Евгений Тарле
Крымская война

Крымская война является одним из переломных моментов в истории международных отношений и в особенности в истории внутренней и внешней политики России.

В настоящей работе я пытаюсь осветить — на основании как архивных неопубликованных и опубликованных источников, так и существующей литературы некоторые стороны дипломатической и общей истории войны 1853–1856 гг., которые мне кажутся сравнительно слабо разработанными.

Раньше чем приступить к последовательному рассказу о начале, ходе и о конце этой войны, я счел уместным предпослать изложению несколько слов о том, при какой дипломатической обстановке возник этот кровавый конфликт; как смотрели на эту войну представители различных общественно-политических течений в Западной Европе и России; каким рисовалось современникам внутреннее положение России в рассматриваемый момент. В этом введении лишь намечены вкратце некоторые проблемы, о которых обстоятельнее придется говорить в дальнейшем.

Целеустремленные старания новейшей английской (Темперлей, Гендерсон, Виллами и др.), американской (Пурьир), отчасти французской и немецкой историографии исказить самую постановку вопроса о «виновниках» Крымской войны вынуждают нас тут же, в этом сжатом введении, коснуться и этой проблемы.

В том, что Николай I был непосредственным инициатором дипломатических заявлений и действий, поведших к возникновению войны с Турцией, не может быть, конечно, сомнений. Царизм начал и он же проиграл эту войну, обнаружив свою несостоятельность и в дипломатической области, и в организации военной обороны государства, страдавшего от технической отсталости и от общих последствий господства дворянско-феодального крепостнического строя. Однако война была агрессивной не только со стороны царской России. Турецкое правительство охотно пошло на развязывание войны, преследуя определенные агрессивные реваншистские цели — возвращение северного побережья Черного моря, Кубани, Крыма. Позднейшие деятели — и откровенный Энвер-паша, и тонкий лукавец Ататюрк — могли бы в некотором отношении назвать кое-кого из турецких дипломатов 1853–1856 гг. своими духовными предками. Война оказалась грабительской с обеих сторон, если судить по мотивам, руководившим «политикой далекого прицела» обоих противников.

Но были ли дипломатические, а потом и военные выступления Англии и Франции продиктованы, как упорно до сих пор пишут публицисты и историки этих стран, одним лишь желанием защитить Турцию от нападения со стороны России? На это должен быть дан категорически отрицательный ответ. Обе западные державы имели в виду отстоять Турцию (и притом поддерживали ее реваншистские мечтания) исключительно затем, чтобы с предельной щедростью вознаградить себя (за турецкий счет) за эту услугу и прежде всего не допустить Россию к Средиземному морю, к участию в будущем дележе добычи и к приближению к южноазиатским пределам. Обе западные державы стремились захватить в свои руки и экономику, и государственные финансы Турции, что им полностью и удалось в результате войны; обе деятельно между собой конкурировали и враждовали после Крымской войны (а отчасти даже и во время самой войны), взапуски стараясь обогнать друг друга на путях систематического обирания турецкой державы. У обеих западных держав были еще и другие разнохарактерные, большие цели, и на жестокий промах русской дипломатии и Пальмерстон, и Наполеон III посмотрели как на счастливый, неповторимый случай выступить вместе против общего врага. «Не выпускать Россию из войны»; изо всех сил бороться против всяких запоздалых попыток русского правительства, — когда оно уже осознало опасность начатого дела, — отказаться от своих первоначальных планов; непременно продолжать и продолжать войну, расширяя ее географический театр, — вот что стало лозунгом западной коалиции. И именно тогда, когда русские ушли из Молдавии и Валахии и уже речи не могло быть об угрозе существованию или целостности Турции, союзники напали на Одессу, Севастополь, Свеаборг и Кронштадт, на Колу, Соловки, на Петропавловск-на-Камчатке, а турки вторглись в Грузию. Британский кабинет уже строил и подробно разрабатывал планы отторжения от России Крыма, Бессарабии, Кавказа, Финляндии, Польши, Литвы, Эстонии, Курляндии, Лифляндии. Вдохновитель всех этих планов, «воевода Пальмерстон», иронически воспетый в русской песенке, «в воинственном азарте… поражает Русь на карте указательным перстом», а его французские союзники уже начинают сильно беспокоиться, наблюдая рост аппетита увлекающегося милорда.

Такова картина настроений союзников во всю вторую половину войны. Тем-то и дорог Пальмерстон новейшему историку Крымской войны Гендерсону, что «Пальмерстон был хорошим англичанином, работающим для национальных целей… Его национализм был не принципом, а страстью, со всем тем хорошим и дурным, что происходит от страсти»[1].

Иностранные историки предпочитают скромно умалчивать об этих безудержно захватнических планах Пальмерстона, Наполеона III, подоспевшего к дележу добычи австрийского министра Буоля, уже направлявшегося на Тифлис Омер-паши.

Тяжкая война покрыла новой славой русское имя благодаря воинскому искусству, беззаветной храбрости и горячей любви к родине Нахимова, Корнилова, Истомина, Васильчикова, Хрулева, Тотлебена, 16 тысяч нахимовских матросов, из которых было перебито 15 200 человек, десятков тысяч солдат, легших костьми в Севастополе и вокруг Севастополя.

За тяжкие перед народом преступления и политику царизма пришлось расплачиваться потоками крови самоотверженных русских героев на Малаховом кургане, у Камчатского люнета, на Федюхиных высотах. Все сказанное выше об истинном характере «бескорыстия» неприятельской коалиции ничуть, конечно, не смягчает губительной роли Николая и николаевщины в трагической истории Крымской войны.

Если бы пришлось в немногословной формуле определить роль русского правительства, русской дипломатии, русского политического и военного правящего механизма в истории Крымской войны, то вполне законно было бы сказать: царизм, как уже мы отметили выше, начал и проиграл эту войну. Инициативная роль Николая I во внезапном обострении восточного вопроса в 1853 г. после январских разговоров царя с сэром Гамильтоном Сеймуром не подлежит никакому сомнению, так же как не подлежит оспариванию несправедливый, захватнический характер войны против Турции, которую начал царь, отдав приказ о занятии русскими войсками Молдавии и Валахии в июне 1853 г. Конечно, Николай и во внешнеполитических своих действиях никогда не забывал, что он, помимо всего прочего, «первый петербургский помещик», как он с удовлетворением хвалился. Заинтересованность крупных землевладельцев крепостнической империи в расширении и обеспечении экспортной торговли на южных и юго-восточных границах России, на Балканском полуострове, на всем турецком Леванте была фактом очевидным и совершенно неоспоримым. Предприятие, казалось при этом, облегчалось некоторыми счастливо складывавшимися обстоятельствами. С одной стороны, безмерно преувеличивалось значение религиозного фактора: православное вероисповедание болгар, сербов, греков, сирийцев, молдаван и валахов, т. е. большинства населения тогдашней Турецкой империи, порождало и крепило в этом населении мысль о помощи и защите против возможных турецких насилий и притеснений. С другой стороны, общность славянского происхождения сербов и болгар с русским народом, казалось, обещала России деятельную поддержку в предстоявшей борьбе. Правда, вплоть до революции 1848 г. все эти расчеты на православных славян сильно осложнялись и спутывались существенными соображениями: Австрия, столь необходимая Николаю для успешной борьбы против революционных движений и даже просто прогрессивных стремлений во всей Европе, враждебным оком смотрела на какие бы то ни было русские поползновения установить хотя бы даже только культурную связь с балканскими славянами, боясь глубокого проникновения России, грозившего целости Габсбургской державы. Но после 1848–1849 гг. Николаю уже представлялось, что с Австрией и ее настроениями и противодействием особенно считаться не приходится. И увлекавшийся поэт Тютчев уже стал восклицать, что русский царь падет ниц, молясь богу в храме св. Софии, и встанет «как всеславянский царь».

Мы увидим дальше, какую решающую роль в действиях царской дипломатии сыграло это крепко засевшее в голове Николая представление о том, что революционные события, потрясавшие Европу в 1848–1849 гг. и окончившиеся в очень значительной степени, как он воображал, только благодаря его вмешательству, надолго обессилили все европейские державы, кроме Англии. Итак, нужно лишь сговориться с Англией, дать ей отступного, чтобы не мешала. Путь свободен!

Расчеты Николая оказались с самого начала глубоко ошибочными. Основная ошибка заключалась прежде всего в недооценке сил и возможностей тех западноевропейских стран, которые могли оказаться в союзе с Турцией, что на самом деле и случилось.

Опасность грозила с трех сторон, от трех держав, которые непременно должны были встать на пути русской дипломатии, как только окончательно выяснится характер намерений царя относительно Турции, — со стороны Англии, Франции и Австрии. Но Николай, проявлявший известную осторожность в течение всего своего царствования в делах Ближнего Востока и считавшийся с прямым или скрытым противодействием этих трех держав, к моменту, когда в январе 1853 г. он внезапно решил открыть свои карты перед Гамильтоном Сеймуром, совершенно сознательно перестал принимать в расчет Францию и Австрию и убедил себя в том, что для достижения своих целей ему следует лишь полюбовно сговориться с Англией, согласиться на компенсацию в ее пользу за счет владений той же Турции, и тогда ни Франция, ни Австрия и никто вообще в Европе и голоса не посмеет подать против соглашения самой могучей сухопутной державы с самой сильной державой морской.

В этом расчете были три непоправимые ошибки: относительно Англии, относительно Франции и относительно Австрии.

Англия не пошла на царские предложения не вследствие бескорыстного желания «спасти» Турцию, как об этом лгали в 1853–1856 гг. ее дипломаты и продолжают лгать ее историки. Предложения царя показались кабинету Эбердина, в котором наибольший вес имел голос Пальмерстона, явно невыгодными и опасными. Утверждение влияния России в Молдавии, Валахии, Сербии, Болгарии, Греции, переход в ее руки проливов и Константинополя слишком мало компенсировались приобретением Египта и Крита и даже всего Архипелага, хотя о нем пока и речь еще не заходила. А кроме того, разложение Турецкой империи влекло за собой рано или поздно переход части или всей Малой Азии, сопредельной с Кавказом, в русские руки.

Решительный отказ Англии последовал немедленно.

Вторая ошибка в расчетах Николая, не менее губительная, касалась предполагавшейся позиции Франции в предстоящей борьбе.

Николай, как и правящие круги России, привык к мысли, что после падения наполеоновской империи ни одно французское правительство не хотело бы вести агрессивной политики против России и не могло бы это сделать, если бы даже и пожелало. В особенности царь удостоверился в слабости французских военных сил за время царствования Луи-Филиппа. Еще в первые недели после внезапного июльского государственного переворота 1830 г. Николай носился с мыслью о вооруженной интервенции, посылал Орлова в Вену, Дибича в Берлин, наводил справки при дворах, но очень уж скоро (даже еще до начала ноябрьского восстания в Польше) отказался от мысли о восстановлении династии Бурбонов. Но когда Луи-Филипп утвердился на престоле и когда он, мнимый «король баррикад», стал всячески угождать царю и доказывать своим поведением, что очень хотел бы, подобно прочим европейским малым и большим державцам, опереться на николаевскую Россию в борьбе против республиканцев и социалистов, то Николай совсем перестал с Францией считаться. Февральская революция, низвергшая ненавистного царя Луи-Филиппа, тем не менее испугала его, и только после поражения рабочих в страшные июньские дни 1848 г. царь окончательно успокоился. Хребет революции сломлен, но, конечно, и Кавеньяк, и избранный 10 декабря 1848 г. президентом принц Луи-Наполеон Бонапарт и не подумают бороться с ним, всемогущим борцом против революции, бдительным стражем порядка! Пришло и 2 декабря 1851 г., встреченное с восхищением в Зимнем дворце. Ночной налет, покончивший со Второй республикой, молодецкий расстрел генералом Сент-Арно безоружной толпы зрителей на больших бульварах — все это очень понравилось царю. И хотя дальше последовали некоторые неприятности и принц-президент предпочел переехать из Елисейского дворца в Тюильри и принять, к неудовольствию царя, императорский титул, это не причиняло особого беспокойства. Ясно, что новый император озабочен внутренними делами, что у него забот по горло и что этих забот об укреплении престола хватит на много лет. Где уж тут пускаться во внешние войны из-за далекого Константинополя! Военные силы нового императора после всех этих потрясений, пожалуй, еще меньше заслуживают серьезного учета, чем силы Луи-Филиппа.

Николай не принял в расчет ни больших торговых и финансовых интересов крупной французской буржуазии в Турции, ни выгодности для Наполеона III, в династических интересах, отвлечь внимание французских широких народных слоев от внутренних дел к внешней политике, ни стремления его, предпринимая войну, выполнить одно из основных своих намерений, так хорошо сформулированное Чернышевским (по поводу создания Наполеоном III императорской гвардии): вся армия должна была уподобиться гвардии, которая предназначалась «служить корпусом преторианцев, верность которых упрочивал он себе привилегиями и наградами». Закалить армию в далекой, победоносной войне, окончательно сделать ее исправным и беспощадно действующим орудием деспотической власти, одурманить ее фимиамом шовинистической похвальбы — все это отвечало в точности прямым целям удачливого узурпатора. И если Англия считала успех обеспеченным, если в нападении на русскую территорию на ее стороне будет Франция, то и Наполеон III, и его министры Морни, Персиньи, Друэн де Люис тоже убеждены были в конечной победе, если с ними будет Англия.

Николай и его канцлер Нессельроде успокаивали себя надеждой, что «никогда Наполеон III не вступит в союз с англичанами», смертельными врагами его дяди, Наполеона I. На всю фантастичность подобных надежд глаза царской дипломатии раскрылись слишком поздно. В том-то и дело, что после торжества реакции во Франции Луи-Наполеон гораздо меньше нуждался в поддержке северного «жандарма Европы», чем король Луи-Филипп, а после окончательного поражения чартизма и при улучшившейся торгово-промышленной конъюнктуре Николай I в 1853–1854 гг. стал гораздо менее нужен Эбердину, чем в 1844 г., когда он с распростертыми объятиями и умильными комплиментами был принят в Виндзоре Викторией и тем же лордом Эбердином.

Наиболее неожиданным и поэтому крайне болезненно переживавшимся оказался провал расчетов и надежд царя и Нессельроде на Австрию. Давно ли австрийский фельдмаршал Кабога валялся в ногах у князя Паскевича, умоляя его спасти Австрию от полной гибели? Давно ли юный император Франц-Иосиф публично, на торжественном приеме в Варшаве, изогнувшись в три погибели, целовал руку царя, вымаливая помощь против венгерской революции?

Николай открыто заявлял (например, английскому послу Гамильтону Сеймуру), что он Австрию даже и во внимание не принимает при обсуждении вопроса о Турции. Осмелится ли она перечить своему благодетелю, своему «бескорыстному» другу и спасителю? Нессельроде уверял, что не посмеет. Нессельроде сорок лет подряд уверял сначала Александра I, а потом Николая I, что истинный монархический дух крепок только в Австрии и России и никогда эти две державы не могут идти розно, потому что это было бы только на руку «субверсивным элементам», революционерам всех национальностей и прежде всего полякам. Но и помимо всего, ведь Николай помнил, что в 1849 г. немногочисленные венгерские инсургенты жестоко колотили австрийскую армию почти всюду, где они ее встречали. Значит, говорить о возможности для Австрии выступить против России не приходится, даже если бы у австрийского императора хватило коварства и неблагодарности подписать такой приказ. Значит, со стороны Австрии никаких осложнений ожидать нельзя, и все обстоит благополучно.

И, однако, тут все обстояло именно совершенно неблагополучно. Царь и тут игнорировал факты, имевшие решающее значение. Уже отторжение от Турции Бессарабии в 1812 г. и усилившееся влияние России в Молдавии и Валахии в 1829 г., после Адрианопольского мира, тревожили Австрию. Эти события наносили немалый ущерб ее торговым интересам на Дунае, лишали ее дешевого и всегда обильного резерва хлеба и сельскохозяйственных продуктов и сокращали восточный рынок сбыта товаров. А помимо этих серьезных экономических причин, существовали политические соображения, поселявшие в правящих сферах венского двора и кабинета большую тревогу. Присоединение в том или ином виде к Российской империи Сербии, Болгарии, Молдавии, Валахии, Галлиполи с Константинополем грозило Австрии обхватом русскими силами с востока, с севера, с юго-востока и с юга и потерей политической самостоятельности. Мало того, славянские народы самой Австрии — чехи, словаки, хорваты, русины, поляки — не могли бы остаться покорными верноподданными Габсбургского дома при таких переменах, и Австрийской империи грозил бы распад. Меттерних всегда этого боялся, его преемник Шварценберг — также, преемник Шварценберга по управлению министерством иностранных дел — тоже.

Тут снова повторилось то же, что было отмечено нами, когда мы говорили об Англии и Франции: в 1853–1854 гг. Николай был несравненно менее нужен Австрийской империи, чем в 1849 г., когда фельдмаршал Кабога орошал слезами ботфорты князя Паскевича. И все по той же причине: революционное движение было уже подавлено, новых вспышек не ждали, руки у Франца-Иосифа были развязаны. Мало того. Если бы даже и могло иметь хоть какое-нибудь значение «чувство благодарности» за спасение, то отдаться таким нереальным сентиментальностям нельзя было бы. Наполеон III, пока намеками и обиняком, уже давал понять Вене, что сохранить нейтралитет Австрия не сможет и что в случае какой-либо «двуличной» политики она рискует быть жестоко наказанной, ибо ему, Наполеону III, крайне легко натравить на Австрию Сардинское королевство и помочь сардинскому королю Виктору-Эммануилу выгнать вон австрийские войска из Ломбардии и Венеции. Все это в конце концов и заставило Австрию стать на сторону союзников. И всего этого совершенно не предвидел Николай.

Эта внезапная (для него) «измена» Австрии, заметим кстати, была так опасна, что царь сделал все, что мог, пошел на жертвы, о которых вовсе никогда раньше и не помышлял, лишь бы оградить себя от флангового удара со стороны австрийской армии.

В то самое время, когда славянофилы выражали радостные надежды и предчувствия грядущего освобождения славян от турок, от австрийцев и уже наперед восхищались торжеством православия над католицизмом в вековой борьбе за «славянскую душу», Николай I писал Францу-Иосифу 30 мая 1853 г.: «Я бы желал, чтобы, когда я займу княжества (Молдавию и Валахию. — Е.Т.), ты сделал бы то же самое с Герцеговиной и Сербией»[2].

Но ничего из этого не вышло. Было уже слишком поздно. Франц-Иосиф, взвесив выгоды и невыгоды подобной комбинации, за которой последовали бы репрессалии со стороны Наполеона III, отказался от подарка и не стал на сторону царя.

Царское правительство начало и вело эту войну, находясь во власти самых губительных заблуждений и теша себя иллюзиями, обманываясь и относительно своей силы, и относительно силы врагов, и относительно надежности и преданности «друзей».

Напомним теперь вкратце, как смотрели на это великое столкновение представители главных течений политической мысли на Западе и в России.

Общественное мнение в Западной Европе в своем отношении к завязавшейся кровавой борьбе резко разделилось на два лагеря.

Николаю и официальной России сочувствовало небольшое меньшинство консерваторы всех мастей: аристократия Австрии, Пруссии, Швеции, Дании, Голландии, Испании, всех государств Италии, кроме, конечно, Сардинского королевства. В Англии и Франции реакционеры, можно сказать, скорбели душой, что их странам приходится воевать против слишком зарвавшегося жандарма Европы, но, конечно, желали все-таки полной победы своим правительствам.

Подавляющее большинство буржуазного класса, представленное конституционно-либеральными течениями и партиями, определенно ненавидело Николая и в Австрии, и в Германии, и во всех других странах как главу и самый могущественный оплот всеевропейской реакции, как решительный тормоз всякого прогресса. О либеральной буржуазии Англии и Франции нечего, конечно, и говорить.

Наконец, представители только что побежденных революционных партий, республиканцев и социалистов, повсеместно твердо верили в будущее поражение николаевской России, заранее горячо его приветствуя.

Революционер Барбес восторженно писал из тюрьмы о войне Франции против северного деспота. Его письмо, перехваченное тюремной администрацией, дало Наполеону III повод амнистировать Барбеса (что очень того оскорбило). Даже узурпатора Бонапарта, задушившего 2 декабря 1851 г. французскую республику, революционеры Франции и всей Европы меньше боялись и не так яростно ненавидели, как Николая. Подавление венгерской революции войсками Паскевича в 1849 г. еще стояло у всех перед глазами и взывало к отмщению. То, что самый грозный враг освобождения народов от абсолютизма и от феодальных пережитков сидит в Петербурге, являлось в годы, предшествовавшие взрыву Крымской войны, повсеместно признанной аксиомой.

Горячо желали поражения реакционного царизма основоположники марксизма.

Маркс и Энгельс страстно интересовались Крымской войной и следили за военными событиями, хотя им приходилось пользоваться скудными и часто лживыми корреспонденциями английских газет с театра военных действий, потому что никаких иных источников фактической информации о войне в 1853–1856 гг. у них долгое время не было. Удивительно, как им часто удавалось тогда же, сразу, прекрасно разбираться в клубке противоречий, вымыслов, сознательных и бессознательных извращений и фактических ошибок, которые в этом «патриотическом» газетном материале были таким характерным явлением. Французская пресса, либо бонапартистская в подавляющем большинстве, либо задавленная свирепой цензурой, прочно утвердившейся после переворота 2 декабря 1851 г., была еще несравненно хуже английской, и ею Маркс и Энгельс пользовались лишь в очень редких случаях.

Но для нас важнее всего, конечно, общие воззрения, историко-философский анализ основоположников марксизма, на глазах которых развертывалась крымская трагедия.

Ограничимся здесь лишь характеристикой основных умозаключений, к которым они пришли.

Следует начать с того, что самое столкновение великих держав именно из-за восточного вопроса вовсе не было для Маркса и Энгельса неожиданностью. Они давно уже установили, во-первых, что всякий раз, когда Николай сколько-нибудь успокаивается касательно революционных движений в Европе, он стремится в том или ином виде поднять вопрос о наследии «больного человека», т. е. о разделе Турции. Во-вторых, Маркс и Энгельс были убеждены, что ни Англия, ни Австрия не могут равнодушно смотреть на тот экономический ущерб и те политические опасности, которые грозят их интересам, если «петербургский деспот» станет султаном в Константинополе и присоединит к своим владениям Балканский полуостров и Малую Азию.

В-третьих, Маркс и Энгельс, давшие такой глубокий, исчерпывающий анализ 2 декабря 1851 г., никогда не испытывали отчаяния после гибели французской республики, какое пережили многие другие представители европейской революционной общественности (например, Герцен). Почему? Потому чти они уже очень скоро, в 1852 и начале 1853 г., почувствовали, что оба самодержца петербургский и парижский, старый «жандарм Европы» и новый жандарм Франции непременно столкнутся и что речь идет вовсе не о ключах от Вифлеемского храма и не о том, какая должна быть в этом храме водружена звезда — католическая или православная. Речь идет об экономических интересах французской буржуазии на Леванте, требовавших спасти Турцию от гибели, и о династических выгодах самого Наполеона III, о возможности покрыть «военными лаврами» новую империю, взять реванш за 1812 год и, главное, воевать в союзе с Англией и, может быть, также в союзе с Австрией, т. е., значит, с максимальными шансами на победу.

А с точки зрения интересов европейской революции для Маркса и Энгельса раньше, чем для других, было вполне ясно, что кто бы из этих двух самодержцев ни пал, революция от этого только выиграет. Поэтому они приветствовали надвигавшийся конфликт. Но так как они считали самодержавие Николая I более сильным и, главное, более прочным оплотом реакции, чем скоропалительно созданный только что авантюристический режим нового французского императора, то они всей душой, прежде всего, желали поражения именно николаевской, крепостнической России. В сокрушении николаевщины революционная общественность того времени усматривала окончательный, бесповоротный провал всего того, что еще удержалось от обветшавших идеологических и политических традиций Священного союза.

Но не у всех представителей европейской революционной мысли хватало прозорливости и последовательности, чтобы, подобно Марксу и Энгельсу, в течение всей войны с удовлетворением отмечавших дипломатические и военные неудачи царизма, в то же время правильно оценивать по достоинству и таких «друзей прогресса», как Пальмерстон, активнейший представитель наиболее алчных и воинствующих слоев крупной английской буржуазии, или как Наполеон III, ставленник реакционных кругов города и деревни, и т. п. То, что речь идет не о «защите» Турции, но о споре из-за добычи между хищниками, которым не удалось договориться о «полюбовном» разделе этой страны и которые опасаются главным образом лишь того, как бы кому-либо не перепало при разделе больше, чем другим, — Марксу и Энгельсу также было вполне ясно. Их замечательный публицистический талант необыкновенно ярко проявлялся, когда им приходилось язвительно обличать все лицемерие этих мнимых благородных защитников Турции и борцов за Европу вроде Наполеона III, или Пальмерстона с Викторией, или генерала Сент-Арно, прославившегося тем, что он удушал дымом загнанных в пещеры несчастных арабов при завоевании Алжира французами. Очень характерно, что Маркс и Энгельс сквозь густую мглу шовинистических выдумок англичан и французов распознавали и отдавали должное упорству и храбрости русских войск, так блестяще и так долго. отражавших яростные атаки прекрасно вооруженного и многочисленного неприятеля. Конечную неудачу царской России в этой тяжелой войне Маркс и Энгельс, в согласии со своей основной точкой зрения, приветствовали как явление, при данных обстоятельствах благоприятствующее политическому и социальному прогрессу, несмотря на такие побочные последствия, как упрочение бонапартовского трона и усиление капиталистической реакции в Англии. Основоположники марксизма понимали, конечно, и выражали, не обинуясь, что и Пальмерстон и Наполеон III дерутся против ставшей, с их точки зрения, опасной для их экономических и политических интересов внешней политики Николая I, но вовсе не против царизма как системы, не против николаевщины, не против жандармских функций русского самодержавия. И Маркс даже иной раз прислушивался к словам публициста Дэвида Уркуорта, обвинявшего Пальмерстона в нечистой игре, в дипломатическом двурушничестве, в каком-то тайном потворстве интересам царской дипломатии. Хотя Маркс не поддержал в конце концов Уркуорта, но никогда все-таки он не верил искренности Пальмерстона, когда тот либеральничал, разглагольствуя о пороках русского политического строя.

Изучение статей и корреспонденции Маркса и Энгельса показывает замечательную остроту и тонкость аналитического ума обоих мыслителей. Их анализ сплошь и рядом отметает прочь густой слой лжи английских корреспондентов и умеет подводить поближе к правде. Особенно ярко это проявлялось, когда Марксу и Энгельсу приходилось сталкиваться с систематическим замалчиванием русских военных подвигов.

Достаточно вспомнить, например, как правильно они оценили русскую победу 6 (18) июня 1855 г., когда осажденные блестяще отбили неприятельский общий штурм. Изучая эти статьи и корреспонденции, можно оценить по достоинству гениальность обоих авторов. При самых невыгодных условиях, имея крайне мало независимого фактического материала для проверки и корректирования всего того, что ежедневно преподносилось по телеграфу и почтой читателям большой британской прессы, они в ряде случаев отказывались принимать не только освещение сообщаемых фактов, но даже и допускать их точность и реальность.

Обращаясь от корифеев марксизма к представителям русской политической мысли, мы должны отметить, что больше всех волновались по поводу событий начала войны славянофилы. Одни из них искренно восторгались демагогически пущенной в оборот правительством идеей «освобождения славян», другие бредили завоеванием Царьграда, третьи все же считали (особенно с середины 1854 г.), что николаевщина не может не проиграть войны. Конечно, никто из них никогда и не думал, что Англия и Франция в самом деле «защищают» Турцию. И в этом они были совершенно правы.

По существу дела к вопросу об «освобождении» славян Николаем I, как и к вопросу о «защите независимости Турции» Пальмерстоном и Наполеоном III, применима формула Ленина, высказанная им по поводу разговоров об освобождении и защите «малых наций» при взрыве войны 1914 г.: «Самым распространенным обманом народа буржуазией в данной войне является прикрытие ее грабительских целей «национально-освободительной» идеологией. Англичане сулят свободу Бельгии, немцы — Польше и т. д. На деле… это есть война угнетателей большинства наций мира за укрепление и расширение такого угнетения»[3]. И буржуазия Англии и Франции и дворянско-феодальная русская монархия в 1853–1854 гг. стремились лишь прикрыть обманными фразами своекорыстные цели.

Нелогичность славянофилов заключалась лишь в том, что они долго не желали признать, что Николай Павлович столь же «искренно» печется о свободе славян, как Наполеон III и Пальмерстон о независимости Турции.

Многие из славянофилов тогда считали все-таки николаевщину злом, совершенно непереносимым.

Славянофил А.И. Кошелев пишет в своих изданных за границей воспоминаниях: «Высадка союзников в Крыму в 1854 году, последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение, хотя отчасти бессознательное, было в том же роде»[4].

Вера Сергеевна Аксакова была настроена глубоко пессимистично к концу войны: «Положение наше — совершенно отчаянное, — писала она и признавала николаевщину более страшным врагом России, чем внешнего неприятеля. — Не внешние враги страшны нам, но внутренние, наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духовные». И по поводу смерти Николая эта умнейшая из всех детей Сергея Аксакова находит строки, почти совпадающие с герценовскими. Герцен радовался, что это «бельмо снято с глаз человечества», а Вера Сергеевна пишет: «Все невольно чувствуют; что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легко стало дышать…»

«Либерализм» славянофилов был, впрочем, таким легоньким и слабо державшимся, что его уже через полгода после смерти Николая начало сдувать, и Хомяков, таким грозным Иеремией выступавший в начале войны, уже начал беспокоиться и писал другому «либеральному» славянофилу, Константину Аксакову, что «дела принимают новый оборот, но оборот также небезопасный», так как западники («запад») могут «встрепенуться» и «что же тогда?»

Иван Киреевский скорбел искреннее и глубже, чем всегда несколько актерствовавший Хомяков, и прямо заявлял Погодину, что если бы не крымское поражение, то Россия «загнила бы и задохлась». Да и сам Погодин, поклонник самодержавия, перестал мечтать о Константинополе и заговорил в своих «Записках» и речах в тоне либерального негодования на николаевщину, потерпевшую поражение.

К концу войны славянофильская «оппозиция», однако, уже решительно переставала удовлетворять даже самых умеренных, самых аполитичных людей, бывших до той поры довольно близкими к ней. «Давно уже добирался я до этого вонючего, стоячего болота славянофильского. Чем скорее напечатаете мою критику, тем лучше; чтоб не дать много времени существовать такой дряни безнаказанно, надо скорее стереть ее с лица земли», — в таком тоне писал о книге К.С. Аксакова известный ученый, филолог Буслаев 10 июня 1855 г. издателю «Отечественных записок» А.А. Краевскому. А спустя некоторое время он, разгромив также Хомякова, пишет: «Нынешнее лето… мне посчастливилось поохотиться за славянофильской дичью. Думаю, что мои две критики, одна за другой, несколько всколышат это вонючее болото, которое считали глубоким только потому, что в стоячей тине не видать дна»[5].

Официальная пропаганда идеи «освобождения» балканских славян и близкая к ней в некоторых отношениях славянофильская программа вызывала в представителях тогдашнего западничества еще большее раздражение, чем в людях типа Буслаева.

Начинавшего тогда, известного впоследствии историка С.М. Соловьева в литературных и ученых кругах Москвы и Петербурга в конце 40-х годов причисляли к западническому лагерю, хотя он был одинаково близок и с Грановским, и с Кавелиным, и с Хомяковым. На самом деле он не принадлежал ни к тому, ни к другому лагерю, но Крымская война сильно. заострила его критическое и вполне отрицательное отношение к режиму. «Надвигалась страшная туча над Николаем и его делом, туча восточной войны. Приходилось расплатиться за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее давление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в палки… Некоторые утешали себя так: тяжко! всем жертвуется для материальной, военной силы; но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся. И это утешение было отнято…» При таком настроении люди, подобные Соловьеву, переживали довольно мучительную душевную драму: «В то самое время, как стал грохотать гром над головою нового Навуходоносора, когда Россия стала терпеть непривычный позор военных неудач, когда враги явились под Севастополем, мы находились в тяжком положении: с одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскорблено унижением России, с другой, мы были убеждены, что только бедствие, и именно несчастная война, могло произвести спасительный переворот, остановить дальнейшее гниение; мы были убеждены, что успех войны затянул бы еще крепче наша узы, окончательно утвердил бы казарменную систему; мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные приводили бы нас в трепет»[6].

Живший в Лондоне Герцен, страстно ненавидевший николаевский режим, конечно, знал, что военный провал царизма может стать началом какого-то большого сдвига в русском обществе, и это несколько смягчало живо ощущавшуюся им скорбь по поводу страданий русского крестьянина, матроса, солдата, которые являлись первыми жертвами военных поражений. И с душевной болью он думал о войне. Революционер Герцен верил в народную Россию и страдал от бессильного гнева, думая о бедствиях и унижениях, которые терпит русский народ от последствий бесконтрольного хозяйничанья царя и его слуг в области внешней и внутренней политики. Вера в могучие силы и беспредельные возможности, таящиеся в русских народных массах и ждущие, когда настанет час освобождения, никогда не покидала его.

Герцен глядел на войну издалека, из Лондона. Его любимый друг Грановский многое наблюдал совсем вблизи и переживал Крымскую войну болезненно тяжело. Можно смело сказать, что эти переживания надломили его жизненную силу, жестоко отозвались на сопротивляемости его и без того некрепкого организма и ускорили смерть сорокадвухлетнего человека. Грановский очень мрачно смотрел на начало и на возможные перспективы разгоревшегося пожара.

В рукописной записке Т.Н. Грановского, писанной в январе 1855 г., автор решительно отвергает якобы религиозный и освободительный характер Крымской войны: «…ужели мы пойдем на освобождение угнетенных в Турции, когда у нас у самих все общественное устройство основано на том же начале, тогда как наша же Польша страдает под бременем ненавистного ига?»

Цель войны «чисто политическая — расширение русского владычества на востоке». Грановский дальше говорит, что в один год Россия потеряла в Европе всех своих союзников и лишилась надолго возможности восстановить свое влияние на Востоке. Чтобы привлечь славян на свою сторону, «Россия должна поднять революционное знамя, а для этого нужно носить революционное начало в самом себе, для этого нужно нам обновиться с головы до ног, преобразовать все общественные учреждения, освободить Польшу, отказаться от своего прошедшего и пойти по совершенно новой дороге». Но этого автор не ждет, конечно, от правительства: «Грустно взглянуть на настоящее положение России. Эта великая страна, еще недавно стоявшая на верху славы и могущества, в два года приведена в самое печальное состояние. Она окружена врагами, во главе ее стоит тупое, самовластное и невежественное правительство; народ приуныл, веры и патриотического энтузиазма в нем нет, да и может ли он быть, когда приходится даже бояться успехов русского оружия из опасения, чтоб это не придало правительству еще более силы и самоуверенности». Всюду беспорядок, воровство, ужасающие злоупотребления, нелепости в дипломатии, ошибки в ведении военных действий. «Двадцатидевятилетний гнет совершенно убил прежнюю любовь и доверие народа к своему правительству. Но всего более к этому способствовала настоящая война. Она окончательно разорвала союз царя с народом, она опозорила это царствование… Будем надеяться, что тяжелое испытание не пройдет даром, что урок послужит нам на пользу; будем надеяться, что Россия, обновленная несчастьями, почувствует в себе новые силы и сумеет выйти из того печального и унизительного состояния, в котором находится теперь»[7].

За несколько недель до смерти Грановский написал Кавелину письмо, в котором с гневом и раздражением говорил об отсутствии патриотизма, о своекорыстии многих и многих дворян и о безропотном, самоотверженном поведении крестьянской массы: «Был свидетелем выборов в ополчение. Трудно себе представить что-нибудь более отвратительное и печальное. Я не признавал большого патриотизма и благородства в русском дворянстве, но то, что я видел в Воронеже, далеко превзошло мои предположения. Богатые или достаточные дворяне без зазрения совести откупались от выборов… и притом, такая тупость, такое отсутствие понятий о чести и о правде. Крестьяне же идут в ратники безропотно». Правда, кое-где и в дворянстве, например среди бывших воспитанников Московского университета, пишет Грановский, проявились лучшие чувства. Русские неудачи тяжко волновали его: «Весть о падении Севастополя заставила меня плакать. А какие новые утраты и позоры готовит нам будущее. Будь я здоров, я ушел бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за нее. Душа наболела за это время. Здесь все порядочные люди, каковы бы ни были их мнения, поникли головами»[8].

То, что пишет Т.Н. Грановский о «высшем обществе», в частности о славянофильствующем дворянстве, невольно заставляет читателя вспомнить то, что мы дальше будем говорить о Чернышевском. Неспроста Чернышевский с такой горячностью утверждал, что не только николаевское правительство, но и «общество» виновно в ужасах крымского поражения. Вот каковы впечатления Грановского в последние месяцы войны и его угасавшей жизни: «Вообще здешнее высшее общество боится, чтобы новый царь не был слишком добр и не распустил нас. Общество притеснительнее правительства». За несколько дней до смерти, 2 октября 1855 г., Грановский пишет: «Вообще наша публика более боится гласности, нежели третье отделение…» И особенно противна ему была в эти тяжкие для России дни праздная славянофильская болтовня: «Самарин, поступивший в ополчение, доказывает всю важность теперешних событий тем, что по окончании войны офицерам, служившим в ополчении, можно будет носить бороду, следовательно, кровь севастопольских защитников не даром пролилась и послужила к украшению лиц Аксаковых, Самариных и братии. Эти люди противны мне, как гробы. От них пахнет мертвечиною. Ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда. Оппозиция их бесплодна, потому что основана на одном отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новейшей истории. Я до смерти рад, что они затеяли журнал… Я рад потому, что этому воззрению надо высказаться до конца, выступить наружу во всей красоте своей. Придется поневоле снять с себя либеральные украшения, которыми морочили они детей, таких, как ты»[9]. Так писал он Кавелину, который, впрочем, уже и тогда был дальше от Грановского, чем от «либерализма» славянофилов (по своему политическому «нутру»), а вовсе не был наивным «ребенком».

Ответственность удушающего, растлевающего, преступного режима Николая I во всех бедствиях затеянной и проигранной царизмом войны в той или иной степени чувствовали самые непохожие друг на друга люди: Герцен, Хомяков, Тургенев, Аксаковы, Сергей Соловьев, Кошелев. Но все они, и славянофилы и западники, возлагали надежды (опять-таки в той или иной степени) на нового царя, на грядущие реформы сверху, вызванные сознанием необходимости больших перемен, и даже Герцен увлекался в первые годы и (очень недолго, впрочем) приветствовал Александра II словами, которые предание обращает к Христу: «Ты победил, Галилеянин!» Но ни девятнадцатилетний Добролюбов, ни Чернышевский, ни Шелгунов, ни те, кто за ними пошел, уже не надеялись ни на что, кроме будущей революционной борьбы, к которой должно готовить народную массу. Новая, разночинная революционная интеллигенция сделала из событий Крымской войны не тот вывод, какой сделали люди старшего, дворянского поколения. И когда Чернышевский, признававший громадные общественные заслуги Герцена, все же говорил после личного свидания с Герценом в Лондоне, что тот остался московским барином, который как бы воображает, что он все еще спорит в московских гостиных с Хомяковым, то в этом отзыве замечательного революционного мыслителя косвенно характеризовалось отличие в тех выводах, какие были извлечены из событий Крымской войны революционными демократами, с одной стороны, и людьми 40-х годов, близкими к Герцену, — с другой. Для Герцена Хомяков был противником, а для Чернышевского или Добролюбова — врагом.

Если Соловьев и Грановский, Иван Аксаков и Хомяков порой боялись победы николаевской России, то среди людей молодого поколения эти настроения прорывались еще чаще. «Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского. Тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным и с худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: «нас разбили!»»[10]. Пекарский был тогда хорошо знаком с Чернышевским.

Конечно, ненависть к самодержавному гнету не мешала врагам николаевщины болеть душой при вестях о тяжких ударах, падавших на Россию, о страданиях и потерях героических русских войск на поле брани.

С каким горячим патриотическим участием и неослабным интересом, например, ссыльные декабристы Пущин, Штейнгель, Батеньков, Сергей Волконский, Евгений Оболенский следили за беспримерно геройской (и победоносной!) защитой Камчатки… Как жадно слушали они приехавшего в Ялуторовск Максутова, одного из героев камчатской обороны! Мало того: они, разбросанные по Сибири, переписывались и совещались о наиболее целесообразных мерах к ее обороне, и их мнения и советы становились известными и учитывались генерал-губернатором Муравьевым-Амурским через состоявших на службе молодых их друзей Свербеева, инженерного офицера Раина. В доме Пущина в Ялуторовске Матвей Муравьев-Апостол и Иван Якушкин образовали своего рода «стратегический пункт», куда стекались вести о подвигах кучки русских героев, заставивших английскую эскадру уйти прочь после истребления высаженного ею десанта[11]. Истинные революционеры-патриоты, они дожили до войны, когда пришла расплата за тридцатилетнее царствование душителя России, сославшего их на каторгу.

Революционные демократы, разночинные публицисты-просветители, деятели первого поколения, выступившего после Крымской войны, начинали свое поприще, когда только что умолкли севастопольские пушки.

Прежде всею тут следует назвать славное имя Чернышевского.

Бесспорно лучшее по глубине анализа из всего, когда-либо написанного о Наполеоне III, о принципах его правления и о причинах его воцарения, принадлежит двум авторам: Марксу (в его «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта») и Чернышевскому (в его не пропущенной цензурой замечательной, к сожалению, почти вовсе у нас неизвестной статье «Франция при Людовике-Наполеоне»). Обе эти работы безусловно обязательны для всякого, желающего понять историческое значение Второй империи. Маркс и Энгельс посвятили затем длинный ряд статей внешней политике, международным отношениям этого периода. Чернышевскому же, поглощенному вопросами русской действительности и занятому революционизировавшей русское общество широкой публицистической пропагандой, а с середины 1862 г. заточенному в крепость и затем сосланному на каторгу, не пришлось посвятить много внимания международной политике России и Европы. Однако случилось так, что именно перед тем, как он окончательно был вырван из жизни гнусным каторжным приговором, как раз перед этим подлейшим из судебных убийств, совершенных тогда царизмом, Чернышевскому, уже сидевшему в Петропавловской крепости, удалось высказать несколько мыслей о начале Крымской войны.

Чернышевский не писал ничего или (осторожнее будет сказать) до нас не дошло ничего написанного им о Крымской войне в те годы, когда шли военные действия. Но зато он довольно обстоятельно высказался о ее начале через семь лет после ее окончания. Случилось это так. Чернышевский уже одиннадцать месяцев сидел в Петропавловской крепости, опутанный сетями провокаторов, агентов и шпионов III отделения, когда его двоюродный брат Ал. Ник. Пыпин сообщил ему о выходе в свет многотомного труда английского историка Кинглэка о Крымской войне[12]. Как известно, тогдашний петербургский генерал-губернатор А.А. Суворов (внук знаменитого фельдмаршала) дал Чернышевскому возможность заниматься литературным трудом в крепости, и, например, роман «Что делать?» был именно там и написан. Подавно оказалось возможным начать переводить Кинглэка, и Чернышевский немедленно начал это делать. Он успел перевести лишь несколько листов, но снабдил этот сокращенный перевод обширными дополнениями и примечаниями. Лишь в советское время мы получили полный текст этой работы[13] Чернышевского над Кинглэком и по поводу Кинглэка. Конечно, то, что пишет тут Чернышевский, гораздо интереснее, ярче и глубже, чем все томы самого Кинглэка, откуда делал свои извлечения и которые комментировал наш замечательный ученый, революционный демократ-просветитель. Правда, Кинглэк оказался не только первым по времени, но едва ли и не наименее лгущим из всех английских историков, писавших о Крымской войне. У него оказался громадный материал, дающий немало интересных фактов, касающихся участия Англии и Франции в войне 1853–1855 гг. (о России он не знал почти ничего). Конечно, его основные взгляды — те самые, которые отличали тогдашнюю английскую консервативную буржуазию; его общий кругозор по своей широте едва ли сколько-нибудь заметно отличался от кругозора его друга и начальника — лорда Раглана. Но понятно, что Кинглэк понравился Чернышевскому и своей содержательностью, и даже некоторыми политическими воззрениями, например беспощадной оценкой личности императора Наполеона III, и, помимо всего, — важностью и политическим значением темы, дававшей возможность высказать в форме дополнений и примечаний некоторые собственные заветные мысли.

Светлый аналитический ум Чернышевского сказался во многих местах этой работы, хотя и не всегда автор имел возможность полностью, не боясь двойной цензуры (общей и тюремной), высказать свою мысль в полном виде и в ясной форме. Вынужденная некоторая идеализация мотивов поведения царя в начале войны или, точнее, объяснение агрессивных целей царской дипломатии больше всего шовинизмом русского общества и тому подобные черты изложения ничуть не помешали Чернышевскому совершенно правильно указать на грубейшую, одну из наиболее роковых ошибок Николая — на недооценку сил Франции и полной готовности Наполеона III ухватиться за любой предлог, чтобы затеять войну против России. Говорит он осторожно, обиняками, но все-таки вполне ясно по существу и о другой губительной ошибке царя — о непонимании Австрии, ее интересов и будущего ее поведения в начинающейся войне. И перевод Кинглэка и работа Чернышевского над этим переводом были резко оборваны гнусным приговором, осуждавшим Чернышевского на четырнадцать лет каторжных работ и последующую ссылку. Иначе, конечно, мы дождались бы решительной и систематической критики явных попыток английского историка обелить дипломатов и государственных людей его страны и преуменьшить роковую роль коварнейшей политики кабинета Эбердина — Пальмерстона, извилистыми путями ведшей дело к войне. Несомненно, что круто изменил бы Чернышевский и свое снисходительное отношение к Стрэтфорду, если бы в его распоряжении были те документы, о которых тогда никто и не подозревал. Ядовитой иронией проникнуты строки Чернышевского, которые больше всего относятся к славянофилам типа Погодина, Антонины Блудовой и к шовинистическим увлечениям широких слоев дворянства и бюрократии вообще в 1853 г.; конечная формулировка объясняется в известной (и немалой) степени отмеченными выше цензурными условиями. «Кто же пролил реки крови? Кто разорил весь юг России, истощил силы всех остальных частей России? Кто? — О, если бы совесть и факты позволяли думать: «покойный государь», как это было бы хорошо для России! Покойный государь уже давно умер, и мы могли бы не опасаться за будущее… Но, читатель, плохо, очень плохо то, что ни покойный государь, ни правительство не виноваты в севастопольской войне… Большинство публики — ведь это персона бессмертная, не удаляющаяся в отставку; нет никакой надежды, чтобы эта персона, устроившая Крымскую войну, перестала быть представительницей русской нации и иметь громадное влияние на ее судьбу»[14].

Но и помимо цензурных условий следует принять во внимание еще одно обстоятельство. В этом как бы нарочно подчеркнутом преувеличении политической роли общественного мнения громко звучит такая нота горечи и раздражения, что всякий невольно вспомнит время, когда Чернышевский писал эти строки. Это ведь был 1863 год, когда и дворянство, и купечество, и люди так называемых свободных профессий (в том числе очень многие представители буржуазной интеллигенции) отвернулись от освободительных лозунгов, когда на авансцене русской истории Муравьев-вешатель и восторженный хвалитель муравьевских виселиц Катков сменили, казалось, Герцена, когда шовинистические страсти, обуявшие всю многомиллионную обывательщину под влиянием польского восстания, стали выражаться в сотнях и сотнях «всеподданнейших» адресов, когда вчерашний «освободитель славян», славянофил Кошелев, так либеральничавший во время Крымской войны, с восторгом писал: «А Муравьев хват! Вешает да расстреливает, дай ему бог здоровья!»

В 1863 г. Герцен и Чернышевский и другие революционно настроенные люди ясно видели, что это внезапное торжество крутой реакции деятельно, очень оперативно поддерживается «персоной» (по выражению Чернышевского), являющейся «большинством публики». Под влиянием этого горького чувства раздражения Чернышевский, размышляя о Крымской войне, захотел отметить, что и в 1853 г. Николай действовал вовсе не в одиночку и что в тогдашней России поддержка шовинистической части общественного мнения была за ним обеспечена, хоть и не в такой яркой форме, как впоследствии за Александром II в 1863 г., когда Чернышевский переводил книгу Кинглэка. И в этом Николай Гаврилович был совершенно прав.

Еще не знакомый тогда с Чернышевским юный студент Добролюбов в 1855 г. в рукописном журнале «Слухи», в полном виде появившемся в печати лишь в советское время, в IV томе Полного собрания сочинений Добролюбова (М., 1937), посвящает событиям Крымской войны несколько беглых строк, дающих, однако, отчетливое представление о его настроениях в тот момент. Добролюбов был полон негодования и сарказма по отношению к царизму и его служителям, доведшим Россию до поражения: «Севастополь взят, эта весть никого почти не поразила, потому что давно была ожидана. Все как будто перевели дух после долгого ожидания и сказали: ну, наконец-то… Взяли же таки! И это выразили даже те, которые прежде с голоса газет кричали о невозможности взятия Севастополя! Записные патриоты утешаются, впрочем, тем, что союзники 11 месяцев брали 11 кв. миль», и т. д… Останавливается Добролюбов и на слухах о небрежности и воровстве интендантов и генералов: «Нужно сломать все гнилое здание нынешней администрации, и здесь, чтобы уронить верхнюю массу, нужно только растрясти основание». Добролюбов рекомендует революционную пропаганду: «Если основание составляет низший класс народа, нужно действовать на него, раскрывать ему глаза на настоящее положение дел… И только лишь проснется да повернется русский человек, — стремглав полетит в бездну усевшаяся на нем немецкая аристократия, как бы ни скрывалась она под русскими фамилиями» (там же, стр. 432–434). Ряд заметок посвящен крайне нелестной характеристике режима и личности Николая вообще, независимо от событий Крымской войны, обличению неслыханного, повсеместного воровства, официальной лжи и т. п. (там же, стр. 438–452). О том большом влиянии, которым пользовался Николай перед Крымской войной, молодой Добролюбов пишет с недоумением: «Но как могла Европа сносить подобного нахала, который всеми силами заслонял ей дорогу к совершенствованию и старался погрузить ее… в мракобесие?»

В молодом студенте Крымская война пробудила и укрепила то непоколебимо революционное настроение, с которым Добролюбов прожил всю свою короткую жизнь.

Основоположники марксизма, носители европейской революционной мысли, безошибочным чутьем оценили громадное прогрессивное значение результатов Крымской войны, несмотря на то, что самодержавие еще уцелело в 1856 г. Энгельс считал, что правительство Александра II заключило «мир на очень сносных условиях». Но последствия крымского поражения для внутренней политики России он считает «тем значительнее»: «Чтобы самодержавно властвовать внутри страны, царизм во внешних сношениях должен был не только быть непобедимым, но и непрерывно одерживать победы, он должен был уметь вознаграждать безусловную покорность своих подданных шовинистическим угаром побед, все новыми и новыми завоеваниями. А тут царизм потерпел жалкое крушение, и притом в лице своего внешне наиболее импозантного представителя; он скомпрометировал Россию перед всем миром и вместе с тем самого себя — перед Россией. Наступило небывалое отрезвление… К тому же Россия постепенно развивалась и в экономическом и в умственном отношении; рядом с дворянством появились уже зачатки второго просвещенного класса, буржуазии»[15].

Вызванная рядом сложных и разнообразных исторических условий отсталость старой России была тем роковым обстоятельством, которое неоднократно вызывало жестокую расплату.

И в Крымскую войну, как напомнил И.В. Сталин, «англо-французские капиталисты» одержали верх так же, как, например, до того временно одерживали верх в XVII и в начале XVIII в. (в годы до Полтавы) шведы и как после того одержали верх в 1904–1905 гг. японцы.

С этой отсталостью сумела покончить только Великая Октябрьская социалистическая революция, не пожелавшая «снижать темпы» в широчайше развернувшейся в советское время борьбе за социальный и технический прогресс и добившаяся на этом пути таких поразительных результатов. «Нельзя снижать темпы!.. Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость»[16].

Как известно, В.И. Ленин считал политическое состояние России, определившееся в годы между окончанием Крымской войны и 19 февраля 1861 г., историческим примером революционной ситуации, правда не окончившейся, по разным причинам, революционным взрывом. Ту же мысль в несколько иных выражениях высказал за четыре года до своей смерти Энгельс, заявивший, что в России уже после Крымской войны начинается «огромная социальная революция», иными словами, намечается и начинает выявляться громадный переворот всех социальных и — неминуемо — впоследствии, рано или поздно, всех политических отношений. Чернышевский, от сочинений которого «веяло духом классовой борьбы», почувствовал это революционным инстинктом и понял разумом. Люди типа С.М. Соловьева увидели, что со своим умеренным либерализмом и умеренным отрицанием они уже сейчас же после конца Крымской войны остаются позади что жизнь быстро их обгоняет, но не поняли громадного смысла того, что начинает совершаться вокруг них: «…раздался свисток судьбы, декорации переменены, и я из либерала, нисколько не меняясь, стал консерватором»[17]. Этот «свисток судьбы», знаменовавший приближение крушения всего дворянско-феодального уклада жизни, не только услышали, но и прекрасно поняли и приветствовали Чернышевский, Добролюбов и шедшие за ними люди нового, революционно настроенного поколения.

Предлагаемая работа, которая вообще только и стала возможной исключительно вследствие отзывчивости и готовности соответствующих органов советской власти предоставлять мне нужные архивные материалы, посвящена одному из центральных событий мировой истории — Крымской войне, и прежде всего истории дипломатической подготовки этой войны и дипломатической борьбы, не прекращавшейся во время войны и при ее окончании. Основная тема этой монографии строго ограничена, но, по сути дела, эта главная тема не могла, конечно, остаться единственной в такой работе, как та, которую я предлагаю вниманию читателя.

Эта война называется в исторической литературе на Западе и у нас то «Крымской», то «Восточной войной». «Восточной» ее стали называть сначала на Западе, и уж оттуда это название с течением времени пришло к нам. Для нас ни Балтийское море, ни Дунай — вовсе не «восток», а запад; Таврический полуостров не «восток», а юг. Белое море не восток, а север. Поэтому под углом зрения русской географии название «Восточная война» — очень неточное название.

Но и «Крымская война» — термин тоже неточный, потому что военные действия происходили не только в Крыму, — и если это название у нас укоренилось, то лишь потому, что главные, в подавляющей степени наиболее важные военные действия разыгрывались именно в Крыму.

В этом смысле характерно, что, например, Энгельс, сравнивая русско-турецкую войну 1877 г. (и именно Дунайский театр войны) с Дунайским походом 1853–1854 гг., называет этот Дунайский поход 1853–1854 гг. «Крымской войной»[18]. И как современник и как историк Энгельс применяет вполне уместно и естественно термин «Крымская война» ко всему комплексу военных событий 1853–1856 гг., хотя бы эти события разыгрывались не в Крыму, а на Дунае.

Моя работа не ставит, конечно, и не может ставить себе задачей изображение внутреннего состояния стран, принимавших участие сначала в дипломатической, а потом в вооруженной борьбе в 1853–1856 гг. Я хотел дать не популярную книгу, а научное, специальное исследование, и поэтому предполагаю, что подготовленный читатель, которого я имел в виду, хорошо осведомлен в общей истории рассматриваемого периода. Но возможно ли забыть о внутренней истории, когда анализируешь этот великий международный конфликт? Дыхание только что пронесшейся грозной революционной бури 1848–1849 гг. еще веет над Европой. Вот люди, управляющие Британской империей. Одни, консерваторы — лорд Дерби, лорд Эбердин, еще полный воспоминаний о чартизме, который не умер, а лишь замер, и для них Николай I — противник, поскольку он хочет овладеть проливами, но желанный друг и союзник, поскольку он — оплот общества, спаситель социальных устоев и т. д. И их верный представитель сэр Гамильтон Сеймур, британский посол в Петербурге, выбивается из сил, доказывая в 1853 г. в петербургских великосветских салонах, в каком он, Сеймур, отчаянии, что Николай Павлович избрал такой опасный путь в своей внешней политике, потому, что царь нужен всей Европе, нужен Англии, и беда всем, если что-нибудь с ним случится. Вот лорд Джон Россель и лорд Мэмсбери, колеблющиеся между направлением Эбердина и направлением Пальмерстона, и вот сам Пальмерстон, вождь богатеющей, быстро идущей в гору экономически, смелой, агрессивной английской буржуазии, уже начинающей успокаиваться от чартистских бурь и полагающей, что за гибелью Турции последует конец Индии и что война против Николая успокоит, а не обострит дремлющие революционные страсти, так как эта война всегда будет самой популярной из всех возможных.

Вот новая, «вторая» Французская империя, возглавляемая крепко сплоченной группой умных, отважных, абсолютно бессовестных авантюристов, удачно исполнивших исторический социальный заказ буржуазии и консервативного собственнического крестьянства и овладевших 2 декабря 1851 г. диктаторской властью.

Эта группа ищет и хочет войны, умело подготовляет ее дипломатически. Сначала (приблизительно в первые восемь месяцев 1852 г.) некоторые члены этой группы ведут газетную кампанию против Англии, не думая, конечно, воевать с ней, но отвлекая умы общества от внутренних вопросов бряцанием оружия. Затем трения из-за «святых мест» и из-за титула Наполеона III ориентируют правящую кучку во главе с императором в сторону войны с Россией, той войны, в которой поддержка Англии обеспечена за Французской империей. Французская буржуазия, в общем несравненно менее заинтересованная в восточном вопросе, чем буржуазия английская, гораздо сдержаннее и холоднее относится к далекой, дорогой и трудной экспедиции. Но и сил, препятствующих этой первой по времени из грандиозных военных авантюр Наполеона III, во Франции не находится. Рабочий класс, революционная интеллигенция, республиканское крыло мелкой буржуазии слишком разгромлены, дезорганизованы страшным декабрьским поражением, они почти безгласны, если не считать эмигрантов, укрывшихся в Англии, и недвижимы. Да и война, ведущаяся против Николая, представляется им фактом прогрессивным, и многие ей определенно сочувствуют (вроде Барбеса).

Вот Австрия, Габсбургская держава, спасенная от распада летом 1849 г. интервенцией Николая и подавлением венгерской революции. Крутая реакция победила, казалось бы, окончательно и в Вене, и в разноплеменной провинции. Но так только кажется. Послушаем внимательнейшего наблюдателя, русского посла в Вене — Петра Мейендорфа. Ознакомимся с картиной, которую он дает в секретном своем донесении канцлеру Нессельроде в середине июля 1853 г.: «Внутренне состояние этой страны не улучшается, и революция бродит повсюду с тех пор, как возможность войны на востоке пробудила надежды красной демократии». Только что на Франца-Иосифа совершено покушение, от которого он едва уцелел. Венское население «снова стало таким же плохим, как когда-то было. Кемпен, начальник имперской полиции, говорил мне вчера, что число преступлений об оскорблении величества увеличивается со дня на день и что двадцать лет пройдет еще, раньше чем исчезнет посев, посеянный в 1848 году». Венгрия мечтает даже о турках как об освободителях от Австрии. В городе Ишле — «коммунистические заговоры, сопровождаемые обязательными массовыми убийствами» (что тут имеет в виду Мейендорф — не вполне ясно). В Праге арестуют «эмиссаров», неспокойно и в Инсбруке, и в итальянском Тироле[19]. Австрийское правительство чувствует себя под двумя грозными ударами: Николай стремится овладеть Молдавией, Валахией, интригует в Сербии, в Греции, в Черногории, угрожает Австрии охватить ее владения с двух флангов; Наполеон III поощряет Пьемонт к антиавстрийской политике, неопределенно грозит при случае помочь Пьемонту и изгнать совокупными усилиями австрийцев из Ломбардии и Венеции. Нужно выбирать. И Франц-Иосиф, только что (31 декабря 1851 г.) уничтоживший даже ту жалкую уступку буржуазии, которая называлась австрийской конституцией 1848 г., чувствует явно, до какой степени трон его непрочен, и что он непременно должен решить, на кого из двух грозных соседей ему опереться и с кем менее опасно вступить во враждебные отношения.

И наконец, Пруссия, тоже вовсе не забывшая еще 1848 г., Пруссия, в которой буржуазия вся почти сплошь враждебна Николаю, не только как к носителю идей интегрального абсолютизма, но и как к покровителю Австрии, упорно противящейся всякой попытке объединения Германии. В Пруссии король и ближайшее его окружение (но далеко не все) согласны простить Николаю все, лишь бы по-прежнему он оставался несокрушимым страшилищем для революции. Но и тут следует считаться и с опасностью со стороны запада, т. е. Франции и Англии, и с юга, со стороны Австрии, если бы она окончательно выступила против России и ультимативно потребовала того же от Пруссии. Все было так шатко, так неверно, так еще тревожно, так не устоялось после революционного потрясения 1848–1849 гг. Аристократия, придворная верхушка и в Англии, и в Австрии, и в Пруссии, и в Швеции, и в Дании — всецело почти на стороне Николая, по вполне откровенным, ничуть не скрываемым соображениям классового эгоизма и чувства самосохранения. Это говорят нам в один голос все источники, и притом вовсе не намеками, а самым недвусмысленным образом. Даже там, где, как, например, в Швеции, у государства есть свои старые счеты с Россией и где возникает порой заметное течение в пользу войны против Николая, — аристократический класс этому не сочувствует. Нечего и говорить о Дании, где не только аристократия сочувствовала Николаю, но где очень запомнили, что в 1850 г. царь своим резким вмешательством воспрепятствовал отнятию у Дании, войсками Пруссии и Германского союза, двух областей: Шлезвига и Голштинии.

Была только одна держава — Пьемонт (королевство Сардинское), где даже аристократическая верхушка оказалась против царя. Точнее, не против царя, а на стороне Наполеона III. Ловкость дипломатии Наполеона III в 1853–1855 гг. в том главным образом и заключалась, что он оказывал давление и на Австрию, требуя с ее стороны выступления против России и грозя в случае отказа выгнать ее вон из Ломбардии и Венеции и отдать эти две провинции Пьемонту; и в то же время он оказывал давление на Пьемонт, требуя и от него выступления против России и неопределенно обещая в награду дать ему ту же Ломбардию и ту же Венецию. То, что министр Сардинского королевства, граф Камилло Бензо Кавур, должен был покорно исполнить волю повелителя, сидевшего в Тюильрийском дворце в Париже, и послать на смерть 15 тысяч человек под Малахов курган, было так же неизбежно, как и то, что спустя несколько лет Кавур отдал тому же парижскому повелителю Савойю и Ниццу. И это поведение Кавура во время Крымской войны и после нее тоже явилось прямым логическим последствием как поражения революционных сил Италии в 1848–1849 гг., так и сознательного нежелания Кавура в предстоящем деле воссоединения Италии опираться на силы революционной общественности и народных масс.

Об этих внутренних делах и настроениях в Европе как воевавшей, так и нейтральной, конечно, необходимо помнить, когда приходится следить за событиями Крымской войны.

Конечно, в таком специальном исследовании, каким является настоящая работа, совершенно немыслимо и неуместно было бы пытаться дать внутреннюю историю России в рассматриваемый период, касаться обстоятельно влияния войны на внутреннюю историю России во время и после военного периода, анализировать связь между концом войны и крестьянской реформой и т. д.

О состоянии России перед войной можно и должно писать большую специальную работу, о внутреннем положении ее во время войны и после войны — другую большую работу, о крестьянском деле в первые годы после войны — третью, да и не одну, а несколько.

Автор настоящей работы еще с большим основанием, чем относительно внутренней истории стран Западной Европы, имеет право предположить, что его читателю хорошо известна внутренняя история России в середине XIX столетия, история социально-экономическая, политическая и культурная, хотя бы в основных ее чертах и в характерных явлениях. Замечу только, что исследователь истории Крымской войны, даже если бы и хотел, не мог бы забыть о том внутреннем строе, при котором Россия должна была выдержать натиск коалиции четырех держав. Вы читаете дневник генерала П.X. Граббе — и там и сям мелькают известия по две-три строчки: убит Ливен своими людьми; убит еще такой-то у себя в деревне. Вы берете документы и воспоминания по истории ополчения в 1854 г. и особенно в 1855 г. и постоянно наталкиваетесь на известия о слухах, носившихся среди крестьян, будто все ополченцы и их семьи освобождаются навеки от крепостной неволи. Хотите изучить вопрос о доставлении продовольствия в действующую армию из южных и юго-западных губерний — и перед вами вырастает картина обширного крестьянского движения, вспыхивающего перелетающим пламенем чуть ли не во всех уездах Киевской губернии весной 1855 г., и т. д. Замечательно, что и в 1855 г., как и в 1812 г., среди крестьян и среди ратников ополчения бродила мысль, что, освободив русскую землю от вторгнувшегося неприятеля, участники этого великого дела ни в коем случае уже не вернутся под крепостное ярмо.

У нас теперь есть ценные работы Н.М. Дружинина, А.С. Нифонтова по крестьянскому вопросу в интересующий нас период, есть и научно-популярные работы Игнатович, Повалишина, Горна, Линкова и др., есть интереснейшие публикации вроде записок протоиерея Лебединцева о Козащине и т. д. Необходимы исследования крестьянских волнений в России за последние хотя бы пять-шесть лет царствования Николая с приблизительно полным подсчетом таких крестьянских волнений и частичных восстаний в 1855–1856 гг. Архивные данные по истории крестьянства вообще, а крестьянского движения в частности, в интересующую нас эпоху только начинают разрабатываться.

Крестьянское движение, когда оно будет подробно изучено во всероссийском масштабе, даст (это ясно по многим признакам) более внушительную картину идущего непрерывно и вширь и вглубь и все ускоряющегося с каждым годом распада и загнивания крепостных отношений и всего крепостного уклада деревенской жизни, чем то изображение, которое дается теперь на основании все еще слишком ограниченного материала. Разумеется, в такой работе, как эта, которая посвящена прежде всего дипломатической борьбе в 1853–1856 гг. и военным событиям, поскольку они неразрывно связаны с дипломатическими отношениями, не может быть предпринято систематическое изучение еще и истории крестьянства в рассматриваемые годы. Но никакой исследователь, каких бы вопросов этого периода он ни касался, не имеет права забывать, на каком институте держался весь социальный строй николаевской России в момент великого международного столкновения. Если он это забудет, то прежде всего и сам не поймет, и читателю не объяснит многих фактов: например, что огромная русская армия оказывалась все время так мала в Севастополе не только вследствие колоссальной границы, которую приходилось охранять от Улеаборга до Евпатории и до Кутаиса, но и потому, что существовал незримый на географической карте, но весьма реальный внутренний фронт, с которым также нужно было считаться и куда тоже ездили постоянно флигель-адъютанты доверительно осведомляться у местных жандармских штаб-офицеров, все ли у них спокойно и достаточно ли у них под руками вооруженных сил. Этот киевско-рязанско-тамбовский и херсонско-полтавско-воронежско-уральский фронт тоже требовал и неусыпного внимания, и готовых вооруженных сил.

Многое еще не сделано и по учету волнений на горных уральских и иных заводах, а они были, и мимолетные упоминания о них есть. Нет точно так же «правовой статистики», как выражаются об аналогичном явлении историки аграрных отношений в Ирландии, т. е. подсчета случаев деревенского террора, убийства помещиков, их управляющих, приказчиков и т. д., хотя, повторяю, известия об этих случаях постоянно мелькают в документах, вовсе даже не трактующих о социально-экономическом положении России в середине XIX в. Что эти случаи множились из года в год в угрожающей прогрессии в описываемое время — это ясно и без статистических подсчетов. Техническая отсталость России, особенно убийственно сказывавшаяся на вооружении, неумелость и невежественность среднего и высшего командного состава, отсутствие настоящей боевой подготовки, развал в суде, в управлении, отсутствие контроля, беззаконие и произвол, возведенные в норму, — все это было тесно связано с крепостной структурой социального строя. И при этом-то строе, подрывавшем живые силы государства и вместе с тем уже подтачиваемом в самой основе своей все растущими, пока еще неорганизованными и разъединенными, но уже значительными силами народного протеста, правительство Николая I и ввергло Россию в тяжкую и долгую войну.

Об этом общем историческом фоне читатель не должен забывать, конечно, никогда. Особенно трудно о нем забыть при анализе событий такого рода, как, например, призывы ополчения в 1854–1855 гг.

Во многих случаях автору приходилось даже делать над собой некоторые усилия, чтобы не слишком отвлечься от непосредственной своей темы. Как взволновались крестьяне и как растерялись помещики при появлении манифеста об ополчении!

Даже такой пламенный патриот и неустанный радетель об освобождении славян и «православных братьев» от магометанского ига, как Иван Сергеевич Аксаков, забеспокоился и написал отцу любопытнейшее письмо, без ознакомления с которым нельзя обойтись ни историку славянофильства, ни историку крестьянства. Первому — потому что слащавая либеральная оценка славянофилов извратила, или затушевала, или просто не знала слишком многих нужных документальных материалов; второму — потому что письмо Аксакова — необычно живая иллюстрация к факту влияния указа об ополчении на обострение заветных стремлений крестьян уйти от рабства.

Вот что писал Иван Сергеевич Аксаков Сергею Тимофеевичу 21 августа 1854 г.: «Призыв к мирскому ополчению переполошил много помещичьих сел в Воронежской и Тамбовской губерниях: крестьяне бежали и потом были возвращаемы насильно. Тут большею частью в ходу две причины: или крестьянам плохое житье у помещика, или же крестьянин — мошенник и вор, как и случилось у нас в Вишенках, где эти двое бежали, обокрав контору. По случаю настоящей войны народные умы легко тревожатся и готовы поверить всякой небылице, всякому ложному толкованию указа. «Царь зовет на службу, лучше служить царю, чем господину» — эти рассуждения мне уже приводилось слышать. И потому, милый отесенька, ваше послание миру с угрозой прислать управляющего в настоящее время едва ли достигнет своей цели: разнеслись слухи о высадке в Крым неприятеля, вишенские мужики отправятся, пожалуй, защищать Крым по наущению какого-нибудь отставного солдата… Словом сказать, отношения помещика к крестьянам с каждым годом расстраиваются, и надо спешить приводить дело в такое положение, чтобы событие не застало врасплох и не лишило помещика насущного куска хлеба. Надобно будет кому-нибудь из нас двоих (Ивану или Григорию Аксаковым. — Е.Т.) заняться, если не исполнением вот этого моего предположения, то во всяком случае лучшим устройством имения. Необходимо будет посвятить себя год или два этой скучной работе там, на месте. «Так» оставлять нельзя; прежние способы управления становятся теперь невозможными, и прежние отношения расклеиваются. Теперь ни Куроедов, ни Степан Михайлович не навели бы страха на крестьян»[20].

Напомню, что Куролесов («Куроедов») — тип гнуснейшего злодея-помещика, истязателя крестьян, художественно изображенный в знаменитой «Семейной хронике» Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, а Степан Михайлович — крутой патриархальный хозяйственный крепостник-помещик, выведенный в той же «Хронике». И вот что отвечает Сергей Аксаков своему сыну, которого он признает опасным радикалом: «Ты опаснее даже Константина, что и доказывается твоими же словами, что Степан Михайлович теперь бы не годился. Он бы отлично годился, да между нами он невозможен теперь». Это показание для нас драгоценно: крестьянская революция, прорывавшаяся огненными языками из-под земли то там, то сям, уже явно сделала невозможным сохранение крепостного быта и строя. И Сергей Тимофеевич только вздыхает о том, что уже нельзя в деревне так распоряжаться, как его покойный дедушка Степан Михайлович. А вот и финал дела: «Вишенские беглецы явились, но объявили, что не хотят работать на господина; староста отдал их в руки полиции, и я приказал отдать их в рекруты в зачет или без зачету»[21].

Иван Сергеевич Аксаков, конечно, чувствовал, что не очень благополучен этот внутренний фронт и что «славяне» тульские, серпуховские, тамбовские, которых гонят освобождать «славян турецких», прежде всего потребуют собственного своего освобождения. Но ничего, кроме растерянного: «Что прикажете с ними делать!», он придумать не мог: «Напишите, как поступили вы относительно ратниц, дома ли они или с мужьями, если дома, несут ли какой бабий оброк или нет; отнята ли у них земля, кто их кормит и пр. и пр. Здесь нам беспрестанно подают жалобы ратники на то, что помещики обижают их семейства и жен их, и я хочу написать бумагу Капнисту о необходимости обеспечения семейств ратников. Последние решительно не верят, что остаются крепостными, и находят, что это было бы в высшей степени несправедливо. Что прикажете с ними делать!»[22]

И подобные факты, такие документы попадаются постоянно, где их и не ждешь и не их вовсе ищешь.

Наиболее проницательные приближенные Николая очень опасались войны и не скрывали иной раз от царя, что боятся революционных вспышек.

Наместник Кавказа М.С. Воронцов с беспокойством предвидел трудности и опасности наступающей войны. «Одна надежда на бога и на вас, всемилостивейший государь, что до такого явного разрыва между нами и западными морскими державами вы не допустите, как я осмелился и прежде один раз написать, хоть бы с некоторыми маловажными изменениями в переговорах для замирения (подчеркнуто царем. — Е.Т.). Больно мне, как русскому… совершенно преданному вам, всемилостивейший государь, говорить о некоторых уступках в справедливых требованиях, прежде объявленных, но по верноподданническому долгу я должен сказать, что потеря — и варварская потеря — с истреблением гарнизонов укреплений наших на восточном берегу вполне заслуживает некоторых пожертвований, — писал Воронцов царю 18 (30) января 1854 г. из Тифлиса. Необходимо, ежели только возможно, не допустить до разрыва с западными… державами, которые, не рискуя ничего, могут сделать нам здесь ужасный вред, пагубным последствиям которого нельзя предвидеть ни пределов, ни конца. Смею также думать, что морская победа под Синопом и блистательные дела около Ахалциха и за Арпачаем могут покрыть нашу честь и показать Европе и самим туркам, что не страх их оружия заставляет вас, всемилостивейший государь, согласиться на некоторые неважные уступки (эти последние пять слов подчеркнуты царем, и на полях им же поставлены три больших вопросительных знака. — Е.Т.), а одно только желание прекратить войну, столь вредную для обеих сторон и столь опасную для всей Европы по сильному возбуждению от оной революционного духа, ожидающего от этой войны столько пользы, столько общего беспокойствия, столько общих несчастий»[23].

Воронцов, явственно, вовсе не только о Западной Европе беспокоится, предвидя «возбуждение революционного духа». Он, как и Алексей Орлов, учитывал весьма неспокойное, раздраженное настроение русской крепостной массы и ничуть не преуменьшал возможных обострений опасного положения внутри страны в случае войны. Николай имел основание написать на полях этого письма: «неутешительно».

Эта работа писалась, повторяю, для читателя подготовленного, осведомленного во внутренней истории России.

Об отсталости России в области обрабатывающей и добывающей промышленности, о порочной системе (а точнее — об отсутствии всякой системы) в области технического обучения, о роковом бездорожье, о роли, которую все эти обстоятельства сыграли во время Крымской войны, — подготовленному читателю известно наиболее важное. Это — тоже неотъемлемая часть того общего исторического фона, без которого многое было бы непонятно в Крымской войне. Замечу, что и здесь тоже историческая наука у нас не сделала той исследовательской работы, для которой наши архивы и в Москве, и в особенности в Ленинграде представляют поистине неисчерпаемый кладезь сведений (и именно о второй половине XIX в.). И тут тоже пришлось, чтобы не разбрасываться и не уходить совсем в сторону от главной темы исследования, отказаться от использования документов, прямо напрашивающихся на внимание, если можно так выразиться.

Приведу лишь один образчик, исключительно только для иллюстрации. Колоссальная держава, имеющая самую большую в свете сухопутную армию и не очень малый флот, должна, конечно, подумать о развитии металлургии и прежде всего механических (оружейных и т. п.) и литейных промышленных предприятий. Это аксиома. Но не меньшая аксиома, что, развивая промышленность, самодержавное государство увеличивает тем самым число рабочих, т. е. крайне сомнительного с полицейской точки зрения элемента. Следовательно, должно не развивать, но сокращать промышленное производство. На это и было обращено внимание заблаговременно, как раз года за три до войны. Московский генерал-губернатор Закревский подал императору Николаю доклад, который не мог не возбудить, конечно, в полной мере высочайшего сочувствия и одобрения.

Вот что докладывал московский генерал-губернатор: «Имея в виду неусыпно всеми мерами охранять тишину и благоденствие, коими в наше время под державою вашего величества наслаждается одна Россия, в пример другим державам, я счел необходимым отстранить всякое скопление в столице бездомных и большей частью безнравственных людей, которые легко пристают к каждому движению, нарушающему общественное и частное спокойствие. Руководствуемый этой мыслью, сообразной с настоящим временем, я осмелился повергнуть на высочайшее воззрение вашего величества всеподданнейшее мое ходатайство о недозволении открывать в Москве новые заводы и фабрики, число коих в последнее время значительно усилилось, занимая более 36 000 фабричных, которые состоят в знакомстве, приязни и даже часто в родстве с 37 000 временно-цеховых, вольноотпущенников и дворовых людей, не отличающихся особенно своей нравственностью». Но как же все-таки быть без фабрик? «Чтобы этим воспрещением не остановить развития русской нашей индустрии, я предположил дозволить открытие фабрик и заводов в 40 или 60 верстах от столицы, но не ближе»[24].

В Москве и Петербурге новых заводов поэтому не заводили, но и в «40 или 60 верстах» от этих столиц тоже новых предприятий не открывали. Дело шло с такой последовательностью, что к концу Крымской войны во всей России «механических и литейных заведений (нас тут интересующих) было всего 38, а общее число рабочих на этих 38 предприятиях было 4803 человека, сумма же годовых оборотов для всех этих 38 предприятий была равна 2 520 462 рублям». И это было в годы, когда привоз машин и нужных металлических товаров из-за границы прекратился[25], потому что шла война.

Но и эти заводы нуждаются в сырье и в топливе. Однако и с тем и с другим дело обстояло так: «В России теперь нет недостатка в чугуне, но открытые и разрабатываемые ныне для добычи оного руды расположены в значительном расстоянии от механических заведений и оттого доставка его часто обходится довольно дорого. Впрочем, ни малейшего нет сомнения, что в России железной руды находится весьма много и не в дальнем расстоянии от механических заведений, но разведки и разработки оной не производятся по разным причинам, которые постепенно слабеют и со временем устранятся». Так поставлено дело с сырьем для металлургии. А вот как обеспечиваются эти заводы и паровой флот топливом. Об этом мы узнаем уже не из документов министерства финансов, а из рукописных интимных записок князя Д.А. Оболенского, и его показание дает больше, чем какие угодно официальные доклады, для понимания того, как николаевская Россия готовилась к войне и осуществляла свои хозяйственные задачи.

13 января 1854 г. великому князю Константину Николаевичу, генерал-адмиралу русского флота, пришла в голову необычайно оригинальная мысль: говорят, что в Донецком районе есть антрацит, так вот, не может ли он пригодиться? «У нас нет каменного угля в достаточном количестве для навигации в будущем году, и ежели последует разрыв с Англией, то и достать его неоткуда, — сказал великий князь служившему при нем Оболенскому. — Я намерен сделать опыт заготовления донецкого антрацита, возьмите на себя труд заняться этим делом и сообразите, какие бы следовало принять теперь меры и во что может антрацит обойтись». Оболенский тотчас взялся за дело. Но оказалось, что никто об этом до сих пор как-то просто не думал: «Вчера и сегодня, — читаем дальше в дневнике Оболенского, — я бегал как угорелый, чтобы собрать все сведения по предмету заготовления донского антрацита; оказывается, что это дело — возможно, и хотя оно обойдется очень дорого, но необходимость должна заставить прибегнуть к этому средству»[26]. Едет затем Оболенский в Новочеркасск, чтобы разузнать что-нибудь на месте об этом любопытном антраците, который, «оказывается», может сейчас как раз пригодиться. Тут он обращается к атаману войска Донского, высшему начальнику в крае, генералу Хомутову: «Он не ожидал моего приезда и не зная причины его… узнав, в чем дело, он сказал мне, что писал, настаивал, из кожи лез, чтобы доказать необходимость устроить правильное сообщение и упрочить снабжение России антрацитом, но что все его предположения лежат в Петербурге…» Хомутов обещал взяться за дело, но Оболенский не очень верит в успех: «Препятствий к успешному окончанию этого дела — пропасть, и не знаю, удастся ли нам победить их»[27]. Но уже в следующей записи дневника он выражает надежду на «божью помощь» в добыче антрацита…

Вот пример того, как были использованы неисчерпаемые ресурсы России для организации той отрасли промышленности, которая так гнетуще нужна была для обороны страны. Заводов бы поменьше, ибо они плодят неблагонадежных рабочих; руда всюду, правда, есть, но ее не ищут и не собираются искать; антрацит, поговаривают, бывает будто бы очень полезен, но его еще надо добыть и доставить…

Так готовилось правительство Николая к тяжкой войне, к обороне империи от могущественной коалиции.

Таких примеров подобралось у меня в процессе работы немало, факты сами повелительно о себе напоминали на каждом шагу. Когда историки народов СССР воссоздадут сколько-нибудь полную картину внутреннего состояния и экономической жизни России в середине XIX столетия, тогда общая схема о крепостном укладе, о технической отсталости, об упадке промышленности в России наполнится живым конкретным содержанием, и глухой, отдаленный, но уже различимый гул зреющей крестьянской революции станет понятен, и неимоверные трудности, которые должны превозмочь солдаты и матросы, чтобы оказать вторгнувшемуся врагу такое долгое и упорное сопротивление, предстанут перед исследователем в полной ясности. Это — тема многочисленных и обстоятельных новых монографий, которых ждет советская историческая наука в будущем.

Основной целью автора является анализ тех дипломатических конфликтов, которые непосредственно привели к войне, и тех дипломатических комбинаций, которые так влияли на развертывание событий во время самой войны и особенно в конце ее, перед Парижским миром и в дни парижских конференций. Первоначально я хотел только этой стороной дела и ограничиться. Но по мере того как углублялась работа, мне становилось ясно, что придется касаться чисто военных событий не так кратко, как я предполагал сначала. Все более и более выяснялось, что довольствоваться имеющимися общими работами о Крымской войне даже для самого сжатого изложения событий сплошь и рядом нет возможности. Военные писатели, писавшие о Крымской войне (кроме лучших из них: генерала Петрова, давшего историю Дунайской кампании, отчасти Зайончковского, доведшего изложение лишь до конца 1853 г., генерала Модеста Богдановича и немногих других), основывают свой рассказ прежде всего на официальных реляциях, правда, часто довольно критически к ним относясь, и интересуются при этом по преимуществу рассмотрением стратегических планов, тактических движений и т. д. Литературу воспоминаний, частной переписки, свидетельств отдельных второстепенных участников того или иного похода или сражения они почти сплошь оставляют в стороне и делают это систематически. А между тем в такой работе, как предлагаемая, где дипломатические документы не могут быть вполне поняты без параллельного и синхронистического ознакомления с военными событиями, читателю должно быть дано нечто иное, чем пересказ реляций и критика военных планов с перечислением полков и указанием, где кто стоял. Пришлось поэтому даже и для сжатого рассказа о военных событиях предпринять поиски таких материалов, которые отчасти еще не изданы и хранятся в архивах, а отчасти давным-давно изданы и покоятся мирным сном, никогда не тревожимые и почти никем даже не цитируемые, в мало «посещаемых водах» никем не читавшихся старых сборников и давно прекратившихся специальных изданий. А сколько драгоценных, ничем не заменимых перлов там можно найти!

Их незаменимость именно для такой работы, как предлагаемая, стала для меня ясна с первого момента, как только я приступил к работе. Чтобы пояснить свою мысль, приведу конкретный, первый попавшийся пример. Паскевич опасался в 1854 г. выступления Австрии еще больше, чем опасался этого в 1853 г. Его колебания, его внутренний постоянный (хотя и скрываемый) протест против оккупации Дунайских княжеств парализовали трепетавшего перед ним М.Д. Горчакова, который то хотел всерьез вести военные операции, то, желая угодить фельдмаршалу, мешал этим операциям. Все это можно было написать, поставить точку и на этом успокоиться. Но когда рукописное отделение Казахстанской публичной библиотеки прислало для меня (за что я ему бесконечно обязан) в Академию наук хранящийся в Алма-Ате архив Хрулева и когда я там вычитал в ряде документов, как Горчаков в один и тот же день велит Хрулеву принять участие в предвидимом столкновении с турками и тут же велит не принимать в этом никакого участия, велит помогать русскому генералу, которому грозит опасность нападения с фронта и с тыла, и в тот же день велит не помогать ему, то для меня отвлеченное утверждение о влиянии австрийской дипломатии на Паскевича и на русские военные дела окончательно оделось в плоть и кровь. И снова настаиваю: сплошь и рядом подобные военные факты незачем даже искать в далеких рукописных фондах. Многие из них давно опубликованы в воспоминаниях, письмах, дневниках и так прочно забыты, как будто их вовсе никогда и не было. Приведу и другой пример. Документы дипломатической истории убеждают, что между Англией и Францией во все время войны и особенно при переговорах о мире происходили трения и тщательно скрываемые несогласия. Известно также, что во Франции, в обществе, были недовольны стремлением англичан воевать больше французскими, чем английскими, руками. Но нужно было непременно изучить бесценный сборник документов, опубликованный тотчас после войны адмиралом Чарльзом Непиром, чтобы убедиться, так сказать, воочию на конкретных фактах, как эти трения отразились на Балтийской кампании 1854 г. и на истории взятия Бомарзунда. Самый сборник этот только потому и увидел свет, что Непир, разъяренный против своего правительства и адмиралтейства, решил выдать их с головой и этим спасти свою честь. А между тем этот сборник, изданный в очень ограниченном количестве экземпляров и давно исчезнувший из обихода (ходили слухи, что в Англии его старались поскорее скупить), мало кому из писавших о Балтийской кампании был известен, и, например, экземпляр, имеющийся в таком мировом хранилище, как наша Публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина, мирно пролежал неразрезанным от 1857 г. вплоть до того дня, когда я впервые разрезал его страницы. Только у Бородкина я нашел две беглые ссылки на эту книгу: очевидно, у Бородкина в руках был другой экземпляр, посланный Непиром великому князю Константину Николаевичу. А между тем историку, пишущему о военных операциях на Балтийском море, просто нельзя шагу ступить без этой публикации Непира (выполненной им через подставного издателя Ирпа) и без двух томов дополнительной публикации родственника адмирала — Эллерса Непира. И подавно без этих документов нельзя обойтись в работе, посвященной международным отношениям и дипломатической борьбе в 1854 г. Самое удивительное то, что когда эта книга была наконец издана Главным морским штабом в русском переводе в годы первой империалистической войны (правда, не совсем в полном виде), то и после этого ее у нас совсем мало знали и редко цитировали.

Подобных примеров — десятки.

Таким образом, первоначальная программа автора все более и более осложнялась. Не получая нужных сведений и должной помощи от имеющейся литературы, мне приходилось и для анализа военных событий производить особые, не очень легкие поиски, хотя интересовали меня факты военной истории исключительно с точки зрения моей главной темы, т. е. поскольку на эти события влияла дипломатия и поскольку эти события влияли на дипломатию; касаясь же военных событий, я старался быть по возможности кратким.

В России числилось в 1854 г. населения 62 000 000 чел.; во Франции — 35 400 000; в Великобритании и Ирландии — 27 452 000; в Европейской Турции — 15 500 000 чел. Относительно Азиатской Турции даже и приблизительных цифр для того времени нет. Что касается численности армий, которые эти страны имели в своем распоряжении, то в реальность русских официальных цифр (около 1 000 000 и даже 1 200 000 чел.) в Англии и Франции никогда не верили и считали, что вся армия, стоящая в Европейской России, была в 1854 г. равна приблизительно 625 000 чел. В русских материалах приводится иногда цифра 702 000 чел. Франция располагала приблизительно армией в 570 000 чел., Англия — в 162 000 чел., в том числе 29 000 чел., состоявших на жалованье у Ост-Индской компании[28]. Что касается турецкой армии, то диван (совет министров и высших сановников) давал явно фантастическую цифру — 540 000 чел. Англичане, имевшие из всех европейцев наиболее точные и надежные сведения о Турции, полагали, что султан в 1854 г. располагал в лучшем для него случае войском в 250 000 чел. Эти цифры, на которых чаще всего останавливались современники, конечно, тоже не могут претендовать на особенную точность, но все же есть основания считать их хотя бы несколько более близкими к действительности, чем те цифры, которые давались тогда всеми правительствами и благополучно попали в качестве непререкаемой истины в историческую литературу и в учебники. Лгала не только русская и турецкая официальная статистика, но и английская и французская. В этом они все состязались очень ревностно. И, конечно, эти цифры постоянно варьировались: новые призывы, потери на войне меняли их довольно значительно. Один из наиболее осведомленных людей, начальник генерального штаба австрийской армии генерал Гесс, заявлял на основании своих данных осенью 1854 г., что Россия располагает армией (на всем своем протяжении) в 820 000 чел. и артиллерией в 2300 орудий, Австрия же — только 350 000 чел. и 1100 орудиями. Тогда же Гесс считал, что Пруссия может выставить 200 000 чел., а государства Германского союза (без Австрии и Пруссии) — 100 000 чел.[29]

О вооружении русской армии нам придется еще говорить неоднократно в других частях предлагаемого исследования. Здесь коснемся лишь немногих фактов, бросившихся в глаза участникам войны, как только она началась на Дунае в 1853 г.

Прежде всего понимающих людей сильно беспокоило отсутствие усовершенствованных ружей в нашей армии.

В среднем на полк приходилось перед Крымской войной всего 72 «штуцерника». Остальные люди полка были вооружены гладкоствольными ружьями, доказавшими свою негодность уже в венгерскую войну 1849 г. «Чем объяснить такое странное явление? — спрашивает генерал Имеретинский и отвечает сам: — В Венгерской войне мы были победителями, а победитель сам себя не судит! Как бы ни было, а по приходе в Петербург… преображенцы… опять принялись за свои гладкостволки, расстрелянные, разбитые, снаружи зачищенные кирпичом и внутри совершенно ржавые и негодные. С этими-то пародиями стрелкового дела начали мы как ни в чем не бывало опять ходить в караулы и на ученья… а иностранные военные агенты особенно прилежно и неупустительно посещали смотры «практической стрельбы». Много памятных книжек исписано было на разных языках, и везде, во всех реляциях, подробно описывалось, курсивом, что в русской гвардии при стрельбе в цель, на двести шагов, из 200 выпущенных пуль лишь десятая часть попадает в мишень в одну сажень ширины и такой же высоты! Эти результаты, так же как и состояние помянутых гладкостволок, были известны во всех подробностях английскому и французскому военному министерству по крайней мере лет за пять до Крымской войны. Наполеон III, бывший артиллерист, отлично понял, взвесил и оценил всю важность таких данных, как описанная выше система обучения, боевая подготовка и состояние оружия в русских войсках»[30].

Но там, где русским солдатам давали сколько-нибудь годные ружья или орудия, они удивляли противников меткостью стрельбы.

Артиллерия тоже успела сильно отстать за долгое царствование Николая, и это было общепризнанным фактом: «Странно и поучительно, что в общих мерах покойного государя, обращенных наиболее на военную часть, были упущены две такие важности, каковы введение принятых уже во всех западных армиях усовершенствований в артиллерии и в ружье; в особенности огромный недостаток пороха, что я узнал из уст самого государя и что впрочем везде и оказалось. Этому пособить было трудно»[31].

Об интендантских порядках в Крымскую войну тоже еще будет речь впереди. Здесь ограничимся лишь несколькими словами.

Замечу, что история «подвигов» российского интендантства во время Дунайской кампании и затем Крымской войны еще даже и не начала разрабатываться. Я не считаю «историей» благонамеренное переложение своими словами официальных записок, отписок и переписок, которыми прикрывалось чудовищное воровство, губившее русскую армию, а к таким переложениям пока сводились работы, посвященные этому предмету. Взять хотя бы в качестве типичного образчика книгу А. Поливанова «Очерки устройства продовольствования русской армии на придунайском театре», изданную Академией генерального штаба в 1894 г., когда уже стало возможно не лгать так отъявленно о том, что творилось на Дунае и в Крыму в 1853–1854 гг. И все же эта книга ровно ничего не дает, кроме никому не нужного изложения официальных документов. А ведь автор лично был честный человек, за что его впоследствии так и возненавидел Николай II. Чего же требовать от других, которые не довольствовались и подобным методом, а еще добавляли славословия? О самооправдательных записках главного ответственного лица — генерала Затлера (вроде брошюры «Несколько слов о продовольствии войск в Придунайских княжествах», СПб., 1863) и тому подобной литературе я и не говорю. От души жалею о времени, потраченном на ознакомление с этими литературными упражнениями.

Солдата худо кормили, худо одевали, худо лечили, а часто и вовсе никак не лечили, и на Дунае это стало сказываться с первых же дней кампании.

Русские солдаты, нисколько не боявшиеся самых кровопролитных сражений, боялись госпиталей, и они были совершенно правы. Нужно было так случиться, чтобы сам командующий войсками, князь Горчаков, оказался осенью 1854 г. временным жителем города Кишинева, и только поэтому он узнал о невероятных порядках в местном госпитале, где за пятнадцать дней (с 1 по 16 сентября) умерло 188 человек, а когда спустя две недели князь снова заинтересовался этими госпитальными делами, то узнал, что с 16 сентября по 4 октября умерло еще 231 человек. Госпиталь был не очень большой, процент смертности показался в самом деле чувствительным, тем более что никаких сражений уже несколько месяцев не происходило, да и лежали в кишиневском госпитале не столько раненые, сколько просто больные солдаты.

Горчаков велел Хрулеву произвести расследование. Оказалось, что пища и скудная, и неудобоваримая; борща больные не едят, ибо от него происходят всегда рези в животе и тяжкие боли. На мясо отпускается столько денег, что мог бы быть куплен самый лучший сорт, а покупают самый худший и т. п. Мрут не только больные, но и служители госпиталя: за короткое время умерло из них двадцать пять человек, потому что при тяжелой своей службе они голодают: на них отпускается 3½ фунта мяса в месяц. Самое важное для нас это то, что Хрулев, представивший доклад Горчакову, вовсе не обвиняет никого в каких-либо из рук вон выходящих злоупотреблениях: в Кишиневе было как везде, и только, повторяю, случай, приведший Горчакова в этот город, послужил причиной производства расследования, правдивого, но совершенно бесполезного[32]. Больные помещались «в подвальном этаже, где очень сыро и в окнах нет ни форточек, ни вентиляторов». А в тех редких случаях, когда вентиляторы имеются, они никуда не годятся, потому что не очищают воздуха (показание д-ра Быкова генералу Хрулеву). Белье грязное, лекарства либо не выдаются там, где они нужны (например, хинин), либо выдаются, но там, где они не нужны и даже вредны.

А вот и другое показание:

«В госпитале даже раненым офицерам подавали суп с тараканами… Командир отпускал на котел припасы в десятичных дробях, предоставляя солдатам заботиться самим о своих желудках, и те по ночам бандами отправлялись в поля копать картофель…» Доходы, получаемые от этой систематической кражи солдатского довольствия, имели свое общепризнанное, правильно исчисленное финансовое значение в русском быту. Например, в 1855 г. один командир пехотной бригады выдал свою дочь замуж, дав в приданое половину того, что он будет отныне красть из сумм, отпускаемых на продовольствие солдат. Но хотя солдат не кормили, больных в ведомостях часто вовсе не оказывалось. Майор резервного батальона Нарвского полка хвастался публично, что у него больных солдат не бывает. «Дам 25 розог, да и спрошу о здоровье; кто отзовется больным, еще накину!»[33]. Все это в 1853–1855 гг. делалось особенно усердно. «Многие спешили воспользоваться временем и ковали железо, пока оно было горячо»[34]. «Заведовавший двумя батальонами Л. кормил солдат скверно», и эти батальоны по дороге оставляли множество больных. Л. не унывал, услыша о доносах, и самодовольно поглаживал свои карманы, как бы говоря: «Защита у меня здесь».

В этом кратком введении незачем много останавливаться еще на таком основном зле, губившем русскую армию во время этой войны, как отсутствие подготовленного и сколько-нибудь талантливого командного состава. Это бросалось в глаза даже людям невоенным и пребывавшим в тылу.

«Сколько раз, например, гвардия получала приказание выступить из Петербурга, сколько раз была останавливаема, сколько раз выступала, потом опять возвращалась назад, и все это без всякой цели, без всякой нужды, по минутным соображениям, которые тотчас же уступали место другим… Несчастных солдат… форсированными маршами гнали взад и вперед с одного конца России на другой, не давая им отдыха, часто не заготовляя для них ни квартир, ни провианта» [35]. Конечно, еще более резко нелепость, бесцельность, растерянность, ненужная суетливость, внезапные припадки апатии бросались в глаза участникам сражений, которые за эти качества командного состава расплачивались своей кровью. Чем выше по чину и по положению начальник, тем он часто бездарнее и вреднее — этот вывод много раз в различных выражениях и исходящий из самых разнообразных источников встречался мне в документах. Но о технической неподготовленности армии, о совершенно неудовлетворительном руководстве, сводившем к нулю почти все военные предприятия, даже сулившие успех, мне придется говорить неоднократно в дальнейшем изложении, при характеристике отдельных генералов и при анализе их действий. В кратких вводных замечаниях к работе, которая посвящена непосредственно дипломатической истории 1853–1856 гг., распространяться детально об этом предмете совершенно незачем.

О том, как плачевно сказались на практике вопиюще бессмысленные приемы обучения русского солдата, читатель неоднократно вспомнит при чтении и первой, и особенно второй части моего исследования. Он вспомнит и о словах замечательной газетной передовицы от 16 ноября 1855 г., где Энгельс совершенно точно делает вывод из одного приказа генерала Лидерса: «Таким образом, русский генерал, при прямом одобрении императора, осуждает две трети всего русского строевого устава как бесполезную глупость, способную внушить солдату лишь отвращение к его обязанностям; а этот устав был как раз тем достижением, которым покойный император Николай особенно гордился!»[36]

И о русской армии, и об английской, и о французской, и о турецкой придется говорить попутно не один раз. Мы увидим, что в организации сухопутных армий и у неприятеля далеко не все обстояло благополучно.

Русскому флоту после Синопа не суждено было играть активной роли в морской войне, но, как увидим, самый факт его наличия имел свое значение в обеих балтийских кампаниях как 1854, так и 1855 г.

Здесь приведу лишь некоторые цифровые данные для уяснения вопроса об относительной силе флотов.

Вот каковы были, по французским официальным сведениям, относительные размеры морского флота Европы и Соединенных Штатов в 1852 г. Привожу лишь те цифры, которые относятся к уже спущенным на воду судам, не приводя цифр, относящихся к еще строящимся судам.

Англия 70 63 150 Франция 25 38 108 Россия 43 48 24 Соед. Штаты 11 15 10 Швеция 10 8 2 Голландия 7 17 26 Дания 7 8 Не показано Испания 3 6 14 Сардинское королевство 1 8 3

Отдельно, как видим, подсчитаны паровые суда.

Это не только военный флот в точном смысле слова: тут подсчитаны также и вообще крупные суда, как парусные, так и паровые, которые во время войны легко превратить из торговых или пассажирских в военные, вооружив их.

Что касается военных линейных кораблей, числящихся в морском ведомстве в точном смысле слова, то на 1 января 1852 г. их было: в Англии трехдечных кораблей — 7, во Франции — 2; двухдечных в Англии — 14, во Франции — 4. Фрегатов, вооруженных 50–60 орудиями, в Англии — 6, во Франции — 4. Корветов первого класса в Англии — 11, во Франции — 9. «Смешанных» вооруженных фрегатов в Англии — 4, во Франции — 1. Это парусный военный флот. Что касается парового военного флота, то в Англии было 10 паровых фрегатов, а во Франции — 8; в Англии — 47 паровых корветов или авизо, а во Франции — 37. Для России тут цифр не находим. В своем месте читатель найдет подробные указания о русском флоте.

Таковы цифры, которые дает один из командиров французских эскадр, бывший губернатор Сенегала, граф Буэ-Вильомэ. Он очень большое значение придает именно этой первой таблице. В те времена превратить торговый грузовой или пассажирский корабль в военный можно было с поразительной легкостью и быстротой, имея в запасе достаточное количество артиллерии: ведь броненосные суда еще не были изобретены. Поэтому количество невоенных судов имело тоже огромное значение. Любопытный вывод делает граф Буэ-Вильомэ для будущей войны Франции с Россией: «Если разразится война с Россией, то с помощью нашего флота мы можем уничтожить ее торговлю на Черном море, опустошить там ее берега, проникнуть через Балтику и Неву даже в Петербург»[37].

Тот же автор в другой своей работе («О французских колониях в 1852 году») настаивает на такой аксиоме: «Наше морское могущество — это здание, краеугольный камень которого — военный флот, а фундамент — торговый флот». В этом-то отношении и была слаба Россия сравнительно с Англией и Францией. О том, как могучая моральная сила русских моряков компенсировала во многих и многих случаях численную и техническую слабость флота, читатель также вспомнит не раз, читая соответствующие страницы предлагаемой работы.

Было бы слишком узким стараться объяснить возникновение Крымской войны исключительно непосредственно хозяйственными интересами, т. е. исключительно борьбой за турецкий рынок между воевавшими державами. Маркс и Энгельс, например, столько написавшие об этой войне, никогда к такого рода исключительным объяснениям и не думали прибегать. Мы в дальнейшем изложении увидим, чем руководствовались царь, британский кабинет, император французов, решаясь на вооруженную борьбу за турецкую добычу, и не только за турецкую добычу, но и за все, что было связано с вопросом об овладении Турцией. Конечно, самый вопрос о завоевании или о сохранении Турции со всеми вытекающими отсюда последствиями был тоже прежде всего вопросом экономической эксплуатации Турции, а также в дальнейшем и стран, вроде Персии и Индии, участь которых и в политическом и в экономическом отношениях казалась тогда тесно связанной с вопросом о Турции. С этой, широкоисторической точки зрения, в таком понимании экономических интересов, разумеется, экономика сыграла и в данном случае, как и всегда, не только главенствующую, но в конечном счете решающую роль. Но ни в каком случае нельзя суживать и вульгаризировать марксистское понимание исторической связи причин и следствий, сводя возникновение Крымской войны единственно только к непосредственной экономической борьбе России с Англией и Францией за турецкий рынок сбыта, за турецкий ввоз и вывоз.

Однако эта крайне важная сторона дела тоже никак не может остаться вне поля зрения историка. Напомним в этих кратких вводных замечаниях в главных чертах некоторые данные, характеризующие экономические отношения между державами, принявшими участие в войне.

Рассмотрим прежде всего показания о торговле России с теми державами, с которыми ей пришлось воевать.

Баланс Российской торговли с показанием государств, с коими торговля производилась

Годы

Англия

Франция

Сардиния

Турция

Всего по торговле со всеми странами мира Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию 1851 39 103 804 26 559 401 2 610 778 8 477 103 1 470 096 284 864 6 102 441 3 805 106 97 394 000 103 738 000 1852 42 883 819 34 642 372 6 941 015 8 638 393 2 750 842 325 359 7 255 454 4 587 984 114 774 000 100 864 000 1853 65 956 202 27 888 458 15 160 995 7 789 856 3 632 324 331 382 8 820 409 4 661 135 147 663 000 102 287 000 1854 12 345 841 8 760 701 3 327 823 4 034 066 801 474 87 556 1 496 570 2 700 044 65 338 000 70 359 000 1855 118 637 935 999 44 952 988 329 — 9 520 351 248 2 064 799 39 517 000 72 700 000 1856 64 172 308 22 284 596 16 870 871 6 210 351 1 933 909 387 189 6 977 931 6 549 079 160 250 000 122 562 000

Мы даем в таблице на стр. 54–55 следующие цифры: во-первых, цифру общего вывоза из России во все вообще страны, с которыми Россия торговала, и общего ввоза («привоза») из всех вообще стран в Россию; во-вторых, цифры вывоза из России в Англию и ввоза из Англии в Россию; в-третьих, такие же цифры для Франции; в-четвертых — для Сардинии; в-пятых — для Турции. (Взяты четыре страны, вступившие в войну против России.) Выведены цифры, относящиеся не только к военным, но и к двум предшествующим войне годам, для сравнения. Цифры даны в серебряных рублях[38].

Накануне Крымской войны (в 1852 г.) в Англию было ввезено из России зерновых продуктов 957 000 четвертей, а из Турции, считая в числе владений султана Египет и Дунайские княжества, в Англию было ввезено 1 875 000 четвертей. Нужно отметить, что наилучшая пшеница самых высоких сортов шла в Англию исключительно почти из России, и из 957 000 четвертей хлебных злаков в зерне, полученных Англией из России в 1852 г., 706 000 четвертей было именно пшеницы. После России больше всего получила Англия пшеницы из Пруссии — 400 000 четвертей, из Соединенных Штатов — 400 000 и из Дунайских княжеств — 200 000 четвертей, а меньше всего из Канады — 35 000 четвертей. Даже когда уже обе державы готовились постепенно к разрыву сношений, т. е. в 1853 г., по английским официальным данным, Англия получила, считая с 1 января по 1 октября, русского хлеба 1 028 000 четвертей, в том числе около 750 000 четвертей пшеницы, а из владений султана, опять-таки считая с Египтом, Молдавией и Валахией, — 1 857 000 четвертей.

И нужно заметить, что экономическое значение Турции для Англии вовсе не ограничивалось быстрым ростом хлебных закупок во владениях султана, но сказывалось почти таким же относительным ростом значения Турции как рынка сбыта английской обрабатывающей промышленности. Если, как мы видели, в Средней Азии и в Персии Россия стойко и успешно выдерживала экономическую борьбу с Англией, то в Турции английская торговля с каждым годом за последнее пятнадцатилетие перед Крымской войной усиливала и усиливала свои позиции. Турция в 1851 и в 1852 гг. ежегодно покупала больше английских товаров, чем Россия, несмотря на то, что Россия была гораздо населеннее и богаче Турции. Между многими другими обстоятельствами это объясняется и тем, что фактически турецкие таможенные ставки на английские провенансы были ничтожны, а Россия все более и более склонялась в 30-х и 40-х годах к запретительной или, по меньшей мере, резко покровительственной таможенной политике.

В газете «Таймс» широко популяризовались осенью 1853 г. официальные подсчеты, сделанные британским правительством и доказывавшие преимущественное значение Турции перед Россией с точки зрения интересов английской торговли. Лондонское Сити совершенно разделяло воззрение публициста Уркуорта, английского посла в Турции полковника Роза (предшественника Стрэтфорда-Рэдклифа) и других экспертов и знатоков Леванта, которые утверждали, что разгром Турции, особенно же захват ее Россией, равносилен разгрому и тяжкому поражению английской торговли. При этом подчеркивалось, что с уничтожением самостоятельности Турции исчезнет и единственный не зависящий от России транзитный путь для торговли Англии с Персией, особенно с северной, наиболее богатой и населенной частью Персии, потому что если бы остался лишь морской путь, то от побережья Персидского залива пришлось бы переправлять английские товары через огромные солончаковые и безводные пустыни на север, к Тегерану и другим городам.

Чем больше стеснений налагала на английский сбыт в России русская покровительственная таможенная политика, тем более настойчивым делалось стремление английского торгового мира избавиться от необходимости платить ежегодно «золотую дань» российской императорской казне, русскому помещичьему классу и русскому экспортирующему купечеству за хлеб, и, естественно, все с большей охотой английские негоцианты расширяли свои операции в двух хлебороднейших провинциях, еще числившихся владениями султана, — в Молдавии и Валахии.

При относительной скудности сколько-нибудь полных и удовлетворительных архивных исследований по истории русской внешней торговли в XIX в. значительный интерес представляет знакомство с теми наблюдениями, которые делали наиболее заинтересованные вопросом о русской конкуренции иностранцы в годы перед Крымской войной.

Мы увидим прежде всего, что англичане с некоторым беспокойством следили за успехами русского сбыта в Средней Азии и беспокоились не столько за настоящее, сколько за близкое будущее.

Вот что писал 2 октября 1841 г. британский посол в Петербурге Блумфильд в Лондон статс-секретарю по иностранным делам лорду Эбердину: «В Европе нет спроса на грубую продукцию русского мануфактуриста. Единственное направление, следовательно, в котором может быть найден сбыт для нее, это Азия, а главная цель запретительной системы в России и покровительства, которое оказывается отечественному мануфактуристу, заключается в том, чтобы вытеснить более дешевыми товарами (to undersell) британскую продукцию на Востоке. До сих пор это им, может быть, не удавалось, и мне неизвестно, произошел ли какой-нибудь вред для наших интересов от этого соперничества, но русские — упорный народ (a persevering people) и (русская. — Е.Т.) империя идет вперед в цивилизации, и так как средства транспорта улучшаются, — каковому предмету уделяется большое внимание, — то близость России к этим странам может иметь губительное влияние на английскую торговлю»[39].

Опасения Блумфильда постепенно оказывались все более и более основательными — и не только для стран Средней Азии, но и для Персии. Торговля на берегах Каспийского моря (шерстяными и хлопчатобумажными изделиями, скобяными товарами и т. п.) велась англичанами в условиях очень тяжелой борьбы с русскими купцами. С этой русской конкуренцией англичанам приходилось встречаться и в Персии, и в азиатских владениях Турции, особенно в восточных вилайетах. Трапезундский и эрзерумский консулы не переставали об этом сообщать в Лондон. И эти дипломатические представители и английские негоцианты, непосредственно дававшие сведения соответствующим официальным местам в Лондоне, утверждали, что именно с 1845 до 1846 и следующих годов русские стали определенно отбивать у англичан первое место по торговле с Персией.

После Адрианопольского мира и освобождения Молдавии и Валахии от прежних стеснений (прежде всего от запрета вывозить зерновые продукты куда бы то ни было, кроме Константинополя) вывоз русской пшеницы из новоприобретенных дунайских портов Измаила и Рени пал почти втрое уже с 1837 до 1839 г.

Еще более «неимоверной», по выражению официального русского органа, сделалась для русского хлеба конкуренция тех стран, которые еще в середине 40-х годов XIX в. почти не участвовали в мировой хлебной торговле. После окончательного торжества в Англии принципа свободной торговли и уничтожения хлебных законов в 1846 г. решительно обратились к земледелию Египет, Румелия, Соединенные Штаты, не говоря уже о Дунайских княжествах, очень усилили свой хлебный экспорт; торговле русских черноморских и азовских портов стала грозить некоторая опасность. «При таких обстоятельствах, — пишет чувствительный «Журнал министерства внутренних дел», — сердце русского человека невольно сжималось от опасений насчет будущей участи как здешних портов, так вместе с тем и самого благосостояния южной и западной России, преимущественно земледельческих»[40].

Приводимая статистика в самом деле очень характерна; при всей своей тогдашней небрежности и неточности она дает все-таки известный материал для сравнений.

Оказывается, за двадцатипятилетие, начинающееся в 1826 г., накануне Наварина, и кончающееся в 1851 г., накануне пресловутого «спора о святых местах», через все русские балтийские и беломорские порты в общей сложности было вывезено хлебных продуктов 30 536 070 четвертей, а из черноморских портов за это же двадцатипятилетие было вывезено за границу 56 415 036 четвертей. Если же мы приглядимся к наиболее существенным в коммерческом смысле составным цифрам этой статистики, то узнаем, что из 30½ миллионов с лишним четвертей, вывезенных через Белое и Балтийское моря, пшеницы, т. е. самого ценного сорта хлебных злаков, было вывезено в совокупности всего 4 051 479 четвертей, а из черноморских и азовских портов из 56½ миллионов без малого четвертей пшеницы было вывезено 52 047 710 четвертей.

Огромная важность для России южной морской торговли сравнительно с северным экспортом не подлежит сомнению.

На первом месте среди южнорусских портов стояла, конечно, Одесса, на долю которой приходилось из показанной выше для всех портов Черного и Азовского морей общей цифры в 56½ миллионов четвертей (за 25 лет) 31 810 196 четвертей, т. е. больше половины. Для быстрого роста одесского экспорта характерны также цифры: в 1824–1831 гг. из Одессы вывозилось в среднем всего 865 921 четверть зерновых продуктов в год, в 1832–1840 гг. — в среднем 1 029 706 четвертей в год, в 1841–1846 гг. — 1 371 024 четверти в год, а перед самой войной, в 1847–1852 гг. — в среднем 2 034 696 четвертей в год. Вывоз из других черноморских и азовских портов (Евпатории, Феодосии, Керчи — этого «аванпоста для азовской торговли», Бердянска, Мариуполя, Таганрога, Ростова-на-Дону), конечно, значительно уступая одесскому, все же обнаруживал из года в год тенденцию скорее к росту.

Английские статистики признавали, что, например, в 1852 г., накануне войны, Англия получила из русских черноморских и азовских портов 59% всей ввезенной в нее в этом году пшеницы. Вообще без русского сырья Англии обойтись было не очень легко. Во время войны она, получая русское сырье обходным путем, платила втридорога, но не прекращала покупок.

Маркс и Энгельс, вынужденные часто пользоваться сообщениями английской печати, которые потом, после проверки, оказывались неправильными, сумели, однако, в целом ряде случаев в эти же годы горячей работы для двух газет давать то там, то сям исключительно важные по существу факты и цифры, на которые ни тогда, кроме них, никто не обращал внимания, ни впоследствии не удосуживались обратить внимание ученые-историки. Маркс и Энгельс находили эти жемчужные зерна даже в таком материале, как газетная куча «Морнинг пост». Вот скромная таблица, все убедительнейшее красноречие которой — в цифрах[41]. Из Пруссии в Англию и Ирландию было вывезено (в центнерах):

Сало — 54 253 955

Конопля — 3447 366 220

Лен — 242 383 667 879

Льняное семя — 57 848 116 267

Другими словами, Англия продолжала деятельную торговлю с Россией, несмотря на войну, и покупала у нее через посредство Пруссии то сырье, которое так дешево и в таких количествах, а кое-что (лен) такого высокого качества, не могла найти в другом месте.

Большое значение для Англии приобрел к концу 40-х годов XIX столетия не только вопрос о борьбе за турецкий рынок сбыта, но также и вопрос о борьбе за условия беспрепятственного и экономически выгодного вывоза хлебных злаков из владений Турции.

Вопрос ставился так: главная (и огромная) масса русского хлеба шла в Англию через одесский порт. Но, кроме русского хлеба, английские экспортеры, начиная особенно с 1841–1844 гг., т. е. с момента заметного улучшения русско-английских дипломатических отношений на Ближнем Востоке, все более и более ориентировались на параллельные обширнейшие закупочные организации в Браилове и Галаце. Хотя по своим качествам молдаво-валахская пшеница и не могла конкурировать с высокими русскими сортами, но она считалась лучше той, которую Англия получала тогда из Канады, из Соединенных Штатов, из Пруссии.

Между тем после Адрианопольского мира 1829 г. Молдавия и Валахия фактически не выходили из-под влияния Николая. Это, по существу, был настоящий протекторат, какими бы внешними формами он ни прикрывался. Городок Сулина на островке в дельте Дуная принадлежал России, и Россия владела фактически контролем над всей торговлей, шедшей через устье Дуная. Словом, политическое положение было таково, что русские власти не только имели полную возможность направлять часть хлебных грузов из Браилова и Галаца в Одессу, но и пользоваться этой возможностью, оказывая, где нужно, известное давление. Это приносило доходы не только соответствующим русским властям на местах, но и одесскому купечеству и, тем самым, южнорусским землевладельцам, так как значительно уменьшало невыгодные последствия конкуренции молдаво-валахского хлеба. Цены, «строившиеся» в Одессе, «строились» тем увереннее, чем меньше сделок заключалось в Браилове и Галаце непосредственно между английскими экспортерами и местными купцами. Но этим не исчерпывались очень чувствительные для Англии последствия русского влияния в Молдавии и Валахии и русского владычества в Дунайском устье. Английские экспортеры и английские, греческие, австрийские, турецкие судовладельцы (точнее, судовладельцы, суда которых плавали под турецким флагом) очень жаловались на то, что русские власти всячески мешают свободному сообщению между Черным морем и Дунаем и делают это, прибегая то к искусственной приостановке землечерпательных работ в мелких и загрязненных частях дельты, то иными способами. Австрийские купцы уже добрых лет десять перед Крымской войной не переставали жаловаться своим консулам на все эти затруднения. Но до 1848 г. Меттерних мог лишь деликатно намекать Николаю, что хорошо бы ему вспомнить о суверенитете Порты, все-таки еще существующем в Дунайских княжествах: слишком могуществен был царь и слишком он нужен был меттерниховской Австрии как щит и меч против революции. А после 1848 г., особенно после 1849 г., когда Николай победил восставшую Венгрию, подавно не могло быть и речи хотя бы о дипломатической борьбе в защиту австрийских торговых интересов. Пальмерстон всегда считал, что английские и австрийские экономические стремления в Дунайских княжествах совершенно совпадают, точно так же, как совершенно одинаково и Англия и Австрия жизненно заинтересованы в сохранении Турецкой империи и в преграждении России доступа на Балканы. И вовсе не потому маститый британский «либерал» так вдруг яростно возненавидел и Меттерниха, и затем Шварценберга, меттерниховского преемника, что эти австрийские канцлеры были реакционны: еще Маркс, так рано и так тонко понявший истинную подоплеку политики Пальмерстона, как никто из современников, превосходно выяснил, что трудно найти более упорного и закоренелого реакционера, чем был сам этот «демократический» милорд. Ненависть Пальмерстона в конце 40-х годов XIX в. к австрийским государственным людям объясняется именно тем, что, при полном совпадении внешнеполитических и экономических интересов Англии и Австрии на Ближнем Востоке, австрийская монархия долго не соглашалась идти по опасному пути разрыва с Россией, куда ее по мере сил всегда любезно приглашал и подталкивал Пальмерстон. Но об этом речь будет идти дальше. А пока отметим, что экономическое проникновение Австрии во владения султана, бесспорно, очень затруднялось русским влиянием на низовьях Дуная, и это влияло на настроения венского кабинета и до и во время Крымской войны.

Торговля Франции с Россией выражается, согласно данным французской статистики, в следующих цифрах.

В десятилетие 1827–1836 гг. Франция ежегодно в среднем ввозила из России товаров на 20 млн. фр. золотом, а вывозила в Россию своих товаров на 8 млн. фр.; в десятилетие 1837–1846 гг. ежегодный ввоз из России был равен 35 млн. фр., а вывоз в Россию — 13 млн. фр.; в десятилетие 1847–1856 гг. в среднем Франция ввозила из России на 45 млн. фр., а вывозила в Россию на 17 млн. фр. в год. Правда, кроме этих цифр, относящихся к товарам специально для внутреннего потребления во Франции, французские таможни дают гораздо большие цифры для ценности русского ввоза (больше всего зерновых продуктов), идущего через Францию транзитом в Англию, но эти цифры, конечно, не так показательны и существенны. Нечего и говорить, что в 1854–1855 гг. и ввоз и вывоз были равны нулю, но тем показательнее относительно высокая цифра для «среднего» года десятилетия 1847–1856 гг.[42] Эти цифры для ввоза очень близко подходят к тем, которые даются для торговли Франции с Испанией, но зато в Испанию Франция вывозила товаров гораздо больше, чем в Россию (для десятилетия 1847–1856 гг.); в среднем для ценности французского вывоза в Испанию дается цифра 62 млн. фр. золотом. Что касается торговли Франции с Турцией, то общий оборот выражается в таких цифрах: перед Крымской войной Франция в среднем ввозила турецких товаров на 52 млн. фр. в год, а вывозила на 29 млн. фр.

Есть также несколько расходящиеся с официальными цифровые показания, претендующие на точность и дающие колоссальное увеличение французского ввоза в Турцию и особенно вывоза из Турции сейчас же после войны.

Ввоз из Франции в турецкие владения, оценивавшийся еще в 1836 г. в 17 с небольшим млн. фр., увеличился ко времени окончания Крымской войны до 90 млн. фр. В еще большей степени увеличился за эти двадцать лет (с 1836 до 1856 г.) вывоз из Турции во Францию: с 19½ млн. фр. до 132 без малого миллионов. Констатируется, таким образом, что война необычайно усилила торговлю Франции со странами турецкого Леванта. А до войны вовсе не русские, а англичане постепенно вытесняли французов с торговых рынков Леванта. В среднем (например, в 1846 г., относительно которого есть более или менее полная статистика) французы ввозили в Турцию товаров на 24 989 000 фр., а вывезли из Турции товаров на 52 867 000 фр. Англичане же ввозили в Турцию своих товаров в среднем перед Крымской войной на 58 млн. фр. и еще транзитом через владения султана ввозили в Персию товаров на 50 млн. фр., а вывозили из Турции на 30 млн. фр. Торговля Австрии с Турцией стояла на первом месте после Англии и Франции: австрийцы ввозили в Турцию в среднем на 26 млн. фр. в год, а вывозили из Турции на 42½ млн. фр. Россия ввозила в Турцию на 22 360 000 фр., а вывозила из Турции на 17 млн. фр. Конечно, эти цифры, приводимые обыкновенно новейшими историками Турции, вовсе не заслуживают того безоговорочного доверия, которое им почему-то обыкновенно оказывается[43]. Статистика в Турции еще долго после Крымской войны была в младенческом состоянии. Но все же эти цифры дают до известной степени понятие об относительной важности и о размерах торговых сношений Турции с главными европейскими державами перед Крымской войной.

В Турции (Европейской) числилось в начале 50-х годов XIX в. 15½ млн. жителей. По вероисповеданию эти 15½ млн. жителей, живущих на европейской части территории Турции, делились так: кроме 4 млн. мусульман (турок и арнаутов по преимуществу), все остальные (за вычетом 260 000 католиков и 70 000 евреев) — православные. Такие цифры дает знаток Турции Убичини в своих «Lettres sur la Turquie», вышедших в 1851 г. Он дает и цифры, касающиеся внешней торговли Турции (делая мудрую оговорку, что точность этих цифр недорого стоит)[44]. Считалось, что общая ценность ввозной и вывозной торговли Турции с Англией равна 188 млн., с Францией — 78 млн., с Австрией — 68 млн., с Россией — 39 млн. При этом в цифру торговли с Англией входит также вся торговля Турции с Пруссией, совершаемая транзитом через Англию, т. е. морем на английских судах. Убичини почему-то весь этот транзит относит к Пруссии, тогда как нужно было бы упомянуть и весь север Германского союза.

Оттоманская империя была в неоплатных долгах у французов, англичан, в гораздо меньшей степени у австрийских финансистов. Особенно усердно (и с богатейшими результатами) давались ссуды именно «защитниками» Турции и как раз в годы, когда они готовились обнажить меч для обороны ее неприкосновенности. Заем, заключенный Намик-пашой в Лондоне и Париже на очень тяжелых условиях в 1853 г., был далеко не первым и уж никак не последним в серии этих оборотов. Турецкое земледелие было даже в самых плодородных частях империи в примитивном состоянии, даже не было и тени знакомства с агрономией и ее техническими успехами; промышленная же деятельность и торговля, поскольку они существовали, были в руках иностранцев. Державы, имевшие наибольшие интересы в Турции, делали, вполне сознательно, все от них зависящее, чтобы не приобщить Турцию к техническому прогрессу и не дать ей сделаться экономически независимой страной. А так как реальная политическая независимость могла стать могущественным оружием в руках турок для приобретения независимости экономической, то и речи, разумеется, не могло быть о том, будто Англия, Франция, Австрия в самом деле собираются эту турецкую независимость отстаивать. Захватнические агрессивные планы Николая враждебно столкнулись с обширнейшей и уже давно проводимой программой экономического захвата Турции со стороны капиталистических держав Запада. Великодушная «защита» Оттоманской империи была лишь ловко надетой и умело использованной маской. Дело шло не о спасении Турции, а о борьбе между захватчиками.

Руководители самых влиятельных органов крупнобуржуазной печати Англии в данном случае нисколько не расходились с британскими дипломатами. Но и те и другие высказывались с осторожностью.

Редактор «Таймса» Делэн полагал в начале войны, что война будет длиться 6 или 7 лет, что Англия и Франция в процессе войны захватят в свои руки управление Турцией и в конце концов посадят на турецкий трон какого-нибудь европейского принца. Такова была та «независимость Турции», бороться за которую Пальмерстон призывал английский народ. Замечу, что «Таймс» в это время, т. е. в апреле 1854 г., был еще самым сдержанным, самым умеренным из политических органов английской печати, и свои задушевные мысли главный редактор и вдохновитель газеты высказывал не на ее столбцах, но за дружеским обедом, и поверял их такому решительному противнику начавшейся войны, как Джону Брайту, другу и соратнику Кобдена[45].

Умело проведенная британской и французской дипломатией в 1853–1854 гг. политика увенчалась в своей первой стадии блестящим успехом. Николай оказался в полнейшем политическом одиночестве и в положении агрессора, от которого две «благороднейшие и бескорыстнейшие» западные державы «спасают беззащитную» Турцию.

Упорный и ярый враг русского влияния в Турции лорд Стрэтфорд-Рэдклиф, британский посол в Константинополе, неспроста был на ножах с французским послом в Константинополе — генералом Барагэ д'Илье в 1854 г., в разгаре войны за «независимость» Турции. Вовсе не для того лондонское Сити «спасало» Турцию от Николая, чтобы отдать ее французам. И еще меньше имелось в виду отдать ее самим туркам.

Очень характерная фраза вырвалась у Стрэтфорда-Рэдклифа, когда Садык-паша (М. Чайковский), всерьез принявший неусыпные заботы милорда о Турции, однажды представил проект допущения христиан на турецкую военную службу. «Таким образом, — воскликнул лорд Рэдклиф, — христианские подданные будут иметь в своем распоряжении через несколько лет целую армию, вполне обмундированную и обученную, способную сражаться; этого не должно быть, мы вовсе не для того заботимся о неприкосновенности Турецкой империи и не для того старались обеспечить ее трактатами» (курсив мой. — Е.Т.)[46].

Но решительное выступление Николая объединило временно и Англию с Францией, и даже (если не в военном, то в дипломатическом плане) Австрию с Англией и Францией, хотя, как увидим в дальнейшем изложении, австрийский посол в Турции Брук, ученик экономиста Фридриха Листа, вполне сознательно стремился, правда, безуспешно, сохранить Турцию и от Англии и от России во имя германо-австрийских интересов.

Таким образом, экономические интересы прежде всего Англии и Австрии, затем в гораздо меньшей мере Франции, решительно расходились на всем Ближнем Востоке с интересами русской вывозной торговли и с устремлениями политики русского правительства в Турции. Но пока дело шло лишь о борьбе на почве признания неприкосновенности Турецкой империи, русская дипломатия могла надеяться (и эта надежда оправдывалась иногда, например в 1840 г.) с выгодой использовать те противоречия, какие существовали между интересами французской и английской торговой и промышленной буржуазии во владениях султана. Но как только Николай I серьезно поставил вопрос о политическом разрушении или хотя бы о «первом разделе Турции», сейчас же выяснилось, что и Англия, и Франция, и Австрия выступают против царя единым фронтом, хоть и не с одинаковой решительностью.

Инициативная роль, которую сыграл Николай при возникновении Крымской войны, была не случайным явлением, но строго обусловленным обстоятельствами и почти неизбежным историческим фактом.

Припомним хотя бы вкратце основные черты дипломатической деятельности и настроений Николая перед началом конечной катастрофы и прежде всего постараемся уяснить себе, каковы были сильные и слабые стороны его как дипломата. Сильной стороной являлись: некоторая способность к дипломатической деятельности, уменье вести переговоры в соответствующем случаю тоне, уменье (утраченное им впоследствии) вовремя понять ошибку и свернуть с опасного пути, уменье (тоже потерянное в последние годы царствования) терпеливо ждать, не теряя из виду поставленной цели, но и не форсируя событий, наконец, стремленье до последней возможности стараться достигнуть желаемого результата чисто дипломатическим путем, не прибегая к войне. Что касается слабых его сторон как руководителя внешней политики империи, то одной из главных — была его глубокая, поистине непроходимая, всесторонняя, если можно так выразиться, невежественность.

Гнусная, истинно варварская жестокость, с которой он расправлялся со всеми, в ком подозревал наличие сколько-нибудь самостоятельной мысли, палочная дисциплина в армии и вне армии, режим истинно жандармского удушения литературы и науки — вот чем характеризовался его режим. Ни русской истории, ни России вообще он не знал. Царь понятия не имел об истинном состоянии великой державы, которой обладал, и хотя знал о многих царивших в России вопиющих безобразиях и злоупотреблениях, но даже и не начал догадываться, до какой степени внутренний строй, который он считал своим долгом поддерживать самыми жестокими мерами, понижает боеспособность и внешнюю силу империи. Лишь к концу жизни его стало прямо удручать — моментами — неистовое казнокрадство, с которым он ровно ничего не мог поделать. Еще гораздо более невежествен был Николай во всем, что касалось западноевропейских государств, их устройства, их политического быта. Его неосведомленность вредила ему неоднократно. Он вступил в жизнь, почти ничего не зная, и упрямо не хотел признавать самой необходимости ученья. «Мне нужны не умники, а верноподданные», — этот афоризм он повторял неоднократно.

Младшие сыновья Павла отличались оба полной свободой от каких бы то ни было приобретаемых из книг познании. Грубый и невежественный солдат Матвей Иванович Ламздорф мог научить Николая и Михаила, к которым был приставлен, только тому, что он сам знал. А сам он ничего не знал. «Ламздорф бесчеловечно бил великих князей линейками, ружейными шомполами и пр. Не раз случалось, что в своей ярости он хватал великого князя за грудь или воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств. Розги были в большом употреблении, и сечение великих князей не только ни от кого не скрывалось, но и заносилось в ежедневные журналы».

Николай впоследствии говорил: «Ламздорф… не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам… Бог ему судья за бедное образование, нами полученное»[47]. Однако чем увереннее с каждым годом Николай чувствовал себя на престоле и чем более возрастало его влияние в Европе, тем более он начинал признавать науки вообще делом не только совершенно излишним, но даже определенно вредным. Об этом нам говорят вполне точно самые разнообразные свидетели. «Мне не нужно ученых голов, мне нужно верноподданных», — заявил Николай, когда пред ним ходатайствовали за провинившихся воспитанников Гатчинского сиротского института на том основании, что они — лучшие ученики института[48]. «Мне не нужно умных, а нужно послушных», — в различных выражениях повторял он.

С этим вполне согласуется показание правдивое, нелицеприятное и исходящее от человека, далекого от какой-либо «оппозиции»: мы говорим об известном историке России С.М. Соловьеве. Вот сцена с натуры, зарисованная Соловьевым: «Посещает император одно военное училище; директор представляет ему воспитанника, оказывающего необыкновенные способности, следящего за современной войной, по своим соображениям верно предсказывающего исход событий. Что же отвечает император? Радуется, осыпает ласками даровитого молодого человека, будущего слугу отечества? Нисколько. Нахмурившись, отвечает Николай: «Мне таких не нужно, без него есть кому думать и заниматься этим; мне нужны вот какие!» С этими словами он берет за руку и выдвигает из толпы дюжего малого, огромный кус мяса, без всякой жизни и мысли на лице и последнего по успехам»[49].

Павел Лукьянович Яковлев, деятельный сотрудник журнала 20-х годов XIX в. «Благонамеренный» (поминаемого Пушкиным в «Евгении Онегине»), приписывает Пушкину слова: «Поэты — сверхкомплектные жители света!»[50]

При Николае Павловиче «сверхкомплектными» оказались очень скоро не только Пушкин и Лермонтов, но столь же «сверхкомплектным» было и все, что отдаленно напоминало о свободном полете мысли, о научном добросовестном исследовании. В особенности в армии наука, даже чисто военная, была почти объявлена официально предметом решительно «сверхкомплектным». Если еще для конца александровского царствования и самых первых лет Николая была возможна шутливая жалоба Дениса Давыдова на молодых гусар («Послушаешь любого — Жомини да Жомини, а об водке ни полслова»), то с течением времени водка одержала окончательную победу над «Жомини». Основанная в Петербурге, при Главном штабе, усилиями и по инициативе этого самого Жомини, Военная академия влачила к концу царствования Николая поистине жалкое существование.

Подозрительное и более чем холодное отношение царя к науке, к печатному слову, ко всему книжному было хорошо известно. У великого князя Михаила Павловича, любимого младшего брата и друга Николая, стоял в кабинете книжный шкап красного дерева, обращавший на себя внимание странной деталью: он был не только заперт на ключ, но и забит большим гвоздем, как бы в доказательство, что его владелец отныне обязывается книг более никогда в руках не держать. Вбит был этот гвоздь Михаилом Павловичем — человеком, не лишенным своего рода юмора, — в день его производства в полковники: это было им сделано как бы в знак любезности и благодарности по отношению к старшему брату. Гвоздь тут имел значение символическое. Если ученый вообще был несколько подозрителен, то ученый офицер был уже совсем явлением беспокоящим и подлежащим пристальному наблюдению. При этих условиях существование Военной академии казалось несколько парадоксальным. Да это заведение и было при Николае I каким-то посторонним наростом, вне органической связи с русской армией. Ни малейшим вниманием и расположением самодержца академия не пользовалась и была отдана под строгий надзор полуграмотного генерала Сухозанета, принципиально отрицавшего пользу науки для военного человека.

Вот классическая по законченности мысли и отчетливости ее выражения речь президента Военной академии Ивана Онуфриевича Сухозанета, произнесенная им 14 ноября 1846 г. на экстренном собрании всех учащихся в академии офицеров и всего профессорского и административного состава: «Я, господа, собрал вас, чтобы говорить с вами о самом неприятном случае. Я замечаю, в вас нисколько нет военной дисциплины. Наука в военном деле не более, как пуговица к мундиру; мундир без пуговицы нельзя надеть, но пуговица не составляет всего мундира». Сухозанет всеми мерами старался отвратить офицеров академии от ошибочной мысли, будто наука военному человеку на что-либо нужна, и в приказе его по Военной академии от 14 февраля 1847 г. мы читаем: «Не лишним считаю здесь повторить еще то, что я говорил уже несколько раз при сборе офицеров в Академии, без науки побеждать возможно, но без дисциплины — никогда».

Николай хорошо понимал и недостаточность природных своих талантов, и убогую скудость своего образования, и полнейшую свою неподготовленность к грандиозным функциям, выпавшим на его долю. И несмотря на это, а точнее, как это ни странно сказать, именно поэтому царь был болен самой безнадежной, наиболее ослепляющей и отупляющей формой самоуверенности: ему всегда везло, всегда, до последних двух лет жизни, все удавалось, и он не только ощущал, но и выражал точными словами, что если при ограниченности личных своих способностей он достигает всех главных своих целей и выходит, в конечном счете, без повреждений из самых трудных обстоятельств, то значит само провидение бдит над ним и вдохновляет его.

«Никто не чувствует больше, чем я, потребность быть судимым со снисходительностью, но пусть же те, кто меня судят, имеют справедливость принять в соображение необычайный способ, каким я оказался перенесенным с недавно полученного поста дивизионного генерала на тот пост, который я теперь занимаю… Но я имею твердую уверенность, что божественное покровительство, которое проявляется по отношению ко мне слишком осязательным образом (d'une mani trop palpable), чтобы я мог не заметить его во всем, что со мной случается, — вот моя сила, мое утешение, мое руководство во всем» [51]. Так писал Николай в поучение своему сыну и наследнику еще в начале своего царствования. А сколько лести окружало его с тех пор! Сколько раз он чувствовал себя, вплоть до 1853 г., царем не только в границах половины Европы и половины Азии, которые дала ему судьба, но и кое-где за этими необъятными пределами… Николаю Павловичу тем легче было успокоиться в сознании этой прочной гарантии и помощи со стороны сверхъестественных сил и примириться с ясно сознаваемой своей полной необразованностью, что самые сложные вопросы представлялись ему крайне ясными и простыми. Что такое Россия? Как она создавалась? Прочна ли его держава, и если прочна, то почему? На все это у Николая были точные, определенные, хотя и несколько лаконичные ответы. Никаких иллюзий относительно того, чем держится целостность его колоссальной империи, Николай себе не создавал. Российская империя, согласно воззрениям Николая, создавалась завоеваниями и будет держаться, пока будет в состоянии охранять старые завоевания и предпринимать новые, и физическая сила одна только подчиняет неограниченной власти русского царя весь пестрый конгломерат его подданных. В бумагах Михаила Максимовича Попова сохранился, а оттуда попал в архив Шильдера, следующий рассказ, который тут должно привести уж потому, что он не нуждается ни в малейших комментариях.

Точно так, добавим, понимал он и «покровительство» православным подданным султана, если бы эти православные перешли окончательно под его руку. Сомнений в этом никаких быть не может. Эта упрощенность взглядов, проистекавшая из отмеченного всестороннего невежества, особенно сказывалась в его усилиях по борьбе с революцией в Западной Европе, прежде всего в приемах этой борьбы. О том, что с освободительным движением западноевропейской буржуазии, с ее борьбой против феодальных пережитков и абсолютизма дворянских монархий победоносно справиться в конечном счете невозможно, о том, что его, Николая Павловича, позиция в данном случае очень походит на борьбу Дон Кихота с ветряными мельницами, — об этом царь никогда даже и не начинал догадываться. Но он совершенно лишен был вообще исторического инстинкта, ощущения перемен, которые происходят и которые делают в данном поколении абсолютно невозможным то, что очень хорошо удавалось предшествующему поколению.

Все революции происходят от слабости и снисходительности правителей, всякая уступка гибельна, идеи и идеалы Священного союза должны быть единственной умственной пищей человечества и единственным содержанием политической жизни Европы. Все ничтожнейшие не только по реальным результатам, но даже и по первоначальным намерениям поползновения Николая подойти к вопросу о «смягчении» крепостного права показывали только, что царь считает не весьма нормальным крепостное рабство для большинства своих подданных.

А жалкая участь всех этих «секретных комитетов» была результатом сознания Николая, что шевелить вопрос о крепостном праве слишком опасно и что лучше мириться с чем угодно, но не трогать основ существующего порядка вещей. Напротив, необходимо жесточайшими мерами эти основы ограждать. Собственно, Николая серьезно волновала, раздражала и тревожила лишь одна особенность возглавляемого им строя: то неслыханное по своим размерам и своей широчайшей распространенности казнокрадство, которое его окружало и в борьбе с которым, как упомянуто, он оказывался вполне бессилен. А что это явление серьезно и уж непосредственно подрывает силы правительства, это он хорошо понимал.

Ведь дело доходило до появления эпидемий голодного тифа, истреблявших полки, что было вызвано исключительно безудержным грабежом. Ни в одной абсолютистской державе в Европе того времени все-таки подобных явлений в таких фантастических размерах не было: нигде не было такой безысходно тяжелой обстановки солдатской службы, как в России.

В русской армии, стоявшей в 1854–1855 гг. в Эстляндии и не бывшей в соприкосновении с неприятелем, большие опустошения производил объявившийся среди солдат голодный тиф, так как командующий состав (die kommandieren Offiziere) воровал и оставлял рядовых на голодную смерть, говорит правдивый современник[53].

В мою работу о Крымской войне я не могу вставить, как хотелось бы, подробное большое исследование вопроса о том, как питался, одевался, работал, жил, служил русский солдат в последние годы Николая. Скажу лишь вполне категорически: все общие намеки и указания о притеснениях, истязаниях, голоде, непрерывных побоях, доходивших иногда до садистского издевательства, о нищенском существовании целых полков, обворовываемых своими командирами, целых дивизий, обкрадываемых генералами, — все это не дает даже и приблизительного понятия об истинном ужасающем положении вещей. Ни старая дворянская и буржуазная русская историография, так мало вообще сделавшая для серьезного изучения России в XIX в., ни новая историография не дала до сих пор строго исследовательского типа работ о русском солдате и русском матросе на протяжении последнего столетия существования монархии. Этот долг былым мученикам и героям, отстаивавшим своей кровью жестокую к ним родину, еще совсем не оплачен нашей наукой.

Человек с большими административными способностями, впоследствии лучший военный министр, какого когда-либо имела императорская Россия, Дмитрий Алексеевич Милютин пишет в своих записках: «Говоря совершенно откровенно, и я, как большая часть современного молодого поколения, не сочувствовал тогдашнему режиму, в основании которого лежали административный произвол, полицейский гнет, строгий формализм. В большой части государственных мер, принимавшихся в царствование императора Николая, преобладала полицейская точка зрения, т. е. забота об охранении порядка и дисциплины. Отсюда проистекали и подавление личности, и крайнее стеснение свободы во всех проявлениях жизни, в науке, искусстве, слове, печати. Даже в деле военном, которым император занимался с таким страстным увлечением, преобладала та же забота о порядке, о дисциплине, гонялись не за существенным благоустройством войска, не за приспособлением его к боевому назначению, а за внешней только стройностью, за блестящим видом на парадах, педантичным соблюдением бесчисленных мелочных формальностей, притупляющих человеческий рассудок и убивающих истинный воинский дух»[54].

Солдата истязали, учили совсем ненужным и нелепым приемам и готовили к парадам и смотрам, а не к войне. А кроме того, армию систематически обворовывали, и это обстоятельство стояло в теснейшей связи с общим для всех ведомств в России неслыханным разгулом хищничества, принимавшего постепенно совсем уж сказочные размеры. Еще Александру I упорно приписывали афоризм, сказанный им, как утверждали, в конце его жизни об окружавших его сановниках, и эти слова особенно часто повторялись в западноевропейской памфлетной литературе именно в 1854–1855 гг., во время Крымской войны: «Они украли бы мои военные линейные суда, если бы знали, куда их спрятать, и они бы похитили у меня зубы во время моего сна, если бы они могли вытащить их у меня изо рта, не разбудив меня при этом»[55].

И прежде всего во враждебной Николаю европейской прессе останавливались именно на хищениях во флоте и в военном ведомстве. Знаменитое расхищение миллионного капитала инвалидного фонда Политковским поразило Западную Европу. Николай ничуть не скрывал ни от себя, ни от других, что он окружен хищниками, взяточниками и казнокрадами. Но дело Политковского все-таки совсем вывело его из равновесия, потому что ни за что не соглашался он поверить, будто подобное, годами длившееся преступление могло быть совершено без покровительства и сочувствия самых высших лиц военного министерства. Может быть, дело Политковского так потрясло царя потому, что оно разразилось непосредственно после потушенного им самим дела Клейнмихеля.

Любимец Николая, главноуправляющий путями сообщения, один из гнуснейших негодяев, палач, истязавший розгами и солдат, и военных поселенцев, и рабочих, и воспитанников Главного инженерного училища, главный казнокрад путейского ведомства по положению, вор и мздоимец по определившемуся с юности призванию, граф Петр Андреевич Клейнмихель как раз в 1852 г. попал в неприятную и хлопотливейшую историю, тоже очень взволновавшую царя. Клейнмихель имел неосторожность в свое время украсть почти полностью суммы, ассигнованные на обмеблирование большого Зимнего дворца, который был выстроен после пожара 17 декабря 1837 г., истребившего старый дворец. Правда, Клейнмихель и его помощники уворовали тогда же, еще в 1838 г., очень много казенных денег именно при самой постройке нового дворца, так что уже в августе 1841 г. внезапно обрушилась в только что отстроенном дворце целиком вся крыша и потолок над огромным Георгиевским залом, да и потом дворцовые потолки и печи не обнаруживали долговечности, — но чисто бухгалтерским путем доказать эти хищения было очень трудно. Во-первых, подрядчики и поставщики, которым недоплачивал Клейнмихель, отыгрывались зато уж сами при расчете с рабочими, а во-вторых, окончательное сведение счетов значительно упрощалось и облегчалось тем, что рабочие мерли сотнями и сотнями при этой постройке, так как им велено было спать в строящемся здании, чтобы высушивать, обживать и обогревать своим дыханием и своими телами сырые еще апартаменты. Этот клейнмихелевский способ осушки дворца вызвал немало комментариев в свое время и в России и за границей. Но неосторожность увлечения графа Петра Андреевича на сей раз заключалась не в этом (потому что рабочие и при жизни так же мало могли жаловаться, как и после смерти), а в том, что он счел целесообразным присвоить себе, сверх строительных ассигновок, также и суммы, отпущенные на покупку и изготовление дворцовой мебели. Четырнадцать лет подряд поставщики но могли добиться уплаты следуемых им денег. В 1852 г. долготерпение их лопнуло, и каким-то способом дело дошло до царя. Николай, несомненно, знал, что подвиг Клейнмихеля не только коллективен, но и индивидуален и что фаворит его нагло лжет, сваливая все на своих подчиненных. В первый момент царь был прямо потрясен этой историей с дворцовой мебелью и кричал, что он теперь уже не знает, принадлежит ли ему тот стул, на котором он сидит. Несколько недель подряд Николай не допускал к себе Клейнмихеля и не разговаривал с ним. А затем все уладилось и пошло по-прежнему. Царь закрыл на все глаза и прикинулся убежденным, будто Клейнмихеля обманули его чиновники, а сам Петр Андреевич виновен лишь в излишней доверчивости, что составляет трогательный недостаток, свойственный вообще чистым душам и неисправимым идеалистам.

Николай со своим бесспорным, хоть и узким, неглубоким, односторонним умом, своей подозрительностью, наконец, со своим богатейшим (к концу царствования) опытом твердо знал, что он окружен ворами, взяточниками, казнокрадами, предателями, лживыми и своекорыстными людьми, но всякий раз, когда это очень уже эффектно обнаруживалось воочию, его явно угнетало сознание, что и на самом верху, ближайшее его окружение ничуть не лучше, что некого даже послать для контроля, для правильного расследования, для наложения кары на кого нужно.

Когда внезапно 1 февраля 1853 г. открылось, что директор канцелярии инвалидного фонда Политковский похитил около 1 200 000 рублей серебром, Николай был потрясен не суммой кражи, а тем, что она совершалась много лет подряд, что на роскошных кутежах Политковского присутствовал весь сановный Петербург во главе с Леонтием Дубельтом, фактическим начальником III отделения, что казнокраду явно попустительствовал аристократ старого рода, взысканный милостями Ушаков, личный доверенный генерал-адъютант царя, правда, юридически вывернувшийся из беды. Современники передают нам, что кража Политковского поразила государя, как громовой удар. «Когда военный министр привел председателя Комитета, генерал-адъютанта Ушакова, государь весь изменился, и даже похолодели его руки. «Возьми мою руку, — сказал он Ушакову, — чувствуешь, как холодна она? Так будет холодно к тебе мое сердце!»»[56].

Все члены Комитета о раненых были преданы военному суду. «Сам комендант Петропавловской крепости Мандерштерн считался под арестом. Государь Николай Павлович занемог от огорчения и воскликнул: «Конечно, Рылеев и его сообщники со мной не сделали бы этого!»»[57]. Это в первый раз Николай в феврале 1853 г. вспомнил о повешенных им 13 июля 1826 г. декабристах. В его словах не было, конечно, настоящего раскаяния, и сам царь едва ли мог точно определить, какое именно чувство вырвало у него из уст эту гневную и горькую фразу раньше, чем он спохватился и совладал с собой. Может быть, ему пришлось засадить скомпрометированного по воровскому делу коменданта Петропавловской крепости в ту самую камеру тюрьмы, где некогда сидел в ожидании виселицы Рылеев. Но во всяком случае до очень большой растерянности и до слишком уж острого раздражения был доведен этот самолюбивый человек, если решился на такое признание.

Но власть, блеск, лесть, величие положения быстро изгоняли беспокойство и гнев, возникавшие в душе царя всякий раз, когда он наглядно убеждался, какой систематический обман его окружает со всех сторон. И если, с одной стороны, к концу царствования нервы Николая явно сдавали и он все болезненнее переносил «громовые удары» в духе истории Политковского, то, с другой стороны, никогда его внешняя политика не казалась ему такой удачной, никогда влияние царя не являлось таким устрашающим для Европы, никогда, наконец, он не представлялся и друзьям и врагам за рубежом до такой степени могущественнейшим человеком на всем земном шаре, как именно после 1849 г. Этот блеск (так представлялось не только царю, но и многим ненавидевшим его людям) вознаграждал за все, оправдывал все и гарантировал прочность всего. И чем больше становилась явной Николаю полнейшая для него невозможность, сохраняя крепостное право и другие основы строя России, что-либо поправить или улучшить внутри страны, тем более безраздельно отдавался он интересам упрочения и дальнейшего увеличения внешнего могущества своей империи.

Когда в присутствии князя Долгорукова, русского посланника в Копенгагене, выразили надежду тотчас после смерти Николая, что Александр II положит предел злоупотреблениям, которые терпел его отец, — Долгоруков воскликнул: «Боже его от этого упаси, беспорядок и замешательство — это стихия, в которой мы живем (le d et la confusion, c'est l' dans lequel nous existons)»[58].

И Николай фактически действовал именно так, как должен был действовать человек, вполне разделяющий это мнение Долгорукова. «Разбитый, обкраденный, обманутый, одураченный шеф Павловского полка отошел в вечность», — писал о Николае впоследствии Герцен. Все эти эпитеты, кроме первого, в точности были применимы к нему, «шефу Павловского полка», уже и тогда, когда он вовсе еще не был разбит, и когда один свинцовый взгляд его холодных, подозрительных, всегда поражавших странным беспокойством суровых глаз смущал, а иногда и пугал представителей первостепенных европейских держав. Разложение в окружении царя было велико, но и речи не могло быть о какой бы то ни было борьбе с этим явлением. Следовательно, нужно было поменьше приглядываться и не ворошить гниющую массу, а поскорее закрыть глаза и обратиться туда, где все было так лучезарно, так светло, так благополучно, — к внешней политике, хозяйничанью в европейской вотчине, о чем верный приказчик канцлер Нессельроде писал такие успокоительные и лестные для царя доклады в форме своих ежегодных обозрений международной политики.

И не только сам император видел в долгих успехах своей внешней политики главное доказательство, что, значит, и внутри государства все идет как следует, несмотря на ежегодные все учащавшиеся убийства помещиков и волнения крестьян, несмотря на больших и маленьких Политковских, несмотря на голодный тиф в полках, несмотря на совсем безудержный грабеж и развал в администрации и суде и несмотря на прочие тому подобные неприятности. Даже очень критически настроенные посторонние наблюдатели сплошь и рядом успокаивали свое возмущенное сердце, когда обращались от внутреннего состояния николаевской России к ее положению в области международной политики и дипломатии. Сенатор Н.К. Лебедев, обер-прокурор сената в 1848–1850 гг., человек, много видевший, много знавший, на каждой странице своих интимных, не для печати предназначавшихся записок говорит о неслыханных безобразиях, царящих во всех ведомствах, о чудовищных хищениях, о полном отсутствии правосудия и порядка, о ничтожествах, которым дана на поток и разграбление вся Россия, о бездарных и невежественных генералах, которым за удачный смотр дают высшую награду, какая есть в государстве, — звезду Андрея Первозванного. Нет числа, меры и предела гнусностям и злоупотреблениям, которые сохранило для потомство это правдивое перо. Но — все прощено Лебедевым, и во всем утешен Лебедев: «Приятно русскому сердцу, когда услышишь как чествуют государя в Вене и Берлине. Наш великий государь — глава Европы в полном смысле слова. С 1830 года можно признать в истории век Николая I»[59]. Это писалось в 1852 г., накануне катастрофы.

И люди совсем других кругов общества часто разделяли настроения Лебедева. «Некоторые утешали себя так: Тяжко! Всем жертвуется для материальной, военной силы; но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся»[60], - вспоминал С.М. Соловьев — молодой, но уже широко известный историк — о настроениях России накануне Крымской войны.

В самом деле: и обстоятельства в Европе так складывались, и Николай долгое время так умел ими пользоваться, что за его продолжительное царствование выдавались периоды, когда русский царь занимал безусловно первенствующее положение в тогдашнем мире. Иллюстраций этого факта можно было бы представить сколько угодно. Для примера приведу мнение человека совершенно независимого, очень умного, очень осведомленного, весь век прожившего в высшем кругу английского двора, и притом человека, недоброжелательно к Николаю относившегося: «Когда я был молод, то над континентом Европы владычествовал Наполеон. Теперь дело выглядит так, что место Наполеона заступил русский император и что по крайней мере в течение нескольких лет он, с другими намерениями и другими средствами, будет тоже диктовать законы континенту», так писал в 1851 г. барон Штокмар, друг и воспитатель принца Альберта, мужа королевы Виктории[61]. И это было мнением, господствовавшим в тот момент в Европе.

Правда, разница в положении и степени могущества между обоими императорами все-таки была огромная, и, например, тот же Штокмар хорошо это понимал: «Во всяком случае Николай в 1851 году много слабее, чем был Наполеон в 1810 году, и должно признать, что Россия вообще страшна для континента, только если она имеет союзников на обоих своих флангах». Но сила Николая именно в том, по мнению Штокмара, что царь в самом деле имеет этих союзников (Австрию, Пруссию, почти все прочие немецкие династии), а сверх того, его союзниками являются все консерваторы в Англии и Франции, видящие в Николае оплот порядка и охрану от социализма, коммунизма и крайнего демократизма. Единственная страна на континенте Европы, которая могла бы оказать царю вооруженное сопротивление, Франция, сверх всего прочего, опасается поражения в случае войны[62].

Точь-в-точь как Штокмар, рассуждал и сам Николай, и точно так же, вслед за царем, если не рассуждал (он не любил вообще этим много заниматься), то подобные же рассуждения повторял с царского голоса канцлер Российской империи Нессельроде. Такие проницательные наблюдатели, как Штокмар, давно уже определили и еще одно различие в положении Николая I и положении Наполеона I: Наполеон поддерживал свое владычество непрерывными большими войнами, а Николай действовал дипломатическими обходными движениями, обещаниями, угрозами и запугиваниями, предпочитая не истреблять свою армию, а сохранять ее в качестве могучего средства непрерывного политического давления. Николай это делал совершенно сознательно и планомерно. Он был человеком военным, но не воинственным, генералом от плац-парада, но не полководцем, за дипломатический стол он любил усаживаться не после войны, а до войны, и предпочитал получать кое-что без войны, чем рисковать войной для получения многого. Так было в течение почти всего его царствования. Но инстинкт осторожности уже с 1849 г. стал покидать его.

Лесть, всю жизнь окружавшая Николая, к концу его царствования, т. е. как раз пред погубившей его финальной катастрофой, дошла поистине до совсем неслыханных размеров. О том, как ему льстили и как пресмыкались перед ним в самой России, я уже не говорю, — но Европа в общем тоже давала образцы в своем роде удивительные. Вот русский академик Якоби беседует в 1851 г. с фон дер Пфордтеном, который является не более и не менее как министром-президентом Баварского королевства, третьего после Австрии и Пруссии государства Германского союза. И вот как изощряется министр-президент: «При остром кризисе, который мы переживаем, мы обращаем наши взоры на Север, где нашим глазам представляется единственный во всей истории пример неизмеримой материальной силы, поддерживаемой еще более великой моральной силой, восхитительным разумом и истинно христианской умеренностью. Провиденциальная миссия вашего великодушного императора стала для нас более ясной, чем когда-либо (и я не исключаю при этом даже наиболее неверующих): в нем лежит будущее всего света (en lui git l'avenir du monde entier)»[63]. Фон Пфордтен немец, и путешествующий Якоби — немец, а разговор записан по-французски. Ясно, что имелось в виду представить запись на благовоззрение государя-императора, который в немецком языке хромал очень сильно.

И такого рода неистовые славословия и почти акафисты сыпались на царя со всех сторон и от путешественников, и от домоседов. Николаю из-за границы сообщал баварский первый министр о том, как царь сверхчеловечески велик и не по-земному, а по-небесному свят. А дома царь читал о рекрутских наборах: «Братцы, мы должны, святую волю исполняя, земного бога Николая, детей на службу призывать»[64]. Это писалось, печаталось, говорилось, пелось. Никогда его так непрерывно не одурманивали лестью, как в годы от Венгерской кампании до начала Крымской войны.

В Прибалтике в дворянских кругах распространялось в начале 1854 г. в многочисленных экземплярах стихотворение на немецком языке, в первой строфе которого автор обращался к царю со словами: «Ты, у которого ни один смертный не оспаривает права называться величайшим человеком, которого только видела земля. Тщеславный француз, гордый британец склоняются пред тобой, пылая завистью, — весь свет лежит в преклонении у твоих ног...»

Это стихотворение и подобные произведения в стихах и в прозе распространялись из Прибалтийского края по всем странам немецкого языка. Во Франции при Луи-Филиппе, потом при Второй республике, в Англии и при Грее, и при Дерби, и при Роберте Пиле, и при лорде Росселе пресса была враждебна к Николаю, но сомнений в его могуществе вплоть до 1853 г. почти никогда не выражалось. А в Англии временами, при Пиле и Эбердине, даже и с обычно враждебными органами общественного мнения случались мимолетные припадки самой царедворческой лести. Не говорю уже об английской аристократии, усматривавшей в Николае оплот против разрушительных стремлений мятежного революционного века.

Ненависть, которую питали к Николаю буквально на всем земном шаре не только представители революционной общественности, но и все сколько-нибудь прогрессивно настроенные элементы, ничуть не смущала царя и только усиливала в нем и его ближайшем окружении лестную с их точки зрения мысль, что престол Романовых — гранитная скала, о которую разбиваются все революционные волны. Эта атмосфера лести, обожания, царедворческой лжи, постоянных пышных и шумных демонстраций военной силы систематически ослабляла в Николае былую сдержанность своих порывов и своего нетерпения при сношениях с иностранными дипломатами. А те люди, на которых была возложена дипломатическая деятельность самим царем, меньше всего могли его предостеречь от неосторожного шага.

Карл Васильевич Нессельроде был настолько похож на Меттерниха (сознательно стараясь походить на него), насколько бездарный и ограниченный человек может походить на умного и даровитого. Основной его целью было сохранить свое место министра иностранных дел. И он сорок лет с лишком просидел на этом месте. Николай застал его, всходя на престол, и оставил его на этом же месте, сходя в могилу. Угождать и лгать царю, угадывать, куда склоняется воля Николая, и стараться спешно забежать вперед в требуемом направлении, стилизовать свои доклады царю так, чтобы Николай вычитывал в них только приятное, — вот какова была движущая пружина всей долгой деятельности российского канцлера. Если бы Николай его спрашивал о том, какого направления держаться, то Нессельроде посоветовал бы держаться поближе к Меттерниху. Но царь обыкновенно его ни о чем не спрашивал, и, входя в кабинет для доклада, Карл Васильевич никогда не знал в точности, с какими политическими убеждениями сам он отсюда сегодня выйдет. Послы, делавшие при нем карьеру и действовавшие в самых важных пунктах, — Николай Дмитриевич Киселев в Париже, барон Бруннов в Лондоне, Мейендорф в Вене, даже Будберг в Берлине, были люди умные и средне способные, — во всяком случае несравненно умнее и даровитее, чем Нессельроде, но они следовали указаниям своего шефа-канцлера и своим карьеристским соображениям и писали иной раз вовсе не то, что видели их глаза и слышали их уши, а то, что, по их мнению, будет приятно прочесть властелину в Зимнем дворце, т. е. нередко льстили и лгали ему почти так же, как и сам Нессельроде. А когда и писали в Петербург правду, то Нессельроде старался подать ее царю так, чтобы она не вызвала его неудовольствия.

Хотя сам Нессельроде был человеком, склонным к миру, но перо его всегда было готово по приказу монарха строчить без малейших затруднений бумаги, прямо ведшие к войне, которую сам он никогда не одобрял, — так отзывается о нем очень тонкий наблюдатель, саксонский представитель при петербургском дворе граф Карл Фитцтум фон Экштедт. «Пред императором Николаем Нессельроде дрожал»[65]. Николай иногда просто забывал, по-видимому, о самом факте существования своего канцлера, о котором говорили, что его миниатюрная фигурка окончательно закрывалась несоразмерно огромными очками, которые он носил. По крайней мере Фитцтум фон Экштедт с удивлением передает о таких порядках при русском дворе: если Николаю Павловичу желательно о чем-нибудь внешнеполитическом секретно поговорить, то он зовет лично ему очень приятного прусского посла генерала фон Рохова и по душам с ним беседует. А если фон Рохову покажется, что не худо было бы сообщить и маленькому Нессельроде кое о чем из царских желаний и намерений, то фон Рохов просит у Николая позволения поговорить с канцлером Российской империи и если получает на это позволение, то сообщает канцлеру, что найдет нужным. «Только при подобном министре и можно было вообразить себе такое положение, как то, которое занимал фон Рохов», справедливо замечает граф Фитцтум фон Экштедт.

Представитель Наполеона III, французский посол в Петербурге генерал маркиз Кастельбажак, любимец Николая, доносил в Париж: «Император Николай I государь чрезвычайно эксцентричный. Его трудно вполне разгадать, так велико расстояние между его хорошими качествами и его недостатками… Его прямодушие и здравомыслие иногда помрачались лестью царедворцев и союзных государей… он обижается, если ему не доверяют, очень чувствителен, не скажу к лести, но к одобрению его действий». Кастельбажак тут же делает Николаю и еще целый ряд совсем незаслуженных комплиментов. Но Николай I, почти как брат его Александр, умел прельщать и очаровывать нужных ему людей, когда находил это полезным, и он осыпал Кастельбажака милостями и любезностями. Царь умудрился даже при получении французской ноты о разрыве сношений и о войне еще наградить отъезжавшего в 1854 г. из Петербурга Кастельбажака лентой Александра Невского, т. е. одним из самых высоких орденов Российской империи, как еще раньше, в 1837 г., он наградил орденом Андрея Первозванного английского посла Дэрема. Кастельбажак взвел на Николая напраслину, приписав ему «прямодушие». Но никогда не бывший прямодушным царь в первые годы царствования по крайней мере умел настойчиво требовать прямодушия от других и гневался, уличая приближенных во лжи. А к концу жизни все более и более стал ценить тех, кто оберегал безмятежную ясность его духа даже путем некоторого, так сказать, приспособления правды к приличному ее проявлению при высочайшем дворе. По одному поводу Андрей Розен как-то настаивал, чтобы князь Ливен, каждый день видевший царя, открыл ему наконец глаза. Но Ливен отвечал: «Чтобы я сказал это императору? Да ведь я не дурак! Если бы я захотел говорить ему правду, он бы меня вышвырнул за дверь, а больше ничего бы из этого не вышло»[66].

Таковы были условия в которых протекала дипломатическая работа при Николае. Вся вредность этих условий выявилась лишь к концу, когда темные тучи со всех сторон обложили горизонт России: она не была так заметна, когда царь шел еще от успеха к успеху и когда казалось, что нет на земле силы, которая бы могла внезапно встать пред ним неодолимым препятствием.

Пышный фасад и громадный военный престиж колоссальной империи, которая, правда, была слабее в действительности, чем тогда казалась даже недоброжелательному оку соперников и врагов, но тем не менее все-таки была сильна в нападении и почти совсем непреоборима в обороне, — вот что помогло Николаю в первых его дипломатических действиях. Слава великого двенадцатого года, слава освобождения Европы, победы над непобедимым Наполеоном еще действовала. Победы русской дипломатии в первые годы царствования Николая это его личные победы. Помощников у него не было. Нессельроде был, по существу дела, ловко округлявшим французские фразы писарем, а не дипломатом, и русскую внешнюю политику делал только царь. Сила дипломатии Николая заключалась в том, что он имел с первых же своих шагов одну вполне определенную цель, которая до такой степени прочно овладела его умом, что даже его упорная, почти маниакальная ненависть ко всему, что напоминало революцию, не могла никогда надолго вытеснить эту цель из его соображений. И после дипломатических, а иногда (в 1849 г.) и военных выступлений для поддержки всеевропейской реакции Николай всегда, неизменно, как стрелка компаса обращается к северу, обращался к этой своей центральной идее.

Эта была мысль, которая с екатерининских времен не переставала играть огромную роль в русской военно-дипломатической истории и которая в разное время принимала неодинаковые обличья, но по существу оставалась единой. Иметь контроль над проливами, избавиться от серьезной опасности со стороны Англии, не пускать угрожающий чужой флот в Черное море, обезопасить все русское побережье Черного моря от обстрела кораблями любой державы, которая, в согласии с Турцией, пожелает громить русские приморские города, — таково было с давних пор одно из основных заданий, какие ставила себе русская дипломатия. Кроме того, вопрос о свободе экономических сношений в Средиземном море, о свободе русского экспорта, независимости всей южнорусской морской торговли тоже ставился при Екатерине, при Павле, при Александре. При Екатерине и Александре дело доходило до войн, при Павле все ограничилось мечтаньями царя над ростопчинским проектом присоединения балканских владений Турции и «подведения» их под скипетр всероссийский. Когда Наполеон с Александром I во время ночных своих совещаний в Тильзите делили Европу, то о политических авантюрах думал не Александр, а Наполеон. Александр, говоря о Турции, затрагивал вопрос о Константинополе, выдвигал задачу, решение которой считал насущно необходимым для России. А Наполеон, расширяя необъятную свою империю, домогался для себя именно того положения, когда он мог бы невозбранно совершать новые и новые безудержные захваты. Это положение Наполеон I и сформулировал после Тильзита в разговоре со своим братом Люсьеном: «Я теперь все могу». Но и Александру не удалось осуществить свою трудную задачу ни в Тильзите, ни после Тильзита.

Николай неожиданно для жестоко этим встревоженного Меттерниха круто переменил в 1826 г. фронт в вопросе об освобождении Греции и вошел в дружбу с ненавистным Меттерниху разрушителем и врагом Священного союза английским премьером Джорджем Каннингом. Он послал в 1827 г. свой флот помогать английскому и французскому флотам при Наварине освобождать «бунтовщиков»-греков от законного их монарха Махмуда II, ловко обеспечив себе английский и французский дружественный нейтралитет во время войны с Турцией в 1828–1829 гг. И все-таки и после этой удачной по результатам, но очень тяжелой войны он не получил контроля над проливами, хотя и приобрел много других выгод и преимуществ. И тут-то, вскоре после Адрианопольского мира 1829 г., царю в первый раз пришлось натолкнуться на упорное противодействие английской дипломатии.

Все дело заключалось в том, что Адрианопольский мир хотя и приблизил Россию к разрешению вопроса о проливах, не дал все-таки того, что царь считал главным. И, отвлекаемый сначала июльской революцией и проектами нелепого и невозможного вмешательства во французские дела, потом польским восстанием, потом делом о создании Бельгии, — царь мог лишь с 1832 г. опять вплотную заняться турецким вопросом. Ему тут «повезло», т. е. обстоятельства сложились для него благоприятно. Изнемогая в борьбе с сильным египетским вассалом, султан Махмуд II стал все больше склоняться к мысли о необходимости просить помощи у Европы. Но у кого? Пальмерстон больше ободрял султана словами и сердечно написанными нотами, а царь, напротив, дал знать, что он может немедленно прийти на помощь. Махмуд II знал, что недешево обойдется ему эта военная помощь, но, как выразился растерявшийся повелитель правоверных, «когда человек тонет, то он и за змею хватается руками».

Английские дипломаты с большой тревогой и подозрительностью следили за прогрессирующей «дружбой» султана с царем. Лучший агент Пальмерстона, Стрэтфорд-Каннинг, двоюродный брат умершего в 1827 г. премьера Джорджа Каннинга, был откомандирован в 1831 г. в Турцию и очень умело организовал целую шпионскую сеть вокруг русского посольства в Константинополе.

Вернувшись из Константинополя в 1832 г., Стрэтфорд-Каннинг настолько вошел в милость у Пальмерстона, что тот дал ему одно из самых важных назначений, какие только могли увенчать тогда карьеру дипломата: Стрэтфорд был назначен великобританским послом в Петербург. Об этом оповестили все газеты. И вдруг император Николай отказался принять Стрэтфорда в качестве посла.

Этот отказ возбудил большую и повсеместную сенсацию. В России об этом странном инциденте, конечно, ничего не печатали, но зато много говорили. Случился этот дипломатический скандал в октябре 1832 г., а поздние отголоски его мы находим, например, в записи Пушкина, в его «Дневнике», под 2 июня 1834 г.: «Государь не хотел принять Каннинга…[67]потому, что, будучи великим князем, имел с ним какую-то неприятность». Запись Пушкина правильно передает и слух, и самый факт. Об этой же «неприятности» писал сам Нессельроде в Лондон жене русского посла княгине Ливен, чтобы она помешала назначению Стрэтфорда в Петербург. Но что это была за неприятность, мы в точности и от Нессельроде не узнаем. Так этот вопрос не выяснен вполне и до настоящего времени[68]. Впрочем, это и не имеет существенного значения. Несомненно, что, помимо личных причин, в демонстративном поступке Николая немалую роль сыграли и обильные сведения о деятельности и умно проводимых антирусских интригах талантливого английского дипломата в Константинополе и Греции. Ведь для этого он и был послан Пальмерстоном в Константинополь в 1831–1832 гг.

Пальмерстон далеко не сразу примирился с афронтом, который учинил ему Николай Павлович. Княгиня Ливен показала ему письмо Нессельроде, но Пальмерстон решил все-таки идти напролом и назначение Стрэтфорда представил для подписи королю Вильгельму IV. Однако Пальмерстон мог убедиться, что нахрапом и решительностью ничего тут взять нельзя. «Коса нашла на камень». Николай решительно отказался принять Стрэтфорда. Тогда Пальмерстон не пожелал никого другого назначить послом в Петербург, а велел советнику посольства Блаю исполнять временно должность в качестве поверенного в делах. В ответ на это Николай отозвал из Лондона русского посла князя Ливена и назначил тоже поверенного в делах, причем выбрал для этой должности совсем уж ничтожную по своему положению и значению чиновничью фигуру, некоего Медема, который к тому же был непозволительно молод, «молокосос» (un blanc bec), как назвал его Блай в разговоре с Пушкиным. Блай был всем этим решительно обижен.

Пальмерстон пробовал через этого же Блая переубедить Нессельроде, т. е., точнее, царя. «Дайте ему (Нессельроде. — Е.Т.) вежливо понять, — писал Пальмерстон Блаю, — что английский король — самый лучший судья насчет того, кто больше всего пригоден к его службе на военных или гражданских постах, и что мы не можем позволить иностранной власти диктовать нам свою волю в таких делах или накладывать свое табу на самых лучших наших людей только потому, что они самые лучшие»[69]. Блай, получив эту инструкцию, снова объяснялся с Нессельроде и снова получил категорический отказ. И в третий раз Пальмерстон написал Блаю, и в третий раз Блай обращался к Нессельроде с просьбой принять назначение Стрэтфорда или хотя бы точно сообщить о причинах отклонения. Но царь и в третий раз отказал и говорить о причинах тоже не согласился.

Пальмерстон был в таком раздражении, что пустился на курьезнейшую выходку: он послал Стрэтфорда в Мадрид со специальной миссией по делам Испании и Португалии, но в официальных верительных грамотах, которые Стрэтфорд должен был представить испанскому двору он был назван так: «Посол при императоре всероссийском». Почти одновременно, еще до того как Стрэтфорд отправился в Мадрид, Пальмерстон снова навел справку в Петербурге, не согласится ли царь принять Стрэтфорда хотя бы так: Стрэтфорд только приедет, представится и сейчас же, мгновенно, уедет из Петербурга безвозвратно. Николай на это не без юмора ответил, что он обещает дать Стрэтфорду один из самых высоких русских орденов, лишь бы он только вовсе не приезжал в Петербург. Пришлось в конце концов покориться. Только 28 июля 1833 г. «посол при императоре всероссийском», проживающий в Мадриде, Стрэтфорд-Каннинг получил уведомление от Пальмерстона, что английский король всемилостивейше освобождает его от возложенных на него обязанностей британского посла в Петербурге (куда Стрэтфорд так и не заглядывал).

Временно дипломатическая карьера Стрэтфорда была оборвана. Весь этот эпизод имеет историческое значение не потому, что будто бы именно с этих пор Стрэтфорд воспылал неукротимой русофобией и поставил себе целью мстить Николаю «до гробовой доски» и т. д. Подобный романтизм совсем не в духе дипломатической борьбы в XIX в., и не «мщение» Стрэтфорда Николаю, а обострившийся антагонизм интересов правящих социальных слоев Великобритании и русского самодержавия на Востоке привел к кровавому конфликту, да и то лишь в тесной связи с общеполитической обстановкой, сложившейся в начале 50-х годов в Европе. Рассказанный дипломатический скандал имеет исторический интерес лишь потому, что он явственно показывает, до какой степени уже тогда, за двадцать лет до Крымской войны, зорко следили на Востоке не только английские агенты за русскими, но и русские за английскими, и до какой степени конкретно русское правительство знало о роли каждого из этих английских официальных и неофициальных представителей. Дело было как раз накануне большого нового выступления русской дипломатии на Востоке, и иметь у себя в Петербурге умного, дельного, обладающего огромными связями в Турции и не менее огромной осведомленностью английского дипломата Николаю было решительно нежелательно.

Николай тем более энергично старался избавиться от соглядатая и умного врага в самом Петербурге, что в это время он снова стал пристально присматриваться к турецким делам, и снова у него явилась серьезная надежда доделать то, чего не удалось свершить при заключении Адрианопольского мира. Дело в том, что во второй половине 1832 и в течение первых месяцев 1833 г. непокорный вассал Махмуда II Мехмет-Али, паша Египта, продолжал и продолжал успешную борьбу против султана. Его сын Ибрагим бил одну султанскую армию за другой, и султан окончательно удостоверился в двух фактах: Франция явно поддерживает Мехмета-Али, надеясь через его посредство получить влияние в Египте; английский статс-секретарь по иностранным делам Пальмерстон очень сочувствует султану, обещает, — впрочем, как-то неопределенно при этом выговаривая нужные слова в устных беседах по-английски и направляя Порте столь же неопределенные ноты, написанные по-французски, — и ровно никакой помощи турки от него не видят и ни из его английских слов, ни из его французских нот не могут даже уловить, чего ему, в сущности, хочется.

Султан обратился тогда к Николаю, — и царь (сам очень искусно вызвавший это обращение) сейчас же деятельно взялся за дело. Он отказался от опасного соблазна ударить на Константинополь с моря, воспользовавшись беспомощным в тот момент положением турецкой столицы. Он решил, что время еще не пришло, и не хотел рисковать войной с Англией, а быть может, и с Францией. Николай остановился на мысли — ничем не рискуя, чисто дипломатическим путем использовать положение и дополнить и улучшить недоделанный в 1829 г. Адрианопольский трактат. Сначала царь послал генерала Николая Николаевича Муравьева в Константинополь и велел ему запастись разрешением ехать дальше, в Египет, к непокорному и победоносному паше Мехмету-Али, которому Муравьев должен был от имени Николая предложить прекратить войну против султана.

Николай твердо знал, что из этой миссии ничего не выйдет, потому что и Франция и Англия не допустят такого успеха и такого усиления авторитета России на Востоке. Но царю ведь и не нужно было, чтобы в самом деле Мехмет-Али перестал воевать против султана. Напротив. Поэтому, когда Англия и Франция в самом деле поспешили внушить Мехмету-Али мысль отказаться от обещания, которое он, смутившись в первый момент, дал Муравьеву, и когда приостановившемуся было главнокомандующему египетской армией Ибрагиму было разрешено Мехметом-Али продолжать движение на север, — Николай с полной уверенностью стал поджидать нового обращения султана. Что Ибрагим наголову разобьет всякую турецкую армию, против него посланную, это было ясно. И в самом деле Мехмет-Али послал в помощь сухопутной своей армии, победоносно двигавшейся на север и наголову разбившей турок у Конии 21 декабря 1832 г., еще и довольно сильный египетский флот, после чего султан Махмуд II впал в полную панику. Его министры бросались от английского посла к французскому, от французского к английскому, но, кроме подбадриваний, утешений и соболезнований, ничего там не находили. И вдруг в середине января 1833 г. Константинополь потрясен был известием, что египетский флот загнал турецкую эскадру в Мраморное море, а сам стоит у Дарданелльского пролива и не сегодня-завтра войдет в Мраморное море и заберет в плен или потопит турок. Пришел момент, на который Николай правильно и поставил свою ставку в этой игре.

27 января (8 февраля) царя внезапно вызвали от князя Кочубея, у которого он находился в гостях: известия были такого рода, что и часу нельзя было терять. Султан Махмуд II слезно молил о немедленной помощи от непосредственно угрожавшей ему с моря и с суши гибели. Немедленно же Николай отдал нужные распоряжения тому же генералу Муравьеву — и 8 (20) февраля 1833 г. русская эскадра под начальством контр-адмирала Лазарева уже подошла к Золотому Рогу и высадила на берег Босфора два пехотных полка, казачью конницу и несколько артиллерийских батарей. Эскадра Лазарева состояла из внушительной силы: четырех линейных кораблей и пяти фрегатов. Известие о плывущей в Босфор русской эскадре вызвало страшный переполох как в английском, так и во французском посольствах. Французский посол Руссэн даже убедил султана не допускать русских к высадке, уверив его, что французы категорически потребуют от Ибрагима прекращения военных действий. И султан Махмуд II обещал и даже передал русскому послу Бутеневу просьбу, чтобы тот выслал навстречу Лазареву катер с предложением не подходить к берегу. Но Бутенев постарался запоздать, а Лазарев постарался поспешить, — и из англо-французских усилий ничего не вышло.

Русский отряд и эскадра Лазарева расположились на Босфоре. Французская и английская дипломатия теперь уже в самом деле старалась всерьез заступиться за султана пред Мехметом-Али, чтобы поскорее султан мог просить царя убрать русские войска. Но так как Пальмерстон по-прежнему выжидал, чтобы помощь султану войсками оказали французы, а от себя продолжал лишь выражать посланнику султана горячее сочувствие на чистом английском языке, французы же подозревали Пальмерстона в подготовке им западни, — поэтому никакой помощи ни от англичан, ни от французов султан не дождался. Ибрагим, сообразив, как обстоит дело, пообождав, двинулся дальше, — и город Смирна отложился от Турции и передался египетскому военачальнику. Тут уж Махмуд обратился к царю с самой униженной мольбой. Тотчас же Николай, у которого уже давно было все готово, приказал послать к Муравьеву на Босфор новые подкрепления.

В начале апреля на Босфоре находилось уже двадцать русских линейных кораблей и фрегатов и больше 10 тысяч человек стояло на азиатском берегу Босфора, в местечке Ункиар-Искелесси и его окрестностях. Вскоре, 24 апреля (6 мая), в Константинополь прибыл в качестве чрезвычайного посла Алексей Федорович Орлов, которому Николай доверил очень важную миссию: удалить Ибрагима из Малой Азии и за это потребовать от султана подписания нового договора с Россией.

Оба дела были проведены Орловым быстро и ловко. Путем угроз и нажима, чисто дипломатическим методом, без пролития капли русской крови, Орлов заставил Ибрагима удалиться обратно за хребет Тавра, и под наблюдением русского штабного офицера Ибрагим действительно увел свои войска. 24 июня султан был уведомлен, что египетские войска в полном составе ушли за Тавр, а 16 июня (8 июля) 1833 г. в местечке Ункиар-Искелесси был подписан Орловым и турецкими представителями новый русско-турецкий договор. Тотчас же после его подписания Орлов приказал русскому флоту и войскам покинуть Босфор и возвратиться к русским берегам. Орлов так быстро и ловко вел дело, так умеючи давал огромные взятки, кому было наиболее целесообразно их давать, такой невинный и чистосердечный вид напускал на себя при встречах и беседах с французским и английским послами и так секретно готовил свое дело, что о заключении договора и Пальмерстон, и король французский Луи-Филипп узнали в порядке полного сюрприза и никак помешать — по крайней мере немедленно — уже не могли. И султан, и его министр иностранных дел могли только все повторять свою любимую пословицу, что когда человек тонет, то он даже и за змею хватается, а не то что за Николая Павловича.

Ункиар-искелессийский договор обязывал Россию и Турцию оказывать друг другу помощь всеми сухопутными и морскими силами в случае войны с третьей державой. А так как Орлов заявил, что царь, признавая и сохраняя за собой это обязательство, великодушно освобождает Турцию от обязанности посылать России военную помощь в случае войны России с какой-либо державой, то в возмещение за это турецкое правительство обязуется закрыть Дарданеллы для прохода каких бы то ни было иностранных военных судов, оставляя, конечно, это право за Россией, если бы она пожелала послать свои суда в Средиземное море.

Таким образом, первый и значительный шаг к обеспечению русских берегов был сделан. Черное и Мраморное моря отныне были закрыты. Договор был заключен сроком на восемь лет. Газета «Таймс», узнав о нем, назвала его «бесстыжим» (impudent). Пальмерстон послал султану резкий протест. Раздражение в Париже было тоже весьма значительно: Россия оказывалась теперь в самом деле недоступной для флотов западных держав, и исчезало единственное слабое место в русской государственной обороне. Другие пункты договора, очень благоприятные для русской торговли в Турции, еще более усиливали значение случившегося.

Меттерних старался сделать вид, что Австрия очень довольна достигнутым русской дипломатией крупнейшим успехом. Но на самом деле, как теперь может быть вполне установлено, австрийский канцлер не был ни доволен, ни спокоен.

Конечно, он боялся худшего, когда контр-адмирал Лазарев со своим флотом плыл к Босфору. Дело могло кончиться захватом Константинополя. Но и то, что случилось, слишком усиливало русские позиции.

Николай смотрел на достигнутый успех лишь как на первый и очень серьезный шаг. Что представляют собой преждевременно одряхлевший тиран Махмуд II и его министры, сегодня берущие взятки от Орлова, а завтра от Пальмерстона, это царь знал очень хорошо. Мысль о настоящем, прочном военном контроле над проливами не оставляла его. Что без соглашения с Австрией и Англией, или с одной Австрией, или с одной Англией дело не обойдется, это было его давнишним убеждением. Но говорить с Пальмерстоном о дальнейших своих планах касательно турецких владений царь тогда не мог. Он решил позондировать почву в Австрии.

Нужно припомнить, что и австрийская дипломатия, и австрийские военные сферы с величайшей тревогой смотрели вообще на активность русской политики в Турции. Австрийский фельдмаршал Радецкий был в отчаянии от Адрианопольского мира 1829 г. Он утверждал, что отныне не только Молдавия и Валахия, но и Сербия могут считаться странами, стоящими в прямой зависимости от России. Кто владеет устьями Дуная, от того зависит вся австрийская экономика, а этими устьями овладела Россия. С точки зрения не только Радецкого, но и самого Меттерниха, слабый, полуразрушенный фундамент, на котором еще держится независимость Австрийской империи, — это самостоятельность Турции. В тот момент, когда Россия овладеет Константинополем, Австрия превратится, по мнению Меттерниха, в русскую провинцию. Когда в 1830 г. Николай категорически отказался принять участие в затеянной Меттернихом особой «декларации», гарантирующей независимость Турции, — австрийский канцлер окончательно удостоверился, что вопрос о разрушении Турецкой империи отодвинут в весьма недалекое будущее. А русско-турецкий договор 1833 г. в Ункиар-Искелесси явился лишь ярким подтверждением справедливости австрийских опасений. Но что же было делать? У меттерниховской Австрии было два врага: революция и николаевская Россия. Бороться разом на два фронта нельзя было. И австрийская дипломатия официально безмолвствовала в восточном вопросе, деятельно интригуя в дипломатическом подполье вплоть до 1849 г., потому что именно на помощь царя и возлагала все упования и расчеты в схватке с революционными силами, минировавшими в стольких пунктах Габсбургскую монархию. И теперь, в 1833 г., нужно было обнаружить полное согласие с восточной политикой царя.

10 сентября 1833 г., через два месяца после подписания Ункиар-искелессийского договора и через две недели после отсылки в Турцию резкого протеста Пальмерстона против этого договора, Николай прибыл в Мюнхенгрец (в Австрии) для свидания с австрийским императором Францем и для подготовленного разговора с Меттернихом. Меттерниху нужно было после неспокойных лет снова заручиться поддержкой Николая против революционных потрясений, эра которых, казалось, вновь открылась июльской революцией 1830 г., а Николаю нужно было получить поддержку Австрии в турецком вопросе. В первый же день переговоров Меттерних желал подыграться к предполагаемой им солдатской прямоте Николая, у которого была действительно фронтовая, отчетливая поступь, военная выправка и прямая осанка, но ни малейшей душевной прямоты никогда и в помине не было. Поэтому Меттерних, готовясь обмануть царя во всем, что касается турецких дел, начал не по-придворному, а по душам: «Государь, прошу мне верить, что я не хитрю с вами!» По другой версии, он прибавил: «Ведь вы меня знаете, ваше величество!» — «Я ему совсем просто отвечал: да, князь, я вас знаю», — выразительно сообщает царь об этом своем язвительном ответе в письме к своей жене Александре Федоровне 11 сентября 1833 г. из Мюнхенгреца. Этот дебют не мог не смутить Меттерниха, который тогда, впрочем, еще не знал, что Николай уже несколько раз, и в 1827 г. и позже, имел много случаев назвать его «канальей» и охотно этим пользовался.

Николай поспешил прежде всего все-таки успокоить Меттерниха и усыпить его подозрительность: царь заявил, что, по его мнению, только две державы должны, по соглашению между собой, решать турецкие дела — это Россия и Австрия, потому что только они обе из всех великих держав граничат с Турцией. С этим Меттерних вполне согласился. Но для царя это его заявление было только вступлением к переговорам, а не их окончанием. Дальше разыгралась сцена, о которой много лет спустя, уже после Крымской войны, старый князь Меттерних, разговаривая с Гамильтоном Сеймуром, рассказал английскому дипломату, напомнив, что еще с ним, Меттернихом, тоже царь пробовал заговаривать о разделе Турции. «Это было в Мюнхенгреце, за обедом. Я сидел напротив его величества. Наклонившись над столом, царь спросил меня: «Князь-Меттерних, что вы думаете о турке? Это больной человек, не так ли? (Prince Metternich, que pensez vous du Turc? C'est un homme malade, n'est-ce pas?)». Я притворился, что не услышал вопроса, и сделал вид, что оглох, когда он обратился ко мне снова. Но когда он повторил вопрос в третий раз, то я был принужден ответить. Я сделал это косвенным образом, спросив в свою очередь: «Обращаетесь ли ваше величество ко мне как к доктору или как к наследнику? (Est-ce an m ou l'h que Votre Majest adresse cette question?)». Император не ответил и никогда со мной вновь уже не заговаривал о больном человеке»[70]. Николай понял после этого, что Австрия не пойдет на дележ, потому что, по сути дела, львиная доля достанется России, а сама Габсбургская империя, вкрапленная между русскими владениями, быстро превратится в русский протекторат. Это первое зондирование почвы оказалось не последним. Только царь решил обратиться тогда уже к другому возможному партнеру. Но приходилось запастись терпением и долго ждать благоприятных обстоятельств, чтобы это сделать.

Этим другим партнером могла быть только Англия. Николай начал исправлять постепенно отношения с британским правительством, очень испорченные и неприятной историей с отказом в допущении Стрэтфорда-Каннинга в 1832 г., и, конечно, удачей русской дипломатии в Турции в 1833 г. В 1835 г. Пальмерстон, после скандала со Стрэтфордом долго не назначавший посла в Петербург, наконец предложил царю лорда Дэрема, нарочно выбрав снова человека, о котором было известно, что он враждебен России и особенно Николаю. Впоследствии Николай сказал сэру Роберту Пилю, вспоминая об этом: «Несколько лет тому назад ко мне послали лорда Дэрема, человека, преисполненного предубеждений против меня. Но едва он сблизился со мной, как все его предубеждения совсем исчезли». Дэрем в самом деле оказался очень скоро под обаянием царской ласки и тонкой лести, потому что Николай, когда хотел, умел очень льстить и симулировать простодушную сердечность в отношениях с людьми, которых в данный момент находил целесообразным очаровать. Помогло делу и то, что Николай держался в эти годы относительно Англии очень примирительно вообще и всячески стремился доказать англичанам, что всегда готов помочь им в любом дипломатическом ходе против Франции. Николай вместе с тем был и с лордом Дэремом всегда настороже. В европейских дипломатических кругах с любопытством узнали о передававшемся в нескольких версиях разговоре между царем и лордом Дэремом, которого Николай возил в Кронштадт, чтобы показать ему строящийся флот. «Зачем вам строить такой большой флот, ваше величество?» — «А вот именно затем, чтобы вы уже больше не осмеливались задавать мне подобные вопросы», — ответил Николай. При лорде Дэреме, бывшем в Петербурге с 1835 по 1837 г., отношения между Англией и Россией медленно налаживались, насколько это было возможно при таком руководителе британской политики, как Пальмерстон.

Английский министр иностранных дел не мог успокоиться и примириться с договором в Ункиар-Искелесси. Но ему мешали натянутые отношения Англии с Францией, препятствовавшие обеим морским державам дружно выступить против России. Правда, 28 октября 1833 г. Пальмерстону удалось заставить правительство Луи-Филиппа послать одновременно с Англией протестующую ноту в Петербург, но из этого ничего не вышло. Франция и Англия заявили, что если Россия вздумает ввести в Турцию вооруженные силы, то эти две державы будут действовать так, как если бы Ункиар-искелессийский договор «не существовал». Но Николай велел ответить Франции, что если Турция для своей защиты призовет на основании Ункиар-искелессийского договора русские войска, то он, царь, будет действовать так, как если бы эта протестующая французская нота «не существовала». Англии ответили в таком же духе, но несколько вежливее. Затем, при двухлетнем пребывании Дэрема в Петербурге, отношения с Англией, как сказано, улучшились. Пальмерстон мог понять по целому ряду фактов, что для систематической борьбы против России даже дипломатических союзников, не говоря уже о военных, ему так легко не найти. В Австрии Меттерних всей душой, конечно, приветствовал бы провал русского влияния в Турции, но участвовать в подготовке этого провала никак не мог и не хотел. Слишком это было для Австрии рискованно. Что такое английская помощь на суше — это Меттерних очень хорошо видел на примере Турции, которую Пальмерстон усердно подбадривал и подстрекал к борьбе против египетского паши Мехмета-Али, но когда дошло до дела, он ни одного солдата на помощь не послал. Замечательная черта была в психике Пальмерстона: он искренне негодовал, яростно сердился, с горечью тяжкой обиды нападал на тех, кого ему не удавалось обмануть. Этого он никогда не прощал. Он возненавидел, например, Меттерниха и всячески его поносил и преследовал враждой именно тогда, когда окончательно убедился, что тот боится Николая и не желает во имя английских интересов на Востоке подставлять Австрию под опаснейшие русские удары. Некоторое время, казалось, Пальмерстону можно было рассчитывать на другого мыслимого союзника — на Францию. Но после героического жеста 28 октября 1833 г., после отсылки протестующей ноты против Ункиар-искелессийского договора и ответа Николая, оказалось, что Луи-Филипп истощил весь запас храбрости. Французский король, принужденный упорно бороться и с республиканцами, и с социалистами, и с возникавшим рабочим движением, сам всей душой был бы рад опереться на Николая. Чтобы заслужить царскую милость и загладить провинности французского правительства, терпевшего в 1830–1831 гг. манифестации в пользу поляков, Луи-Филипп, «король баррикад», как его называли реакционеры, захотел доказать, что он вполне исправился. По секретному поручению французского короля в Петербург явилась графиня Сент-Альдегонд и уведомила Николая о новом обширном польском заговоре, сообщив при этом имена руководителей, во главе которых стоял эмигрант Симон Конарский. В Польше было арестовано после этого до двухсот человек и между ними Конарский, который и был расстрелян в Вильне. Но и помимо этой любезности, Луи-Филипп и вообще как до, так и после посылки графини Сент-Альдегонд был неистощим в знаках внимания к царю. Пальмерстон мог учесть, что на Францию как на союзницу рассчитывать мудрено.

А выступать без союзников Пальмерстон все-таки не решался. Случай с бригом «Уиксен» показал ему, что и Николай учитывает отсутствие у Англии нужных союзников. Случай этот произошел, когда еще британским послом в Петербурге был лорд Дэрем.

Нужно сказать, что в Константинополе, в английском посольстве, образовался сплоченный круг людей, основную задачу свою видевших в борьбе против русского влияния и, в частности, в подрыве всеми мерами основ Ункиар-искелессийского договора. Во главе их стоял Дэвид Уркуорт, впоследствии стяжавший себе известность в качестве публициста, с яростью боровшегося в лондонской прессе против России и дошедший до маниакальных заподозреваний всех и каждого в подкупе. Он, между прочим, обвинял в этом впоследствии и Пальмерстона, и вождя «Молодой Италии» Джузеппе Маццини, и других. По-видимому, именно его стараниями сначала пред английским посольством в Константинополе, а потом и пред самим Пальмерстоном был выдвинут вопрос: кому принадлежит черноморский берег еще не замиренного Кавказа? Имеет ли право английский купец торговать в «Черкесии» и признавать ли в этой «Черкесии» суверенитет России? Был снаряжен в Лондоне бриг «Уиксен», и с грузом пороха, скромно названного в корабельном журнале «солью», бриг отправился к черкесским берегам. Русский бриг «Аякс» в конце декабря 1835 г. арестовал «Уиксена» и привел его в Севастополь. Разгорелось целое дело. Русский призовый суд признал арест правильным и конфисковал бриг. Пальмерстон протестовал, его пресса начала очень сильно раздувать дело, и Пальмерстон заявил русскому послу в Лондоне Поццо ди Борго (перемещенному сюда из Парижа Николаем), что он не признает русского суверенитета над Черкесией и передает этот вопрос на обсуждение английских «юристов короны». Поццо ди Борго решительно протестовал. Дело тянулось больше года и дошло до очень бурных объяснений, так что Поццо ди Борго в январе 1837 г. даже сообщил в Петербург, что «возможно объявление войны». Николай не уступил. Он лишь возместил убытки владельцев. Посол Дэрем всецело стал на русскую точку зрения, и когда Пальмерстон его сместил, то Николай, при прощании, пожаловал Дэрему высший из всех русских орденов — звезду Андрея Первозванного.

На войну из-за «Уиксена» Пальмерстон не решился, да Николай ничуть и не сомневался, что тот не решится воевать без союзников. Вообще натуру Пальмерстона, очень агрессивного при уступчивости противной стороны, но быстро снижающего тон при серьезном отпоре, царь понял хорошо. Чего он никогда не понимал — это той могучей поддержки, которую оказывает неизменно Пальмерстону в подавляющей своей массе английская крупная буржуазия. Николаю все казалось, что он ведет длительный поединок со злокозненным лордом и что нужно только подождать появления лордов подоброкачественнее, например Эбердина, — и дело пойдет более или менее на лад. Да и королева Виктория, кстати, лично ненавидит Пальмерстона. Никогда Николай не понимал, и просто не хотел понять, что против его восточной политики идет сомкнутым строем могущественная экономическая сила самой передовой в те времена промышленной державы земного шара, и что уход Пальмерстона или приход Эбердина существа борьбы не изменит, и что личные вкусы королевы Виктории ни малейшего тут значения не имеют.

А между тем Пальмерстон успел уже высказаться весьма недвусмысленно по существу англо-русских противоречий. Еще при переговорах по поводу конфискации судна «Уиксен» между Пальмерстоном и русским послом в Лондоне Поццо ди Борго произошла 30 апреля 1837 г. бурная сцена, во время которой Пальмерстон настолько потерял всякое самообладание, что самым откровенным образом высказал, по какой именно причине он так придирчиво и враждебно относится к России: он боится ее величины, силы и завоевательных возможностей не только в Турции, но и в Афганистане, в Средней Азии, вообще всюду.

Началось с того, что Пальмерстон объявил для Англии вовсе не обязательным и не имеющим никакого значения отказ Турции от ее прав на Кавказское побережье. Поццо ди Борго ответил, что этот отказ Турции закреплен Адрианопольским миром и Россия не признает права Англии вмешиваться в договор между двумя независимыми державами. Спор принимал все более и более резкий характер, и наконец Пальмерстон воскликнул: «Да, Европа слишком долго спала. Она наконец пробуждается, чтобы положить конец этой системе захватов, которые император желает предпринять на всех границах своей обширной империи. В Польше он укрепляется и угрожает Пруссии и Австрии; он вывел войска из (Дунайских. — Е.Т.) княжеств и сеет там смуту, чтобы получить предлог туда возвратиться. Он строит большие крепости в Финляндии с целью устрашить Швецию. В Персии ваш посланник подстрекает шаха к бессмысленным экспедициям, которые его разоряют, и сам предлагает ему, чтобы тот лично участвовал в этих разорительных войнах, чтобы ослабить и погубить его. Теперь вы желаете присвоить Черкесию, но больше сорока лет пройдет, раньше чем вам удастся совладать с этим храбрым и независимым народом»[71].

Поццо ди Борго, выслушав эти необычайные по откровенной грубости речи, заявил, что ему странно, почему он (Пальмерстон) так беспокоится о судьбе Пруссии и Австрии, «держав, живущих в согласии и самой искренней дружбе с Россией». — «Вы правы в этом, — прервал Пальмерстон, — они (Австрия и Пруссия. — Е.Т.) ошибаются. Но Англия должна играть роль защитницы независимости наций, и если бараны безмолвствуют — говорить за них обязан пастух». Поццо ди Борго возразил: «Пастуху будет много работы, если он хочет взять на себя обязанность ограждать тех, которых он называет баранами, но которые вовсе не бараны и не ищут его покровительства». Но Пальмерстон ярился все больше и больше и заявил, что султан, подбиваемый Николаем, укрепляет Дарданеллы, в чем ему помогают прусские инженеры, посланные по желанию царя, «чтобы избежать скандала (который был бы вызван. — Е.Т.) посылкой русских офицеров». А укрепляются Дарданеллы именно против Англии, «потому что нет другой державы, которая могла бы пытаться форсировать этот пролив». Так и выложил это вполне открыто взволнованный Пальмерстон.

Эта беседа, которую Поццо ди Борго квалифицирует как «необыкновенную и почти невероятную» (extraordinaire et presque incroyable), привела посла «к твердому убеждению, что английский министр желает разрыва и что он достигнет своей цели, если долго останется у дел»[72].

Николай, прочтя донесение об этом разговоре, приказал Нессельроде дать знать британскому послу в Петербурге лорду Дэрему: «Я ни в чем не изменю своего образа действий и останусь спокойным, но я, невзирая ни на что, буду защищать свои права».

Пальмерстона раздражала и тревожила русская политика не только в Турции, но и в Персии. Неспроста он с таким возмущением говорил о походах шаха персидского. Пальмерстон приписывал предпринятое шахом в 1838 г. завоевание Герата исключительно проискам русского царя. И Пальмерстон не постеснялся прямо заговорить об этом в начале октября 1838 г. с Поццо ди Борго и заявил русскому послу, что Николай «делает рекогносцировки» пред завоеванием Индии, когда посылает своих вассалов-персов отнимать Герат у афганского эмира. Беспокоила англичан и поездка как бы с целями подготовки торгового трактата русского агента Виткевича в Афганистан. Такой же «рекогносцировкой» в Лондоне показалась было неудачная экспедиция генерала Перовского из Оренбурга в Среднюю Азию, предпринятая осенью 1839 г. и окончившаяся после тяжкого и малоуспешного похода по скудной пустыне весной 1840 г. возвращением экспедиции в Оренбург. В Англии писали о «походе русских» по направлению к Индии, и Пальмерстон, оставаясь в тени, несомненно, старался разжечь эту кампанию прессы. Но все же степи, где пробродил полгода этот маленький экспедиционный отряд со своими верблюдами, слишком уже далеко находились от Гималаев. Гораздо больше английская дипломатия была встревожена персидскими делами. Пальмерстон, возбуждаемый донесением Мак-Нейля, британского посланника в Тегеране, послал эскадру в Персидский залив. Эскадра захватила персидский остров Карак. Николай I потребовал, чтобы эскадра ушла из залива и чтобы остров Карак был возвращен Персии. Пальмерстон долго не хотел исполнить этого требования, добиваясь сначала снятия осады с Герата и увода прочь персидских войск от Герата в Персию. Когда же персы это исполнили, Пальмерстон все-таки не очистил остров Карак. Николай в это время замышлял большую дипломатическую комбинацию; для конечного овладения проливами ему необходимо было во что бы то ни стало не ссориться с Англией, и он готов был на всякие уступки в Персии. Так же, как из-за пролива, царь отступил от своего пресловутого «принципа борьбы против бунтовщиков» и пошел, к ужасу и возмущению Меттерниха, в 1827, 1828, 1829 гг. на войну с Турцией, одним из непременных результатов которой должно было заведомо для него стать освобождение «бунтовщиков» греков; из-за проливов и Константинополя впоследствии, в 1853–1854 гг., он пустился на пропаганду через консулов и на разбрасывание революционных прокламаций в Сербии, в Болгарии, в Черногории, в Молдавии, в Валахии; из-за тех же проливов и Константинополя он в 1839–1840 гг. подавил в себе чувство, которое было, быть может, наиболее сильным из всех доступных ему чувств, — свою непомерную надменность, свое почти беспредельное неукротимое высокомерие.

Не довольствуясь тем, что он бросил персов на произвол судьбы, Николай велел своему послу в Лондоне Поццо ди Борго известить Пальмерстона, что не только поручик Виткевич, посылка которого в Кабул раздражила и обеспокоила английского министра, уже отозван из Кабула, но что император Николай «не утвердил уже заключенного графом Симоничем договора России с Афганистаном»[73].

Граф Поццо ди Борго написал Пальмерстону, прося немедленно о свидании (la demande de lui fixer sans retard une entrevue). Пальмерстон не соблаговолил ответить. Тогда Поццо ди Борго, ввиду категорического повеления царя, не дождавшись ответа, поехал в министерство иностранных дел. Пальмерстона там не оказалось, и посол поехал к нему на дом. Но Пальмерстон заставил посла ждать два часа, прежде чем вышел к нему. При этом он и не подумал извиниться. Выслушав Поццо ди Борго, Пальмерстон снова заявил, что остров Карак освободить он все-таки еще не намерен и что желает помочь афганцам против персов, — и на этом свидание окончилось. Поццо ди Борго затем просил другого свидания, уже с премьером лордом Мельборном, который, как и все премьеры до и после него, обнаружил необычайную любезность и миролюбие, — но «почти в отчаянии» (presque avec d воскликнул, что всему виной Пальмерстон, действия которого «мы (т. е. кабинет и премьер. — Е.Т.) не вполне одобряем», но эти действия «трудно всегда предупредить и устранить». Эту комедию с дипломатической двойной бухгалтерией (противопоставление своевольного Пальмерстона и огорченного его русофобией, но никак не могущего с ним справиться кабинета) наиболее артистически разыгрывал впоследствии Эбердин, который даже и тогда, когда считал возможным обойтись без войны, очень слабо противился Пальмерстону, а после Синопа уже без малейших возражений ему подчинился. Персидский шах, внезапно оставленный без поддержки из Петербурга, поспешил полностью удовлетворить требования Пальмерстона.

Эта гибкость и уступчивость царя в персидском деле в 1838–1839 гг. предвещала, даже если бы не было других симптомов, что царь во что бы ни стало хочет добиться от Англии чего-то очень серьезного в более для него важном месте. Другим симптомом была внезапная отставка оскорбленного Пальмерстоном русского посла Поццо ди Борго. Николаю показалось, что после безобразного поведения Пальмерстона относительно Поццо ди Борго нужно, чтобы поскорее, так или иначе, убрался со сцены либо Пальмерстон, либо Поццо ди Борго, чтобы никакие персонального характера детали не мешали желаемому соглашению с Англией. А так как удалить Пальмерстона не было во власти царя, то пришлось убрать из Лондона Поццо ди Борго, осыпав при этом самолюбивого корсиканца всякими богатыми наградами и высшими знаками монаршей ласки и милости. С августа 1839 г. русским послом в Англии на долгие годы стал барон Бруннов, на которого сразу же было возложено осуществление нового капитального дела: надлежало вбить клин между Англией и Францией, расколоть, уничтожить именно в восточном вопросе солидарность, существовавшую между этими двумя державами, в руках которых сосредоточивалась, в сущности, почти вся тогдашняя военно-морская сила на земном шаре. Первым актом замышляемой царем комбинации должна была быть организация резкой и длительной ссоры между Англией и Францией. Вторым актом — полное дипломатическое соглашение России с Англией по вопросу о дележе турецких владений.

Уже с конца 1839 г. Николай приступил к намеченному дипломатическому предприятию.

Приближался и должен был в 1841 г. наступить срок окончания заключенного на восемь лет Ункиар-искелессийского договора. Пред Николаем было два пути: он мог или домогаться у султана заключения договора на новое восьмилетие, или отказаться от договора, ненавистного Англии, и за это получить серьезную дипломатическую компенсацию. Царь предпочел не добиваться продолжения договора. Новый султан Абдул-Меджид, вступивший на престол в 1839 г. после смерти Махмуда II, неврастеник и совершенно ничтожный и по уму и по характеру юноша, был игрушкой в руках Пальмерстона и британского посла в Константинополе сэра Фредерика Понсонби, и на его слово еще меньше можно было полагаться, чем на слова и обещания его предшественника. Ведь и Ункиар-искелессийский договор был выгоден Николаю главным образом лишь потому, что давал юридическую и дипломатическую возможность в подходящий момент послать войска в Константинополь и уже не уйти оттуда. Но это в 1839–1840 гг. было менее возможно, чем в 1833 г. Опять Мехмет-Али шел против Порты, но тут уже и Англия и Франция зорко следили за Босфором.

Тогда Николай измыслил ход, настолько неожиданный и ловкий, что ни Пальмерстон, ни французы не успели его отразить вовремя соответствующим маневром. Он заявил Англии, что отказывается от продолжения Ункиар-искелессийского договора, если состоится общее соглашение держав о том, что Дарданеллы и Босфор должны быть закрыты для военных судов всех наций, и если состоится соглашение, ограничивающее захваты Мехмета-Али. Николай знал, что французская дипломатия — и Тьер, министр иностранных дел, и Гизо, в 1839–1840 гг. посол в Лондоне, а с 1840 г. министр, и стоящий за ними Луи-Филипп очень покровительствуют и даже помогают Мехмету-Али в надежде заполучить при помощи его завоеваний влияние в Сирии и Египте. Царь ясно видел и то, что Пальмерстону это давно не нравится. Вот почему его отказ от Ункиар-искелессийского договора окончательно привлек Пальмерстона к затеянной царем комбинации. После довольно сложных переговоров, когда выяснилось, что раздраженные французы вовсе не намерены оказывать давление на своего будущего вассала Мехмета-Али, произошло то, чего и добивался Николай: 15 июля 1840 г. Россия, Англия, Австрия и Пруссия заключили между собой договор, гарантировавший целостность турецкой территории, а Мехмету-Али гарантировалось только наследственное владение Египтом и временное (до конца его жизни, но не наследственное) владение Анконским пашалыком. Россия получала гарантию держав о запрете прохода военных судов через Босфор и Дарданеллы. Самое главное было достигнуто Николаем: раздраженнейшие протесты французской дипломатии, возмущение в парижской прессе, укоры французского кабинета Пальмерстону в предательстве и в том, что он стал слугой царя, — все это показывало, что отныне Николаю уже не придется в восточных делах встречаться с согласованными действиями обеих морских держав. Разрыв между Францией и Англией казался ему теперь окончательным. В этом он ошибался, но что отныне на довольно длительный срок Франция оказалась изолированной — это было верно. Некоторое время (в середине 1840 г.) поговаривали даже о войне между Англией и Францией. Только когда Тьер ушел в отставку и 29 октября 1840 г. иностранная политика Франции попала в руки Гизо — тон французской дипломатии стал более спокойным, но пресса продолжала еще долго бушевать.

Николай ликовал. Клин между обеими морскими державами казался вбитым очень прочно. Это было самое для него существенное. Что же касается гарантии держав насчет Дарданелльского пролива, то это интересовало царя меньше: так же, как при подписании Ункиар-искелессийского договора, он не очень полагался на пункт о закрытии проливов, а смотрел на договор как на удобный дипломатический инструмент для дальнейших шагов русской политики, — так и теперь договор с державами 15 июля 1840 г. радовал его не строчкой о Дарданеллах, а тем, что отныне можно было разговаривать о Турции и ее будущей судьбе не с Англией и Францией, а только с одной Англией. Лишь в 1841 г. Франция нехотя примкнула к договору четырех держав о проливах.

И тут еще снова обстоятельства сложились благоприятно для царя: в сентябре 1841 г. пало либеральное (вигистское) министерство лорда Мельборна и главой нового британского консервативного (торийского) правительства стал Роберт Пиль, а министром иностранных дел вместо Пальмерстона, ушедшего со всем кабинетом Мельборна, Роберт Пиль назначил Эбердина.

Известно было, что и Пиль, и Эбердин решительно не одобряли, будучи в оппозиции, слишком агрессивной политики Пальмерстона против России, и что поворот, происшедший в 1840 г. и сблизивший Россию с Англией в восточных делах, встречает полное одобрение новых министров. Эбердин считался в свое время горячим сторонником Джорджа Каннинга, подготовившего совместное выступление Англии и России против Турции (в деле освобождения Греции). Известно было, что в 1828–1829 гг. Эбердин вполне сочувствовал русской армии, воевавшей против турок. Теперь этот человек занял место, находясь на котором его предшественник Пальмерстон так долго вредил России. Николай на основании всего этого задумал совершить поездку в Лондон и вступить с Англией в прямое соглашение относительно раздела Оттоманской империи в более или менее близком будущем.

Но прошло немало времени, пока царю удалось выполнить план этого путешествия.

Только в 1844 г. обстоятельства так сложились, что и русскому гостю захотелось поехать с визитом, и английским хозяевам показалось полезным принять его получше. Сэр Роберт Пиль желал создать некоторый противовес проискам французской дипломатии в Северной Африке, где французы, завоевывавшие Алжир, уже подбирались к Марокко. Николай хотел произвести первые зондирования почвы для возможного соглашения с Англией на случай полюбовного раздела турецких владений. 23 января (н. ст.) 1844 г. Пиль заговорил о желательности царского визита в Англию, — и в те же дни Николай сказал английскому послу в Петербурге Блумфильду, что он с удовольствием посетил бы королеву Викторию. Уже в начале марта последовало официальное приглашение[74].

Не весьма понимая английскую парламентскую систему и во всяком случае нисколько ей не сочувствуя, Николай Павлович тем не менее молчаливо с ней мирился, как мирятся люди со злом извечным и неизбывным, которое не при нас началось и не нами кончится. Иоанн Грозный в известном своем раздраженном письме, писанном в октябре 1570 г. к английской королеве Елизавете Тюдор, говорил ей: «И мы чаяли того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь… А ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица…» Иоанн Грозный обижался, что в Англии к обсуждению «государских дел» допущены «торговые мужики», и даже не желал разговаривать поэтому с Елизаветой: «И коли ж так — и мы те дела оставим на сторону». Но Николаю волей-неволей давно пришлось махнуть рукой на эти английские «непорядки»: ему нельзя было «оставлять на сторону» дела, из-за которых он в Англию приехал. Непримиримая принципиальность царя Ивана Васильевича в его свободных от всякой дипломатической скрытности отзывах об английской королеве и ограничении ее власти была другому русскому царю, к его явному прискорбию, в мятежном XIX веке уже не под силу. С 31 мая 1844 г., когда он высадился в Вульвиче, и вплоть до 9 июня, когда он покинул английский берег, русский император проявлял, напротив, самую утонченную любезность и к королеве Виктории, и к ее мужу принцу Альберту, и к лорду Эбердину, и к сэру Роберту Пилю, и к «торговым мужикам» из Сити, и даже ко всем англичанам и англичанкам попроще, которых ему в эти дни представляли или которые сами попадались ему при дворе и Виндзоре, куда он из русского посольства переехал по приглашению королевы спустя два дня после своего прибытия.

Официальный прием был великолепен. Было, правда, маленькое облачко на английском горизонте Николая, но и оно быстро рассеялось. Польская эмиграция и в 1844 г., и много позже не переставала восторгаться демонстративным поступком двух представительниц самой высшей аристократии — герцогини Соммерсет и герцогини Сутерлэнд, устроивших благотворительный бал в пользу поляков, как раз когда Николай гостил у королевы Виктории. Но на самом деле это был не первый (и не последний) случай излишней доверчивости поляков. Вот что писал Николай своей жене 7 июня 1844 г. из Виндзора: «Тут происходят по поводу поляков очень комичные вещи. В настоящий момент происходит подписка на бал, даваемый мошенниками: во главе (подписного. — Е.Т.) листа фигурируют имя герцогини Соммерсет, которая даже предложила (для бала. — Е.Т.) свой дом, и имя герцогини Сутерлэнд. Все это делалось до моего прибытия; с тех пор, как я здесь, ветер переменился; все эти дамы испугались, что обесславят себя (out pris peur de se difiamer) перед большинством публики, которая так хорошо меня принимает. И что же они придумали: герцогиня Соммерсет пишет Бруннову (русскому послу. — Е.Т.), что она не может утешиться, что позволила так себя обойти, что имя ее фигурирует в списке, и что она просила, чтобы ее имя вычеркнули. Многие поступили так же. Я велел ответить, что я прошу ее ничего такого не делать, и даже если подписка не покрыла расходов на это предприятие, то я готов пополнить (сумму. — Е.Т.). Суди об эффекте и об их конфузе»[75].

Герцен, живший тогда еще в Москве, тоже был введен в заблуждение в данном случае. В его дневнике под 17 (29) июня 1844 г. читаем: «Государь был в Лондоне, видел свободный народ и свободное God save the queen (начало английского гимна «Боже, спаси королеву». — Е.Т.), шумное и не из-под палки. Пишут, что общество попечительное о поляках хотело дать бал 10 июня, пока (государь. — Е.Т.) в Лондоне; он послал им какую-то вспомогательную сумму, но леди Соммерсет возвратила ее с благодарностью»[76]. На самом деле царь никакой суммы не посылал, а леди Соммерсет, как мы видели, не выдержала характера в деле с польским балом. Зато не лишено оснований сведение, которое тоже попало в дневник Герцена: «Островский был арестован во время пребывания государя. Вот и habeas corpus».

Польский деятель в самом деле подвергся в эти июньские лондонские дни каким-то полицейским утеснениям.

Принимая русского императора, королева, аристократия, двор, высшая буржуазия соперничали в любезностях и в лести. Глава кабинета Роберт Пиль и статс-секретарь лорд Эбердин источали мед из уст своих.

Царь, оплот и вождь мировой реакции, мог воочию убедиться, как высоко стоят его фонды в консервативных и аристократических кругах Англии, смущенных и обеспокоенных как раз в это время все более и более разгоравшимся чартистским движением. А с другой стороны, и вождь оппозиционной буржуазии Ричард Кобден, имя которого, как корифея пропаганды против хлебных законов, гремело в 1844 г. по всей Европе, всегда считался сторонником миролюбивой позиции по отношению к России и в печати неоднократно выступал вполне решительно против пальмерстоновской политики защиты Турции. Не забудем при этом, что и сам глава консервативного правительства Роберт Пиль уже постепенно склонялся к сближению с Ричардом Кобденом, основные требования которого относительно отмены хлебных законов, как известно, Пиль и осуществил в 1846 г. Словом, ситуация создалась к моменту царского приезда вполне благоприятная, и приехавший гость тотчас же взялся за осуществление задачи, для решения которой он и приплыл к английским берегам.

Николая очень окрыляло присутствие в кабинете, в качестве статс-секретаря по иностранным делам, лорда Эбердина, считавшегося со времени русско-турецкой войны 1828–1829 гг. «другом» России, так как тогда он громко говорил, что сочувствует России, победа которой окончательно освободит Грецию от «варварской власти» турок. Не менее важно было и то, что Пальмерстон был в отставке, не у дел. А Пальмерстон всегда признавался наиболее упорным и непримиримым врагом России. Еще в 1841 г. по поводу долгих и тщетных переговоров с Пальмерстоном, не желавшим возвратить Персии захваченный англичанами остров Карак, русский посол в Лондоне Бруннов писал графу Нессельроде: «Предложите ему (Пальмерстону. — Е.Т.) оставить за Англиею Карак, — его первым движением будет возвратить его. Предложите ему возвратить его, — он пожелает его сохранить. Таков уж этот человек, созданный богом за наши грехи»[77].

Но очевидно, что зато лорда Эбердина барон Бруннов считал созданным богом за русские добродетели, и его наивная вера в Эбердина пошатнулась только тогда, когда уже было поздно, — в 1854 г. И царь долго разделял мнение Бруннова.

Дело в том, что Николаю нужен был в 1844 г. если не союз с Англией, то необходимым казалось тесное с ней сближение. Удастся заключить союз — тем лучше, это будет союз против Франции и Турции. Придется ограничиться соглашением — тоже не плохо: это будет соглашение против Турции и для раздела Турции. И вместе с тем это соглашение будет для ненавистного правительства узурпатора Луи-Филиппа еще большим ударом, чем тот «дипломатический инструмент», который удалось создать в 1840 г. При этих условиях начать разговор о Турции с лордом Эбердином представлялось царю почти беспроигрышным ходом в начинавшейся или, точнее, продолжавшейся опасной игре.

Эбердин не был ни учеником, ни даже просто приверженцем воззрений Кобдена, в чем его впоследствии укоряла пальмерстоновская пресса по явному наущению самого Пальмерстона, и вовсе он не желал «предать Турцию царю» и никогда не повторял вслед за Кобденом, что для Англии все равно, какая будет в Константинополе полиция — русская или турецкая. Идея вооруженной борьбы с Россией из-за Турции, правда, всегда казалась ему парадоксальной, но Николай не учел одного: что поэтому Эбердин тем более упорно будет настаивать на необходимости дать внутренним силам Турции время и возможность окрепнуть. «Кажется, в Турции существует жизненное начало, скрытая сила (a principle of vitality, an occult force), которая совсем уничтожает все расчеты, основанные на аналогиях с другими государствами», — писал Эбердин всего за каких-нибудь пять месяцев (9 января 1844 г.) до разговора с Николаем, — и кому писал? главному врагу русской дипломатии на востоке — Стрэтфорду-Каннингу, британскому послу в Константинополе[78].

В один из первых же дней своего пребывания в Англии Николай начал продолжительный разговор с лордом Эбердином, статс-секретарем иностранных дел в кабинете Роберта Пиля. Вот как излагает эту речь царя барон Штокмар, друг и доверенный советник принца Альберта и королевы Виктории. Штокмар записал эти слова Николая в том виде, как их ему сообщил сам Эбердин после разговора с царем.

«Турция — умирающий человек. Мы можем стремиться сохранить ей жизнь, но это нам не удастся. Она должна умереть, и она умрет. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придется заставить маршировать мои армии. Тогда и Австрия должна будет это сделать. Я никого при этом не боюсь, кроме Франции. Чего она захочет? Боюсь, что многого в Африке, на Средиземном море, на самом Востоке. Вспоминаете вы экспедицию в Анкону? Почему Франция не устроит подобную же экспедицию в Кандию, в Смирну? Не должна ли в подобных случаях Англия быть на месте действий со всеми своими людскими силами! Итак, русская армия, австрийская армия, большой английский флот в тех странах! Так много бочек с порохом поблизости от огня! Кто убережет от того, чтобы искры не зажгли?» Не довольствуясь этим, Николай заговорил и с самим премьером Робертом Пилем. «Турция должна пасть, — так начал царь. — Нессельроде не согласен с этим, но я в этом убежден. Султан — не гений, он человек. Представьте себе, что с ним случится несчастье, что тогда? Дитя — и регентство. Я не хочу и вершка Турции, но и не позволю тоже, чтобы другой получил хоть вершок ее». Роберт Пиль на это ответил фразой, которую напрасно мы стали бы искать в официальных документах, напечатанных впоследствии английским правительством: «Англия относительно Востока находится в таком же положении. В одном лишь пункте английская политика несколько изменилась: относительно Египта. Существования слишком могущественного там правительства, такого правительства, которое могло бы закрыть пред Англией торговые пути, отказать в пропуске английским транспортам, — Англия не могла бы допустить». Другими словами, Роберт Пиль не только выслушивал, но и сам излагал проекты раздела турецких владений и даже наперед называл облюбованный кусок. Царь продолжал: «Теперь нельзя обусловливать, что должно сделать с Турцией, когда она умрет. Такие обусловливания ускорят ее смерть. Поэтому я все пущу в ход, чтобы сохранить status quo. Но нужно возможный случай честно и разумно иметь в виду, нужно прийти к разумным соображениям, к правильному честному соглашению»[79].

Мы видим, что англичане не только терпимо и ласково выслушивали Николая, но даже скромно намечали желательную для Англии добычу: Египет.

Николай был очень доволен своим первым разговором с лордом Эбердином и Робертом Пилем и даже выразил свое удовлетворение в письме к жене, с которой обыкновенно вовсе не делился своими политическими интересами. «Я вернулся домой, чтобы снова повидаться с лордом Эбердином, министром иностранных дел, с которым я имел очень хороший и очень долгий разговор», — пишет он ей вечером 4 июня[80].

Кстати, укажу, что Мартене в своем «Собрании трактатов и конвенций» (т. XII, стр. 232, № 453) ошибается, говоря, будто Николай беседовал о Турции не только с Альбертом, Эбердином и Пилем, но и с Пальмерстоном. Этого не только не было, но и быть не могло, хотя мимолетная встреча обоих вечных противников произошла, и царь был очень милостив, а Пальмерстон обнаруживал «сердечность», доходившую по наружным проявлениям до влюбленности. Оба они всегда от души ненавидели друг друга (а особенно после вышеизложенной истории с несогласием Николая I принять назначение Стрэтфорда послом в Петербург) и готовы были утопить один другого в ложке воды. Но царь с беспокойством учитывал будущее почти неминуемое возвращение Пальмерстона к власти, а Пальмерстону нужно было опровергнуть усердно распространяемый его политическими противниками при дворе и в парламенте слух, что Николай посмотрит на новое появление его в правительстве как на личное оскорбление. При тогдашнем могущественном положении Николая в Европе этот слух мог сильно повредить дальнейшей карьере Пальмерстона.

В следующие дни в разговорах царя с английскими министрами эти темы о Турции несколько варьировались по форме, но оставались теми же по содержанию. Николай был настолько ободрен видимым вниманием и даже как бы некоторым сочувствием англичан, что, едва вернувшись в Петербург, велел Нессельроде изготовить особый меморандум, где была дана сводка этих виндзорских бесед, которым царь очень желал придать характер не разговоров, а переговоров. Меморандум был составлен и переслан в Англию. Очень нескоро последовал ответ Эбердина. Ни малейших обязательств от имени Англии он не давал, а просто, в стиле расписки в получении этого меморандума, сообщил, что ему, Эбердину, кажется, что меморандум точно излагает царские беседы, и что он, Эбердин, надеется, что Англия и Россия солидарны в восточном вопросе. Ничего более определенного выжать Николаю из дружественного лорда не удалось.

Уже после того как царь покинул Англию, русский посол в Лондоне Бруннов в донесениях царю пускается в оптимистические комментарии о ссоре Англии и Франции и о том, что Англия ищет «первостепенной важной» для нее в известном случае русской помощи. Николай тут же накладывает карандашом резолюцию на этом письме Бруннова к Орлову, представленном, конечно, царю: «Да, важное дело, я готов буду, ежели Англии угрожать будет опасность; но и сам не начну, а буду сидеть у моря и ждать погоды. Вот плоды четырнадцатилетней подлости. Кончится тем, что предсказывал, и меня же (подчеркнуто в подлиннике. — Е.Т.) будут просить о помощи (подчеркнуто в подлиннике. — Е.Т.). Вот слава России, как я ее понимаю, и тогда с нами бог»[81].

Четырнадцатилетняя «подлость» — это длящееся уже четырнадцать лет правление Луи-Филиппа во Франции. Царь, введенный в заблуждение Брунновым, всерьез поверил, будто англичане вскоре обратятся к нему за спасением от нападения со стороны французов. И Николай и Бруннов поверили тому, — и когда? — после успешной и упорной борьбы английской политики против договора в Ункиар-Искелесси, после английской тревоги из-за хивинской экспедиции Перовского, после сложных, настойчивых антирусских интриг Стрэтфорда-Каннинга, а затем сэра Фредерика Понсонби в Константинополе… Это была постоянная игра консерваторов (ториев), старавшихся пугать Гизо и Луи-Филиппа фантомом англо-русского союза, впрочем довольно безуспешно, потому что французы совсем в это не верили. Ни царь, ни Бруннов, ни представивший царю письмо Бруннова Алексей Федорович Орлов не разглядели этих дипломатических манипуляций; чего же можно было требовать от Нессельроде, которому природа отпустила умственных способностей гораздо скупее, чем любому из этих трех человек в отдельности?

Как сказано, 31 мая 1844 г. Николай высадился в Вульвиче, а 9 июня покинул Англию. Его основной целью в продолжение всего этого взволновавшего Европу визита было, как мы это твердо теперь знаем на основании бесспорных источников, позондировать почву по вопросу, как отнесется английское правительство к возможному в более или менее близком будущем проекту частичного или общего раздела турецких владений. Англию царь считал неизбежной участницей дела, и он интересовался выяснением размера английских аппетитов при заключении подобной сделки, хотя он предвидел, что предприятие не обойдется без вмешательства Австрии и Франции.

Захватнический характер этих планов Николая нелепо было бы отрицать. Но не менее нелепо настаивать, как это принято в английской литературе, на «благороднейшем» поведении британского правительства в 1844 г., не пожелавшего, по свойственному ему общеизвестному «бескорыстию», отказаться от традиционной «защиты» Турции.

На самом деле в эти июньские дни в Виндзоре происходило следующее. Николай говорил с тремя руководящими деятелями Англии того времени: первым министром Робертом Пилем, министром иностранных дел лордом Эбердином и главнокомандующим армией герцогом Веллингтоном. И формально и фактически центральной фигурой, единственным ответственным лицом являлся Роберт Пиль. Но мы совершенно напрасно стали бы искать у Темперлея, у Гендерсона или в изданиях документов (вроде новейшего «Foundations of British foreign policy», 1938, издатели Темперлей и Пенсон)[82] хотя бы малейшего указания именно на переговоры между Николаем и Робертом Пилем. Этот пропуск нисколько не загадочен: мы знаем из свидетельства друга и воспитателя Альберта («принц-супруг» королевы Виктории) барона Штокмара, тогда же говорившего непосредственно со всеми действующими лицами, что Роберт Пиль не только выслушал с большим участием и интересом царские проекты насчет Турции, но и поспешил ввернуть необычайно существенное замечание, прикрывая свои намерения обычным дипломатическим фиговым листом.

При переводе с дипломатического языка на общечеловеческий эти слова имеют вполне точный смысл. Пиль как бы говорит Николаю: мы с вами одинаково ревностно, разумеется, оба печемся о неприкосновенности Турции, но если уж так случится, что сам аллах отступится от правоверных и придется Оттоманскую империю делить, то имейте в виду, что Египет должен достаться Англии и никому другому, это уж как там хотите!

Конечно, и новейшие, и более старые английские историки очень тщательно пропускают слова Пиля, указывающие, что британский премьер вполне по-деловому обсуждал с царем вопрос о разделе турецкой добычи. Но и беседы Николая с Эбердином, министром иностранных дел, не оставляют сомнения в том, что соблазнительные предложения царя выслушивались англичанами в тот момент без всякого признака добродетельного негодования. Тут уж у нас имеются такие бесспорные документальные доказательства, которые, пожалуй, можно замалчивать, но нельзя и пытаться опровергать.

Но тут с английской стороны пускается в ход другой прием. Оказывается, что хотя разговоры царя с Эбердином были изложены в особом меморандуме, пересланном затем графом Нессельроде в английское министерство иностранных дел официальным дипломатическим путем, и хотя Эбердин принужден был в ответной, очень не скоро посланной ноте признать «точность изложения» (the acuracy of statement) этих переговоров о Турции, но все это ничего не значит! Почему? Потому, что, оказывается, у царя с англичанами были просто «частные беседы», и меморандум об этих беседах тоже является документом «совершенно персональным», как выражается Гендерсон. Мало того: хотя первый министр Пиль и министр иностранных дел Эбердин долго советовались с царем и русским канцлером Нессельроде и беседы затем протоколировались, но (цитируем эту невероятную фразу Гендерсона в точности) «британский кабинет ничего не знал об этом», а посему все, что было сделано в эти чреватые далекими последствиями июньские дни 1844 г., «не имело значения» (it had no validity).

Этот прием юридического крючкотворства со стороны английского автора нельзя даже назвать иезуитством: до такой степени тут все вполне откровенно основано лишь на игре слов. Премьер и его министр ведут переговоры, но «кабинет» (т. е. они же!) «ничего не знает об этом», абсолютно «ничего» не слыхивал: Роберт Пиль и Эбердин коварно все утаили от… Роберта Пиля и Эбердина!

Итак, по утверждению английских историков, английское правительство в 1844 г. было, значит, совершенно чуждо предосудительных намерений царя? Оно якобы заботилось лишь об одном: о процветании, благе и неприкосновенности Турции. Правда, и у Темперлея, и у Гендерсона, и у более старых историков, их предшественников, получается некоторая неувязка: английское правительство было до такой степени невинно, что оно не только отказалось делить Турцию и отстаивало ее от Николая, а даже «ничего не знало» о его намерениях. Но от каких же покушении царя оно могло отстаивать турок, если оно ничего и не знало об этих покушениях? Вот что выходит иногда от избыточного изобилия аргументов: они начинают опровергать друг друга!

Мы говорим тут лишь о явных умолчаниях и извращениях, имеющих целью представить дело об июньских переговорах не так, как оно было в действительности, а в совершенно ложном свете. В Виндзоре в 1844 г. беседа шла не между хищником, готовым броситься на Турцию, и ее бескорыстными защитниками, но между двумя державами, которые хотели бы сговориться о разделе будущей добычи, однако они нисколько друг другу не доверяли и только поэтому еще колебались. Но, с точки зрения общей критики научного произведения, разве можно так писать о переговорах 1844 г., как пишут Темперлей и Гендерсон? Разве можно не упомянуть ни единым звуком о том, в каком положении были внутренние дела Англии в момент приезда Николая? У обоих этих новейших историков не сказано ни слова о жестоком обострении борьбы торгово-промышленной буржуазии против землевладельцев за отмену хлебных законов и ни слова о чартизме, о том, как Веллингтон, Эбердин, Пиль были встревожены и чартистским движением, и раздором среди владельческих классов, все усиливавшимися под влиянием фритредерской агитации Кобдена.

Мало того: если неспокойное положение внутри государства заставляло не только таких закоренелых реакционеров, живших идеями и традициями Священного союза, как герцог Веллингтон, приветствовать сближение и дружбу буржуазной Англии с могущественным «жандармом Европы», то приезд Николая был необычайно кстати также ввиду внешнеполитической ситуации Англии. Английскому правительству, под покровом либерализма проводившему не менее реакционную жандармскую политику в международных политических взаимоотношениях со слабыми народами, необходимо было основательно прощупать смысл внешней политики Николая I на Ближнем Востоке. Общеизвестно, что английские экспансионистские планы в Турции шли гораздо дальше тогдашних политических устремлений царской России, но об этом английские историки предпочитают умалчивать, а если и говорят, то далеко не ясным языком. Темперлей передает (так, между прочим, в трех строках) разговор Эбердина с русским послом Брунновым, когда Эбердин «в тоне шутки» сказал, что он ждет со стороны Нессельроде предложения оборонительного и наступательного союза с Россией, и спустя некоторое время прибавил: «Нет, нет, не думайте, что я шучу. Это может стать серьезным делом. Ей-богу, это не шутка». Темперлей приводит (правда, отважно перевирая в своем английском переводе) эту сказанную по-французски фразу Эбердина и думает, что достаточно дать в примечании одну строку в пояснение заявления Эбердина, что Англии может понадобиться русская армия: «Намек на тогдашние натянутые отношения с Францией». Неискушенному читателю никак по этим бессодержательным словам не догадаться, что французы тогда бомбардировали Танжер, что английская пресса раздраженно говорила о французской угрозе Гибралтару, что французы укрепляли свои антианглийские позиции в Египте и в Сирии и т. д. Вся эта реальная внутриполитическая и внешнеполитическая обстановка, при которой велись русско-английские переговоры в 1844 г., обойдена глубоким молчанием. Она не нужна английским историкам потому именно, что она очень существенно объясняет и подтверждает готовность английского правительства в 1844 г. идти навстречу царю в его предположениях и предложениях касательно Турции. Русская дружба казалась Эбердину и Пилю очень полезной, чтобы дать Франции нужную острастку. И англичане поэтому вовсе не удерживали, а скорее поощряли царя к продолжению опасного пути, на который он вступил.

Эти разговоры 1844 г. настолько важны для выяснения истинной роли Англии в дальнейшем, что новейшая английская историография употребляет немало усилий, чтобы по мере сил извратить их истинный смысл и приписать агрессивные намерения по отношению к Турции исключительно русской, но никак не британской дипломатии. Поэтому стоит несколько остановиться на анализе этих секретных переговоров и на извращениях исторической истины, допускаемых английскими историками.

Когда в 1846 г. пало министерство Роберта Пиля и его заменил кабинет лорда Росселя, снова с Пальмерстоном в качестве статс-секретаря по иностранным делам, — то эфемерный, неделовой, совсем ни в каком отношении ни для кого не обязательный характер этого мнимого англо-русского «соглашения» стал вполне очевиден для обеих сторон.

Это и не могло быть иначе. Пальмерстон должен был прежде всего найти в бумагах министерства иностранных дел ряд документов: и донесение британского посла в Петербурге Блумфильда (Эбердину, от 2 октября 1841 г.) о том, что русские запретительные тарифы затрудняют сбыт английских товаров не только в самой России, но и в Азии, и донесения консулов из Константинополя, из Трапезунда, из Одессы — о больших успехах русской внешней торговли на всем турецком Черноморском побережье и т. д. Пальмерстон мог выдвинуть все эти факты в опровержение теории Кобдена о том, что если бы даже Николай завоевал Турцию, то британская торговля от этого не пострадала бы. Еще ярче было сопоставление двух фактов: русское правительство непоколебимо проводит резко покровительственную таможенную политику, затрудняющую английский сбыт в империи, а султан Махмуд II издает (в 1838 г.) либеральный, основанный на принципе свободы торговли тариф, очень выгодный для английской промышленности и сбыта английских товаров Турции. Россия становилась для англичан нелегким экономическим конкурентом в Турции и Персии, чего еще до Адрианопольского мира не наблюдалось. Что же касается чисто политической стороны предлагаемого соглашения с Россией, то здесь и подавно для Пальмерстона колебания были теперь менее возможны, чем когда бы то ни было. Не веря ни одному слову Николая, как мог Пальмерстон отнестись к тексту меморандума Нессельроде, который он нашел в делах, вступая в должность в 1846 г.? Могло ли от него укрыться, что Николай внес в первоначальный текст меморандума (уже после того, как бумага была сообщена Эбердину) очень многозначительную поправку? В первоначальном тексте говорилось, что Англия и Россия приступят к совместному обсуждению вопроса о Турции (т. е. о дележе Турции), если Турецкая империя разрушится, а Николай, подумав на досуге, велел Нессельроде исправить (и Бруннов в Лондоне явился к Эбердину и сделал это) и вместо этой фразы написать другую: «если мы будем предвидеть, что она должна разрушиться (si nous prevoyons qu'il doit crouler)» («il» — l'Empire Ottoman).

Выходило, что в каждый данный момент Николай может объявить, что он предвидит, что Турция «должна» рухнуть, и поэтому требует дележа. А самый дележ представлялся Пальмерстону всегда, и особенно теперь, при появлении и усилении экономической конкуренции со стороны России, уж совершенно недопустимым: Россия настолько ближе к Турции географически и в Европе и в Азии, что начало «дележа» будет, по его мнению, началом полного захвата Россией всех европейских и азиатских турецких владений.

Правда, в этом отношении между воззрениями Эбердина и воззрениями Пальмерстона ни малейшей не было даже и разницы. Да и на меморандум Нессельроде, и с поправкой Николая и до этой поправки, Эбердин ведь тоже смотрел вполне как Пальмерстон, т. е. как на размышления вслух Николая Павловича, императора всероссийского — и только.

Царь понял, что и на этот раз вопрос о Турции вообще и о проливах в частности приходится отложить в долгий ящик. И он решил отложить.

Но близилась великая историческая буря 1848 г., близились события, когда Николай перестал считаться с препятствиями и разучился откладывать исполнение своих желаний.

«Меня называют сумасшедшим за то, что я восемнадцать лет предсказывал случившееся теперь. Комедия сыграна и окончена, и мошенник пал (la com jou et finie et le coquin bas)», — так отозвался Николай I, узнав о низвержении и бегстве ненавистного ему «узурпатора», «короля баррикад», Луи-Филиппа, которого посадила на престол июльская революция 1830 г., а низвергла февральская 1848 г.

Можно подметить, на основании переписки царя с Паскевичем, что мартовская революция в Австрии, Пруссии, государствах Германского союза смутила царя гораздо больше, чем февральская в Париже. «Стоглавая революционная гидра» подбиралась уже к русским границам. Священный союз, давно уже существовавший больше в воображении Николая, чем в действительности, лежал во прахе. Бегство Меттерниха из Вены, король Фридрих-Вильгельм IV, по гневному приказу революционной толпы снимающий шляпу пред гробами павших бойцов берлинского восстания, самочинный франкфуртский парламент, явочным порядком собирающийся, чтобы объединить Германию, итальянские государства, Венгрия, Прага в огне революции — все это заставило Николая положительно растеряться. Он мечтал (в письмах к Паскевичу), что, может быть, всемогущий бог смилуется над человечеством и пошлет новый «бич божий», вроде Наполеона I, который один только мог бы «унять» революцию. Но вот царю, до сих пор ощущавшему себя вечным любимцем счастья, показалось, что лучи скрывшегося было за налетевшей тучей солнца снова начинают пробиваться: из Парижа пришли вести о страшном четырехдневном побоище 23–26 июня 1848 г., о десяти тысячах застреленных и расстрелянных рабочих, о полной победе Евгения Кавеньяка над инсургентами. Николай был вне себя от восторга и велел передать генералу Кавеньяку свои горячие приветствия и поздравления.

Хребет всемирной революции перебит в июне 1848 г. в Париже: теперь она постепенно будет умирать всюду, — к этому общему тогда убеждению не только европейских реакционеров, но и многих далеко от них стоявших людей склонился и Николай. Прошла его временная подавленность, растерянность, гораздо медленнее проходил испуг, сказавшийся в варварской расправе с петрашевцами, в создании топтавшего и уничтожавшего печать Бутурлинского комитета, в гонении на университеты. Более чем когда-либо царь почувствовал себя арбитром континента, вершителем мировых судеб. Континентальная Европа лежала во прахе, сочились кровью раны, нанесенные реакцией, не заживали страшные рубцы от едва утихшей отчаянной схватки, еще дымились пожарища, — а рядом стояла Россия, уцелевшая от революционных бурь. И когда австрийский император обратился к Николаю с униженнейшей мольбой о помощи против Венгрии, то одной завоевательной кампанией русская армия смела венгерскую революцию с лица земли, несмотря на весь героизм венгерских повстанцев. После этой быстрой и сокрушительной победы Николая обуяла такая гордыня, которой до тех пор он в подобной мере не обнаруживал. Это стало бросаться в глаза в 1849–1852 гг. прежде всего дипломатическому корпусу. Это ясно и всякому историку, пробующему внимательно проследить действия и волеизъявления царя с конца 1849 г. до начала Крымской войны, когда, по выражению Сергея Соловьева, грянул наконец гром над новым Навуходоносором. Слова Наполеона, сказанные через несколько месяцев после Тильзита: «я все могу», не были произнесены Николаем после возвращения его армии из венгерского похода, но его действия стали все чаще и чаще обнаруживать, что он также расценивает свои собственные возможности. Для Наполеона I «эра великих ошибок», как выражались прежние историки Первой империи, началась именно тогда, когда завоеватель произнес эти слова, в начале 1808 г. Для Николая его «эра великих ошибок» тоже началась тогда, когда он проникся, явственно, таким же убеждением, что он «может все». Это не значит, что Наполеон не совершал ошибок и до 1808 г. и что Николай не совершал ошибок и до 1849 г. Но оба эти человека, так неодинаково одаренные от природы умом и талантами, в начале своего поприща еще умели останавливаться и отступать, умели сдерживаться и терпеливо ждать, умели, наконец, иногда признавать свои ошибки; и оба они утратили это уменье тогда, когда достигли вершины доступной им удачи и могущества. Правда, сознаваться в содеянных ошибках они оба снова научились в самом конце жизни, — но тогда уже было поздно эти ошибки исправить. Для Николая это время наступило лишь тогда, когда, гонимый мучительным стыдом и плохо скрывая постепенно овладевавшее им отчаяние, придавленный внезапной жестокостью всегда до той поры баловавшей его судьбы, он шел к уже близкой, разверзшейся перед ним могиле.

Австрийская империя спасена была Николаем летом 1849 г. от распадения и гибели: так полагали не только Николай и Нессельроде, но и Франц-Иосиф, и австрийский канцлер Шварценберг, и вся Европа. Австрийский генерал, который весной 1849 г. прибыл в Варшаву умолять Паскевича о помощи против венгерской революции, в припадке сильного чувства даже стал на колени пред русским фельдмаршалом. И в тот момент этот жест очень точно символизировал отношение австрийской дипломатии к Николаю Павловичу. Разгром Венгрии царской интервенцией был, по существу, заключительным актом поражения европейского революционного движения 1848–1849 гг. Для Николая, помимо торжества достижения непосредственной цели — подавления венгерского восстания, происходившего поблизости от Польши, помимо упрочения абсолютизма в Габсбургской монархии, победа над венгерскими повстанцами казалась также прочным обеспечением за Россией союза с Австрийской империей в случае осложнений на Востоке. Отныне «девятнадцатилетний мальчик», спасенный Николаем Франц-Иосиф, не может не быть верным, робким, послушным вассалом и оруженосцем русского повелителя. Та помеха на пути к проливам, которой была Австрия еще при Меттернихе, отныне устранялась совершенно. Так казалось Николаю и в 1850, и в 1851, и в 1852 гг., и даже в 1853 г. Но так перестало ему казаться уже в начале 1854 г., и приближенные знали, в каком духе царь начал тогда вспоминать о своей интервенции 1849 г.

Этот разговор передается в нескольких различных вариантах, но основной смысл его всегда один и тот же. Николай приписывал своему вмешательству в венгерскую войну в 1849 г. значение спасения Австрии от полной гибели и сопоставлял свой поступок по его историческому значению со спасением габсбургской столицы Яном Собесским от осадивших ее турецких полчищ в 1683 г.

Но это самопорицание появилось лишь впоследствии. А в 1849–1852 гг. все обстояло превосходно: Франц-Иосиф и его ментор Шварценберг повиновались рабски, беспрекословно, заглядывая в глаза, спеша предупредить царские желания. Шварценбергу историческая легенда приписала слова, которых он, вероятно, никогда не произносил, что «Австрия удивит мир своей неблагодарностью». Шварценберг умер 5 апреля 1852 г. и не имел еще ни случая, ни мотива произносить подобные глубокомысленные изречения. За умным и циничным реакционером Шварценбергом числились такие злодеяния, как расстрел в Вене делегированного туда от франкфуртского парламента Роберта Блюма (которого генерал Виндишгрец вначале не хотел расстреливать). Шварценберг смотрел на Николая не только как на спасителя Габсбургской монархии в прошлом, но и как на возможного ее спасителя и в будущем. Словом, Николай снимал облагодетельствованную Австрию со счетов уже задолго до своего рокового разговора с Гамильтоном Сеймуром в январе 1853 г. Привычка говорить от имени не только России, но и Австрии так, как если бы Франц-Иосиф был лишь русским генерал-губернатором, проживающим для удобства службы в городе Вене, выработалась у Николая лишь после подавления венгерского восстания. Ничего подобного до той поры, во времена Меттерниха, царь все-таки себе не позволял. А когда поощренные французским переворотом 2 декабря Франц-Иосиф и Шварценберг в том же месяце, 31 декабря 1851 г., отменили конституцию, а Австрия стала уже и формально вновь самодержавной монархией, то Николай был сверх меры доволен и своим понятливым юным покровительствуемым учеником, и его благоразумным, так охотно расстреливающим революционеров министром. Словом, за одного союзника Николай, казалось, мог быть спокоен, юго-западный фланг был, очевидно, вполне обеспечен. И даже осторожный Паскевич, знавший лучше других, что Николай готовится снова поставить вопрос о проливах, вполне надеялся на Австрию.

Осенью 1850 г. Паскевич предвидит «большую войну», но при этом утешает Николая: «Слава богу, что можно надеяться на австрийского императора, но надобно опасаться за его жизнь»[84].

Неплохо обстояло дело и с другим союзником, обеспечивавшим фланг северо-западный, т. е. с королем прусским. С Фридрихом-Вильгельмом IV у Николая были другого рода отношения, чем с Францем-Иосифом. Он прусского короля поучал, опекал и распекал и занимался этим уже давно, собственно почти с самого вступления Фридриха-Вильгельма в 1840 г. на престол. Фридрих-Вильгельм был человеком не глупым, хотя часто совершенно бестолково действовавшим. Ум у него был живой, быстро схватывающий. Он был довольно широко образован и в этом отношении далеко превосходил своего петербургского зятя, у которого, кроме среднепоручичьего багажа сведений, ничего за душой не водилось в смысле эрудиции. Впечатлительный прусский король был характера неуравновешенного, капризного, взбалмошного, увлекающегося и не сильного. Одолевшая его к концу жизни душевная болезнь редкими, но грозными зарницами проявлялась в нем и смолоду. Гейне как-то юмористически написал, что он любит короля, и именно за то, что Фридрих-Вильгельм IV похож на него самого, поэта Гейне («талант, блестящий ум, и уж наверно я государством управлял бы так же скверно»). Короля иногда называли романтиком на троне, и искреннее увлечение романтической, декоративной стороной средневековья в нем, бесспорно, было. То, что спустя пятьдесят лет являлось в его внучатом племяннике императоре Вильгельме II наигранной, актерской ложью, рассчитанной в интересах монархической пропаганды фанфаронадой, нарочитым наглым вызовом здравому смыслу, позой и фразой, — во Фридрихе-Вильгельме IV было в самом деле убеждением и искренним увлечением. Когда Вильгельм II «отдавал в приказе» по флоту, что он выходит завтра в море, чтобы наедине побеседовать с господом богом о германских государственных делах, — это было предумышленным, сознательным, демонстративным юродством. А когда Фридрих-Вильгельм IV пускался разглагольствовать в подобном же стиле, то, как это ни дико, он в самом деле был, по крайней мере временами, искренен. Революцию, которой он так испугался в марте 1848 г., он ненавидел всей душой, и, конечно, лишь боязнь помешала ему взять целиком назад все конституционные уступки, которые он сделал. Как и все реакционеры того времени, не только в германских странах, но и во всей Европе, прусский король взирал на Николая как на главный оплот, на русскую империю как на ковчег спасения от революционного потопа.

До 1847 г. Фридрих-Вильгельм не выходил из повиновения у Николая, и можно сказать, что он повиновался своему грозному петербургскому зятю не только за страх, но и за совесть. Николай олицетворял собой для короля и охрану от революции, и защиту от Франции. В Берлине, в Кенигсберге, в Магдебурге буржуазия ненавидела Николая именно за то, что, по представлению, широко распространенному в интеллигентных слоях, Николай являлся главной помехой к либеральной реформе государственного строя. Легенда о скрытом либерализме романтического короля, который будто бы только из боязни перед гневом Петербурга воздерживается от дарования конституции, была широчайше распространена в Пруссии. Эта легенда не рассеялась даже в 1874 г., когда Фридрих-Вильгельм произнес свою знаменитую фразу о нежелании, чтобы лист бумаги стал между ним и его народом.

Настал 1848 год. «Слабость» и «уступчивость» Фридриха-Вильгельма в мартовские берлинские дни возмутили Николая. И с тех пор король, который по своим политическим убеждениям ровно ни в чем не отличался от царя, утратил явственно во всех своих сношениях и политических разговорах с царем то внутреннее чувство правоты, которое его не покидало, пока он еще не совершил «измены» принципу интегрального абсолютизма. А Николай с тех пор (и в особенности после парижских июньских дней 1848 г. и победы реакции во Франции и во всей Европе) усвоил себе в письменных и устных сношениях с прусским королем тон мягкой (а иногда и не очень мягкой) укоризны и предостерегающих поучений в стиле любящего, но огорченного отца или наставника, журящего неосторожного и легкомысленного юношу, который по незнанию людей и необдуманному великодушию попал в руки опасной шайки мошенников. Фридрих-Вильгельм, которому уже давно шел пятый десяток, и раздражался, и трусил, и обижался, и унывал, и снова трусил; и то собирался требовать объяснений и извинений, то готов был сам о чем-то объясняться и в чем-то извиняться.

В октябре-ноябре 1850 г. Николай решительно вмешался в конфликт между Австрией и Пруссией и без колебаний стал на сторону Австрии. Конфликт, по существу, заключался в том, что прусское правительство (графа Бранденбурга) сделало некоторые шаги в деле реорганизации Германского союза, клонившейся к усилению влияния Пруссии в Северной и отчасти Центральной Германии. Одновременно Пруссия явно не желала считать поконченным дело освобождения Голштинии и Шлезвига от датского владычества. Другими словами, Фридрих-Вильгельм IV не отказывался окончательно от мысли о частичном удовлетворении требований буржуазной революции, подавленной еще в конце 1848 г. Уже по этому одному Николай был решительно непримиримо настроен против прусских планов и своим могущественным вмешательством помог Австрии одержать полную дипломатическую победу. Переговоры между Австрией и Пруссией в Ольмюце закончились решительным поражением Пруссии. Ярость против Николая царила в буржуазных кругах Пруссии непомерная. Но и значительная часть дворянских и особенно военных кругов была смущена и раздражена этим бесцеремонным вмешательством царя. Фридрих-Вильгельм IV тоже, в особенности на первых порах, был обижен слишком уже хозяйскими распоряжениями Николая в Германии.

Но когда Николай пригласил короля в мае 1851 г. приехать к нему в Скерневицы (близ Варшавы), то Фридрих-Вильгельм IV поспешил последовать этому приглашению и тотчас явился (18 мая). А явившись, король немедленно принялся извиняться пред царем за «дарование» прусской конституции и убедительно доказывал царю, что он, Фридрих-Вильгельм, не виновен в этом предосудительном поступке, а во всем виноваты министры, которые его подвели, обманули, ослушались, не поддержали. Но и Фридрих-Вильгельм не предвидел тогда грядущих событий, и царь слишком понадеялся на короткую память короля и его окружения. Ольмюц забыт не был, несмотря на все поцелуи и даже слезы, будто бы струившиеся в Скерневицах из малочувствительных глаз Николая при встрече с провинившимся, но раскаявшимся шурином, если верить весьма, впрочем, сомнительному свидетельству прусского генерала Леопольда фон Герлаха, бывшего в свите короля. Все это проделывалось, конечно, до налетевшей на Николая грозы.

Итак, весь огромный и юго-западный и северо-западный фланг русской империи был прикрыт послушными и верными союзниками — Австрией и Пруссией.

Это давало возможность императору Николаю дозволить себе роскошь занять строжайшую «принципиальную» позицию при воцарении во Франции Наполеона III, тем более что, как увидим, до последней минуты он был убежден, что эта позиция окончательно скрепит и объединит союз России с Австрией и Пруссией. Рассмотрим в хронологической последовательности вопрос об отношениях между Николаем и Луи-Наполеоном с момента государственного переворота 2 декабря 1851 г. Мы увидим, насколько ложна шаблонная версия, приписывающая Николаю инициативу и полную, безраздельную ответственность в совершении им крупной дипломатической ошибки, связанной с историей возникновения Второй империи во Франции.

11 декабря 1851 г. в Петербург пришли первые официальные вести о государственном перевороте 2 декабря. Николай не скрывал своей радости. Графу Нессельроде, который давно уже терпеть не мог Луи-Наполеона и многократно и в устной и письменной форме это выражал, было велено безотлагательно полюбить президента. Нессельроде склонен был считать совершенно излишней страшную бойню над безоружной толпой, которую ни с того ни с сего учинили французские военные власти на парижских бульварах на третий день переворота, 4 декабря; ему велено было без потери времени переменить свое суждение. «Конечно, можно было бы многое сказать о приемах, при помощи которых был совершен государственный переворот, и можно было бы пожалеть об актах насилия, которые на расстоянии могут показаться ненужными. К сожалению, нельзя сделать яичницу, не разбив яиц. Что касается спешной необходимости этого сурового удара, то она бросается в глаза всем друзьям порядка в Европе и должна быть ими принята с такой же большой радостью, как и с благодарностью. Одним ударом Луи Бонапарт убил и красных и конституционных доктринеров. Никогда бы им и не воскресать», — так изъяснялся Нессельроде уже 21 декабря в письме к Мейендорфу в Вену. Русскому послу в Париже, Киселеву, велено было сообщить принцу-президенту вербальную ноту, в которой говорилось, между прочим: «Император Николай очень сочувственно принял известие о событиях 2 декабря; он смотрел на ожидание событий, которые могли наступить в 1852 г., как на обстоятельства, вредные для упрочения спокойствия во всей Европе. Воззвания господина президента республики к армии и нации укрепили высокое понятие, которое имел император о честности и храбрости (de la loyautй et du courage) принца. Восстановление порядка, так энергично защищаемое в Париже, присоединение департаментов подают надежду, что Франции и Европе нечего больше опасаться в 1852 году».

И как бы в знак доверия к честному и храброму президенту, так лихо расстрелявшему парижан на бульварах, Николай не только не грозил войной, но даже предоставил отпуск части кавалеристов петербургского гарнизона, о чем, именно так истолковывая эти действия царя, с удовольствием поспешил известить французский посол в Петербурге генерал Кастельбажак своего министра иностранных дел маркиза Тюрго[85].

Русский посол в Вене барон Мейендорф уже 29 декабря, через каких-нибудь четыре недели после переворота 2 декабря 1851 г., имел очень важный разговор с князем Шварценбергом, австрийским канцлером. Как поступит Австрия, если Луи-Наполеон вдруг примет теперь же императорский титул? Шварценберг полагал, что нужно будет его и признать императором, особенно если принц-президент пообещает вести мирную политику. Другими словами, было ясно, что Австрия не намерена бесполезно раздражать нового властелина. Нессельроде докладывает об этом разговоре царю, который кладет следующую резолюцию: «Я вовсе не так понимаю: с той поры, как Луи-Наполеон, выборный глава нации, хочет стать государем, — он становится узурпатором, потому что божественного права ему не хватает (parce que le droit divin lui manque). Будет ли он завоевателем или нет, это совершенно безразлично, поскольку речь идет о принципе. Он будет государем фактически, но никогда не государем по праву, одним словом, он будет вторым Луи-Филиппом, только без гнусного характера этого негодяя (l'odieux caract de се gredin)»[86].

Конечно, в глазах Николая разница между Луи-Наполеоном и Луи-Филиппом была огромная: Луи-Филипп «узурпировал» престол у «легитимной» династии Бурбонов и принял корону из рук революции в 1830 г., а Луи-Наполеон «подавил анархию» и установил 2 декабря 1851 г. военно-полицейскую диктатуру на месте растоптанной им республики. Поэтому Луи-Филипп был «негодяй», а Луи-Наполеон всем был бы хорош, лучше и желать не надо, если бы только не вздумал оскорбить память Венского конгресса и Священного союза принятием императорского титула. Целый год Луи-Наполеон приготовлялся увенчать и завершить дело, совершенное им 2 декабря, целый год примерял императорскую корону, — и целый год Николай Павлович все надеялся, что он так и не решится надеть ее на голову. Но Луи-Наполеон решился и ровно через год после переворота стал 2 декабря 1852 г. наследственным императором французов, Наполеоном III. И хотя державы очень давно к этому готовились, все-таки это событие застало их врасплох.

Зловещая для Николая I расстановка сил в грядущей борьбе обозначилась по существу дела вполне определенно в этом памятном инциденте борьбы вокруг императорского титула Наполеона III. Дело это разыгралось так. В марте 1852 г. граф Шварценберг, австрийский канцлер, не довольствуясь упомянутым разговором с русским послом в Вене, незадолго до своей смерти написал графу Нессельроде личное, доверительное письмо, в котором обращал внимание русского правительства на то, что еще и года не пройдет, как принц-президент, ставший после переворота 2 декабря 1851 г. диктатором Франции, примет императорский титул. Как же быть? Если Россия и Пруссия, основываясь на решении Венского конгресса 1815 г., лишившем династию Бонапартов права на французский престол, намерены воевать по этому поводу с Францией, то Австрия согласна с своей стороны действовать вместе с ними. Но если они не намерены воевать, тогда нужно без всяких лишних разговоров и недружелюбных выходок признать императорский титул нового владыки Франции. Сам Шварценберг без колебаний склонялся к этому второму, мирному решению. И Нессельроде лично тоже был согласен с разумностью этого решения. Но позднее, когда уже Шварценберг умер (это случилось 5 апреля 1852 г.), выступил прусский посол в Петербурге фон Рохов, который, ссылаясь именно на принципиальнейшую непримиримость нового австрийского министра Буоля, окончательно убедил все-таки еще колебавшегося Николая отказать Наполеону III в наименовании «брата», твердо его уверив, что и Пруссия и Австрия безусловно сделают то же самое. Мигом и Нессельроде изменил свое мнение. Николай тогда решился на этот, правда, как будто не имевший особо важного значения, но тоже сыгравший в будущем свою фатальную роль поступок. А когда уже непоправимые заявления были сделаны, оказалось, что фон Рохов грубо ошибся и что Пруссия и Австрия вовсе и не думали отказать Наполеону III в «братском» словообращении, и Николай I оказался в изолированном и крайне нелепом положении. На рождественском военном параде в декабре 1852 г. царь, прекрасно понявший, как его коварно предали и оставили одного, прямо обратился в присутствии многочисленной свиты к прусскому послу фон Рохову и австрийскому — фон Менсдорфу с резкими упреками, говоря, что его союзники (т. е. Австрия и Пруссия) его «обманули и дезертировали». Но было уже поздно, упреки ничего поправить не могли. Фитцтум фон Экштедт, на глазах которого разыгрывалась эта прелюдия к уже постепенно близившейся грозной трагедии, говорит по поводу позорной роли Нессельроде: «Как же ограничена после всего должна быть сфера авторитета, принадлежащего так называемому руководящему министру, если граф Нессельроде в деле, жизненно затрагивающем интересы России, и несмотря на то, что логика была на его стороне, принужден был уступить внушениям представителя иностранной державы»[87]. В самом деле, остановимся на кое-каких деталях этого дела.

Карлу Васильевичу Нессельроде сначала казалось, как и Шварценбергу и Францу-Иосифу в Вене, как и Бисмарку во Франкфурте, как и Фридриху-Вильгельму IV в Берлине, что совершенно бессмысленно раздражать французского диктатора нелепыми формальными канцелярско-бумажными придирками и булавочными уколами. Хочет быть «дорогим братом» — пусть будет «дорогим братом». Так сначала полагал граф Нессельроде.

Но вот фон Рохов, окончательно убедивший царя в правильности непримиримой позиции, выходит из кабинета Николая Павловича и с торжеством говорит Нессельроде, что Наполеон III отныне будет царю не «дорогой брат», а только «добрый друг». Карл Васильевич и против этого тоже ровно ничего не имеет: добрый друг — так добрый друг. С непривычки дико все это казалось Фитцтуму, который знал, что прусскому генералу фон Рохову такие шутки шутить в самой Пруссии нельзя было и думать, а вот портить основательно отношения России с Францией оказалось для него же вполне возможно. Еще более загадочной была моментальная трансформация всех взглядов Нессельроде. Но, пожив в Петербурге, Фитцтум вообще довольно быстро отвык от способности удивляться. Больше уже Николай не повторял слов, которые некогда произнес, когда гневался на конституционные уступки прусского короля Фридриха-Вильгельма IV: «Только мы с Роховым и остались двумя настоящими старыми пруссаками». Теперь «старый пруссак» жестоко подвел царя в этом, казалось бы, неважном, но на самом деле беспокойном и зловещем вопросе с титулованием парижского «доброго друга», так внезапно в последнюю минуту оказавшегося для Австрии и Пруссии «дорогим братом». Николай Павлович был гораздо умнее и проницательнее, чем Нессельроде. И он стал как будто соображать, что полагаться на Пруссию и Австрию как на опору в намечавшейся на Востоке «дуэли Петербурга с Парижем» нельзя будет. Он только не знал еще, что «дуэль» так близка, во-вторых, что она будет у него далеко не только с одним Парижем, и, в-третьих, что все случившееся в досадном деле с титулованием Наполеона III все-таки даже и отдаленно еще не дает понятия об истинной роли, которую готовятся сыграть обе германские державы в будущем грандиозном столкновении.

Еще 2 декабря 1852 г., когда Австрия признала решительно все, чего желало французское правительство, граф Буоль, австрийский министр иностранных дел, заменивший умершего Шварценберга, продолжал излагать австрийскому послу в Петербурге Менсдорфу на нескольких страницах очень большого формата подробнейшие и благороднейшие, непримиримо принципиальные соображения, почему никак нельзя монархам божьей милостью признавать Наполеона, во-первых, «дорогим братом» и, во-вторых, «третьим» по счету. Письмо это было, по желанию Буоля, сообщено царю через Нессельроде. И только когда уже непоправимый поступок был совершен русской дипломатией и Киселев выполнил в Париже то, что ему было велено, — тот же граф Буоль написал в Петербург 24 декабря новое письмо Менсдорфу (снова для сообщения Николаю), причем совершенно спокойно, как будто говоря о несущественной мелочи, без малейшего чувства неловкости, совсем неожиданно сообщал, что Австрия все-таки передумала и решила признать Луи-Наполеона и Наполеоном III и «дорогим братом». Царь надписал на этом письме, доложенном ему: «Это жалкое дело, я останусь все-таки непоколебим в моем решении. Но со стороны графа Буоля — непростительно»[88]. Для полноты картины замечу тут же, что Буоль явно лжет, утверждая, будто Австрия покорилась необходимости обращения «cher» только потому, что Пруссия на это решилась первая. В мемуарах генерала фон Герлаха определенно приводится свидетельство прусского первого министра Мантейфеля, что Австрия на это пошла даже вовсе и не зная еще решения Пруссии[89]. Некоторые наблюдатели приписывали все поразительное по цинизму поведение Буоля в этом деле сознательной провокации с его стороны, имевшей целью рассорить Наполеона III с Николаем, потому что ничего так не боялись и Буоль и Франц-Иосиф, как опасного для Австрии соглашения этих обоих монархов.

Первым (и непоправимым) шагом было сообщение русского посла в Лондоне барона Бруннова Пальмерстону от 21 октября (2 ноября) 1852 г., в котором заявлялось, что «император (Николай. — Е.Т.) имеет определенное намерение признать за Луи-Наполеоном исключительно лично им приобретенную пожизненную власть». Последние слова подчеркнуты в подлиннике, а справа на полях Николай написал: «Именно так» (c'est cela).

Австрия и Пруссия делали все зависящее, чтобы провоцировать Николая на дальнейшее, и 20 ноября (2 декабря) того же 1852 г. русское посольство в Вене уведомило Нессельроде, что граф Буоль полагает, что державы не должны признать нового императора «Наполеоном третьим», а в словообращении не должны называть его «братом», а должны только говорить ему: «государь». Николай спешит согласиться с таким принципиальным решением и пишет на полях: «Для нас не может быть вопроса о «N III», потому что эта цифра — абсурдна. Адресовать должно: «Императору французов» — и только, — а подписать не «брат», а коротко: Франц-Иосиф, Фридрих-Вильгельм и Николай и, если возможно, Виктория». Царь слишком поздно убедился, что его дурачат, и что все его «братья» уже в эти самые дни решили принять в свое «братство» в качестве «дорогого брата» нового французского императора, и что его подбивают на дерзкую выходку именно затем, чтобы испортить отношения между Францией и Россией[90].

И наконец последовало полное разочарование в собственном шурине. Русский посол в Берлине барон Будберг сообщил графу Нессельроде 11 (23) декабря 1852 г. следующее: «Прусский король считает невозможным отказать императору французов в титуле: «Государь, мой брат». Царь гневно пишет на полях: «Трусость короля одержала верх»». А когда очень трусивший в это время и вилявший Фридрих-Вильгельм спустя несколько дней, 18 (30) декабря, дал знать, что прусский представитель явится в Париже со своими верительными грамотами лишь после того, как Наполеон III согласится принять Киселева, то раздраженный Николай начертал: «Это — после ужина горчица».

Николай оказался кругом обманутым своими «дорогими братьями», но продолжал храбриться, продолжая повторять: «Мое мнение состоит в том, чтобы называть его «Луи-Наполеон, император французов», — и только. Если он рассердится, тем хуже для него. Если он станет груб, Киселев покинет Париж».

Киселеву и пришлось покинуть Париж, но не в 1852 г., а в марте 1854 г., при нависших над Россией черных тучах…

Самое любопытное во всем этом финале дипломатической борьбы — это письмо Буоля русскому послу в Вене Мейендорфу от 31 декабря 1852 г. Дело уже сделано, Буоль втравил Николая в эту опасную историю, а сам его предал, но ему хочется удостовериться, что Николай не сделает еще в последний момент попытки исправить положение, и вот австрийский дипломат пишет русскому послу: «Император Николай не такой человек, чтобы отрекаться от слова, которое он произнес, — и ваш кабинет, впрочем, очень может упорствовать, не боясь серьезных последствий». Восхищаясь уже наперед царем, не отказывающимся от своих слов, Буоль поясняет, что для Австрии было опасно проявлять такую верность своему слову. Стоит ли давать Луи-Наполеону предлог возбуждать воинственные наклонности Франции?[91]

Барон Мейендорф говорил о Буоле, с которым он был в родстве, будучи женат на его сестре, но к поведению которого относился с большим негодованием: «Мой шурин Буоль — величайший политический собачий отброс, который когда-либо я встречал и который вообще существует на свете»[92]. Эту вполне законченную квалификацию и аналогичные эпитеты Мейендорф расточал своему шурину, по-видимому, направо и налево, так что, например, известие об этом чуждом неясностей определении личности Буоля попало даже в письма, которые генерал Герлах осенью 1854 г. писал из Берлина во Франкфурт Бисмарку.

Николай был явно возмущен поведением двух германских держав, ловко втравивших его в крайне неприятную и чреватую опасностями нелепую историю и коварно покинувших его и спрятавшихся в последний момент. «К сожалению, Пруссия, а за нею и Австрия не сдержали своего обещания действовать заодно с Россиею по отношению к Франции. Они признали Louis-Napol братом, чем вновь доказали, как мало можно полагаться на них, а равно и надеяться на их уверения. Просто тошно!»[93]. Так писал царь Паскевичу в декабре 1852 г. Английский «друг» Николая, лорд Эбердин, сбивал его с толку в эти ноябрьские и декабрьские дни 1852 г. ничуть не меньше, чем прусский граф фон Рохов и австрийские «друзья» Буоль и Менсдорф. Эбердин делал вид, будто Англия главным образом из страха должна признать Наполеона III «дорогим братом», а что на самом-то деле она хочет, напротив, выступить в союзе с Россией против Франции. Вот что докладывал 17 (29) ноября 1852 г. на основании донесения русского посла в Лондоне Бруннова канцлер Нессельроде императору Николаю: «Эбердин, ввиду возможного со стороны Луи-Наполеона нашествия на Англию, признался Бруннову, что он находит необходимым, чтобы лондонский кабинет скрепил свои связи со своими континентальными союзниками, чтобы быть в состоянии выдержать на суше борьбу против французской армии». Николай, прочтя это, пишет резолюцию: «Признание в конце депеши служит объяснением трусости правительства. Вот до чего дошла Англия».

Проходит несколько дней, и 25 ноября (7 декабря) 1852 г. Николаю снова докладывается, что не только Англия признала полностью за Наполеоном III его императорский титул со всеми подробностями, но что в парламенте решено даже и не пускаться в обсуждение этого вопроса, «который мог бы стать затруднительным для (внешних. — Е.Т.) отношений Англии». И Николай кладет новую резолюцию: «Все это, мне кажется, говорит то самое, что говорят дети, когда они боятся: дядюшка, боюсь! Это мне вполне подтверждает доклад, который я сегодня вечером получил от Горчакова. Любопытно, насколько признание в страхе наивно со стороны английских военных. Это печально». Вся резолюция Николая писана по-французски, но слова «дядюшка, боюсь!» — по-русски[94].

Провокационный смысл эбердиновских слов о том, что он боится французского нашествия на Англию и просит Николая о союзе и помощи, совершенно бесспорен. Более чем вероятно, что именно Пальмерстон и изобрел это, чтобы окончательно сбить царя с толку и подвинуть его на дальнейшие пререкания и конечную ссору с Парижем. Такой метод действий был всецело в духе Пальмерстона, который хотя и числился в 1852 г. «статс-секретарем внутренних дел», но и во внешних делах без него в кабинете Эбердина ничего не делалось.

И Николай поверил, что Англия боится Наполеона III, а тот ненавидит Англию, — и никогда между ними союзу не бывать. Между тем уже с 1849 г. Николай должен был предвидеть, что Франция и Англия снова будут на Востоке всегда действовать вместе, если речь будет идти о борьбе против русского влияния. Напомним в двух словах об инциденте 1849 г., который слишком скоро был забыт Николаем.

Около 1100 венгерских и польских участников венгерского восстания укрылись летом 1849 г. в Турции, в том числе Бем, Дембинский, Замойский и Высоцкий, деятели также и польского восстания 1830–1831 гг. Николай велел Нессельроде немедленно написать грозную ноту Порте с требованием выдачи их и одновременно (24 августа 1849 г.) послал султану личное письмо, повторяя то же требование. Для передачи письма он избрал князя Льва Радзивилла, генерала своей свиты, поляка по происхождению. К этому требованию примкнула и Австрия. Абдул-Меджид обратился за советом к британскому послу Стрэтфорду-Каннингу и французскому Опику, и оба решительно посоветовали отказать. Мало того, английская и французская эскадры приблизились к Дарданеллам. Это было лишь демонстрацией. В тот момент ни царь ни, подавно, шедшая за ним Австрия не собирались вовсе воевать. Бежавших в Турцию революционеров Турция не выдала. Как раз в это время (в сентябре 1849 г.) Николай узнал, что хотя он лично просил Франца-Иосифа помиловать сдавшихся венгерских генералов и офицеров, — многие из них были повешены австрийцами. «Это — подлость и оскорбление, нанесенное нам», — написал Николай на докладе о повешении в Австрии венгерских революционеров. Он не любил, когда кого-либо вешали без его разрешения. После этого он сразу поостыл в своих требованиях к Турции, и дело о выдаче кончилось ничем.

Но, разумеется, самая затея была тогда со стороны Николая грубой политической ошибкой, и в Турции дело об отказе в выдаче венгерцев и поляков было учтено как большая турецкая победа. Этот старый инцидент 1849 г. именно теперь, в 1852, 1853 гг., очень усердно и часто стал вспоминаться и в Константинополе, и в Париже, и в Лондоне.

«Причины ослепления императора Николая» — такое название носит глава в анонимном трактате, явно исходящем от очень осведомленного дипломата, где говорится о наиболее убийственной из всех ошибок, погубивших царя: о его убеждении, будто союз Англии и Франции совершенно немыслим.

У автора в распоряжении были и неизданные документы, и устная доверительная информация, — но какое поверхностное объяснение он дает этой ошибке царя! Он все дело сводит к каким-то придворным сплетням (lous ces comm к получавшимся в Петербурге ложным сведениям о нерасположении королевы Виктории к Наполеону III, о каких-то натянутых отношениях между царедворцами императора французов и английской аристократией и т. п. Все эти нелепые объяснения решительно никуда не годятся. Дело было гораздо глубже и серьезнее! Николая обманули не какие-то придворные сплетни, а официальные доверительные заявления английского премьера в 1852 г. о том, что Англия боится французского нашествия и только поэтому не идет с царем нога в ногу в его выступлении против Наполеона III. Тут именно и сказался отмеченный выше роковой порок посольских донесений времен Николая. Так как у царя почему-то сложилось убеждение, что никогда не будет и не может быть союза между Англией и племянником ненавистника Англии Наполеона I, то и Бруннов, русский посол в Англии, и Киселев, русский посол в Париже, закрывали глаза на факты, а твердили то, что приятно было царю узнать и что подтверждало предвзятую мысль Николая.

Салон стареющей, но все еще поглощенной светскими слухами и дипломатическими интригами княгини Дарьи Христофоровны Ливен, проживавшей в Париже вплоть до начала Крымской войны, был той, так сказать, питательный средой, в которой Киселев в 1852, 1853, 1854 гг. черпал свои сведения о политических настроениях Франции, о тайнах тюильрийского двора и т. д. Но часто изображение всей этой парижской картины оказывалось у Киселева кривым. Люди, постоянно бывавшие у княгини Ливен и внимательно все у нее наблюдавшие, вроде австрийского посла в Париже барона, впоследствии графа Гюбнера, убеждены были, что Киселев часто сбивал просто с толку Николая именно вследствие усердных посещений этого салона. Замечу, что Дарья Христофоровна и сама находилась в постоянной переписке с императрицей Александрой Федоровной, женой Николая. «Я не думаю, что княгиня Ливен много помогала тому, чтобы объяснить императору Николаю положение. Именно в ее салоне Киселев искал и черпал свои сведения, совершенно ошибочные, о природе отношений между Францией и Англией. Именно он находился под влиянием атмосферы, которой он дышал, в среде, где еще жили воспоминания о наполеоновских войнах начала века и о 1840 годе, когда Киселев писал свои донесения, доказывающие, что никогда не будет союза между Францией и Англией. Именно так, конечно, не желая этого, он обманывал своего государя и много способствовал разрыву сношений»[95]. И однако княгиня Ливен была все-таки проницательнее, чем думал о ней барон Гюбнер. Это доказывает не так давно (1925 г.) опубликованная в Лондоне часть ее бумаг.

До какой степени Наполеон III старательно искал любого предлога для войны с Россией, явствует из того, что хотя он все-таки не решился только из-за этой пустейшей возни с вопросом о словообращении объявить Николаю войну, но внимательные и опытные наблюдатели, вроде именно этой поседевшей в дипломатических интригах княгини Ливен, определенно боялись уже тогда вооруженного конфликта Франции с Россией. Эта Дарья Христофоровна Ливен, некогда жена русского посла в Лондоне, теперь, в 1852 г., как сказано, очень следила за всеми парижскими настроениями, и она уже по поводу спора о словообращении («добрый друг» или «дорогой брат») со страхом предвидела близкую войну[96].

Когда уже все было позади, кровопролитнейшая война кончилась, Севастополь лежал в развалинах, — новый русский посол в Париже, бывший министр государственных имуществ граф Павел Дмитриевич Киселев (родной брат Николая Дмитриевича, бывшего там же послом вплоть до начала войны) на одном придворном балу в 1857 г. в Тюильрийском дворце услышал взволновавшие его слова императрицы Евгении, жены Наполеона III. Евгения знала, что ее муж вообще не любит, когда она разговаривает с послами, но все-таки успела наскоро украдкой рассказать П.Д. Киселеву о впечатлении, произведенном на Наполеона III в 1852 г. письмом царя с урезанным словообращением. Вот что сообщила Евгения, очень правдивая женщина: «Я хотела вам сказать о письме, которое император (Наполеон III. — Е.Т.) получил от императора Николая и громко читал у меня. Он сунул письмо в карман и сказал: «Оно холодно». Он вышел, а я осталась под тягостным впечатлением, которое оно во мне оставило. Когда император вернулся, я ему сказала: «Письмо императора Николая более чем холодно, оно сурово» При этом императрица наклонилась ко мне (П.Д. Киселеву. — Е.Т.) и сказала мне на ухо: «Я употребила другое выражение: «Это письмо грубо» (grossi — сказала я. «В чем?» — спросил меня император. «Перечтите еще раз и увидите сами». Он прочитал письмо и был поражен справедливостью моего замечания. «Это правда, сказал он, — и я этим займусь», — война была решена»[97].

Опасность была в том именно, что Наполеон III искал войны в 1852 г. и хватался за все поводы к ссоре, даже за самые ничтожные и искусственно создаваемые.

И Николай смутно об этом уже тогда догадывался. Дипломатическое чутье, хотя и ослабевшее, но не вполне покинувшее Николая и в эти последние годы, подсказало ему, что нельзя так легко и беспечно, как Нессельроде, относиться ко всей этой передряге с титулом Наполеона III и к возможному отказу русскому послу в приеме, чем некоторое время грозил Друэн де Люис.

Николай был очень обрадован, что тяжелого дипломатического скандала благополучно удалось в конце концов избежать. Едва получив телеграмму Киселева из Парижа о состоявшемся приеме посла в Тюильри, царь пригласил к себе французского посла маркиза Кастельбажака, вышел к нему навстречу, «горячо обнял» французского генерала. «Я счастлив, что наши дела так хорошо окончились. Благодарю императора Наполеона… Никто более моего не одобрял и не содействовал одобрению другими государями смелого дела 2 декабря и вообще всей политики принца», — так начал Николай и дальше старался в самых примирительных тонах объяснить свое поведение[98].

Что инициатива во всей этой истории с титулом и наименованием Наполеона III исходила не от Николая, утверждает и долголетний посол Австрии в Париже барон, впоследствии граф фон Гюбнер, бывший в курсе всех перипетий дела. «Буоль взял на себя инициативу этой кампании, предложив в Петербурге и Берлине отказать выскочке (un parvenu) в обращении «господин, брат мой»… Русский император и прусский король вошли в этот строй мыслей и понемногу обязались действовать в этом смысле. Но в последний момент, устрашенный донесениями, впрочем очень разумными, от Гатцфельда и высокомерным тоном французского посла в Берлине, прусский двор отступил. Раз так случилось, мы не могли поступить иначе, как последовать этому примеру. Россия, которая не граничит с Францией на Рейне, как Германия, и которой не приходится обороняться в Ломбардии, как Австрии, осталась тверда, и ее обращение к Луи-Наполеону такое: «Государь и дорогой друг». Вот вкратце история этого инцидента»[99]. Гюбнер, опытный и умный дипломат, чуял недоброе во всей этой кампании и «внутренне проклинал ее», — как он пишет. «Мой инстинкт говорит мне, что мы провели дурную кампанию… Она кончилась хорошо — в том, конечно, смысле, что не привела к разрыву дипломатических отношений и к войне». Гюбнер не открывает в своем дневнике, как он смотрит на поведение Буоля, по мере сил втравившего русскую дипломатию в эту ненужную и нелепую авантюру, внезапно укрывшегося в кусты, вместе с королем прусским, и отказавшего Николаю в солидарном выступлении. Сознательная ли это была провокация или внезапно одолевшая Австрию робость? Правда, австрийский и прусский послы в Париже представили свои верительные грамоты новому императору, только когда он согласился наконец (после нескольких очень неприятных и тревожных для Киселева дней колебаний) принять русского посла. Но невелика была цена этой поддержке: все-таки Николай оказался в полном одиночестве, которое ничего особенно хорошего не предвещало ему в ближайшем будущем.

Нессельроде, разумеется, остался всем происшедшим крайне доволен. Он вообще всегда и всем был доволен — и прежде всего императором Николаем и самим собой. В своем обычном годовом отчете за 1852 г. он, конечно, говорит с мягкой и ласковой укоризной о «неожиданном» поступке Австрии и Пруссии, совершенно не понимая, как жестоко и коварно они подвели царя; он умиляется при этом, что, не имея возможности исправить текст верительных грамот, отосланных Киселеву в Париж, царь пребыл тверд. Это удивительная в своем роде фраза: ведь Нессельроде, с одной стороны, лучше других знал, как злится царь по поводу предательского поведения своих «союзников» и как у него неспокойно на душе по поводу своего нелепого и не очень безопасного полного одиночества, в котором он против своей воли совсем неожиданно для себя очутился; а с другой стороны, — раз уж так случилось и никак уж не догнать было верительных грамот и не исправить содеянного, то Николай Павлович счел за благо порисоваться своей героической принципиальностью, похвалиться тем, что он не побоялся Наполеона III, как струсили Австрия, Пруссия, Англия, не говоря уже о всех прочих державах. Значит, в одной фразе графу Нессельроде приходилось одновременно и пожалеть, что не удалось исправить дипломатической ошибки, и восхищаться царем, который эту ошибку сделал: «Но наши верительные грамоты, доставленные согласно формуле, с которой сначала согласились оба двора (Австрия и Пруссия. — Е.Т.), уже были подписаны и отправлены нашему послу, и, оставшись одиноким на почве этой формулы, ваше величество пожелали на ней удержаться, какие бы ни были от этого последствия»[100]. Словом, все обстоит крайне блестяще. И, следуя обычной своей тактике затушевывания всего неприятного в своих «всеподданнейших» докладах, канцлер все-таки вполне уповает на «единство» трех самодержавных монархий — России, Австрии и Пруссии и на их грядущее «согласие».

А между тем уже был налицо один зловещий симптом, который показывал ясно, что история с титулом, как будто бы мирно и благополучно закончившаяся горячими объятиями царя с маркизом Кастельбажаком, еще будет иметь большое продолжение. В конце декабря внезапно обострилось одно давнее и, казалось, уже законченное дипломатическое пререкание между Францией и Россией: так называемый «спор о святых местах» неожиданно стал принимать очень острый характер. «Это он мстит», — сказал Николай о Наполеоне III, узнав о новой резко враждебной позиции, которую заняло французское посольство в Константинополе относительно России.

Наполеон III переживал тогда критический период своей карьеры. Переворот 2 декабря удался блестяще, но полной уверенности в завтрашнем дне не было. Следует сказать, что суждения об этом человеке, сформировавшиеся в тот момент, не во всем вполне точно отвечали действительности, все равно — исходили ли они от представителей французской и международной революционной общественности или от публицистов и государственных деятелей консервативных партий. Что он упорный честолюбец и властолюбец, абсолютно лишенный каких-либо моральных сдержек в стремлении к основным целям, в конечном счете всегда эгоистическим, что он без малейшего труда и раздумья пойдет на любой самый бессовестный обман, на самое обильное кровопролитие, на самую явную и наглую демагогию, если она в данный момент полезна для него, и что он не задумается пустить в ход все средства полицейского террора и военной репрессии, — в этом ни тогда ни позднее ни у кого не было сомнения. Расхождение в оценке личности принца-президента, ставшего 2 декабря 1851 г. фактическим диктатором, а спустя год императором Франции, начиналось тогда, когда заходила речь не о моральных, но об умственных качествах этого политика. Ему в данном случае вредили его одноименность и близкое родство с Наполеоном I — сравнение с гениальным дядей слишком уж принижало племянника, в котором ничего даже отдаленно похожего на гениальность не было.

В жару полемики и пламенной ненависти к виновнику кровавого государственного переворота, так долго и коварно подготовлявшегося и так моментально совершившегося, его желали считать не только бессовестным, что было совершенно бесспорно, но и совсем неумным, ничтожным человеком. А это было неправильно. И многие, в пылу гнева, впадали тогда в те преувеличения, в которых впоследствии признавался Герцен, продолжавший, тем не менее, его горячо ненавидеть до конца дней своих. «В 49, в 50 годах я не угадал Наполеона III. Увлекаемый демократической риторикой, я дурно его оценил». Герцен его не терпит и тогда, когда пишет это, но он признает за императором, что тот воплотил в себе французскую буржуазию, объединил и положил отпечаток своей индивидуальности на всю правительственную машину: ««…революция и реакция», порядок и беспорядок, вперед и назад воплотились в одном человеке, и этот человек, в свою очередь, перевоплотился во всю администрацию, от министров до сельских сторожей, от сенаторов до деревенских мэров… рассыпался пехотой, поплыл флотом. Человек этот не поэт, не пророк, не победитель, не эксцентричность, не гений, не талант, а холодный, молчаливый, угрюмый, некрасивый, расчетливый, настойчивый, прозаический господин «средних лет, ни толстый, ни худой»[101]. Le bourgeois буржуазной Франции, l'homme du destin (человек предназначения. — Е.Т.), le neveu du grand homme (племянник великого человека. — Е.Т.)…»

Так определяет Луи-Наполеона Герцен. О том, почему оказалась такой на редкость благоприятной для его замыслов социально-экономическая действительность, давно написаны Марксом бессмертные страницы «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», и тут не место говорить об этом. Что же касается характеристики, данной Герценом, то он, как видим, пишет о Наполеоне III — «не победитель». Вот именно. Наполеон III и захотел быть «победителем» также и во внешней политике, зная наперед, что если он таковым станет, то буржуазия и собственническая деревня окончательно простят ему все отрицательные качества и все темные дела, какие за ним числятся, а если он окажется к тому же победителем именно над Николаем, то это может несколько ослабить даже ту вражду, с которой к нему относятся уцелевшие революционеры в эмиграции и в подполье.

Наполеон III имел и ум и волю и порой (особенно в первое десятилетие царствования) проявлял бесспорную проницательность и уменье целесообразно и последовательно подходить к очень нелегким задачам, которые он себе ставил, и рационально и вполне успешно, со своей точки зрения, решать эти задачи. Замечу, что и Н.Г. Чернышевский, с неизменным отрицанием и непримиримой враждой всегда относившийся к режиму Второй империи и к моральным качествам Наполеона III, перевел для «Современника» английскую статью и без всяких оговорок и возражений оставил суждения автора, признавшего за французским императором «суровую волю», «храбрость», «сочетание страсти и осторожности», «дальновидность и природные дарования дипломата» наряду с отрицательными сторонами ума и характера[102].

Слабой стороной ума французского властелина была склонность к политическому фантазерству и, как о нем говорили, неспособность думать не только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне. А слабой стороной его воли была, к концу жизни только, порой некоторая нерешительность как раз тогда, когда от половинчатых решений он мог только проиграть. Обе эти слабые стороны ума и воли стали заметно сказываться в императоре по мере того как он старел, по мере того как с годами осложнялись и запутывались внутренние и внешние дела Франции, т. е. примерно со второй половины 60-х годов XIX столетия. Мучительная и неизлечимая каменная болезнь, от которой он стал тяжело страдать в последние годы царствования (и от которой впоследствии умер), только ускорила процесс ослабления его воли, замечавшийся в нем лишь изредка, еще когда недуг не начал совсем одолевать его. Но в тот период, которым мы тут занимаемся, он был физически вполне здоров и находился в обладании всеми своими душевными силами. Его власть во Франции была тверда, его влияние на европейскую политику — огромно. Его помощники, сторонники, клевреты, группа смелых, энергичных, способных, абсолютно бессовестных политических авантюристов, окружавшая его, все эти люди, только что помогшие ему внезапным нападением уничтожить республику и захватить бесконтрольную власть над Францией, составляли его, так сказать, главный политический штаб и были тогда непосредственной его опорой. Но нельзя ни в коем случае сказать, что они держали его в руках, что он был марионеткой, которой будто бы распоряжался Морни, или Персиньи, или Эспинас, или кто бы то ни было другой. Своих сообщников и клевретов он умел поставить на место гораздо быстрее и легче, чем, скажем, сделала это Екатерина II с Алексеем и Григорием Орловыми после переворота 28 июня 1762 г. и после убийства императора Петра Федоровича. Наполеон III этих соратников и дельцов нисколько не боялся: ведь они хорошо знали, что личная их карьера навеки с ним связана и только на нем и держится, и он тоже очень хорошо знал, что они это помнят. И уже в 1852 г. они с такой же царедворческой льстивостью домогались его милости и так же боялись опалы и отставки, как и в годы после Крымской войны, когда Вторая империя окрепла внутри страны и заняла первенствующее положение в Европе.

За возможность войны с Россией Наполеон III ухватился прежде всего потому, что в течение нескольких месяцев, протекших между переворотом 2 декабря и искусственным обострением вопроса о «ключах от гроба господня», многим, даже и не панически настроенным людям, в окружении Луи-Наполеона казалось, что загнанная в подполье «революционная партия», как тогда принято было называть всех возмущенных государственным переворотом, непременно в ближайшем будущем еще даст сражение новому режиму. Война и только война могла бы не только длительно охладить революционные настроения, но и окончательно привязать командный (как высший, так и низший, вплоть до унтер-офицеров) состав армии, покрыть блеском новую империю и надолго упрочить династию. Конечно, для этого война должна быть удачной, а в какой же войне у императора французов больше шансов на выигрыш, как не в такой, где в тесном союзе с ним выступит Англия? Так ему казалось. Но такой войной, где Англия непременно примет участие, могла быть только война против России. А таким вопросом, на котором можно было привлечь на свою сторону против Николая не только Англию, но и Австрию, мог быть только восточный вопрос.

Был, как уже мельком упомянуто выше, и еще один немаловажный момент, безусловно влиявший на Наполеона III в 1852–1853 гг. Если существовал на земле властитель, еще более ненавистный не только революционерам всех оттенков во Франции и в Европе, но и большинству буржуазных либералов, чем Наполеон III, то это, конечно, был Николай Павлович. Тут сходились почти все; говорю «почти», так как исключения все же были (взять хотя бы польских мессианистов, учеников Андрея Товянского).

Ненависть и страх к Николаю во всей не только революционной, но и либеральной Европе проявились в полной своей силе не сейчас после вступления его на престол. Четырнадцатое декабря было мало известно и еще меньше было понято на Западе. Созыв польского сейма в 1829 г. произвел даже довольно благоприятное для Николая впечатление. Но свирепое усмирение военных поселений в 1831 г., репрессии в Польше и в 1831 г. и позже, безобразия и насилия всякого рода при «возвращении униатов в лоно православия», а особенно упорные дипломатические вмешательства царя в европейские дела, всегда с целью усиления реакции, все это сделало имя Николая наиболее ненавистным для всей прогрессивной Европы еще задолго до 1849 г. Когда летом 1849 г. русские войска подавили венгерское восстание, то Николай I предстал перед Европой в ореоле такого мрачного, но огромного могущества, что с тех пор тревожные опасения уже не покидали не только либеральную, но отчасти и умеренно-консервативную буржуазию в германских государствах, во Франции и в Англии. Будущее «русского нашествия» представлялось напуганному воображению как нечто в виде нового переселения народов, с пожарами, «гибелью старой цивилизации», с уничтожением всех материальных ценностей под копытами казацких лошадей. Немудрено, что и Пальмерстон в Лондоне, и Наполеон III в Париже, и Стрэтфорд-Рэдклиф в Константинополе, сами вовсе не поддававшиеся этим обывательским страхам и преувеличениям, очень хорошо учитывали, насколько для их дипломатической игры благоприятна подобная атмосфера. В частности, Наполеон III вполне мог ждать, что единственный его поступок, который всегда вызовет одобрение со стороны его политических врагов слева, это война против Николая.

Но вначале, т. е. когда только поднимался вопрос о «ключах», о «святых местах», французское императорское правительство в подавляющем своем большинстве не спешило следовать за владыкой. Слишком уже искусственным, притянутым за волосы казался предлог и слишком серьезным — риск. В самом деле. Еще в 1850 г., в разгаре своей последовательно проводимой подрывной работы, направленной против Национального собрания, принц-президент Луи-Наполеон, желая привлечь на свою сторону окончательно католическое духовенство (это был первоначальный мотив), решил домогаться восстановления Франции в роли покровительницы католической церкви в Турецкой империи. И тогда же, 28 мая 1850 г., посол Луи-Наполеона в Константинополе генерал Опик потребовал от султана Абдул-Меджида гарантированных старыми трактатами преимущественных прав католиков на храмы как в Иерусалиме, так и в Вифлееме. Турецкое правительство натолкнулось на противодействие русского посла Титова, отстаивавшего исключительные права православных. Вопрос стал быстро приобретать значение борьбы французской и русской дипломатии за влияние в Турецкой империи. Спор шел не из-за права молиться в этих храмах: этого ни католикам, ни православным никто не запрещал, а дело заключалось в пустых, мелочных по существу, казуистических и сутяжнических по форме стародавних распрях греческих монахов с католическими о том, кому чинить провалившийся купол в Иерусалиме, кому владеть ключами от Вифлеемского храма (который, кстати, этими ключами вовсе и не запирался), какую звезду водворить в Вифлеемской пещере: католическую или православную и т. д. Полная вздорность и искусственность этих споров даже с чисто церковной точки зрения была настолько очевидна, что наиболее авторитетные в этих вопросах высшие иерархи обеих церквей довольно равнодушно относились к этой внезапно возникшей дипломатической возне вокруг «святых мест». Знаменитый митрополит московский и коломенский Филарет Дроздов решительно ничем не проявил сколько-нибудь страстного интереса к этому делу. То же самое нужно сказать и о главе католической церкви папе Пии IX. Во второй половине апреля 1851 г. вновь назначенный (вместо Опика) французским послом в Константинополь маркиз Лавалетт по дороге к месту новой службы побывал в Риме и, естественно, явился к папе Пию IX представиться. Ведь ехал же он в качестве, так сказать, паладина единоспасающей католической церкви вырывать храм господень из рук восточных еретиков. И тут вдруг оказалось, к великому удивлению Лавалетта («ma grande surprise», — пишет он из Рима своему министру иностранных дел), что римский папа гораздо менее пылкий католик, чем Луи-Наполеон: он вовсе не так гонится за всеми этими иерусалимскими куполами и вифлеемскими ключами. Вся придуманность, лживость, курьезная искусственность этой мниморелигиозной борьбы двух императоров из-за каких-то предметов евангельской археологии очень рельефно оттеняется этим римским эпизодом путешествия человека, едущего в Константинополь с прямой миссией раздуть уже потухающие искры в большой пожар.

Только спустя два года, когда прибыл в Константинополь Стрэтфорд-Рэдклиф, французский посол убедился, что вся шумиха со «святыми местами», со всеми церковными ключами и рождественскими звездами волхвов уже успела быстро устареть, выйти из моды и сделаться для дипломатических целей ненужной. И Меншиков, и Стрэтфорд-Рэдклиф, не сговариваясь, почти в одно и то же время пришли к заключению, что желательную им обоим войну России с Турцией возможно разжечь и не прибегая к церковно-археологическим дискуссиям. Но это случилось лишь весной 1853 г. Целые два года, от мая 1851 до мая 1853 г., Лавалетту и сменившему его в феврале 1853 г. Лакуру суждено было занимать Европу этой фантастической по своей нелепости борьбой, которая приводила в недоумение даже такого изувера, как святейший Пий IX. Уже 18 мая 1851 г., едва прибыв в Константинополь, Лавалетт был принят султаном Абдул-Меджидом. Он вручил султану письмо президента, в котором Луи-Наполеон категорически настаивал на соблюдении всех прав и преимуществ католической церкви в Иерусалиме. Письмо было в явно враждебных тонах направлено против православной церкви. Принц-президент настаивал, что права католиков на обладание «Гробом господним» в Иерусалиме основываются на том, что крестоносцы завоевали Иерусалим еще в конце XI в. На это русский посол Титов возразил в особом меморандуме, поданном великому визирю, что еще задолго до крестовых походов Иерусалимом владела православная греческая церковь (в годы Византийской империи). Титов выдвигал еще и другой аргумент: в 1808 г. церковь «Гроба господня» почти целиком сгорела, а отстроена была на деньги, собранные исключительно среди православных (как в России, так и во владениях Турции). Николай ухватился за этот выдуманный Луи-Наполеоном конфликт и велел Нессельроде действовать энергично. Нессельроде написал соответствующую бумагу Титову, который усилил настойчивость. Лавалетт тогда подсказал султану, что необходимо признать справедливость французских притязаний хотя бы уже потому, что претензии русских гораздо более опасны для Турции.

5 июля 1851 г. турецкий диван сообщил официально Лавалетту, что султан согласен подтвердить все права, которые Франция имеет в «святых местах» на основании прежних трактатов.

Немедленно Лавалетт снова откопал старые франко-турецкие соглашения. И из них наиболее выгодным для французов был трактат 1740 г., на который ссылался уже и предшественник Лавалетта посол Опик. Но из Петербурга тотчас же дали знать Титову, что у России есть тоже в руках трактат, да еще неоднократно подтвержденный впоследствии Оттоманской Портой, это именно Кучук-Кайнарджийский мирный договор 1774 г., закончивший победоносную для России войну с Турцией. По этому договору привилегии православной церкви в «святых местах» были неоспоримы.

Николай ни за что не хотел упускать благодарного и популярного лозунга, пользуясь которым можно было, как он рассчитывал, удобнее всего начать коренной пересмотр русско-турецких отношений. Титов уже писал в Петербург, что Лавалетт соглашается не настаивать на интегральном выполнении всех статей договора 1740 г., следовательно, открывалась возможность «полюбовного» размежевания между католиками и православными. Но, быть может, именно поэтому Николай поспешил послать в Константинополь князя Гагарина с собственноручным посланием царя к султану. Абдул-Меджид был в смятении, потому что весь этот вопрос внезапно получил крайне беспокойный оттенок.

В Европе сразу заговорили уже не о «святых местах», а о намечающейся пробе сил, о единоборстве между французским президентом и русским царем. «Что означает эта ссора, которую мы подняли в Константинополе по поводу, святых мест? Надеюсь, что она не так серьезна, как изображают ее германские газеты! Я знаю Восток, и я могу вас уверить, что Россия не уступит. Для нее это вопрос жизни и смерти, и нужно желать, чтобы это хорошо знали в Париже, если хотят вести дело до конца»[103], - так писал 9 декабря 1851 г. в Париж выдающийся французский дипломат Тувнель, бывший тогда послом в Мюнхене при баварском дворе.

Это очень характерное письмо. Во-первых, мы видим, до какой степени для французского дипломата ясно, что провокация ссоры первоначально пошла из Парижа. Во-вторых, очевидно, уже в этой стадии спора Николаю удалось широко распространить в Европе воззрение, будто весь русский народ глубоко взволнован вопросом о преимуществах православной или католической церкви в «святых местах» и будто царь находится под могучим давлением русского народного религиозного чувства, под таким давлением, что просто ему, Николаю Павловичу, никак нельзя уступить нечестивым «латинянам» ни ремонта купола в Иерусалиме, ни ключей от Вифлеемского храма. И Тувнель, и люди, не менее умные и опытные, чем он, серьезно верили, что для России вопрос о иерусалимском куполе и вифлеемских ключах — «дело жизни и смерти» и что русский народ, остающийся в крепостном состоянии, неотступно и повелительно заставляет царя писать в Константинополь резкие ноты о «святых местах»…

Ратоборцем за права православной церкви выступал Карл Вильгельмович (с течением времени ставший «Васильевичем») Нессельроде. О русском языке он имел понятие приблизительное и сбивчивое; с русской грамматикой и синтаксисом находился в течение всей жизни в отношениях, чуждых какой-либо с ними близости и граничивших даже с полным прекращением знакомства. Поднявшуюся и усердно осложняемую обоими императорами — русским и французским — суматоху вокруг святых мест Нессельроде, если бы от него что-либо зависело, конечно, прекратил бы без всяких затруднений. Но в этом вопросе, как и во всех других вопросах международного значения, проходивших за время его сорокалетнего «управления» министерством, от Карла Васильевича ровно ничего не зависело. Мы знаем из позднейших свидетельств, что он понимал зловещий смысл искусственного раздувания со стороны Наполеона III этого выдуманного «вопроса» и догадывался об опасности системы ответных провокаций со стороны Николая. О позднейшей посылке Меншикова в Константинополь его так же мало спрашивали, как любого писаря, прозябавшего на задворках его канцелярии. Теперь, в 1852 г., Карлу Васильевичу опять наскоро приходилось писать и писать бумаги о присноблаженной деве Марии, о ее храме, о том, кому поправлять купол в церкви «св. Гроба», и почему будет так неутолимо прискорбно для истинно православного сердца, если этот ремонт попадет в руки католиков. А парижский жуир, авантюрист и карьерист, министр Наполеона III Друэн де Люис упорно утверждал, что никак невозможно французской империи уступить православным монахам заботу о поправке этого иерусалимского купола без тяжкого ущерба для блага католицизма и для чести Франции. И все это оба они проделывали, сохраняя самый деловой и серьезный вид. Оба они, и Нессельроде и Друэн де Люис, исполняли волю своих повелителей, и оба знали, что дело вовсе не в вифлеемской звезде, не в ключах от храма и не в иерусалимском куполе. Вот что говорил тот же Друэн де Люис спустя всего несколько месяцев после начала осады Севастополя, правда, говорил не для печати, а близкому человеку: «Вопрос о святых местах и все, что к нему относится, не имеет никакого действительного значения для Франции; весь этот восточный вопрос, возбуждающий столько шума, послужил императорскому (французскому. — Е.Т.) правительству лишь средством расстроить континентальный союз, который в течение почти полувека парализовал Францию. Наконец, представилась возможность посеять раздор в могущественной коалиции, и император Наполеон схватился за это обеими руками»[104]. Под могущественной коалицией тут понимались Россия, Англия, Австрия и Пруссия. Наполеон III всегда страшился возможности воскрешения этого четверного союза, победившего в 1814–1815 гг. его дядю, основателя династии Бонапартов.

В Англии еще в самом конце 1852 г. несколько недоумевали по поводу внезапного обострения вопроса о «святых местах». И министр иностранных дел уходящего в отставку кабинета лорда Дерби, лорд Мэмсбери, давал последнюю инструкцию британскому послу во Франции лорду Каули, чтобы тот убедил Друэн де Люиса в полной будто бы невозможности для Николая I уступить по этому вопросу. В Англии в тот момент (в конце декабря 1852 г.) еще не предвидели ни январских и февральских разговоров царя с Сеймуром, ни того крутого оборота, который Наполеон III умышленно желает придать восточным делам вообще, а франко-русским контроверзам в частности. Поэтому так наивно звучат глубокомысленные размышления лорда Мэмсбери о том, что скорее царь отрешится от своего «деспотического принципа» и заведет у себя «русскую палату общин», чем уступит хоть что-нибудь по вопросу о «святых местах»[105]. Но в одном лорд Мэмсбери совершенно прав: он не очень верит, что Наполеон III продолжает и теперь эту дипломатическую борьбу только, чтобы угодить клерикальной партии, для которой он уже и без того сделал достаточно[106].

Задним числом русская дипломатия впоследствии признала (устами барона А.Г. Жомини), что мнимая сдержанность английского кабинета «держала нас в обманчивом сознании безопасности» в начале конфликта[107]. Но даже и этот официальный экспонент точки зрения царской дипломатии на Крымскую войну, пишущий, когда, казалось бы, все карты, которыми кабинет Эбердина вел игру, были выявлены, продолжает повторять сказку о дружеских чувствах английского премьера и о своевольном, не признающем своего начальства, злобном враге России Стрэтфорде, который совсем забрал в плен благожелательного, но малоэнергичного премьера.

А между тем могущественные социально-политические и экономические интересы английской буржуазии решительно были на стороне политики Пальмерстона, т. е. на стороне союза с Наполеоном III против Николая I. Вскоре после провозглашения империи во Франции, когда уже восточный вопрос начинал волновать европейскую дипломатию, в Париж прибыл лондонский лорд-мэр в сопровождении именитых представителей лондонского Сити. Лорд-мэр вручил Наполеону III в самых теплых и почтительных выражениях составленный адрес с благодарностью за «восстановление порядка» во Франции и с пожеланиями всяких успехов. Адрес был подписан представителями четырех тысяч наиболее значительных банков, промышленных, торговых, транспортных и т. п. фирм и предприятий Великобритании. Эта внушительная демонстрация английской крупной буржуазии, как утверждает министр внутренних дел французской империи Персиньи, укрепила в Наполеоне III окончательную уверенность, что Англия не оставит его на полдороге в разгорающейся постепенно схватке с Николаем[108].

Николай всего этого не предвидел и не понимал. Да его послы: и Бруннов в Лондоне, и Киселев в Париже, и его канцлер Нессельроде, дипломаты старого типа, и сами не учитывали всего значения активного влияния, которое крупная буржуазия уже давно начала оказывать на британскую внешнюю политику.

Самоуверенность царя возрастала, в особенности после венгерской кампании, с каждым годом все более и более. В 1852 г. обычные красносельские маневры прошли безукоризненно, конечно, с точки зрения внешнего блеска, исправнейшей шагистики «печатанья носком», церемониальных маршей и т. д. Царь жил снова в чаду силы, славы, успеха. ««Чужестранцы» (присутствовавшие на маневрах генералы и офицеры иностранных армий. — Е.Т.) просто осовели, они даже остолбенели, — им это здорово. Смотрами и учениями гвардии я отменно доволен, пехота и артиллерия стреляли в цель очень хорошо, страшно!!» Так делился Николай своим восторгом с Паскевичем[109]. Да и сам трезвый и осторожный Паскевич изредка вторил ему тогда точь-в-точь такими же словами, и Некрасов правдиво передает его мысли и настроения и даже его точные слова после одного из таких смотров: «Сам фельдмаршал воскликнул в экстазе: Подавайте Европу сюда!»

Вплоть до начала войны 1853 г. и особенно после подавления венгерского восстания в Европе считалось аксиомой, что Россия обладает «подавляющей военной силой», а ее дипломатия — «несравненной ловкостью». Это признал именно в таких выражениях и английский министр иностранных дел лорд Кларендон, тут же и утешивший слушавшую его палату лордов именно тем, что начавшаяся война этот престиж разрушила[110]. Но это утешение относилось к 1854 г., а в 1852 г. авторитет и сила Николая I признавались официальной Англией даже не в полной мере, а свыше всякой меры.

А фимиам лести и обмана сгущался вокруг царя все более и более, и то подведение итогов 1852 г., которое было преподнесено царю его канцлером, могло лишь укрепить в Николае давно им владевшее и с годами все укреплявшееся убеждение в собственной дипломатической непогрешимости.

Если бы кто хотел отдать себе отчет в том, до каких пределов доходили умственное ничтожество, царедворческая угодливость, самое низменное подслуживание канцлера Российской империи Нессельроде как раз за несколько недель до первого акта Крымской войны, т. е. до вторжения русских войск в Дунайские княжества, тому следовало бы только внимательно прочесть «Всеподданнейший отчет государственного канцлера за 1852 г.». Этот отчет составлялся весной 1853 г., когда Меншиков уже бушевал в Константинополе, когда Николаем уже был совершен ряд гибельных ошибок, но когда все-таки еще было время приостановиться. И тут-то сказались (как и дальше продолжали сказываться) результаты тридцатилетнего подбора подобострастных лакеев, камердинеров, воров, шутов, льстецов и систематического отстранения сколько-нибудь честно мыслящих и самостоятельно ведущих себя людей. Все обстоит прекрасно. Нелепая возня из-за титула Наполеона III — верх мудрости со стороны российского самодержца. Обострение вопроса о «святых местах» тоже ничего опасного и симптоматического в себе не заключает: это все происки и проявления беспокойного характера французского посла в Константинополе Лавалетта. Но вот теперь назначен новый посол, нрава кроткого и миролюбивого, г. де Лакур, и дело пойдет на лад[111]. Что касается Австрии, то и тут все очень удовлетворительно, и интересы наши и австрийские «идентичны». И Англия ведет себя тоже прямо так, что не нахвалишься ею. Вовсе Англия не сочувствует Наполеону III и не намерена ему помогать в Константинополе, и лорд Эбердин, кроме отрадных чувств, ничего в российском канцлере не возбуждает, а если английский представитель в Константинополе действительно иной раз заслуживает порицания, то ведь это он, очевидно, поддается своему собственному наитию (livr jusqu' pr ses seules inspirations). Но вот теперь он, того и гляди, получит от Эбердина «инструкции, составленные в лучшем смысле (nouvelles instructions con dans le meilleur sens)», все придет в полный порядок. Ложь и лесть, притворный, беспредельный оптимизм, умышленное закрывание глаз на все неприятное и опасное, бессовестное одурачивание царя, который за прискорбную правду может разгневаться, а на приятную ложь никогда не гневается, — вот что характеризует этот последний «благополучный» отчет за последний «благополучный» год николаевского царствования. Когда Николай Павлович читал эту французскую прозу своего канцлера, кончавшуюся выводом о мировом, державном первенстве русского царя, французский флот уже подошел к Саламинской бухте, Стрэтфорд-Рэдклиф уже овладел окончательно Абдул-Меджидом и всем диваном Порты, а в Вене как дипломатическое, так и военное окружение Франца-Иосифа ежедневно твердило молодому австрийскому императору, что русское нападение на Турцию повлечет за собой русское же нападение на Австрию и что необходимо занять немедленно враждебную России позицию, так как в противном случае Наполеон III может лишить Австрийскую империю ее владений в Северной Италии — Ломбардо-Венецианской области. Это глубоко лживое по существу и роковое по сказывающемуся в нем полному ослеплению затушевывание истины пронизывает весь доклад Нессельроде. Канцлер не перестает умиляться интимности трех истинно монархических дворов: России, Австрии, Пруссии. Конечно, Австрия в качестве католической державы не могла «нам» оказать особенно открытого содействия в споре с Наполеоном III о «святых местах», но это ничего, она «с нами». В Пруссии тоже все обстоит отлично, а главное, обе эти германские державы благоговейно внимают мудрым словам императора всероссийского и его советам не ссориться и помнить об общем враге — Франции («La France est l Prenez garde!»). Откуда Нессельроде это взял? В самом ли деле он до такой уж степени ровно ничего не понимал в происходящих событиях, в наступающих крутых переменах? Себя ли самого убаюкивал лживый и льстивый раб своими умильными речами или сознательно обманывал властелина и деспота, избалованного долгим счастьем, беспредельной властью, безмерным низкопоклонством? Никто уже не даст ответа на этот вопрос, да он и не имеет исторического значения.

Непрерывные смотры, разводы, военные торжества по малейшему поводу и вовсе без повода, маневры в Красном Селе — все эти настойчивые демонстрации русской военной силы в 1852 г. не только обращали на себя внимание британского посла Гамильтона Сеймура, но, как он определенно признавался, прямо беспокоили его. И тем более беспокоили, что их не военный, а чисто политический смысл был ему, по его словам, вполне ясен. Столь же несомненным являлось для Сеймура, по его словам, и политическое значение присутствия в Петербурге и близости к Николаю (terms of close intimacy) австрийских и прусских генералов, в которых Николай усматривал своих «товарищей» (comrades). Любопытно и то, что царь сам счел целесообразным довести до сведения Сеймура, что он в тесной дружбе с этими австрийскими и прусскими «товарищами». Сеймур хочет надеяться, что это царь готовится на случай агрессивной политики со стороны Франции, но посол не скрывает от своего начальства своих опасений, не обратится ли русская воинская сила в опасность «для конституционных свобод Европы». Так как в 1852 г. никаких «конституционных свобод» на континенте Европы уже не существовало, то, очевидно, Сеймур имеет в виду именно Англию[112].

Но оружием в Петербурге начинали бряцать, имея в виду пока прежде всего не Англию, а Турцию, хотя речь уже заходила и об Англии. В русских военных сферах в декабре 1852 г., размышляя о шансах к благополучному занятию Константинополя, приходили к заключению, что это мыслимо осуществить лишь при условии полной внезапности нападения. Если начать спешно и специально вооружать для этой цели Черноморский флот, то из этого ничего не выйдет хорошего: английский адмирал, крейсирующий в Архипелаге, всегда узнает об этих экстренных вооружениях раньше, чем русские отплывут для захвата Босфора… «Из Одессы известия в двое суток доходят до Константинополя, а из сего порта в три или четыре дня в Мальту», и русские, явившиеся к Босфору, встретят отпор со стороны турок и со стороны англичан, «а может быть», и со стороны французов[113]. Единственное средство — вооружить флот «в обыкновенное время» поэскадренно, не возбуждая подозрений, и внезапно явиться к Босфору.

С мыслью о внезапном нападении, заметим кстати, носились не только в 1852, но и в 1853 г. В июне 1853 г. в Севастополе готовился «десантный отряд», силой в 15 652 рядовых, 2032 унтер-офицера, 262 обер-офицера, 26 штаб-офицеров, при пяти генералах[114]. Отряд имел 16 батарейных и 16 легких орудий.

Десант на Босфоре из Одессы и Севастополя! Поход через Балканы! Эти вопросы при всей их колоссальной важности стояли на второй пока очереди. Прежде всего следовало решить основную дипломатическую проблему: как обезвредить единственную (как казалось Николаю) возможную противодействующую силу, которая одна только может защитить разлагающуюся Турцию? Австрия и Пруссия — покорные союзники. Наполеон III поостережется всерьез начать борьбу с русским царем и рисковать своим и без того еще шатким троном. Остается Англия. Если сговориться с ней насчет раздела добычи, то проливы и Балканы достанутся России. То, что не удалось ни Екатерине, ни Александру, ни ему самому, Николаю, в 1828–1829 гг. при помощи оружия, то, чего царь хотел достигнуть дипломатическим путем в 1833 г. в Ункиар-Искелесси, должно быть достигнуто теперь, в наступающем 1853 г. Обстоятельства как нельзя более благоприятны: в декабре 1852 г. пало как раз министерство лорда Дерби и главой правительства стал «друг» царя, лорд Эбердин, который так ласково выслушивал уже в 1844 г. в Виндзоре царские проекты о наследстве турецкого «больного человека». Правда, есть и темные пятна. Враг Пальмерстон вошел в кабинет Эбердина. Но он занимает место министра внутренних дел, значит, не с ним придется иметь дело, а с министром иностранных дел, лордом Джоном Росселем, который не пойдет против Эбердина. Не скоро еще могут совпасть такие благоприятные условия для решительного шага, для исторического дерзания. Николай решился.

Турция — больной человек. Нужно все предвидеть, даже распадение Оттоманской империи. Англии и России следует заблаговременно сговориться, чтобы события не застали их врасплох. Царь говорил, еще не очень пока уточняя своих предложений.

Вот наиболее важное место в этом разговоре царя с Сеймуром, прямо относящееся к проливам и Константинополю: «Теперь я хочу говорить с вами как друг и как джентльмен. Если нам удастся прийти к соглашению — мне и Англии, остальное мне не важно (pour le reste peu m'importe), мне безразлично то, что делают или сделают другие. Итак, говоря откровенно (usant done de franchise), я вам прямо говорю, что если Англия думает в близком будущем (un de ces jours) водвориться в Константинополе, то я этого не позволю. Я не приписываю вам этих намерений, но в подобных случаях предпочтительнее говорить ясно. Со своей стороны я равным образом расположен принять обязательство не водворяться там, разумеется, в качестве собственника; в качестве временного охранителя — дело другое (en d je ne dis pas). Может случиться, что обстоятельства принудят меня занять Константинополь, если ничего не окажется предусмотренным, если нужно будет все предоставить случаю». Царь развил свою мысль. Ни русские, ни англичане, ни французы не завладеют Константинополем. Точно так же не получит его и Греция. «Я никогда не допущу этого». «Еще меньше я допущу распадение Турции на маленькие республики».

Вместо этого Николай предложил Сеймуру и британскому правительству такой план: Дунайские княжества (Молдавия и Валахия) образуют уже и теперь фактически самостоятельное государство «под моим протекторатом», это положение будет продолжаться. То же самое будет с Сербией; то же самое с Болгарией. «Что касается Египта, то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Тут я могу только сказать, что если при распределении оттоманского наследства после падения империи вы овладеете Египтом, у меня не будет возражений против этого. То же самое я скажу и о Кандии (острове Крите. — Е.Т.). Этот остров, может быть, подходит вам, и я не вижу, почему ему не стать английским владением». Прощаясь с Гамильтоном Сеймуром, Николай сказал: «Хорошо, — так побудите ваше правительство написать об этом предмете, написать более полно, и пусть оно сделает это без колебаний. Я доверяю английскому правительству. Я прошу у них не обязательства, не соглашения; это свободный обмен мнений и, в случае необходимости, слово джентльмена. Для нас это достаточно».

Жребий был брошен. Сэр Гамильтон Сеймур слушал, почти не подавая реплик. Он казался взволнованным и, несомненно, говорил правду, когда впоследствии утверждал, что был в самом деле потрясен и неожиданной откровенностью русского императора, и многозначительным содержанием его слов.

С этого вечера и начинается непрерывная смена все более и более ускоренным темпом тех событий, которые привели Европу и Россию к кровавой катастрофе.

Предложение Николая о полюбовном разделе Турции, высказанное им впервые 9 января 1853 г. в разговоре с сэром Гамильтоном Сеймуром и повторенное и развитое при нескольких последующих встречах посла с царем в январе (особенно 14 января) и феврале, встретило в Лондоне сразу же решительно враждебный прием. Чтобы понять это, необходимо напомнить о некоторых общих принципах британской восточной политики в тот момент и мнениях, царивших в Лондоне.

Захват Россией проливов означал, с точки зрения английских дипломатов типа Пальмерстона, во-первых, наступление эры полной неуязвимости русского государства со стороны Англии; во-вторых, этот захват не мог не явиться прелюдией к полному завоеванию Турции; в-третьих, это завоевание Турции, конечно, должно было сопровождаться несравненно более легким для Николая подчинением также и Персии, которая уже и в конце 30-х годов, по прямому подстрекательству со стороны русского посланника графа Симонича, пошла на Герат, чтобы расчистить для русских дорогу в Индию. Следовательно, отдать царю Турцию значит отдать ему Индию. А потерять Индию для Англии значит превратиться во второстепенную державу. Поддаться на соблазнительное предложение царя — поделить Турцию между Англией и Россией — значит, по мнению британского кабинета, пойти на коварнейший и опаснейший для Англии обман. Царь предлагает Англии Египет и Крит. Но если бы даже поторговаться и получить еще при этом дележе Сирию, которую Николай охотно отдаст, чтобы надолго поселить и укрепить вражду между Англией и Францией, если даже, кроме Сирии, Англия получит еще и Месопотамию, которую царь вовсе пока не предлагает англичанам, какова же будет цена всем этим английским приобретениям? Захватив Малую Азию от Кавказа до азиатского берега Босфора, обеспечив за собой прочный тыл как на Кавказе, так и на Балканском полуострове, где Сербия, Болгария, Черногория, Молдавия, Валахия «превратятся в русские губернии», царь может спокойно послать затем несколько дивизий к югу от Малой Азии, эти войска без особых усилий выметут англичан прочь из Месопотамии, а если царю будет угодно, то и из Египта, и Сирии, и Палестины. Словом, этот предлагаемый Николаем дележ Турции есть лишь дипломатический маневр, прикрывающий грядущее полное поглощение Турции Россией. Слишком неодинаковы будут условия после дележа для России и Англии, слишком сильна Россия своей географической близостью и связанностью с турецкими владениями и своей огромной сухопутной армией. «Если садишься ужинать с чертом, запасайся очень длинной ложкой, иначе на твою долю ничего не останется», — эту старинную английскую поговорку привел впоследствии один публицист-русофоб по поводу предложения Николая о дележе. Из двух соперников один опасался, что ему меньше достанется и что другой отнимет у него потом еще и его долю добычи.

Такова была истинная почва для отказа и его мотивировка в недрах английского правительства. В лондонском Сити уже давно жаловались на препятствия, которые Россия чинила английской торговле и в Средней Азии, и даже в Персии, и боялись также, что в случае захвата Россией Дунайских княжеств Англия лишится крупного хлебного импорта и будет слишком зависеть от цен на русский хлеб. Сомневались также, чтобы прекраснодушные ожидания Ричарда Кобдена оправдались и чтобы русская власть либерально допустила англичан сбывать товары в завоеванной Турции. Маркс, когда война уже была в разгаре (2 января 1855 г. в «Neue Oder-Zeitung»), высказал еще одно предположение, почему промышленная буржуазия особенно горячо стояла за войну: ей хотелось отнять у аристократии еще одну позицию, которую аристократы пока удерживали за собой, именно армию, заполнить собой командный состав, что во время войны сделать было гораздо легче.

Одним словом, в кабинете Эбердина, отражавшем разные оттенки настроений и интересов правящих, владельческих, шире говоря, имущих классов, боролись два течения: одно было представлено главой кабинета — лордом Эбердином, другое министром внутренних дел Пальмерстоном и примыкавшими к нему двумя министрами, последовательно стоявшими во главе министерства иностранных дел: сначала лордом Джоном Росселем, потом, с 23 февраля 1853 г., лордом Кларендоном. Представители обоих течений твердо стояли на том, что предложение Николая о дележе неприемлемо и что ни прямо, ни косвенно нельзя соглашаться на отдачу Турции и прежде всего проливов в русские руки. Но Эбердин продолжал надеяться, что возможно будет обойтись без войны и что Николай вовремя поймет неисполнимость своих желаний и отступит. Эбердин, старый консерватор, страшившийся чартистов гораздо больше, чем Николая, вообще очень хотел бы, чтобы Николай не впутывался в это опасное для самого царя завоевательное предприятие: английской аристократической реакции царь был необходим как щит против революции и возможная в будущем охрана. Князь В.П. Мещерский в своих воспоминаниях говорит, что Гамильтон Сеймур был опечален именно по тем мотивам, что Николай ставит себя в опасное положение. Эти настроения у Эбердина были налицо уже в 1844 г. при посещении царем Англии и первых его разговорах о Турции. Но Пальмерстон и руководимый им лорд Джон Россел стояли за решительный тон в переговорах с царем, вдруг так откровенно выразившим свои завоевательные намерения. Чартизм, еще пугавший их в 1840-х годах, теперь, в 1853 г., казался им уже полумертвым, и дружба с царем поэтому менее нужной.

Россел остановился на мысли ответить царю разом: и на предложение о дележе, и на домогательства русской дипломатии, чтобы Англия стала на сторону Николая в обострившемся, как сказано, именно в январе 1853 г. споре с Наполеоном III о «святых местах». Уже 9 февраля (1853 г.) последовала «секретная и конфиденциальная депеша» английского статс-секретаря по иностранным делам лорда Джона Россела сэру Гамильтону Сеймуру в ответ на сообщение посла о разговоре с Николаем.

Ответ Англии был категорически отрицательный. Джон Россел прежде всего отвергал, будто Турции угрожает серьезный кризис и будто она близка к разрушению. Затем, переходя к спору о «святых местах», английский министр выражал мысль, что этот спор вовсе не касается Турции, а касается только России и Франции. В этом месте царь сделал пометки: «Эти споры могут привести к войне; эта война легко может окончиться падением Оттоманской империи, особенно, если она последует вследствие творящихся в Черногории ужасов, к которым христианское население не может остаться равнодушным, предвидя, что его ожидает та же участь». Россел пишет далее, что когда английский король Вильгельм III и французский — Людовик XIV заключили соглашение по поводу испанского наследства, то они могли предвидеть близкое наступление момента, к которому это соглашение должно было относиться: смерть безнадежно больного испанского короля Карла II. Но можно ли с такой же уверенностью считать, что скоро наступит распад Турции? Нет, нельзя. А если так, то стоит ли Англии и Николаю уже сейчас заключать какие-то соглашения о Турции? Нет, не стоит. Дальше, по всем пунктам Россел выражает полное несогласие с Николаем, в частности, насчет даже временного перехода Константинополя в руки царя. Характерно, что на том месте письма Россела, где говорится, что не только Франция, но и Австрия отнесется с подозрительностью к подобному соглашению между Англией и Россией, Николай сделал пометку: «Что касается Австрии, то я в ней уверен, так как наши договоры определяют наши взаимные отношения»[115].

На основании этих и аналогичных пометок царя граф Нессельроде имел с Сеймуром новое собеседование 21 февраля 1853 г. Нессельроде прежде всего успокаивает лорда Россела: разговор Николая с Сеймуром носил «интимный», как бы частный характер (en s'entretenant famili) Вообще же речь идет не о том, чтобы угрожать Турции, но, напротив, о том, чтобы защитить сообща Турцию от французских угроз. Вся эта устная нота имеет характер некоторого отступления от первоначальной, откровенно-захватнической позиции, занятой царем в первом разговоре с Гамильтоном Сеймуром[116]. Важно было выяснить, как относится Англия к Наполеону III.

Еще 2 января 1853 г. Нессельроде написал русскому послу в Лондоне письмо, которое должно было удивить осторожного барона Бруннова и своим содержанием, и даже оригинальной формой изложения. Начинает канцлер так: «Мне нужно поделиться с вами мыслью, которая нас озабочивает и на которую вы могли бы, может быть, в той форме, которую найдете подходящей, обратить конфиденциально внимание английского министерства. Эта мысль, я соглашусь с вами, покоится на чистейшей (pure et simple) гипотезе, но на такой важной гипотезе, что я не считаю ее вовсе не достойной, по крайней мере, хоть рассмотрения; эта мысль, мой дорогой барон, заключается в том, что как бы примирительно мы ни поступали и ни говорили, следует бояться, что рано или поздно нам не удастся избежать войны, потому что, принимая во внимание интересы особого честолюбия нового императора французов, ему нужны осложнения во что бы то ни стало и что для него нет лучшего театра войны, как на востоке, потому что падение Оттоманской империи, которого не хотим ни мы, ни Англия, для него совершенно безразлично, но как средство увеличить свою империю, как повод переделать нынешнее распределение территорий (падение Турции. — Е.Т.) входит в его тайные расчеты и стремления». Такова увертюра.

Дальше Нессельроде открывает в своем письме кавычки и уже от имени Наполеона III ведет речь, которая занимает полторы страницы из двух страниц большого формата, составляющих это письмо[117]. Говоря все время в первом лице от имени Наполеона III, Нессельроде приписывает императору хитроумный план: провоцировать войну и раздел Турции, а потом выменять на части турецкой территории, отобранные у султана, те земли, которые Наполеон III и присоединит к Франции: Бельгию, Савойю, рейнские земли. «Согласитесь, мой дорогой барон, — кончает Нессельроде, — что если этот план не реален, то по крайней мере он очень вероятен». Но что же делать, чтобы воспрепятствовать честолюбивому новому Бонапарту? Россия одна ничего тут не может поделать: как бы твердо она ни говорила в Париже, ничего из этого не выйдет, потому что Наполеон III сам хочет войны. Единственно, что его может удержать, это если Англия остановит его. А сделать это Англия может, став в Константинополе на сторону России и заставив турок уступить требованиям России. В Париже пусть Англия сильно возвысит голос и покажет французскому императору, что он не может слишком предаваться иллюзиям о союзе с Англией. Нессельроде, как видим, все еще хлопочет о «святых местах» и только поручает Бруннову искать английской помощи в этом вопросе. Но не успел Бруннов ознакомиться с этим посланием, как в Петербурге произошло событие, о котором «маленький канцлер», как его ласково называли в дипломатическом корпусе, очевидно, и не думал и о возможности которого не подозревал, когда так красноречиво излагал Бруннову тайные мысли Наполеона III о разрушении Турции. Об этом предмете заговорил, как мы видели, в том же январе 1853 г. другой император, но не в Париже, а в Петербурге, и не от имени Наполеона III, а от своего собственного имени. Письмо Нессельроде к Бруннову устарело прямо до курьеза уже спустя несколько дней после того, как оно дошло до адресата.

Нессельроде знал, что уже с 1839–1840 гг., а в особенности теперь, в конце 1852 и начале 1853 г., все расчеты Николая зиждятся на предположении, что никакого настоящего, прочного сближения между Англией и Францией нет и не будет никогда и что уж во всяком случае никогда племянник Наполеона I не простит англичанам пленения его дяди на острове св. Елены.

А в то же самое время, почти в те же февральские дни 1853 г., когда в Петербурге Николай откровенно разговаривал, а Сеймур внимательно слушал, Наполеон III писал собственноручное письмо лорду Мэмсбери: «Мое самое ревностное желание поддерживать с вашей страной, которую я всегда так любил, самые дружеские и самые интимные отношения», и Мэмсбери ему отвечал, что пока будет существовать союз Англии и Франции, «обе эти страны будут всемогущи (both allpowerful)»[118].

В Англии знали об этом ошибочном мнении царя касательно невозможности сближения Англии с Францией, и представители того течения, которое в кабинете Эбердина было возглавляемо лордами Пальмерстоном и Кларендоном, а в британской дипломатии лордами Стрэтфордом-Рэдклифом и Каули, очень хорошо понимали, до какой степени опасна для царя эта ошибка, и делали все от них зависящее, чтобы не в официальных нотах, конечно, а более тонкими способами и окольными путями утвердить Николая в этом заблуждении и провоцировать его на самые рискованные действия. С этой точки зрения очень любопытен и показателен один поступок лорда Каули, британского посла в Париже, поступок, который был бы крайне загадочным, если бы не существовало некоторого весьма приемлемого объяснения.

Лорд Каули, крайне замкнутый, молчаливый, искушенный в интригах, подозрительный и необычайно осторожный, обдумывавший каждое свое слово дипломат, прибыл на несколько дней в 1853 г. в отпуск в Лондон и здесь в беседе с бароном Брунновым, с которым не имел ни до, ни после этого случая ни малейшей близости, высказал с абсолютно исключительной и изумительной откровенностью и даже болтливостью свое мнение о новом императоре французов, при котором он, Каули, и был аккредитован: «Никто не имеет на него (Наполеона III. — Е.Т.) влияния. Его министры — ничтожны. Это делает в Париже отношения очень затруднительными. Наполеон поддерживает частную корреспонденцию со своими главными агентами за границей. Он пересылает к ним прямо инструкции, остающиеся неизвестными его министру иностранных дел. Друэн де Люис не имеет влияния, он робеет пред Наполеоном и неспособен выдержать серьезный спор с ним… У меня нет большого доверия и к г. Морни…»

Лорд Каули поспешно, с самой беспечной, нисколько ему не свойственной ветреностью в выборе выражений и с неправдоподобным легкомыслием, если это не делалось со специальной целью сбить Бруннова с толку, утверждал, что все окружение Наполеона III, да и сам он отчасти в своих политических расчетах интересуются больше всего личной наживой и что их политика зависит от спекуляций на бирже. А так как война неблагоприятна для промышленных и финансовых спекуляций, то лорд Каули надеется на мирные наклонности нового императора[119]. Вообще же Каули считает престол Наполеона III непрочным. Бруннов, а за ним Нессельроде и Николай немедленно должны были от таких речей почувствовать большое облегчение: ведь дело было как раз тогда, когда в Петербурге уже начинали снаряжать посольство Меншикова в Константинополь… Им показалось почему-то вполне естественным, что лорд Каули, для которого, как и для всякого тогдашнего английского дипломата, пост посла в Париже был самой заманчивой мечтой и венцом карьеры, с такой истинно мальчишеской болтливостью ни с того ни с сего ставит на карту свое блестящее служебное положение. Лорд Каули не удовольствовался этими откровенностями, но еще «доверчиво» присоединил к ним по секрету сообщение, что лорд Эбердин не верит Наполеону III, опасается французского нашествия на Англию и что в Англии хотят усиления вооружений против Франции. Мало того: Каули «спешит сказать» его превосходительству (т. е. Бруннову), что усилия Кобдена ослабить воинственные против Франции настроения, существующие в Англии, «остаются без малейшего эффекта». Его превосходительство мог быть в полном восхищении от такого положения вещей и, главное, от этой совсем неожиданной неукротимой «враждебности» к Наполеону III со стороны официально при нем же аккредитованного английского посла. Замечу, кстати, что лорд Каули пробыл в общем шестнадцать лет при Наполеоне III английским послом и всегда был врагом России и дружески расположенным к Наполеону дипломатом.

Один за другим в этот критический миг до Николая из Англии доносились, спеша, соперничая друг с другом в откровенности, превосходя друг друга в дружелюбии, советы, мнения, заявления, излияния английских министров, послов, ответственнейших людей. И все они как бы говорили царю: «дерзай».

Посторонний и очень умный наблюдатель, бывший саксонским представителем и в Петербурге и (с 1853 г.) в Лондоне, граф Фитцтум фон Экштедт пишет в своих воспоминаниях: «Чтобы понять происхождение Крымской войны, недостаточно приписывать ее несвоевременному честолюбию императора Николая. Это честолюбие старательно воспламеняли и искусственно поддерживали (sfrudiedly inflamed and artfully fomented). Луи-Наполеон или его советники с самого начала рассчитывали на восточный вопрос совершенно так, как тореадор (the bull fighter) рассчитывает на красный платок, когда он хочет разъярить животное до высочайшей степени».

И именно с соответствующими заданиями — провоцировать конфликт — и был послан в свое время в Константинополь Лавалетт. Английский министр иностранных дел Кларендон прямо так впоследствии и заявил, что в свое время Лавалетта отправили из Парижа французским послом в Константинополь именно «в качестве agent provocateur», агента-провокатора[120]. А уж кому и было это знать, как не лорду Кларендону, который уже в феврале 1853 г., сейчас же после получения донесений Сеймура о разговорах с царем, заключил секретное вербальное соглашение с французским послом в Лондоне графом Валевским о том, что обе державы не должны отныне ничего ни говорить, ни делать в области восточного вопроса без предварительного соглашения. «Мы заключили наш союз как для переговоров, так и имея в виду возможность войны», — поясняет граф Валевский, излагая все это Фитцтуму фон Экштедту[121]. Валевский при этом явно старался избавиться от упрека в сознательном провоцировании Николая, и, говоря с саксонским дипломатом, он утверждал, что никакой тайны от России французская дипломатия не делала из факта англо-французского сближения, так что Николаю давалась возможность дипломатического отступления, без войны. В марте 1853 г. на одном официальном обеде Бруннов, французский посол граф Валевский и министр иностранных дел Кларендон оказались соседями по столу. «Мы (Валевский и Кларендон. — Е.Т.) ничего не сделали, чтобы скрыть от него (Бруннова. — Е.Т.) наше соглашение; если он ничего не знал, так это потому, что он не хотел ничего знать… в продолжение всего этого обеда мы говорили о восточных делах очень громко, так, чтобы быть услышанными Брунновым, как если бы мы хотели нарочно сообщить ему секрет нашего сближения», — так утверждал граф Валевский спустя год, рассказывая об этом характерном эпизоде Фитцтуму фон Экштедту[122].

Могло быть, что Валевский (не Кларендон) действительно хотел быть «услышанным» за этим обедом; могло даже быть, что и в самом деле Бруннов этот разговор услышал. Не могло случиться только одно: чтобы Бруннов, например, забил тревогу, написал немедленно Нессельроде о всем услышанном; и уже совсем было немыслимо, чтобы российский канцлер поспешил к Николаю и предостерег его, указав на роковое ослепление царя, на возможность грозной антирусской коалиции. Слишком опытными были оба они царедворцами, чтобы начать доказывать царю, что он давно и очень грубо ошибается и что его, а с ним Россию подстерегает большая и неожиданная опасность.

После отказа Англии Николай решил действовать напролом, т. е. ухватиться за последовательные провокации со стороны Наполеона III по вопросу о «святых местах», затеять на этой почве уже непосредственное сначала дипломатическое, потом, если понадобится, военное нападение на султана и добиться такого положения, когда фактически Турция признала бы в той или иной мере русский протекторат. Это сделать казалось тем легче, что Наполеон III в это самое время всячески усиливал свои провокации по адресу царя.

В январе 1853 г. уполномоченный посланец султана Афифбей сообщил в Иерусалиме католическому и православному духовенству, какие реликвии поступают отныне в ведение католиков, а какие в ведение православных.

Католическая серебряная звезда (с отчеканенным французским гербом) с большой и нарочитой торжественностью была водружена в Вифлееме в пещере, у входа в нишу, где, по легенде, были ясли новорожденного Христа. Вместе с тем и столь же торжественно ключ от главных ворот церкви «св. Гроба» в Иерусалиме и ключ от восточных и северных ворот Вифлеемской церкви также были переданы католическому епископу. Все это было устроено с намеренно-вызывающей шумихой[123]. Раздражение среди православного духовенства и православных паломников было очень большое, а французское посольство, консулы и служебный штат при консульствах сделали все от них зависящее, чтобы придать этому событию характер полного торжества Франции над Россией. Николай, который на эти монашеские пререкания смотрел тоже (как и Наполеон III) прежде всего с политической точки зрения, как на один из способов добиться утверждения своего протектората над значительной частью турецких подданных, тотчас же принял вызов.

На провокацию со стороны Наполеона III в Петербурге решено было ответить гораздо более значительной провокацией. Дело явно шло уже о пробе сил, и Николай решил не отступать ни в коем случае. Морской министр князь Александр Сергеевич Меншиков был позван к царю и получил приказ отправиться в Константинополь с категорическими требованиями к султану Абдул-Меджиду.

Конечно, как и в целом ряде других случаев, внутренняя политика николаевской России на каждом шагу мешала предпринятой дипломатической борьбе.

В самом деле, защитницей свободы веры в Турции выступала царская власть. Об угнетении веры в Турции осмеливался говорить митрополит московский и коломенский Филарет Дроздов, православный Торквемада, отличавшийся от испанского своего прототипа главным образом лишь отсутствием страстной убежденности и наличием смиренномудрого, чиновничьего, правда, глубоко неискреннего, как мы теперь знаем, преклонения перед монархом, которого он всю свою жизнь терпеть не мог. О защите христианских братьев, притесняемых нечестивыми агарянами, и о свободе веры в Турции хлопотала и придворная славянофилка Антонина Дмитриевна Блудова, озабоченно справлявшаяся в это самое время у своих московских корреспондентов о том, правда ли, что на Рогожском кладбище в самом деле вполне исправно запечатаны старообрядческие молельни. Фрейлину это очень беспокоило вследствие ее опасения, что только зазевайся московская полиция, того и гляди, старообрядцы как-нибудь вдруг заберутся к своим запечатанным и запрещенным иконам. Преследуя русских старообрядцев, она осмеливалась разглагольствовать о защите свободы веры!

Когда уже после крымских поражений, накануне падения Севастополя, языки несколько развязались, А.М. Горчакову была подана одним из немногих тогда знатоков турецких дел, находившихся в Турции в 1852–1853 гг., обширная записка. В ней разоблачается (задним числом, правда) много официальной лжи, имевшей хождение именно тогда, когда Николаю требовалось снабдить готовившееся нападение на Турцию приличествующим идеологическим основанием. Автор записки Михаил Волков останавливается, между прочим, на двух моментах. Во-первых, никто православную религию в Турции не гнал в эти годы, и, во-вторых, православные иерархи в Турции не только не просили царя о защите, но больше всего боялись такого защитника. Приведем только два относящихся сюда места записки. «Вражда, питаемая нашими беглыми диссидентами к русскому правительству и в особенности к духовным властям, не есть чувство, скрываемое ими в глубине сердец. Бежавшие в Турцию раскольники проповедуют везде и всем, что правительство русское не щадит никого и гонит людей не только за их деяния, но и за верования, хотя бы их деяния согласовались во всем с гражданским порядком. Пропаганда раскольничья приводит всех христиан, живущих в Турции, в изумление, ибо восточные христиане хотя и имеют поводы жаловаться на различные притеснения со стороны турецкого правительства в отношении политическом, хозяйственном и гражданском, но они должны сознаться, что касательно веротерпимости турецкое начальство неукоризненно…» Точно так же лживо утверждение о православных иерархах, будто бы просящих царя о покровительстве: «Обладая вполне греческим языком, нам случалось говорить с епископами константинопольского синода о русской церкви и слышать их рассуждения о неудобствах, могущих произойти для Вселенского престола из официального протектората русской державы…»

Дальше приводятся слова этих епископов: «Этот… Николай, теперь столь усердный к благу православия, в прошедшем 1852 году лишил грузинскую церковь ее самостоятельности… Вы сделаете то же самое и с нами. Мы теперь богаты и сильны. Девять миллионов душ в руках патриарха, его синода и семидесяти епархиальных епископов. Вы, с правом протектората в руке, лишите нас всего, уничтожите наше значение и пустите нас с сумою»[124].

А в это время Хомяков, Погодин, Шевырев, Константин Аксаков не переставали печаловаться о томящейся в мусульманском плену православной церкви, которая ждет не дождется царя-избавителя.

Ложь, состоявшая в том, что Николай делал вид, будто защищает права православной церкви, а вовсе не думает о завоевании турецких владений, вызывала обильнейшую ответную ложь со стороны всех русских дипломатических представителей как на западе, так в особенности на востоке. Русский поверенный в делах Озеров писал из Константинополя именно то, что могло понравиться царю, а Нессельроде собирал эти лживые сообщения воедино и подносил Николаю, который все более и более укреплялся после каждого доклада в своем раз обозначившемся намерении. Уезжающему в Турцию князю Меншикову дается инструкция, в которой говорится: «Судя по всем последним донесениям нашего поверенного в делах, большая часть членов дивана и, в частности, великий визирь Мехмет-Али-паша выражают раскаяние и опасения по поводу уступок, которые они сделали Франции, и раскаиваются в своей недобросовестности относительно нас». Вывод: Меншиков не должен удовлетворяться уступками, которые турки уже сделали и еще сделают России. «В другие времена и при других обстоятельствах несомненно было бы легче добиться разрешения вопроса, но теперь Турция для нас — враг, в гораздо большей степени мешающий (embarassant), чем опасный. Распадение Оттоманской империи стало бы неизбежным при первом же серьезном столкновении с нашим оружием»[125]. И дальше обычный, заключительный припев: конечно, царь не хочет разрушать Турцию, но что же делать — нужно не быть застигнутым врасплох, а то, чего доброго, православная церковь в Турции может пострадать.

Эта конечная присказка так же лжива, как все содержание инструкции, как и все донесения, на которые инструкция ссылается. Никакого «раскаяния» ни диван, ни великий визирь не обнаруживали, и никакого распадения от «первого столкновения» с русской армией они в этот момент не боялись. Об этом (с большим опозданием, только в 1855 г.) узнал уже преемник Николая из той же большой докладной записки Михаила Волкова: «В Петербурге думали, что прибытие русского посла с военною свитою произведет страшный эффект и покорит немедленно турок воле государя. Непростительно было так ошибаться, ибо турки уже доказали нам в 1849 году, что они неуступчивы. Сверх того, мусульмане нашего оружия более не боялись… К тому же Омер-паша, который во всю Венгерскую войну нещадно хулил наших военачальников, называя их глупцами, уверял турок, что он не даст русским завоевать Оттоманской империи и не пропустит их через Дунай»[126].

Меншиков, живший сам в мире иллюзий, даже не нуждался в таких царских инструкциях. Он и без того понимал, что если царь добьется даже полностью удовлетворения всех своих домогательств по части церкви путем переговоров, то им, Меншиковым, в Петербурге будут довольны наполовину. Но если он привезет с собой из Константинополя достаточный предлог для занятия княжеств, то им будут уже вполне удовлетворены.

Пока эти события — разговоры Николая с Сеймуром, вызов Меншикова к царю происходили в Петербурге, Бруннов в Лондоне, Киселев в Париже продолжали заниматься «святыми местами» и вифлеемскими звездами, не зная, как все это с каждым днем быстро стареет.

22 января 1853 г. Бруннов побывал у лорда Эбердина, и, как всегда, тот произвел на него отраднейшее впечатление. Эбердин всецело верит в миролюбие «августейшего повелителя» (так Бруннов именует Николая) и посвятит отныне «все свои заботы» улаживанию недоразумений между Францией и Россией. Мало того: Эбердин дает в Париже советы, «полные энергии», требуя, чтобы Друэн де Люис, французский министр иностранных дел, воздержался от резкого поведения. И вот плоды благожелательных советов уже налицо: дерзновенного посла Лавалетта, по слухам, Наполеон III удаляет из Константинополя, и Эбердин в этом видит «предвестие дружеского соглашения между Россией и Францией»[127]. Вообще Бруннов всем очень доволен. Правда, английский посол в Турции полковник Роз, конечно, не желая того, совершил маленькую, но досадную неосторожность, именно, стал поддерживать перед султаном домогательства Лавалетта. Но это больше «ошибка в суждении», а не что-либо злонамеренное. И тут барон Бруннов пустился доказывать Эбердину, что права греко-православной церкви в святых местах древнее, чем права, гарантированные султаном в 1740 г. по требованию Франции для католиков, и т. д. Расстались друзьями.

Но почти сейчас же Бруннов принужден несколько разочароваться в Эбердине. Ничего тот в Париж не послал, никаких энергичных советов Наполеону III не давал и давать не собирается. И вообще до Эбердина дошли смутившие его слухи, что французский император сердится еще по поводу истории с титулом и по поводу того меморандума, который намерены были ему послать еще 3 декабря, сейчас же после провозглашения империи, и который должен был подчеркнуть, что «четыре державы» — Россия, Англия, Австрия и Пруссия — надеются на миролюбивую политику нового императора французов. Правда, этот меморандум так и не был представлен Наполеону III, но тот все-таки узнал о нем. А теперь, в конце января 1853 г., Эбердин и заявил Бруннову, что не стоит уже передавать вовсе этот меморандум. Очень уж сердится Наполеон. Бруннов тогда резонно спросил: кто же довел преждевременно до сведения Наполеона об этом меморандуме? Уж не англичане ли? Не лорд ли Мэмсбери, предшественник Эбердина? Эбердин на этот совсем недвусмысленный вопрос уклонился от ответа. А это старый премьер умел делать артистически.

Казалось бы, эти странности должны были навести Бруннова на мысль, что с ним разыгрывают какую-то очень сложную пьесу и что между Англией и Францией отношения гораздо теснее и ближе, чем он думает и чем Николаю хотелось бы надеяться. 26 января Бруннов — у лорда Россела. Тот обещает посодействовать через лорда Каули (посла в Париже), чтобы Лавалетта удалили наконец из Константинополя. Вообще же и лорд Россел заявил насчет «святых мест»: «Франция была неправа, некстати поднимая этот вопрос, а русский император — прав»[128].

И вдруг 5 февраля 1853 г., после всех этих взаимных любезностей, крайне неприятное известие: британский кабинет отозвал из Константинополя полковника Роза и назначил послом лорда Стрэтфорда-Рэдклифа (до той поры именовавшегося Стрэтфордом-Каннингом), т. е. личного врага Николая, которого царь тяжко оскорбил в 1832 г., не пожелав допустить его в Петербург. Кажется, дело совершенно очевидное: за спиной Эбердина и Россела стоит Пальмерстон, человек, не имеющий сейчас по должности — так как он министр внутренних дел — никакого служебного отношения к назначению нового посла. Но, разумеется, ясно, что это именно Пальмерстон, затевая решительную борьбу против царя, посылает лучшего из своих былых дипломатических служак, который не за страх, а за совесть будет бороться против того, против кого Пальмерстон боролся уже так давно и упорно. Бруннов не скрывает досады. Конечно, испытанный друг Эбердин, как всегда, утешает, но на этот раз Бруннов мало внемлет успокоениям: «Хотя мои объяснения с лордом Эбердином были удовлетворительными, но я не могу воздержаться от сожалений по поводу возвращения лорда Рэдклифа в Константинополь». Правда, Эбердин уверяет, что даст Рэдклифу желательные с русской точки зрения инструкции. Но, во-первых, Бруннов понимает, что настоящие-то, неофициальные, но единственно важные инструкции Рэдклиф получит не от Эбердина, а от Пальмерстона. А во-вторых, что поделаешь с «дурным характером» (le mauvais naturel) Рэдклифа, который пренебрегает всевозможными хорошими инструкциями![129]

С тем же дипломатическим курьером Бруннов отправил в Петербург большое письмо, явно предназначенное для царя. Это ответ на то письмо, которое, как выше указано, Нессельроде послал в начале января (еще до разговора царя с Сеймуром) в Лондон с целью возбудить в лорде Эбердине подозрения относительно воинственных замыслов Луи-Наполеона против Англии. Бруннов прочел вслух это письмо Эбердину, который выразил мнение, что до сих пор новый французский император еще не имеет определенного плана действий. И тут Бруннов дает от себя интересную характеристику Наполеона III и перечисляет возможные мотивы и мечтания, которые, по его мнению, уживаются рядом в голове нового повелителя Франции. И замечательно, что в этой бумаге, помеченной и написанной 3 февраля 1853 г., мы находим правильно уловленными в самом деле главные моменты грядущей внешней политики почти всего царствования Наполеона III: «…до сих пор у него смешение в голове. Он разом мечтает о нескольких авантюрах. Немного о Бельгии; рейнские границы; маленький кусочек Савойского пирога; много католицизма с примесью некоторых воспоминаний об итальянском карбонаризме; распространение завоеваний в Алжире; египетские пирамиды; иерусалимский храм; восточный вопрос; колонизация в центре Америки; наконец, словечко от Ватерлоо, перенесенное на берега Англии, вот, в их быстрой смене, мечтания, которые проходят через этот странно организованный мозг…»[130] Мы видим, что Бруннов верно предсказывает тут и завоевание Савойи в 1859 г., и мексиканскую экспедицию 1862–1866 гг., и прорытие Суэцкого канала, переговоры Наполеона III с Бисмарком в 1865–1866 гг. о Бельгии и о Люксембурге. Что касается «иерусалимского храма» и «восточного вопроса», то здесь и предсказывать не приходилось: ведь именно в конце февраля 1853 г. и наступило время опаснейшего заострения распри будто бы из-за «святых мест». Меншиков уже отплыл со своей свитой в Константинополь.

Когда Николай I решил окончательно послать в Константинополь чрезвычайного посла, Нессельроде, разумеется, знал, что не следует посылать Меншикова, и предложил царю графа Алексея Федоровича Орлова и графа Павла Дмитриевича Киселева (брата парижского посла). Николай объявил, что пошлет Меншикова. Нессельроде даже и попытки не сделал помешать роковому выбору. Меншиков — так Меншиков. Нессельроде соображал, конечно, что Меншиков ни в малейшей степени не будет считаться ни с кем, кроме царя, и уж, во всяком случае, никакого внимания не обратит на нессельродовские «инструкции»[131]. Но канцлер давно разучился обижаться.

Сэр Гамильтон Сеймур явился к Нессельроде с настойчивой просьбой ответить на прямой вопрос: только ли о «святых местах» будет говорить Меншиков в Константинополе и кончатся ли все недоразумения, ныне возникшие между Россией и Турцией, если будет достигнуто полное соглашение между ними о «святых местах», или же Меншиков поехал с целью предъявить еще какие-нибудь новые претензии? Нессельроде объявил, что ему ничего об этом неизвестно. «Может быть, остаются еще какие-нибудь частные претензии, но я не знаю о других домогательствах», — заявил русский канцлер.

Но Сеймуру хотелось уточнения. «Одним словом, нет других дел, — снова спросил я с настойчивостью и с целью предупредить всякое недоразумение, — нет никаких дел, кроме тех, которые могут существовать между двумя дружественными правительствами? — Именно так, — ответил его превосходительство, предложения, которые являются текущими делами всякой канцелярии. Это заявление мне кажется очень удовлетворительным», — заключил беседу Сеймур.

Дело в том, что «его превосходительство» едва ли и в самом деле имел точное представление о всем значении снаряженного Николаем чрезвычайного посольства в Турцию: о таких делах Николай его мнения не спрашивал. А Александр Сергеевич Меншиков даже и вовсе не интересовался ни маленьким Нессельроде, ни его мнениями.

Князь Меншиков пользовался давнишним и прочным фавором у Николая, и не было той почетнейшей и самой ответственной должности, требующей сложной и долгой подготовки, которую царь задумался бы предложить Меншикову, абсолютно лишенному какой бы то ни было специальной подготовки к чему бы то ни было. И тоже не существовало такой должности, лишь бы она была по чину не ниже третьего иерархического класса, которую бы самоуверенный и тщеславный Меншиков затруднился на себя взять. Да при дворе Николая и не принято было отказываться. Добродушного малограмотного солдата Назимова, подвернувшегося ему на глаза, когда никто не приходил на память, царь вдруг ни с того ни с сего сделал попечителем Московского учебного округа. Вронченко, о котором упорно говорили, что за всю свою жизнь он осилил арифметику только до дробей, Николай сделал министром финансов. Гусара Протасова, гуляку и наездника, превосходного танцора на балах, он назначил обер-прокурором святейшего синода. Квартального надзирателя — профессором философии в Харьковском университете. «Прикажет государь мне быть акушером, — сейчас же стану акушером», похвалялся драматург Нестор Кукольник, получив от Николая перстень за пьесу «Рука всевышнего отечество спасла».

На протяжении более двадцати лет Меншиков побывал и начальником морского ведомства, удивляя моряков полным незнанием дела, и одновременно он был финляндским генерал-губернатором, не интересуясь Финляндией даже в качестве туриста. И теперь, в 1853 г., столь же бестрепетно, без всяких колебаний, согласился ехать чрезвычайным послом в Турцию. От природы он был, бесспорно, умен; был очень образован. Николаю Меншиков нравился одной редчайшей чертой: будучи очень богат, князь Александр Сергеевич никогда не воровал казенных денег. Это при николаевском дворе так бросалось в глаза, что об этой странности тогда много говорили в петербургском высшем свете, о ней даже иностранные представители писали в своих донесениях, и вообще так все к этой черте относились, как относятся люди к диковинной игре природы, вольной в своих прихотях. Меншиков никого не ставил ни в грош, над всеми издевался, но было известно, что его величество изволит смеяться, слушая своего фаворита. Поэтому принято было не обижаться на Меншикова, а, напротив, одобрять иногда довольно плоские его выходки. Усталый циник и сибарит, знавший и презиравший поголовно все окружение царя, не дававший себе труда поразмыслить, можно ли стране при подобных внутренних порядках рисковать тяжкой войной, Меншиков понял, что царь рассчитывает воевать только с Турцией, а вовсе не с Европой, и он очень охотно, с легким сердцем, решил поспособствовать скорейшему исполнению царских тайных чаяний. Что Турция в этой дуэли один на один с Россией будет разгромлена, в этом князь ничуть не сомневался. За дипломатическими переговорами он до сих пор не следил, потому что ему было неинтересно. Перед отъездом он только осведомился, кто из турецких министров стоит на стороне французов, чтобы знать, кого немедленно прогнать с должности. С султаном Абдул-Меджидом князь решил не церемониться. С Нессельроде поговорить подробно князь не нашел времени.

Меншиков не только не стеснялся признаваться в абсолютной своей неспособности к переговорам, которые взялся вести в Константинополе, но кокетничал и рисовался этим. «Я тут должен заниматься ремеслом, к которому у меня очень мало способностей, именно: ремеслом человека, ведущего с неверными переговоры о церковных материях», — шутил он в письме к начальнику австрийского штаба Гессу и прибавлял тут же насквозь лживые выражения надежды, что это последняя его услуга на пользу отечеству: «Я питаю надежду, что это для меня будет последним актом деятельности в моей очень полной впечатлениями жизни, требующей покоя»[132].

Инструкции, которые увез с собой Меншиков, были даны царем и только изложены по-французски канцлером. Они были, в сущности, излишни, так как Николай устно отдал Меншикову все нужные распоряжения. Но, конечно, Меншикову были при этом предоставлены почти беспредельные полномочия. Он уже лично должен был сообразовать свое поведение в Константинополе с постоянно меняющейся общей политической обстановкой. В европейской прессе того времени я встретил беглое указание на то, что Нессельроде будто бы, кроме официальных инструкций, шедших от царя, украдкой «всунул» отъезжающему Меншикову еще какую-то бумажку от себя с самыми миролюбивыми советами. Если эта бумажка не газетный миф, то все равно — вышло так, как если бы канцлер ее Меншикову и не «всовывал». В неизданных рукописных документах нашего архива внешней политики, в мартенсовском «Собрании трактатов и конвенций», в капитальных томах документов, напечатанных Зайончковским («Восточная война», тт. I и II), и нигде в мемуарной литературе я подтверждений подобного известия не нашел.

Ближайшие решения вопроса о войне или мире зависели отныне от слов и поступков желчного, капризного царского фаворита, высокомерного вельможи, внезапно оказавшегося в центре внимания всего цивилизованного человечества.

В Англии, в Турции, во Франции уже с середины февраля следили за снаряжаемым в Петербурге чрезвычайным посольством. И теперь, после откровенных разговоров Николая с Сеймуром, уже наперед знали, что дело идет не только о «святых местах». В недрах английского кабинета с момента вступления туда лорда Кларендона 23 февраля 1853 г. в качестве министра иностранных дел (вместо лорда Джона Россела) яснее, чем прежде, обозначилась борьба двух течений: представляемого министром внутренних дел Пальмерстоном и представляемого главой министерства лордом Эбердином. Появление в кабинете лорда Кларендона усилило группу Пальмерстона против группы Эбердина. Оттого-то Кларендон к ней и примкнул. Пальмерстон полагал с момента появления Меншикова в Константинополе, что война неизбежна. Эбердин с этим был не согласен и до последней минуты надеялся, что Николай отступит. Но и Пальмерстон и Эбердин сходились на том, что нужно пока попридержать угрозы и действовать дипломатическими убеждениями и «мягкой манерой», как выражаются на своем техническом языке дипломаты, противопоставляя ее «сильной манере» (la mani forte). Но Эбердин надеялся, что этим путем можно будет утихомирить поднимающуюся бурю, а Пальмерстон и руководимый им Кларендон полагали, что Николаю с каждым шагом будет все труднее сойти с опаснейшего пути, на который он вступил, и что задача английской дипломатии заключается в том, чтобы подталкивать царя все дальше и дальше, доведя его наконец до тупика, откуда выхода ему не будет. Пальмерстон знал, что нет более подходящего исполнителя этого плана, чем константинопольский посол лорд Стрэтфорд-Рэдклиф, т. е. старый враг Николая. Стрэтфорд-Каннинг, получивший лордство в 1853 г., всей душой стремясь к войне, именно и будет держать себя так, что Меншиков очень быстро и крайне наглядно выявит чисто завоевательные намерения русского правительства. А это вернее всего обеспечит за Англией для предстоящей войны союз с Францией и с Австрией.

Эбердин потом уже, когда все свершилось, говорил, что «бесчестность» Стрэтфорда-Рэдклифа была одной из причин войны. Но разгадать игру Пальмерстона и Стрэтфорда не удалось вовремя ни Меншикову, ни царю. Справедливость требует признать, что глаза Меншикова раскрылись еще там, в Константинополе, перед выездом. Что касается лорда Кларендона, то он стал, главным образом по занимаемому им официальному посту, лишь передаточным пунктом, посредством которого политика Пальмерстона осуществлялась в Турции Стрэтфордом-Рэдклифом.

Миссия Стрэтфорда-Рэдклифа, как раз собиравшегося в феврале 1853 г. отбыть в Константинополь в качестве посла, но еще пребывавшего в Лондоне, именно в том и заключалась, чтобы провоцировать царя на дальнейшую агрессию. А для этого английским дипломатам нужно было: во-первых, притвориться оробевшими, более всего боящимися войны; во-вторых (с этой мыслью и отправлялся в Константинополь Стрэтфорд), убедить турок уступить Меншикову по всем пунктам во всем, что касается «святых мест»; в-третьих, когда окажется (в этом английский кабинет, кроме, может быть, Эбердина, был наперед уверен), что царь этим не удовлетворится, и когда будет выявлено перед всем светом, что он стремится вовсе не к уступкам в «святых местах», а к нападению на Турцию и захвату ее земель, то Англия этим вызовет сначала русско-турецкую войну, а потом вступит в эту войну, имея на своей стороне и Францию и Австрию. Самодовольный Бруннов передает, ликуя, что сам Эбердин ему сказал: «Правы ли они или виноваты, мы советуем туркам уступить (Whether right or wrong, we advise the turks to yield)». А бедного Стрэтфорда грозный Бруннов так запугал, что тот по поводу посольства Меншикова сказал: «Я предпочитаю видеть в Константинополе скорее вашего адмирала, чем ваш флот». Мало того, Стрэтфорд признался в своей любви к Николаю и сказал Бруннову: «Его величество меня не знает. Если бы я мог поговорить с ним, он бы удостоил меня хорошего мнения». Словом, все разыгрывалось как по нотам. А барон Бруннов все это слушает, испугу Эбердина и кротости Стрэтфорда верит, потому что проницательного (по собственной оценке) барона не проведешь, он знает, чем на англичан воздействовать. «Короче сказать, слова хороши, подождем поступков», — пишет 21 февраля 1853 г. Бруннов. Но и поступки противников он так же мало понимал в дальнейшем, как и их слова, хотя, вообще говоря, Бруннов был в других случаях очень неглуп.

Мы увидим дальше, какое огромное впечатление произвела на министров Наполеона III внушительнейшая дружественная манифестация крупной английской буржуазии по адресу французской империи как раз в тревожные дни меншиковского посольства в середине марта 1853 г. А вот как пишет Бруннов для доклада царю об этом «приеме в Тюильри депутации английских негоциантов, представивших адрес, покрытый четырьмя тысячами подписей и выражающий желание, чтобы удержались отношения дружбы и доброго согласия между Францией и Англией». Бруннов спешит успокоить царя: ничего тут важного нет, просто английские негоцианты хотели успокоить тревогу англичан перед возможностью разрыва между Англией и Францией. «Британское правительство, нисколько не поощряя этой необычайной манифестации, держалось совершенно в стороне». Правда, среди подписавшихся есть представители всех наиболее значительных фирм. Но есть и не известные Бруннову. Правда, лондонский лорд-мэр стал во главе этой делегации. Но он человек тщеславный и желающий играть роль, так что, «каков бы ни был эффект этой демонстрации в Париже, о ней судят неблагосклонно в Англии»[133]. Так старательно затушевывал и искажал правду и закрывал глаза на серьезнейшие симптомы русский посол.

А между тем в Константинополе все более и более убеждались, что Англия и Франция одинаково желают поддержать султана. Туркам в это время было дано из Лондона и Парижа знать, что их без поддержки не оставят и что Англия и Франция, если понадобится, пустят в ход оружие. Помощь пришла в такой форме и так быстро, что султан Абдул-Меджид и его диван даже встревожились столь горячим участием, выраженным до такой степени непосредственно и притом без специальной просьбы.

Дело в том, что Блистательная Порта, теснимая восточными гяурами, не очень верила и гяурам западным. Уже столько раз отверженные аллахом православные урусы столковывались в конце концов за спиной правоверных оттоманов с отверженными тем же аллахом католическими и англиканскими «франками». И на этот раз тоже как в непосредственном окружении Абдул-Меджида, так и в высшем военном аппарате империи боролись два течения. Одни, во главе с Решид-пашой и великим визирем Мехметом-Али, считали наиболее выгодным и безопасным для Турции разрешение возникших вопросов чисто дипломатическим путем, без войны. Другие, во главе с Омер-пашой и Фуад-эфенди, решительно полагали, что настала пора взять реванш за Адрианопольский мир и Ункиар-Искелесси и что, при настроении Наполеона III и наличии в английском кабинете Пальмерстона, а в Константинополе — Стрэтфорда-Рэдклифа, лучшей комбинации для подготовки войны с Россией не сыщешь уже никогда больше, если пропустить этот случай.

О состоявшемся вновь назначении Стрэтфорда-Рэдклифа британским послом уже знали в Порте в феврале. Но нужно было подождать его появления в Турции. Прибытия Меншикова ждали в Константинополе с большим беспокойством даже те пока очень немногие — турецкие сановники, которые разделяли мнение Омер-паши.

11 февраля 1853 г. Меншиков простился с императором Николаем и выехал к месту своего назначения. И даже его маршрут был составлен так, что должен был внушить Турции неминуемо живейшие опасения. Меншиков сначала держал путь на Бессарабию и в Кишиневе произвел смотр пятому армейскому корпусу. Новые и новые военные части подходили и вливались в Бессарабию после его отъезда. Из Бессарабии князь отправился в Севастополь и здесь произвел большой смотр всему Черноморскому флоту. С громадной своей свитой Меншиков сел на военный пароход «Громоносец» и выехал в Константинополь. Он демонстративно присоединил при этом к своей свите двух людей, через которых мог поддерживать постоянную живую связь как с сухопутными, так и с морскими силами России, предназначенными действовать против Турции в случае разрыва дипломатических отношений: генерала Непокойчицкого, начальника штаба 5-го армейского корпуса (в Бессарабии), и вице-адмирала Корнилова, начальника штаба Черноморского флота.

28 февраля 1853 г. «Громоносец» причалил к берегу Босфора и остановился у Топ-Хане. Громадная толпа греков и отчасти славян (болгар и сербов), живших в Константинополе, с демонстративно выражаемой радостью встретила русского чрезвычайного посла, когда он сошел на берег.

Началась дипломатическая игра, которая при сложившейся расстановке сил могла окончиться кровавой развязкой. Понадобилось меньше трех месяцев, чтобы из возможной война стала неизбежной.

Первый визит Меншикова был к великому визирю. Второй по церемониалу должен был быть сделан министру иностранных дел Фуад-эфенди, известному противнику России и стороннику Франции. Апартаменты министерства иностранных дел были пышно разукрашены, царского посла готовились принять торжественно, как вдруг узнали в последний момент, что Меншиков и визита Фуад-эфенди не сделает, и вообще иметь с ним дела не желает. Меншиков объявил об этом великому визирю вполне категорически. Самый визит к визирю был обставлен так: Меншиков известил турок, что он желает, чтобы великий визирь Мехмет-Али встретил его лично у подъезда. Мехмет-Али заявил, что не имеет права это делать. Тогда Меншиков 2 марта, на третий день после своего прибытия, явился к великому визирю в пальто и мягкой шляпе, подчеркивая, что не удостаивает надеть официальный костюм. После визита к великому визирю Меншиков прошел через зал, где его ждали специально назначенные чины, чтобы торжественно ввести в уже настежь открытые двери кабинета министра иностранных дел Фуад-эфенди. Меншиков, не останавливаясь и не обращая ни на кого внимания, вышел вон и уехал в посольство. Султан, подавленный жестоким беспокойством, устрашенный слухом о сосредоточении двух русских корпусов (5-го и 4-го) в Бессарабии, тотчас же уволил Фуад-эфенди и назначил министром иностранных дел Рифаат-пашу.

Как только телеграф и почта известили Европу об этих первых шагах Меншикова, всюду и среди противников, и среди державшихся пока нейтрально дипломатов заговорили о том, что восточный вопрос вступает в новый и очень острый фазис. Поведение Меншикова изображалось в Европе как сплошной ряд умышленных провокаций и запугиваний. Особенно много писали о том, что Меншиков сделал визит великому визирю в пальто, которое не потрудился снять; утверждали, что с султаном Абдул-Меджидом он вел себя умышленно дерзко.

В первые дни пребывания Меншикова в Константинополе английским поверенным в делах был полковник Роз. Вновь назначенный посол лорд Стрэтфорд-Рэдклиф явился в Константинополь уже после того, как Меншиков сделал свои первые шаги.

С этого момента уже не один, а два дипломата в Константинополе изо всех сил гнали к разрыву отношений и к войне между Россией и Турцией: князь Меншиков и лорд Стрэтфорд. Но делали они это по-разному: Меншиков совершенно открыто, лорд Стрэтфорд осторожно, исподволь, наперед намечая последовательные этапы затеянного предприятия. Еще до появления Стрэтфорда в столице Турции произошло огромной важности событие, очень облегчившее Стрэтфорду его дело: французский военный флот внезапно получил приказ отплыть из Тулона в турецкие воды.

Чтобы понять обстановку, в которой это произошло, нужно коснуться предварительно еще двух дипломатических шагов Меншикова, совершенных им после только что описанного первого «визита» князя к великому визирю.

Меншиков должен был ознакомить султана непосредственно с волей Николая. Явившись к султану, Меншиков прежде всего вручил ему письмо Николая, помеченное царем 24 января 1853 г. Письмо было вежливое, но содержало угрозу. Царь приглашал султана соблюдать «освященные веками права православной церкви» и поразмыслить над последствиями отказа князю Меншикову в требованиях, которые он представит. Вина возлагалась на «неопытных и зложелательных министров», которые скрыли от султана последствия отказа от уже данного турецким правительством фирмана. Другая мысль царского послания заключалась в том, что если какая-либо держава будет настаивать на неисполнении султаном его обещания и будет угрожать Турции, то «царь сделает еще более тесными» узы «союза», уже существующего между ним и султаном, — и это русско-турецкое соглашение положит конец «претензиям и домогательствам, не совместимым с независимостью» султана и «внутренним спокойствием» его империи.

Другими словами: султану предлагалось заключить союз с Россией, направленный непосредственно против Франции.

В полной логической связи с основными пунктами царского письма были и представленные Меншиковым две бумаги: 1) проект желательной царю конвенции с Турцией и 2) проект секретного соглашения на случай, если бы «какая-либо европейская держава» вздумала препятствовать султану выполнить свои обещания, данные царю. В этом случае Россия обязывалась прийти на помощь Турции морскими и сухопутными силами.

Таким образом, мысль Николая при посылке Меншикова выясняется в самом точном виде, если мы сопоставим эту бумагу, с которой князь поехал в Константинополь, с письмом к австрийскому императору: царь хочет воевать либо «в союзе» с Турцией против Наполеона III, либо в союзе с Австрией против Турции. Как он представлял себе в случае этого последнего варианта роль Англии и роль Наполеона III — это неясно. Во всяком случае первый вариант, совершенно очевидно, был гораздо более желательным, чем второй, тем более что при войне России «в союзе» с Турцией против Франции Николай мог рассчитывать на своих «верных союзников», на Австрию и на Пруссию, которых такими теплыми красками живописал его канцлер Нессельроде в своем годовом отчете за 1852 г.

А главное — при любой войне, в союзе ли с Турцией или против Турции Оттоманская держава должна была подвергнуться разгрому и разделу, причем львиная доля могла достаться России. Этот документ, скромно названный «проектом особого и секретного акта»[134]{20}, ясно сказал и дивану и султану, что опасность грозит им неминуемая.

Абдул-Меджид был в панике.

Нота, врученная Меншиковым после этих первых его визитов «Высокой Порте» (la Sublime Porte), как официально называлось турецкое правительство в дипломатических бумагах, занимает десять страниц убористого шрифта, если ее переписать на пишущей машинке, и все десять страниц написаны только для того, чтобы довести до сведения министров султана: 1) что Николай желает обеспечить не только права православной церкви в Палестине, но и «успокоить недовольство греков», для каковой цели царь уже не желает удовольствоваться «бесплодными и неполными уверениями, которые могли бы быть отменены в будущем», а желает закрепить эти права «торжественным обязательством», заключенным между русским и турецким правительствами; 2) что до сих пор турецкие министры «не признавали и извращали наилучшие намерения его величества императора (Николая. — Е.Т.) и искали в них задних мыслей, не совместимых с его могуществом и с великодушными предрасположениями, которые он всегда обнаруживал относительно Оттоманской империи».

А кончалась бумага прямой угрозой: дальнейшее противодействие со стороны турецких министров может повлечь «самые серьезные последствия как для благосостояния Турции, так и для мира всей Европы».

Только это и было существенно, только для этих строк и писалась вся длиннейшая нота, потому что остальное ее содержание, т. е. почти все десять страниц большого формата, это все те же никому уже не нужные пререкания о поправке купола на иерусалимском храме и о том, что Порта вела за спиной русского посольства «официальную корреспонденцию с французским посольством, которая оставалась нам совершенно неизвестной, а между тем (таким путем католической церкви. — Е.Т.) могли быть даны преимущества и уступки вопреки обязательствам (Порты. — Е.Т.) относительно (русского. — Е.Т.) императорского правительства»[135].

Сверх того, в этой врученной 4 (16) марта новому министру иностраных дел Рифаат-паше большой вербальной ноте Меншиков требовал весьма категорически, чтобы султан взял обратно некоторые сделанные им уступки «латинянам» (католикам). Дело касалось ключа от большой двери Вифлеемской церкви. Меншиков жаловался на дозволение поместить «латинскую» звезду в Вифлеемском храме и на демонстративно выраженное торжество католических монахов по этому поводу и т. д. Нота вообще в очень энергичных выражениях жаловалась на «недоверие и недобросовестность» турецких министров, на то, что они доверяют «интригам и инсинуациям»[136], и т. п. Не успела и неделя пройти, как Меншиков уже снова обратился к туркам с угрожающей нотой, и притом с новыми ультимативно изложенными требованиями. Вот что прочел он вслух Рифаат-паше 10 (22) марта 1853 г.: «Требования императорского (русского. — Е.Т.) правительства категоричны». А еще через два дня последовала третья нота, еще более резкая и угрожающая. Меншиков жаловался на оскорбление, чинимое российскому императору, на «систематическую и злостную оппозицию в совете султана против действий нашего государя» и требовал «быстрой и решительной сатисфакции и исправления всех обид» (une r prompte et) И вот Меншиков представил в виде приложения к этой вербальной ноте от 12 (24) марта проект конвенции. «Лицо Рифаат-паши омрачилось», по словам князя Меншикова, когда князь прочел ему проект[137]. Так сообщал Меншиков канцлеру Нессельроде.

Проект испугал и раздражил султана и его министров не только конкретным содержанием требовавшихся со стороны Порты уступок — по линии ли святых мест и тамошних привилегий православной церкви или по линии защиты интересов православного духовенства и православного населения в Молдавии, Валахии, Сербии «и в различных других провинциях» Турции, но прежде всего и больше всего тем, что эта конвенция должна была иметь характер договора между обеими сторонами. Если бы турецкое правительство на это пошло, то не только Николай получал немедленно право постоянного контроля и вмешательства по самым разнообразным поводам в турецкие внутренние дела, но это его право отныне обеспечивалось бы трактатом, имеющим значение международных договоров.

С момента предъявления этого проекта конвенции султану до отъезда Меншикова и разрыва дипломатических отношении между Россией и Турцией прошло два месяца, и эти два месяца были заполнены беспокойной дипломатической сутолокой вокруг основного вопроса: согласится ли султан в той или иной форме на подписание и оглашение требуемого договора или не согласится. Проект конвенции был сочинен самим Николаем, и еще 28 января царь подписал на нем свое: «Быть по сему». Меншиков уже поэтому не мог ничего уступить, если б даже хотел. А он вовсе и не хотел уступать.

Что касается турок, то они держали постоянную связь с английским и французским посольствами и с каждым днем все более убеждались в том, что на этот раз их не оставят без поддержки.

1 (13) апреля Меншиков получил от Нессельроде копию документа, показавшего ему, что в Лондоне внимательно следят за его путешествием в Константинополь, Это была депеша английского министра иностранных дел лорда Кларендона английскому послу в Петербурге Гамильтону Сеймуру, сообщенная Сеймуром канцлеру Нессельроде для сведения. В депеше, отосланной из Лондона в Петербург еще 23 (н. ст.) марта, выражались и опасения и раздражение английского кабинета по поводу отправления посольства Меншикова вообще и поведения русского посла в частности.

Но тогда-то, пока путешествовала нота Кларендона из Лондона в Петербург, а затем из Петербурга в Константинополь, и последовало уже упомянутое событие, о котором с различными чувствами, но почти с одинаковым волнением узнали и в Лондоне, и в Петербурге, и особенно в Константинополе: Наполеон III отправил свой Средиземный флот в Архипелаг.

Когда требования Николая к Турции стали известны в Париже, Наполеон III созвал в Тюильрийском дворце совет министров, чтобы обсудить вопрос о дальнейшем поведении. Подавляющее большинство министров было против немедленного активного реагирования, т. е., другими словами, против отправления французской эскадры в Архипелаг, в непосредственную близость к Турции. Министр иностранных дел Друэн де Люис сделал на заседании доклад, в котором признавал, правда, серьезность положения, указывал на грозящую самому существованию Турции опасность со стороны русской агрессии, объявлял недопустимыми такие условия, когда царь получал бы протекторат над половиной всего народонаселения Турции, но при этом не советовал спешить с решительными мероприятиями, так как для Франции выгоднее дать Николаю время самому разоблачить истинную свою цель, состоящую в том, чтобы захватить Турецкую империю, а вовсе не в том, чтобы отстаивать права иерусалимских православных монахов. Если же французское правительство выступит немедленно, то подвергнется нареканиям, и Англия может не поддержать Францию в этой войне из-за монашеских ссор в Иерусалиме. Следовательно, должно держаться выжидательной тактики.

Друэн де Люис принадлежал к тому типу министров Второй империи, который наиболее полное и яркое свое выражение нашел в графе (впоследствии герцоге) Морни. Это были люди, либо только что в качестве деятельных соучастников пережившие переворот 2 декабря, либо присоединившиеся к победителю тотчас же после указанного события и вовсе не расположенные рисковать своим положением, ввергать новую империю в опасные авантюры и ставить на карту свою голову. Среди них были и смелые, решительные кондотьеры (их враги употребляли иногда термин: бандиты) вроде того же Морни или генерала Сент-Арно, были и карьеристы-бюрократы не такого отважного и приключенческого склада, умеренные и аккуратные царедворцы вроде Бароша, биржевики и приобретатели в стиле барона Фульда. Но и те и другие вовсе не желали без крайней нужды начинать долгую и опасную борьбу с Россией. И все они были склонны не спешить и последовать осторожному совету Друэн де Люиса. Совет министров вполне одобрительно выслушал его доклад и соответственно высказался. Тогда председательствовавший император дал слово до тех пор молчавшему министру внутренних дел Персиньи.

Этот человек не походил ни на кого из своих коллег. По-видимому, Персиньи руководствовался в своей деятельности двумя основными правилами: во-первых, режим, созданный кровавой авантюрой 2 декабря, должен и может держаться только новыми авантюрами; при этом одна, две, три карты могут быть биты, а четвертая и выиграет, если не терять присутствия духа при неудачах, продолжать игру и идти напролом, подобно тому, как, например, ему самому вместе с его повелителем пришлось сначала претерпеть тяжкую неудачу в Страсбурге в 1836 г. при первой попытке Луи-Наполеона внезапно захватить престол, еще более убийственную неудачу в Булони в 1840 г. при второй такой же попытке, — и все разом наверстать и все выиграть в ночь на 2 декабря 1851 г. Во-вторых, ничуть не претендуя на ранг политического теоретика, Персиньи на практике осуществлял программу, которая вполне следовала принципу, выдвинутому в качестве эмпирического наблюдения Токвилем и научно объясненному впоследствии датским психологом Гефдингом: наиболее опасный момент для плохого режима есть именно тот, когда он делает попытки стать лучше. Персиньи всегда стоял за самые крутые меры во внутренней политике и за безоглядочное разжигание шовинистических страстей в политике внешней, потому что и в том и в другом видел главных два средства, которыми только возможно упрочить бонапартистский режим. На мнимоконституционные формы абсолютной власти Наполеона III Персиньи смотрел как на ненужную комедию, в чем он был, впрочем, по сути дела совершенно прав. Это был умный, энергичный, жестокий, раздражительный и циничный авантюрист. Ему-то император и предоставил слово в конце совещания министров.

«Слушая то, о чем тут в совете говорится, у меня является искушение спросить себя: в какой стране и при каком правительстве мы живем?» — так грозно по адресу своих миролюбивых коллег, предшествующих ораторов, начал свою речь Персиньи. Он вполне откровенно обосновывал необходимость войны с Россией, и не курьезно-нелепым спором о «святых местах» и не необходимостью спасать Турцию, а прежде всего соображениями внутренней французской политики: «Если Франция, поддерживать уважение к которой составляет миссию французской армии, будет унижена в глазах света, если по слабости, которой имени нет, мы позволим России простереть руку над Константинополем, и это в то время, когда государь, носящий имя Наполеона, царствует в Париже, тогда нам нужно дрожать за Францию, нам нужно дрожать за императора и за нас самих, потому что никогда ни армия, ни Франция не согласятся с оружием в руках присутствовать при этом позорном зрелище!» Он пугал императора Наполеона III перспективой, которая его ждет, если он уступит Николаю: «Знаете ли, государь, что произойдет? В первый же раз, как вы будете производить смотр войскам, вы увидите опечаленные лица, молчаливые ряды, и вы почувствуете, что почва колеблется у вас под ногами!» В дальнейшей речи Персиньи настаивает, во-первых, на том, что вся Европа будет сочувствовать борьбе против русской попытки захватить Турцию, и, во-вторых, что Англия непременно поддержит активно Наполеона III, что бы там ни говорил пока Эбердин, человек устарелых традиций 1815 г.: «Когда речь идет об Англии, какое значение может иметь мнение какого-либо министра, даже мнение первого министра, даже мнение королевы?.. Большая социальная революция совершилась в Англии. Аристократия уже не в состоянии вести страну согласно своим страстям или своим предрассудкам. Аристократия там является еще как бы заглавным листом книги, но самая книга — это великое индустриальное развитие, это лондонское Сити, это буржуазия, во сто раз более многочисленная и богатая, чем аристократия!» А буржуазия английская единодушно противится русскому захвату: «В тот день, как она узнает, что мы готовы остановить поход русских на Константинополь, она испустит радостное восклицание и станет рядом с нами!» На этом месте речь Персиньи вдруг была прорвана неожиданно самим императором, до тех пор молчавшим: «Решительно, Персиньи прав. Если мы пошлем наш флот в Саламин, то Англия сделает то же самое, соединенное действие обоих флотов повлечет соединение также обоих народов против России». Совет министров остолбенел от неожиданности, по показанию Персиньи (an milieu de la stup du conseil), а Наполеон III вдруг обратился к морскому министру и произнес: «Господин Дюко, сейчас же пошлите в Тулон телеграфный приказ флоту отправиться в Саламин»[138].

Первый реальный шаг к войне был сделан. Флот отплыл из Тулона 23 марта 1853 г.

Появление французского флота в турецких водах с логической неуклонностью влекло за собой аналогичное действие со стороны Англии. А следующим неизбежным последствием прибытия к берегам Турции соединенной эскадры двух величайших морских держав был провал всех надежд на мирное разрешение русско-турецкого конфликта. Но не сразу еще британский флот двинулся вслед за французским.

Утром 19 марта 1853 г. в Лондоне были получены первые известия о прибытии Меншикова в Константинополь, о его аудиенции у султана, об отставке Фуад-эфенди, а также о том, что временный (впредь до приезда Стрэтфорда) английский представитель в Константинополе полковник Роз предложил адмиралу Дондасу, начальнику британской эскадры в Средиземном море, плыть немедленно в Архипелаг. Вечером того же дня состоялась встреча Бруннова и министра иностранных дел лорда Кларендона. «Хорошие дела вы наделали в Константинополе!» — начал Кларендон. — «Какие дела?» — «Вы низвергли турецкое правительство!» — «Не правительство, но одного министра, да!» Таков был дебют. Бруннов в дальнейшей беседе старался объяснить удаление Фуад-эфенди именно желанием Меншикова избавить султана от человека, который мог своими действиями поссорить Абдул-Меджида с Николаем. Из дальнейшего разговора выяснилось, что хотя на этот раз английская эскадра и не приблизится к Архипелагу, но что Кларендон полагает, что в будущем это может при известных условиях произойти[139].

Спустя четыре дня в Лондоне были получены известия о решении Наполеона III послать французскую эскадру из Тулона в Архипелаг (в Саламинскую бухту), и в долгой беседе Эбердина с Брунновым выяснилось окончательно, что британский кабинет не только одобрил поведение адмирала Дондаса, отказавшегося повести эскадру из Мальты в Архипелаг, но в ближайшем будущем не намерен еще посылать эскадру. Лорд Кларендон, однако, прибавил несколько многозначительных «извинений» по поводу излишней поспешности действий полковника Роза, пожелавшего призвать эскадру: слишком уж шумное и торжественное прибытие Меншикова, удаление Фуада и т. п. — все это могло взволновать английского представителя…

Бруннов во всем этом усмотрел благорасположение Англии к Николаю, и, наслушавшись новых ласковых слов со стороны Эбердина, он поспешил послать донесение, самое фантастическое и способное сбить с толку дипломата даже более проницательного и опытного, чем дилетант Меншиков. Бруннов поверил всему, что ему рассказывали, даже нелепому «предположению», что французская эскадра по дороге сконфузится и не дойдет до Архипелага. Этот документ так характерен, что я приведу копию рукописи целиком.

Как мы уже в своем месте видели, с первого же момента, когда Европа узнала о готовящемся посольстве Меншикова, между английской и французской дипломатией существовал тесный контакт и было заключено соглашение, по которому обе стороны осведомляли друг друга о всех своих шагах, касающихся восточных дел.

Продолжая не видеть и не признавать этого тревожного факта, который, однако, с каждым днем утрачивал характер дипломатического секрета, барон Бруннов по-прежнему убаюкивал и себя самого и царя надеждами на неисчерпаемое благородство и русофильство лорда Эбердина и его всемогущество. 20 апреля Бруннов виделся с главой английского правительства, и Эбердин наговорил ему много утешительного — как всегда. Оказывается, лорд Каули, британский посол в Париже, будто бы «употребил все средства, бывшие в его распоряжении, чтобы воспрепятствовать отплытию французской эскадры. Но ему не удалось. Несомненно, французское правительство, настаивая на этой морской экспедиции, несмотря на сопротивление Англии, имело в виду принудить Англию последовать этому примеру… требовалась большая твердость духа (une grande fermet d'esprit) со стороны лорда Эбердина», чтобы воздержаться от следования этому дурному примеру. Бруннов полон благодарности к Эбердину: «Мы должны ему отдать должное за благоразумное поведение», так как «нужно сказать, отсутствие активности с его стороны непопулярно в глазах английского общественного мнения».

Бруннов знает, откуда идет зло: письма коммерсантов с Востока, консульские донесения и доклады Стрэтфорда-Рэдклифа из Константинополя — вот что поселяет подозрительность и вражду в британском правительстве и обществе. Бруннов даже сообщил Эбердину инструкции, данные Меншикову при его отъезде из Петербурга, и английский премьер был вполне (якобы) успокоен. Но вот беда: Эбердин одинок в своем благородстве и своем доверии к бескорыстным целям защитника православной веры Николая! «Единственный человек в Англии, который был бы способен в настоящий момент высказаться за нас в этом деле, — это лорд Эбердин». Вот, например, этот вопрос о сенеде, о «формальном договоре между Россией и Портой: лорд Джон Россел и лорд Пальмерстон в кабинете, лорд Стрэтфорд-Рэдклиф в Константинополе и большинство государственных людей в обществе и в обеих палатах посмотрят на такую сделку, как на новый симптом упадка Оттоманской империи и как на новое торжество русской политики»[141]. Словом, если не повредят (как это уже с беспокойством предвидит Бруннов) злонамеренные донесения Стрэтфорда, то Эбердин восторжествует в кабинете против Пальмерстона и Россела.

Правда, премьер в этой дружеской беседе вставил такие слова: «Лишь бы только вы (русская дипломатия. — Е.Т.) замкнулись в рамки урегулирования вопроса о святых местах, и все уладится». Эти слова можно было понимать и как угрозу, и как «дружелюбное» предостережение, но ни в коем случае не как поощрение к захвату части турецкой территории. А Бруннов, хорошо знающий, о чем идет речь в Петербурге и к чему служат все эти умышленные дерзости Меншикова в Константинополе, делает такой вывод из своей долгой беседы с Эбердином, причем этот вывод Нессельроде немедленно сообщил царю: «В настоящий момент мне достаточно уведомить ваше превосходительство о шагах, которые я предпринял, чтобы удостовериться в образе мыслей первого министра. Этот образ мыслей заслуживает столько доверия, что я позволяю себе надеяться, что не будут бесплодными мои старания открыть пути к результату, согласному с августейшими намерениями императора». А так как основное августейшее намерение Николая заключалось в разделе Турции и так как Эбердин об этом точно знал уже из давних донесений Сеймура о разговорах с царем, то как должен был истолковать царь подчеркнутые выше слова Бруннова? Конечно, как приглашение дерзать и дальше, не обращая внимания на предосудительное поведение Наполеона III и на огорчающую благородного Эбердина внезапную экскурсию французского военного флота на Восток. Иначе говоря, это длиннейшее донесение крайне довольного собой Бруннова, объективно, именно и делало то дело, которое было так желательно Наполеону III в Париже, Пальмерстону в Лондоне, Стрэтфорду-Рэдклифу в Константинополе.

В те дни, когда Эбердин в Лондоне производил такое отрадное впечатление на Бруннова, в Константинополе дело подготовки разрыва между Турцией и Россией взял на себя явившийся наконец к месту своего служения Стрэтфорд-Рэдклиф. Ехал он из Лондона долго и успел основательно поговорить с кем нужно на двух своих путевых остановках: в Париже и в Вене. В Париже Наполеон III и императрица Евгения осыпали его демонстративно всяческими любезностями, так что это бросалось в глаза представителям дипломатического корпуса[142]. В Вене повторилось то же самое. В обеих столицах радовались появлению на константинопольской сцене этого энергичнейшего и умнейшего из дипломатических врагов Николая.

В Вене в эти дни очень старались опровергнуть усиленно распространяемое русскими представителями мнение, будто посольство Меншикова совершенно аналогично по существу посылке (в январе 1853 г.) австрийского агента графа Лейнингена в Константинополь с требованием воздержаться от затевавшейся турецким правительством карательной экспедиции в Черногорию. И в Англии и во Франции согласны были с графом Буолем, что ничего общего между миссией Лейнингена и посольством Меншикова нет и быть не может уже потому, что Австрия не затевает раздела Турции.

5 апреля 1853 г. лорд Стрэтфорд-Рэдклиф прибыл в Константинополь и немедленно начал свою дипломатическую игру. Прежде всего необходимо было отставить великого визиря Мехмета-Али. Это дело несколько затянулось, но, впрочем, в последние пять-шесть недель своего пребывания у власти Мехмет-Али старался идти в ногу и не сбиваться с пути, держа равнение по Стрэтфорду. Стрэтфорд не только делал вид, будто он в эти первые времена после своего прибытия нисколько не интригует против России и всячески хочет уладить конфликт мирным путем, — но он в таком духе посылал и донесения в Лондон, зная, как не любит излишней поспешности глава кабинета лорд Эбердин, и понимая, насколько выгоднее держаться за кулисами, в строжайшей тайне наставляя турок в желательном Пальмерстону духе. Он прикидывался, будто вовсе и не знает о точном содержании русской ноты и проекта конвенции, хотя на самом деле не только превосходно знал об этом проекте, но очень ловко совершил нужный ему крайне важный подлог при пересылке в Лондон копии текста русской ноты. Именно: в статье 1 говорится, что русское правительство получает право, как и в прошлом, делать представления (турецкому правительству) в пользу церкви и духовенства, а Стрэтфорд-Рэдклиф вместо делать представления (faire des repr) ввернул от себя: давать приказы (donner les ordres). Это сообщало всей русской ноте дерзкий, повелительный, вызывающий характер. Подлог был рассчитан лордом Стрэтфордом-Рэдклифом очень тонко и вполне удался.

Очень интересовало Меншикова, с чем приехал в Константинополь Стрэтфорд-Рэдклиф и о чем он так долго разговаривал при первом же свидании с великим визирем и рейс-эфенди (министром иностранных дел) Рифаатом. Меншиков наводил справки у обоих этих лиц и уловил «чрезвычайное смущение вышеупомянутых двух сановников»; он старался выведать кое-что у самого Стрэтфорда. Но не тут-то было. И турецкие сановники, и Стрэтфорд рассказывали ему все, что угодно, но только не то, что было в действительности: «Великобританский посол при первом свидании своем с верховным визирем и рейс-эфендием предложил им заняться мерами улучшения внутреннего быта Турции, устройством путей сообщения, поощрением хлебопашества, справедливым управлением христианскими поколениями (Меншиков хочет, очевидно, сказать: племенами, народностями. — Е.Т.) и, наконец, введением в провинциях представительного начала, дарованием права выбора депутатов мусульманскими и христианскими общинами для обсуждения местных треб (потребностей. — Е.Т.) и избрания частных правительственных лиц». Что именно хочет сказать Меншиков этими тремя последними словами — неизвестно. Князь Александр Сергеевич свободно читал разнообразные книги на трех иностранных языках и прекрасно писал по-французски, но писать грамотно на русском языке не удостаивал. Почему ему пришло в голову написать именно на русском языке это письмо к барону Бруннову, который по-русски читал почти с таким же трудом, с каким Меншиков писал на этом языке, понять невозможно[143]. Бруннов переслал эту неясную бумагу Нессельроде. Конечно, Меншиков понимал, что все эти благие реформаторские советы Стрэтфорда были придуманы, чтобы не сказать о реальной теме и первого и всех последующих разговоров великобританского посла с турками.

Тема же была одна: Стрэтфорд советовал уступать Меншикову по всем пунктам, касающимся «святых мест», кроме двух: 1) не соглашаться на то, чтобы эти уступки были выражены в форме сенеда, соглашения султана с Николаем, т. е. документа, имеющего международно-правовое значение, и 2) чтобы формулировка этих уступок не заключала в себе права царя вмешиваться в отношения между султаном и его православными подданными. Стрэтфорд тут вел совершенно беспроигрышную игру: он твердо знал, что не за тем послан Меншиков, чтобы уехать только с фирманом султана о православной церкви и «святых местах», и что именно, получив всевозможные уступки по этому вопросу, царский посол принужден будет так или иначе выявить чисто завоевательные намерения своего повелителя.

Меншикову на месте многое было виднее, чем Бруннову из Лондона.

Пересылая это письмо Меншикова из Лондона в Петербург, Бруннов сообщил Нессельроде о своих беседах по этому поводу с Эбердином, лордом Росселем и Кларендоном. Все трое отозвались полным незнанием, о каких это реформах беседовал Стрэтфорд-Рэдклиф с турками. Инструкции Стрэтфорду в Лондоне вырабатывались, когда еще министром иностранных дел был лорд Россел, и ничего похожего на то, о чем сообщает со слов турок Меншиков, Россел Стрэтфорду не говорил и не писал. Поэтому Бруннов делится с Нессельроде своим убеждением, что это сами турецкие министры выдумывают, чтобы как-нибудь поселить недоверие между Стрэтфордом и Меншиковым. «Эту двойную игру, привычную для оттоманского дипломата, следовало бы разоблачить на месте, чтобы ей не удалось испортить отношения представителей России и Англии», потому что, как известно барону Бруннову, «наши кабинеты желают привести переговоры к быстрому и удовлетворительному решению»[144].

Словом, на горизонте Бруннова по-прежнему не наблюдается даже и маленькой тучки. Лишь бы только турецким интриганам не удалось нарушить возникающих сердечных чувств между Стрэтфордом-Рэдклифом и Меншиковым!

Между тем хотя посольство Меншикова возбуждало с первого же дня своего появления в турецкой столице большое волнение и интерес и в Сербии, и в Болгарии, и в других областях Оттоманской империи с православным населением, но русскому послу было ясно, что единственным элементом на Балканском полуострове, от которого Россия может ждать не только платонического сочувствия, но и реальной помощи, являются греки. Однако он не только не вступил с Грецией в сколько-нибудь целесообразные сношения, но самым непозволительным образом скомпрометировал этого возможного в будущем союзника.

Характерная для Меншикова манера совсем несерьезно относиться к своим важнейшим обязанностям и даже явно бравировать, рисоваться своим вельможным пренебрежением к делу, которое он соблаговолил на себя взять, как нельзя лучше сказывается на этом инциденте. Багаж Меншикова и его свиты занял целый военный корабль. Но, отправляясь в свое посольство, Александр Сергеевич забыл захватить с собой… географическую карту Турции, так что ему пришлось выпрашивать ее по личному знакомству у австрийского генерала барона Гесса. А почта из Константинополя в Вену шла (через специального курьера) не меньше десяти дней, так что карту князь мог получить не раньше трех недель после отправления своей просьбы. «В случае нужды прибегают к тем, кто имеет, — и с откровенностью старого солдата я обращаюсь к вам, г. барон, со следующей просьбой. Лишенный карты, которую, по собственной непредусмотрительности, я не распорядился, чтобы прислали мне в Константинополь, я не имею генеральной карты Турции и я прошу у вас эту карту с указанием границ греческого королевства»[145]. Все это так невероятно, что я именно поэтому и привожу точную выдержку из подлинного документа. Меншиков, знающий, что единственным стремлением Греции, этого единственного возможного союзника России, является расширение границ королевства за счет Турции, забывает захватить с собой карту и выпрашивает ее по дружбе у любезных и услужливых австрийцев, прямо заинтересованных, как и сама Турция, именно в том, чтобы границы Греции не расширялись! Что он этим выдает туркам Грецию с головой и в то же время окончательно разоблачает перед Англией и Францией чисто завоевательные цели и воинственные намерения, с которыми приехал, Меншиков и не подумал.

Почти весь апрель прошел в довольно мирных переговорах Меншикова с турками и в обмене проектами соглашений по вопросу о «святых местах». Этот «мирный» характер переговоров обусловливался двумя обстоятельствами: во-первых, Меншиков ждал, чтобы русские военные приготовления на бессарабско-молдавской границе были вполне закончены, а он знал через Непокойчицкого, что этого раньше конца мая не будет; во-вторых, лорд Стрэтфорд-Рэдклиф, с момента своего прибытия в Константинополь, взял в свои руки верховное руководство турецкой внешней политикой и, проводя указанный выше свой план, советовал туркам идти в вопросе о «святых местах» до крайних пределов уступчивости. Он знал, что бьет без промаха, что Меншиков не может не выдать настоящей цели своего приезда, именно когда получит полное удовлетворение по этому теперь уже всем ненужному, выдуманному вопросу о «святых местах». Случилось именно так, как Стрэтфорд рассчитал. 23 апреля (5 мая) Рифаат-паша послал Меншикову подписанные султаном два фирмана, дававшие полнейшее удовлетворение всем домогательствам Николая касательно «святых мест».

И в тот же день последовал протест Меншикова. В своей ноте от 23 апреля (5 мая) Меншиков указывал прежде всего на то, что его основные требования ничуть не удовлетворены: не даны «гарантии на будущее время», а это «составляет главный предмет забот его величества императора» (Николая). А поэтому Меншиков снова заявляет, что новый фирман о «святых местах» должен иметь «значение формального обязательства (султана. — Е.Т.) относительно императорского (русского. — Е.Т.) правительства». Затем — требовалось подтверждение всех старинных и новых прав, привилегий и преимуществ православной церкви и духовенства, греческого патриарха и епископов, причем подчеркивалось, что отныне Порта должна все эти права и преимущества признавать и соблюдать во имя уважения «к совести и религиозным убеждениям исповедующих этот (православный. — Е.Т.) культ». Меншиков сопроводил эту ноту уже наперед составленным проектом требуемого им сенеда, договора между царем и султаном. В этом проекте — шесть пунктов, но наиболее неприемлемыми для турок были два: форма международно-правового обязательства султана пред царем и фактическое право вмешательства царя в дела «исповедующих православный культ», т. е. приблизительно половины населения Турции, не говоря уже о делах греческого патриархата. Отправляя Рифаат-паше 5 мая эту протестующую ноту и проект сенеда, Меншиков ставил срок для ответа: 10 мая. «Посол мог бы рассматривать более долгий срок только как неуважение (un manque de procйdйs) относительно его правительства, что возложило бы на него (посла. — Е.Т.) самые тягостные обязанности». Другими словами, Меншиков ставил ультиматум и грозил разрывом сношений и отъездом из Константинополя.

Получив от Меншикова этот ответ на фирманы Абдул-Меджида, турки бросились к Стрэтфорду-Рэдклифу.

Лорд Стрэтфорд просил в тот же день (5 мая) личного свидания с Меншиковым. Но Меншиков уклонился под предлогом нездоровья, и Стрэтфорд говорил с поверенным в делах Озеровым. «Посол (Стрэтфорд. — Е.Т.) снова с большим волнением говорил о беспокойстве, которое мы внушаем Европе… Он привел, в подтверждение своих опасений, факт наших вооружений, которые приняли обширные размеры и приближались к границам (Турции. — Е.Т.), он старался извинить недоверие и опасения Турции тем впечатлением, которое осталось от нашего поспешного предложения Австрии выступить вместе против Турции». Но общее впечатление, которое осталось у Озерова и о котором Меншиков поспешил сейчас же (6 мая) написать Нессельроде, — было самое удовлетворительное. Да и не могло быть иначе: затем ведь Стрэтфорд-Рэдклиф и пожелал экстренно видеться с Меншиковым или уполномоченным Меншикова, чтобы внушить русскому правительству мысль, что Англия не вмешается в войну России с Турцией, не окажет материальной и военной помощи туркам. Только это убеждение могло спровоцировать Меншикова на новые, быстрые, непоправимые решения. Лорд Стрэтфорд-Рэдклиф даже увлекся (по словам Озерова) и заявил, что по свойственной ему лично гуманности он всецело сочувствует нуждам и пользе турецких христиан. «Мои мнения по этому вопросу, — сказал он, — до такой степени укрепились во мне, что если бы даже они встретили неодобрение со стороны моего правительства, я предпочел бы покинуть свою карьеру скорее, чем отказаться от моих мнений». Озеров (доносит Меншиков канцлеру) «поблагодарил лорда Стрэтфорда за дружеский тон, в котором тот говорил с ним», но отстаивал непримиримую позицию России и подчеркнул, что «император (Николай. — Е.Т.) желает сохранить полную свободу действий на Востоке». Озеров выразил даже надежду после такого дружественного и откровенного разговора (apr les preuves de franchise et de bonne entente), что лорд Стрэтфорд-Рэдклиф будет помогать русской дипломатии в ее усилиях образумить турок. «Тогда посол намекнул, что раньше чем дойти до применения крайних мер, мы могли бы согласиться на кое-какие изменения в деталях акта, которого мы требуем. Озеров нашел его (Стрэтфорда. — Е.Т.) на этот раз более готовым к тому, чтобы примириться с сильной настойчивостью с нашей стороны (plus pr une insistance forte de notre part), — и я расположен думать, что, при моей нынешней позиции, лорд Стрэтфорд не будет так нам противиться перед лицом турок, особенно если мы немножко польстим его самолюбию».

Словом, Меншиков, пишущий это царю (через Нессельроде), и сам царь должны были окончательно успокоиться: никакой опасности выступления Англии нет и быть не может. Французский флот останется в полном одиночестве в Архипелаге. Турки — одиноки, так как без Англии Наполеон III не выступит. Чтобы окончательно направить Меншикова по ложной дороге, лорд Стрэтфорд, не довольствуясь этой «дружеской» беседой с Озеровым, написал Меншикову 8 мая письмо, ласково увещевая его быть снисходительным к туркам и не уезжать из Константинополя. Коротенький ответ Меншикова от 9 мая 1853 г. отклонил просьбу и подтвердил, что князь ждет от турок положительного ответа.

Лорд Стрэтфорд, зная, что в Лондоне ни лорд Эбердин, ни даже Кларендон сейчас не желают ускорить русско-турецкую войну, должен был в эти решающие майские дни вести многотрудную тройную политику: 1) внушать Меншикову, что Англия вовсе не собирается помогать туркам в случае войны; 2) внушать Абдул-Меджиду и его министрам — Рифаат-паше, а с 13 мая — Решид-паше, что Англия и Франция их не оставят и что уступить Меншикову это означает для Турции отказ от своего государственного суверенитета; 3) внушать Эбердину, что он, Стрэтфорд, делает будто бы все от него зависящее, чтобы предотвратить разрыв между Россией и Турцией, но что же делать, если царь явно стремится к военному нападению на Турцию? Нельзя при этом без малейшей критики принимать все «миролюбивые», специально для Эбердина написанные заявления британского посланника. Даже по новейшей книге Темперлея, опубликовавшего выдержки из корреспонденции Стрэтфорда, которую никто до Темперлея не видел, даже по этим старательно отобранным для оправдания английской политики обрывкам можно проследить и без того вполне ясную нам по русским и даже французским свидетельствам талантливо проведенную игру лорда Стрэтфорда. Помощи туркам он будто бы не обещал вовсе, кроме «моральной», и это, мол, было даже ударом для турецких министров. Но вот 9 мая Стрэтфорд побывал у султана Абдул-Меджида. И тут он нашел падишаха настолько угнетенным и обескураженным, что (повинуясь, очевидно, все тому же своему чувству гуманности, с которым великодушный Стрэтфорд никогда не мог совладать) английский посланник, по собственному показанию, совершил нижеследующее: «Я в заключение сообщил его величеству то, что я приберег только для него лично (what i had reserved for his private ear), — что, в случае неминуемо грозящей опасности, я имею инструкцию потребовать от командира морских сил ее величества в Средиземном море держать эскадру в готовности». Впоследствии и сам Стрэтфорд, и британский кабинет решительно отрицали, что в этих словах заключалось прямое провоцирование турок к неуступчивости и к разрыву с Россией. Турки, оказывается, не так поняли слова гуманного лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, увлекшегося только жалостью к павшему духом султану[146]. Словом, установка со стороны Стрэтфорда была дана твердая: последняя слабая надежда на мир с этого момента, конечно, исчезла.

Меншиков не уехал 10-го и согласился присутствовать на специально созываемом 13 мая заседании дивана. Он решил произвести новые изменения в составе турецкого правительства. Стесняться было нечего: ведь после разговора лорда Стрэтфорда с Озеровым Александр Сергеевич, как мы видели, удостоверился, что Англия никакой помощи туркам не подаст. Игра Стрэтфорда быстро подвигалась и на турецком и на русском «фронтах» к желаемому конечному результату.

На 13 мая было назначено торжественное заседание во дворце великого визиря: князь Меншиков должен был тут говорить с турецкими министрами о новых русских требованиях. В назначенный час во дворце великого визиря в Куру-Чесме собрались: великий визирь, министр иностранных дел Рифаат-паша, сераскир (должность, соответствующая военному министру) и представитель улемов (духовенства). Долго ждали Меншикова. Наконец показались его экипажи. Вместе со свитой он, к изумлению собравшихся, проехал, не останавливаясь, под окнами дворца, где его ждали, и проследовал во дворец к султану Абдул-Меджиду, который его вовсе не ждал, хотя Меншиков и утверждал, будто он предупредил султана и будто тот его сам после этого пригласил и «благожелательно» отнесся к его домогательствам. После этого визита султан немедленно пригласил к себе министров. Турецкие министры, естественно, были раздражены и обижены этой нарочито дерзкой и по отношению к ним и по отношению к султану выходкой. Абдул-Меджид прямо поставил вопрос: что теперь делать? Что отвечать Меншикову на предъявленное им непосредственно султану требование?

Министры склонялись к отказу. Решено было устроить новое заседание. Абдул-Меджид согласился, но немедленно при этом объявил об отрешении от должности министра иностранных дел Рифаат-паши и о назначении великим визирем Мустафа-паши (вместо Мехмета-Али), так как теперь стало ясно, что назначение Рифаат-паши не умилостивило и нисколько не смягчило Меншикова, как на это султан надеялся, удаляя в свое время (тотчас после первых же «дерзостей» Меншикова) Фуад-эфенди. Вместо Рифаат-паши министром иностранных дел был теперь назначен Решид-паша. Опять-таки: и о смене Рифаат-паши, и о назначении Решида 13 мая Меншиков говорил с султаном как о желательном для него изменении в составе дивана, — по крайней мере константинопольский дипломатический корпус был в этом вполне убежден.

Меншиков допустил, как вскоре оказалось, грубую ошибку, дав понять султану, что он увидел бы с удовольствием Решид-пашу на посту министра иностранных дел вместо Рифаата, которого, впрочем, сам же Меншиков, как мы видели, и посадил в марте, вынудив отставить Фуад-эфенди. Решид вел очень ловкую и долгую интригу в течение всего марта, апреля и первой половины мая и вполне обманул Меншикова. На самом же деле он был и оставался все время преданным агентом и клевретом Стрэтфорда-Рэдклифа, а вовсе не «только» 14 мая столковался с английским послом, как хотят почему-то внушить читателю английские историки во главе с Темперлеем, построившим все изложение событий, снова повторяю, с целью обнаружить мнимое, не признанное никем из не-английских историков «миролюбие» и чистосердечие этого верховного маэстро и главного дирижера всех константинопольских интриг — Стрэтфорда-Рэдклифа[147]. Этого Решид-пашу враждебная России европейская пресса очень хвалила за его культурность и европеизм, в частности за то, что он уже, когда обедает, «сидит не на корточках, а по-европейски на стуле и пользуется при еде вилкой и ножом», хвалила особенно и за то, что он отказался от многоженства и имеет всего-навсего одну жену. Правда, с огорчением при этом иногда приводился установленный факт, что эта единственная жена стоит нескольких: она занималась, с полного одобрения мужа, скупкой молодых рабынь, воспитывала их для гаремов и продавала их затем по высоким ценам[148]. Не довольствовавшийся этим очень значительным прибавлением к своему семейному бюджету, Решид-паша был известен как взяточник, выдающийся своей пронырливостью и алчностью. Пальмерстоновская пресса в Лондоне игнорировала эти стороны деятельности как Решида, так и его единственной супруги и горячо восхваляла его, как истинного друга Англии, паладина и защитника европейской цивилизации и гуманности против грядущего из Петербурга варварства. Французы также с жаром отзывались о Решиде, и сам Гизо выразился о нем так: «Решид — великий человек, единственный, которым обладает Восток»[149]. До такой степени восхищения довел маститого историка и государственного деятеля его собственный французский патриотизм!

В ночь с 13 на 14 мая произошло заседание дивана. После заседания Решид-паша поспешил повидаться с Меншиковым и уведомил его, будто он, Решид, произнес длинную речь, горячо советуя товарищам подчиниться всем требованиям России. Тотчас же после свидания с Меншиковым Решид-паша повидался с лордом Стрэтфордом-Рэдклифом и сообщил ему правду, т. е. что в длинной речи, которую действительно произнес, он решительно советовал султану отклонить русские требования.

Вечером 14 мая Решид-паша со Стрэтфордом вдвоем составили ответ Меншикову, который должен был быть вручен русскому послу от имени султана. Писал, конечно, Стрэтфорд, потому что турецкие дипломаты были больше искушены в устных, чем в письменных переговорах и норовили всегда устраиваться так, чтобы антирусские ноты им писали англичане, а антианглийские ноты — писали бы русские: турецкие министры вполне полагались при этом на искусство и ехидство гяурских перьев. 15 мая утром Решид-паша снова виделся с Меншиковым, но не решился сразу уведомить его об отказе, а к вечеру Меншиков получил от Решида бумагу, в которой турецкий министр просил об отсрочке на шесть дней для окончательного ответа. Меншиков все еще верил Решиду, который лгал до курьеза беззастенчиво: достаточно почитать в собственном докладе Меншикова графу Нессельроде выдержки из горячей и убедительной речи Решид-паши в пользу уступок России, — из той речи, которую Решид никогда не произносил, а выдумал ее тут же на месте в разговоре с Меншиковым[150]. Трудно себе представить более наглую подделку под все то, что Меншикову желательно было бы услышать из уст турецкого министра. Это Решид перестраховывался на случай русской конечной победы. В тот момент Меншиков еще ему отчасти верил.

15 мая вечером Меншиков отправил Решид-паше ноту, в которой уведомлял его, что он принужден разорвать дипломатические отношения с Высокой Портой. Но, принимая во внимание, что Решид-паша лишь совсем недавно вступил в должность, и в надежде на благое «просвещающее» действие, которое окажет Решид-паша (dans l'esp quo les lumi que vous у apporterez…), князь Меншиков согласен еще поотложить свой отъезд. Он просит Решида взвесить «неисчислимые последствия и великие несчастья», которые падут на голову министров султана, если они будут продолжать упорствовать. Это было повторением той устной «строгой речи», с которой Меншиков уже 15-го утром обратился, по своему собственному показанию, к Решид-паше.

Уже в тот же день, 15 мая, князь Меншиков с частью посольского персонала переехал на привезший его в Константинополь военный пароход «Громоносец», стоявший у Буюк-дере. Волнение охватило все константинопольское население. Лорд Стрэтфорд-Рэдклиф и французский посол Лакур ежедневно — и 13, и 14, и 15, и 16 мая — доводили до сведения султана и его министра и повторяли на все лады, что Турция будет поддержана Англией и Францией.

Австрийское посольство следило с напряженнейшим вниманием за этими последними действиями двух противников: Меншикова, равнодушно взирающего на исчезновение всякой надежды на мир, и Стрэтфорда-Рэдклифа, определенно агитирующего султана за войну, но скорбно печалующегося перед всеми европейскими представителями о неуступчивости Меншикова и об упрямстве турок. Австрийское правительство в самом деле не желало войны, — и не желало именно потому, почему ничего против нее не имел тогда Меншиков: граф Буоль и его агенты боялись разгрома Турции.

Уже на выезде, сидя в Буюк-дере, Меншиков получил 18 мая письмо, отправленное из Вены начальником австрийского штаба Гессом еще 9 мая. Гесс с ударением хвалит мнимый «примирительный дух» (cetesprit conciliateur) князя и желает ему успеха «для вас, как и для нас» (т. е. австрийцев)[151]. Чем объясняются миролюбивые настроения Австрии, Меншиков, конечно, понимал и знал также, несомненно, что и Стрэтфорд-Рэдклиф и французский посол в Константинополе Лакур очень стараются завербовать австрийцев. Уже разорвав дипломатические сношения с турками, накануне отъезда, Меншиков уведомил Гесса, что Сардиния предлагает Турции оборонительный союз, посылку войск и «может быть, эмигрантского легиона» (une l des) По мнению русского посла, это должно было прекратить всякие попытки союзников завербовать Австрию. А на самом деле подобные слухи, пугая австрийского императора перспективой конечной потери Ломбардии и Венеции, напротив, все более и более заставляли его искать расположения Наполеона III, от которого вполне зависело удержать либо толкнуть Сардинское королевство к войне против Австрии[152].

Но, конечно, не в эти дни и не в константинопольском посольстве, которое до июня 1853 г. возглавлялось даже не посланником, а временным поверенным в делах, должен был решиться вопрос о позиции Австрии, а только в Вене и позже.

Остается в заключение отметить, как усердно фальсифицирует новейшая английская историография историю посольства Меншикова.

Что касается событий, связанных с роковым разговором 9 января 1853 г., то здесь инициатива царя в дипломатических действиях, которые были направлены к разделу турецкой территории, не может быть оспариваема. Но, конечно, вовсе не эта аксиома, против которой никто и не спорит, является грубой, недопустимой исторической фальсификацией, вопиющим насилием над очевидными фактами, извращением исторической правды.

Безобразной ложью является утверждение, будто провал миссии Меншикова был обусловлен только неуступчивостью Меншикова, которая сделала бесплодными все усилия искреннего «миролюбца» и неутомимого «миротворца» лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, стремившегося якобы урезонить турок и побудить их к уступкам русским требованиям. Кричащая правда, которую даже целые вороха фальсификации не могут заглушить и подавить, заключается в том, что именно английский посол изо всех сил и очень оперативно боролся против мирного исхода переговоров Меншикова с турками, именно он последовательно и успешно срывал все попытки и визиря и Меншикова прийти к какому бы то ни было приемлемому соглашению, и этим он вполне последовательно и естественно увенчал здание всей своей личной долгой карьеры, всегда без исключения еще с конца 20-х годов XIX в. строившейся на разжигании вражды к России в английском правительстве и обществе, а также в турецких правящих кругах.

Говорить то, что с особенным чувством и азартом утверждает Темперлей (который идет по пути извращения истины гораздо дальше всех своих предшественников в данном случае), доказывать, что Стрэтфорд-Рэдклиф не только не разжигал пожар, а тушил его, — значит, в самом деле называть черное белым, а белое черным и глядеть на вещи через какую-то камеру-обскуру, показывающую наблюдаемые предметы в перевернутом виде.

Прежде всего следует признать крайне стилизованными даже те (количественно очень немногие) документы, которые как Темперлей, так и другие историки, писавшие об этом прежде, вроде американца Порьира Вернона («New lights on the origins of the Crimean War» в «Journal of Modern History», 1931), кладут в основу изложения. Очень многие английские послы часто — а Стрэтфорд-Рэдклиф почти всегда — писали свои официальные служебные донесения лондонскому начальству именно так, чтобы их можно было в любой момент опубликовать в виде «Белой книги», белоснежная невинность которой и должна убедить всех и каждого в вечном, нерушимом миролюбии и голубиной кротости и чистоте намерений британской политики. Непорочное зачатие этих невинных «Белых книг» именно и происходит в укромных помещениях английских посольств. А уж как давать настоящий отчет о своих действиях, как всерьез осведомлять свое правительство и через какие каналы пересылать в Лондон то, что нужно, — об этом никаким Темперлеям никогда никто в форейн-оффисе не рассказывал и ничего не показывал.

Помнится, что покойный, очень «засекреченный» дипломатический агент форейн-оффиса Лауренс, уже в отставке, разговорившись как-то на досуге с корреспондентами, отозвался с большим юмором об этой дипломатической кухне, на которой сам считался одним из искусных тонких поваров.

Можно перебрать все «Белые книги», изданные испокон века английским правительством, и не встретить там ни нечистых помыслов, ни каких-либо низменных стремлений или алчных вожделений, — одно сплошное джентльменство и в мыслях, и в чувствах, и в целях, и в методе действия.

От всех этих извращений и ухищрений, имеющих целью доказать чистоту помыслов и «миролюбие» британской дипломатии, решительно ничего не остается при свете реальных и совершенно неопровержимых документальных показаний.

В эти роковые апрельские и майские дни 1853 г. британское посольство в Константинополе прямо выбивалось из сил, чтобы добиться разрыва сношений между Турцией и Россией.

Понять все, что творил в Константинополе Стрэтфорд-Рэдклиф, этот энергичный давнишний помощник Пальмерстона в деле разжигания ненависти турок против России, можно только пользуясь русскими, французскими, позднейшими (скудными) турецкими, даже, пожалуй, австрийскими документами, но никак не ограничиваясь служебными донесениями Стрэтфорда, рассчитанными на дезориентацию европейского общественного мнения.

Когда пробил урочный час, летом 1853 г., министр иностранных дел Кларендон и опубликовал эти донесения для доказательства поразительного по миролюбию поведения Стрэтфорда в Константинополе. И ведь все современники прекрасно знали роль этого злостного, неутомимого поджигателя войны, но кембриджские профессора истории не желают в середине XX в. видеть то, что с отчаянием наблюдали и прекрасно понимали в 1853 г. турки, которых британский посол ловко втравливал в войну!

Извращение Гарольдом Темперлеем[153] фактов, касающихся роковой агитации Стрэтфорда-Рэдклифа весной 1853 г., начинается с того, что кембриджский историк даже не желает признать весьма знаменательного непритворного «ужаса», с которым отнеслось население турецкой столицы к прибытию Стрэтфорда. Этот «ужас» (the awe) турецкого народа признавал уже первый по времени старый историк Крымской войны Кинглэк и объяснял его весьма натурально и правдиво: турки знали, что прибытие Стрэтфорда, этого давнишнего ярого антирусского агитатора и поджигателя войны, означает исчезновение всякой надежды на мирное улаживание дела. Нет! Темперлей полагает, что, напротив, Стрэтфорд хотел мира. Конечно, читателю ни слова не говорится о том, что Стрэтфорд был послан именно по настоянию Пальмерстона, который хоть и был в кабинете Эбердина министром внутренних дел, но заправлял всеми иностранными делами. Кларендон был лишь пешкой в его руках.

Но главная ложь, от первой строки до последней отравляющая и обесценивающая все, что говорит Темперлей о событиях 1853 г., заключается в старательном умолчании о той «двойной бухгалтерии», которая так исправно и успешно действовала в 1853 г. в английской правительственной машине: премьер Эбердин «миролюбив», но что же делать, если он не может никак справиться с воинственным Пальмерстоном. Темперлею, впрочем, и незачем было бы много на этом останавливаться: ведь у него и Пальмерстон тоже очень «миролюбив», и Стрэтфорд-Рэдклиф — ангел, принесший в Константинополь оливковую ветвь мира. Если и был воинственный человек в Константинополе — это лишь один Меншиков.

Нужно сказать, что хотя безответственный, лишенный дипломатического чутья Меншиков, подобно своему повелителю, совсем не понимал, в какое опасное положение попала Россия ввиду явной вражды к ней двух морских западных держав, и преувеличивал русские шансы на дипломатическую победу, уверив себя, что Англия и Франция не выступят, и хотя он поэтому делал одну грубую ошибку за другой, но были моменты, когда, казалось, в самом деле решительно открывался путь к миру. И вот тут-то всегда вмешивался очень оперативно Стрэтфорд. Зная, что его патрон лорд Пальмерстон еще не сломил сопротивления кое-кого из членов кабинета, не желавших ускоренного приближения войны, Стрэтфорд-Рэдклиф пускал в ход буквально все, вплоть до преднамеренного преступного искажения документов, исходивших от России.

Ко всему сказанному прибавлю только один необычайно характерный штрих из документа, который был еще мною не найден, когда я писал впервые о посольстве Меншикова и о роли Стрэтфорда-Рэдклифа в развязывании войны.

Готовясь к занятию Дунайских княжеств, едва лишь прибыв в Одессу из Константинополя, Меншиков получил сведения, что Стрэтфорд-Рэдклиф советовал туркам не оказывать русским вооруженного сопротивления, так как все равно Европа вступится за Турцию и турецкое дело будет выиграно: «…в сем предвидении лордом Рэдклифом им (туркам. — Е.Т.) сказано: останьтесь в оборонительном положении, усильте его, но не нарушайте, не подавая никакого случая к столкновению оружием; будьте терпеливы. Европа вступится, и выигрыш останется на нашей стороне»[154].

Другими словами: если бы еще у султана Абдул-Меджида или у Решид-паши могли быть какие-либо колебания и опасения, то Стрэтфорд-Рэдклиф снимал всякие заботы с сердца своих турецких друзей. Отныне они смело могли не обращать никакого внимания на русские требования и не бояться главной угрозы — занятия Дунайских княжеств. Всемогущий английский покровитель ручался, что «Европа вступится» и что турецкое конечное торжество обеспечено. А туркам даже и воевать не придется! Беспокоиться нечего…

Таким образом, если первый шаг к войне был сделан Николаем, начавшим с Англией 9 января 1853 г. переговоры о разделе Турции, то второй крупный шаг к войне был сделан при переговорах Решид-паши с царским посланцем Меншиковым, при самом деятельном соучастии и подстрекательстве британского посла Стрэтфорда-Рэдклифа, всецело забравшего в свои руки султана и Решида. В этом не имеет никакого основания усомниться ни один добросовестный историк, считающийся с бесспорными документами. Однако Темперлей не только не желает это признать, но все время как бы демонстративно стремится доказать, будто верит в благородные усилия поджигателя войны Стрэтфорда «спасти» мир. Историк Темперлей до такой степени надеется на то, что его умолчания и искажения скроют от читателя истинную роль Стрэтфорда, что имеет наивность (или цинизм) приводить слова Стрэтфорда, этого богобоязненного провокатора кровопролития, из письма к жене его от 23 января 1853 г., писанного Стрэтфордом, следовательно, через две с половиной недели после входа соединенных эскадр западных держав в Черное море: «Я благодарю бога, что мне выпало на долю передать последнее мирное предложение такого содержания, чтобы оно удовлетворяло и наше правительство и было бы приемлемо для Европы». Набожный Стрэтфорд, сделав все решительно от него зависящее, чтобы ускорить военный взрыв, благодарит своего создателя за то, что так хорошо ему удалось поработать на пользу… мира. И кембриджский профессор Темперлей, не уступающий в благочестии и любви к правде своему герою, пресерьезно заключает этой молитвенной концовкой свое повествование о благородстве и миролюбии английских министров и послов, обнаруженных ими (всеми без исключения) в роковой год, когда предрешалось долгое кровопролитие…

Что именно Стрэтфорд-Рэдклиф был одним из самых главных подстрекателей, сознательно и вполне целеустремленно зажегших пожар Крымской войны, — это, конечно, правящие круги Англии понимали вполне отчетливо с самого начала его деятельности в Стамбуле. Это понимал и премьер Эбердин, называвший Стрэтфорда-Рэдклифа двуличным лицемером (a double faced hypocrite). Это понимала и королева Виктория, сознававшаяся в том, что просмотр депеш лорда Стрэтфорда производил на нее впечатление, что Стрэтфорд желает возбудить войну. Прямой начальник Стрэтфорда, министр иностранных дел Кларендон, называет его донесения «страшными». И, приведя эти свидетельства (и утаив с десяток других), новейший биограф Стрэтфорда-Рэдклифа, всерьез считающий себя «историком», Малькольм-Смит тут же стремится опровергнуть все бесспорнейшие факты, уличающие поистине преступную роль этого человека, и свалить все на «фатум» и на неисповедимые пути провидения[155]. Нечего и говорить, что и Эбердин, и Виктория, и Кларендон всецело с начала до конца поддерживали Стрэтфорда-Рэдклифа.

18 мая Решид-паша побывал у Меншикова, предлагая ему снова гарантии насчет «святых мест», издание фирмана, гарантирующего греческому патриарху все, что желает царь для православной церкви, и даже специальный договор с Россией («сенед»), уступающий России место для построения русской церкви и странноприимного заведения в Иерусалиме. На это, по собственным словам Меншикова, последовал со стороны его «сухой и категорический отказ, сильно выраженный (un refus sec et net d'acceptation, fortement exprim) Обстановка, в которой проходили эти последние переговоры, была такова (речь идет именно об этом визите Решид-паши к Меншикову 18 мая): «Во время этого свидания лорд Рэдклиф, который уже побывал у Решида утром, ожидал его (Решида. — Е.Т.) в каике посредине Босфора, — и затем снова с ним увиделся в третий раз после заседания совета (министров. — Е.Т.), на котором английский драгоман, поблизости оказавшийся, следил за прениями». Так писал Меншиков графу Нессельроде уже 21 мая, все еще находясь на борту «Громоносца» в Буюк-дере. Уезжающий посол, приказавший уже перевезти на пароход весь архив посольства, узнал, что Стрэтфорд-Рэдклиф побывал у султана Абдул-Меджида и заключил с ним какое-то секретное соглашение, «связывающее Турцию с Англией». 21 мая 1853 г. Меншиков приказал капитану «Громоносца» отчаливать. К вечеру пароход покинул Босфор и вышел в море, направляясь к Одессе.

C момента, когда Европа узнала о том, что князь Меншиков 21 мая покинул Константинополь, и до 20 июня, когда последовало окончательное решение о занятии княжеств, а особенно в начале июля того же 1853 г., когда русская армия перешла через реку Прут и начала оккупацию территории Молдавии и Валахии, английская и французская дипломатия, с одной стороны, и русская, с другой, не переставали вести между собой упорную полемику. Эта полемика шла в двух направлениях: сначала обе стороны старались свалить друг на друга вину в подготовке и организации провала миссии Меншикова; потом вопрос об оккупации русскими войсками Молдавии и Валахии породил большое раздражение, — притом все усиливавшееся в зловещих размерах с каждой неделей. Конечно, обе эти темы были логически тесно между собой связаны: после отказа Турции принять ультимативные условия, предъявленные Меншиковым, вторжение русской армии в Молдавию и Валахию представлялось канцлером Нессельроде как способ побудить султана согласиться на требуемое. Но ни царь, ни Нессельроде, ни Англия, ни Франция, ни Турция и вообще никто в Европе не верил в правдивость такого истолкования оккупации Дунайских княжеств; напротив, в этой оккупации усматривали начало разрушения Оттоманской империи.

Как, прежде всего, смотрели в Турции на происходившее единоборство между Меншиковым и Стрэтфордом-Рэдклифом в эту, навеки для турок памятную, весну?

Барон Александр Генрихович Жомини, сын известного военного теоретика, участника и историка наполеоновских войн, уже по окончании Крымской войны служил с успехом в русском министерстве иностранных дел. Особенной глубиной мышления он не отличался, но своим природным французским языком владел в совершенстве. Он получил еще в начале 60-х годов поручение от А.М. Горчакова, министра иностранных дел, написать историю дипломатических отношений, приведших к Крымской войне. Жомини это и исполнил, правда, нескоро, но со всей старательностью усердного департаментского деятеля, — и его два тома, написанные изящной, хоть и слишком уж манерной и прилизанной французской прозой, были готовы в 1875 г. и тогда же напечатаны в Париже. Но министерство иностранных дел задержало выход в свет этой книги и выпустило ее лишь в 1878 г., без имени автора и не для продажи в пределах России, хотя книга помечена была: «St.-P»

Не весьма понятно, зачем было принимать столько предосторожностей. Жомини излагает с чиновничьей аккуратностью точку зрения Александра II на дипломатические действия его отца. На этих 970 страницах двух томов большого формата рассеяно там и сям немало интересных фактических документальных деталей, но напрасно мы стали бы искать тут чего-либо похожего на свободное, научное, критическое отношение к содеянным в 1852–1854 гг. дипломатическим ошибкам, погубившим Николая. Оказывается, царь ни в чем не был виноват. Просто все дело заключалось в различии между возвышенным самодержцем, для которого его слово свято, и низменными конституционными правительствами, вроде английского, которое не оценило чистосердечных разговоров царя с Гамильтоном Сеймуром[156]. С этой точки зрения и в провале миссии Меншикова или, иначе говоря, в том, что результатом этой миссии оказалась война России сначала с Турцией, а потом с западными державами, виновато было исключительно это предвзятое английское недоверие. При всей тенденциозной абсурдности этого воззрения, нужно сказать, что существует документальное свидетельство, о котором ничего не знал Жомини, говорящее о том, что в самой Турции некоторые близко стоявшие к делу наблюдатели, давая сравнительную оценку Меншикову и лорду Стрэтфорду-Рэдклифу, определенно считали Стрэтфорда более виновным в последующих событиях, чем Меншикова, хотя вовсе не обеляют и русского чрезвычайного посла и ничуть не считают царских стремлений «чистосердечными» и заслуживающими доверия.

Вот как рисуется дело в позднейшем показании визиря Мехмета-Али, напечатанном впервые в переписке директора политического департамента, а потом министра Наполеона III М. Тувнеля. Переписка издана была в 1891 г. его сыном Луи Тувнелем под названием: «Nicolas I et Napol III». Мехмет-Али дает это свидетельство уже будучи в отставке, в 1855 г. Он изображает ход событий в таком виде: «Меншиков в первых совещаниях, которые у него были со мной, пускал в ход угрозы против Турции и говорил о Франции и об Англии с ненавистью и презрением. Таким способом он пробовал заставить меня согласиться на сенед (т. е. двусторонний договор между султаном и царем. — Е.Т.). Встретив с моей стороны упорное сопротивление, он оставил проект сенеда и предложил оборонительный и наступательный союз. Однако, так как этот проект отдавал Турцию, связанную по рукам и ногам, во власть России и в то же время неминуемо вел к разрыву с Францией и Англией, я попробовал вернуться к первому предложению князя, к сенеду. Я в самом деле заметил, что князь Меншиков не имел намерения искать разрыва, но хотел избежать его, если это возможно. Что касается Решид-паши, то он мешал мирному исходу». Мехмет-Али очень распространяется о роковой роли и интригах других второстепенных лиц, но утверждает, что Меншиков уже шел на уступки, уже соглашался удовольствоваться нотой, а не сенедом. «Я действовал относительно него (Меншикова. — Е.Т.) с самой полной откровенностью. В особенности я ему доказывал, что Россия своими требованиями заставляет нас оставаться душой и телом преданными морским державам и что настанет момент, когда мы будем только орудием в их руках, как этот момент, действительно, и наступил… Я давно уже видел, что князь Меншиков хотел выйти из тупика, в который он попал, следуя советам, которые ему давали гг. Озеров и Балабин под влиянием тщеславия и желания не портить своей карьеры. Я видел, что Россия не желает разрыва». Дальше события развернулись так. Решид-паша, интриговавший с целью сместить великого визиря и стать самому по крайней мере министром иностранных дел, дал знать Меншикову, через греческого логофета Николая Аристархи, что он, Решид, если бы получил должность министра, склонил бы султана подписать не то что ноту, а даже сенед, от которого Меншиков уже соглашался отказаться. «Меншиков попался в эту ловушку (Le prince Menchikoff donna dans le panneau)», — пишет Мехмет-Али во французском документе, напечатанном среди бумаг Тувнеля. Не понимая, что Решид — орудие в руках Стрэтфорда-Рэдклифа, прямо толкающего Турцию и Россию к войне, Меншиков на аудиенции у султана добился немедленного назначения Решида министром. Но, став министром, Решид «нагло отрицал» (nia effrontement), что брал на себя это обязательство, и даже прибавил, что «скорее дал бы себе отрезать руки, чем подписал бы сенед». По определению Мехмета-Али, Решид был «великий лжец», — и, судя по дальнейшим словам цитируемого документа, Мехмет-Али считал, что солгал тут Решид Николаю Аристархи, а вовсе не Николай Аристархи — Меншикову, когда передавал князю обещание Решида подписать сенед[157]. Меншиков очень скоро понял, как жестоко и издевательски он одурачен, и раздражение князя в эту последнюю неделю его посольства, после 13 мая, было уже в самом деле искренним, а не притворным, каким оно являлось до сих пор, когда князь больше играл роль гневающегося, чем в самом деле гневался.

Отдыхая на одесском рейде после своего константинопольского посольства, князь Меншиков собирал сведения о том, что делается в Турции, и делился этой информацией с Паскевичем, человеком большой военной опытности, серьезным, вдумчивым и решительно не уважавшим Меншикова. Паскевич был невесел, его озабоченность возрастала с каждым днем. А Меншиков пытался его утешить такими, например, известиями: «У Порты нет ни денег, ни хорошо организованных войск, ее солдаты, особенно редифы (запасные. — Е.Т.), дезертируют целыми бандами, ее вооружения истощаются, и если это положение еще немного продлится, она будет доведена до печальной крайности. Как бы то ни было, лица, вообще хорошо осведомленные, предполагают, что количество войск, которые Порта могла бы выставить в поле, считая тут и гарнизоны крепостей, не превысит цифры в 84 тысячи человек». А кроме того, «мусульманское население, сначала фанатизированное, мало-помалу падает духом»… Словом, все обстоит благополучно. Все это могло бы сбить с толку Паскевича, если бы он доверял этому придворному острослову и его разведке.

Лишь одно сведение Меншикова было совершенно правильно, потому что подтверждается целым рядом разнообразных свидетельств: в Константинополе население «скорее раздражено, чем удовлетворено присутствием англо-французской эскадры поблизости от Дарданелл»[158].

Но, конечно, важность капитальную имело не то, как смотрят на провал миссии Меншикова турки, а как смотрят Лондон, Париж и Вена.

Игра британского кабинета в течение всего пребывания Меншикова в Константинополе была очень сложная. С одной стороны, нужно было всячески поддерживать сопротивление Турции, обещая ей помощь и покровительство, и вести — и в английской прессе, и в европейских дипломатических кругах — деятельную агитацию. А с другой стороны, необходимо было сбивать Бруннова в Лондоне с пути верного понимания действительности, внушая ему разными способами мысль, что на самом-то деле английский кабинет ни за что из-за Турции не возьмется за оружие. Первую функцию взяли на себя министр иностранных дел Кларендон, ставший орудием министра внутренних дел Пальмерстона, и лорд Стрэтфорд-Рэдклиф. Вторую функцию невольно выполнял прежде всего, конечно, премьер лорд Эбердин, который сначала, правда, хотел достигнуть дипломатического поражения Николая без войны, а уж потом перестал противиться Пальмерстону. Во всяком случае объективно Эбердин делал в 1853 г. дело, нужное Пальмерстону: он внушал царю уверенность, что Англия не выступит на защиту Турции, и это толкало Николая на новые и новые непоправимые шаги. Но иногда непосредственно из пальмерстоновской группы делались попытки внушить Николаю, что в Лондоне все для него обстоит благополучно. В начале мая Кларендон объясняется с Брунновым, обнаруживает, «до какой степени беспокойство кабинета возбуждено серьезностью положения вещей в Турции», — а кончает, вдруг передавая, до какой степени ее величество королева Виктория радуется, прямо «поздравляет себя» (se f) с тем, что дружеские ее отношения с русским двором «становятся все теснее и теснее». И тут же Кларендон (ведущий пальмерстоновскую непримиримо-враждебную антирусскую линию) сообщает Бруннову, что все донесения Гамильтона Сеймура из Петербурга проникнуты «наилучшим духом»[159]. Это говорилось и в апреле и в мае 1853 г., в дни наступающего финального кризиса меншиковской миссии в Константинополе.

Сношения между Брунновым и петербургским кабинетом были в те времена крайне громоздки и медлительны. Например, Бруннов отмечает, что между 11(23) марта, когда он отправил свои донесения Нессельроде, и получением ответа от канцлера прошло четыре недели и он только 8(20) апреля может, таким образом, сообразоваться с тем, что получил с новым курьером.

А за эти четыре недели в такое тревожное время, как весна 1853 г., очень многое изменилось и в позиции Меншикова, и в положении Турции, и в поведении Наполеона III, и в политике британского кабинета. Фактически Бруннов в Лондоне был еще в большей мере предоставлен самому себе, без точных инструкций из Петербурга, чем Киселев в Париже, которому все же было ближе и легче отправлять и принимать курьеров.

Бруннов задним числом даст Нессельроде отчет об этих четырех неделях. Зловещий факт — отправление французского флота в Саламин. Но англичане этому «противились» и не одобряют, хотя, вообще говоря, «понадобилась большая твердость духа со стороны лорда Эбердина», чтобы не поддаться советам тех, которые желали, чтобы и Англия последовала примеру Наполеона III. Второе неприятное дело — раздражение в Англии, вызываемое слухами о русских военных приготовлениях на Черном море. Третье — неожиданное известие, что требования Меншикова вовсе не ограничиваются только вопросом о «святых местах», но и идут гораздо дальше.

Бруннов по мере сил старался успокоить английское правительство, и с этой целью, а также чтобы доказать лично Эбердину глубочайшее доверие, Бруннов дал ему прочесть инструкции, полученные Меншиковым при отъезде из Петербурга. Эбердин (будто бы) остался доволен, не спорил, и вообще Бруннов очень хвалит себя за этот поступок: он, Бруннов, этим снабдил Эбердина аргументацией для предстоящих споров с его коллегами по кабинету. Нужно было поддержать старика! «В каждом серьезном положении, господин канцлер, наступает момент, когда не следует слишком переоценивать силы человеческие», — разглагольствует Бруннов, объясняя графу Нессельроде, почему следует оказывать особое доверие и внимание лорду Эбердину: «не следует забывать, что лорд Эбердин находится вдвойне в ответственном положении», — так как в глазах Англии он виновен, что в 1828–1829 гг. еще не поддержал Турцию[160].

Эта глубокая вера в Эбердина продолжалась, как увидим, не только у Бруннова вплоть до того момента, когда Эбердин объявил России войну. Но до этого было еще далеко.

Еще 3(15) апреля 1853 г. Нессельроде по приказу Николая уведомил Сеймура, что царь очень благодарит британский кабинет за выраженное лордом Кларендоном полное доверие к прямодушию Николая (une pleine confiance dans la droiture de ses sentiments). Вместе с тем Нессельроде уведомляет английское правительство, что царь не согласен признавать обращение турок с христианами гуманным и терпимым: так, в Боснии христиане подверглись таким жестоким гонениям, что принуждены были бежать в Австрию. Не очень согласен царь и по вопросу о жизнеспособности Турецкой державы, но он тоже намерен, как это советуют англичане, не подвергать Турцию никаким унижениям и не предъявлять ей никаких чрезмерных требований[161].

Вообще весной 1853 г., когда главная работа Стрэтфорда-Рэдклифа по организации провала миссии Меншикова была по существу закончена и до окончательного результата оставалось несколько дней, — в Лондоне продолжали так искусно водить и обманывать Бруннова, что он пресерьезно верит, будто «лорд Стрэтфорд взялся за облегчение дружеского соглашения между послами России, Франции и турецкими министрами», и вот только несколько не понимает, почему доброжелательный лорд, сидящий в Константинополе, просто не посоветует туркам подписать формальный акт[162]. Это он пишет 14 мая 1853 г., под впечатлением разговора с лордом Кларендоном, уверившим его, что «правительство ее британского величества полагается на старания лорда Рэдклифа облегчить дружеское соглашение».

Английское правительство медлило с посылкой своего флота вслед за французским, — и так как в это время уже существовало тайное англо-французское соглашение о координации действий в восточном вопросе, вызванное именно действиями Меншикова, то ни Наполеон III, ни Эбердин нисколько по этому поводу друг на друга не обижались. Но Николаю доносили из Лондона, будто бы оба кабинета по этому поводу в натянутых отношениях, будто бы вообще Эбердин недоволен французской политикой и т. д.[163] Приводятся соответствующие слова Эбердина в разговоре с Брунновым. Но даже из этих слов нельзя делать таких решительных выводов, какие делает из них Бруннов. Английский премьер делает оговорки на всякий случай, прикидываясь, будто он винит в разных грехах не самого Наполеона III, а его министра, и будто между императором и Друэн де Люисом существует противоречие[164].

В обильной дипломатической почте, отправленной из Лондона к Нессельроде с курьером 8(20) апреля 1853 г., есть между прочим довольно необычный для корреспонденции русского посла документ: краткое изложение основ бюджетного плана, представленного в парламент в апреле 1853 г. министром финансов Гладстоном. Вчитываясь в это изложение, мы находим там многозначительные строки: «при помощи этих национальных ресурсов (подоходного налога. — Е.Т.) г. Гладстон утверждает, что Англия, если понадобится, будет в состоянии вооружить 300 тысяч солдат и 100 тысяч матросов, чтобы выдержать борьбу против целого света». Конечно, Бруннов снабжает эти строки успокоительной оговоркой: «Это место его (Гладстона. — Е.Т.) речи показалось мне бьющим на эффект преувеличением риторики»[165].

В течение всего апреля и мая 1853 г. Бруннов явно не знает толком, ни зачем (и с чем) послан Меншиков, ни о чем ему с английским кабинетом следует разговаривать. В длинных беседах с Эбердином он продолжает толковать о православных патриархах, о Палестине, когда все это уже давно устарело.

3 мая Эбердин не скрывает от Бруннова, что дело в Константинополе идет неладно. Конечно, сам премьер лоялен, благороден, искренен, дружелюбен, — и только жаль (пишет Бруннов), что «моральная энергия лорда Эбердина не на высоте его политической честности». Всех-то он боится, и все его притесняют: Пальмерстон и весь кабинет в Лондоне, неукротимый Стрэтфорд-Рэдклиф в Константинополе. Бруннов об Эбердине пишет в тонах теплого участия и сострадания, как если бы речь шла не о главе великобританского правительства, а о некоем сиротливом и бесприютном скитальце, гонимом недобрыми силами. Эбердину так тяжело огорчить Николая, что он скорее в отставку уйдет! Бруннов взволнован до глубины души: «Если бы это слово вырвалось у всякого другого министра, я бы его даже не принял всерьез. Но лояльность характера лорда Эбердина заслуживает такого почтения, что я ничуть не сомневаюсь в искренности чувства, которое он мне открыл. Я его вполне понимаю. Основа его мысли такова». И тут, читая в сердце благороднейшего из лордов, Бруннов от его имени говорит: «Если я ошибся, советуя моему кабинету оставаться бесстрастным свидетелем осложнения, которое я обязан был предвидеть, то все-таки не могу я изменить своего отношения к русскому императору. Пусть другие, но не я, это делают. Но что касается меня, то я предпочитаю уйти в отставку и оставить власть». То есть: он, Эбердин, уповает, что Николай не займет княжеств, даже если Меншиков не добьется от турок удовлетворительного ответа, — и поэтому британский флот не подойдет к Дарданеллам. А если Николай займет княжества, английский флот, может быть, и должен будет войти в проливы, и если война России с Турцией возгорится, то, пожалуй, английские суда войдут и в Черное море. Но не подымется рука лорда Эбердина отдавать такие приказы! Пусть другие это делают, а он с растерзанной душой скроется под сень уединения. Замечательно, что лорд Эбердин не один раз, а по крайней мере четыре раза пугал Бруннова своей отставкой, и хотя исправнейшим образом с мая 1853 г. по март 1854 г. отдавал последовательно все нужные приказы и подводил флот к Дарданеллам, и вводил его в Дарданеллы, и вводил его в Босфор, и вводил его в Черное море, и объявил России войну, — но Бруннов вплоть до выезда своего из Лондона склонен был писать о маститом премьере, как о некоем чистом душою Гамлете, страдающем от нерешительности.

Зная, что творит в Константинополе Стрэтфорд-Рэдклиф, которого именно Эбердин туда и послал, и уже получив точные известия об успешной борьбе Стрэтфорда-Рэдклифа против князя Меншикова, Эбердин испускает лишь вздох сожаления: «Господь да ниспошлет, чтобы исход этого кризиса оказался скорым. При дальнейшем продлении дела наши два посла мирно не уживутся. У меня есть такое предчувствие»[166]. Почему он, томимый этим «предчувствием», не уберет Стрэтфорда из Константинополя, что было всецело в его власти, — Бруннов не спросил, хотя Эбердин выражал в присутствии Бруннова полное свое неодобрение политике Стрэтфорда. И когда несколько дней спустя Эбердин уже предварил Бруннова, что английский флот все-таки подойдет к Дарданеллам, то русский посол с огорчением пишет о благожелательном премьере: «Истинная его ошибка заключалась в том, что он предоставил лорду Стрэтфорду произвольно широкую свободу действий, которой тот и злоупотребил и испортил ход константинопольских переговоров, осложнив их до такой степени, до какой теперь дошло дело. Это — крайний результат, и я уже давно обращал на это внимание первого министра, но он не воспользовался моими предупреждениями»[167].

Слепота Бруннова, в других случаях не самого плохого из русских дипломатов, в суждениях о политике Эбердина поистине удивительна.

Быстро прогрессировавшего сближения обеих западных держав Бруннов долго не хотел замечать, а между тем оно было очевидно.

Общая борьба против Меншикова необычайно сблизила Англию с Наполеоном III и с его министрами. Еще когда Меншиков только собирался в путь-дорогу, либеральные министры коалиционного правительства позволяли себе предаваться вольномыслию, когда говорили о бонапартовском режиме. «Посмотрите на нашу ближайшую соседку (Францию. — Е.Т.), — сказал на банкете в городе Галифаксе в феврале 1853 г. канцлер казначейства, — никогда она не была подчинена такому деспотизму, даже во времена Наполеона I. Пресса придушена, свобода уничтожена, никому не позволяется высказать свое мнение»[168].

Но этот либерализм крайне быстро соскочил с Гладстона: уже к маю 1853 г., а в июле, после вступления русских войск в княжества, и следа от него не осталось.

Как раз во время доверительных собеседований миролюбивого и русофильского лорда Эбердина с послом Брунновым в руки Николая попадает перехваченный и скопированный в Петербурге, куда он был переслан из Парижа послу Кастельбажаку для сведения, крайне важный документ: донесение французского посла графа Валевского министру Друэн де Люису о разговоре Валевского с лордом Кларендоном, британским министром иностранных дел, в кабинете этого самого лорда Эбердина, испытанного друга Николая и приятнейшего из собеседников барона Бруннова.

Вот что доносит Валевский своему министру о разговоре, который он имел с лордом Кларендоном 12 мая 1853 г., т. е. когда уже отъезд Меншикова из Константинополя был несомненен. «Лорд Кларендон сначала повторил мне относительно советов, какие следует дать оттоманскому правительству, что он не сомневается, что лорд Стрэтфорд уже сделал это в таком духе, чтобы заставить это правительство упорствовать в сопротивлении требованиям русского посла». Кларендон предвидит отъезд Меншикова. Он пока еще не думает, что русский кабинет вызовет конфликт, «в котором против него окажутся соединенными Франция и Англия, а может быть, даже Пруссия и Австрия».

Дальше Кларендон, все время говоря от имени британского правительства, заявил, что совершенно согласен с французами, что «если князь Меншиков добьется того, чего он требует, то отсюда появится право императора Николая вмешиваться в дела Турции. Это сделает его истинным государем всех греческих (православных. — Е.Т.) подданных султана… таково наше воззрение на дело… В Турции было бы два государя, и наиболее могущественный из обоих уж, конечно, сидел бы не в Константинополе». Граф Валевский еще спросил в заключение Кларендона: «Итак, лорд Стрэтфорд вполне точно (bien nettement) сговорится с г. де Лакуром, чтобы оказать Порте всю помощь, в которой она будет нуждаться в столь трудных обстоятельствах, если дело зайдет далеко?» И на этот решительный вопрос лорд Кларендон дал послу Наполеона III столь же решительный ответ: «Будьте уверены, что согласие между нашими обоими послами — полное и что лорд Стрэтфорд уже высказался вполне ясно. Если дело пойдет дальше, наша традиционная политика обязывает нас принять последствия этого. Мы не можем допустить безнаказанного покушения на независимость Оттоманской империи»[169].

Тут все ясно, и все дышит угрозой. Не доложить царю этого огромной важности документа Нессельроде, конечно, не посмел бы, и Николай прочел это и продолжал верить, что Эбердин не выдаст…

Любопытно, что через несколько дней после того как ответственный и непосредственный руководитель английской политики Кларендон совершенно ручался графу Валевскому, что предложения Меншикова Портой приняты не будут, а Великобритания непременно вместе с Францией ее поддержат, — барон Бруннов, как всегда, избегая Кларендона, явился к Эбердину потолковать с ним именно об этой ноте Меншикова[170]. И опять Бруннов не нахвалится премьером. «Я должен отдать справедливость первому министру, он произнес беспристрастное и корректное суждение о наших требованиях». Вот только жаль одно, «он не скрыл от меня тем не менее, что его личное мнение по этому поводу не разделяется его коллегами, которые все предубеждены в большей или меньшей степени очень резкими заявлениями лорда (Стрэтфорда. — Е.Т.) Рэдклифа». Пожалуй, еще хуже этой оговорки было то, что Эбердин вдруг порекомендовал Бруннову побеседовать об этом предмете с Кларендоном. Беседа состоялась в тот же день.

Кларендон, по сути дела, повторил Бруннову именно то, о чем они с Валевским окончательно сговорились еще 13 мая: требования Меншикова недопустимы, потому что нарушают суверенные права султана, изымая из его юрисдикции все православное население Оттоманской империи, отдавая эту юрисдикцию в руки царя.

Бруннов отстаивал меншиковскую точку зрения, но Кларендон не уступил. «Этот спор, который велся с обеих сторон с большой живостью, доказал мне, как правильно лорд Эбердин оценил размеры оппозиции, которую мы должны ожидать среди кабинета, когда он соберется для обсуждения решения, какое необходимо принять ввиду сложившегося положения», — доносит Бруннов.

Итак, из этого собеседования с Кларендоном ровно ничего хорошего не получилось. Тогда, все еще цепляясь за фикцию доброжелательного и могущественного Эбердина, Бруннов, вернувшись в посольство, садится за стол и пишет длинное письмо тому же другу-премьеру, который только что уклонился от беседы и отправил Бруннова к лорду Кларендону.

В этом письме снова и снова повторяется о полной невинности русских требований и правах православной церкви, о том, что ничего нового царь не требует от султана, и т. д. Получив это письмо, Эбердин прочел его в заседании совета министров, которое происходило под его председательством 21 мая. Результат был посредственный. «Нужно им дать время. Мое положение трудно. Я одновременно и адвокат русского дела, и адвокат английского дела». Так сказал Эбердин Бруннову. Он указал на основную трудность. Зачем к вопросу о «святых местах» понадобилось присоединять требование о протекторате над православными? Конечно, жаль, что Стрэтфорд не согласился там же, на месте, с Меншиковым о редакции ноты к султану. «Со своей стороны я сделаю все, что могу. Конечно, я не могу изменить мнение моих коллег, которое вам неблагоприятно. Но и они в свою очередь не могут действовать без меня (подчеркнуто в рукописи. — Е.Т.). Вот хорошая сторона положения, которое, в противном случае, было бы очень плохо». Свое благородство и русофильство лорд Эбердин довел до того, что тут же «поразил и огорчил» своего друга Бруннова, заявив, что если дело дойдет до разрыва Англии с Россией, то он, Эбердин, уйдет в отставку. Кстати Эбердин даже привел свои слова, сказанные им, когда он отправлял Стрэтфорда в Константинополь в качестве полномочного посла: «Смотрите, не ссорьтесь с Россией (mind do not quarrel with Russia)». Очевидно, Эбердин, давая это наставление, как-то упустил из виду, что не только Англия, но и вся Европа давно (и единодушно) считала Стрэтфорда заклятым врагом русского влияния на Востоке, превосходившим своей непримиримой ненавистью к России даже Пальмерстона и всегда по мере сил обострявшим все англо-русские контроверзы. Казалось бы, проще было отправить в Константинополь в такой опасный момент кого-либо другого. Но Бруннову эта мысль (при всей ее естественности) не пришла в голову. Напротив: «Это откровенное и лояльное объяснение, которое я старался тут привести дословно, обеспечит, смею думать, за первым министром новые права на уважение и одобрение со стороны нашего августейшего повелителя», — так горячо рекомендует Бруннов лорда Эбердина Николаю.

В середине двадцатых чисел мая 1853 г. Европу облетели телеграммы о разрыве сношений между Меншиковым и Оттоманской Портой и о переезде Меншикова из посольства на корабль. Лондонское Сити, парижская биржа — в страшном возбуждении. Телеграммы поступают через Париж ежечасно. Прибыло известие, что по требованию французского посла в Константинополе де Лакура французский флот, стоявший до сих пор в Саламине, идет к Дарданеллам. В Лондоне и Париже крепнут слухи о готовящемся вторжении русских войск в Молдавию, о приготовлениях к переходу через Прут, о скоплении новых дивизий в Бессарабии. Английской эскадре, стоявшей в Ла-Манше, нелепо идти в Средиземное море («к Гибралтару», — осторожно сообщает Бруннов)[171].

27 мая 1853 г. разом последовали в английском парламенте два запроса правительству о положении дел в Константинополе. В палате общин выступил консерватор Дизраэли, в палате лордов — лорд Мэмсбери. Оба запроса клонились к приглашению правительству быть более энергичным и действовать в согласии с французским кабинетом. В палате лордов отвечавший от имени правительства лорд Кларендон отделался заявлением, что переговоры еще ведутся и он не может входить в детали. В палате общин отвечал Джон Россел, выразивший надежду, что русский император не потребует «ничего несовместимого с суверенитетом султана и с сохранением европейского мира». Вообще же милорд не считает «согласным с пользой службы» сообщать парламенту, какие инструкции были даны Стрэтфорду-Рэдклифу при отправлении его в Константинополь: «Эти инструкции дают большой простор его усмотрению, рекомендуя ему не упускать из виду всегдашней политики британского величества, охранения силы договоров и поддержки независимости и целостности Оттоманской империи». Выражая устами Россела полное доверие Стрэтфорду и хваля тут же его «авторитет и опытность в делах», кабинет Эбердина в день запроса (27 мая) уже имел сведения о неминуемом провале миссии Меншикова и о роли Стрэтфорда в этом провале. Но никаких выводов из этого кричащего факта Бруннов не сделал[172].

1 июня Нессельроде отправил Бруннову для сообщения британскому кабинету длинный меморандум, сообщающий о неудаче миссии Меншикова и о мерах, которые намерено предпринять русское правительство. Снова излагая всю историю посольства Меншикова и утверждая, что никто в России на Турцию не покушался, что дело покровительства 12 миллионам подданных султана, исповедующим православие, вполне естественно и по праву должно принадлежать царю, у которого 50 миллионов православных подданных, Нессельроде определенно жалуется на интриги именно лорда Стрэтфорда как на главную причину, помешавшую соглашению. А теперь российский император, не ищущий отнюдь увеличения русской территории, принужден обратиться к Порте в последний раз с требованием принять ноту, предложенную отъезжавшим Меншиковым. Если эта нота не будет принята в семидневный срок, то «с живым и глубоким сожалением» его величество вынужден будет ввести свои войска в Дунайские княжества, о чем он и спешит без обиняков (sans dйtour) известить правительство английской королевы.

Меморандум перед отправлением в Англию был представлен Николаю, который и подписал сверху собственноручно: быть по сему[173]. В этом меморандуме, разосланном по дворам всех великих держав, Нессельроде говорил следующее в объяснение происшедшего разрыва дипломатических сношений между Россией и Турцией: «В последний момент, когда князь Меншиков согласился отказаться от требования видоизмененного сенеда и удовольствоваться нотой, когда сам Решид-паша, пораженный мыслью об опасностях, которым мог бы подвергнуть Порту отъезд нашего посольства, настойчиво заклинал (conjurait) британского посла не противиться принятию ноты, формулированной князем Меншиковым, — лорд Рэдклиф помешал ему в этом, объявив, что эта нота имеет значение трактата и что она неприемлема».

Прочтя это, Стрэтфорд-Рэдклиф, твердо зная, что документально доказать этот (бесспорнейший) факт ни Нессельроде и никто вообще не может, немедленно принял позу оскорбленной невинности и обратился к единственному человеку, который так же, как и он сам, знал, что Нессельроде говорит правду, но что доказать эту правду документально не в состоянии. Это был Решид-паша. Лорд Рэдклиф получил, однако, от Решид-паши ответ несколько двусмысленный. Правда, Решид-паша с жаром распространяется о том, что ему самому требования Меншикова казались абсолютно неприемлемыми и что он, Решид, целую неделю «истощался в усилиях» добиться соглашения с Меншиковым и мирного исхода. Но насчет роли Рэдклифа Решид-паша пишет нижеследующее: «Что касается утверждения, согласно которому я заклинал ваше превосходительство не противиться принятию ноты, сформулированной князем Меншиковым, то мне только остается апеллировать к совести вашего превосходительства, чтобы констатировать, что подобного выступления с моей стороны не было»[174]. Другими словами: Решид-паша отвергает лишь свою инициативу в испрашивании совета у лорда Рэдклифа, но вовсе не опровергает, что Рэдклиф настойчиво убеждал его и советовал ему отвергнуть требование Меншикова. Апелляция к такой спорной инстанции, как «совесть его превосходительства», и все это намеренно неясное и нерешительное «оправдание» Рэдклифа Решид-пашой было, конечно, вовсе не то, что Рэдклифу было желательно получить. Но тут уж совести английского превосходительства пришлось волей-неволей подчиниться велениям совести превосходительства турецкого: Решид-паша и в этом документе, как и в других своих заявлениях, оставлял себе на всякий случай лазейку и обеспечивал для себя возможность, если впоследствии дело обернется нехорошо, оправдаться перед Николаем именно тем, что во всем виноват один только Стрэтфорд-Рэдклиф.

Еще менее убедительно (в смысле оправдания Стрэтфорда-Рэдклифа) звучит показание советника британского посольства Элисона о том, что, мол, Решид-паша составил свой ответ Меншикову еще до того, как узнал мнение Рэдклифа[175]. Как будто они не успели десять раз об этом переговорить еще до того, как последовал официальный ответ!

Мимоходом заметим, что для деятельности Стрэтфорда-Рэдклифа в Константинополе довольно характерно следующее позднейшее показание постороннего и очень осведомленного деятеля.

Возбуждение в Лондоне росло с каждым днем. 1 июня Бруннов уже сообщает в Петербург, что Эбердин ответит на занятие княжеств призывом британскому флоту подойти к Дарданеллам и предупреждает русского посла, что и Австрия тревожится и предлагает конференцию пяти держав для улажения русско-турецкого конфликта. Проходит несколько дней — и волнение уже серьезно охватывает обе палаты парламента: дело в том, что из Берлина (где Наполеон III основал тогда как бы центр шпионского наблюдения за Россией) пришли в Париж известия, что четвертый русский армейский корпус форсированным маршем идет к границе Молдавии. Тотчас же британское адмиралтейство послало приказ адмиралу Дондасу, командиру средиземноморской эскадры, стоявшей у Мальты, идти в Архипелаг, но не входить еще в Дарданеллы. Другой приказ повелевал Дондасу отныне находиться в распоряжении британского посла в Константинополе лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, на случай нападения русских на турецкую столицу.

Вооружившись двумя документами: сообщением Нессельроде из Петербурга о решающей роли интриг Стрэтфорда в деле провала миссии Меншикова и письмом непосредственно от Меншикова к барону Бруннову, где этот факт разъяснялся и уточнялся, Бруннов 5 июня поехал объясняться. Это письмо ему накануне привез прямо из Константинополя, непосредственно от уезжавшего уже оттуда Меншикова, молодой граф Дмитрий Карлович Нессельроде, сын канцлера; невзирая на абсолютную общепризнанную его бездарность, чадолюбивый отец поместил его в свое время в свиту Меншикова, который никакой пользы от него не извлек. Но письмо Меншикова и устные (ничего особенно ценного не прибавившие) рассказы молодого Нессельроде дали Бруннову большой материал для жалоб Эбердину на козни и коварство Стрэтфорда-Рэдклифа[177]. Эбердин, как всегда, выразил горестное удивление по поводу злонравного поведения и дурного характера своего константинопольского посла. Он вполне признал, что «вина на стороне Турции», и как всегда, пресса и правительство Эбердина продолжали деятельно готовить Англию к решительному противодействию домогательствам Николая. Но в утешение Бруннову Эбердин сказал, что он сам и кабинет склоняются к мысли отправить в Петербург особую делегацию с личным письмом королевы Виктории, в котором будет содержаться просьба окончить миром конфликт с Турцией. А по поводу указания Бруннова, что невозможно же отдавать теперь эскадру Дондаса в полное распоряжение того самого Стрэтфорда, который и обострил конфликт своими интригами, Эбердин признал необходимым «переместить» переговоры по восточному вопросу из Константинополя куда-нибудь в другое место, специально затем, чтобы «изъять дело из рук» Стрэтфорда (to take it out of his hands)[178]. To есть Стрэтфорд представлялся настолько вросшим в почву Константинополя, что легче было «переместить» восточный вопрос (!) из турецкой столицы, чем убрать оттуда «своевольного» посла. Все это очень походило на издевательство. Никуда, разумеется, восточный вопрос «перемещен» не был, Стрэтфорд более чем когда-либо пользовался полнейшим доверием кабинета, никакого письма Виктория не написала и никакой делегации в Петербург не посылалось. А Дондас привел свой флот в бухту Безика у входа в Дарданеллы и известил Стрэтфорда, что, согласно приказу адмиралтейства, находится в его распоряжении.

Бруннов хвалился, как необычайным своим успехом, что ему удалось убедить английское правительство отказаться от немедленного реагирования путем морской демонстрации на взволновавшее всю Европу известие об отъезде Меншикова. «Это было и для меня дурной четвертью часа», — пишет Бруннов канцлеру и предвидит еще «много дурных дней»[179]. Посол явно очень сильно все-таки побаивается ближайших шагов царя, которые «Англия ждет с почтительностью и с доверием». Беря на себя изъявить от имени Англии эти отрадные чувства государю императору, барон Бруннов очень неспокоен душой, зная, что в этой Англии или даже — конкретнее и теснее — в английском правительстве водятся и Пальмерстон и Кларендон, а в оппозиции — и Дизраэли и лорд Гардвик, которые еще находят Кларендона слишком слабым и уступчивым. «Это великий момент, когда наш августейший повелитель выскажет свою волю среди этого кризиса. Будьте добры, известите меня (о волеизъявлении царя. — Е.Т.), чтобы я мог ответить лорду Эбердину, с тревогой этого ожидающему», — просит Бруннов.

А пока Эбердин «не считает войну неизбежной». Если русские войдут в Дунайские княжества, Эбердин «с большим сожалением» велит английской эскадре подойти к Дарданеллам. Но ведь и Николай тоже с большим сожалением посылает войска для оккупации Молдавии и Валахии. Это место рукописи отчеркнуто царем. Сам Эбердин при этом прибавил, что он вообще считал бы очень печальным, если бы христианским народам пришлось проливать кровь во имя Магомета. Но все это ничуть не решало вопроса. А что если турки посмотрят на занятие Молдавии и Валахии как на объявление войны и обратятся с формальной просьбой о помощи к Англии и Франции? «Наряду с турецкой глупостью не следует забывать французской ярости. Кто может предвидеть, куда она нас заведет? Если Луи-Наполеон хочет запутать дела, конечно, для него представится удачный случай. А если французская эскадра войдет в проливы, то останется ли английская вне проливов?»

Бруннов метался в эти дни во все стороны, писал ноты, письма, меморандумы. «Я бы наполнил томы, — пишет он, — если бы я хотел отдать вам отчет в том, что я делал все эти дни, чтобы повлиять на английское министерство». Уже в этот первый момент, не зная точно, но предвидя оккупацию княжеств, Бруннов пишет: «Без Австрии английское правительство не зайдет слишком далеко. Оно боится остаться вдвоем с Францией. Будут стараться обработать венский и берлинский дворы (on travaillera les cours de Vienne et de Berlin)».

Тут, мимолетно, Бруннов начинает даже разочаровываться в Эбердине, имевшем «глупость» (quelle pauvret d'esprit!) доверить столь важные дела такому человеку, как Стрэтфорд! В благорасположении Эбердина Бруннов продолжает все-таки не сомневаться.

14(26) июня Николай издал манифест о вступлении русских войск в Дунайские княжества, а 1 июня 1853 г. лорд Кларендон виделся с французским послом в Лондоне графом Валевским и уведомил его, что британский кабинет приказал своему флоту идти в Безикскую бухту, у входа в Дарданеллы. Немедленно извещенный об этом Наполеон III приказал французскому флоту, стоявшему с начала апреля в греческих водах, идти туда же, и уже 13 и 14 июня обе эскадры бросили якорь в Безикской бухте, а 22 июня (4 июля) русская армия вступила в Молдавию. Но о намерении царя занять Молдавию и Валахию Нессельроде заявил британскому послу Гамильтону Сеймуру еще в конце мая.

Сопоставление этих дат дало впоследствии возможность каждой стороне утверждать, что инициатива враждебных действий исходила не от нее. Спор излишний, потому что агрессивные стремления и провокационные приемы обеих сторон не подлежат сомнению. Теперь и английские историки уже не спорят, что приказ английскому флоту идти в Безику был отдан еще до того, как Кларендон узнал о царском повелении занять Дунайские княжества[180].

Телеграмма из Варшавы известила 7 июня лорда Кларендона, что в Петербург вызван князь Михаил Дмитриевич Горчаков ввиду его назначения начальником штаба действующей армии. Об английской миссии в Петербург Кларендон уже «хранил молчание». Вообще же Бруннову кажется, что английский кабинет в нерешимости и что между его членами нет согласия, что они страшатся войны, но и боятся запросов в парламенте, воинственных настроений в общественном мнении и т. д. Кларендон предостерегает Бруннова, а Бруннов, боящийся войны в душе и сам, — с готовностью передает точные слова Кларендона по адресу Николая: «Я подавлен, когда я думаю о страстях, которые военный крик подымает всюду в Европе. Это надежда революционной партии. Вот почему все установленные правительства должны соединить свои усилия, чтобы не дойти до этой крайности»[181].

В эти дни, приглядываясь к английским настроениям, Бруннов утверждает, что Англия быстро примирилась бы даже с завоеванием Турции русскими, «если бы она не боялась русского тарифа», т. е. изгнания английских товаров с левантийских рынков. Англия боится, однако, раздела Турции, так как Россия получит при этом наибольшую часть. Отмечая совершенно правильно эти факты, барон Бруннов не придумывает для борьбы с английскими настроениями ничего более хитрого, чем перемену названия: «Я прошу вас принять в соображение одну мысль, которая с некоторых пор представилась моему уму. Дайте восточным делам новое название. Назовите так: «восстановление христианства в Турции». Это важно ввиду религиозных чувств, сильных в Англии». Николай отметил карандашом это место двойной чертой. И Бруннов снова настаивает, что Англия «боится не наших солдат, а наших таможенных чиновников». «Все это мелко, меркантильно более, нежели политично, но это чистейшая истина»[182].

Невольно тут вспоминаешь то, что еще, начиная с 1835 г., твердил Ричард Кобден, который именно потому и советовал своим землякам относиться хладнокровно к возможному внедрению русских в Турцию, что английская торговля от этого не пострадает. Русская протекционистская экономическая политика круто изменила эти воззрения даже в той части торговой и промышленной буржуазии Англии, которая шла за Кобденом.

В середине июня Николаю было сообщено во французской копии письмо статс-секретаря по иностранным делам Кларендона послу Сеймуру. Письмо, конечно, и писано было специально для доведения его содержания неофициальным путем до сведения Николая. Кларендон «с сожалением» констатировал полное расхождение во взглядах между Англией и Николаем, подчеркивал, что считает поведение Стрэтфорда-Рэдклифа совершенно правильным, указывал, что и для британского кабинета явились полнейшей неожиданностью требования, представленные Меншиковым после того, как все желания царя касательно «святых мест» были выполнены. Кларендон пресерьезно доказывает Николаю, что так как царь всегда утверждал, будто он имеет «твердое намерение» не нарушать независимости Турции, то лорд Рэдклиф именно и считал, что Меншиков нарушает эту волю царя своими новыми и новыми требованиями, и, борясь против Меншикова, думал, что этим самым он, британский посол в Константинополе, способствует исполнению царских желаний[183]. Все эти курьезные объяснения, в которые сам он, конечно, не верил, Кларендон сообщает царю с явной иронией через посредство того самого Гамильтона Сеймура, которому Николай еще 9 января 1853 г. на рауте у Елены Павловны предлагал поделить Турецкую империю между Россией и Англией.

7 июня Кларендон пишет Сеймуру еще одну бумагу уже в форме личного письма. Он снова говорит о «тягостном недоразумении», вследствие которого вопрос о «святых местах» превратился в вопрос о войне России с Турцией. «Никогда потомство не поверит и не сможет оправдать, так же как и нынешнее поколение, бедствия войны, возникшей из-за подобной причины», — так кончает Кларендон[184].

Снова и снова Кларендон возвращается к вопросу о поведении Рэдклифа в Константинополе, настаивая на полнейшей будто бы его корректности. И снова английский министр стремится выдвинуть эту фикцию, установить разногласие, будто бы существующее между царем, желавшим лишь оградить права православной церкви в Палестине, и Меншиковым, который произвольно видоизменил содержание первоначальных русских требований в сторону нарушения турецкого суверенитета. Если бы русские предложения остались прежними, пишет Кларендон, то «во всяком случае достоверно, что лорд Рэдклиф, будучи запрошен Портой, никогда бы не дал совета, противного принятию этих предложений». Николай пишет на полях, прочтя эти слова: «Однако он это делал и снова сделал» (il l'a fait et refait cependant — подчеркнуто царем)[185].

В Лондоне явно еще не теряли надежды, что дело обойдется без занятия русскими войсками Дунайских княжеств. Написав 7 и 8 июня два послания Сеймуру, Кларендон пишет опять и все о том же. И подчеркивая в этом представленном документе слова, что англичане думали, будто миссия Меншикова касается только «святых мест» и обеспечения прав России от нарушений со стороны турецкого правительства, царь пишет на полях: «конечно, только это — и ничего более (rien assur que cela et rien de plus)»[186].

Циркулярная нота Нессельроде от 30 мая (11 июня) 1853 г., возвещавшая о неминуемости вступления русской армии в Молдавию и Валахию, вызвала решительное усиление в Англии воинственных настроений. Бруннов продолжает успокаивать государя императора с обычным своим в этом деле усердием: «Я ожидаю яростных атак, которые со всех сторон будут направлены против нашей политики. Этот взрыв дурных страстей не будет иметь ничего для меня нового. Я снова готов противопоставить этой парламентской буре спокойствие и пренебрежение (le caime et le d) которые император повелевает своим слугам с твердостью обнаруживать во всех тех случаях, когда на Россию нападают при помощи бессильных слов, которые никто не имеет храбрости поддержать против нее с оружием в руках»[187].

Пальмерстон повел в этот момент нападение на Эбердина и в недрах кабинета и в особенности в прессе, разумеется, не самолично, а через посредство Дизраэли, Клэнрикарда и других парламентских и внепарламентских деятелей и публицистов. Эбердина эти нападки тревожили, по существу, очень мало, потому что он вовсе и не думал принципиально расходиться с нападающими. Дело шло лишь о разногласиях касательно темпов английских выступлений в пользу Турции и против России. А в глазах Николая Эбердин оставался олицетворенным ручательством, что до войны с Англией дело не дойдет. Роковая роль, которую во всем этом подталкивании России к войне непроизвольно играл Бруннов, становилась все пагубнее и пагубнее с каждым днем, потому что с каждым его донесением крепла ложная уверенность Николая, что идея захвата части турецких владений и конечного раздела Турции все-таки не встретит сопротивления со стороны британского кабинета.

В течение всего июня и июля 1853 г. Пальмерстон всеми мерами толкал Англию к войне. В кабинете его поддерживали всецело министр иностранных дел лорд Кларендон, в палате лордов — лорд Россел. Пальмерстон возмущался медлительностью Эбердина. «С русским правительством ничего нельзя достигнуть, обнаруживая сомнения, колебания или страх, в то время как смелый, твердый курс, основанный на праве и поддержанный силой, является надежнейшим путем к достижению удовлетворительных и мирных результатов», — так поощрял Пальмерстон Кларендона 28 июня 1853 г., уже получив известия, что русские войска подходят к реке Прут. Пальмерстон считал, что появление английского и французского флотов в Безике ни к чему не поведет и вовсе не испугает царя, впечатление на него может произвести только прохождение обеих эскадр через Дарданеллы и их появление в Босфоре.

Но кабинет еще медлил, — и самое характерное, что и Стрэтфорд-Рэдклиф в Константинополе тоже медлил, хотя он всегда, еще гораздо более страстно, чем Пальмерстон, стремился разжечь воину против России. При свете того, что предшествовало и что последовало, это поведение Стрэтфорда вполне понятно, так как понятно, почему Пальмерстон подчинился в июне и июле 1853 г. «мирному» образу действий своих товарищей по кабинету с таким «добродушием», которое вовсе ему не было свойственно и за которое его похваливает даже в наши дни верящий в пальмерстоновскую и стрэтфордовскую невинность историк Гарольд Темперлей[188].

Это «добродушие» (good grace) Пальмерстона и эта сдержанность Стрэтфорда объясняются тем, чем объясняется и политика всего кабинета, за вычетом только лорда Эбердина: желанием втравить Николая в войну с Турцией настолько, чтобы уже не было ни отступления для царя, ни другого выхода для Англии, Франции и, может быть, Австрии, кроме открытия военных действий против России. Эбердин вполне разделял мнение руководящих членов своего кабинета о том, что Англия должна непременно отстоять Турцию от покушений царя на целостность Оттоманской державы, но он боялся не только России, а страшился также «союзника» и новоявленного «друга» Англии — Наполеона III и хотел бы, по возможности, избежать войны с императором петербургским, чтобы не усиливать сверх меры императора парижского. Но не Эбердину было справиться с Пальмерстоном, и не барону Бруннову было разгадать соотношение сил в британском правительстве и всю условность и скоротечность «расположения» Эбердина к России. И чем более оптимистические донесения после каждого разговора с Эбердином посылал Бруннов графу Нессельроде, тем смелее делались шаги Николая, — а чем решительнее поступал Николай, тем легче проводилась в Константинополе работа Стрэтфорда-Рэдклифа по натравливанию султана и турецкого дивана на Россию, — и тем быстрее падало и сводилось уже совсем к нулю и без того весьма слабое и нерешительное противодействие Эбердина воинственному курсу, взятому лордом Пальмерстоном.

8 июня лорд Кларендон весьма официально предложил Бруннову пояснить ему: с какими целями был послан Меншиков. Теперь, когда Меншиков уже уехал, и после многократных предшествовавших объяснений по этому поводу такой вопрос демонстративно обнаруживал полнейшее недоверие, Бруннов снова и снова доказывал отсутствие завоевательных намерений, утверждая, что это чисто религиозные интересы Николая, и закончил так: «Если вы желаете столь же искренне, как мы, дальнейшего существования Турции, необходимо, чтобы настоящее разногласие кончилось как можно скорее и чтобы ваш посол в Константинополе отказался от ребяческого соревнования (une rivalit pu) с нашим посольством». Непосредственно после этого Бруннов говорил с Эбердином. Тот, по обыкновению, был мягок и дружествен, и, тоже по обыкновению, ровно ничего существенного Бруннов от него не добился.

«Он (Эбердин. — Е.Т.) меня спросил, думаю ли я, что султан примет наши последние предложения, а я ему ответил, что боюсь, что решения Порты подчинены капризам британского посла». На это Эбердин (дозволивший Стрэтфорду-Рэдклифу призвать к Дарданеллам британский флот) ответил нижеследующее: «Следует бояться… что появление нашего флота поощрит турок к сопротивлению против вас». И на этом беседа кончилась. А вывод Бруннова таков: «Из моего свидания с лордом Кларендоном и лордом Эбердином я вынес впечатление, что оба эти министра сожалеют, что лорд Рэдклиф не обнаружил более примирительного духа, что они желают, чтобы Порта предложила императору (Николаю. — Е.Т.) удовлетворение, которого он требует, и что в то же время они не будут в состоянии ничего сделать, чтобы подвинуть султана к политике, более соответственной его собственным интересам и способной рассеять опасности, угрожающие существованию его империи».

8-го же июня на совете министров был одобрен в принципе проект Эбердина послать специальную делегацию к царю.

Яркий свет на это внезапное решение английского правительства послать подобную делегацию в Петербург с письмом королевы к Николаю бросает интереснейшая беседа Эбердина с Брунновым, происшедшая неделю спустя после заседания совета министров.

Конечно, подозрительным могло показаться уже то, что на заседании 8 июня, где присутствовали и Пальмерстон и Кларендон, единодушно было принято столь миролюбивое предложение.

Но все уточнения сделал сам Эбердин, который спустя несколько дней счел необходимым отложить посылку делегации. И вот почему. Истекает срок ультиматума, поставленного Турции царем. Если Турция примет требование Николая — тогда, значит, мир обеспечен и не о чем больше беспокоиться. Если не примет, тогда русские войска вступят в княжества, а британская и французская эскадры станут у Дарданелл. Он, Эбердин, этим бы и удовольствовался, но вот беда: что, если неукротимый и известный своим своеволием Стрэдфорд-Рэдклиф вдруг прикажет Дондасу, не имея на то даже достаточных оснований, войти в Дарданеллы и в Босфор? «Первый министр, существовавшее до сих пор доверие которого к рассудительности лорда Рэдклифа ныне поколебалось, допускает возможность, что этот посол, злоупотребляя данными ему полномочиями, воспользовавшись приглашением Порты, прикажет английской эскадре войти в пролив». Конечно, «если бы это случилось, лорд Эбердин мог бы лишь порицать поведение своего посла, как переступившего за пределы своих полномочий. И вот тогда-то, при столь печальном случае предосудительных действий лорда Рэдклифа, придется послать в Петербург специальную делегацию к царю, чтобы предупредить опасность разрыва и конфликта между Россией и Англией»[189]. То есть, другими словами: англичане займут проливы, станут у самого входа в Черное море, а затем предъявят Николаю в самой ласковой и почтительной форме, путем посылки письма Виктории с целой делегацией, нечто вроде контрультиматума. Конечно, Бруннов немедленно заявил, что при подобных условиях посылать делегацию нельзя: «…всякая попытка улажения дела представляется мне бесплодной, пока хоть один английский корабль будет стоять на якоре перед Константинополем». Видя, что дело не вышло, Эбердин «после нескольких мгновений молчания» перешел к тем излияниям, без которых не обходилась ни одна его попытка, все равно удачная или неудачная, провести барона Бруннова. «Мне скажут, что я трус (coward), но не я ввергну Европу в общую войну. Нет, не сделаю я этого! Другие, но не я, могут это сделать. Но меня не заставят!»

Бруннов, по-прежнему веря вполне в искренние усилия Эбердина ликвидировать в дружественном России духе возникающий конфликт, тем не менее на этот раз не скрывает, что опасность налицо. Даже Эбердин ввернул в свои дружеские речи фразу: «С нашей стороны, пока мы не вошли в пролив, мы не даем России повода жаловаться (на этом месте рукописи Бруннова Николай I поставил карандашом вопросительный знак. — Е.Т.). Мы совершаем политическую ошибку. Но мы не выходим из границ общего права, тогда как ваши войска, переходя границу, становятся на турецкой территории».

Одновременно английская дипломатия уже начинает впервые прибегать к прямой, хотя еще и отдаленной угрозе. Впервые кабинет Эбердина напоминает, что наступит время, когда придется опубликовать и представить на суд общественного мнения все документы о посольстве Меншикова. «Так как все это дело, вероятно, должно будет стать предметом публичной огласки, то я убежден, что будет воздана справедливость дипломату, усилия которого имели целью примирить противоположные интересы», — так пишет 10 июня Сеймур графу Нессельроде, пересылая ему некоторые депеши Стрэтфорда-Рэдклифа[190]. В том-то и дело, что Стрэтфорд-Рэдклиф вел себя в Константинополе с неподражаемой ловкостью, так артистически заметая следы, что, конечно, никакими исходящими от него официальными депешами его никак было нельзя уличить. А устных его переговоров с Абдул-Меджидом, с Решид-пашой, с Рифаат-пашой, так же как раньше, по пути в Турцию, с Наполеоном III в Париже и с графом Буолем в Вене, никто в точности не записывал и уж подавно никто Николаю не показывал. Свои официальные донесения он писал всегда именно затем, чтобы их можно было со временем опубликовать.

Снаряжая 14 июня в 6 часов вечера курьера в Петербург, Бруннов передает самые последние известия графу Нессельроде: Кларендон хочет мира, «абсолютное отсутствие всякого враждебного расположения против нас», — и вообще: «язык Кларендона удовлетворил меня во всех отношениях». Бруннов, однако, чует, что это — некоторая его собственная «стилизация» слов Кларендона и что Кларендон, может быть, несколько иначе напишет о своих словах Гамильтону Сеймуру в Петербург, — и осторожно прибавляет: «Я не знаю, достаточно ли искусен Гамильтон Сеймур, чтобы суметь извлечь пользу из настоящих обстоятельств, и поймет ли он стиль Кларендона, как интерпретирую я его язык. Но мне кажется, я не ошибаюсь. Английское министерство ищет исхода из этого лабиринта, в который нас всех вверг, против нашей воли, лорд Стрэтфорд»[191].

25 июня 1853 г. произошло новое заседание британского кабинета, на котором было решено предложить Николаю (через посредство специальной делегации) принять чрезвычайного турецкого посла, который явится в Петербург и даст царю полное удовлетворение, даже большее, чем простое принятие ультимативной ноты Меншикова: будет подписана двусторонняя конвенция между Турцией и Россией, т. е. именно то, чего с самого начала желал царь. И вместе с тем «будет избегнуто унижение для султана», которое было бы налицо, если бы он должен был просто принять ультимативную ноту, уже раз им отвергнутую.

Эбердин сообщил также Бруннову мнение кабинета, что султан согласится на это предложение, которое сделает ему Англия, потому что настоящее положение не может продолжаться: «Невыгодные стороны этого положения будут давить на Турцию в бесконечно большей степени, чем на Россию. России достаточно будет только выждать, чтобы увидеть неизбежное разрушение Оттоманской империи». На этом месте рукописи Николай сделал пометку карандашом: «Вот!» (Voil)[192].

Но британский кабинет воздержался от того, чтобы взять на себя инициативу, и ограничился лишь устным сообщением барону Бруннову. Сочтено было более подходящим, чтобы официальное обращение пошло через Вену, от австрийского двора.

28 июня Бруннов «очень секретно» предупреждает Нессельроде, что весьма опасной была бы всякая русская морская демонстрация. Она немедленно могла бы вызвать появление английской и французской эскадр уже в самих проливах. Но при угрожающей демонстрации севастопольской эскадры против турецкой столицы Наполеон III уполномочил французского посла призвать стоящий у входа в Дарданеллы французский флот в Босфор[193].

Бруннов продолжает уповать на проект Эбердина.

Под «проектом» Эбердина понимались все те же слова английского премьера, что хорошо бы, если бы царь и султан заключили «конвенцию», куда de facto вошло бы все содержание ноты Меншикова. Твердо зная, что, конечно, ни в Константинополе, ни в Париже подобный проект не пройдет, Эбердин ничуть на нем и не настаивал, но тем симпатичнее отзывался о Николае и тем сочувственнее относился к его пожеланиям: «Комбинация, которая, по его (т. е. Николая. — Е.Т.) мнению, наиболее удовлетворительным и наиболее быстрым способом выполнит эту задачу (удовлетворит требования царя. — Е.Т.), будет наилучшей». Так заявил Эбердин 12 июля Бруннову. И тронутый Бруннов с восторгом пишет тут же, что язык премьера «самый откровенный, самый мудрый, самый правдивый», какой только можно себе представить. Николай на полях пишет от себя: «конечно» (certes)[194].

Словом, мирное окончание восточного конфликта «уже близко», если только дело «не будет осложнено новыми инцидентами, именно, восстаниями среди христианского населения Турции, которые могут быть вызваны актами мусульманского варварства».

На этих будущих восстаниях были сосредоточены в то время большие надежды Николая, и он знал, что «смут» в Сербии, Черногории, Болгарии, Молдавии, Валахии боится не только Турция, но и Австрия. И, подчеркнув карандашом это место в донесении Бруннова о возможных восстаниях христиан, царь пишет на полях: «Вот где опасность, на которую я указываю австрийскому императору: тут я ничем не могу воспрепятствовать (l je ne puis rien pour l'emp)»[195].

Самый проект этой конвенции должен был обсуждаться еще в Петербурге между русским правительством и чрезвычайным турецким посольством, которое, предполагалось, будет допущено в Петербург. Но царь никаких подобных переговоров с турками не желал и ни о каких чрезвычайных турецких послах не допускал и мысли. «Мое мнение вам известно», — написал царь своей рукой на докладе об этом проекте конвенции. Проект был похоронен по первому разряду этой резолюцией, еще до того как он был признан неприемлемым в Константинополе. В Париже этот проект Эбердина серьезно и не рассматривали, ссылаясь на то, что Друэн де Люис будто бы готовится представить свой проект (т. е. переделку проекта Буркнэ).

И точно так же как Эбердин не перестает грустить перед Брунновым по поводу интриг Стрэтфорда-Рэдклифа, — он жалуется теперь на «обогнавшего» его Друэн де Люиса, и благорасположенный Бруннов все надеется помочь горемычному премьеру побороть француза. Эбердин «живо сожалеет, что (проект конвенции. — Е.Т.) был в Париже задушен в самом первом своем зародыше…» Бруннов полон сочувствия к милорду: «Мои старания будут направлены к тому, чтобы обойти эту трудность так, чтобы помочь лорду Эбердину занять позиции, откуда его высадил (s'est laiss d) г-н Друэн де Люис с ловкостью, которой, как мне показалось, английский премьер был совсем смущен». Бруннову не только «показалось» это; ему показалось и такое, что Эбердину никогда, конечно, и в голову не приходило. «Эта досада заставила первого министра почувствовать неудобство, которое для Англии является результатом ее нынешнего соглашения с Францией». Но ведь Эбердин все зависящее от себя делал и продолжал делать, чтобы укрепить это соглашение, и никогда и не помышлял ссориться или даже хоть сколько-нибудь настойчиво спорить о чем бы то ни было с Друэн де Люисом. Все это «смущение» Эбердина — один из фантомов, созданных услужливым воображением и царедворческим пером русского посла. Как и Киселев, Бруннов стоял на вышке, откуда яснее всего виден был опасный водоворот, куда уже давно увлекало русский корабль, — и подобно Киселеву, вместо того чтобы сигнализировать опасность, он не переставал ее всячески затушевывать.

20 июня (2 июля) появился циркуляр графа Нессельроде, протестовавший против присутствия английской и французской эскадр в бухте Безика (у входа в Дарданеллы) и указывавший, что занятие русскими войсками княжеств явится лишь ответом на этот поступок западных держав. Характерно, что Буоль поспешил телеграфом передать содержание циркуляра Нессельроде из Вены, и австрийский посол Коллоредо тотчас же довел об этом до сведения Кларендона и первый же выслушал решительный протест Кларендона против русской точки зрения. Bo-первых, эскадры ничуть на нарушили ничьих прав, войдя в бухту. Во-вторых, они сделали это по прямому приглашению турецкого правительства, тогда как русские войска враждебно нарушили неприкосновенность турецкой территории. В-третьих, приход эскадр в Безику не предшествовал, а явился последствием русского вторжения в Молдавию. Бруннов, выслушав Коллоредо, уже махнул рукой на дальнейшие пререкания. Он ясно увидел, что в Петербурге решили идти напролом и что дипломатические тонкости отступают на задний план: «С обеих сторон эта тема уже истощена до такой степени, что мы избавлены от всякого дальнейшего спора. Присутствие английской эскадры в Тенедосе не помешало военной оккупации нашими войсками Ясс и Бухареста. Этот факт кладет конец пререканиям, в которых Россия решительно одержала верх, несмотря на парламент, на английский кабинет и газеты. Мне нечего прибавлять к этому аргументу, наилучшему и наиболее сильному из всех». Так писал Бруннов в Петербург под первым впечатлением циркуляра.

Бруннов во всех своих последних донесениях перед 11 июля не переставал уже наперед настойчиво хвалить Николая за его миролюбие и будущее великодушие. Он с восхищением предсказывал, как будут в недалеком будущем посрамлены все, кто с недоверием относится к политике петербургского двора.

Но, сообразив окончательно, в чем дело, он определенно дает понять Нессельроде, что отныне сила и только сила может спасти положение. Заняли Яссы и Бухарест. Это очень хорошо, но уже теперь нужно идти и дальше — и, главное, поскорее. Дело уже не в дипломатах, а в генералах.

Таково же было в основном и настроение Киселева в Париже в первый момент. Мы увидим в дальнейшем, как вся картина стала меняться в зависимости от неожиданного хода Дунайской кампании.

Николаю представлялось все-таки, что как ни хорош проект конвенции, выработанный Эбердином, но война с обеспеченной победой над Турцией лучше. 22 июня (4 июля) Нессельроде докладывает ему с удовольствием об этом английском проекте, а Николай пишет сверху резолюцию: «Очень правильно; пока что (en attendant) я опасаюсь столкновения с турками, если верно, что они хотят перейти через Дунай: тогда — это война»[196]. Но все-таки царь решил ждать, во-первых, полного текста предполагаемой конвенции, а затем текста другого проекта соглашения между Россией и Турцией, вырабатываемого в Вене[197].

Предстояло большое и бурное заседание обеих палат парламента. Особенно опасались в русском посольстве выступления лорда Дерби, который давно уже утверждал, что кабинет недостаточно резко и определенно выступает против России.

С той же огромной почтой, которую Бруннов отправил с курьером, выехавшим из Лондона 6 июля и вручившим эту почту графу Нессельроде уже 12 июля в Петербурге, Бруннов старается наперед ослабить впечатление от предстоящих резкостей лорда Дерби, указывая, будто Дерби так раздражен больше по личному поводу: он желает низвергнуть кабинет Эбердина, составленный смешанно из вигов и отколовшейся от лорда Дерби группы консерваторов «пилитов» (последователей политики уже покойного тогда Роберта Пиля)[198].

Дебаты были отсрочены на неопределенный срок: Эбердин дал нужные заверения и о полнейшем согласии кабинета с французской политикой, и о бдительной охране принципа целостности Турецкой империи.

16(28) июля 1853 г. Нессельроде представил на утверждение Николая две бумаги: в одной с самыми ласковыми и преисполненными миролюбивым духом словесными оговорками неопределенно указывалось на трудность для русского правительства немедленно принять в интегральном виде предложение Эбердина о конвенции. В другой, предназначенной для глаз только барона Бруннова, а не для предъявления Эбердину, Нессельроде давал понять русскому послу, что желательно провалить как-нибудь этот английский проект. Николай остался очень доволен: «Это очень хорошо, — пишет он на сопроводительном письме Нессельроде, — к несчастью, депеша, которую я только что получил от Мейендорфа, внушает мне опасение, что все это бесполезно и что войны избежать нельзя. Английское правительство должно будет поздравить себя (devra s'applaudir) с выбором своего посла и с результатом, которого он достиг»[199].

После вступления русской армии в княжества «проект Эбердина» терял окончательно всякий смысл.

Конечно, Нессельроде обставил со всей учтивостью отрицательный ответ Эбердину. Начал он с того, что конвенция, которую предлагает Эбердин, вполне приемлема. Но «пункты и детали этой конвенции, в том виде, как он вам (Бруннову. — Е.Т.) их набросал конфиденциально, существовали в виде проекта еще только в голове лорда Эбердина; но, судя по тому, что он вам говорил, сам он смотрел так, что в принципе подобная комбинация уже окончательно принята в совете». Явно Нессельроде, тоже веря в личную искренность Эбердина, прозревает, что вся эта затея с конвенцией не очень серьезна и «не очень реальна». Нужно подождать, что на это скажут в Константинополе. Конечно, конвенция Эбердина — наиболее приемлемая из всех предлагаемых комбинаций для улажения дела. «К несчастью, мы сомневаемся, как и вы, что лорд Эбердин достаточно силен, чтобы полностью провести свой проект и в самом Лондоне, и в Париже, и в Константинополе. В особенности в Константинополе нам кажется трудным, чтобы лорд Рэдклиф употребил хотя сколько-нибудь доброй воли, чтобы посоветовать принять эту форму соглашения, против которой он сам так сильно восставал»[200].

Выдающийся дипломат, английский посол в Берлине лорд Лофтус, прямо утверждает по поводу перехода русскими войсками 4 июля 1853 г. реки Прут и вступления их в Дунайские княжества: «Если бы четыре державы коллективно объявили императору Николаю, что они посмотрят на переход через Прут как на casus belli, то, наверно (very certain), император не перешел бы через Прут и, по всей вероятности, война была бы предотвращена». Лорд Лофтус перечисляет при этом тех, кто сбивал Николая с толку. «Император был введен в заблуждение донесениями, которые он получал от барона Бруннова из Лондона и от графа Киселева из Парижа, которые оба выражали мнение, что союз между Англией и Францией не состоится. Княгиня Ливен, которая была в переписке с лордом Эбердином, также писала царю, утверждая, что Англия не ввяжется в войну. И эти донесения, подкрепленные делегацией английских квакеров, которые представляли собой, Манчестерское общество мира, и были приняты царем в Петербурге перед его поездкой в Германию, оказали большое влияние на императора и таким образом поощрили его к тому, чтобы прибегнуть к ultima ratio regum (последнему доводу царей. — Е.Т.), т. е. к пушкам»[201]. Лорд Лофтус был бы совершенно точен, если бы еще прибавил, что не только Эбердин, но и сам Пальмерстон в течение всего этого подготовительного периода к войне умышленно и очень искусно усыплял беспокойство Николая и притуплял его бдительность. Ни у Бруннова, ни у княгини Ливен не хватило тонкости и дипломатической ловкости разгадать эту игру.

Обратимся теперь к тому, как был воспринят отъезд Меншикова из Константинополя Наполеоном III.

Здесь, еще когда Меншиков находился в Константинополе, установка была взята вполне определенная: император Наполеон очень последовательно держал курс на войну. Но действовал он, как всегда, пуская в ход самые разнообразные средства, чтобы дать окончательно созреть еще не вполне созревшему плоду. Нужно было поддерживать в Англии Пальмерстона против Эбердина, в Австрии министра иностранных дел против Франца-Иосифа и в то же время вводить в заблуждение своим мнимым миролюбием императора Николая, чтобы вызвать его на дальнейшие неосторожности. Вместе с тем эти миролюбивые заявления и намеки нужно было варьировать время от времени с резкостями и угрозами, чтобы этим раздражать самолюбие царя и окончательно сбивать его с толку. Для ласковых слов служил Морни, служили и собственные выступления императора Наполеона; для резкостей и оскорбительных выходок пригоден бывал министр иностранных дел Друэн де Люис.

Посол Николай Дмитриевич Киселев, человек умный, светский, весь век живший то при русском, то при французском дворе, был царедворцем с ног до головы, еще больше, чем лондонский посол Бруннов, который являлся трудолюбивым бюрократом и при дворе робел. Киселев в сильнейшей степени был наделен губительным, опаснейшим для России пороком всех николаевских дипломатов: он систематически стилизовал свои донесения так, чтобы жадно и внимательно читавший и испещрявший их замечаниями царь был вполне удовлетворен.

По очереди сменявшиеся ласки и угрозы французской дипломатии летом 1853 г. совсем дезориентировали Киселева.

Началось с угроз.

Почти одновременно с отплытием французского флота в греческие воды Наполеон III сделал и другой угрожающий жест не совсем обычным, но все же далеко не новым в истории дипломатии способом. Друэн де Люис написал в очень резких выражениях протестующую против миссии Меншикова ноту и отправил ее в Петербург для передачи устно ее содержания русскому правительству. Но отправлена эта нота была не в зашифрованном виде, как всегда в таких случаях водится, а открыто, en clair, и по почте с явным расчетом, что она будет, конечно, перехвачена на русской почте и скопирована. А послу Кастельбажаку уже было предоставлено этой ноте официального хода не давать. Таким путем резкая протестующая позиция Наполеона III доводилась до сведения Николая I и вместе с тем можно было избежать неприятных официальных объяснений.

В Архиве внешней политики России эта перехваченная и скопированная нота не сохранилась, но мы знаем ее содержание и даже наиболее характерные ее выражения из обширного письма Нессельроде к Киселеву. Письмо это писано в ответ на перехваченную ноту, и этот ответ Киселев должен был, конечно, без прямых ссылок на беззаконно перехваченный документ довести до сведения французского правительства.

Конечно, полемика направлена не против Наполеона, а только против Друэн де Люиса. Нессельроде говорит, что Друэн де Люис введен в заблуждение пустыми слухами о миссии Меншикова. Никаких ультиматумов Меншиков не ставит, никаких враждебных демонстраций Россия против Турции не предпринимает, никакой войны против Турции не затевает. А если кто делает воинственные демонстрации, то именно Франция, уже пославшая свой флот на Восток.

Друэн де Люис жалуется на тайные инструкции, данные Меншикову. Но русское правительство и не обязано сообщать французскому министру об инструкциях, которые оно дает своим представителям.

Приведя точные слова из перехваченной ноты, что Россия действовала, посылая Меншикова, «внезапно, причем Европа не могла даже хотя бы предвидеть угрожающую ей опасность», Нессельроде решительно протестует против этого, так же как против обвинения в нарушении суверенных прав Турции. Напротив, Франция, а не Россия сплошь и рядом заставляла Турцию подчиняться своей воле. Приведя снова в точности фразу Друэн де Люиса, что «Россия желает стать единоличною распорядительницей судеб Турции», Нессельроде отрицает это, и, желая доказать, что, кроме Франции, никто так на русские действия не смотрит, русский канцлер говорит слова, которые показывают всю глубину его заблуждения и все размеры его неосведомленности: «Не только Великобритания отказалась присоединить свой флот к французскому, но она адресует (французскому правительству. — Е.Т.) ежедневно спасительные предостережения (des avertissements salutaires)». Вообще же существует наилучшая из всех возможных гарантия неприкосновенности Турции: «Она существует в политических взглядах императора (Николая. — Е.Т.), в его убеждениях, в его хорошо понятых интересах, которые заставляют его желать отдалять насколько возможно всякие поводы к нарушению нынешнего status quo на Востоке». Нессельроде совсем забыл, что ведь Друэн де Люис уже обстоятельнейшим образом осведомлен о январских и февральских разговорах царя с Гамильтоном Сеймуром в Петербурге и что вся Европа твердо знает, как именно относится Николай к неприкосновенности турецкой территории. Но даже эта забывчивость должна была удивить Друэн де Люиса в меньшей степени, чем наивная вера Нессельроде в «спасительные предостережения» французам со стороны Англии, которая была представлена в Константинополе сначала полковником Розом, а потом Стрэтфордом-Рэдклифом[202].

Перед отсылкой Киселеву письмо было показано Николаю и одобрено им. Царская пометка гласит: «быть по сему». Николай тоже забыл обо всем и тоже держал себя так, как если бы разговора с Сеймуром у Елены Павловны никогда и не бывало в действительности.

Не желая понять очевидного смысла этой бумаги, писанной без шифра и нарочно отправленной по почте в Петербург к Кастельбажаку с явной целью, чтобы ее перехватили, — Киселев выдумывает следующее объяснение всему этому взволновавшему Нессельроде случаю. Ведь надо было еще объяснить, почему же Друэн де Люис не настоял, чтобы Кастельбажак официально довел до сведения Нессельроде о содержании этого документа. Потому что ведь французский посол в Петербурге все-таки получил же эту бумагу, после того как с нее была снята на петербургской почте копия для Нессельроде.

Вот как упрощенно Киселев объясняет дело. Друэн де Люис очень боится потерять портфель, если Наполеон III заподозрит его в недостаточной энергии и смелости. И вот, чтобы угодить императору, «не невозможно, что он иногда пишет депеши, которые должны только послужить затем, чтобы доказать его усердие». А на самом деле он вовсе и не хотел, чтобы Кастельбажак всерьез принял эту бумагу[203].

Это абсолютно негодное и наивнейшее объяснение только должно было лишний раз успокоить графа Нессельроде.

5 мая Киселев, уже знающий о решительных заявлениях и резких отзывах Друэн де Люиса по поводу поведения Меншикова в Константинополе, тем не менее считает долгом своим послать в Петербург очередное успокоение для его величества. Все это — ничего не значащие пустяки, французское правительство вовсе не собирается воевать ни из-за «святых мест», ни вообще из-за Турции. Киселев виделся с графом Флао, с которым он давно уже близко связан дружбой, и упомянутый граф сообщил ему, что «истинная мысль» Наполеона III и самого Друэн де Люиса заключается в том, чтобы «не компрометировать мир». Вообще же французское правительство «вместо того, чтобы быть мягким и уступчивым по форме, предпочитает совсем другие замашки, — но оно решило по существу дела уступить». Киселев слушает и верит и предлагает Нессельроде верить в то, что граф Флао, старый рантье не у дел, лучше знает истинные намерения Наполеона III, чем Друэн де Люис. Единственный «факт», которым Флао подтверждает свое мнение, заключается в том, что будто бы император недоволен бывшим французским послом в Константинополе Лавалеттом и всего раз его принял, — и недоволен будто бы за его слишком резкие выступления по поводу «святых мест»[204]. Все это — сплошная фантастика, нелепая и нелогичная, потому что Лавалетт был, как и его преемник Лакур, простым орудием в руках Наполеона III.

Мало того. Чтобы уж не возвращаться к этому предмету, тут же напомним, что Лакуру уже тогда грозила отставка, и именно за «слабость». Наполеон III был недоволен Лакуром давно. Он полагал, что его посол в Константинополе и слишком вяло борется против русских, и слишком легко уступает главную роль Стрэтфорду-Рэдклифу. Наполеон III не мог простить Лакуру, что он не исполнил императорского желания и, при отъезде Меншикова, не ввел французский флот в Босфор, а ограничился его призывом лишь в Безикскую бухту. Участь Лакура была решена уже тогда.

В Тюильрийский дворец был позван генерал Барагэ д'Илье. «Генерал, поехали бы вы в Константинополь?» — спросил император у Барагэ д'Илье. «Государь, если ваше величество меня пошлете, я буду повиноваться. Но посольство — это не мое дело, я бы предпочел командование в армии». «Но, любезный генерал, есть такие посольства, которые являются армейским командованием… Может быть, вы привезете себе оттуда маршальский жезл»[205]. Барагэ д'Илье отправился в Турцию. Этот разговор ясно показывал, что Наполеон III посылал генерала точь-в-точь с такими же целями, как перед этим Николай I посылал адмирала: с целью ускорить войну. И Барагэ д'Илье деятельно принялся за работу дипломатической подготовки войны, так успешно начатую Меншиковым и продолженную Стрэтфордом-Рэдклифом. Назначение Барагэ д'Илье состоялось официально лишь 30 октября 1853 г., но знали о нем еще в конце лета.

27 мая Киселев, испросивший аудиенцию, был принят Наполеоном III. Сначала обменялись любезностями по поводу деликатного внимания императора Николая к недомоганию императрицы Евгении: Николай в эту весну усиленно старался изгладить из памяти историю с титулом французского императора и не знал пределов в изъявлении теплых чувств.

А затем перешли к отъезду Меншикова. В долгой беседе Киселев старался доказать императору всю неосновательность и непростительность действий турок, не принявших ультимативной ноты Меншикова. Он прочел вслух проект сенеда и настаивал на том, что если турецкое правительство упорствует, то прежде всего под влиянием двух послов: Стрэтфорда-Рэдклифа и Лакура. Наполеон III пропустил это как-то мимо ушей, так же как он не расслышал и полувопроса, полусообщения Киселева о частных телеграммах касательно приказа французскому флоту идти к Дарданеллам. И Киселев покинул дворец в полном недоумении.

Из его длиннейшего донесения Николай I мог только прийти к одному из двух заключений: или Киселева кругом обманывают, или угрозы со стороны Франции, по крайней мере в этот момент, нет. Мы теперь положительно знаем, что Киселев плачевно заблуждался в самом главном. Правда, он был настолько умен и настолько понимал внутреннее положение и строй Второй империи, что два факта определяет правильно: во-первых, ресурсы Франции огромны и с ее потенциальной силой следует очень считаться; во-вторых, Наполеон III всемогущ во Франции и от единого его слова зависит мир или война: «Как бы ни были могущественны элементы, клонящиеся к сохранению мира, при настоящем положении этой страны они подчинены авантюристскому духу того, кого судьба так странно поставила во главе (Франции. — Е.Т.)». Но чего этот человек хочет и что он собой представляет? Тут Киселев дает Николаю неверные сведения: будто бы Наполеон III «после свой женитьбы» мало занимается делами, будто ему подсказывают решения Друэн де Люис, Персиньи и другие, будто он даже очень плохо следил за разными фазисами деятельности Меншикова в Турции[206] и т. д. И тут же Киселев называет Сент-Арно одним из приверженцев мира. Говоря о французской армии, он прибавляет, что не усматривает особых мер к ее увеличению. Говоря о громадном подъеме (l'immense essor) французской промышленности и финансовых дел, он именно в этом видит известную гарантию мира.

В частности, все, что он говорит о Наполеоне III, неверно: тот зорко следил за всеми перипетиями борьбы. Друэн де Люис был его простым орудием. Сент-Арно уже тогда намечался в главнокомандующие в будущей войне.

6 июня Киселев явился к Друэн де Люису с объяснениями Нессельроде касательно отъезда Меншикова и ближайших намерений русского правительства. Очень был долгий и неприятный разговор. «В первой части нашей беседы, тянувшейся больше трех часов, — рассказывает Киселев, — он принял их (разъяснения Нессельроде. — Е.Т.) с большой сухостью, и, гордый и счастливый тем, что может теперь говорить о соглашении с Англией, он заговорил так, что я должен был сразу же его остановить и заставить его употреблять другие выражения». Несокрушимый оптимизм Киселева, однако, не поколебался. В дальнейшей беседе он уловил «мирные» настроения французского правительства и объясняет их тем, что Пруссия и особенно Австрия не желают занять враждебную России позицию[207].

В начале июня 1853 г. в Париже громко говорили о войне. Отъезд Меншикова и неминуемое вступление русских войск в Дунайские княжества по существу очень приблизили Европу к взрыву. Появление союзной эскадры в бухте Безика у входа в Дарданелльский пролив ясно говорило о том, как западные кабинеты смотрят на положение.

Но необходимо было при этом усыпить всякие подозрения и всякую дипломатическую бдительность в Николае, чтобы подтолкнуть его на дальнейшие шаги, которые сделали бы для него попятный шаг как можно затруднительнее. Следовало внушить ему уверенность, что даже полная оккупация Молдавии и Валахии не вызовет никакого противодействия со стороны Парижа и Лондона, так как только глубокое внедрение в Дунайские княжества русской армии могло бы вызвать враждебное против России выступление Австрии.

И вот 12 июня (31 мая) министр иностранных дел Друэн де Люис приглашает Киселева на дружеское, почти сердечное собеседование, — и Николай Дмитриевич выходит из дворца министерства иностранных дел в самом радужном настроении духа и немедленно пишет в Петербург о счастливой перемене в настроениях французского правительства.

В самом деле. «В свидании, которое я имел вчера с Друэном, он держал речи самые мягкие, самые мирные, самые примирительные, какие только возможно (le langage le plus doux, le plus pacifique et le plus conciliant possible)». Друэн сообщил, что сам император Наполеон III жаждет горячо, даже пылко (ardemment) сохранения мира и сделает все от него зависящее, чтобы добиться этой цели. Ни за что по своей инициативе он не вмешается в русско-турецкую распрю, а сделает это разве только, если сам султан призовет его и Англию на помощь в случае прямой угрозы целостности Турции. Правда, английский и французский флоты получили приказ приблизиться к Дарданеллам, но это ничего не значит. Просто это предосторожность на всякий случай. В дальнейшей беседе Киселеву «показалось очевидным», что в Париже и Лондоне решили не делать casus belli из вторжения русских войск в пределы Молдавии и Валахии. Но и этого мало. Друэн де Люис так ловко повел беседу, что Киселеву уже стало казаться, будто в Париже «не будут недовольны, если мы совершим эту оккупацию», потому, мол, что это, с одной стороны, даст России удовлетворение, а с другой стороны — побудит Турцию пойти «на принятие русских предложений, что поведет за собой умиротворение на Востоке и общеевропейское соглашение, которое обеспечит за всеми вообще христианами на Востоке все желательные привилегии и гарантии, а русские пусть получат то, что им желательно, на основе условий Кучук-Кайнарджийского мира, путем прямых переговоров с Турцией». Таков был «намек». Наговорив все это, сам Друэн де Люис, по-видимому, почувствовал, что в деле дипломатической провокации он как будто несколько увлекся и перешел всякие границы, уже прямо приглашая Николая от имени французского правительства занять Дунайские княжества и суля России этим путем получение всего того, к чему сам царь в первую очередь стремился. Спохватившись, он прибавил характерную оговорку, о которой Киселев сообщает Нессельроде, не приписывая, однако, ей значения: «Он сделал мне этот намек не в виде проекта, но, согласно его собственному выражению, как роман (non comme un projet, mais d'apr son expression comme un roman)». Цель Друэн де Люиса была достигнута. Вот конечный вывод, которым Киселев заканчивает свое донесение о разговоре 12 июня: «Что мне показалось наиболее ясным и положительным в его словах — это что его правительство не желает войны и не желает быть агрессором на Востоке и ничего бы лучше не желало, как предоставить Порте теперь самой выпутываться (se tirer seule d'affaire)». Значит, все обстоит прекрасно, и «со вчерашнего дня парижане, всегда подвижные и впечатлительные, уже не думают о войне, как думали о ней еще только три дня тому назад»[208].

Спустя несколько дней после беседы с Друэн де Люисом Наполеон III принял Киселева в Сен-Клу. Никогда, доносит Киселев, император не был в лучшем расположении духа, чем в этот день. Аудиенция длилась целый час, и разговор велся в тонах «большой простоты и непосредственности». По-французски выходит еще сильнее: «avec beaucoup de simplicit et d'abandon». На русском языке точного эквивалента слова «abandon» нет, русское слово «самозабвение» слишком уж сильно. Во всяком случае Киселеву показалось, что Луи-Наполеон говорит «от души», без задних мыслей, вполне искренне, не держа никакого камня за пазухой. Это ему совсем напрасно так показалось, потому что император лишь продолжал ту же пьесу, которую начал разыгрывать по его же повелению за шесть дней до того Друэн де Люис. Он повторил Киселеву, что вполне надеется на мир и что пусть сам султан судит, затронута ли неприкосновенность Турции. Киселев возразил, что опасно ставить возможность европейской войны в зависимость от воли султана, которому ведь ничего не стоит возбудить европейский конфликт, не имея на то достаточно оснований. «Не Турции, а кабинетам судить, основательно ли такое обращение или нет, — сказал Киселев, — положение кажется мне слишком деликатным и слишком натянутым, благодаря, в особенности, злобным и лживым нападкам со стороны английской прессы, которым необдуманно вторит здешняя (французская. — Е.Т.), и я считаю непременным своим долгом обратить на этот пункт все внимание и обратиться ко всей мудрости вашего величества».

Наполеон III, «не колеблясь, признал всю справедливость моего замечания, что не одной только Порте судить об опасностях, которые угрожают ее независимости и цельности». Он и вообще соглашался в этот день со всем, что ему Киселев докладывал. Тогда русский посол, желая ловить момент, показал императору проект ноты, которую в Петербурге уже решено было предъявить Турции в качестве ультиматума и в которой повторялись последние требования Меншикова, выставленные им перед его отъездом. Наполеон III взял документ, «милостиво» его прочел, — и только слегка критиковал редакцию слов о гарантиях для православного культа в Турции. Киселев пустился тут долго и подробно опровергать мнение императора и снова и снова уверять его в отсутствии завоевательных замыслов у Николая и в религиозном значении русских требований. «Не газеты, не трибуна создают у нас общественное мнение. Относительно наших религиозных дел оно коренится в сердцах пятидесяти миллионов населения», — так повествовал в этой беседе умевший прекрасно говорить по-французски и любивший себя послушать граф Николай Дмитриевич. Наполеон III благосклонно слушал, «без предвзятости» и ласково улыбался, но больше помалкивал. Сам оратор остался собой в высшей степени доволен и принял за чистую монету, когда Наполеон III, «улыбаясь, напомнил ему, что в последней беседе Киселев так хорошо представил ему положение вещей, что он, император, усвоил себе объяснения Киселева предпочтительно пред объяснениями своего министра», но вот беда, что его величество потом опять обращается от мнений Киселева к мнениям Друэн де Люиса. Наполеон III со всей мягкостью и любезностью, очаровавшими русского посла в этот день, все-таки продолжал выражать сомнение в том, примет ли Турция русский ультиматум. «Признаюсь вам, — сказал император, — что я не очень хорошо вижу, чем кончится дело, если Турция откажется подписать ноту. Вы тогда войдете в княжества, мы будем принуждены остаться перед Дарданеллами. Но каков будет конец подобного положения? Ведь что-нибудь придется сделать, чтобы из него выйти. Нужно будет сообща согласиться и уладить дела. Что вы об этом думаете?» В длинной последующей речи Киселев убеждал императора, что «если Франция и Англия не желают войны, их эскадры не пройдут через Дарданеллы, разве только если мы явимся на Босфоре, а всякое другое обстоятельство не могло бы дать эскадрам это право», следовательно, занятие княжеств русскими войсками еще не может послужить поводом к разрыву России с Францией и Англией.

Киселев жаловался на недоверие к России, на то, что французское правительство позволяет польским эмигрантам отъезжать из Франции в Турцию для поступления там в войска, наконец, выразил опасение, что в английском кабинете может взять верх воинственная группа министров, — и это приведет к опасному кризису. «Это — опасность, на которую я также должен указать вашему величеству», — заключил Киселев эту вторую свою длинную речь.

«Луи-Наполеон, приняв мои замечания с обычным своим спокойствием и без всякого признака раздражения или неудовольствия, старался отрицать существование какого-либо чувства недоверия к нам по поводу принятых им по необходимости мер и, по-видимому, принял к сведению разные мои предостережения». Что касается замечания Киселева об английском кабинете, то император согласился, что там существуют разногласия, но что если бы даже лорд Эбердин должен был подать в отставку, то все равно политика английского правительства осталась бы «мудрой и мирной»[209]. В самом конце этой долгой беседы, где, впрочем, больше всего говорил один Киселев, Наполеон III сказал, что он жалеет, что «с самого начала переговоров князя Меншикова не нашел той откровенности и ясности, к которым приучала свет наша (русская. — Е.Т.) политика».

Киселев пытался защитить поведение Меншикова. Император и тут согласился, как он в течение всей этой аудиенции не переставал соглашаться со своим собеседником. Он для того и вызвал его специально в Сен-Клу в этот день, чтобы всемилостивейше с ним соглашаться и этим поощрить Николая I к решительным действиям.

Дав отчет об аудиенции в Сен-Клу, Киселев считает своим долгом поделиться с канцлером Нессельроде некоторыми соображениями относительно английских влияний на французскую политику. Тут он отмечает, что союз Франции с Англией (в самом факте его существования уже не может быть сомнении) вызывает во французском обществе большое удовлетворение и что союз этот необычайно радует также самого Наполеона III, положение и престиж которого в стране очень укрепились и возросли из-за успехов во внешней политике. Таким образом, хотя сам Наполеон и его империя склонны к миру, но, дорожа английским союзом, они время от времени поддаются слиянию воинственной части британского кабинета. Но насколько влиятельна эта часть? Нужно отдать справедливость Киселеву: сидя в Париже, он яснее представляет себе лондонскую ситуацию, чем барон Бруннов, постоянно разговаривающий то с Эбердином, то с Кларендоном. По сведениям Киселева, английский кабинет делится на две группы: одна, воинственная, возглавляемая министром внутренних дел Пальмерстоном, состоит из семи человек; другая, миролюбивая, имеет своим шефом первого министра лорда Эбердина и состоит из пяти человек. И вот как раз спустя три дня после этого сердечного объяснения с Наполеоном III в Сен-Клу произошло досадное событие: обе группы британского кабинета пришли к соглашению, а английский посол в Париже лорд Каули и другие лица заверили вдобавок Киселева, что и вообще-то эти разногласия в английском правительстве по поводу восточного вопроса были крайне преувеличены. А насчет того, какая именно группа победила при этом соглашении и о происшедшем в Лондоне в недрах кабинета, никаких сомнений быть не могло: сразу изменился тон французской прессы. После милостивого разговора императора с Киселевым в Сен-Клу французская пресса стала сразу вполне миролюбивой, — а теперь, после примирения обеих групп в британском кабинете, та же французская печать вдруг снова сделалась враждебной России. Ясно, что Пальмерстон одолел Эбердина. И уже снова говорят о возможности войны западных держав против России в случае занятия Дунайских княжеств. Киселев не знал тогда, что и вообще разногласия между обеими группами в Лондоне заключались, по существу, только в том, что Эбердин надеялся достигнуть отступления Николая дипломатическим путем, а Пальмерстон в это не верил и считал более целесообразным не откладывать неизбежной, по его мнению, войны, как предпочитал Эбердин, а начать ее поскорее. Дальше этого «миролюбие» Эбердина летом и осенью 1853 г. не простиралось. И при этом Пальмерстон и его группа нисколько не огорчались миролюбивыми разговорами Эбердина с бароном Брунновым: ведь эти беседы должны были повлиять на царя точь-в-точь так, как дружеские и доверительные аудиенции Киселева в Сен-Клу. Николай должен был перестать колебаться — и решиться на вторжение в Дунайские княжества, куда легко было войти, но откуда трудно оказалось выйти. Что Пальмерстон сильнее Эбердина в кабинете и что Пальмерстон и Эбердин действуют теперь, в середине июня 1853 г., уже в полном согласии, — это Киселев в Париже увидел раньше и понял яснее, чем Бруннов в Лондоне. Эбердин хотел без войны, если это окажется возможным, воспротивиться намерениям Николая, а если это окажется невозможным, то воевать. Пальмерстон же считал, во-первых, что без войны это никак невозможно, а во-вторых, что война для Англии при сложившихся дипломатических условиях выгодна и что поэтому ничуть не следует стараться ее избежать. Но что Эбердин сплошь и рядом вводит в заблуждение Бруннова своими миролюбивыми излияниями, это Киселев так же мало разгадал, как и причины неслыханной мягкости и ласкового тона с ним самим со стороны молчаливого хозяина дворца в Сен-Клу.

И пресса крупной буржуазии и пресса буржуазии мелкой в Англии повела с начала июня кампанию неслыханной ярости против готовившегося вступления русских войск в Молдавию и Валахию. Французская печать в главных органах следовала за английской. Только французские легитимисты, приверженцы династии Бурбонов, влачившие совсем жалкое и ничтожное в политическом отношении существование, были склонны, да и то очень робко и вяло, поддерживать Николая.

Киселев 9 июня дал новый тревожный сигнал в Петербург[210]. Он узнал, что французское правительство употребляет все возможные меры давления на Австрию, вплоть до угроз возбудить против нее восстание в Ломбардии, и все это с целью вооружить Австрию против России. Интересно, что очень враждебную России активную роль в этих франко-австрийских секретных переговорах играл старый барон Геккерен, тот самый, который так гнусно и позорно вел себя в роковом деле поединка его «приемного сына» Дантеса с Пушкиным. Геккерен был в 1853 г. голландским посланником в Вене, а Дантес, «усыновленный» им и тоже носивший его фамилию, делал карьеру во Франции, — и, к слову будь сказано, ездил как-то еще в 1850 г. от Луи-Наполеона к Николаю в Берлин в качестве дипломатического курьера. Убийца Пушкина был тогда очень милостиво принят царем, который даже пригласил его покататься вместе верхом.

Теперь, в 1853 г., старый барон Геккерен, служа голландским послом в Вене и имея постоянные сношения с французским правительством через Дантеса-Геккерена, проживавшего в Париже, старался заслужить милость Наполеона III, исполняя его волю. Но Франц-Иосиф не поддавался пока ни на намеки и угрозы, передаваемые через Геккерена, ни на убеждения и посулы, передаваемые более официальным путем, через французского посла в Вене австрийскому министру иностранных дел графу Буолю.

Много еще должно было воды (и крови) утечь, раньше чем Австрийская империя определенно решилась стать на сторону антирусской коалиции.

Одной из бесплодных, хотя и возбудивших было неосновательные надежды Киселева попыток отдалить войну и, во всяком случае, заставить Николая I эвакуировать Молдавию и Валахию, был проект конвенции, составленный французским послом в Вене Буркнэ, пересланный в Константинополь. Чтобы укрепить французское правительство в его предполагаемых намерениях, Киселев стал действовать на Наполеона III через Морни, очень большую заслугу которого русский посол никогда не забывал: ведь именно благодаря вмешательству Морни Киселев был «благосклонно» принят Наполеоном III в тревожную для русского посла пору конфликта из-за обращения «cher frere». Но теперь Морни удовольствовался лишь тем, что, поговорив с императором, удостоверил Киселева в мирных предрасположениях Наполеона. А затем, в самую горячую минуту, вдруг, к горю Киселева, уехал на воды в Пломбьер. При свете позднейших событий ясно, что Морни не считал выгодным в тот момент для Второй империи особенно хлопотать о предупреждении войны[211].

«План Буркнэ» (кстати замечу, что сам Буркнэ счел впоследствии возможным отрицать свое авторство) заключался в следующем: Порта исполняет в точности волю царя, т. е. подписывает беспрекословно и без оговорок все, чего от нее требует ультимативная нота Меншикова, — а царь издает «контрдекларацию», в которой делает нужные заявления о своем уважении к суверенитету и неприкосновенности владений Оттоманской империи.

Но в Париже после нескольких дней колебаний провалили этот проект. Во-первых, Наполеон III хотел уточнить текст этой будущей «контрдекларации» Николая, а при безмерной гордости царя было наперед известно, что никакому чужому контролю он подобное свое волеизъявление не пожелает подвергнуть; во-вторых, в Париже (через Вену) было получено известие, что султан (под явным влиянием лорда Стрэтфорда-Рэдклифа) едва ли пожелает подписать без всяких изменений ноту Меншикова.

Разумеется, на самом деле никаких миролюбивых предрасположений Наполеон III вовсе не имел. В тот самый день, как Киселев писал о своих счастливо ведущихся разговорах с Морни, Бруннов сообщил из Лондона, что проект конвенции, который вырабатывался и в Вене и (будто бы) в Лондоне, провалился: французское правительство не желает его поддерживать. Конечно, Эбердин очень огорчен тем, что новый проект, который взялся составить Друэн де Люис, по мнению Эбердина, не будет принят Николаем, и, разумеется, жаль, что благодушного Эбердина «перегнал» (se soit laiss gagner de vitesse) предосудительный Друэн де Люис, но от всех этих оговорок не легче: проект конвенции провален[212].

Киселев не унывает. Хоть и огорчительно, что друг Морни внезапно уехал на летние каникулы, но все равно, «если не произойдет неожиданностей непредвиденных и случайных, то в этот момент мир кажется менее под угрозой, чем в последние дни, ибо, несмотря на воинственные подстрекательства прессы, общественное мнение тут, как и в Англии, сохраняет в основе мирные предрасположения»[213].

Друэн де Люис мог уже 6 июля известить Кастельбажака об окончательном решении Наполеона III касательно проекта Буркнэ[214]. Франция считала совершенно необходимым предварительно ознакомиться с точным текстом той «контрдекларации» Николая об уважении к суверенитету и целостности Турции, без которой, с точки зрения Наполеона, становилось невозможным требовать от султана принятия русских ультимативных условий.

Но этот выработанный в Париже проект соглашения, конечно, был отвергнут царем тотчас же, как был передан Кастельбажаком графу Нессельроде в первых числах июля (н. ст.). В длинном сопроводительном «конфиденциальном меморандуме» Кастельбажак силится доказать, что если Турция примет этот проект, то Николай должен быть вполне удовлетворен, что этот проект повторяет по существу ультимативную ноту Меншикова, что спор идет о словах, что, подписывая проектированную ноту, признающую покровительство Николая над православной церковью и только не носящую название сенеда, Турция все равно берет на себя полностью нерушимые обязательства, и т. д.[215]

Все это было напрасно. Проект был отвергнут, правда, в вежливой форме, под предлогом, что нужно ждать ответа Турции на австрийский проект.

Утром 12 июля (30 июня) Друэн де Люис уведомил письмом Н.Д. Киселева, что он желал бы с ним объясниться по поводу циркуляра Нессельроде. Он прежде всего выразил неудовольствие касательно упоминания в циркуляре снова о «святых местах», вопрос о которых он считал уже давно окончательно улаженным. Затем, он протестовал против указания Нессельроде, будто оккупация княжеств была лишь ответом на приход двух эскадр западных держав в Безику: Нессельроде уже 31 мая дал знать Решид-паше о предстоящем занятии княжеств, а эскадры получили приказ идти в Безику только 4 июня. Киселев ответил, что занятие княжеств является последствием прежде всего отказа Порты дать России требуемые в ноте Меншикова гарантии. Друэн де Люис отрицал также утверждение Нессельроде, будто от Турции не требуется, по существу, ничего, кроме того, что Россия уже получила по Кучук-Кайнарджийскому миру. Нет, требуется новое, расширенное толкование прав русского императора. Киселев с этим не соглашался. В конце концов русский посол сказал, что дальнейшие пререкания такого рода — «праздное занятие»: «Ваши замечания — простая обязанность, которую вы исполняете… Я слушаю ваши возражения и я на них отвечаю тоже потому, что такова моя обязанность»[216]. А дело, мол, не в этом, а в том, чтобы найти мирный выход, чтобы побудить Турцию принять русский ультиматум. Впечатление от этого разговора у Киселева, по обыкновению, осталось успокоительное.

Николай не желал ни австрийского, ни английского, ни французского, да в сущности и никаких других способов компромиссного решения затеянного дела. «Различные проекты улажения дела, которые дождем со всех сторон на нас сыплются (divers projets d'arrangement qui nous pleuvent de tous les)» — так иронизирует Нессельроде в шифрованном письме к Бруннову от 1(13) июля. «Мы дадим уклончивый ответ (une) на видоизмененную ноту Друэн де Люиса, принять которую нас торопит Кастельбажак». Еще все-таки более приемлемым Нессельроде считает проект лорда Эбердина: «Предложите ему не оставлять этой идеи, несмотря на оппозицию со стороны Франции», — пишет Нессельроде Бруннову, и уже из этой фразы мы видим, в каком заблуждении держали царя и канцлера донесения Бруннова. Ведь Эбердин только проводил время в ласковых разговорах с русским послом, с которым крайне охотно соглашался, побранивая Стрэтфорда-Рэдклифа, все действия которого одобрял на заседаниях кабинета, и порицая Друэн де Люиса, политику которого официально вполне поддерживал[217].

Не только Николай, но и Наполеон III и Англия с большим интересом ждали, как будут реагировать австрийский император и его министр иностранных дел граф Буоль фон Шауэнштейн на события. В Вене в течение всего пребывания Меншикова в Константинополе ломали себе голову над задачей: что все это предприятие Николая должно означать? Поведение Меншикова давало минутами право предполагать, что Николай уже бесповоротно решил провоцировать в ближайшем будущем войну с Турцией с прямой и непосредственной целью завоевания Оттоманской империи. Старый Меттерних, теперь в отставке, почти так же внимательно следивший за внешней политикой, как и в дни власти, выдвинул — как раз в то время, когда миссия Меншикова приближалась к концу, — предположение, которое он сообщил министру иностранных дел Буолю и которое легло в основу дальнейших соображений австрийской дипломатии. Меттерних не верил в намерение царя начать войну с целью прямого завоевания Турции. «Я верю в попытку запугать султана и принудить его к моральным уступкам, которые бы открыли русской державе новые пути к скорейшему разрушению Оттоманской империи. Политика, которой следует Россия относительно Порты, носит характер минной системы, имеющей целью обрушить здание и превратить его в кучу обломков, а из этих обломков тот, кто ближе всех и находится в наибольшей готовности, может присвоить себе часть наиболее надежным образом»[218].

Меттерних признавался Буолю, что он совсем ничего не понимает ни в приезде, ни в отъезде Меншикова из Константинополя. «Я ненавижу ребусы, загадки и шарады», — пишет отставной канцлер. Если для успешного ведения войны назначают опытных генералов, то почему Николай назначил Меншикова, никогда не исполнявшего дипломатических поручений? Если царь стремился к разрыву с Портой, зачем было вообще начинать переговоры?[219]

В середине июня австрийский кабинет предложил Нессельроде согласиться на прием в Петербурге чрезвычайного посла, которого хотела бы отправить Турция для продолжения оборванных отъездом Меншикова переговоров. Но царь отказался наотрез и заявил, что «он допустит лишь такого турецкого посла, который привезет ему ноту (Меншикова. — Е.Т.), должным образом принятую и подписанную»[220]. Этот отказ был сообщен и Австрии и Франции.

Когда на предложение графа Буоля допустить в Петербург специально посылаемого чрезвычайного посла Турции, чтобы путем новых переговоров уладить конфликт, Николай ответил немедленным и категорическим отказом, то, сообщая 15 июня 1853 г. об этой отвергнутой попытке барону Бруннову для осведомления британского правительства, Нессельроде дает и аргументацию. Ни от одного слова ультимативной ноты Меншикова царь не отступит, не о чем переговариваться. «Покровительство религиозное в Турции (un patronage religieux en Turquie) мы имеем и громко о том провозглашаем, так как у нас пытаются его отнять. Мы его осуществляем и фактически, и по праву уже с давних пор, и мы от него откажемся из уважения к тем, кому угодно питать недоверие к нам. Это было бы равносильно тому, чтобы разорвать нашими собственными руками договоры, которые за нами обеспечили это покровительство, и отказаться нам самим от нашего влияния»[221].

В июне 1853 г. в Константинополь прибыл в качестве австрийского представителя барон фон Брук, личность во многих отношениях замечательная, дипломат новой послеметтерниховской школы. Начать с того, что он был основателем и первым директором австрийского Ллойда, крупнейшей пароходной компании; побывал больше трех лет (1848–1851) министром торговли Австрийской империи. Воззрения на восточный вопрос у него были вообще определенные: Австрия и стоящий за ней Германский союз должны соединить все свои политические силы и экономические возможности, чтобы занять вполне самостоятельное положение в разгорающемся пожаре. В возрождение Турции он не верил, жалел, что «цветущие поля на берегах Эгейского моря находятся во власти народа лентяев (von einem Volke von Faulenzern beherrscht)»[222]. Собственно, его идеалом был экономический захват Турции силами великогерманской, еще ничуть не объединенной политически Средней Европы. Для него не только одинаково неприемлемыми были планы и непосредственные цели как Меншикова, так и Стрэтфорда-Родклифа, но к Англии Брук питал даже большее недоверие и большую антипатию, чем к России, потому что считал Англию несравненно более опасной соперницей Австрии и Германского союза в их возможных будущих экономических усилиях по эксплуатации Турецкой империи. Барон фон Брук является, таким образом, одним из самых ранних последователей покончившего самоубийством в 1845 г. экономиста Фридриха Листа, указавшего германскому капиталу на Турцию как на благодарнейшее поле для колонизации и экономического освоения. Фон Брук еще до своего прибытия в Константинополь разгадал сразу игру Стрэтфорда-Рэдклифа, состоявшую в том, чтобы, с одной стороны, не оказывать Меншикову видимого сопротивления и даже тайно поощрять его к новым и новым дерзким выходкам и провокациям, а с другой стороны — тайно уверять Турцию в крепкой помощи западных держав и в полной необходимости как можно решительнее отвергнуть домогательства посланца русского императора.

Но так как и с точки зрения экономических интересов Австрии на Дунае и во всей Оттоманской империи, и с точки зрения политической безопасности Австрии внедрение русского влияния в Турции казалось Бруку опасным, то он с первых же шагов стал помогать Стрэтфорду.

Брук был одинок в своих мечтах об экономической экспансии. Ни Франц-Иосиф, ни министр иностранных дел Буоль его не поддержали. Он слишком опередил своей мыслью реальную историю. Среднеевропейский капитализм еще не был в середине XIX в. достаточно силен, чтобы предпринять борьбу за Турцию одновременно на два фронта. Из двух зол Брук выбрал наименьшее с австрийской точки зрения — и пошел за Стрэтфордом.

Между тем Николай тотчас после отъезда Меншикова из Константинополя снова обратился к своей старой идее, всякий раз приходившей ему в голову после неудачных попыток сговора с Англией: нельзя ли поделить Турцию не с Англией, а с Австрией? «Конечно, я ничего не сделаю без Австрии», — сказал Николай, отпуская в Вену Мейендорфа, накануне его отъезда из Петербурга, 18(30 мая) (11 июня) 1853 г., и прибавил: «Скажите австрийскому императору, что я всецело рассчитываю на его дружбу в этих обстоятельствах, убежденный, что он припомнит, чем я для него был в деле с Венгрией». Николай знает, как Франц-Иосиф в душе боится Наполеона III, и поэтому сулит ему военную помощь, приказывая тут же Мейендорфу заявить: «Если вследствие нашей общей политики относительно Турции он (Франц-Иосиф. — Е.Т.) подвергнется нападению в Италии, скажите ему, что, кроме войск в княжествах, у меня есть шесть армейских корпусов к его услугам»[223].

Николаю представлялся такой план начала раздела Турции с участием этого нового партнера, т. е. Австрии. Мы это знаем из собственноручной карандашной заметки царя, сохранившейся в бумагах уезжавшего в Вену Мейендорфа и напечатанной в его переписке: «8(20) до 10(22) июня вероятное вторжение в княжества, будет окончено к 1(13) июля. Если турки не уступят к 15(27) июля, то вторжение Австрии в Герцеговину и Сербию может быть закончено к 1(13) августа. Если к 1(13) сентября турки не уступят — то провозглашение независимости четырех княжеств»[224]. То есть, Молдавия и Валахия отойдут к России, а Герцеговина и Сербия — к Австрии. Такова была инструкция Мейендорфа для передачи этого предложения Францу-Иосифу.

Петр Мейендорф, русский посол в Вене, человек, звезд с неба не хватавший, но неглупый и порой не лишенный проницательности, давно уже видел, какой опасный оборот принимает деятельность Меншикова в Константинополе. Он пробыл всю весну в Петербурге и отсюда неспокойным оком следил за событиями, позволяя, однако, себе делиться своими печальными размышлениями лишь с собственной записной книжкой. Вот что писал он еще 7(19) апреля о Меншикове: «Самый остроумный человек в России, ум отрицательный, характер сомнительный и талант на острые слова. Дело шло о том, чтобы избавить страну от войны, даже рискуя лишиться популярности и временно вызвать неудовольствие императора. Как плохо обслуживаются государи! Когда они дают мало обдуманный приказ, всегда находится кто-нибудь, чтобы его исполнить, но когда нужно угадать их намерения и взять на себя ответственность — никто не хочет действовать». Мейендорф находит, что напрасно Титова, бывшего русским послом в Турции до Меншикова, упрекают в слабости: «Если поддадутся этому мнению и пошлют на его место своего рода бурливого капрала (uno esp de caporal temp — то нужно будет держать 150 000 человек постоянно на границах княжеств, и прощай наше политическое положение в Европе, — без большого выигрыша для нашего положения на востоке»[225].

7 июня (26 мая) Мейендорф, едва прибыв в Вену, получает аудиенцию у Франца-Иосифа и беседует затем с Буолем. Впечатление у него не весьма утешительное. В итальянских провинциях Австрии неспокойно, в Пьемонте, который может отнять эти провинции у Австрии, тоже неспокойно, — а хуже всего, что позиция Наполеона III не внушает Австрии уверенности[226]. Можно ли при этих условиях сделать то, чего желает Николай, т. е. вдруг провозгласить солидарность интересов России и Австрии в турецком вопросе? Конечно, нет, это значило бы возбудить самый сильный гнев Наполеона III.

Поосмотревшись, Мейендорф замечает, что в Вене дело идет с каждым днем все более и более неладно. Оказывается, что в Вене «не верят, что лорд Рэдклиф единственный виновник отклонения наших предложений». Мейендорф сам разделяет мнение консервативных кругов Австрии, которое поэтому передает с полной отчетливостью: война грозит новым общеевропейским революционным взрывом. «Уже пять лет привыкли смотреть на императора Николая как на спасителя Европы и не могут поверить, чтобы он мог решиться на войну, которая бы поставила на карту существование общества, причем необходимость для нас этой войны — не понимают»[227].

Желая немного смягчить беспокойный характер своих сообщений о венских настроениях, Мейендорф полушутя жалуется на «проклятые железные дороги», благодаря которым Лондон и Париж удалены от Вены на шесть дней, а Петербург на пятнадцать дней, вследствие чего за англо-французскими мнениями обеспечен «приоритет». Но это несерьезно. В том же донесении Мейендорф передает, что Луи-Наполеон бросает «честолюбивые взгляды» на владения Австрии в Италии и что французский посол в Вене Буркнэ хвалится, что «Австрия у него в кармане»[228].

Бруннов написал в Вену русскому послу Мейендорфу 13 июня письмо, полное пессимизма, который он так старательно всегда скрывал, когда писал в Петербург для Нессельроде и для царских глаз. Плохо. Война на носу, но поздно толковать о прошлом (другими словами, о гибельных ошибках царя и Меншикова). «Грустно сказать, но Англия вверяет себя заботам лорда Рэдклифа, который становится главой английского кабинета, вместо того чтобы быть послом ее британского величества в Константинополе». Бруннов правильно угадывает новый ход в игре Рэдклифа: он будет стараться привлечь Австрию, а если повезет, то и Пруссию к англо-французской коалиции, — и когда это случится, война станет совсем уж неизбежной. Но Бруннов одержим относительно Австрии той же поразительной слепотой, как сам Николай, как Нессельроде, как Мейендорф: он убежден в благожелательности Франца-Иосифа и с упованием взирает на предстоящее прибытие в Константинополь нового австрийского представителя Брука. «Брук откроет глаза туркам!» — так полагает Бруннов[229].

В одном только он не ошибается: в том, что значение Австрии в восточном кризисе — огромно. Он только не предвидел тогда, когда именно по своему характеру скажется ее роль. Еще в конце июня Буоль «со слезами на глазах» говорил Мейендорфу, что он считает наилучшей для Австрии политикой ту, которая во всем согласна с русской политикой. Слезы же графа Буоля были вызваны тем, что Мейендорф указал ему, что наступает критический момент для взаимоотношений между Николаем и Францем-Иосифом. Мейендорф и вся русская дипломатия долго продолжали носиться с надеждами на благое влияние в Константинополе австрийского представителя Брука. Даже Будберг, русский посол в Берлине, агитировал, чтобы генерал фон Герлах, влиятельный крайний консерватор при дворе Фридриха-Вильгельма IV, побудил короля предложить прусскому посланнику в Турции Вильденбруху поддерживать Брука[230].

Нужно сказать, что в Берлине известие об отъезде Меншикова произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Общее мнение при дворе в первую минуту было такое: Россия требует таких уступок, которые несовместимы с независимостью Турции и суверенными правами султана. Вместе с тем продолжали надеяться, что царь найдет еще мирный исход. Сообщая об этих берлинских настроениях, корреспондент Гамильтона Сеймура — Гоуард, прибывший только что в Берлин из Лондона, заодно уже упоминает и о впечатлении, произведенном в Лондоне разрывом дипломатических отношений России с Турцией. Гоуард ждет «сильного взрыва» при тогдашнем состоянии английского общественного мнения[231]. В Берлине, как и в Париже, как и во всех дипломатических канцеляриях Европы, прекрасно знали, если не во всех деталях, то по существу, о чем говорил Николай с Сеймуром у Елены Павловны и о чем снова и снова он с ним заговаривал в течение января и начала февраля 1853 г. Английское правительство, конечно, не имело никаких причин делать из этого секрет.

И поэтому не верили ни одному слову объяснений Нессельроде о том, что речь идет о «покровительстве православной церкви» и что Меншиков разорвал сношения с Турцией из-за редакционных несогласий в нотах и проектах формулировок.

В самом конце июня в Лондон прибыл брат короля Фридриха-Вильгельма IV принц прусский Вильгельм. Он придерживался гораздо менее дружественной позиции по отношению к России и гораздо меньше доверял миролюбию царя, чем его брат король.

2 июля (20 июня) принц Вильгельм принял Бруннова. Подчеркнув, что в начинающейся на востоке вооруженной борьбе Пруссия будет хранить строгий нейтралитет, Вильгельм выразил надежду, что, вследствие известных (ему) благородных чувств Николая, дело окончится миром. Принц попутно похвалил также Англию и Францию за их примерное благородство и миролюбие и прибавил, что королева Виктория выражает очень большую тревогу по поводу положения вещей на востоке и что английские министры все же приостановили свои великодушные усилия по части «построения моста, ведущего к миру», — так как ждут «манифеста» императора Николая о переходе через Прут, и это ожидание мешает британскому правительству принять дальнейшие решения[232].

В последние дни мая 1853 г., когда Меншиков уже собирался сесть на пароход «Громоносец» и отбыть из Константинополя, намерения царя окончательно определились. По крайней мере наметилась желательная Николаю последовательность дальнейших выступлений русской дипломатии. Вот эта собственноручная французская заметка царя, относящаяся к 17(29) мая 1853 г. и данная в виде инструкции русскому послу в Вене Мейендорфу. Самим Николаем она разделена на пункты: 1) «Категорическое требование (injonction) от турецкого правительства заключить требуемый договор, в противном случае немедленное занятие княжеств. 2) Если она (Турция. — Е.Т.) будет продолжать упорствовать, — блокада Босфора и признание независимости княжеств (последние слова подчеркнуты царем. — Е.Т.). 3) Если она и дальше будет упорствовать, признание независимости Сербии (подчеркнуто царем. — Е.Т.). 4) Просьба к австрийскому императору оказать моральную поддержку — в первом случае, сосредоточением войск на границе между Буковиной и Сербией — во втором случае, занятием их войсками — в третьем случае, а также признание независимости соседних с нами провинций. Обещание императору, при взаимности с его стороны, все ему сообщать и действовать в том, что может воспоследовать (подчеркнуто царем. — Е.Т.) с общего согласия, так как наши интересы тождественны, ибо мы соседи, и только мы соседи (Турции. — Е.Т.). Само собой разумеется, что с моей стороны обещаю полное покровительство римско-католикам в Турции, как я ожидаю того же от императора (австрийского. — Е.Т.) для турецких подданных греко-православного вероисповедания»[233].

Это документ чрезвычайной важности. Ясно, что в момент разрыва дипломатических отношений с Турцией Николай, по-прежнему считая подходящим поставить вопрос о разделе Турции, круто изменил постановку проблемы о паритете: Англия отказалась участвовать — значит, надо сговориться с Австрией.

В Петербурге Меншиковым были очень довольны. Ведь его и посылали в Константинополь затем, чтобы он как-нибудь наиболее эффектным и импонирующим образом провалил соглашение с Портой и создал дипломатическую обстановку для вступления русской армии в Дунайские княжества. Граф Алексей Орлов, имевший твердое убеждение, что Меншиков наделал в Константинополе гибельных глупостей, встречается в приемной зале Зимнего дворца с приехавшим от Меншикова князем М.П. Голициным (именно так он писал свою фамилию)[234], бывшим в свите Меншикова в Константинополе. Дело происходило в середине июня 1853 г. Орлов ласково разговаривает с Голициным и, вскользь упомянув, что газеты (заграничные) и многие в публике под влиянием «заинтересованных» лиц порицали поведение Меншикова, тотчас же спешит уверить Голицина, что сам он, Орлов, вполне Меншикова одобряет и в «высоком месте» (en haut lieu) тоже Меншиковым довольны. И, произнося слова «en haut lieu», Орлов сделал движение головой в сторону дверей царского кабинета[235]. Уже по этому поведению старого лукавца Орлова князь Голицин, еще не входя в кабинет, мог о Меншикове не беспокоиться. И действительно, царь очень милостиво о Меншикове осведомлялся. Расспрашивал он Голицина не о Черном море, не об Одессе, не о Николаеве, не о Севастополе, но о константинопольских укреплениях. О нападении на Константинополь выразился так: «Об этом теперь и помышлять нечего, а надобно ожидать какого-нибудь благоприятного случая». Еще отчетливее были настроения в этот момент великого князя Константина Николаевича. Принимая Голицина, Константин выразил убеждение в ничтожестве турецкого флота, в полной для этого флота невозможности защищать турецкую столицу и заключил свою беседу словами, «сказанными с оттенком сожаления (avec une nuance de regret): по всему вижу, что войны не будет». Подчеркнутые слова Константина вписаны Голициным по-русски в его французский доклад Меншикову (так же, как вписаны по-русски и вышеприведенные слова царя). Удовольствие царя было так явно, что даже Нессельроде, который и боялся миссии Меншикова, и совсем не одобрял его поведения в Константинополе, и мог быть обижен полным отстранением собственной особы от всего этого дела, счел за благо внезапно ощутить симпатию к посланцу Меншикова. Князь Голицин был до тех пор для Нессельроде такой ничтожной величиной, что канцлер ему при встречах даже и на поклоны не считал стоящим отвечать. «Я был немного удивлен любезностью канцлера, так как, хотя я имел несколько раз случаи быть ему представленным, он до сегодняшнего дня никогда и не думал ни узнавать меня, ни даже отвечать мне на мои поклоны». Прочтя эти строки, Меншиков уже мог окончательно не сомневаться, что он верно угадал мысль царя, не высказанную точными словами при его отправлении. Меншиков привез из Константинополя войну с Турцией, войну легкую и чреватую успехом и добычей, пожалуй, даже и не настоящую войну, а нечто дающее выгоды войны без присущих всякой войне опасностей. Так казалось в июне 1853 г. Но не успело промелькнуть короткое петербургское лето, и настроения во дворце стали несколько меняться.

Уильям Броун, бывший три года сряду послом Соединенных Штатов в Петербурге, покидая свой пост, был принят Николаем в прощальной аудиенции 23 июня (5 июля) 1853 г. Царь сказал ему, что он не верит в возможность войны с турками, что он стремится сохранить мир и не думает, чтобы «от нынешних неприятностей между Россией и Турцией (the present disagreements between Russia and Turkey) могли бы произойти настоящие враждебные действия (actual hostilities)»[236].

Все это очень легко было говорить в беседе с дипломатом, которому царь вовсе и не обязан был объяснить деликатной разницы между «неприятностями» и «враждебными действиями», а Броуну незачем было интересоваться, считает ли царь только неприятностью, если его солдаты палят в турок, а турки палят в его солдат. Но Паскевичу, Горчакову и всей дунайской армии решительно необходимо было пояснить эти стилистические тонкости.

Временами, под явным влиянием Паскевича, царь старался убедить себя, что войны не будет, даже если он займет Молдавию и Валахию. Разница была лишь та, что Николай соглашался отказаться от войны только в том случае, если турки уступят и подпишутся под всеми обязательствами, какие предъявил им перед своим отъездом Меншиков, а Паскевич считал, что и без этого условия следует отказаться от войны. Николай в течение почти всего лета 1853 г. уверен был, что Австрия ему поможет, а Паскевич не доверял Австрии нисколько. Вот что сообщает князь Васильчиков о настроениях царя в то самое время, когда русские войска уже двигались к Пруту:

Но, вообще говоря, в середине июня 1853 г. оптимизм царя еще держится очень крепко. Это ничего, что английские газеты наглы и пошлы сверх меры и так яро ругаются («les invectives des journaux anglais sont d'une insolence et d'une trivialit qui passe (sic. — Е.T.) toute mesure», — пишет царь на одном докладе Нессельроде от 5(17) июня 1853 г.). Важно, что Австрия ведет себя превосходно, если верить австрийским дипломатам. А почему же им не верить, если Нессельроде всю свою жизнь им верил и из этой веры хотел сделать и теперь основу всей русской политики?[238]

Начиналась долгая и тяжкая война. За Турцией уже предчувствовалось появление других, гораздо более грозных врагов.

Русские корпуса, перешедшие через Прут, были и вооружены, и одеты, и снабжены провиантом, и обеспечены медицинской помощью ничуть не лучше, чем остальная русская армия. Им, правда, в общем не приходилось люто голодать, потому что Молдавия и Валахия были богаты хлебом, кукурузой, овощами; не приходилось до конца декабря очень мерзнуть, потому что в 1853 г. морозы наступили лишь к самому концу года и наиболее холодные дни выпали на январь и начало февраля 1854 г. Наконец, они вступили в княжества летом, осень была теплая, поэтому и пристанище для отдыха и сна найти было легче. Но в некоторых отношениях при таком ни во что не вникающем главнокомандующем, как М.Д. Горчаков, хищения в дунайской армии приняли очень скоро совсем неслыханный характер и стали уже явно вредить военным операциям самым непосредственным образом, а с другой стороны, офицеры, а за ними и солдаты очень быстро почувствовали, что верхи, управляющие ими, сами в точности не знают, зачем они привели сюда русские корпуса. Оба эти обстоятельства очень разлагающе действовали на дух войск, особенно с поздней осени, когда начались настоящие военные действия. Офицеры раздражены были безобразным разгулом хищничества не только в интендантстве, но, что хуже всего было, и в военно-инженерной части.

Невозбранный, неистовый грабеж часто принимал в русской оккупационной армии такие формы, что исследователю становится порой просто непонятно: как вообще солдаты могли держаться, могли воевать, даже при всем их самоотвержении.

«Войска более или менее ясно понимали, что ход наших дел на Дунае не был естественный, что военные соображения часто уходили на задний план и уступали место соображениям иным, политическим, мало доступным войскам», — говорит участник Дунайской кампании, пишущий в 1872 г., а потому благоразумно укрывшийся под инициалами. Не может он прямо сказать, что, кроме политических соображений, во многом, что творилось на Дунае, играли роль и соображения о направлении казенных сумм в карманы начальства. Одной лишь бесплановостью и бестолковостью ведения войны все-таки солдаты не могли, например, объяснить себе, почему принято было, как правило, начинать разные дорогостоящие постройки именно тогда, когда уже решено было покинуть данное место: «Нередко представлялось следующее: растянутые войска, сделав короткое наступление, начинают без видимой причины продолжительное отступление. Но еще замечательнее: заняв какую-либо позицию, войска спокойно стоят на ней сравнительно долго, почти в бездействии, затем начинается постройка укреплений, а лишь окончены они, по всем правилам инженерного искусства, начинается отступление. Это странное совпадение окончания построек с началом отступления проявилось под Силистрией даже на ставке князя Горчакова, которая окончательно была отделана только за несколько дней перед оставлением нами правого берега Дуная. Повторение этого факта произвело на войска серьезное впечатление». Солдаты знали ведь, что все это является наглым, среди бела дня обкрадыванием казны, потому что после ухода русских войск уже никто никогда не проверит, что не выстроено, а что выстроено и как выстроено в покидаемом навсегда месте. Турки били русских солдат, лишенных защиты укреплений, а укрепления являлись (конечно, для видимости) лишь перед самым уходом. Дело дошло до ропота: «Когда одна из пехотных дивизий, раньше других отступившая в русские пределы за реку Прут, получила приказание укреплять берега этой реки, солдаты высказали ропот, выражая, что мы-де знаем, что это значит, но не желаем уже отступать, находясь на своей земле»[239].

Общий вывод правдивого свидетеля и участника Дунайской кампании обильно подтверждается всеми и без него известными нам фактами: «Во всех бывших до сих пор сражениях на Дунае каждый раз обнаруживался какой-либо существенный недостаток: или запоздалые распоряжения до начала боя, или раздробление сил, или несвоевременный приход подкреплений, или излишняя самоуверенность в действии штыком. Во всех почти встречах мы были малочисленнее турок, ходили в атаку против сильных позиций, не заботясь о подготовке их действием артиллерии»[240]. Правда, на первых порах, т. е. в 1853 г., приходилось вести войну только с турками, у которых в армии были тоже далеко не идеальные порядки.

Но знающие люди, видевшие турок в деле, очень протестовали против легкомысленно-хвастливой уверенности в предстоящих будто бы быстрых триумфах на Дунае.

Генерал-адъютант Берг в любопытной докладной записке, представленной в военное министерство в 1853 г., явно предостерегал царя от слишком оптимистических взглядов на начинавшуюся войну с Турцией. Свою мысль он иллюстрирует, пользуясь таким приемом: он напоминает о том, в каком положении была Турция во время последней русско-турецкой войны 1828–1829 гг., и выходит, что в 1853 г. эта страна в несравненно лучшем положении.

Во-первых, в 1828 г. Турция была очень ослаблена десятилетней борьбой с греческим восстанием. Ежегодно в Грецию отправлялось от 10 до 20 тысяч человек, они доходили до места действия, потеряв по пути половину состава как вследствие климатических условий, так и вследствие дурной организации армии. В 1827 г. истреблен был турецкий флот в Наваринском бою. «Наш флот и наши торговые транспорты свободно циркулировали в Черном море, как в русском озере. В 1828 г. русская победоносная армия, только что разбившая персов, была брошена на Эрзерум. В 1828 г. Махмуд, истребивший в 1826 г. янычар, еще не успел создать равносильную военную организацию, артиллерия была в безобразном состоянии, конница — в беспорядке. В 1828–1829 гг. Турция была изолирована, Англия не желала прийти к ней на помощь, напротив, в 1827 г. английский флот принял руководящее участие в истреблении турецких судов при Наварине. Австрия, правда, сочувствовала Турции, но не могла ей помочь, потому что «французский король Карл Х объявил, что он нападет на Австрию, если она окажется враждебной по отношению к России». И все-таки, несмотря даже на эти благоприятные для России условия, мы не раздавили Оттоманской державы в 1828 г. с армией в 122 тысячи человек, пущенной в ход в княжествах и в Болгарии»[241]. Берг приписывал неполную удачу в войне 1828–1829 гг. стратегическим ошибкам.

Но стратегов в России с тех пор до 1853 г. не прибавилось…

Как только к началу 1853 г. у Николая стало все более усиливаться убеждение в возможности удачным нападением на Турцию — в союзе ли с Англией или при попустительстве Англии — захватить проливы, на первый план начал выдвигаться вопрос, который теперь, в конце мая, после отъезда Меншикова из Константинополя, сделался уже в самом деле первоочередным: где должна быть намечена точка первого (и главного) военного удара?

Что азиатский театр военных действий будет иметь второстепенное значение, это, конечно, было ясно. Удастся ли русским войти в Эрзерум и Трапезунд или не удастся, не это решит задачу. Капитулирует Порта только в случае занятия Константинополя и ни при каких других обстоятельствах. Занять же Константинополь возможно двумя способами: или непосредственным нападением с моря, высадкой десанта, приготовленного в Севастополе и Одессе, на берегу Босфора, или двигаясь через Молдавию, Валахию, Болгарию, причем вторгнувшаяся армия получит поддержку от десанта, который в должный срок будет высажен в Варне.

За первый план некоторое время стоял царь, поддерживаемый великим князем Константином Николаевичем и Меншиковым. Этот план сулил в случае успеха быстрое и окончательное решение задачи, так как, внезапно захватив Босфор, Константинополь и Дарданеллы, можно было легко преградить путь любой европейской эскадре, которая попыталась бы проникнуть из Средиземного моря в Мраморное. Это в случае успеха. Но вот именно в успех этого проекта не верил человек, без совета которого Николай никогда еще не предпринимал никаких серьезных военных действий. Это был Иван Федорович Паскевич, граф Эриванский, князь Варшавский, фельдмаршал трех европейских армий и наместник Царства Польского. И не потому фельдмаршал противоречил, что ему уже пошел семьдесят второй год и что он лишился духа инициативы и предприимчивости; да и не только план внезапного захвата Константинополя ему не нравился. Дело было поглубже.

Даже на внезапный захват Константинополя фельдмаршал смотрел с меньшими опасениями, чем на мечту о победоносном шествии русской армии через Прут, через Дунай, через Балканы на Константинополь.

Паскевич решительно не желал этой войны, а дал совет вести ее. Хотел почти с первых же дней, чтобы русские войска поскорее ушли с берегов Дуная, а делал вид, будто желает победоносного похода в глубь Турции. Это его настроение вконец погубило Дунайскую кампанию, потому что свело к нулю все усилия русских войск, и без того боровшихся при очень трудных условиях. Двойственное, неискреннее поведение Паскевича в роковые минуты начала этой войны вполне гармонировало со всем его характером, со всем его прошлым.

Паскевич занимал в окружении Николая совсем особое положение. После смерти великого князя Михаила Павловича Паскевич остался единственным человеком, которому Николай вполне доверял. А уважал он его даже гораздо больше, чем своего брата, у которого никогда советов не спрашивал, тогда как к Паскевичу обращался в самых важных случаях. Паскевич был командиром гвардейской дивизии, в которой, будучи великим князем, служил и Николай, и, став царем, Николай продолжал называть его до конца своей жизни «отцом-командиром». Паскевич происходил из состоятельной, но не знатной провинциальной (полтавской) дворянской семьи, окончил пажеский корпус и карьеру сделал быструю и блестящую. Он был человеком умным, очень сдержанным, дельным и добросовестно относившимся к своим обязанностям и обладал некоторым образованием, так как его родные, убежденные, что в пажеском корпусе науками воспитанников не очень обременяют, устроили так, что молодой паж брал систематические уроки частным образом у известного тогда ученого-лингвиста и историка литературы Мартынова. С первых же лет службы Паскевич обратил на себя внимание деловитостью и толковостью, так что двадцати пяти лет от роду исполнял уже дипломатические поручения, ездил из ставки князя Прозоровского, при котором служил, в Константинополь и вообще выдвинулся как толковый и храбрый офицер. Двадцати восьми лет, в 1810 г., он уже был генерал-майором и командиром Орловского полка. Тут он впервые стал довольно широко известен как противник аракчеевского избивания и мучения солдат и как гонитель всех форм раскрадывания казенных денег. Он старался обуздать офицерский произвол и жестокость в обращении с солдатами. Все это давалось большой борьбой и большими неприятностями, и та болезнь, которую он нажил в полку и которая была названа тогдашними врачами «нервической горячкой», чуть не свела его в могилу. Багратион его заметил и выделил потому, что солдаты Орловского полка отличались самым выгодным образом от других. Под начальством Багратиона Паскевич проделал первую часть кампании 1812 г., отличился при Бородине, с успехом служил и дальше. Александр поручил Паскевичу (в 1816 г.) расследовать дело о «бунте» государственных крестьян Липецкого приказа Смоленской губернии, приговоренных к наказанию плетьми и каторге. Паскевич донес, что крестьяне, отказавшиеся уплатить недоимки, совершенно правы и что все дело затеяно мошенниками управителями и чиновниками. Паскевич просил государя не только освободить крестьян, но и назначить им денежное пособие. «Пример человечности и сострадания никогда еще не был вреден», — так осмелился писать Паскевич царю. Все это очень характерно для Паскевича, но еще более характерно, что решимости потребовать суровой кары для злодеев управителей у Паскевича уже не хватило и дело ограничилось переводом главного виновника на другую должность. Так было всегда и дальше: Паскевич не делал сам того, что считал несправедливым, старался восстановить справедливость там, где она была нарушена, но вступать в активную борьбу с виновниками преступлений и безобразий не решался, уклонялся, закрывал глаза.

Трудно сказать, чем именно мог он совсем пленить Николая, но эта привязанность возникла еще до воцарения. Карьера Паскевича развивалась успешно, но засекание солдат и неистовое казнокрадство в армии нисколько не уменьшились от его пребывания на высших постах. Николай послал Паскевича в 1826 г. на Кавказ, на смену Ермолову, и Паскевич успешно окончил персидскую войну, которую царь считал уже почти проигранной. Награды сыпались дождем на него. За персидскую войну он получил и несколько высших орденов, и графский титул, и огромную денежную награду в миллион рублей. Так же успешно провел он и турецкую войну 1828–1829 гг., за которую получил фельдмаршальский жезл. На Кавказе он оставался и после войны и старался, но, по обыкновению, совершенно безуспешно, бороться с неслыханными безобразиями, насилиями над населением и воровством как военной, так и гражданской администрации. «Публичную библиотеку в Тифлисе Паскевич действительно завел, ну а вот мошенников нисколько не вывел, это тебе не то, что с персами да с турками воевать!» — такие итоги его управлению подводили старые кавказцы впоследствии.

В 1831 году, во время польского восстания, Паскевич сменил умершего в июне того же года Дибича и 7 сентября (26 августа) взял Варшаву, после чего получил титул князя Варшавского и стал наместником Царства Польского.

Он пробыл в этой должности до самой Крымской войны. Военный диктатор Польши никогда не верил в прочность успехов «обрусения» и думал, что Польша готовый плацдарм для всякого врага, который вторгнется в пределы империи. И именно поэтому он считал большим благом сохранение мира с Европой. Даже ко всем планам контрреволюционных интервенций, с которыми время от времени носился Николай, Паскевич относился холодно. В Вене в 1849 г. знали, что царь очень хочет вмешательства в дело подавления венгерского восстания, но относительно Паскевича далеко не так были уверены, и неспроста: именно в Варшаве, во дворце наместника, австрийские генералы и полковники (иногда пять-шесть в одно время) обивали пороги, прося вмешательства России.

После победы над венграми Паскевич, вернувшись в Варшаву, со все возраставшим беспокойством следил за развитием и обострением конфликта с Наполеоном III из-за «святых мест» и за тем уклоном, который начала принимать русская внешняя политика.

Дело в том, что Паскевич ничуть не хуже иронизировавших над ним кавказцев понимал, каким полнейшим провалом кончались всюду и всегда личные его попытки борьбы с безобразиями и преступлениями, от которых хирела русская армия, и как тщетны старания других лиц на данном поприще. Да он фактически, уже будучи в Польше, махнул рукой на эту бесплодную борьбу, и при нем, очень честном и ненавидящем казнокрадов начальнике, грабеж — например, при постройке крепостей в Царстве Польском — доходил до гомерических размеров. Инженеры строили в Царстве Польском крепости в 30-х и 40-х годах так, что на отпущенные и истраченные ассигновки можно было бы рядом с каждой выстроенной ими крепостью построить точь-в-точь такую же другую. И, главное, нельзя было никаким способом добиться точных и окончательных отчетов. И.И. Ден был начальником инженеров Варшавского округа, и когда однажды принц прусский Вильгельм спросил Николая, во что обошлось казне сооружение Новогеоргиевской крепости, то царь сказал, что на этот вопрос могли бы ответить лишь два лица: господь бог и Иван Иванович Ден, но что, к сожалению, они оба упорно молчат. А ведь Ден и его инженеры действовали долгие годы прямо на глазах наместника Царства Польского Паскевича, лично честного человека.

Но, признав это обстоятельство, т. е. свое полное бессилие в борьбе с грабителями, и примирившись с ним, примирившись и с тем, что при Николае (хоть царь и не любил и отстранил самого Аракчеева) аракчеевщина продолжала процветать во всей силе, Паскевич гораздо менее оптимистически судил о мощи русской армии, чем Николай. Но он молчал. И тогда молчал, когда видел, что из солдата хотят истязаниями и муштрой приготовить не воина, но акробата или артиста для кордебалета; и тогда молчал, когда злостный, наглый, полуграмотный и тупой фельдфебель Сухозанет умышленно разрушал военную академию и насаждал невежественность среди командного состава.

«Красота фронта, доходящая до акробатства», всегда отталкивала Паскевича, как он неоднократно признается в своих интимных записках: «Я требовал строгую дисциплину и службу, я не потакал беспорядкам и распутству; но я не дозволял акробатства с носками и коленками солдат. Я сильно преследовал жестокость и самоуправство… Но, к горю моему, экзерцирмейстерство все захватывало… У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а так как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве… Регулярство в армии необходимо, но о нем можно сказать то, что говорят про иных, которые лбы себе разбивают, богу молясь… Оно хорошо только в меру, а градус этой меры знание войны, а то из регулярства выходит акробатство».

Так всегда думал Паскевич, фельдмаршал русской армии, и ровно ничего не сделал, чтобы фактически бороться с этим злом, о котором так хорошо писал для самого себя в своих записках.

И друзья и враги Паскевича единодушно признавали в нем, очень неглупом, незлом человеке, одно главенствующее свойство, совершенно подавившее с течением времени все другие его душевные качества и стремления: огромное, поистине безмерное самолюбие. Николай его взял, именно играя на этой струне. Николай твердо знал, что Паскевич не вор и не предатель, и считал это редкостью. Он сделал Паскевича и графом, и князем, и фельдмаршалом, и наместником в Польше, и кавалером всех русских орденов, подарил ему миллион деньгами, а потом еще огромное имение, побольше чем в миллион ценой. Чтобы угодить царю, австрийский император сделал Паскевича фельдмаршалом австрийской армии. Фридрих-Вильгельм сделал его фельдмаршалом прусской армии, и когда уже не оставалось ничего, чем можно было бы возвеличить Ивана Федоровича, Николай специальным приказом по армии повелел воздавать Паскевичу точно такие же, без всяких изменений, почести при появлении фельдмаршала перед армейскими частями по какому бы то ни было случаю, какие воздаются самому царю. Об этом приказе царь известил Паскевича рескриптом от 4(16) августа 1849 г., подписавшись: «друг ваш Николай».

Когда Паскевич за что-то «соизволил» похвалить царского сына великого князя Константина, то Николай писал фельдмаршалу: «Счастлив он (Константин. — Е.Т.), что мог удостоиться столь лестного от тебя отзыва, это ему на всю жизнь останется драгоценным памятником. Тебя же от глубины сердца благодарю за твои к нему милости»[242].

Николай всегда так писал фельдмаршалу: «Ох, отец-командир, не любишь ты меня, ежели моими усердными молитвами пренебрегаешь! Вспомни, кто ты и что на тебе! Не сердись на старого твоего бригадного, он тебя ей-ей душевно любит! Неужели ты этого не знаешь?» Вот всегдашний общий тон обращения Николая с Паскевичем.

И Паскевич так привык к этому обхождению, что его нисколько не удивило, когда ближайший полномочный представитель императора австрийского и довереннейший человек канцлера Шварценберга генерал-лейтенант граф Кабога вдруг бросился публично, на приеме, к его ногам и поцеловал ему руку, плача и умоляя спасти Австрию и подать помощь против венгров[243].

Генерал-лейтенант граф Кабога недаром валялся в ногах у Паскевича и целовал ему руку при свидетелях. И очевидцы и Кабога знали, что от слова Паскевича зависела в тот момент участь Австрийской державы.

Паскевич тогда, в 1849 г., исполнил волю Николая не противореча, хотя истинные свои убеждения насчет Австрии и венгерского восстания выразил в словах, обращенных к царю: «Можно ли мне отдать на виселицу всех, которые надеются на вашу благость?.. Мы спасли несколько раз австрийскую монархию. Они (венгры. — Е.Т.) не любят австрийцев за их нестерпимую гордость и кичливость. Я не знаю ваших мыслей насчет Австрии; но если существование ее нужно для вашей политики, то амнистия нужна (подчеркнуто Паскевичем. — Е.Т.) и прежняя конституция нужна (подчеркнуто Паскевичем. — Е.Т.)»[244]. Все это было «гуманно», но когда усмиренная Паскевичем Венгрия получила именно только виселицы и не получила ни амнистии, ни конституции, Паскевич и не подумал повторить свои слова или хоть выразить царю свое неудовольствие. Еще более характерно, что Паскевич был явно вовсе не в таком восторге по тому поводу, что Николай счел существование Австрии необходимым, а ведь именно сам фельдмаршал и спас Австрию, возглавив военную интервенцию против венгерских инсургентов, затеянную Николаем вопреки его желанию.

Заняв первое после царя положение в государстве, Паскевич все менее и менее расположен был вызывать неудовольствие своего повелителя, осыпавшего его такими совсем неслыханными милостями и в постоянных своих письмах к нему выражавшего и любовь, и почтение, и беспредельное доверие. Паскевич держал себя, не утрачивая человеческого достоинства, не льстил так безбожно, как было принято, не подыгрывался. В 1837 г. он осмелился даже написать царю, что оплакивает погибшее будущее Пушкина. Но он усугубил с годами свою всегдашнюю карьеристскую осторожность, одобрял там, где явно ему хотелось бы промолчать, молчал там, где безусловно хотелось бы возражать. Он не решался даже на такую откровенность с царем, на которую изредка отваживался старик Илларион Васильчиков, или Павел Дмитриевич Киселев, или Мордвинов, хотя никто из них никогда не обладал и сотой долей того влияния, какое мог бы оказать, но не оказывал Паскевич. Была только одна проблема, по которой Паскевич стал высказываться в последние годы царствования Николая более или менее внятно, все менее и менее считаясь с тем, как посмотрит император на его противоречие. Это был все тот же вопрос о воинственной или мирной дипломатии. После 1849 г., как рассказано в другой главе моей работы, царь стал утрачивать свою былую осторожность, а Паскевич, напротив, особенно стал склоняться к осмотрительности во внешней политике. Наблюдавшие его утверждали настойчиво, что он боится за свою приобретенную в войнах с Персией и Турцией славу и не хочет ею рисковать. Более чем вероятно, что отчасти, но лишь отчасти, это было именно так. Паскевич был умен и отличался здравым смыслом, и в общем пределы своих военных талантов знал и никогда и не думал претендовать на историческое место рядом, например, с Кутузовым, который тоже был фельдмаршалом, или с Багратионом, который никогда фельдмаршалом не был. Если Суворов имел полное право заявлять, что одним счастьем его блистательное поприще объяснять нелепо, то Паскевич не мог не понимать, что уж его-то карьера больше всего именно лишь исключительным счастьем и объясняется.

Но не только своей личной славой не хотел рисковать Паскевич. Он явно не считал русскую армию в том состоянии, в какое привел ее Николай и в какое привести ее ничуть не мешал он сам, князь Паскевич, настолько могущественной, как считали ее почти все в России и очень многие за границей. Увлекшись блестящим парадом, Паскевич еще мог на смотру, чтобы подбодрить и приласкать офицеров, воскликнуть: «Подавайте сюда Европу!», но на самом деле он решительно никогда не хотел войны с Европой. Венгерский поход он быстро окончил, но долго перед этим собирался и приготовлялся. Когда Николай в раздражении поговаривал о необходимости наказать непокорных «ребят» (как он выражался об Австрии и Пруссии), Паскевич был решительно против этого. «Всего более опасаюсь я явного разрыва Австрии с Пруссией, — горячился царь, — ибо оно одно может нас скорее всего вовлечь в войну… наша роль будет тогда сказать им: эй, ребята, не дурачься, не то я вас!» Так писал Николай Паскевичу 7(19) декабря 1849 г. Но Паскевичу этот залихватский тон был чужд. Не только за себя, но и за всю николаевскую Россию он боялся, когда настаивал на осторожности, и не только помрачения личного своего престижа он ждал от возможной неудачи на войне.

Паскевич сейчас же после переворота 2 декабря 1851 г. стал опасаться англо-французского союза, который он уже наперед считал серьезной угрозой для мира. Он предвидел это уже через какие-нибудь два месяца после переворота, когда Нессельроде да и сам Николай еще и в мыслях ничего подобного не имели.

Нелепая дипломатическая распря о преимуществах православной церкви в Палестине (в «святых местах»), пререкания с Парижем из-за титула Наполеона III в 1852 г., посылка Меншикова в Константинополь в 1853 г. — все это давно уже могло беспокоить фельдмаршала, и он даже не скрывал своего решительно отрицательного суждения о посольстве Меншикова и твердил, что нельзя ожидать серьезной дипломатической работы от человека, тридцать лет занимавшегося одними каламбурами.

Но вот теперь, в мае 1853 г., Меншиков оборвал сношения с Турцией. Перед Паскевичем вдруг встала та опасность, которой он ни для себя, ни для России так не желал.

Когда уже окончилась севастопольская трагедия, Паскевич со своего смертного одра послал князю М.Д. Горчакову ужасающее письмо (о котором еще будет речь в своем месте), нечто вроде предсмертного, в самом деле потрясающего проклятия. Фельдмаршал гневно корил Горчакова за многое, и больше всего за то, что у него не нашлось гражданского мужества воспротивиться желанию Александра II и отказаться от исполнения совета царя дать ненужную, гибельную битву (при Черной речке). Это письмо попало в печать уже тогда, когда и автор и адресат давно лежали в могиле. Но тогда же защитники памяти Горчакова обращались к тени самого фельдмаршала точь-в-точь с таким же укором: а почему же он сам, «отец-командир», перед которым благоговел Николай I, перед которым на варшавском смотру и на других смотрах царь вытягивался во фронт и подавал рапорт, почему сам всемогущий фельдмаршал не нашел в себе гражданского мужества в 1853 г. вовремя заявить, что он взялся быть фактическим верховным распорядителем, а потом и фактически и формально главнокомандующим на том участке военных действий, где, по его безусловному убеждению, никаких военных действий вести было не нужно и невозможно?

И возражавшие были правы. Относительно многих отдельных жертв самодурства, жестокости, деспотизма Николая поведение Паскевича в течение всей его жизни может быть, да и то не всегда, и еще в лучшем для него случае, охарактеризовано словами поэта: «Не спасал ты утопающих, но и в воду не толкал». Это повторилось и теперь, в 1853 г., в области внешней политики. Когда пробил роковой для России час, Паскевич не толкнул страну в кровавую авантюру, куда толкали ее Николай и Меншиков, но и ничего не сделал, чтобы остановить руку толкавших. Мало того: делал вид, будто отчасти сочувствует им. В 1853 г. он поддакивал, вяло, с оговорками, которых старался не замечать Николай; в 1854 г. он воспротивился, но тогда уже было поздно.

И в 1853 г. и в 1854 г. одинаково — князь Паскевич сделал немало, чтобы обильно пролитая на Дунае солдатская кровь оказалась совершенно напрасной жертвой. Насколько может верховный вождь лишить решимости и уверенности повинующуюся ему армию и убить в ней всякую волю к победе, настолько Паскевич это сделал в роковой для его военной репутации год занятия Дунайских княжеств.

Не удивительно, конечно, что в критический момент, после отъезда чрезвычайного посла Меншикова из Константинополя и разрыва дипломатических отношений России с Турцией, последовало прежде всего обращение к нему, к человеку, которому Николай сказал 21 августа (2 сентября) 1851 г. в Москве накануне празднества двадцатипятилетия со дня коронации 1826 г.: «При грустных предзнаменованиях сел я на престол русский и должен был начать мое царствование казнями, ссылками… У меня не было людей преданных!.. Я остановился на тебе — само провидение мне указало на тебя!.. Война в Польше! Новое испытание — испытание грустное… Дела наши были плохи!.. И снова я ухватился за тебя, Иван Федорович, как за единственное спасение России!.. Иван Федорович! Ты — слава моего двадцатипятилетнего царствования, ты — история царствования Николая I!» При этом всегдашнем отношении к Паскевичу Николай еще мог под влиянием единственной и бесследной вспышки гнева послать ему упрек весной 1854 г., когда Паскевич посоветовал уйти из Дунайских княжеств, но повторить это письмо или удалить Паскевича от командования армией царь до конца не нашел в себе силы[245].

У Николая не нашлось также и проницательности понять, что фельдмаршал уже с самого начала Дунайской кампании, с лета 1853 г., не хотел этой кампании и уже наперед шел на ее провал, считая достижением не приобретение турецких провинций, а удержание Варшавы в русских руках.

Итак, когда царь спросил в начале лета 1853 г. Паскевича, занять ли Дунайские княжества, Паскевич не возражал. Николаю для чисто деловых распоряжений оставалось лишь уведомить канцлера Нессельроде о своем решении. Тут разыгралась сцена, о которой узнаем из рассказа князя М.Д. Горчакова доверенному лицу — генералу Менькову:

«Граф Нессельроде, смело и свободно высказывавший свои мнения на конгрессах Европы, совершенно терялся при докладах императору Николаю. По собственному сознанию покойного канцлера, он не выдерживал магнетического взгляда императора, а твердый, звучный, громкий голос могучего монарха весьма часто производил в тощем маленьком теле старика нервную дрожь… Вот что произошло между императором Николаем и графом Нессельроде, когда было получено известие о результатах посольства Меншикова: «Я все войска прикажу двинуть к Пруту, — сказал император канцлеру, — займу Придунайские княжества и стану там твердо, а в это время пусть дипломатическая Европа ладит, как знает, с Турцией и толкует о мире!»» Все это рассказал князь М.Д. Горчаков генералу Менькову, состоявшему при нем, и прибавил следующее: «Канцлер, приехав домой, заперся в своем кабинете. Плодом этого затворничества была замечательная обширная записка, в которой граф Нессельроде с необыкновенной ясностью и точностью изложил все последствия, которые могут и которые, по его мнению, должны произойти для России вследствие занятия Придунайских княжеств. Записка, представленная графом Нессельроде государю, в самых почтительных выражениях заключалась просьбой уволить его от звания канцлера в случае, если его величеству не благоугодно будет принять в милостивое внимание представление его, канцлера». Горчаков прибавлял, что записка Нессельроде хранится, «как историческая драгоценность», в портфеле у него, Горчакова, ибо эта записка «пророчески предсказывала все события, которые преждевременно сломили могучую волю могучего монарха и свели его в могилу». А окончилась эта единственная в жизни Нессельроде попытка предостеречь царя от опасности так: «Государь весело встретил в своем кабинете графа Нессельроде. Встав с своего кресла, император пошел навстречу канцлеру, своим поцелуем благодарил за умную записку, потрепал «по брюшку» маленького седого старичка и, поцеловав его еще раз, посадил против себя и сказал: «спасибо тебе за умные речи, но я их не послушаю, а ты не выйдешь в отставку! Я уже дал повеление чтобы войска мои двинулись для занятия Придунайских княжеств!» Граф Нессельроде остался канцлером»[246].

Конечно, все это было совершенно несерьезно.

Слишком поздно спохватился канцлер, так долго и неизменно поддакивавший царю и восхищенно приветствовавший все его решения. Да и могла ли иметь хотя бы малейшее значение для Николая отставка, которой «грозил» канцлер? Трудно ли было царю найти человека, умеющего написать по-французски бумагу, не путая сослагательного наклонения глагола с условным? Но ведь это основное реальное достоинство Нессельроде не давало ему никаких преимуществ перед Мейендорфом, Александром Горчаковым, Брунновым и другими претендентами.

Записки, о которой говорит Горчаков, по-видимому, не сохранилось в делах министерства иностранных дел. По крайней мере мне не удалось ее там найти. Почему она попала в портфель князя Горчакова и почему бесследно исчезла неизвестно.

Не ничтожному царедворцу Нессельроде было удержать царя от рокового шага. Если кому под силу была подобная попытка, то только фельдмаршалу Паскевичу. Наместник в Польше, он опасался войны с каждым днем все больше и больше. Как никто, Паскевич знал положение вещей.

В Польше с самого начала войны от нее ждали очень многого. Особенно сильно это настроение охватило эмиграцию. Принц Наполеон, двоюродный брат императора, открыто осыпал ласками Ксаверия Браницкого и других пребывавших в Париже польских магнатов; сам Наполеон III мало скрывал, что в случае военных успехов Польша будет отторгнута от России. Пальмерстон даже не прочь был сделать из русской Польши приманку для Пруссии, чтобы вовлечь Фридриха-Вильгельма IV в войну против Николая. Прусская армия находилась в полной готовности, и было ясно, что если в Польше возникнут волнения, то пруссаки вторгнутся и, конечно, не затем, чтобы помочь Паскевичу удержать Царство Польское в русской власти.

Паскевич опасался за Польшу, за Литву, за целость империи, не верил ни Австрии, ни Пруссии, боялся углубляться в Молдавию и Валахию не потому, что он был труслив, — он был человеком мужественным, не потому, что был стар и болен, — он и в молодости и в цветущем возрасте отличался сдержанностью и был чужд фанфаронства. Он боялся потому, что имел реально все основания бояться. Он явно видел то, чего не видели ни царь, ни славянофилы во главе с Хомяковым и семьей Аксаковых, ни придворная панславистка Антонина Блудова, ни Меншиков: что война проиграна дипломатически еще до того, как началась. Паскевич все это видел — и промолчал. Не в состоянии он был рискнуть сойти с той вершины, на которой в блеске и могуществе протекала уже с таких давних пор его жизнь. У него не хватило духа даже для слабой попытки воспротивиться роковому увлечению, обуявшему в этот момент царя. Зрячий, он пошел, молча и покорно склонив голову, за ослепленными, прямо к пропасти, куда они устремились.

12(24) июня 1853 г. Паскевич получил в Варшаве нерадостное известие из Лондона. Вопреки мелькнувшей надежде — Англия упорствует в своей враждебной позиции. Наполеон III ведет двойную игру, проявляет на словах умеренность, а тайно подстрекает Англию к враждебным действиям. Извещая обо всем этом Меншикова, Паскевич прибавляет еще две новости: он узнал, что Англия сочтет достаточной причиной для войны, если русские войска перейдут через Дунай или если произойдет нападение с моря на Константинополь. Другая новость для Паскевича — это «строгий нейтралитет» (la stricte neutralite) Австрии и «вероятно» Пруссии. В июне 1853 г. это было для Николая и для фельдмаршала печальной, разочаровывающей новостью. Они оба не предвидели тогда, как много дали бы они ровно год спустя, летом 1854 г., чтобы быть уверенными хотя бы в этом «строгом нейтралитете» обеих немецких держав и не бояться их военного выступления против России…

В сентябре 1853 г. Паскевич подал царю одну за другой две записки о войне с Турцией. В первой, от 11(23) сентября, фельдмаршал выражает мнение, что если западные державы будут угрожать России на Черном море и русский десант на Босфоре будет невозможен, то театром первоначальных русских военных действий должен стать «квадрат: от Гирсова на Варну, от Варны до Шумлы, от Шумлы до Рущука и Силистрии». Необходимо будет затем вооружить и возбудить к восстанию христианские племена Турции, т. е. болгар, сербов и греков, а для этой цели фельдмаршал рекомендует Николаю «распустить за Дунаем прокламации». При этом князь советует объявить этим христианам, что каждому явившемуся воину «дано будет оружие, порох, провиант и деньги, платимы помесячно… нельзя, кажется, сомневаться, — добавляет князь Иван Федорович, никогда не отличавшийся идеалистической верой славянофилов, — что меры сии, особенно не жалея денег, будут действительны». Осада и взятие Гирсова, осада и взятие Варны — вот существенные части намеченных действий[247].

Как видим, тут еще имеется в виду довольно энергичное наступление на Турцию. Но не прошло и двух недель, как фельдмаршал поспешил подать Николаю другую записку о войне с Турцией, в корне уничтожавшую все планы первой записки и проникнутую совсем иным духом.

В записке, поданной царю 24 сентября (6 октября) 1853 г., фельдмаршал безусловно лукавит, утверждая, будто «наше положение слишком хорошо, чтобы спешить выйти из него». Он явно встревожен, и первая фраза его записки дает ключ к пониманию истинного его настроения: «Несколько кораблей английских и французских прошли Дарданеллы под предлогом защиты султана». Он опасается близкого выступления Запада и не советует начинать военные действия первыми, потому что этим можно «поставить против себя, кроме Турции, еще сильнейшие державы Западной Европы». Он советует, даже если турки перейдут Дунай и атакуют русских, то «отбив их и стараясь разбить, пожалуй, наголову, следует еще подумать, не будет ли полезнее держаться все-таки в положении оборонительном, не допуская их переходить на нашу сторону, прогоняя их каждый раз, но самим не заходить далее». Мы увидим сейчас, к чему эти советы фельдмаршала, превращавшиеся в повеления, когда они обращались не к царю, а к Горчакову, привели на практике. А пока отметим лишь, что, несмотря на искусственно бодрый тон и показное удовлетворение, записка 24 сентября проникнута глубоким пессимизмом. И не только в том проявляется этот пессимизм, что Паскевич, как мы только что видели, обрекает русскую армию, вошедшую в княжества, на топтание на одном месте, без всякой надежды на конечную победу и делает явно бессмысленным пребывание русских войск в Молдавии и Валахии, но хуже всего, что он уже наперед считает наступательное движение русских войск бесцельным: «…мы можем быть уверены, что как бы мы ни зашли далеко, хотя бы взяли Варну, перешли Балканы и дошли до Адрианополя, — во всяком случае державы европейские (разве бы на Западе была война), Европа не допустит воспользоваться нашими завоеваниями. Мы будем только, наверное, терять людей от болезней, понесем большие расходы, а пользы и приобретений с сей стороны, даже в случае успеха, ожидать не можем. Спросят: что мы выиграем, оставаясь в оборонительном положении? Выиграем очень много: мы не поссоримся с Европою, не остановим торговли, не помешаем дипломатическим сношениям, которые в результате могут быть очень нам выгодны». Если бы Паскевич здесь поставил точку, то Николай мог бы сделать вывод, который вполне соответствовал бы действительности: фельдмаршал считает войну уже сейчас проигранной дипломатически и полагает, что чем скорее русские войска уберутся с Дуная, тем будет безопаснее и лучше. Но после всего сказанного нами выше о Паскевиче незачем распространяться, почему он не кончил тут своей записки от 24 сентября, а продолжал ее и манил перспективами, в которые совершенно явственно не верил и не мог верить даже в самой малой степени. «У нас есть… более страшное для Турецкой империи оружие… это влияние наше на христианские племена… Меру сию нельзя, мне кажется, смешивать с средствами революционными; мы не возмущаем подданных против своего государя; но если христиане, подданные султана, захотят свергнуть с себя иго мусульман, когда мы с ним в войне, то нельзя без несправедливости отказать им в помощи»[248].

Итак, русские войска не двинутся дальше тех мест, того «квадрата», который они, может быть, займут, а может быть, и не займут. Но зато воевать с Турцией и ниспровергать Оттоманскую империю будут турецкие христиане, которые будут вооружаться из русских запасов, а «зерном христианских ополчений наших в Турции» будут служить молдаване и валахи, образующие в Молдавии и Валахии отряд в 10 000 человек. «Я остаюсь убежденным, что, сформировав мало-помалу 40 и 50 000 человек из туземных христиан, нам одного или двух корпусов достаточно будет против Турции на европейской стороне, хотя бы ее и поддерживали европейские державы».

Допустить, что Паскевич, трезвый, сдержанный, осторожный, скептичный Паскевич со своей опытностью, мог хоть одну минуту верить в подобную фантастику, — значит совершенно не понимать его. Известно было, что Паскевич не имеет и не хочет иметь решительно ничего общего со славянофилами, фактически доказано, что он в свое долгое проконсульство в Варшаве не дозволял там рта раскрыть ни одному славянофилу. Верить в подобные небылицы могли Погодин, или Шевырев, или Константин Аксаков, или Антонина Блудова, но никак не Паскевич. Владимир Даль был литератором, этнографом, кабинетным ученым, книжником, но и он в подобные славянофильские фантазии категорически отказывался верить и с раздражением и нетерпением писал Погодину, искренне (а не притворно, как Паскевич) возлагавшему надежды на славян Турции, да заодно уж и Австрии: «Положим, что сказка эта могла бы обратиться в быль; с какой же стороны к ней для этого приступиться? Хотите ли разослать лазутчиков, чтобы народам этим шепнуть на ухо о намерении нашем, или хотите наперед объявить о нем гласно, во всеуслышание? В том и другом случае удача более чем сомнительна; а неисчислимые бедствия верны и несомненны. Как вы поднимете семьдесят миллионов сброду, словно одну голову, чтобы неприятели не успели подавить возмущения этого по частям? Кто не ужаснется, принимая на себя такую тяжелую ответственность?.. Лазутчиков будут ловить и вешать, и позорить нас перед целым светом… вы, как… молодой и легкомысленный мечтатель, играете страшною игрушкой»[249]. Погодину было в это время пятьдесят лет, и если он не был «молод», то легкомыслие проявлял в вопросах внешней политики часто в самом деле поразительное. Но Паскевичу, безусловно, все то, о чем говорит Владимир Даль, было еще гораздо яснее, чем Далю. Зачем же он писал царю об этих абсолютно несбыточных фантазиях? Да исключительно для того, чтобы царь согласился не начинать военных действий при помощи русской армии, и особенно, чтобы не приказывал Горчакову перейти через Дунай. Забегая вперед, скажу, что Паскевич в 1854 г. даже и пальцем не шевельнул, чтобы хоть как-нибудь попытаться реализовать все эти планы поднятия балканских христиан.

Паскевич ничего не имел против того, чтобы христианские подданные султана взбунтовались, но лишь бы не вводить к ним русской армии, пока они своими силами не восторжествуют над турками. А так как этого никогда не будет, то и русскую армию никуда дальше к югу от Дуная двинуть не придется.

Для действия в Дунайских княжествах были назначены: весь 4-й пехотный корпус (57 794 человека) и часть 5-го пехотного корпуса (21 803 человека), затем 3 казачьих полка (1944 человека).

Главным начальником этих войск указом 26 мая 1853 г. был назначен генерал-адъютант князь Михаил Дмитриевич Горчаков.

Всего под начальством Горчакова оказалось войск 81 541 чел. строевых и 5741 нестроевых при 201 штаб-офицере и 1445 обер-офицерах.

Из этой армии он выделил в авангардный отряд, который и поставлен был под командование графа Анрепа-Эльмпта, лишь 6253 человека строевых и 563 нестроевых нижних чинов при 25 штаб-офицерах и 176 обер-офицерах. На эту-то ничтожную часть русской оккупационной армии и пала, в сущности, почти вся тяжесть вооруженной борьбы с подавляющими силами турок — от начала октября 1853 до самых последних чисел февраля 1854 г.

У турок, по самому скромному подсчету, было около 145 тысяч человек, готовых к бою. Вооружены турки были в общем лучше, чем армия Горчакова. У всех стрелковых частей были нарезные ружья, в кавалерии часть эскадронов уже имела штуцера, артиллерия была в хорошем состоянии[250].

Кроме этих 145 тысяч человек, турецкий главнокомандующий Омер-паша располагал хорошей иррегулярной конницей башибузуков. Сколько их было у него к началу военных действий на Дунае — сказать в точности невозможно: цифры даются слишком уж разные. Во всяком случае они исчислялись не сотнями, а несколькими тысячами. Они несли разведочную службу и жестоко терроризировали население грабежами и убийствами. Налетая на села и хутора, они избивали всех, на кого падало подозрение в сочувствии к русским.

Армейские части, которыми располагал Омер-паша в 1853 г., являлись дисциплинированным и довольно хорошо обученным войском, причем экипировка их была определенно лучше, чем в русских войсках. Прежде всего они не таскали на себе тех тяжестей, измерявшихся пудами, которые принужден был таскать русский солдат, и их обмундирование рассчитано было целесообразно на военный поход, а не на красивые эффекты во время смотров и парадов. Воровали турецкие интенданты и поставщики в общем не менее охотно, чем их русские коллеги, но Омер-паша вел с этим явлением более беспощадную борьбу, чем Горчаков.

Омер-паша (по рождению хорват Латос) был тогда в цвете сил, ему было в 1853 г. с небольшим сорок пять лет. После разнообразных и не всегда очень доблестных приключений он еще в юности бежал из Зары, где был чертежником. Поступив в Константинополе на военную службу и приняв магометанство, Омер очень скоро получил титул паши и провел успешно, проявляя притом зверскую жестокость, одну за другой несколько карательных экспедиций в славянских землях Турции, — против Боснии, Герцеговины, собирался проделать то же и в Черногории, когда на политическом горизонте появились первые признаки надвигающейся войны с Россией. Во время посольства Меншикова Омер-паша всеми мерами старался побудить султана к разрыву с Россией. Он убежден был, что лучшей комбинации для борьбы с северным врагом уже никогда не будет и что нужно ловить момент, когда Англия и Франция намерены помочь туркам.

Английская и французская пресса старалась и в 1853 г. и позже изо всех сил прославить Омер-пашу как великого полководца. Это, конечно, очень большое и неосновательное преувеличение, хотя Омеру нельзя отказать в храбрости, энергии и некоторых организаторских способностях. Мы увидим дальше, до какой степени все успехи Омер-паши объясняются исчерпывающим образом не его талантами, а ошибками русских генералов, причем ни разу Омер-паша даже не использовал полностью своих благоприятных шансов. Конечно, речи быть не может о сопоставлении Омера с египетским вождем Ибрагимом или со знаменитым защитником Плевны Осман-пашою, двумя настоящими большими полководцами, которых выдвинул Ближний Восток в XIX столетии.

В штабе и ставке Омер-паши было немало поляков и венгров, ветеранов восстаний 1831 и 1849 гг. Эти люди были иногда способны дать неглупый совет, но, с другой стороны, немало и вредили, сбивая часто с толку турецкое командование, которому внушали преувеличенное убеждение в слабости русской армии. Политическая страсть, ненависть к России ослепляла их и заставляла принимать свои желания за действительность. Больше пользы приносили Омер-паше французские штабные офицеры и инженеры, но они стали появляться около него только с первых месяцев 1854 г. Поляки и венгры в количестве нескольких тысяч (не меньше 4 тысяч человек) входили в состав армии Омер-паши. Омер-паша приблизил к себе поляка Чайковского, принявшего ислам, подобно Омеру, и уже называвшегося Садык-пашой. Это был умный, дееспособный человек, отчасти авантюристского склада. Он уверил Омер-пашу, что ему удастся сформировать несколько полков из раскольников (некрасовцев), бежавших в свое время из России от религиозных преследований. Но из этой затеи особого толка для Омер-паши не вышло.

Восьмидесяти тысяч человек с артиллерией, имевшей около двухсот (196) орудий, Горчакову было, конечно, мало для прочного завоевания и удержания за собой Дунайских княжеств. Их было бы недостаточно, даже если бы Горчаков не разбросал их по огромной территории и даже если бы петербургская дипломатия избавила эту армию от тотчас же возникшей, к осени 1853 г. быстро возросшей, а весной 1854 г. сделавшейся опасной фланговой угрозы со стороны Австрии.

Паскевич, не решаясь в донесениях категорически противоречить Николаю, продолжал эту двойную игру и на месте делал то, что неминуемо должно было подорвать все шансы на быстрый успех в Дунайской кампании. Так, он ни за что не хотел отдавать сколько-нибудь значительные соединения из своей армии, стоявшей в Польше. Ни для Дунайской, ни позднее даже для Крымской кампании он не желал, например, отдать свой второй корпус. И чего только не пускал в ход старый фельдмаршал, чтобы достигнуть своей цели! Он всячески преувеличивал в своих распоряжениях по армии близость опасности выступления Австрии, устраивал тревоги, поиски, экспедиции к селу Лабуни на австрийской границе. Николая ему удавалось более или менее этим смущать, но подчиненные быстро разгадывали его хитрости. «Корпусный командир (Панютин. — Е.Т.), сидя в Замостье, убивал скуку преферансом. Князь Паскевич писал к нему: «Все ваши донесения подтверждаются…» А генерал Панютин с изумлением спрашивал у других: «Да разве мы что-нибудь писали?..» Лабунская экспедиция сильно отозвалась на здоровье нижних чинов… Грусть берет, читая месячные отчеты штаба армии о состоянии войск. Все ясно понимали, что затеянная тревога была следствием нежелания фельдмаршала выпустить из Польши 2-й пехотный корпус… Секретные распоряжения о мнимом неприятеле сбивали всех с толку»[251].

Молдавские войска были численностью в 2159 нижних чинов, валахские — 3790 нижних чинов. Полиция и пограничная стража («граничары») вместе были численностью в 11 702 человека. Но ни малейшей помощи от туземных войск ожидать было нельзя, хотя и от враждебных действий они, конечно, воздерживались из страха. Горчаков возложил на них полицейскую службу.

Молдавская милиция не шла на совместные военные действия с русской оккупационной армией, не столько из патриотической ненависти к оккупантам, сколько из решительного нерасположения к риску, неразлучному для всякого человека с личным его участием в войне. Капитан Филиппеску впоследствии требовал себе особых национальных почестей от Румынии, когда создавалось это государство из Молдавии и Валахии, за то, что мужественно сопротивлялся «угрозам» Горчакова, но на самом деле ни Горчаков, ни подчиненные ему русские генералы не видели большой пользы в этой милиции и ничем ей не грозили. Филиппеску и его товарищи очень сочувствовали французам и ждали великих и богатых милостей от Наполеона III, но все же воздержались и от включения милиции в состав союзных войск. Некоторые элементы в Бухаресте, Яссах и других городах также и австрийцам сочувствовали. Может быть, именно австрийцам они и сочувствовали искренне, потому что австрийцы не воевали вовсе. Большим впоследствии разочарованием для румынских патриотов было обнародование того факта, что Наполеон III носился некоторое время с планом отдать Молдавию и Валахию, т. е. будущую Румынию, австрийцам, если те согласятся отказаться от Ломбардии и Венеции. Очень жаль, что, например, один из румынских историков, Никола Иорга, посвятивший в своем двухтомном труде по истории Румынии ровным счетом пять неполных страниц Крымской войне, не дает решительно никаких данных о жизни Дунайских княжеств в 1853–1854 гг., кроме тех отрывочных сведений, которые давным-давно общеизвестны и очень неполны и неудовлетворительны[252]. Для интересующей нас темы важно отметить одно: русские войска не ощущали ни вражды со стороны массы населения (хотя эта вражда в кругах интеллигенции городов и среди части крестьянства, боявшейся крепостного права, была), ни дружеских чувств (хотя это сочувствие бояр, продиктованное интересами крупного землевладения, тоже было).

В Молдавии числилось в 1853 г. 1½ миллиона жителей, в Валахии — 2½ миллиона. Бояре и духовенство были владельцами почти всей земли. Крестьяне являлись арендаторами, платившими либо деньгами, либо работой, либо доставкой землевладельцу определенного количества продуктов с участка. Промышленности почти вовсе не существовало. Вывозная торговля хлебом была больше всего в руках иностранцев (австрийских подданных по преимуществу). Пшеницы, ячменя и кукурузы за последний нормальный (довоенный) 1852 г. было вывезено из Валахии 1 918 000 четвертей, из Молдавии (преимущественно пшеницы) — около полумиллиона четвертей.

Эта оживленная экспортная торговля шла больше всего через Браилов и Галац. Земледелие и скотоводство были главным предметом занятий большинства населения[253].

В июле последовали со стороны русских властей в Дунайских княжествах два акта, по существу совершенно неизбежных: обоим «господарям» (и Молдавии и Валахии) воспрещено было продолжать сношения с Портой, а на взносы, которые оба княжества обязаны были делать в пользу турецкой казны, был наложен секвестр. Было ясно, что фикция турецкого суверенитета над княжествами была совсем несовместима с установлением русской военной оккупации, и Горчаков не мог потерпеть ни передачи в Константинополь (да еще через неприкосновенных дипломатических курьеров) секретных донесений господарей, ни снабжения турецкого казначейства новыми денежными средствами, при тех отношениях между Турцией и Россией, которые были «ни миром, ни войной», но гораздо более походили на войну, чем на мир. Ответом на эти мероприятия было то, что по приказу Порты оба господаря выехали из Ясс и из Бухареста и покинули пределы княжеств, а вслед за ними по распоряжению из Лондона и из Парижа выехали оттуда также английский и французский консулы. Английский кабинет уведомил затем русского посла барона Бруннова, что Англия считает суверенитет султана решительно нарушенным. Английская и французская пресса с ожесточением указывала на то, что царь совсем перестал стесняться и превратил временную военную оккупацию, о которой прежде говорил, в окончательное присоединение этих турецких провинций к Российской империи. Растерявшийся Бруннов просил Нессельроде объяснить ему, в чем дело, чтобы он знал, чего держаться при переговорах с английскими министрами. Он советует вместе с тем, несмотря на отъезд господарей, оставить на местах всю старую администрацию княжеств и стремлению противников ускорить разрыв противопоставить «мудрость наших властей в княжествах»[254]. Горчаков так и поступил. А это было самое вредное, что только возможно было придумать: с точки зрения дипломатической, дело нисколько не было этим «либерализмом» поправлено, и к разрыву между Россией и уже не только Турцией, но и западными державами был сделан новый и крупный шаг. А с другой стороны, оставив управление, суд, городскую и деревенскую полицию в руках прежнего молдавского и валашского чиновничества, почти сплошь враждебного России, русские оккупационные власти оказались беспомощными в борьбе с обширной, накинутой на русскую армию турецко-английско-французско-австрийской шпионской сетью.

Итак, Дунайские княжества с середины лета 1853 г. занимаются постепенно русскими войсками, но это не война и не приобретение Россией новой территории. Это «временная мера». Но если это временная мера, то, следовательно, торговля англичан и их молдаво-валашских контрагентов должна продолжаться по-прежнему, без малейших изменений. А следовательно, абсолютно невозможна никакая борьба ни с английским, ни с турецким, ни с французским, ни с австрийским шпионажем, прямо направленным против русских оккупационных войск и их операций. Бруннов, на которого оказывает сильное давление английский кабинет, сам находящийся под могучим воздействием Сити, очень просит Нессельроде обратить внимание Горчакова, командующего оккупационной армией, на эту необходимость «для пользы службы его величеству» не чинить никаких препятствий англичанам, «живо заинтересованным в торговле по Дунаю». Доклад был представлен Николаю, и вот что начертал сверху рукописи царский карандаш: «На все это можно пригласить кн. Горчакова обратить внимание (tout cela peut recommand au prince Gortchakoff)»[255].

Чем более серьезный и тревожный вид принимали дела в Дунайских княжествах, тем решительнее Николай стремился поднять сербов, болгар, греков, черногорцев против Турции и тем больше росло беспокойство и Паскевича и даже вечно покорного и подобострастного Нессельроде. Оба они боялись, что агитация русских агентов между славянами может серьезно раздражить и обеспокоить Австрию, которая и без того очень подозрительно относится к панславизму и у которой своих славян очень много. Конечно, если бы турецкие славяне сами по себе восстали, это было бы очень кстати, но без русской помощи они этого не сделают. А русскую помощь именно и опасно подавать. Николай I полагал, что все-таки ее дать славянам будет очень целесообразно. В ноябре 1853 г., как раз за несколько дней до Синопа, Нессельроде собрался с духом и решился обратить внимание царя на опасность этой затеи. Николай рассердился. «Последний разговор, которым ваше величество меня удостоили, произвел на меня жестокое впечатление, — пишет Нессельроде, вернувшись из дворца. — Я имел несчастье вашему величеству не угодить». Из дальнейшего ясно, в чем было дело. «Я могу ошибиться, но мне бы казалось, что наше положение стало бы лучше, если бы восстание (христиан. — Е.Т.) было самопроизвольным (spontan) и было бы вызвано ходом военных событий, но не было бы провоцировано или возбуждено нами, в особенности в то время, когда наша удаленность и недостаточность наших средств не позволили бы нам оказать им существенную помощь». Но тут же, испугавшись собственной смелости, Нессельроде обещает немедленно («ко вторнику») изготовить доклад о мерах, необходимых для подготовки реализации царских намерений[256].

Николай еще с весны 1853 г. очень помнил (недаром он отчеркнул карандашом в рукописи копии письма Кларендона к Сеймуру это место!), что в окончательно сформулированном ответе английского правительства на его устные предложения Сеймуру о разделе Турции говорилось следующее: «Англия не могла бы принять участие в соглашении, каким бы неопределенным (vague) оно ни было, — которое осталось бы в тайне от других держав; правительство ее величества убеждено. Что никакая сделка не могла бы повлиять на ход событий и что никакое соглашение на этот счет не могло бы остаться секретным. Подобные средства, по мнению правительства ее величества, послужили бы сигналом к приготовлениям, к интригам всякого рода и к восстаниям среди христианских подданных Турции»[257].

А между тем именно на восстания сербов, болгар, черногорцев и греков Николай теперь, летом 1853 г.; смотрел как на одну из возможных и сильных выигрышных карт в своей игре.

Одновременно с дипломатическими усилиями привлечь Австрию и в 1853 и в 1854 гг. решено было вести эту революционную пропаганду как можно секретней и, главное, не попадаться с поличным, так как тогда держалась еще надежда, что при помощи австрийского посредничества можно будет достигнуть в Турции намеченных целей мирным путем.

«Наши надежды в этом отношении покоились главным образом на посредничестве и содействии Австрии. Восстание в Сербии скомпрометировало бы всю эту мирную работу. Оно вызвало бы отчуждение от нас венского кабинета, который имел огромный интерес в том, чтобы предотвратить восстание славянских народностей на границах Австрии. Следовательно, было существенно успокоить (венский кабинет. — Е.Т.) по крайней мере касательно лояльности нашей политики»[258]. Так изъясняется барон Жомини, официальный летописец, обо всем неудобном умалчивающий и почтительно восторгающийся прямотой, благородной честностью и непреклонной принципиальностью русского царя. А царь трудился, оказывается, как раз в это время в тиши Зимнего дворца над изготовлением революционных прокламаций, призывающих сербов к восстанию. Не мог же дипломат Жомини (у которого, конечно, все документы были под рукой) предвидеть в 1874–1878 гг., когда издавал свой труд, что генерал князь Щербатов в 1904 г. возьмет да и опубликует с солдатской непосредственностью данные о «революционных» временных увлечениях Николая в те самые годы, когда он не переставал успокаивать Австрию и взывать к ее крепко консервативным чувствам. Конечно, тут речь шла для царя лишь о достижении чисто завоевательной цели всеми средствами, в том числе и революционными призывами, но Австрии от этого легче не становилось.

Нелегко, вероятно, с другой стороны, и царю давались его первые «агитационные» опыты, вследствие решительного отсутствия, конечно, у Николая предварительной учебы, подготовки и практики в деле составления и разбрасывания «революционных» прокламаций.

Но, конечно, сымпровизировать внезапное одновременное восстание не только румынского населения в Молдавии и Валахии, но и сербского, и черногорского, и болгарского не удалось и не могло удаться. Много было причин, делавших это предприятие неосуществимым, а Николая — совершенно неудовлетворительным революционным агитатором, даже совсем независимо от того, что, приближаясь к самому концу шестого десятка, людям обыкновенно бывает трудно браться за абсолютно новое для них дело.

Во-первых, что сулил русский император всем этим народам, которые он призывал к восстанию? Замену турецкого самодержавия русским, потому что Николай уже наперед категорически высказывался и в разговорах с Сеймуром в начале 1853 г. и позже против самостоятельности Молдо-Валахии, Сербии, Болгарии, Черногории. Во-вторых, неприкрытую угрозу введения в той или иной форме если не крепостного права, то чего-то очень близко его напоминающего. Крестьяне в Молдавии уже в годы предшествующих русских оккупаций жаловались, что произвол бояр резко усиливался, как только власть над краем переходила в руки Николая. В-третьих, явно фиктивным и несостоятельным было основное содержание царской агитации: только лишь защита православия, которое вовсе не подвергалось в тот момент утеснениям со стороны турок.

Но балканские славяне ждали от России помощи в гораздо более обширных размерах и прежде всего связывали с приходом русских избавление от очень тяжелого экономического положения, от турецких притеснений, полного произвола, от необузданного обирательства мелких и крупных турецких властей.

Вот что мы читаем, например, в одном из характерных обращений болгарина, по-видимому, к Антонине Блудовой, через посредство которой шла эта секретная корреспонденция перед появлением русских войск в 1853 г.:

Между тем, наряду с отсутствием в самом деле действенной и влияющей на народы пропаганды, которая сулила бы определенные и заманчивые перспективы, русские эмиссары, консулы и их чиновники и отдельные лица сербской и болгарской национальности, побывавшие в салоне придворной славянофилки Антонины Дмитриевны Блудовой, требовали от балканских славян непереносимо тягостных и смертельно опасных, истинно героических усилий.

В самом деле. На глазах турецких властей, турецкой полиции и многочисленных армейских резервов, расположенных Омер-пашой в славянских странах, нужно было произвести попытку вооруженного восстания, зная при этом твердо, что соседняя Австрия будет всецело на стороне турок, а вовсе не славян. Сделать это необходимо было, располагая и количественно и качественно убогим огнестрельным оружием, местами могущим быть контрабандно доставленным из России, — и только. Ведь русские войска вовсе и не намеревались войти в Сербию и Болгарию, пока там не разгорится восстание ярким пламенем, следовательно, будущим повстанцам предлагалось: сначала победить своими собственными силами турок, а потом изъявить желание стать под высокую руку Николая, да уж, кстати, так пугнуть австрийцев, чтобы им неповадно было беспокоить русских в Молдавии и Валахии. Ясно было, что все это — дело фантастическое и несбыточное. Паскевичу всегда были просто непереносимы славянофильские фантазии, и он этого никогда и не скрывал. Николай тоже славянофилов никогда не жаловал и даже через полицию приказывал Константину Аксакову и другим сбрить бороду и немедленно снять кафтаны, шапки-мурмолки и другие украшения. Но теперь, — нужда чего не заставит делать? — государь решил, что и славяне могут пригодиться. Паскевич по-прежнему продолжал думать, что они пригодиться не могут.

Подымать в XIX в. народы исключительно религиозной пропагандой там, где их религию никто не гонит, оказывалось делом малоэффективным. А пропагандой более действенной пользовались и на Дунае и на Балканах не Николай и его генералы, а враги Николая. В Молдавии и Валахии единственной, да и то шаткой опорой для царской политики была часть крупных землевладельцев. И вот как жалуется крепостник Бутурлин крепостнику Меншикову на турок, пустившихся в революционную проповедь: «Приготовляясь к нашествию на Малую Валахию, турки там ведут революционную пропаганду, распространяя под рукой зажигательные прокламации, поднимают класс земледельцев против арендаторов и помещиков и возвещают, что они явились освободить страну от тирании русских и помещиков. Во главе всех этих происков стоят польские эмигранты, мадьяры и итальянцы или сардинцы. Им удалось привлечь к себе симпатии простого люда (du petit peuple). Какой урок для нас! — восклицает Бутурлин и (цитируя даже Макиавелли, хотя и вовсе некстати) злорадно поминает министра государственных имуществ графа Павла Киселева, которого крепостники ненавидели, подозревая его в эмансипаторских наклонностях. — Мне было бы любопытно знать, что сказал бы граф Киселев, если бы он был теперь в Крайове!»[260]

Горчаков терялся все больше и больше. Агитация ни к чему не приводила ни на левом, ни, подавно, на правом берегу Дуная, восстаний нигде не возникало (кроме далекого Эпира), армия Омер-паши в Шумле, в Варне, в Силистрии была в боевой готовности.

Войскам велено было «воздерживаться от неприязненных действий». Разместились они в Бухаресте и его окрестностях.

В начале августа Горчаков решил отправить небольшой отряд в Малую Валахию.

В сентябре этот отряд был усилен и отдан под начальство генерала Фишбаха.

Фишбах к концу сентября учредил свою главную квартиру в Крайове. Там же остановился и генерал Анреп-Эльмпт, назначенный вместо Фишбаха в самом конце ноября.

У Анрепа в общей сложности было до 10 тысяч человек, а у турок в Калафате скопилось больше 20 тысяч. Горчаков очень поздно понял опасность положения. Подкрепления прибыли только к новому году, к январю 1854 г.[261]

Но наступил октябрь и принес новое событие: 4(16) октября 1853 г. Оттоманская империя объявила России войну. А вслед за тем был опубликован и соответствующий манифест русского императора.

Слепота Николая в течение всей второй половины 1853 г. была слепотой человека, который не хочет видеть, которого обманывают и который хочет игнорировать правду. Но в манифесте, объявляющем о войне с Турцией 20 октября 1853 г., царь совершенно сознательно и всенародно извращает истину, сообщает то, чего заведомо вовсе не было: «…признано было нами необходимым двинуть войска наши в Придунайские княжества. Но, приняв сию меру, мы сохранили еще надежду, что Порта, в сознании своих заблуждений, решится исполнить справедливые наши требования. Ожидания наши не оправдались. Тщетно даже главные Европейские державы старались своими увещеваниями поколебать закоснелое упорство Турецкого правительства: на миролюбивые усилия Европы, на наше долготерпение — оно ответствовало объявлением войны…» Тут Николай сознательно желает внушить своим верноподданным совершенно ложное представление, будто Европа не против него, а с ним, будто «главные державы» не будут поддерживать Турцию и будто Турция идет напролом не только против царя, но и против солидарной с ним «миролюбивой Европы». Так тверда была вера царя в то, что русский обыватель наглухо отрезан от заграничных новостей и что можно в высочайших манифестах печатать хоть сказки Шехерезады, всему поверят. А с другой стороны, Николай явно желал преуменьшить опасность той ситуации, которая создалась для России.

Итак, русско-турецкая война стала уже и с чисто юридической, международно-правовой точки зрения совершившимся фактом. Не прошло и нескольких дней после этого акта — и на Дунае произошло первое в эту войну кровопролитие.

Михаил Дмитриевич Горчаков и от природы не был одарен решительностью характера. И прослужив начальником штаба при Паскевиче в Варшаве в течение двадцати двух лет, он совсем утратил способность к самостоятельному мышлению и привычку к ответственности. Он погрузился в канцелярскую работу и стал исключительно беспрекословным исполнителем предначертаний фельдмаршала. Долго наблюдавший их обоих полковник Меньков метко характеризует различие, существовавшее между Паскевичем и Горчаковым, когда Горчаков стал и сам фактическим главнокомандующим в 1853 г. Паскевич говорил: «Я придумал, я приказал, — вы — делайте, пишите, чтоб было умно. Работайте, это ваше дело!» А у Горчакова выходило так: «Я придумал, я сам же и сделаю, и напишу, и перепутаю!»

Очень интересно, что рукопись Менькова побывала впоследствии в руках императора Александра II, и мы читаем на ней на полях помету, сделанную рукой Александра II: «К сожалению, есть много справедливого». Александр, еще будучи наследником, знал Горчакова, и вот какой отзыв показался ему справедливым: «…князь Горчаков в продолжение 22 лет был начальником штаба действующей армии при генерал-фельдмаршале князе Варшавском, человеке с железною волею, неограниченным самолюбием и властию. В течение почти четверти века ежедневные сношения этих двух противоположных личностей и характеров при властолюбии одного убили в другом уверенность в себе и поселили убеждение в непрочности и шаткости собственного своего мнения. Князь Горчаков, при ясном взгляде на предметы, по недоверчивости к себе, не может остановиться на верной обдуманной мысли. В решительную минуту он начинает рассматривать предмет и мысль со всех сторон, ворочает, переменяет и переставляет до того, что потеряет и предмет и мысль. Эта недоверчивость к собственному мнению, недоверчивость к другим, соединенные с нерешительностию и с какою-то странною живостию, суть причины, что дела его, иногда глубоко обсужденные, в исполнении принимают вид нескладицы…»[262]

Горчаков, совсем лишенный полководческих дарований, да еще продолжая чувствовать над собой глаз фельдмаршала, которого привык 22 года подряд бояться, просто не знал, за что приняться. Он был бы рад продолжать оставаться простым орудием в руках фельдмаршала, но в том-то и дело, что фельдмаршал был с ним так же неискренен, как и с царем, во всем, что касалось Дунайской кампании. Горчаков, человек не глупый и долго изучавший своего верховного начальника, видел, что с ним, Горчаковым, хитрят и не все ему до конца высказывают; понимал и то, что совсем не одинаково смотрят на дунайские дела царь и Паскевич; чуял, что Паскевич только притворяется единомышленником царя. А в чем тут дело — князь Михаил Дмитриевич стал соображать нескоро, только после перехода через Дунай весной 1854 г. Созданный, чтобы повиноваться, Горчаков жаждал получать приказы, а ему давались советы. Петербургский повелитель Николай хотел быстрых движений, побед, но не знал, возможны ли они, и оглядывался на Варшаву. А варшавский повелитель, фельдмаршал Паскевич, ни о каких победах не мечтал, быстрых движений боялся, явно считал дело проигранным, так как не сомневался в выступлении Австрии, но желал, чтобы не он, а сам Горчаков внушил это царю и предложил бы эвакуацию княжеств или хоть остановку на Пруте. И Горчаков чувствовал себя явно совершенно сбитым с толку и растерявшимся.

Это чувствовал и его штаб, а после битв при Ольтенице и Четати стали чувствовать и рядовые. Офицерство, в наиболее интеллигентной своей части, с самого начала военных действий было настроено не очень радужно.

«…Готовы ли мы к войне? По совести говоря: нет, далеко не готовы!.. Во-первых, мы дурно вооружены. Наша пехота снабжена гладкоствольными ружьями, винты которых большею частию нарочно расшатаны для лучшей отбивки темпов… а внутренность стволов попорчена… чисткой; от этого наши ружья к цельной стрельбе совершенно непригодны». Всего по 96 человек на батальон имеют бельгийские штуцеры, но малопригодные. «Затем у нас очень мало людей, умеющих стрелять, так как этому искусству никогда не учили толком, систематически, никогда не употребляя по назначению порох, отпускавшийся в ничтожном… количестве для практической стрельбы, а раздаривая большую его часть знакомым помещикам» или продавая за деньги. «Затем, другим оружием пехота не снабжена, так как нельзя же без шуток считать оружием тесаки, болтающиеся сзади у унтер-офицеров и солдат… Тесак решительно ни к чему не пригоден». «Вообще говоря, ни солдаты, ни офицеры не знают своего дела и ничему не выучены толком… У нас все помешались, что называется, исключительно на маршировке и правильном вытягивании носка»[263]. Алабин, проделавший и Венгерскую, и Дунайскую, и Крымскую кампании, прибавляет: «Наш солдат не только дурно вооружен и дурно обучен военному ремеслу, но он дурно одет; его головной убор (каска) крайне неудобен; его обувь не выдержит больших походов… он дурно накормлен; его только ленивый не обкрадывает; он навьючен так, что надо иметь нечеловеческие силы и здоровье, чтобы таскать обязательную для него ношу… Ни к чему непригодный мундир… вовсе не греющий, а между тем решительно отнимающий у солдата всякую свободу движения и исключающий всякую возможность фехтования, быстрой и цельной стрельбы и вообще всякого проявления ловкости, столь необходимой солдату, особенно в бою… шинель, не закрывающая ни ушей, ни лица… мешающая ходить… а от недоброкачественности сукна… в продолжение похода делающаяся ажурною, не защищая ни от сырости, ни от холода»[264]. Вообще вся амуниция — «верх безобразия и как бы нарочито сделанное изобретение, чтобы стеснить и затруднить все движения человека. Грудь солдата сжата, его тянет назад сухарный запас, ранец, скатанная шинель, патроны; в безобразнейшей суме, по икрам его бьет ненужный тесак, ему обломило затекшую руку держание «под приклад» ружья!»[265]. Солдат живет впроголодь, потому что из его «и без того скудной съестной дачи норовят украсть и каптенармус, и фельдфебель, и почти каждый из высших военных и гражданских чинов, через чьи руки предварительно проходит эта дача! Солдату полагается чуть не 5 фунтов соломы в месяц, да и той едва ли половина достигнет назначения, и вот он целые месяцы спит на голой земле, по горькому выражению солдат, на брюхе, покрывшись спиной!».

Война вначале не возбуждала среди офицерства и среди солдат «не только энтузиазма, но даже простого сочувствия». На эту войну смотрели как на «явление искусственное», она была непонятна вследствие «совершенного незнания поводов к ней»[266]. Но постепенно азарт завязавшейся политической борьбы стал охватывать офицерский состав: «Неужели же мы равнодушно перенесем эту угрозу (Англии и Франции. — Е.Т.) и потерпим, чтоб Запад одним мановением бровей заставлял нас соглашаться не только на все, что ему угодно, но и на все, что угодно будет приказать тем, кого он возьмет под свое покровительство!»[267]

В особенности даже рядовое, армейское офицерство начало чувствовать обиду и раздражение в сентябре 1853 г., когда в войсках, стоявших в Молдавии и Валахии, стало распространяться известие об участи венской ноты: «…Порта не приняла ноты, как говорят, по настоянию лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, ненавидящего Россию, и предложила значительные в ней изменения… Нас решительно возмущает это событие! Неужели мы равнодушно перенесем такой удар и все еще будем стараться решить… вопрос дипломатическим путем?! Неужели и на этот раз политика, требуя умеренности, не допустит нас с опущенными штыками устремиться на наших оскорбителей и разметать их?»[268]

Подходила середина октября 1853 г., а в Дунайских княжествах, где уже давно стояли русские войска, никто толком не знал, будет ли «настоящая» война с Турцией или не будет и, самое главное, какова в точности основная мысль царя. Бутурлин, представитель русского правительства, сидит в Бухаресте, в центре, и ровно ничего не может понять и не может ответить толком Меншикову. «Ваша светлость желает знать, находимся ли мы тут в войне с турками? Ответ на это такой: да и нет. Мы сражаемся, это правда, на Дунае, как вы знаете, князь, и на берегах этой реки, в тех случаях, когда мы не можем поступить иначе, т. е. когда турки делают налеты на наши казачьи пикеты и на валашские санитарные кордоны», но война еще не начата фактически ни той, ни другой стороной. Бутурлин явно раздражен бездействием и нерешительностью русского верховного командования. Турки беспрепятственно заняли остров на Дунае, спокойно заняли Калафат отрядом в 5000 человек, а русские, которые стояли в четырех переходах от Калафата и которых было 9000 человек, и не подумали противиться. «Лишь бы эта снисходительность нам в конце концов не обошлась дорого!» — заключает Бутурлин. Самое главное, понять нельзя в точности, чего хочет Николай: «Что касается наших проектов, наших планов, — они так туманны, так мало определенны, что почти равны нулю (cela presque rien)… А кроме того, не мы призваны решать, что мы будем делать. Наши директивы должны к нам прийти из высшего места»[269].

Но «в высшем месте» сами еще колебались и не решались, и огромная военная машина работала как-то на холостом ходу. Рука лежала на руле — и не сообщала рулю движения. Меншиков спрашивал у Бутурлина, а Бутурлин отзывался полным неведением. Горчаков ждал повелений от Паскевича, а Паскевич не хотел их давать. И все они с недоумением и плохо скрываемым раздражением глядели на Зимний дворец. Но Зимний дворец молчал. Владыка половины Европы и половины Азии, недавний гегемон, дававший направление мировой политике, колебался. События развертывались не так, как он ждал, он уже переставал ими управлять, потому что они перерастали его. А мнимые партнеры и действительные противники в начатой опасной игре уже не давали ему возможности внезапно ее оборвать и выждать лучших условий для ее возобновления.

Даже рядовые офицеры, мало в стратегии смыслившие, изумлялись и возмущались, во-первых, опасным и совсем ни к чему не нужным разбрасыванием сил маловалашского отряда по очень удаленным один от другого постам, и это приписывалось бездарности не только Фишбаха, но и самого Горчакова, и, во-вторых, непонятной небрежностью, вследствие которой не был занят вовремя город Калафат. Это уже приписывалось полной стратегической безграмотности лично Фишбаха. Омер-паша воспользовался этой ошибкой, перешел через Дунай, занял и сильно укрепил Калафат, «что было источником больших для нас бедствий впоследствии», — говорит в своих правдивых и драгоценных для историка походных записках Алабин[270].

Данненберг отдал еще 30 сентября (12 октября) 1853 г. за № 839 категорическое приказание в случае, если турки вздумают переправиться на наш, левый берег Дуная, не завязывать с ними дела, а «только» (!) не пускать их дальше. Генерал Павлов, стоявший около Ольтеницы, был возмущен этим поразительным по нелепости распоряжением и даже рискнул официально уведомить своего начальника Данненберга, что не понимает (так же как его офицеры): как это, не завязывая дела, можно «не пускать» кого-либо идти, куда тот хочет? Павлов указал даже и позицию, где удобнее всего можно было бы дать бой туркам. Но Данненберг настоял на своем.

20 октября (1 ноября) генерал Павлов получил известие, что турки переправились из Туртукая на большой лесистый остров и прямо угрожают Ольтеницкому карантину. Павлов немедленно донес об этом Данненбергу, но тот совсем не понял угрожающего значения переправы турок на остров и иронически ответил Павлову, что не стоило тревожить отряд из-за таких пустяков, как переправа «двадцати турок». Вслед за тем турки, с большими силами переправившись с острова на левый берег Дуная и оттеснив ничтожный казачий пикет, заняли Ольтеницкий карантин. Казаки все же пробовали, отойдя, начать сопротивление дальнейшему продвижению турок. Это было 21 октября. 22 октября русские войска заняли позицию недалеко от Старой Ольтеницы. Ночь прошла шумно: «…громкий говор, смех, воодушевленные крики, родные удалые песни — все слилось в общий гул, стоявший над нашим бивуаком», — вспоминает участник событий. Готовилась первая в эту войну боевая встреча с турками, царила уверенность в победе.

По приказу Данненберга утром 28 октября русская бригада пошла на штурм Ольтеницкого карантина. Но еще когда только подходили русские войска к Ольтеницкому карантину, они подверглись страшному артиллерийскому огню: «Возвышенность правого берега Дуная (где стояли турки. — Е.Т.) была причиной, что, выйдя из Новой Ольтеницы, мы были перед турками как на ладони… спокойно, безопасно, отчетливо они могли направлять на наши части, по усмотрению, выстрелы своих крепостных орудий и мортир… Туркам предстояло действовать как на практическом ученье: мы были их подвижною мишенью»[271].

И все-таки русские солдаты нисколько не замялись: «С таким спокойствием идти в бой, в атаку такой страшной позиции, какую представлял собой карантин, покровительствуемый батареями того берега, обеспеченными от нашего огня, и батареею острова, действовавшей нам во фланг, способно только закаленное в битвах войско или совершенные новички в ратном деле… не видавшие смерти лицом к лицу»[272]. Начался упорный бой. Русские несколько раз ходили в атаку, засыпаемые пулями и снарядами громивших их в лоб (от Ольтеницкого карантина) и с фланга (с правого берега реки) турецких батарей. Но турки наконец стали изнемогать и уже начали выходить из карантина и собираться в лодки. Русские войска ворвались в первый ряд окопов карантина. Но резервов не оказалось, не было сил довершить победу — так показывают одни участники. Другие, напротив, до конца своей жизни не переставали утверждать, что и без резервов победа под Ольтеницей была бы одержана, если бы не внезапный приказ Данненберга об отступления.

Что же делало верховное командование, когда 21 октября 1853 г. в русской главной квартире в Бухаресте было получено известие о том, что турки переправились через Дунай у Туртукая, вышли на левый берег, в 50 верстах от Бухареста, и заняли Ольтеницкий карантин?

Русских войск, которым велено было выбить турок из Ольтеницы, была одна бригада, а у турок — 8 тысяч и в резерве у Туртукая еще 16 тысяч. Это было так во всех трех более крупных сражениях, происшедших за время Дунайской кампании 1853–1854 гг. — и при Ольтенице, и при Четати, и у Журжева, в самом конце, при уходе русских войск из княжеств. Всякий раз, исходила ли инициатива боя от русских или от турок, русским приходилось биться с двойным, а иногда и с тройным количеством турок. Особенно бросалось в глаза это неуменье Горчакова и его генералов обеспечить за собой наибольшие шансы на победу, когда самый бой начинался по инициативе русского командования. Так было именно в битве при Ольтенице 23 октября 1853 г.

Военное руководство с самого начала сделало все зависящее, чтобы испортить задуманное нападение на занятый турками Ольтеницкий карантин.

И несмотря на это, войска, не смущаясь потерями, пошли на повторный штурм и уже почти одержали победу. Сражение под Ольтеницей задумано было как наступательное. «Атака провалилась, потому что она была плохо соображена и во всех отношениях плохо проведена. Прежде всего неприятелю дали два дня для того, чтобы укрепить позицию. Затем, главная атака, вместо того чтобы направиться на центр и на правое крыло через заросли, которые окаймляют Аргис, была поведена против правого крыла, с той единственной стороны, где атакующие подвергались огню с господствующего правого берега Дуная, снабженного батареями». Кроме всего этого, русская артиллерия постреляла час с четвертью и ни с того ни с сего умолкла, хотя могла бы еще действовать с полной силой. Таким образом, она вовсе еще не успела привести к молчанию батареи неприятеля, когда дан был сигнал к атаке, и русские наступающие части были встречены турецким артиллерийским огнем. Да и помимо всего, наступление главным образом и поведено было против тех пунктов турецкого расположения, куда наши орудия вовсе и не начинали бить. «Словом, сделали обратное тому, что должно было сделать. Все эти прекрасные распоряжения были приняты и осуществлены на глазах командира 4-го корпуса, присутствовавшего при атаке», — с горечью пишет Бутурлин из Бухареста, спустя две с половиной недели после сражения[274]. Военные посмышленее возмущались еще и тем, что самое предприятие лишено было стратегического смысла: «…если бы даже удалось овладеть ретраншементом, там нельзя было бы удержаться, так как он всецело находится под огнем правого берега». И на это ненужное по существу и бездарно проведенное сражение было израсходовано 900 человек, т. е. очень значительное количество для одной пехотной бригады и шести эскадронов кавалерии, принимавших участие в Ольтеницком деле[275].

Вот как расценивает это невероятное поведение Данненберга, превратившего в последний момент русскую победу в неудачу, генерал-майор генерального штаба А.Н. Петров, один из лучших военных критиков Дунайской кампании: «Неприятель начал уже свозить с вала свои орудия, а его пехота и кавалерия спешили к берегу Дуная, чтобы сесть на подошедшие к карантину лодки. Но в этот решительный момент, когда следовало только пустить на штурм все войско, чтобы овладеть самим карантином и поставить неприятеля в крайне стеснительное положение; когда легко было завладеть всеми его пушками, стоявшими на укреплениях, генерал Данненберг, наблюдавший бой из Старой Ольтеницы, прислал генералу Павлову приказание — отступать! Это отступление не только поразило неожиданностью наши войска, но даже турок, которые не сделали по ним при их отступлении ни одного выстрела, предполагая в этом отступлении какую-нибудь хитрость с нашей стороны». Турки были совсем ослаблены и думали только о своем спасении, когда генерал Данненберг так совсем для них изумительно выручил их: «Что же было причиною отступления?» — спрашивает генерал Петров. Но составляет он свой труд, как значится на обложке, по высочайшему повелению и не может поэтому громко ответить, что Данненберг по своей полной военной бездарности украл у русского солдата его победу под Ольтеницей, как интенданты крали солдатский паек. В самом деле, Горчаков не только не отдал Данненберга под военный суд, как это делал в подобных случаях Наполеон, но он вполне его покрыл и одобрил: Горчаков объяснил высшему начальству, т. е. Паскевичу и царю, что генерал Данненберг «приказал прекратить дело, дабы без дальнейшей пользы не увеличивать урона и без того уже весьма значительного». Приведя это «оправдание», генерал Петров совершенно его отвергает: «Но если боялись урона, не нужно было идти на штурм. Если же войска были пущены в атаку, то не следовало возвращать их назад, после того как все трудности уже были преодолены и оставалось только воспользоваться победой». При победе уж во всяком случае некоторая выгода была бы налицо. «К тому же, что значит прекратить бой, так как от него не ожидалось дальнейшей пользы? Разве не было бы пользы в том, если бы мы успели овладеть всею неприятельскою артиллериею, бывшею на левом берегу Дуная, и могли потопить лодки, которые стали бы увозить бежавшие войска?» Данненберг превратил уже выигранную, огромной важности, заработанную тяжкими потерями русскую победу в поражение: «…турки имели право считать себя победителями, так как мы отступили среди боя»[276].

После Ольтеницы русская дунайская армия еще меньше, чем до этой битвы, понимала, чего собственно от нее требуют и воюет ли она с турками или не воюет. Уже и объявление войны со стороны турок давно последовало, и ответный высочайший манифест в Петербурге был подписан, а прежний туман продолжал закрывать перед стоявшим в Молдавии и Валахии русским войском цель похода. Русские военные шлюпки курсировали по Пруту и Дунаю. «Эти крейсировки очень могли бы достигнуть цели, если бы нам развязали руки, но так как нам приказано тревожить неприятеля и в то же самое время категорически запрещено подставлять себя под неприятельский огонь, то условия местности не позволяют нам действовать иначе, как укрываться за прикрытием и стрелять в воздух… Вообще нас плохо и с опозданием осведомляют о положении вещей»[277].

От Горчакова исходили приказы, которые его подчиненным понять было трудно даже при самом усиленном напряжении мыслительного аппарата. «Убивайте, но не позволяйте себя убивать, стреляйте в неприятеля, но не подвергайтесь его огню, плывите в Гирсово, но не тратьте при этом угля, — вот резюме бумаг, которые мы получаем», — жалуется Голицин.

В Крайове стоял с отрядом и, следовательно, занимал передовые позиции против турок генерал Фишбах, сравнительно с которым, по-видимому, даже Данненберг мог сойти за способного военачальника. «Фишбах — это самый нелепый из берейторов, которого когда-либо видели во главе войска… Его подвиги с тех пор, как он парит на собственных крыльях, в достаточной степени оправдывают эту репутацию, которой он, вообще, пользуется повсеместно».

Когда Фишбаха наконец убрали за полной непригодностью и заменили его графом Анрепом — легче не стало. Большой отряд Анрепа был зачем-то распылен своим командиром на мелкие части, разбросан по всей Малой Валахии и этим обессилен.

«Вплоть до 15 октября целых 2½ месяца части этого отряда бродят по берегам Ольты, то выдвигаемые вперед к стороне Калафата, то вновь убираемые назад по особым, трудно уловимым и понимаемым соображениям», — вспоминает участник кампании[278].

Часть этого отряда под начальством командира Тобольского полка полковника Баумгартена находилась около селения Четати, когда на нее 19(31) декабря напала турецкая конница. Турок было около двух тысяч человек, у Баумгартена один батальон, два орудия, один взвод гусар и два c половиной десятка казаков. Атака была отбита. В особенности вредным было то, что главнокомандующий М.Д. Горчаков распылил кавалерию на совсем ненужные сторожевые посты, на сто верст впереди которых — так жаловались офицеры — не было ни одного турка, а явно угрожаемый пункт у Четати, несмотря на тревогу 19 декабря, так и оставался без конницы.

Вдруг, 25 декабря, к полковнику Баумгартену утром примчался казак с известием, что турки начали новое наступление. Действительно крупные турецкие силы, как потом оказалось, 18 тысяч человек, двинулись на слабый отряд Баумгартена. Атаки турок были отражены одна за другой, но у Баумгартена очень скоро (уже к 10 часам утра) осталось в действии десять рот, а в резерве всего три роты. Сражение свирепело все больше и больше. Положение становилось отчаянным. На беду турки заняли дорогу, которая вела к Моцецен, где стоял другой русский отряд, под командой командира бригады Бельгарда. Вся надежда была на то, что Бельгард услышит канонаду и поспешит на помощь.

Баумгартен приказал отступать. Отступление происходило при тяжелых условиях: турки напали на полковой обоз и часть его перебили. Но когда Баумгартен увидел, что турки окружают его отряд, он собрал несколько рот, и они бросились в штыки столь стремительно, что турки бежали, оставив два орудия. Но, конечно, оправившись, стали наседать снова. За селением Четати русские приостановились, заняли позиции и начали в упор отстреливаться с расстояния в пятьдесят шагов от атакующих турок. Начался рукопашный бой, и турки, тоже очень храбро бившиеся, были отброшены и потеряли при этом еще четыре орудия и зарядный ящик. Неприятельская кавалерия попала в овраг, русские бросились, преследуя ее, туда же. «Дабы не дать неприятелю вывезти брошенные им орудия и чтобы с более близкой дистанции поражать огнем стрелков отступавшую турецкую кавалерию, полковник Баумгартен решился, пользуясь смятением в рядах противника, теперь же занять и овраг и вызвал для этой цели охотников. Глубокий ров перед валом помешал людям быстро выполнить данное им поручение: ни спуска, ни моста в этом месте не было, обходить было далеко. Тогда рядовой 12-й роты Никифор Дворник вскочил в ров, стал поперек и, нагнувшись, сделав из себя как бы мост, закричал товарищам: «Переходи через меня, ребята! Дело будет скорей!» Перепустив таким образом человек до сорока, Дворник просил его вытащить и вместе с другими бросился на турецкую кавалерию»[279]. Овраг и вал были заняты, турецкие орудия заклепаны, лафеты изрублены. Художник Зичи, который впоследствии, на основании свидетельств солдат и офицеров Тобольского полка, написал картину, изображающую подвиг вскоре погибшего Никифора Дворника, дает тот момент, когда Никифор стоит сгорбившись в расщелине рва. Но турки, рассчитывая на свое огромное численное превосходство, продолжали, ничуть не ослабляя усилий, отчаянные атаки на остановившиеся роты тобольцев. У самого выхода из селения Четати была выставлена турецкая батарея, а еще две другие батареи действовали против левого фланга. Русские орудия (их было почти вдвое меньше) уже изнемогали в неравной борьбе. На глазах погибавшего русского отряда турки уже начали первые передвижения, чтобы броситься в штыки при превосходящих силах, введя несколько совсем свежих батальонов, и покончить с сильно поредевшими русскими ротами, сбившимися друг к другу, — и вот в этот-то момент пришло спасение, когда его уже перестали ждать. Раненый, но не сложивший с себя командования Баумгартен увидел, что по непонятной причине турки вдруг шарахнулись назад, прекратили артиллерийский огонь… В тылу турок раздался грохот артиллерии: это был подоспевший наконец Одесский полк из отряда Бельгарда. Вступив в бой, Одесский полк сразу же стал нести тяжкие потери у турецких окопов. Ему удалось ценой больших потерь выбить турок из окопов, но попытки нескольких рот Одесского полка штурмовать плацдарм потерпели неудачу. К вечеру, получив известие, что генерал Анреп с большими силами двигается к месту боя, турки бросились бежать от Четати к Калафату, русские некоторое время их преследовали и многих перекололи.

Конечно, никто из участников боя не сомневался, что, не говоря уже о первоначальной общей губительной ошибке Горчакова и исполнителя его приказов Анрепа, разбросавших свою армию, даже тут, в кровавый день 25 декабря, не пришлось бы потерять убитыми и ранеными около двух тысяч человек и, главное, не ушли бы турки к Калафату, а были бы все перебиты или взяты в плен, если бы Анреп так страшно не запоздал.

Предоставим слово Петру Конововичу Менькову, внимательному свидетелю и участнику этих событий. «Посмотрим, что во все это время делал граф Анреп. Немецкий граф затеял справлять русский праздник рождества христова. Для этого он нарядил церковный парад. В 8 часов утра в Быйлешти (sic. — Е.Т.) услышали первый выстрел, раздавшийся в Четати. Праздничный граф Анреп забыл данную им накануне диспозицию и, приняв поздравление от валахской сволочи, пошел творить церковный парад. Несмотря на все представления идти навстречу неприятелю, на выручку своих, — Анреп пошел в церковь! Впервые молитва русского солдата в христов день замирала на устах православного или изрыгалась вместе с бранью на начальника — немца, который, несмотря на сильную канонаду, оставался равнодушным зрителем чуждого ему обряда… и не шел на выручку товарищей! «Наших бьют, а мы молимся, как старые бабы, вместо того чтобы выручать своих! Нехорошо, братцы, — говорили между собою солдаты, — бог не простит нам этого!» Солдат возмутило в этот день не только то, что, имея полную возможность, Анреп часами медлил и не подавал помощи погибавшему полку, но и другое очевиднейшее обстоятельство: выступив к полю битвы лишь около двух часов дня, Анреп со свежими силами ровно ничего не сделал, чтобы превратить это Четатское дело в блестящую победу, которая имела бы огромные последствия. «Нестройными толпами, в виду Анрепа и казаков, пробирался неприятель от Гунии, чрез Модловиту к Калафату. Видел все это Анреп и не тронулся с места… Между тем отряд стоял на месте; молчаливое спокойствие выражало общее неудовольствие, но все было тихо! Без приказа начальства не двигается солдат вперед и не рассуждает! Меж тем там и сям слышны были рассказы: — А что, Сидорыч, отчего мы нейдем вперед-то? Вишь ты, как бегут, окаянные; хорошо бы их накрыть-то было! Нейдем? Вестимо, отчего нейдем, — приказа не было! — Да почему же генерал-то Анрапов приказа не дает? — Известное дело — почему не дает приказа. Не дает потому, что он сам из ихних!»[280] Так, даже рядовому понятная бессмыслица и преступная халатность в действиях главных начальников совсем подрывала в солдатах всякое уважение и всякое доверие, и они сплошь и рядом объясняли эти действия сознательной изменой.

Показания правдивого Менькова в точности подтверждаются и офицером, стоявшим в Болоештах. Еще до битвы в Четати он записал в своем дневнике: «Дух нашего солдата превосходен… теперь горят нетерпением помериться с турками и не скрывают этого от жителей, которые начинают к ним привыкать». А вот солдатские и офицерские настроения в день 25 декабря, когда людей «разбудили явственно слышанные нами пушечные выстрелы со стороны Четати, то отдельные, то частые, как бы сливающиеся». И солдаты и офицеры знают, что в нескольких верстах от них погибает кучка русских, окруженная турками, а им предлагают отпраздновать рождество: «Напрягаем внимание — канонада то стихает, то как бы замирает, то снова усиливается. Что-то щемит сердце… Однако не бьют тревоги, напротив, мы готовимся к параду, одеваемся по-праздничному, идем поздравлять с днем рождества к командиру полка». Солдаты решились на своего рода голодную демонстрацию. «На всех возвышениях высыпали солдаты. Отказываются от пищи, просят вывернуть котлы! Какой праздник, когда тобольцам приходится плохо!» Офицеры пожимают плечами в полном недоумении. Кое-кто пошел в церковь, другие остались дома, и все ждут, чтобы ударили тревогу. «Томительное ожидание!» Уже прискакал и казак (под ним тут же пала загнанная лошадь) из отряда Бельгарда с известием, что Бельгард со своим небольшим отрядом выступил на помощь Баумгартену, на которого турки напали в превосходных силах. И все-таки молебствие о многолетии Николаю и долгий молебен задерживает в церкви все начальство. Наконец на площади появляется сам граф Анреп и отдает приказ, уже ни к чему не нужный. «Мы все ускоренным шагом, почти бегом, с нервной дрожью, идем на выстрелы по дороге к Калафату». Конечно, опоздали. В четвертом часу «нас поворачивают назад, и в 6 ч. — мы уже в своих теплых землянках. Но в каком тяжелом грустном настроении возвращались все — от старшего начальника до последнего солдата. Мы не только не подали помощи тобольцам, но, двинувшись вперед, как бы испугались турок и вернулись в то время, когда следовало гнаться за ними… Все, что происходило в течение дня, непонятно, и в простоте ума я не знаю, чем объяснить оплошность начальника Мало-Валахского отряда (Анрепа. — Е.Т.)».

Ряд источников дает большие цифры павших: они утверждают, что было перебито и ранено у Баумгартена и Бельгарда вместе 2300 человек, в том числе 50 офицеров. Русских (в обоих отрядах) было, по некоторым показаниям, в день битвы при Четати 7000 человек, а турок — 18 000.

Мы видели, что возмущенные солдаты объясняли бессмысленное поведение Анрепа изменой, а офицеры — даже не бездарностью этого очень бездарного генерала, потому что тут не требовалось стратегических талантов, а просто каким-то «столбняком»: «Каждый из нас теперь убежден, что если бы мы выступили из Болоешт по первым выстрелам в Четати, то к 12 часам мы могли бы появиться в тылу у турок… наше быстрое наступление на сообщения неприятеля могло бы окончиться полным поражением турок, и мы, вероятно, на их плечах ворвались бы в Калафат. Наша же кавалерия могла бы еще к 11 ч. утра поспеть к Четатскому бою. Одно ее движение на Скрипетул могло бы изменить весь ход Четатского боя». А вместо выигрыша большого сражения получилось вот что: «Остановка войск… имела последствием то, что поле сражения, на котором было много раненых, не осталось за нами; впоследствии оказалось, что наши раненые солдаты и офицеры, лишенные возможности двигаться хотя бы на четвереньках, были добиваемы турками. Видно, в этот день на графа Анрепа просто нашел столбняк… В бою каждая минута дорога. Не приди Бельгард или опоздай он только на полчаса, и славного Тобольского полка, может быть, не существовало бы. Двинься Анреп из Болоешт по первым выстрелам с тремя полками и 20 орудиями, и оплакиваемых нами громадных потерь не было бы»[281]. Автор дневника отрицает, будто бы турки потеряли четыре тысячи: «убыль у них была вдвое меньше нашей»[282].

Но офицеры обвиняли в происшедшем не только Анрепа, а и самого Горчакова, его «общий план, на основании которого небольшой Мало-Валахский отряд отдан был на жертву туркам», причем турки укрепились в Калафате и были «многочисленнее нас и лучше вооружены»[283].

Немудрено, что «в голову приходят тревожные мысли… Таким образом, мы только еще в начале грозных событий, а между тем уже подорвано доверие к распоряжениям наших генералов»[284].

Солдаты тоже стали вообще более подозрительны и раздражительны: «Солдаты не любят юнкеров за их небрежность к службе, и слово «дворянчик» на их языке означает недобросовестно относящегося к своим обязанностям юношу. В мою душу глубоко запало беспомощное состояние вольноопределяющихся в полку, ничему не наученных в мирное время»[285].

Так кончился первый период Дунайской кампании. С чисто военной, стратегической точки зрения эта кампания и в этом первом, как и во втором, конечном своем периоде, являлась классическим образцом того, до какой степени даже армия первоклассная по своему человеческому материалу решительно не может достигнуть поставленных ей целей, если верховное командование само не уверено в том, имеют ли эти цели какой-либо политический смысл, и если войска совсем лишены умелого непосредственного руководства. Мужество и стойкость русского солдата и рядового офицера Ольтеницы и Четати остались вписанными золотыми буквами в книгу военной доблести русского народа.

Война на Кавказе велась и в 1853, и в 1854, и в 1855 гг. при очень трудных для России условиях, — и если она ознаменовалась рядом блестящих успехов и в конце концов если именно эти достижения на Кавказе (не одно только взятие Карса) оказали очень большое влияние при мирных переговорах в Париже, то здесь, по всей справедливости, должно поставить это в громадную заслугу не только храбрости и оперативности действующей армии, но и истинно патриотическому, стойкому, мужественному поведению грузинского народа, народа армянского, народа азербайджанского. И для грузин, и для армян, и для Азербайджана эта война с самого начала была как бы продолжением вековой борьбы против беспощадного «наследственного» врага, от которого только Россия могла оградить жизнь, достояние, безопасность населения. Героизм народов Закавказья, принимавших участие в боях, полная готовность к материальным жертвам и к выполнению со всем усердием, часто сверх задания, всех требований военных властей — все это засвидетельствовано почти всеми показаниями современников. От солдат до командиров грузины и армяне живо чувствовали кровную свою заинтересованность и полную с русскими солидарность и моральную ответственность в деле отстаивания своей земли от вторгнувшихся турецких захватчиков. Для Андроникова, для Бебутова борьба на Кавказе являлась точь-в-точь, как, скажем, для казачьего генерала Якова Петровича Бакланова, делом спасения родной земли и родных братьев.

Среди части образованного слоя Грузии и Армении уже пробудился интерес к русской культуре, к русским писателям, к общественным прогрессивным настроениям, и в Закавказье уже перестали валить все в одну кучу и уже разбирались в том, что, кроме России Николая I, существует еще Россия Пушкина, Гоголя и Белинского и что певец России Лермонтов был и великим певцом Кавказа.

Грузинское население, прежде всего подвергшееся нападению со стороны турок, сразу же повело себя так, что облегчило в очень серьезной степени дело военной обороны. Для армян в ближайшие годы борьба за Карс была делом тоже жизненно важным, как для грузин — борьба за подступы к Тифлису. И оба народа со вздохом облегчения приняли конечную весть об освобождении от турок первоначально занятой ими части закавказской территории. Боевые заслуги грузинской милиции, как и боевая помощь армян, совершенно бесспорны.

Основная трудность войны заключалась для России в необъятных размерах ее границ и в необычайно невыгодных и опасных условиях, при которых создавалась дипломатическая обстановка этой войны. Ни один сектор границы не мог считаться обеспеченным от неприятельского нападения, ни один сосед не давал ручательства, что он завтра же не обратится из нейтральной величины в величину открыто враждебную.

Но, конечно, уже во всяком случае не на Кавказе, граничащем с Турцией и Персией, можно было надеяться найти такой безопасный сектор пограничной линии Российской империи.

На активную помощь со стороны персов ни Воронцов, ни Петербург не рассчитывали. Шах персидский при переговорах требовал ручательства, что территории в Азиатской Турции, которые он отвоюет, останутся навсегда за ним. Николай полагал, что если только персы не выступят против русских, то ничего больше от них и желать не приходится[286].

Николай совсем не понимал опасного положения, в котором оказался Кавказ после формального объявления турками войны России. Узнав о благополучном доставлении Нахимовым и высадке на побережье 13-й дивизии, царь пишет Воронцову, ничуть не разделявшему его оптимизма и очень опасавшемуся за порученный ему край: «Теперь кажется могу я надеяться, что не только тебе даны достаточные способы оборонять край от вторжения турок, но даже к наступательным действиям… тебе уже должно быть известно чрез князя Меншикова, что турки в их сумасшествии объявили нам войну, требуя от князя Горчакова, чтобы немедля очистил Придунайские княжества. Ответ прост и короток: пусть нас выгоняют. По слухам они на сие не отважатся, но будто намерены напасть на тебя, и тут милости просим, будет чем принять и препроводить с подобающей честью» (подчеркнуто царем).

Николай обнаруживает абсолютное непонимание истинного положения вещей, лишний раз доказывая, что он был именно плац-парадным генералом и никогда не был военным человеком и полководцем. Вот какие невероятные по бессмысленности указания дает он Воронцову: «Выждав первые нападения турок, желаю я, чтобы ты непременно перешел в наступление, направясь на Карс, и овладел оным, равно как и Ардаганом». Ему кажется все это очень легко и просто: «овладеть» Карсом и Ардаганом — а потом, конечно, выждать, «какое впечатление произведет в Царьграде и не образумит ли турок»[287].

Это все он писал Воронцову, полному очень тревожных предчувствий и ожидавшему вторжения в Грузию больших турецких сил.

Грузия, Гурия, Мингрелия, Абхазия, отделенные от империи огромным горным хребтом и неукротимо борющимися за свою самостоятельность горными племенами, прежде всего рисковали подвергнуться нападению многочисленных турецких войск, укрепившихся в Карее, Ардагане и других пунктах неподалеку от русской границы. И совсем неизвестно, почему к началу военных действий оборона южного Кавказа была в самом неудовлетворительном состоянии. Наместник Кавказа М.С. Воронцов настойчиво требовал войск. Он уже в 1853 г. почти не сомневался, что англичане и французы войдут в Черное море, и считал это катастрофой для Кавказского побережья. Очень неспокоен он был, получая донесения о накоплении турецких сил на самой границе в Карсе и Батуме, и просил Меншикова усилить эскадру, крейсирующую у кавказских берегов[288].

Начальник морского штаба Черноморского флота Корнилов только 28 сентября (10 октября) 1853 г. получил приказ Меншикова уведомить вице-адмирала Серебрякова, находившегося у восточного берега Черного моря, что «решение восточного вопроса клонится более к войне, чем к миру, и к войне со стороны турок наступательной», а потому надлежит усилить бдительность[289].

Немедленно в страшной опасности оказались слабые посты, разбросанные по восточному побережью Черного моря от поста Св. Николая (у самой турецкой границы) до Поти и поселка Редут. В Редуте стояла одна рота, там был значительный склад артиллерийских припасов. Поти охранялся ничтожной командой в 40 человек, а между тем там были «две каменные, очень хорошо сохранившиеся крепости». На посту Св. Николая был склад с 3 тысячами четвертей муки, а охраняло его тоже лишь несколько десятков человек. Просто бросить все эти места и уйти в глубь страны было жаль, не хотелось оставлять туркам все эти ценности[290]. Об этом было в свое время донесено наместнику Кавказа, князю М.С. Воронцову, но долго не знали, как поступить. Усилить крейсировку возле абхазского берега, как просил вице-адмирал Серебряков, путем присылки для этой цели подкрепления из Севастополя Меншиков не нашел возможным и отказал[291].

Блестящее выполнение Нахимовым в сентябре 1853 г. дела перевозки из Крыма и высадки на Кавказе войск 13-й дивизии сразу меняло, казалось, положение вещей. «С великою радостью узнал я о благоприятном прибытии на Кавказ 13-й дивизии», — писал Николай Воронцову. Царь предвидел нападение турок из Батума, где стояли большие турецкие силы, на Абхазию и признавал «эту сторону нашей границы за слабейшую, ибо ни Николаевский редут, ни Поти, не суть преграды предприимчивому неприятелю». Царь требует от Воронцова контрнаступления: «…желаю я, чтобы ты непременно перешел в наступление, направясь на Карс, и овладел оным, равно как и Ардаганом»[292]. Но это легче было приказать, чем выполнить.

Около 5 тысяч турок было отправлено морем из Батума на плоскодонных судах к посту Св. Николая, где оказался ничтожный отряд в составе двух неполных рот с двумя орудиями. Отряд защищался отчаянно и почти весь был вырезан в ночь на 16(28) октября. Спаслось лишь несколько человек. К несчастью, среди турецких войск, взявших пост Св. Николая, находились башибузуки, с которыми их собственное начальство не могло справиться. При письме Меншикова великому князю Константину была приложена выписка из письма, отправленного из Сухума, от 3 ноября 1853 г. Вот ее содержание: «При взятии крепости Св. Николая турки неистовствовали страшным образом. Они распяли таможенного чиновника и потом стреляли в него в цель; священнику отпилили голову; лекаря запытали, допрашивая, куда он спрятал деньги, перерезали женщин и детей и, наконец, у одной беременной женщины вырезали уже живого ребенка и тут же на глазах еще живой матери резали его по кускам»[293].

В середине ноября 1853 г., когда известие о захвате поста Св. Николая, стратегическое значение которого было донельзя раздуто враждебной России прессой, распространилось по Европе, оно произвело тем большее впечатление, что почти совпало с тоже крайне преувеличенными и приукрашенными известиями о русской неудаче на Дунае, под Ольтеницей[294].

Вслед за потерей поста Св. Николая русские войска испытали еще неудачу 2(14) ноября 1853 г. под Баяндуром, недалеко от Александрополя. Здесь главные силы турок напали на небольшой посланный на разведки русский отряд, меньший, чем турецкая часть.

Но на этом и окончились турецкие успехи на Кавказе в 1853 г. Армия Али-паши (18–20 тысяч человек) вышла из Карса, направляясь навстречу семитысячному отряду князя Андроникова.

Генерал-лейтенант Андроников подошел к Ахалцыху 12(24) ноября 1853 г., и уже первая рекогносцировка убедила его, что турки заняли очень сильную и укрепленную завалами и батареями позицию. А лазутчики доносили, что к неприятелю подходят новые и новые подкрепления из Карса, Ардагана и Аджара.

Андроников решил, что ему нельзя терять времени при подобных обстоятельствах.

14(26) ноября, еще перед восходом солнца, начался артиллерийский бой, на который турецкие батареи энергично отвечали. Эта артиллерийская дуэль длилась пять часов без перерыва. К 11½ часам утра Андроников убедился, что артиллерией упорства противника не сломить. Он решился на штурм и, следовательно, на штыковой бой. Дело приступа осложнялось тем, что город защищала отчасти и довольно глубокая река Пасхов-Чай. «Пехота наша под ближайшими картечными выстрелами всей неприятельской артиллерии и под батальным непрерывным ружейным огнем переправлялась через реку по грудь в воде. Приступ был так стремителен и единодушен, что неприятель при всей упорной защите должен был уступить, и первый шаг к отступлению был началом окончательного его поражения и совершенного расстройства», — доносил на следующий день Андроников.

В разгар рукопашного боя между переправившимися через реку русскими частями и турками на оставшуюся еще русскую часть на другом (левом) берегу Пасхов-Чая напал внезапно показавшийся из гор довольно сильный турецкий отряд, но шесть казачьих сотен и вспомогательный отряд обратили его в бегство после упорного боя. Ружейная перестрелка и преследование бежавших в горы остатков ахалцыхского гарнизона длились около четырех часов. К вечеру все было кончено. «С закатом солнца прекратился бой по неимению противников», — гласит донесение[295].

Что у Андроникова было по крайней мере в два с половиной раза меньше войск, чем у турок, вторгшихся в русские пределы и действовавших между Кутаисом и Ахалцыхом, с одной стороны, и между Тифлисом и Кутаисом — с другой, это явствует из тайного донесения, полученного французским послом генералом Кастельбажаком от одного из его агентов на Кавказе. Это донесение, перехваченное и попавшее в русские руки, не было подписано, но по догадке русских властей оно принадлежало авторству некоего Гейерта. На рукописи приписано: «Аноним, то есть Гейерт» (anonyme с. a. d. Heyert).

В этом донесении передается, что турки вторглись в количестве 20 тысяч человек, а у князя Андроникова — отряд в 8 тысяч[296]. Аноним передает в виде слуха также о движении Шамиля с 14 тысячами горцев на Закаталу и о занятии им Закаталы (в 25 километрах от Телавского укрепления, а Телава находится в 80 километрах от Тифлиса). Аноним пишет из Тифлиса 21 ноября, но еще не знает о Башкадыкларе.

Между тем главный триумф в кавказской кампании 1853 г. ждал русскую армию впереди. Большой турецкий корпус, тот самый, который одержал победу над князем Орбельяни под Баяндуром, спустя несколько дней ушел со своих позиций, уклоняясь от боя с генералом Бебутовым, появившимся перед Баяндуром.

Уже с 14(26) ноября князь Бебутов, не ослабляя преследования, шел за турками, быстро отступавшими от Баяндура к Карсу. Не имея надежды догнать эту армию до Карса, Бебутов 17(29) ноября остановился. Но преследуемый турецкий корпус не вошел в Карс, а тоже остановился и немедленно стал укреплять свой лагерь и передние позиции перед лагерем около селения Башкадыклара, уже на турецкой территории. Узнав об этом, Бебутов немедленно двинулся туда, велел войскам взять с собой провианта на пять дней, спирту по четыре порции (на человека), зернового фуража на пять дней и порожние повозки для больных и раненых. Утром 19 ноября (1 декабря) 1853 г. русские подошли к неприятелю, и Бебутов видел с горы, что турки не только продолжают стоять на месте (пошли перед этим слухи об их дальнейшем отступлении), но что вышли из своего лагеря и стоят в полной боевой готовности.

В полдень началась артиллерийская перестрелка. С русской стороны шла пальба из 16 орудий (половина всей имевшейся при отряде артиллерии), с турецкой — не менее чем из 20. Одновременно Бебутов приказал генерал-майору Багратиону-Мухранскому (родственнику знаменитого измаильского и бородинского героя Петра Ивановича) с четырьмя батальонами гренадер и карабинеров обойти турок с их правого фланга и ударить в штыки. Турками командовал анатолийский сераскир Ахмет-паша, дельный и храбрый воин, и сражались турки очень стойко, но не выдержали штыкового боя, правый фланг смешался и сильно подался назад, а в это время как раз подоспели два дивизиона русских драгун и бросились на уже расстроенный правый турецкий фланг, тесня его по направлению к левому флангу. Турки в это самое время повели контратаку против русского правого фланга, и князю Чавчавадзе, там командовавшему, приходилось упорно и долго отбивать повторные атаки курдской и регулярной турецкой кавалерии.

В третьем часу дня началось общее отступление турецкой армии, местами обратившейся в бегство. Полный разгром и уничтожение турок были предотвращены действиями прикрывавшей их отступление курдской и регулярной турецкой кавалерии. Русские войска сражались так, что изумляли своих начальников. Грузины были особенно озлоблены зверскими поступками неприятеля в самом начале войны. «Поведение вверенных мне войск в этом кровопролитном сражении заслуживает наивысшую похвалу, — доносил Бебутов князю Воронцову о сражении при Башкадыкларе, — не упоминая о многих отдельных подвигах разных частей войск, я докладываю вашей светлости только, что отряд русских войск из семи тысяч человек пехоты, 2800 кавалерии, при 32 орудиях нанес в этот день турецкому корпусу из двадцати тысяч регулярной пехоты, четырех тысяч регулярной кавалерии и более двенадцати тысяч куртин (курдов. — Е.Т.) и другой милиции при 42–46 орудиях совершенное поражение, отбил у неприятеля 24 орудия и обратил (его. — Е.Т.) в поспешное бегство»[297]. Русские потеряли убитыми и ранеными в этот день около 1100 человек, контуженными — 166. Турецкие потери людьми были значительно больше. Одних только тел, оставленных на поле битвы, оказалось около полутора тысяч. Весь лагерь с палатками, множество оружия, ранцев, шинелей остались в руках русских. Потери турок, по последовавшим подсчетам, превышали 6 тысяч человек.

Позднейшие свидетельства признают более высокую цифру русских потерь под Башкадыкларом и дают некоторые дополнительные детали об этой решительной русской победе: «Кроме двадцати четырех орудий, взято много снарядов, но за отсутствием дорог нельзя было всего увезти. У нас 1500 чел. выбывших из строя, из них раненых 800. Багговут был героем дела». Тут — во французском письме вставлены по-русски слова Багговута: «Как пожарная труба, я обливал их картечью». При четырнадцатом турецком орудии, взятом войсками Багговута, «оказались поляки, которые в своем отчаянии перед тем, как умереть, бросали руками снаряды в голову нашим драгунам». Вообще польские эмигранты «превосходно защищались. и почти все были перебиты». «Турецкая артиллерия прекрасно оборудована», почти весь материал — английский. Рукопашный бой был ожесточенным, пощады в схватке не было никому. Но мельком в нескольких словах рассказан и такой случай: «Один турок, очень тяжело раненный, лежал рядом с одним из наших гренадер, которому оторвало руку. Явился хирург, чтобы помочь нашему гренадеру», — и дальше вставлена во французский текст письма русская фраза гренадера: «Нет, помогите турку, он хуже меня ранен»[298].

Следует непременно принять к сведению, что эта коротенькая, но блестящая осенняя кампания на Кавказе сыграла свою значительную роль в развитии дальнейших событий. Вместе с Синопской победой эта кавказская кампания породила новый прилив оптимизма и бодрости у царя, уже начинавшего несколько теряться. Кавказ казался после Башкадыклара надолго обеспеченным. Руки на Дунае были теперь развязаны. Так по крайней мере казалось. Ликование при дворе и в высшем свете было большое. «Нахимов, Бебутов — победы-близнецы!» восклицал князь П.А. Вяземский. После Башкадыклара и Синопа имя Нахимова прогремело одновременно с именем Бебутова и затмило его.

Но еще более серьезное значение имели победы Андроникова и Бебутова для происходившей зимой 1853/54 г. дипломатической борьбы. Ведь сражение под Башкадыкларом произошло 19 ноября (1 декабря), т. е. спустя ровно двадцать четыре часа после того, как Нахимов пустил ко дну турецкий флот. Оба известия распространились в Европе почти одновременно, и вопрос перед английским кабинетом и перед французским императором встал в совершенно отчетливом виде. Турция никак не может не только справиться с Россией, но и просто охранить от нее свое существование. Ахалцых и Башкадыклар были, в сущности, боевыми встречами, где на каждого русского солдата приходилось в среднем три турецких, и оба раза дело окончилось страшным разгромом и бегством турецкой армии. Впечатление от раздутых английской и французской печатью турецких «побед» при Ольтенице и Четати сразу было уничтожено.

Значит, необходимо немедленное вмешательство для спасения Турции. Такой вывод был сделан окончательно в Лондоне и Париже в середине декабря 1853 г., когда пришли подробности о Синопском бое: они оказались не менее убийственными для престижа морских сил Турции, чем Башкадыклар для престижа ее сухопутной армии.

Рассмотрим теперь, каково было положение дел на фронте дипломатической борьбы с момента вторжения русских войск в Молдавию и Валахию до той поры, когда известия о Башкадыкларе, а затем о Синопе облетели Европу.

Расстановка сил в дипломатической борьбе, развернувшейся в течение второй половины 1853 г., и мотивы, руководившие главными участниками этой борьбы, настолько выяснились, что мирный исход возникшего затяжного конфликта буквально с каждым месяцем становился все более и более проблематичным.

Николай I по-прежнему или даже более прежнего был убежден, что отныне, после вступления русских войск в княжества, у него в руках судьбы Турции. Либо Турция примет без изменений или с совсем незначительными изменениями ультимативную ноту, предъявленную Меншиковым, и тогда уже самый этот факт подчинения будет началом могущественнейшего влияния царя на всю внутреннюю и внешнюю политику Оттоманской державы, либо Турция предпочтет войну и тогда ей — конец. Поэтому все усилия русской дипломатии должны быть направлены к тому, чтобы удержать Англию и Францию от вмешательства в пользу Турции.

Но чем больше укреплялся Николай в этой своей идее, тем больше, конечно, возрастало сопротивление обеих западных держав. После занятия Молдавии и Валахии в Лондоне стало окончательно брать перевес и в кабинете и в парламенте мнение, что без войны не обойтись и что царь решил без Англии исполнить то дело разрушения Оттоманской империи, которое он в январе и феврале 1853 г. предлагал англичанам выполнить вместе с ними на началах соглашения. После всего раньше сказанного незачем повторять, почему для правящих классов Англии казалось недопустимым и в экономическом и в политическом отношениях отдавать Турцию под фактическую власть царя. Вопрос был лишь о методе борьбы: премьеру Эбердину еще некоторое время продолжало казаться, что можно обойтись без войны; Пальмерстону, Кларендону, Джону Росселю война стала уже с осени 1853 г. казаться неизбежной. Во всяком случае, и с точки зрения воинственной группы кабинета, миролюбивые заверения и беседы Эбердина с Брунновым представлялись, по существу дела, даже полезными: это усыпляло внимание царя и толкало его на поспешные и неосторожные решения. Громадную поддержку воинственной группе британского кабинета оказывал с каждым днем все больше и больше император французов: для Англии представлялся драгоценнейший, неповторимый случай вести войну против России при помощи французской армии.

Что касается Наполеона III, то в конце 1853 г. еще больше, чем в начале, тесный военный союз с Англией, только и мыслимый для подготовки и ведения войны против России, казался огромным дипломатическим выигрышем, могучим укреплением политического будущего династии Бонапартов. Союз с Англией уже наперед мог обезвредить всякую попытку воскрешения союза России с Австрией и Пруссией против Франции. Война при сложившейся конъюнктуре сулила французам большую победу, а эта победа имела колоссальное значение не только с внешнеполитической точки зрения, но и с точки зрения внутренней политики. Гром великой победы над царем мог заставить забыть и клятвопреступление принца-президента 2 декабря 1851 г., и варварское кровопролитие 4 декабря, и не менее варварскую расправу с республиканцами в провинции. Для Наполеона III именно война, и только война давала все эти нужные результаты.

Австрия колебалась и не решалась. Франц-Иосиф во второй половине 1853 г. после вступления русских войск в Молдавию и Валахию некоторое время боялся Николая больше, чем тот боялся Наполеона III. Но чем нерешительнее и неудачнее действовал Горчаков, руководимый Паскевичем, в Дунайских княжествах, тем меньше становился страх Франца-Иосифа и его министра иностранных дел Буоля перед Николаем I, а чем более неприкрыто и часто французская дипломатия пугала австрийское правительство перспективой потери Ломбардии и Венеции, тем больше возрастал страх перед Наполеоном III, который мог натравить Сардинское королевство на Австрию, обещав свою военную помощь. Боялся Франц-Иосиф и окончательного внедрения русских в Молдавии и Валахии. Ему в самом деле в 1853 г. хотелось мирного окончания конфликта. Но не в его власти было добиться этого результата.

При таких условиях дипломатическая игра велась ее участниками, даже вовсе не боявшимися войны, — Николаем I и Наполеоном III, — так, чтобы дать себе время подготовиться как должно, а вместе с тем чтобы, по возможности, свалить вину в инициативе и в агрессии на противника. А те, кто считал более выгодным мир, довольно скоро начали убеждаться, что их желание неисполнимо. Эбердин без всякого труда, когда настало время, перешел с мирной позиции на позицию воинственной группы своего кабинета. А Франц-Иосиф и Буоль старались оттянуть дело, пока была хоть какая-нибудь возможность не говорить ни да, ни нет и не делать рокового выбора.

После этих предварительных замечаний обратимся к тому, как рисуют нам документы последовательную картину сложной дипломатической борьбы. Мы видели, что перед самым вторжением русских войск в Молдавию и Валахию налицо было два проекта улажения русско-турецкого конфликта: «конвенция» Эбердина, в сущности повторившая с некоторыми оговорками последнюю ноту Меншикова, и «проект Буркнэ», по которому Турция подписывалась под основными требованиями царя, а царь давал в той или иной форме заверение, что он не воспользуется этими уступками Турции для нарушения независимости Оттоманской державы. Оба проекта очень скоро провалились.

Начавшаяся фактически оккупация Дунайских княжеств вызвала в английском правительстве определенное убеждение, что план завоевания Турции, известный Англии из собственных признаний царя, сделанных в январе 1853 г. Гамильтону Сеймуру, начал логически осуществляться с пограничных, ближайших к русским пределам областей Оттоманской империи. Один лишь лорд Эбердин «остается непоколебимым в своем доверии» к Николаю. Так по крайней мере кажется барону Бруннову. «Я не должен скрывать от вас, господин канцлер, что английский кабинет ничуть не успокоен насчет намерений России. За исключением главы кабинета, который остается непоколебим в своем доверии к императору (Николаю. — Е.Т.), всеми остальными членами совета министров овладела боязнь, что Турция падет под смертельным ударом, который решил ей нанести наш августейший повелитель. По их мнению, наши войска входят в княжества, чтобы уж там и остаться. Лето пройдет в переговорах, которые ни к чему не приведут. Осень и зима будут употреблены на то, чтобы организовать наши силы к нападению. В промежутке в Турции вспыхнут восстания, возбуждению которых мы не будем чужды. Будущей весной наша армия перейдет через Дунай, чтобы пойти на Константинополь, завоевание которого и составляет единственную цель нашей политики. Таков решительный план, который нам приписывается. Ваше превосходительство поймете, облегчает ли подобная озабоченность умов задачу мирного улажения дела».

Так пишет Бруннов. Он явно сам не знает толком, что же в точности имеет в виду царь делать дальше: поразить ли Европу миролюбием и благородством (как пишет Бруннов) или действительно начать завоевание Турции согласно плану, приписываемому царю английским правительством[299].

Первые дни июля 1853 г. прошли в напряженном ожидании. Проект французский, проект австрийский — все, по словам Эбердина, Англия будет приветствовать, лишь бы не было войны. Но при этом подразумевалось уже и нечто более конкретное: лишь бы русские войска ушли из княжеств. А для Николая этот шаг теперь был нелегок и с каждым днем становился труднее. Уже 4 июля 1853 г. Пальмерстон предлагал лорду Эбердину распорядиться, чтобы британская эскадра вошла в Босфор, а если дальше понадобится, то и в Черное море. Свое письмо Пальмерстон кончал уверением, что вся страна (т. е. Англия) поддержит подобные действия[300]. Но Эбердину этот последний аргумент не показался убедительным, и в своем ответном письме он ядовито напоминал Пальмерстону: «В подобных случаях я боюсь народной поддержки. Однажды, когда афинское народное собрание бурно аплодировало Алкивиаду, он спросил, не сказал ли он какой-либо особенно большой глупости»[301].

Лорд Кларендон протестовал против перехода русских войск через Прут и отказался приравнять появление английской и французской эскадр в Безикской бухте к появлению русских войск в Молдавии и Валахии. Кларендон указал на то, что эскадры стоят в бухте по приглашению Турции, а русские войска перешли через Прут против воли Турции. Барон Бруннов злорадно считает большой ошибкой Кларендона такую постановку вопроса. По его мнению, если бы, например, Кларендон поставил вопрос так: англичане и французы уводят свои эскадры из Безики, а русские одновременно должны увести свои войска из Молдавии и Валахии, то Россия оказалась бы в затруднительном положении, так как все равно своих войск она оттуда не увела бы, пока не получила бы полного удовлетворения от Турции[302].

Бруннов, поздравляя Нессельроде с тем, что так хорошо все вышло, не понимает зловещего смысла того обстоятельства, что Англия и Франция вовсе и не ищут способов удаления своих и русских вооруженных сил из Турции, а, напротив, стремятся лишь, оставляя эти занозы, углубить и расширить конфликт. Нужно заметить, что Нессельроде находился в состоянии почти непрерывного восхищения глубиной ума своего лондонского посла. «В сущности я не очень знаю, мой дорогой Бруннов, зачем я вам пишу. Вы все знаете, все угадываете, и я ничего не могу вам сообщить. Когда нам случается найти новые аргументы, оказывается, что уже давно вы ими угощали английских министров», — так изъяснял свои чувства канцлер в момент перехода русских войск через Прут[303].

Барон Бруннов был как нельзя более доволен всем происходящим. Правда, лорд Кларендон делает неприятные замечания, но они «не заслуживают ответа. Не следовало ожидать, что Англия объявит себя удовлетворенной тем, что русская армия занимает Молдавию и Валахию. Англия с этим примирилась — без сопротивления, но с сожалением (elle s'y est r sans r mais avec regret). Отсюда происходит чувство раздражения, находящее себе облегчение в словах. Россия на это ответила уже наперед фактами, которые общеизвестны в Европе. Я сказал это лорду Кларендону. Его комментарии абсолютно ничего не переменят». Вообще, считающий себя тонким аналитиком министерских душ Бруннов вполне твердо надеется на лорда Эбердина, который так искренне дружески расположен к России и тоже, как сам Бруннов, не хочет думать о прошлом (т. е. о занятии Молдавии и Валахии), а намерен только размышлять о будущем[304]. Все это пишется в Лондоне 4(16) июля 1853 г.

Между тем в недрах кабинета Пальмерстон все решительнее настаивал на необходимости войны. «Ведь это — разбойник, объявляющий, что он не покинет дом, пока сначала полицейский не удалится с места», — писал Пальмерстон по поводу циркулярной ноты Нессельроде в меморандуме, разосланном всем членам британского кабинета 12 июля 1853 г.[305]

А пока из Турции получаются в Лондоне самые утешительные для царя сведения: Турция — без денег, положение ее таково, что без посторонней помощи она никак против России держаться не в состоянии. Даже и без войны, одно только это напряженное состояние вооруженного мира, если оно еще продолжится, поведет за собой крушение Оттоманской империи.

Это было как раз, точка в точку, то, чего желал Николай. Одна только небольшая деталь могла заставить призадуматься и испортить полное удовольствие от этого сообщения: все эти сведения получены были через Лондон и доставлены были именно лордом Стрэтфордом-Рэдклифом, как вскользь упоминает Бруннов[306].

Чем объяснялось это услужливейшее доставление подобных секретных известий русскому посольству явно прямо из статс-секретариата иностранных дел — об этом Николаю впоследствии был большой досуг поразмыслить, когда уже было слишком поздно извлечь из этих размышлений пользу. Бруннову даже не показалось странным, что ему передают эти сведения как исходящие от Стрэтфорда, хотя именно Стрэтфорд всегда выражал решительный оптимизм во всем, что касалось вопроса о жизнеспособности Турции и возможности ее сопротивления. Николай считал, что в Англии уже ослабевает стремление защищать турок, а Австрия прямо грозит туркам бросить их на произвол судьбы: «…по телеграфу есть вести опять партия войны в Царьграде усилилась; Рэдклиф действует слабо, а австрийцы объявили свой ультиматум с тем, что буде турки не согласятся, то Австрия отказывается от посредничества. Бог знает что будет…»[307]

Уже наступал конец июля. Не принимая полученных им из Петербурга известий за окончательный провал «проекта» лорда Эбердина, Бруннов, получив письмо Нессельроде, извлек из него лишь тот вывод, что поскорее бы следовало послать в Петербург уже настоящий точный формальный документ, излагающий пункты этого проекта.

Поспешность была тем более желательна, что Бруннов узнал не весьма приятную новость. Оказалось, что как раз в самом Константинополе новый австрийский посланник Брук работает в тесном сотрудничестве с лордом Стрэтфордом-Рэдклифом над выработкой ноты, которая должна будет послужить основой соглашения между Турцией и Россией.

Теперь мы уже знаем, что Брук, очень дельный дипломат и большой финансист, не сочувствовал захвату Турции ни русским царем, ни парижской биржей, ни лондонским Сити, а мечтал, как убежденный последователь Фридриха Листа, об экономической экспансии Австрии и Германского союза во владениях Оттоманской Порты. Таким образом, над этой «примирительной» нотой работали два противника русского влияния в Турции, хотя и не согласные между собой во всех основных своих стремлениях. Всего этого Бруннов не знал, конечно. Но уже то было подозрительно, что австрийское правительство действует в Константинополе столь согласно с английским. Ни Бруннова, ни Нессельроде это, однако, нисколько не обеспокоило: до разгадки истинной роли Австрии им было еще очень далеко. Во всяком случае фантастические мечты Бруннова были таковы: пусть поскорее Эбердин наконец пошлет свой проект в Петербург, а царь пусть его немедленно утвердит, и тогда козни лорда Стрэтфорда будут вконец уничтожены, ибо он обязан будет покориться и проводить в Турции политику Эбердина, т. е. советовать султану подписать эту конвенцию. Если же султан все-таки не подпишет — тогда тоже русское дело выиграно: Великобритания ввиду этого ослушания султана бросит его на произвол судьбы[308].

Ничего этого и не случилось и случиться не могло. Тут же Бруннов дает (через Нессельроде) почтительный совет Николаю: в проекте конвенции английское правительство имело такт (le bon go) ничего не упомянуть о необходимости вывести, после принятия этого проекта, русские войска из Дунайских княжеств. Так вот, хорошо было бы, чтобы «благородство» государя-императора побудило его от себя упомянуть об этом очищении Молдавии и Валахии[309]. Из всех утопий, в которые поочередно начинал верить в этот роковой год барон Бруннов, это предположение, это обращение к благородству Николая было наиболее курьезно и неожиданно.

В лондонской прессе страсти разгорались все сильнее и сильнее. Некоторое время фанатический враг царской внешней политики Уркуорт был чуть ли не самым читаемым в Англии публицистом. Статьи Уркуорта, всегда живые, часто яркие, представляют собой смесь здравых мыслей с совершенно бредовыми фантазиями. Он ненавидит Николая и русских вообще истинно фанатической ненавистью, а в абдул-меджидовской Турции вполне искренне и убежденно усматривает носительницу высокой оригинальной, но, к несчастью, недоступной пониманию европейцев цивилизации. С большим одобрением Уркуорт ссылается на лекции «ученого Мицкевича в Парижском университете», в каковых лекциях Мицкевич «пытался установить тождество русских с ассирийцами — на основе филологии». Оказывается (it appears), «что имя Навуходоносор-Нобукаднеццар — не что иное, как русская фраза, означающая: нет бога, кроме царя»[310].

Вот такие вещи Уркуорт писал еще летом и осенью 1853 г., в 1854 г. старался писать еще более потрясающие, чем в 1853. А в 1855 г. — еще более, чем в 1854. Политические страсти совсем омрачали временами его сознание, и возбудившее, по свидетельству Герцена, гомерический смех заявление Уркуорта на одном митинге, что Джузеппе Маццини подкуплен Россией, было характерно для этого публициста. При всем этом он был бескорыстен, честен, демократически настроен, ненавидел Пальмерстона вовсе не за то, что Пальмерстон выгнал его со службы и не возвращал, но потому, что справедливо видел в Пальмерстоне человека, построившего и внешнюю и внутреннюю свою политику на лукавстве, обмане и лживой игре либеральными фразами и мнимым демократизмом. В изворотах и ухищрениях Пальмерстона он усматривал даже последствия тайного подкупа могущественного лорда русским императором. Его газета «Морнинг адвертайзер» имела огромный успех в эти годы, несмотря на неистовые порывы редактора. Действовали и темперамент, и искренность его статей, и порой даже литературная яркость. Это часто был фантазер, но такой убежденный, одаренный такой огромной эмоциональной силой, что невольно привлекал к себе и даже (мимолетно) кое в чем — именно в вопросе о Турции — вызывал доверие людей, даже искушенных в этих вопросах.

22 июня (4 июля) 1853 г. русские войска вступили в Молдавию и Валахию, в ближайшие дни они заняли столицу Молдавии — Бухарест, столицу Валахии — Яссы.

Переход русских войск через Прут и манифест, обнародованный в России по этому поводу, произвели на Мейендорфа якобы отрадное впечатление. Но он все-таки хоть и бегло, а решил сообщить Нессельроде о том, что австрийское правительство этим обеспокоено[311]. Впрочем, Буоль еще считает полезным оправдываться от уже возникших против него в Петербурге подозрений, что он склоняется к соглашению четырех держав, т. е. к присоединению Австрии и Пруссии к Англии и Франции для общего их давления на Россию. Эти подозрения были вполне основательны летом 1853 г.

Уже к концу июля 1853 г. в Вене были получены сведения, что Турция не принимает без изменений ни «конвенции», предлагаемой английским кабинетом, ни плана Буркнэ. То и другое было подстроено лордом Рэдклифом, игра которого крайне облегчалась твердой уверенностью, что Николай не позволит изменить ни единого слова в обоих «примирительных» проектах, потому что вовсе не хочет в этой стадии дела ликвидации конфликта. Тогда же, в последних числах июля, произошло первое очень многознаменательное объяснение Буоля с Мейендорфом. Буоль прямо заявил, что Австрия не может поддерживать русскую политику в Турции, не может и не хочет раздражать французское правительство, дорожит «доверием» Франции и Англии, а это доверие улетучится, если названные две западные державы заподозрят, что Австрия вдвоем с Россией стремится к разделу Турции. Мейендорф заикнулся о «благодарности», намекая на усмирение русскими войсками венгерского восстания, но не получил на этот слабый аргумент ответа[312].

Итак, и французский проект и английский были отвергнуты в очень вежливых выражениях канцлером Нессельроде. В Петербурге решили ждать проекта австрийского.

12(24) июля граф Буоль созвал на заседание послов: французского, английского, австрийского, русского и прусского. Русский посол Мейендорф не явился, заявив, что из Петербурга ему никаких указаний не дано. 28 июля была на нескольких заседаниях этих послов, под председательством Буоля, выработана нота, которую решено было предложить султану подписать. Эта нота содержала упоминание, что Турция обязуется соблюдать все статьи, касающиеся православной церкви, содержащиеся в договорах Кучук-Кайнарджийском 1774 г. и Адрианопольском 1829 г. В ноте подробно говорилось о том, что православная церковь получает все права и привилегии, которые будут даны какими бы то ни было соглашениями всем другим христианским культам.

3 августа Николай получил эту «венскую ноту» и тотчас заявил, что принимает ее целиком, но с тем условием, что султан подпишет ее без всяких изменений, дополнений и комментариев. 6 августа Николай пригласил французского генерала маркиза Кастельбажака на маневры в Красное Село.

Интереснейший разговор ожидал здесь генерала Кастельбажака. Для того, кто детально изучил дипломатическую деятельность императора Николая, не может быть никаких сомнений, что он решил позондировать почву: нельзя ли в партнеры по дележу Турции пригласить вместо Англии, которая отказалась, вместо Австрии, которая боится, — Францию. Да, царь только что согласился на австрийскую ноту, согласился покончить дело миром, если Турция подпишет эту ноту и возьмет на себя беспрекословно и без всяких изменений все обязательства, о которых там говорится. Но надолго ли все это? «Если Турция разрушится вследствие своего экзальтированного фанатизма и своего ослепления, мне уже ничего не могут поставить в укор. Султан уже не хозяин в своем совете, он потерял всякий авторитет… Я покину княжества, что мне кажется разумным в общем интересе, только когда нота будет подписана султаном». Уже это вступление показывало, что царь совсем не верит в мирный исход и в реальную осуществимость «австрийского проекта», т. е. ноты, выработанной на совещании послов. Дальше обнаружилась очень отчетливо и другая мысль царя: выяснилось, что он и не желает мирного исхода. «Если даже Турция примет ноту и настоящий кризис кончится для турок хорошо — не все будет кончено для Европы. Я предвижу в более близкие времена, чем об этом думают на западе, падение Оттоманской империи на пользу анархии и революционных принципов. Мне непременно нужно сговориться с императором Наполеоном; я рассчитываю на его лояльность и его политический разум, а он может рассчитывать на мою откровенность… у меня нет другого честолюбия, как лишь то, которое состоит в общем благе христианства и счастье моего народа путем усовершенствования всех наших учреждений. Я не хочу завоеваний. Россия достаточно велика. Я хочу лишь двинуть вперед трудное дело, которое бог на меня возложил и которое даже мой сын, чувства которого вы умеете ценить, тоже не сможет окончить… Непременно нужно, чтобы мы с императором Наполеоном закончили соглашение без промедлений и уже наперед обо всем, что может касаться Турции. Нам не следует быть застигнутыми врасплох и еще рисковать поссориться из-за недоразумений и подозрений, когда нам так важно действовать в единении. Когда инцидент будет окончен, я с вами снова поговорю о моих идеях, и я особенно предложу Киселеву говорить об этом с императором Наполеоном»[313].

Итак, все, что до сих пор случалось, т. е. посольство Меншикова, занятие Дунайских княжеств, попытки уладить дело дипломатическим путем и провал этих попыток, — все это лишь «инцидент», и чем бы он ни окончился, все равно нужно подумать, что предпринять на случай разрушения Оттоманской империи, и нельзя ли об этом подумать вдвоем с императором Наполеоном.

В Париже летом 1853 г. с Николаем вели такую же сложную игру, как и в Лондоне. 30 июля на одном придворном спектакле в Сен-Клу Наполеон III неожиданно подошел к Киселеву и, пожав ему руку, сказал: «Ну что же? Мы опять становимся друзьями?» «Мы никогда и не переставали быть ими, государь», — ответил Киселев. «Что касается меня, — продолжал император, — я делаю все зависящее от меня, чтобы повести к быстрому и мирному разрешению восточного осложнения, и я очень надеюсь, что мы этого достигнем»[314].

Но тут же Киселев делает очень многозначительную оговорку: «Если слова Луи-Наполеона спокойны и миролюбивы, то этого нельзя сказать о его министрах и его окружении. Они ведут двойную игру. То они представляются вполне верящими в мирное решение, то они говорят о войне, как не только о возможном, но также как о вероятном событии». Киселев понимает, конечно, что Николаю I нужен сейчас отчетливый ответ на основной вопрос: будет Наполеон III воевать или не будет? А русский посол не только не дает ему в этом длинном докладе от 3 августа точного ответа, которого он дать тогда, конечно, и не мог, но сбивает царя с толку, изображая дело так, будто во Франции, кроме кучки людей, никто войны не хочет и ничуть вопросом о войне не интересуется. «Во всяком случае масса публики хочет еще только мира и нисколько не волнуется по поводу воинственных иногда возгласов прессы и некоторых людей власти. Только мир биржи и промышленных спекулянтов волнуется и беспокоится и более или менее поддерживает в Париже возбуждение. Остальная страна остается спокойной и почти равнодушной к политическим целям». А к тому же и не ждут хорошего урожая во Франции. Вообще больше хотят пугать словами, чем в самом деле воевать. Вот даже в Англии недовольны тем, что французский кабинет слишком стремится сохранить мир, и т. д.

Сделав все эти успокоительные и ободряющие оговорки и отрадные сообщения и этим уж наперед ослабив невольно внимание адресата к сообщаемым дальше зловещим фактам, Киселев повествует о следующем. Министр иностранных дел Друэн де Люис даже с внешней стороны совсем иначе разговаривает с ним, Киселевым, и с австрийским послом Гюбнером, чем с представителями второстепенных держав. С Киселевым и Гюбнером Друэн де Люис говорит о мирном улажении восточного вопроса, а с другими говорит о войне. И даже его газеты «La Patrie» и «Le Constitutionnel» тоже говорят о том, что война более вероятна, чем мирный исход. Тут нужно сделать оговорку: Гюбнер усердно лгал Киселеву и лгал так, как это было в тот момент выгодно Друэн де Люису. На самом деле Гюбнер не только предвидел войну, но всецело ее и желал и стоял за союз Австрии с Наполеоном III.

Двуличность и загадочность поведения французского министра обнаружилась перед Киселевым еще и по поводу проекта соглашения между Портой и Россией, представленного обеим державам в июне 1853 г. Автором текста этого проекта был Друэн де Люис. Нессельроде, давая общую положительную оценку этому проекту, все же просил Киселева сообщить в Париже, что нужно подождать, какой ответ даст Порта на еще ранее посланное России и Турции аналогичное предложение из Вены. И вот, говоря по этому поводу с Друэн де Люисом, Киселев сначала был совсем удовлетворен любезным оборотом изъявлений Друэн де Люиса и даже уловил со стороны французского дипломата тон польщенного авторского самолюбия (так как Нессельроде похвалил его проект); а уже на другой день, как узнал Киселев, Друэн де Люис высказывался перед другими лицами совсем в другом духе, говорил, что он ничуть не удовлетворен настоящим положением дела и очень озабочен будущим, и заявлял, что, по его мнению, «шансы войны превосходят шансы мирного и скорого улажения восточного вопроса». И с тех пор, т. е., значит, в течение всего июля, Друэн де Люис не переставал постоянно выражать прямо противоречащие одно другому суждения, так что его слова в глазах Киселева «теряют всякое серьезное значение». А в самые последние дни июля и в первые дни августа к этому прибавилось еще одно наблюдение Киселева. «Все еще продолжая обнаруживать беспокойство и озабоченность относительно будущего», Друэн де Люис завел какие-то беспрерывные и конфиденциальные сношения с австрийским послом, будто бы затем, чтобы быстро добиться принятия Портой его проекта с изменениями, которые в этот проект были внесены в Вене и Лондоне. Это сообщил Киселеву сам австрийский посол Гюбнер. Все это, конечно, могло указывать на мирные предрасположения французского правительства, если бы Друэн де Люис не лгал Гюбнеру, а Гюбнер не лгал Киселеву, о чем русский посол тогда и не подозревал.

Путаясь и теряясь в этой обволакивавшей его сети дипломатических интриг, шедших и из Лондона, и из Вены, и из Парижа, и из Константинополя, Киселев, как и его начальник Нессельроде, предавался чрезвычайно соблазнительным иллюзиям, будто самое лучшее и выгодное в его положении — это просто не обращать ни на что внимания: «…остается свободный простор для ложных известий и газетных декламаций, и посреди этого хаоса преувеличений и противоречий я буду продолжать, как ваше превосходительство мне это рекомендует, сохранять спокойствие, в котором я замкнулся с начала восточного кризиса и которое до настоящего времени давало мне все преимущества пред французскими треволнениями (les agitations fran) как в правительственных кругах, так и в политическом мире»[315].

Мейендорф уже в июле и в начале августа 1853 г. с беспокойством ждал не только войны с Англией и Францией, но и выступления Австрии. 5 августа он написал из Вены письмо непосредственно фельдмаршалу Паскевичу. Это письмо не могло не произвести на старого князя очень сильного впечатления: «Я часто вспоминаю, насколько вы были правы, ваша светлость, когда прошлой зимой в Петербурге вы мне сказали, что если у нас будет война с турками, то операции должны быть поведены различными способами, в зависимости от того, будем ли мы свободно располагать Черным морем и поддержкой христианских народностей, восставших против Турции, или нет. Если мы перейдем через Дунай, то мне кажется, что Черное море уже не будет для нас открытым. Я думаю также, что мы не захотим поднять Сербию и что Австрия, очень боясь движения с этой стороны ввиду положения Венгрии, воспротивится этому всеми способами». Мейендорф тут не только излагает черным по белому самые затаенные мысли самого фельдмаршала, но и подкрепляет их своим авторитетом, показанием человека, знающего Австрию, знающего точно и наблюдающего близко ее правителей, дающего предостерегающий окрик из Вены. Оптимистический конец письма (что, несмотря на эти неблагоприятные условия, мы все же можем перейти через Балканы и привести Оттоманскую империю к гибели) ничуть не звучит убедительно, да Мейендорф не забывает к тому же прибавить, что даже победа над Турцией создаст для России только затруднения[316].

Некоторое время в середине и конце августа можно было думать, что Турция примет венскую ноту как основу для соглашения с Россией, — и увлекающийся Мейендорф уже передает с ликованием, что Россия одержала полную дипломатическую победу и что лорду Рэдклифу остается лишь ворчать (il se r en grognant)[317]. Но тут же Мейендорф подсказывает графу Нессельроде, что хорошо бы поскорее эвакуировать все-таки Дунайские княжества. Однако, как и у всех дипломатов николаевского времени, царедворческая льстивость берет свое — и, продолжая в своих донесениях из Вены восхищаться предвкушаемой дипломатической победой царя, Мейендорф, явно противореча своим убеждениям, считает долгом ввернуть, что все-таки энергичный жест, т. е. занятие Дунайских княжеств, сыграл решающую роль в утешительном обороте, который как будто приняли теперь, в августе, события[318].

Николай не верил, что английскому и французскому флоту даны какие-нибудь задания, помимо чисто демонстративных. Вот что, по его приказу, писал Нессельроде Бруннову 29 июля (10 августа) 1853 г.: «Объясните английским министрам, что как посылка английской и французской эскадр в Дарданеллы не помешала нам войти в княжества, так их появление в Мраморном море не заставит нас оттуда выйти. Эта посылка только даром осложнит дело, мирное разрешение которого неминуемо, если Франция и Англия ясно объявят Порте, что они лишат ее своей поддержки в случае непринятия австрийского ультиматума»[319].

Николай продолжал еще в разгаре лета 1853 г. не понимать трудности своего положения, главное — невозможности из него с честью выйти. А Бруннов и Киселев усердно, наперебой, успокаивали его в своих донесениях, так же, как Мейендорф, тогда еще продолжавший надеяться на Буоля, с которым русский посол был в родстве. Николаю, так упорно сбиваемому с толку, в самом деле начинало временами казаться, что все обстоит благополучно и никакой войны не будет, а удастся добиться всего и без войны. «По последним сведениям через Вену — можно надеяться, что занятием Бухареста и кончатся наши военные действия, ибо Англия и Франция взялись за разум и заодно с Австрией хотят уговорить турок удовлетворить нашим требованиям», — сообщает царь М.Д. Горчакову в середине июля и даже приказывает князю: «Теперь займись отдыхом войск и готовь их при этом к обратному почетному походу»[320].

И тут тоже роковая манера царя верить только тому, чему хочется и чему приятно верить, сказалась всецело. Ведь случайно обмолвился в это самое время правдой русский посол в Берлине барон Будберг, получивший очень серьезную и достоверную информацию, — но на эту правду в Петербурге не обратили ни малейшего внимания. Первый министр Пруссии барон Мантейфель доверительно сообщил 10(22) июля Будбергу, что прусский посол в Лондоне Бунзен доносит ему, Мантейфелю, на основании разговоров с английскими министрами и на основании собственных наблюдений, следующее: во-первых, между Англией и Францией полное согласие по всем делам, связанным с восточным вопросом; во-вторых, эти две державы полны решимости воевать с Россией в случае, если целостность Оттоманской империи окажется под угрозой; в-третьих, британский кабинет очень недоволен нейтралитетом Пруссии в восточном вопросе, а позицией, занятой Австрией, британское правительство, напротив, очень довольно и считает эту австрийскую позицию согласной со своими видами[321]. Нессельроде получил это зловещее уведомление — и ухом не повел. Он продолжал, как ни в чем не бывало, твердить царю, что нечего беспокоиться, а царь все больше и больше радовался тому, что Франция, Англия и Австрия наконец-то образумились и не будут уже защищать Турцию.

В конце июля в Константинополе стали назревать события, показывающие, какая растерянность царила в Оттоманской Порте. С одной стороны, русская армия все более и более внедрялась в Дунайские княжества, а с другой стороны, кроме ободряющих слов, султан ничего от Англии не получал. К этому прибавилось еще и постепенно нараставшее в окружении Абдул-Меджида раздражение по поводу слишком уж развязного хозяйничанья в столице лорда Стрэтфорда-Рэдклифа. Английские историки и, в частности, биографы Стрэтфорда[322] любят изображать дело так, будто с почтением и обожанием турки взирали на мощного своего покровителя и с неким почти детским доверием отдали судьбы свои в руки великого посла, «эльчи». Это было вовсе не так: Мехмет-Али и многие другие считали его одним из самых нестерпимых нахалов, от которых когда-либо приходилось терпеть робкому по натуре и легко терявшемуся падишаху. Но у Абдул-Меджида бывали и внезапные (быстро проходившие) взрывы возмущения оскорбленной гордости. В один из таких моментов султан вдруг без малейших предупреждений выгнал вон из министерства Решид-пашу, министра иностранных дел («рейс-эфенди»), который был вернейшим орудием в руках Стрэтфорда-Рэдклифа. Правда, сейчас же был выдуман предлог и была пущена в ход версия, будто эта внезапная немилость вызвана интригами, связанными с семейными делами султана (вопросом о браке одной из его дочерей). Но никто не обманывался касательно истинного характера этой отставки. Меньше всех мог обманываться сам британский посол, понимавший, что Решида прогнали только вследствие полной невозможности прогнать вон его самого, «великого эльчи». Стрэтфорд немедленно принял меры. Мигом явившись во дворец, он пустил в ход весь арсенал посулов и застращиваний. Абдул-Меджид пал духом. Лишиться поддержки Англии, когда русские, по-видимому, приготовлялись уже переходить через Дунай, казалось слишком страшным. Решид-паша немедленно был возвращен на свой пост.

Но, очевидно, эта неприятная история внушила лорду Стрэтфорду мысль, что хорошо бы покрепче стеснить султанский дворец, а вместе с тем произвести некоторую демонстрацию против России и поощрить Порту к неуступчивости.

И вот тогда же, в конце июля, британский кабинет в лице лорда Эбердина извещает барона Бруннова, что пришли от лорда Стрэтфорда тревожные вести. Султан вдруг дал отставку Решид-паше, «приверженцу европейской цивилизации». Правда, благородным усилиям Стрэтфорда удалось в самом поспешном порядке, чуть ли не в 24 часа, «переубедить» султана и водворить приверженца цивилизации на прежнем месте, но вся эта передряга «в соединении с политическими и финансовыми трудностями» делает положение в Константинополе неспокойным. Регулярные войска уведены в Шумлу, Варну и придунайские форты, в столице остались лишь нерегулярные, недисциплинированные части. Возможно обострение «мусульманского фанатизма»; возможны антихристианские беспорядки. И если эти опасения оправдаются, то европейцам будет угрожать беда. Поэтому лорд Эбердин и Кларендон считают желательным ввести часть английской и французской эскадр (стоящих в Безике) уже в Мраморное море, поближе к Константинополю. Но они не хотели бы, чтобы Россия приняла это за шаг, направленный против нее. На Бруннова и на этот раз оба лорда — и Эбердин и Кларендон — произвели обычное отрадное впечатление своей непосредственностью, доброжелательным отношением, «доверительным» характером своих сообщений, готовностью дать всевозможные гарантии — словом, похвальными качествами своей натуры, которыми они давно уже пленяли барона Бруннова. Его нисколько не смутил и пресловутый «мусульманский фанатизм», который с такой непоколебимой верностью нуждам и пользам британской дипломатии выскакивал из-под земли и в Турции, и в Индии, и в Персии всякий раз, когда требовалось ввести английские войска или флот туда, где Лондону казалось уместным их водворить.

Но все же Бруннов протестовал, заявляя, во-первых, что не следует уже сейчас вводить эскадру в Босфор, пока еще никаких беспорядков в Константинополе нет, и, во-вторых, что такие меры предосторожности не должны предприниматься только Англией и Францией, ибо подобный односторонний акт нарушил бы принятый великими державами статут 1(13) июля 1841 г., согласно которому проход военных судов через Дарданеллы может последовать лишь с согласия всех пяти подписавших этот статут держав. В своем донесении Бруннов обращает внимание Нессельроде на то, что при обсуждении вопроса у России будет большинство, т. е. три голоса против двух, так как на ее сторону «несомненно» станут Австрия и Пруссия.

Но резолюция царя была самая неожиданная.

Он увидел в этом намерении Англии и Франции полное согласие действовать вместе с Россией против Турции. И вот что царь поспешил написать на докладе о возможности введения военных кораблей в Мраморное море: «…не только я не противлюсь этому, но я приглашаю (j'engage) Англию и Францию принять необходимые меры от нашего имени (en notre nom), так как я еще не считаю, что мы находимся в войне с Турцией»[323]. Николаю, естественно, было на руку все, что лишало Турцию надежды на поддержку Англии и Франции и что ставило царя в такое положение, когда сам собой мог встать вопрос о разрушении Турции и полюбовном дележе ее владений.

Бруннов так далеко не шел, но и ему казалось, что эти мнимые или реальные тревоги за христианское население выгодны для политики Николая. Он по-прежнему считает, что, во-первых, обилие разных проектов мирного разрешения русско-турецкого конфликта выгодно уже потому, что можно «побивать одни проекты другими», одни проекты служат противоядием (d'antidote) против других. А во-вторых, в запасе есть эбердиновский проект «конвенции», и если царя удовлетворит этот проект, то «сэр Гамильтон Сеймур имеет поручение отправить эту пилюлю Стрэтфорду с приказом заставить турок проглотить ее. Хотел бы я очень видеть гримасу, которую они сделают», — ликует уже наперед барон Бруннов. Но тут же посол осторожно напоминает, что еще не улажен все-таки этот вопрос и что успокаиваться рано. Как почтительный подчиненный, он в этом своем французском донесении приводит немецкое изречение самого канцлера Нессельроде: «не должно говорить, гоп пока не будешь по ту сторону рва (man muss nicht «hopsassa» sagen before man den Graben ist)»[324]. Карл Васильевич вообще любил почему-то переводить на родной немецкий язык русские и даже украинские пословицы, доходившие порой до его слуха (и всегда это выходило столь же неудовлетворительно, как и в данном случае). Но Бруннов неспроста все это напоминает и цитирует. Ему явно не очень нравится, что дружеское англо-австрийское сотрудничество Брука со Стрэтфордом в Константинополе усиленно продолжается в Вене. «Мы еще можем встретить на нашем пути не один камень преткновения: прежде всего в Вене слишком много работают над смесью сложного состава (im mixtum compositum): Буркнэ, Буоль, Брук, Стрэтфорд. У меня есть инстинктивное чувство, подсказывающее, что эта микстура никуда не годится».

Сидя в Вене, в самом центре дипломатических интриг, направленных против политики Николая, Мейендорф видел, что нашла коса на камень, что Турция очень надеется на своих западных покровителей: никаких шагов, которые указывали бы на прекращение дипломатического сопротивления со стороны Турции, нет, и Брук «жалуется, что лорд Рэдклиф не поддерживает его энергично». Уже эта фраза Мейендорфа показывает, как мало разбирался он в истинном положении вещей в тот момент, как ловко Рэдклиф успел снова и снова обмануть и обойти весь дипломатический корпус, внушив, будто он всячески советует туркам теперь, в конце июля, пойти на компромисс, но что же делать, если они упрямятся[325].

С напряженным вниманием в Европе ждали ответа Николая на венскую ноту. Лорд Эбердин, пригласив Бруннова 28 июля, не скрыл от него, что отказ царя может повести к войне России не только с одной Турцией. Выразил он эту мысль весьма прозрачно. Он сообщил, что французское правительство «все эти последние дни удваивает усилия, чтобы добиться уже наперед соглашения с Англией, о мерах, которые сообща нужно будет принять в случае, если император Николай отвергнет предложения Австрии». И хотя Бруннов хвалит британский кабинет за то, что он «имел благоразумие отклонить это предварительное соглашение», но одновременно должен сообщить и о весьма неприятных заявлениях Эбердина. Премьер прямо объявил, что если Николай отвергнет венскую ноту, то он, Эбердин, потребует у парламента дополнительного кредита в 3 млн. фунтов стерлингов («ввиду положения вещей») и вообще не распустит палату общин на каникулы или распустит на короткий срок. Если же этот кредит будет парламентом отпущен (в чем не может быть никаких сомнений), то это поспособствует устранению всяких надежд на мир и окажется шагом вперед «по дороге, которая неизбежно должна повести к войне»[326].

Эбердин «не скрыл своего глубокого огорчения» и прибавил обычный припев, что он «будет бороться до конца, чтобы сохранить мир, пока на это будет оставаться хотя какая-нибудь надежда». Любопытен конец этого очень значительного разговора. Эбердин поделился с Брунновым печальной новостью: из Константинополя прибыли вести, «очень беспокоящие»: оказывается, что «турецкие министры, увлекаемые головокружением (entra par un esprit de vertige), ослеплены и не видят опасностей, в пучину которых рискуют ввергнуть Оттоманскую империю.

Эбердин отлично знал, что дело вовсе не во внезапном турецком головокружении, а в деятельнейших интригах, и что Стрэтфорд-Рэдклиф, после отъезда Меншикова из Константинополя уже окончательно и безраздельно забравший Абдул-Меджида и всю «Блистательную» Порту в свои руки, твердо держит курс на войну и всеми мерами убеждает диван отвергнуть венскую ноту. Все это ясно, и что Эбердин все это знает и допускает — тоже ясно. Но может ли Бруннов послать в Петербург бумагу без утешительной концовки, которая своим содержанием настолько подсластила бы пилюлю, чтобы Николай и не догадался о первоначальной ее горечи? Оказывается, все-таки на лорда Эбердина в самых трудных случаях можно положиться.

Эбердин вдруг прибавил, что если в самом деле турки отвергнут венскую ноту, то «нужно будет победить упорство Порты энергичным выступлением со стороны собравшихся в Вене кабинетов». Барон Бруннов немедленно из этих решительно ни к чему не обязывающих слов делает произвольное заключение: «Слова лорда Эбердина дают мне основание думать, что в случае необходимости он считал бы нужным заставить турок подчиниться условиям соглашения, выработанного в Вене, если бы они его отвергли, тогда как император (Николай. — Е.Т.) удостоит дать ему свое одобрение». Прочтя это место доклада, Николай тут же сделал карандашом помету: «вот мы и добрались (nous у voil)» И царь отчеркивает карандашом на полях рукописи следующее место в донесении Бруннова, продолжающего рисовать заманчивые узоры насчет выступления держав против Турции: «Тогда положение предстанет пред нами в новом виде. Державы, которые не переставали говорить о независимости Турции, первые произвели бы насилие над этой независимостью, чтобы заставить султана принять условия, на которые он отказался бы дать свое согласие». Николаю, по-видимому, все это очень поправилось. Бруннов пишет дальше, что в восточном вопросе вообще нет ничего устойчивого — и то существование Оттоманской империи признается принципиально, то оно оказывается сомнительным фактом (un fait douteux). Это именно то, к чему стремился Николай, беседуя в январе и феврале 1853 г. с Сеймуром. Немудрено, что, прочтя все эти домыслы Бруннова, выдумавшего, будто Эбердин уже склонен признавать существование Турции «сомнительным фактом», царь пишет: «это именно так (c'est cela)», потому что это донесение Бруннова кончается советом: державы, в случае отказа Турции, обязаны ее принудить, а Россия «в сильном и спокойном положении, которое она заняла, остается свидетелем и арбитром спора, с тем чтобы этот спор пришел к концу, согласному с ее достоинством и ее интересами»[327].

Так, прямо, можно сказать, на глазах читателя, из угрозы Эбердина получается обещание его дружеской помощи; из требования от парламента военных кредитов на войну против России с целью защиты Турции получается, будто Эбердин признает существование Турции «сомнительным», — и царь очень доволен, что в конце концов Англия добралась до правильного воззрения: «nous у voil»

2(14) августа 1853 г. Сеймур, британский посол в Петербурге, обратился к Нессельроде с нотой, в которой выражал живое беспокойство английского правительства, что Турция не примет рекомендуемых ей державами уступок и что мусульманский фанатизм сорвет переговоры. Вместе с тем Сеймур указывал, что очень бы следовало русскому правительству согласиться на прием чрезвычайного турецкого посла, которого султан хочет отправить в Петербург. Английский дипломат при этом подчеркивает, что ведь султан идет на очень большое унижение, отправляя к царю посла, когда русские войска занимают турецкую государственную территорию. Сеймур очень бы рекомендовал убрать эти войска из Молдавии и Валахии: «Не противоречило бы ни великодушию, ни могуществу императора решить, чтобы отход русских войск начался во всяком случае с момента прибытия турецкого посла на русскую территорию»[328].

Конечно, ни принять посла, ни, особенно, эвакуировать войска из Молдавии и Валахии Николай не собирался.

Продолжая в Лондоне всячески внушать барону Бруннову (при деятельном сотрудничестве статс-секретаря Кларендона) мысль, будто британский кабинет ничего так не желает, как сохранения мира с Россией, лорд Эбердин (при столь же деятельном и самом прямом сотрудничестве того же Кларендона) не переставал предостерегать Николая в Петербурге. Английский посол при русском дворе сэр Гамильтон Сеймур в течение всей осени 1853 г. получал из Лондона «самые энергичные инструкции», и это бросалось в глаза генералу Кастельбажаку, который в самом деле не желал войны, не видел в ней никакой пользы и ни малейшего смысла для Франции и считал, что Англия имеет в виду не только охрану Константинополя, но и «Индию и истребление всех флотов». Его неизданные до 1891 г. письма к директору политического департамента французского министерства иностранных дел Тувнелю вполне ясно и точно говорят об этом. Будучи французским послом в Петербурге, Кастельбажак хорошо знал, какого рода инструкции получает из Лондона его английский коллега, и был убежден, что «истинный восточный вопрос для Англии — это вопрос об Индии»[329].

16 августа 1853 г. наконец состоялось долго откладываемое обсуждение в парламенте запросов оппозиции по поводу восточного вопроса. От имени правительства выступил сначала лорд Джон Россел, произнесший довольно бесцветную речь. Наиболее существенным в этой речи было не то, что он сказал, а то, о чем он умолчал: он ни звука не помянул о проекте «конвенции», вполне удовлетворяющем Николая, — о чем с таким жаром писал Бруннов и с таким чувством говорил автор этого проекта лорд Эбердин. Это гробовое молчание о конвенции лучше всего обнаруживало всю фиктивность мнимых стараний премьера. Консервативная оппозиция устами Пэнингтона, Лэйарда и особенно Милнса укоряла правительство в том, что оно, с одной стороны, подстрекает Турцию к сопротивлению, а с другой — оставляет ее в такую трудную минуту без реальной поддержки.

Но только к концу заседания дебаты поднялись на принципиальную высоту. Произошла словесная дуэль между двумя старыми политическими врагами. Выступил Ричард Кобден, и как только он поднялся с места, палата общин уже твердо знала, что заговорит и молча сидевший до сих пор на правительственной скамье лорд Пальмерстон.

Кобден высказал о русско-турецком конфликте и об английской восточной политике те мысли, которые в неодинаковых выражениях, иногда с меньшей, иногда с большей полнотой не переставал высказывать с 1835 г., когда он опубликовал свою брошюру о России, тоже прямо направленную против пальмерстоновской политики.

Кобден настаивал, что восточный вопрос когда-нибудь должен получить свое окончательное разрешение в том смысле, что ислам уже дальше не может существовать вследствие своей несовместимости с современной цивилизацией христианских народностей. Именно в таких словах барон Бруннов передает эту часть речи Кобдена. Николай отчеркнул это место карандашом и написал на полях рукописи: «Это вполне мое мнение; это бесспорно»[330].

Губительная манера Бруннова помещать в своих донесениях больше всего то, что может понравиться царю, привела здесь к тому, что он дал в своем отчете непомерно большое место речи Кобдена, влияние которого на внешнюю политику Англии в этот момент было равно нулю, да еще так расположил материал, что отчеркнутые Николаем, столь ему пришедшиеся по душе слова оказались в самом конце донесения. У Николая, имевшего крайне смутное представление о парламенте, могло составиться мнение о существующей в палате общин могучей поддержке его излюбленной идеи касательно раздела Турции. Пальмерстон решительно выступил против Кобдена, подчеркивая полную необходимость для Англии защищать Турцию от всяких попыток уничтожения ее самостоятельности.

В пылу дебатов во время парламентского заседания лорд Клэнрикард назвал русскую оккупацию Дунайских княжеств пиратским поступком. В ответ Николай I приказал барону Бруннову прервать всякие личные отношения с Клэнрикардом и сообщить об этом с соответствующей мотивировкой британскому кабинету[331].

Почти ежедневно летят письма из Вены в Петербург. Мейендорф очень советует принять немедленно турецкое предложение. Тогда уйдут из турецких вод эскадры Франции и Англии и, что еще важнее, Рэдклиф и его политика будут обесценены, а Эбердина укрепится. Какой момент, чтобы по уходе Рэдклифа завязать добрые отношения с Турцией! Султан очень расположен в пользу мира, и он — большой поклонник (admirateur) императора (Николая). Так золотит пилюлю для царя барон Мейендорф, взводя небылицу на Абдул-Меджида, который не терпел и боялся Николая и никаких иных чувств, кроме страха, к нему никогда не обнаруживал. Сбиваемый с толку Брунновым, который так часто с ним сносился, Мейендорф повторяет сказание о коренном разногласии между Эбердином и Стрэтфордом. Мало того, он верит даже и в Кларендона и прельщает Паскевича близкой перспективой отставки Рэдклифа, если царь уступит: «Вы знаете, что лорд Кларендон очень недоволен лордом Рэдклифом и его произвольными поступками (ses insubordinations)», — и непослушному и недисциплинированному Рэдклифу, человеку тщеславному и раздражительному (vaniteux et irascible), грозит близкая отставка. «Его участь, так сказать, в наших руках». Словом, стоит уйти из Молдавии и Валахии — и ненавистный Рэдклиф исчезнет, и между Турцией и Россией водворится мир и благоволение[332].

Николай всерьез поверил, будто Австрия в самом деле «ультимативно» требует от турок уступить царю и будто не только Пруссия, но даже Англия и Франция, к своему собственному посрамлению, тоже совсем отказались от своей прежней политики и тоже поддерживают этот не существовавший никогда австрийский ультиматум. Таков был результат дружных усилий Мейендорфа из Вены, Киселева из Парижа, Бруннова из Лондона, Нессельроде из Петербурга, стилизовавших тревожную истину, чтобы сделать ее приятной его величеству. Вот что, ликуя, пишет царь князю Михаилу Семеновичу Воронцову, наместнику Кавказа, 27 августа (8 сентября) 1853 г.: «Давно ли французы и англичане возбуждали турок против нас, находя наши требования дерзкими, несправедливыми и нарушающими независимость Порты? Теперь они же эти самые требования поставили в ультиматум туркам вместе с Австрией и Пруссией. Занятие нами княжеств, конечно, дало нам огромную выгоду в том, что дозволяет нам спокойно взирать на всю нелепость, на все глупое ослепление, с которыми эти две державы действуют на вред туркам, быв прежде их горячими заступниками». Но все-таки так как «фанатизм и глупость не подлежит ни правилам ни расчету», то Николай предупреждает кавказского наместника, что возможна и война[333].

Мейендорф 13(25) августа уже получил точную документацию из Константинополя, увидел, что турки предлагают варианты к формулировкам венской ноты, услышал от Буоля совет принять ноту с вариантами — и понял, что только иронически можно было венскую ноту называть «ультиматумом», предъявленным Турции. Мейендорф очень советует принять турецкие варианты и уходить из Молдавии и Валахии. Его письма к Нессельроде от 26 и 28 августа на все лады твердят об этом. То он доказывает, что в этом будет великая нравственная победа Николая, то говорит, что эвакуация княжеств — «наилучший свадебный дар» для Франца-Иосифа (только что женившегося). Неспокойно у Мейендорфа на душе, потому что он ясно видит, что Австрия рано или поздно может сделать роковой для царя выбор между открывшимися пред ней двумя политическими дорогами. И вот снова он берется за перо и пишет Паскевичу, зная влияние Паскевича на Николая. Опять советует он приказать Горчакову «приготовиться» к эвакуации княжеств. Он полагает, что этого будет достаточно, чтобы эскадры двух западных держав ушли из бухты Безики. Он знает, как трудно добиться этого у Николая, и всячески расхваливает великолепное положение, в котором якобы окажется Россия после этого «великодушнейшего» поступка царя[334].

Николай, соглашаясь против воли на венский компромисс и уже лелея, явно, мысль сговориться с Наполеоном на случай близкой (так ему казалось) катастрофы Оттоманской империи, мог только мечтать о том, чтобы Турция отвергла венскую ноту и этим взяла на себя всю ответственность за дальнейшее, И его мечта исполнилась.

В конце августа 1853 г. в Париж, а спустя день в Лондон пришли известия, что Порта желает внести в венский проект некоторые изменения. Это опять было делом рук лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, продолжавшего деятельнейшим образом, столь же искусно и скрытно, как всегда, работать для скорейшей подготовки формального объявления войны между Россией и Турцией, без чего немыслимо было и вступление в войну против России двух европейских великих держав. Уже в августе дипломаты знали, что Решид-паша желает внести какие-то поправки, а что Решид-паша — простой исполнитель предначертаний лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, об этом знала уже с конца мая, т. е. с провала миссии Меншикова, вся Европа.

Стрэтфорд вел беспроигрышную игру: изменения, внесенные Решид-пашой в венскую ноту, были, в сущности, не очень существенны и во всяком случае никак не могли реально уменьшить права Николая касательно охраны православной церкви в Турции. Но Стрэтфорд знал, что Николай категорически заявил, что не допустит никаких изменений, и, следовательно, война готова. В том-то и дело, что, по различным побуждениям и питая совсем различные надежды, Стрэтфорд-Рэдклиф и русский царь одинаково не боялись обострения отношений между Россией и Турцией. Чтобы воочию показать читателю, изучающему приемы дипломатии, до какой степени были искусственными поправки, продиктованные Стрэтфордом и внесенные Решид-пашой, я их тут напомню.

В ноте было сказано: «русские императоры всегда обнаруживали свою активную заботу о сохранении гарантий и привилегий греко-православной церкви в Оттоманской империи». А «поправка» Решид-паши гласила: «свою активную заботу о культе греко-православной церкви», — и не сказано, где именно. А так как вычеркнуты также и слова о гарантиях и привилегиях, то фраза теряет свой прежний точный смысл.

Другая поправка относилась к тому месту венской ноты, где говорится о праве православной церкви на все те привилегии, которые будут даны другим исповеданиям. Решид-паша вставил: «подданных Порты». Следовательно, если, скажем, султан дает особые права католическим общинам в Турции, состоящим не в турецком подданстве, то православные, подданные Турции, не будут пользоваться этими правами.

Николай, опираясь на эти аргументы, заявил решительно, что он не принимает этой ноты, потому что при подобных поправках будто бы теряет смысл даже подтверждение договоров в Кучук-Кайнарджи и Адрианополе. Цель Стрэтфорда, к полному его удовольствию, была достигнута, и формальное объявление войны России стало отныне делом вполне решенным в Константинополе. «В императоре Николае есть нечто от Петра Великого, от Павла I и от средневекового рыцаря», — писал Кастельбажак 16 сентября 1853 г. в доверительном письме Тувнелю, директору политического департамента, утверждая, что «старея — (в царе. — Е.Т.) берет верх Павел I» и что не может он ни за что пойти теперь на уступки[335]. Кастельбажак только совсем неправильно придает тут решающее значение религиозным соображениям царя и его мнимым опасениям перед взрывом народного недовольства в случае уступок по этим поправкам к венской ноте. По существу эти поправки не имели и тени реального значения. Но Николай ухватился за возможность не выводить войск из Молдавии и Валахии и не снимать с очереди дня вопроса о разрушении Оттоманской державы.

Сообщая 30 августа Киселеву, что Решид-паша не соглашается подписать ноту, иначе как с некоторыми поправками, Друэн де Люис выразил свое огорчение и даже нечто вроде негодования против турок. А когда Киселев спросил, почему же французский посол в Константинополе Лакур не употребил всего своего влияния, чтобы заставить турок принять венскую ноту без изменений, то Друэн де Люис стал уверять, что Лакур сделал будто бы все от него зависящее, но все его усилия оказались тщетными[336].

2 сентября, вернувшись из Дьеппа, где брал морские ванны Наполеон III, Друэн де Люис немедленно пригласил Киселева. Все, что он высказал, имело для русского посла (и для русского царя) тем большее значение, что на этот раз Друэн де Люис прямо и непосредственно излагал слова императора, от которого он прямо и прибыл. Французский министр снова говорил о неодобрительном поведении турок, из-за которых происходят ненужные задержки, и выражал надежду на снисхождение и великодушие Николая. Но при этом намекнул, что хорошо бы поскорее убрать войска из Молдавии и Валахии, и тогда французы и англичане уйдут из Безики[337].

Одновременно Друэн де Люис поручил генералу Кастельбажаку выразить в Петербурге надежду и уверенность, что царь не захочет мешать делу успокоения и не обратит внимания на столь второстепенные и несущественные поправки, которые внесло в венскую ноту турецкое правительство. Граф Буоль дал такое же поручение австрийскому послу в Петербурге. Друэн де Люис поручил также Кастельбажаку передать русскому канцлеру Нессельроде, что, может быть, французская эскадра войдет все-таки в Дарданеллы, но это случится не по политическим, а по мореплавательным соображениям (par des consid nautiques)[338]. Царь подчеркнул карандашом это место, нарочитая бессмысленность которого бросалась в глаза. Но именно в этой бессмысленности, в этой умышленно-небрежной мотивировке сказывалась явная угроза.

Днем позже, чем об этих турецких поправках и видоизменениях узнал в Париже Киселев из уст Друэн де Люиса, лорд Эбердин сообщил о том же в Лондоне барону Бруннову. При этом Эбердин сказал, что эти турецкие поправки он считает по сути дела пустыми и лишенными какого бы то ни было реального значения. Но прибавил, что считает серьезной оплошностью со стороны представителей держав в Константинополе, что они не заставили турок отказаться от каких бы то ни было видоизменений в венской ноте. Эти слова Эбердина в донесении Бруннова Николай I отчеркнул карандашом. Что все это новое, неожиданное осложнение устроено прежде всего благодаря интригам и каким-то пока еще неясным, но абсолютно несомненным подвохам со стороны лорда Стрэтфорда-Рэдклифа — в этом, конечно, никаких сомнений быть не могло, и меньше всего в Лондоне.

Курьезно, что Эбердин сам понимает, до какой степени это всем ясно, и потому спешит прибавить следующее: «Лорд Кларендон уже высказал это мнение (о предосудительности поведения турок. — Е.Т.) в частном письме, адресованном лорду Стрэтфорду, в самых резких и самых серьезных выражениях, с которыми лорд Эбердин вполне согласился». Эти строки в донесении Бруннова отчеркнуты двойной чертой царским карандашом. Уже и этих слов было достаточно, чтобы дезориентировать царя и внушить ему, будто Англия поддержит его, если он отвергнет турецкие поправки. Но дело этим не ограничилось. В конце беседы с Брунновым английский премьер сказал слова, которые как будто нарочно были рассчитаны, чтобы человек такой непомерной гордыни, как Николай, отказался сразу от всякой мысли об уступке: «В конце концов первый министр признает, что решение, от которого зависит исход этого инцидента, находится единственно в руках императора, он признает, что если его величеству будет угодно проявить благородство по отношению к туркам, из сострадания к их слабости, то честь этого решения всецело выпадает на долю нашего августейшего повелителя; но что если его величество будет настаивать на первоначальном проекте в неизменном виде, то в таком случае державы, собранные в Вене на совещание, должны будут сообразоваться с этим решением и употребить свои старания, чтобы победить сопротивление Порты новыми представлениями». Все последние строки опять-таки дважды отчеркнуты на полях Николаем[339]. Царь мог понять одно: ему следует проявить характер и не уступать, и тогда Европа его поддержит, и Стрэтфорд-Рэдклиф, получив строгий нагоняй от лорда Кларендона, уже не посмеет интриговать и поощрять Решида к сопротивлению… Теперь мы знаем, что никаких нагоняев Стрэтфорд не получал, никаких новых представлении державы в Константинополе не делали, — и отказ Николая, на который явно подбивали его, привел к объявлению со стороны Турции войны России.

Бруннов, которому после беседы с Эбердином лорд Кларендон сообщил, в чем именно состояли турецкие поправки и видоизменения, на всякий случай высказал, что эти поправки не так уж невинны и что, может быть, они и не будут приняты царем. Бруннов объясняет свое поведение канцлеру так: не зная еще, как решит царь, он, Бруннов, и не мог иначе действовать. Решит царь уступить — тем великодушнее покажется его уступчивость. Решит царь не уступать — что же, сомнения Бруннова покажутся англичанам основательным предупреждением[340]. Ясно одно: в душе Бруннов очень хочет, чтобы царь уступил.

Мало было в истории Англии первых министров, которые так упорно держались бы за власть, как лорд Эбердин, в течение всей жизни, а особенно в 1853–1855 гг. Редко когда весь кабинет с Эбердином во главе так последовательно поддерживал лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, как в течение всей этой осени 1853 г. (и особенно в сентябре). Наконец, забегая несколько вперед, напомню, что мало кто из ответственных государственных деятелей Англии так беспощадно критиковал всю восточную политику Николая, как именно лорд Эбердин, когда наступила весна 1854 г.

Таков был этот дипломат, так талантливо и так долго разыгрывавший перед бароном Брунновым некоего добродушного, но, к сожалению, слабовольного старичка. Бруннов лишь к концу отношений начал догадываться, насколько Эбердину нельзя доверять.

Уже 26 августа (7 сентября) 1853 г. из Петербурга была отправлена в Вену нота Нессельроде, в которой разбирались видоизменения, привнесенные Решид-пашой в венскую ноту. Нессельроде заявил, что с этими видоизменениями нота совершенно не удовлетворяет Россию.

Николай стал понимать, что в сущности Австрия ничуть и ничем не грозила Турции даже в случае отказа принять венскую ноту, которую почему-то он раньше считал «ультиматумом».

Тотчас по получении русского анализа этих турецких исправлений и отказа России принять ноту в ее измененном виде Друэн де Люис выразил сожаление и беспокойство, как бы «фанатизированные умы» в Константинополе не подняли восстания против султана. Вместе с тем он уверял, что державы посоветуют Порте подчиниться воле царя и отказаться от исправлений венской ноты. Но затем Друэн де Люис поехал в Сен-Клу, где жил в это время император, а вернувшись, довел до сведения послов: австрийского — Гюбнера и русского — Киселева нижеследующее. На дворе стоит уже осень, время года, когда нередко дуют на море ветры. А потому его величество император Наполеон полагает, что французскому флоту придется выйти из Безикской бухты (у входа в Дарданеллы), где он находится, и войти в Мраморное море, чтобы найти спокойный приют от этих ветров. Киселев, сообщая об этой внезапной угрозе, успокаивает Нессельроде (и царя), что без Англии Наполеон все-таки не решится так явно нарушить договор 1841 г., воспрещающий военным судам вход в проливы[343]. А кроме того, он очень надеется, что Англия, Франция и Австрия через своих послов образумят турок и те примут венскую ноту, убрав прочь свои поправки и изменения в тексте.

Царь, не веря Англии, еще верит в этот момент Францу-Иосифу: «…донесения венские удовлетворительны, хотя решительного ответа на могущее случиться еще нет. Видно, что крепко боятся Louis Napol завтра, что получим, будет любопытно. С Горчаковым простился, все будет готово; прочее решит господь, на него, как и всегда и во всем, все наши надежды…»[344]

Что ровно ничего из этих представлений держав через их посланников в Константинополе не выйдет, это было, конечно, вполне ясно: звучало иронией, что султана Абдул-Меджида будет усовещевать и уговаривать отказаться от видоизменений и дополнений в венской ноте тот самый Стрэтфорд-Рэдклиф, который сам же и сочинял именно эти видоизменения и внушал Решид-паше мысль об их необходимости! Разумеется, турки оказались глухи ко всем этим мнимым усилиям склонить их к уступкам. «Партия войны усилилась в Константинополе до такой степени, что это значительно уменьшает влияние, которое до сих пор представители держав оказывали на диван», — таково «мнение английских министров», сообщенное Бруннову еще до того, как начались (и сейчас же окончились) эти мнимые «уговаривания» и хлопоты держав в Константинополе[345]. Но вся Европа (и точнее всех Англия) знала, что «партию войны в Константинополе» изображает собой прежде всего «великий эльчи», «второй султан», словом, лорд Стрэтфорд-Рэдклиф.

А если так, почему же не убрать оттуда человека, прямо ведущего Турцию и Европу к войне? Ответ на этот вопрос был дан в точности главой кабинета лордом Эбердином барону Бруннову 20 сентября 1853 г., когда уже выяснилось, что турки и не думают отказываться от внесенных ими по наущению Стрэтфорда дополнений к венской ноте и что поэтому война неизбежна: «Я бы отозвал Стрэтфорда, если бы я мог это сделать, но я этого не могу». Бруннов, как всегда, сожалеет о добродетельном и дружественном к России, но, увы, бессильном премьере[346]. Спустя ровно год англичане уже стояли перед Севастополем и готовились к первой бомбардировке, — а лорд Эбердин возглавлял по-прежнему британское правительство, и Стрэтфорд-Рэдклиф по-прежнему управлял Константинополем через посредство Абдул-Меджида и Решид-паши.

Как только официальная телеграмма из Вены известила 1(13) сентября английское правительство, что Николай отверг все турецкие дополнения и поправки, лорд Эбердин высказался в том смысле, что Англия будет действовать вместе с Австрией и, следовательно (так продолжает надеяться Бруннов), в пользу России, производя должное дипломатическое давление на турок. Но при одном условии: чтобы русские, стоящие пока на левом берегу Дуная, не переходили на правый берег! В случае их перехода на правый берег явится угроза движения русских войск на Константинополь, и тогда Англия будет действовать уже не вместе с Австрией, а вместе с Францией[347], т. е. гораздо более враждебно относительно России. Лорд Эбердин даже с грустью предвидит, что в подобном случае общественное мнение заставит Англию принять участие в борьбе с Россией и даже в качестве главной участницы.

Но одновременно с этими, правда, очень условными, устными успокоениями со стороны Эбердина барон Бруннов получил совсем в ином духе проредактированное письменное извещение от статс-секретаря по иностранным делам Кларендона. Узнав, что царь решил отвергнуть турецкие поправки, внесенные в венскую ноту, лорд Кларендон написал немедленно Бруннову, что это «отнимает всякую надежду на удовлетворительное разрешение вопроса». Но Бруннова это ничуть не пугает. Дипломат старой школы, выросший в преданиях, правда уже сильно подорванного, но все еще во времена его молодости существовавшего Священного союза, барон Бруннов в тот момент был полон надежды, и бодрость духа в нем была необычайная: сам государь император собственной августейшей особой готовился побывать в Ольмюце, где должен был встретиться с императором австрийским и королем прусским, и три монарха божьей милостью решат все вопросы так, как им заблагорассудится, независимо от жалоб Кларендона. «Я знаю этого сорта жалобы. Они меня нисколько не путают. Это возобновляется каждый день. Я слышал одно и то же десять раз в продолжение четырех месяцев. Завтра это будет в одиннадцатый раз. Я вам скажу, что из этого получится: ровно ничего (подчеркнуто в подлиннике. — Е.Т.). Не в Лондоне, а в Ольмюце мы узнаем, будет ли у нас мир или война, как сказал мне вчера лорд Эбердин»[348]. Эта последняя фраза поразительно характерна: Эбердин, поддакивая Бруннову, тоже почтительно признает супрематию трех монархов Священного союза перед Лондоном — и Бруннов этому верит, и ему это кажется вполне натуральным со стороны главы британского кабинета.

Стрэтфорд-Рэдклиф заставил турок внести изменения в венскую ноту, чтобы сделать ее неприемлемой для Николая; он же явно и усиленно толкает их к формальному объявлению войны России, твердо обещая помощь Англии, кабинет Эбердина его ничуть и ни в чем не останавливает, а Бруннов продолжает упорно закрывать глаза на то, что творится, продолжает слушать все, что ему говорит ежедневно лорд Эбердин. «Есть в этом государственном человеке (Эбердине. — Е.Т.) чувство доверия к императору (Николаю. — Е.Т.), которое живо меня трогает… Я хотел бы, чтобы император присутствовал при нашем разговоре. Он был бы поражен правдивостью в честностью языка первого министра. Все зло, сказал он мне, произошло от того, что не хотели меня слушать. Никогда бы нам не следовало посылать нашу эскадру в Безикскую бухту. Когда не удалась миссия князя Меншикова, следовало послать английского посла в Петербург, чтобы прямо апеллировать к благородству императора Николая. Я хотел этого. Но мне испортили эту комбинацию…» Приведя эти и тому подобные слова Эбердина, восхищенный ими, но и огорченный Бруннов пишет: «Вот разумный, честный, лояльный язык. Почему лорд Эбердин не обладает настолько же мужеством, насколько он обладает прямотой (droiture)».

Веря этому бессилию премьера (Эбердин не колеблясь послал флот в Безикскую бухту!), Бруннов продолжает верить и тому, что бедный Эбердин точь-в-точь так же ненавидит злонамеренного Стрэтфорда-Рэдклифа, как сами Николай и Нессельроде. «Я вам ручаюсь, что английский кабинет хотел бы, как вы сами, послать его ко всем чертям (qu'il f tous les diables). Ho никто не осмелится его отозвать из опасения, чтобы не сказали, что им пожертвовали из-за нас… Он требует, чтобы его поддерживали или сменили. Не хотят ни того ни другого. Я уже ничего больше не понимаю в этой путанице»[349].

Никакой путаницы не было в политике британского кабинета в сентябре 1853 г. Путаница была отчасти в голове барона Бруннова, а еще больше в его донесениях: внимательное изучение их приводит исследователя к несомненному выводу, что Бруннов уже с конца лета 1853 г. гораздо яснее понимал положение, чем он изображал его, когда писал для Нессельроде и царя. Это доказывают и его одновременные письма к Мейендорфу в Вену. Ссылки на «путаницу» (l'embrouillamini), которую он уже вовсе «не понимает», были для него все-таки постепенным подготовлением его петербургских адресатов к неизбежной горькой истине после долгих оптимистических уверений, что Эбердин не выдаст и Стрэтфорд не съест.

В Англии решительно все сколько-нибудь прикосновенные к дипломатии и вопросам внешней политики люди твердо знали, что Стрэтфорд-Рэдклиф имеет самую непоколебимую поддержку британского кабинета во всем, что он делает в Константинополе. Вот выдержка из частного, строго интимного письма Блумфильда, английского посла в Берлине, к его жене леди Джорджиане Блумфильд: письмо относится к лету 1853 г. и касается жалоб русского правительства на интриги Стрэтфорда. «Никогда еще не было на свете человека, которого более несправедливо опорочивали бы и который пользовался бы в большей степени лучшей поддержкой со стороны своей собственной родины». Блумфильд прибавляет к этому еще одно существенное свидетельство: «Сэр Гамильтон Сеймур сказал графу Нессельроде, что лорда Стрэтфорда вполне одобряют в Англии (quite approved at home) и, следовательно, если он желает кого-нибудь обвинять, он должен обращаться со своими жалобами к правительству, а не к агенту (этого правительства. — Е.Т.)»[350]. И после этого Бруннов полагал, что Николай может всерьез поверить в коренные разногласия между Эбердином и Стрэтфордом.

Ознакомившись с текстом возражений, которые Нессельроде сделал на турецкие поправки, лорд Кларендон решительно воспротивился. Он увидел в том понимании венской ноты, которое обнаружилось в замечаниях Нессельроде, нечто такое, чего в самой венской ноте не содержалось.

И Кларендон написал соответствующую бумагу своему венскому послу Уэстморлэнду, отправлявшемуся как раз в Ольмюц, чтобы он просил у Николая разъяснений и подтверждений, что царь не намерен стремиться к разрушению Оттоманской империи. Поправки Нессельроде повторяли и развивали основные мысли, высказанные в мае 1853 г. в последней ноте Меншикова, и в них Кларендон в Лондоне, а Решид-паша в Константинополе (оба под прямым влиянием лорда Стрэтфорда-Рэдклифа) усмотрели лазейку, посредством которой русское правительство может впоследствии по любому поводу, под предлогом защиты прав православной церкви, вмешиваться в отношения между султаном и его православными подданными.

Прибыв (еще по пути в Ольмюц) в Варшаву, царь приказал Нессельроде дать знать Бруннову, что Англия и Франция советуют Турции отказаться от видоизменений в венской ноте, но советуют в таких мягких, вялых выражениях, что ничего из этого не выйдет, а вся надежда на «энергичный язык» австрийского министра Буоля. К вопросу об Эбердине и Стрэтфорде Николай относится гораздо реальнее и проницательнее, чем его лондонский посол:

«Если Эбердин хочет мирной развязки, ему следует отозвать Рэдклифа. Пока тот в Константинополе, соглашение четырех дворов не произведет на турок никакого действия». То есть: представления Англии, Австрии, Франции и Пруссии не побудят Турцию к уступчивости.

С 26 по 28 сентября 1853 г. Николай пребывал в Ольмюце и имел там долгую беседу со своим шурином принцем Вильгельмом, который в течение всей Крымской войны придерживался довольно враждебной России политики. Из Ольмюца Николай проехал в Варшаву и стал усиленно звать сюда прусского короля. С Францем-Иосифом он успел уже видеться и переговорить в Ольмюце.

Фридрих-Вильгельм IV боялся отказаться от поездки в Варшаву, но боялся и поехать туда, чтобы не раздражить Англию и Наполеона III. Он поэтому сначала отрядил Мантейфеля к английскому послу в Берлине, поручив ему успокоить посла. Но когда Мантейфель заверил Лофтуса со стороны короля, что Пруссия только о том и думает, как бы ей действовать в согласии с Англией, — вдруг совершенно неожиданно король Фридрих-Вильгельм IV отправился 2 октября 1853 г. в Варшаву на свидание с Николаем. А когда Лофтус живо поинтересовался, как следует понимать эту внезапную поездку, то Мантейфель сначала ответил, что ему и самому это путешествие короля не нравится и что он пытался отсоветовать королю ездить в Варшаву; потом Мантейфель еще прибавил, что король хотя и поехал к Николаю, но никаких политических разговоров между королем и русским императором не будет, ибо такое обещание уже наперед дано королю царем. Иначе Фридрих-Вильгельм и не поехал бы! Вся эта безнадежная ложь увенчалась еще одним совсем уже курьезным по своей нелепости измышлением: Мантейфель вздумал (противореча себе!) уверять Лофтуса, что политические разговоры между королем и Николаем в самом деле были, но главная цель Фридриха-Вильгельма IV при этом заключалась в том, чтобы помешать слишком большому сближению царя с Австрией! «Что должны были подумать в Лондоне о подобных попытках прусской дипломатии извернуться?» — с грустью спрашивает новейший германский исследователь и издатель интереснейших донесений лорда Лофтуса Файт-Валентин[351].

Изо всех сил стремился лорд Лофтус втравить Пруссию в войну с Россией и доносил в Лондон о том, что они с Мантейфелем обсуждали, нельзя ли теперь, в 1853 г., повторить тот прием, который пустил в ход в 1790 г. король прусский Фридрих-Вильгельм II, заняв довольно определенную позицию против Екатерины, воевавшей тогда с турками. Мантейфель к концу года стал переходить на более дружественную Англии позицию, но решительно отказывался выступить против Николая, хотя бы только дипломатически. Тотчас же совсем неожиданно царь из Варшавы проехал в Берлин с мимолетным ответным визитом.

Но главного царь все-таки не достиг ни в Ольмюце, ни в Варшаве, ни в Берлине. Австрия решительно ускользала от его влияния, попытка смягчить враждебное настроение Наполеона III не удалась, и именно последовавшее из Парижа воспрещение генералу Гуайону откликнуться на приглашение Николая прибыть в Варшаву могло особенно встревожить Фридриха-Вильгельма IV и помешать ему занять открыто дружественную позицию относительно России.

В длинной протестующей ноте от 25 сентября 1853 г., направленной министру иностранных дел лорду Кларендону, Бруннов укоряет не только султана, но и Англию в нарушении договора от 1(13) июля 1841 г., настаивая на том, что между Россией и Турцией никакой войны нет. Бруннов ссылается при этом на обмен писем, происшедший в свое время между Горчаковым и Решид-пашой. Горчаков заявил, что он не перейдет на правый берег Дуная, а Решид ответил, что, пока русские остаются на левом берегу, турецким войскам запрещены какие бы то ни было враждебные действия[352].

Бруннов жалуется в своей ноте, что как раз в те дни, когда турецкий диван выдвигает новые препятствия против мирного соглашения, англичане идут ему навстречу, посылая в Босфор свои суда в прямое нарушение договора 1841 г.

Нота Бруннова успеха не имела. Дело шло ускоренным темпом к войне.

Бруннов снова и снова, устно и письменно протестовал перед Эбердином и Кларендоном против ввода в Босфор британских военных кораблей, призванных туда по требованию Стрэтфорда будто бы для защиты султана и христианского населения столицы от (несуществующих) народных волнений. Ничего из этих протестов не вышло. Англичане стояли на том, что султан рассматривает уже Турцию как находящуюся в состоянии войны с Россией вследствие занятия русскими войсками турецкой территории Молдавии и Валахии. А потому султан вправе не считаться с договором 1841 г., воспрещающим проход военных судов через проливы. Бруннов возражал, что, пока Турция не объявила формально войны, никакой войны нет. Николай выразил полное свое согласие с Брунновым разом и на французском и на русском языках, написав карандашом на донесении своего лондонского посла сначала: «parfaitement parl et agi» (прекрасно сказано и сделано), а потом по-русски: «спасибо ему»[353].

Не получая, конечно, никакого удовлетворительного ответа от Кларендона на свои протесты, Бруннов утешает себя и Нессельроде лишь тем, что зато уж теперь ничто не помешает русским войскам весной перейти и на правый берег Дуная. Нессельроде писал Бруннову, вновь указывая на вредоноснейшую для России роль английского посла Стрэтфорда в Константинополе. Бруннов отвечает: «Что касается соображений касательно злонамеренного влияния, оказываемого лордом Стрэтфордом на исход переговоров, — то я ничем не пренебрег, чтобы довести эти истины до сведения английских министров. Они в них убеждены». Последние слова подчеркнуты царем, который на полях написал тут же: «слишком поздно» (trop tard)[354].

Окончательное решение царя относительно турецких поправок последовало 16(28) сентября 1853 г. Оно состояло в следующем. Царь отвергает все турецкие поправки и требует, чтобы турецкий султан подписал венскую ноту без всяких изменений. Но одновременно русское правительство вручает державам для передачи Турции декларацию, в которой гарантирует, что Россия не использует никак этой венской ноты в ущерб независимости Оттоманской империи. Это была последняя уступка, предложенная австрийским правительством и на которую решил пойти Николай[355].

29 сентября 1853 г. лорд Эбердин приехал в русское посольство и имел беседу с Брунновым. Странная это была беседа, принимая во внимание и ее содержание и время, которое премьер выбрал для дружеского визита. Прибыл Эбердин, чтобы поздравить себя и Бруннова со счастливым известием: лорд Уэстморлэнд, английский посол в Вене, прислал из Ольмюца утешительные сведения: появился луч надежды (une lueur d'espoir) на мирное разрешение восточного кризиса. Основывает Уэстморлэнд свои надежды на личном разговоре с Николаем. Казалось бы, чего же лучше? Но ровно за три дня до этого радостного визита, т. е. 26 сентября, состоялось предъявление Турцией России ультимативного требования очистить Дунайские княжества. Мог ли Эбердин 2 октября решительно ничего об этом не знать? Если он ничего об этом не знал, то становится несколько неожиданным дальнейший крутой поворот разговора после столь благостного и умиротворяющего начала, Эбердин «пытался уяснить себе обстоятельства, которые могли бы повести материально к открытому разрыву между Англией и Россией, говоря, что ему нужно отдать себе отчет в пределах, до которых он может идти, не боясь вызвать конфликт, ответственность за каковой, что его касается, он решил на себя брать». Бруннов, естественно, не решился взять на себя страшную ответственность за решение подобного вопроса и сказал, что ответить на это может лишь сам царь, и никто другой. Но Эбердин не отставал. «Я всегда думал, — сказал он, — что вход нашей эскадры в Черное море или в Балтийское море был бы у вас рассматриваем, как сигнал к разрыву. Вот почему я думаю, что от этого следует воздержаться». «Если у вас есть эта уверенность, — отвечал Бруннов, — то вы хорошо сделаете, если будете этого держаться. Не колеблясь, я должен вам сказать, что это лучший совет, который я мог бы вам дать». Бруннов отмечает «серьезный тон», который был в словах Эбердина. Дальше премьер весьма прозрачно намекнул, что в кабинете есть люди, желающие войны с Россией.

Положение серьезное. Англией фактически управляет не парламент, заседания которого отсрочены, и даже не весь кабинет, а четыре министра, от которых решительно все зависит, именно лорды Эбердин, Джон Россел, Пальмерстон и Кларендон[356]. Почему-то Бруннов не прибавил в своем донесении канцлеру, что из этих четырех человек Кларендон и Россел всецело идут во всех вопросах внешней политики за Пальмерстоном, а Эбердин хоть иногда Пальмерстону и противоречит, но никогда не одерживает окончательной победы над ним, когда дело доходит до официальных решений британского кабинета.

Вечером 1 октября Киселев получил в Париже все нужные бумаги, отправленные ему прямо из Ольмюца канцлером Нессельроде. Так как инициатива ольмюцких решений исходила формально от венского двора, то прежде всего Киселев сообщил всю относящуюся сюда экспедицию, им полученную рано утром 2 октября, Гюбнеру, австрийскому послу в Париже. Одновременно Гюбнер получил также должное уведомление от Буоля и официально передал предложение о посредничестве четырех держав Друэн де Люису. Друэн де Люис в разговоре с Гюбнером занял позицию, враждебную этому ольмюцкому проекту. Обеспокоенный Киселев постарался немедленно обратиться к графу Морни, в котором он видел человека, не очень расположенного к союзу с Англией. Морни обещал написать Наполеону. Киселев снова и снова просил обратить внимание императора на то, что Англия явно из чисто эгоистических целей «втравливает» Францию в войну против России. Киселев просил Морни внушить также уезжавшему в Англию своему родственнику лорду Лэнсдоуну, члену британского кабинета, что Франция не стремится к войне. Но Морни уже 4 октября уведомил Киселева, что Лэнсдоун настроен очень воинственно. А насчет настроений Наполеона III Морни предпочел вообще помолчать.

Вывод у Киселева к вечеру 5 октября составился вполне точный: Англия и Франция, может быть, и не связаны еще формальным наступательным и оборонительным союзом, но будут идти в восточных делах вполне нога в ногу[357].

А на другой день, 6 октября, австрийский посол Гюбнер уведомил Киселева, что Наполеон III отвергает выработанный в Ольмюце проект выступления четырех держав в посреднической роли[358]. Дело провалилось безнадежно и окончательно.

Как сказано выше, еще 14(20) сентября 1853 г. Турция предъявила России ультиматум. Из европейских монархов первым получил это известие Франц-Иосиф (по близости расстояния Вены от Константинополя), вторым, уже по телеграфу, Наполеон III, до которого весть дошла 21 сентября (3 октября). Из Парижа немедленно — тоже по телеграфу — известие было передано в Лондон.

Таким образом, когда 3 октября австрийский посол в Лондоне Коллоредо явился к лорду Кларендону и сообщил ему о результате ольмюцких совещаний, то Кларендон показал ему парижскую телеграмму и заявил, что ольмюцкая комбинация запоздала.

Собственно, ясно было, что и это объявление войны было подстроено именно затем, чтобы ольмюцкая комбинация оказалась запоздавшей.

Бруннов бросился к лорду Эбердину. Русскому послу еще казалось, что можно попытаться, несмотря ни на что, предложить все-таки султану и его дивану это ольмюцкое решение и заставить турок согласиться, если державы окажут энергичное давление. Но он тотчас же, из первого же разговора с Эбердином убедился, что ничего подобного не будет и никакого давления Англия на султана не окажет, а без Англии всякая эффективность вмешательства держав пропадала без остатка. Мало того, Эбердин даже высказал предположение, что турки теперь поторопятся начать активные военные действия, чтобы поскорее заставить Англию и Францию взяться за оружие и выступить на их защиту[359].

Вслед за своим ультиматумом от 14(26) сентября Турция объявила России войну 22 сентября (4 октября) 1853 г. Вопрос теперь ставится в Англии гласно так: каким образом поскорее эту войну прекратить? И переговоры в этом духе берет на себя лорд Эбердин. Негласно вопрос другими ставится иначе: как привести Николая к необходимости не соглашаться на прекращение войны и этим превратить войну России с Турцией в войну России с обеими великими морскими державами, а если повезет, то и с Австрией. И это дело берут на себя Пальмерстон, лорд Джон Россел, Лэнсдоун и Кларендон в Лондоне, Стрэтфорд-Рэдклиф — в Константинополе.

Австрийское правительство в этот момент (октябрь 1853 г.) боялось продолжения войны, — и Буоль выработал формулу: Турция особой нотой подтверждает все прежние права России по всем прежним русско-турецким трактатам и гарантирует также все права православной церкви и христиан.

Но Николай, все еще уверенный, что Турция останется без поддержки, требовал, чтобы все эти обещания были турками подтверждены не простой нотой, а особым новым мирным трактатом. Он знал, что турки на это не согласятся. Бруннову поручено было узнать точно и сообщить толком: каково же мнение по этому поводу британского кабинета?

И вот тут-то опять в Лондоне разыгрывается та же давно слаженная дипломатическая инсценировка, в которой каждое действующее лицо твердо знает и превосходно проводит предназначенную ему роль. Первым выступает лорд Эбердин. 17(29) октября он приглашает к себе барона Бруннова и заводит долгую доверительную беседу. Премьер грустит по поводу предосудительного поведения членов своего кабинета и без утайки изливает скорбь свою другу Бруннову, который не может отказать тоскующему лорду Эбердину в своем гуманном участии. Прозорливый русский посол усматривает здесь естественную борьбу тори Эбердина против вига Пальмерстона. В Петербург от Бруннова летит в тот же вечер донесение канцлеру Нессельроде об этом важном и благоприятнейшем для России раздоре в недрах английского кабинета. «Мои предшествующие донесения указывали вашему превосходительству на печальные маневры (le triste man) английской политики, которая, не имея храбрости объявить нам войну, стремится повести дела таким способом, чтобы разрыв сношений произошел с нашей стороны, с целью укрыться от ответственности пред общественным мнением. Характеризуя эту систему как политику вигов, я был совершенно прав. Я только что получил подтверждение этого в весьма неожиданном признании самого лорда Эбердина. Он мне сказал (дальше в рукописи кавычки: Бруннов приводит точные слова Эбердина. — Е.Т.): «Чисто оборонительное положение, занятое императором (Николаем. — Е.Т.), несмотря на турецкую провокацию, сбило с толку и крайне разочаровало тех членов совета министров, которые готовились к внезапному взрыву. Лэнсдоун, лорд Россел и Пальмерстон были застигнуты врасплох этим положением, которого они не предвидели. Эта позиция бесспорно такая, какая лучше всего подходит с точки зрения ваших интересов. Ваша защитная позиция не подвержена нападениям. Если турки непременно хотят сражаться, они будут биты. Тогда самое трудное для вас — остановиться вовремя, не слишком далеко идя в использовании последствий победы. Нужно будет положиться на мудрость императора. Чего я желаю — это чтобы его величество был вполне убежден, что его умеренность больше всего раздосадует его противников. Чего они хотят — это истощить его терпение, доводя его до крайности, чтобы свалить на Россию вину за агрессию. Это — гнусная и виляющая политика»». Бруннов тут переводит английское слово «shuffling», употребленное Эбердином, французским словом «d...» Это не совсем точно: русское слово «виляющая» более точно передает это английское значение. Слово «shuffling» соответствует также русскому понятию: «плутовской». Поговорив еще о пользе умеренности, огорченный Эбердин «после минуты молчания» продолжает: «Если бы я мог положиться на Стрэтфорда, я был бы спокоен. Но наибольшее несчастье — это иметь дело с человеком, которому не доверяешь и без которого не можешь обойтись. Однако я должен вам сказать, что в конце концов он, кажется, и сам не одобрил поведения турок. Оно его беспокоит. Вопрос в том, есть ли у него еще достаточно влияния на турок, чтобы иметь возможность их удержать, раз уж они устремились (une fois qu'ils sont lanc). Мы это скоро узнаем. Нужно же иметь несчастье, чтобы против своей воли быть вынужденным тащиться следом за этими животными, которых презираешь, и не иметь свободы их предоставить собственной их участи». И Бруннов, и Нессельроде, и Николай могли, в том случае, если бы они поверили искренности Эбердина, сделать вывод, что пока Эбердин — глава правительства, Англия все-таки воевать из-за Турции не решится. А Николай всегда спешил верить тому, во что верить было приятно.

Нессельроде еще 7(19) октября написал царю коротенькую записочку, в которой на основании изучения последних поступивших к нему донесений выражает свое убеждение, что наступающая зима пройдет без войны с Англией и Францией «по той простой причине, что в это время года не будет места для морской войны, единственной, которую эти (два. — Е.Т.) правительства могли бы вести против нас». Основывает же Нессельроде свое убеждение на том, что порт Балчик, расположенный в заливе Варны, не может дать неприятельскому флоту прикрытия от северных ветров. Николай вовсе не разделял этого оптимизма своего канцлера: «если турки на нас нападут, потому что именно они начали враждебные действия, то я не могу оставаться сложа руки (les bras crois) и, конечно, я отвечу как следует (je riposterai ferme). Тогда, если англичане или французы покажутся в Черном море, их появление будет равносильно объявлению войны с их стороны, и встречи с ними нельзя будет избежать. Вот что необходимо им внушить, если они не стремятся к войне» (последние слова царской пометы подчеркнуты самим Николаем)[360].

Но вот Австрия начинает недвусмысленно отдаляться от России и сближаться с западными державами. В русском посольстве в Берлине переполох: «чрезвычайный посланник и полномочный министр» Будберг внезапно узнает, что австрийский министр иностранных дел Буоль поручил австрийскому посланнику фон Прокешу предложить королю Фридриху-Вильгельму IV объявить, вместе с Австрией и всем Германским союзом, строгий нейтралитет (la plus stride neutralit) по отношению к обеим воюющим державам: России и Турции. Будберг, по-видимому, полагает, что Буоль зондирует через Прокеша почву в Берлине тайком от Мейендорфа, — и он очень настаивает, чтобы Мейендорф повлиял на австрийца. Андрей Федорович Будберг был человеком вспыльчивым и не очень привыкшим сдерживаться. Да и времени не было привыкнуть, русские послы в течение слишком долгого срока чувствовали себя всюду и всегда на первом месте. Будберг возмущен поведением Буоля до крайности. Он понимает, разумеется, что Австрия боится (и люто боится) Наполеона III, но, по его мнению, трусость завела ее слишком уж далеко. «Прежде всего, как же забыть, что Австрия не может обойтись без нас и что чем больше она должна бояться Франции, тем более она принуждена рассчитывать на нашу поддержку». Будберг прямо называет поведение Австрии изменой и считает, что поведение австрийской дипломатии делает общее положение «гораздо более опасным». Если бы Австрия объявила, что она не вмешивается в войну, но и другим не позволит вмешаться, или что либо подобное, это не было бы нарушением нейтралитета, но не было бы и таким вредным для России действием, как приравнение России к Турции. Будберг думает, что можно опасаться ухудшения отношений между Францем-Иосифом и Николаем[361].

Николай решил позондировать почву в Вене: как отнесется австрийское правительство к пересылке транзитом через Австрию десяти тысяч ружей в Сербию? Мейендорф предупреждает Нессельроде, что лучше бы даже и не запрашивать об этом Австрию, которая, конечно, откажет, боясь западных держав. И обращение царя непосредственно к Францу-Иосифу тоже нисколько не поможет, потому что Франц-Иосиф спросит совета у Буоля. Мейендорф полагает, что следует сделать дело иначе — занять войсками Малую Валахию, соседнюю с Сербией, и тогда будто бы сами сербы явятся к русским за этими ружьями[362].

Игра Стрэтфорда-Рэдклифа настолько выяснилась, что Мейендорф в Вене прозрел почти окончательно — ему ближе было присматриваться к константинопольским делам, чем барону Бруннову. «Достоверно, что лорд Рэдклиф в последний момент хотел избежать разрыва; как много других людей, он отступил перед последствиями своих собственных принципов и своих собственных поступков», — пишет Мейендорф канцлеру Нессельроде 22 октября, а через каких-нибудь шесть дней глаза Мейендорфа уже совсем раскрываются: «…остается посмотреть, не вставят ли палки в колеса турецкая гордость, личный интерес Решида и ненависть к нам Рэдклифа»[363]. Но если русский посол в Вене уже понял Рэдклифа, то он все еще продолжает заблуждаться относительно общего положения вещей. В самом деле. О каких это «палках в колеса» говорит Мейендорф? Это он все еще верит, что «четыре державы» (т. е. Англия, Франция, Австрия и Пруссия) желают вытащить воз (retirer le char), завязший в дипломатической трясине (embourb) и примирить Турцию с Россией.

Бруннов сообщал 12 октября, что положение в Лондоне очень неутешительное, враждебность растет, тон газет определенно неприязненный. Эбердин просит Николая «помочь ему сохранить мир. По его (Эбердина. — Е.Т.) мнению, распад Турции уже не очень отдаленная возможность, но следует ее отдалить». И следует сделать так в интересах самого царя, потому что сейчас он неминуемо натолкнется на враждебность Англии в Франции. Царь дважды отчеркнул карандашом это место. Из многочисленных царских пометок на полях этого донесения явствует, что он не сомневается в скором уже начале фактических военных действий. «Слишком поздно!» — отмечает он на полях против места, где Бруннов выряжает надежду на мир[364].

17 октября Нессельроде написал, конечно, для прочтения вслух перед Эбердином и Кларендоном, ноту в форме письма на имя барона Бруннова. Канцлер говорит, что он просто не может поверить, что Англия будет воевать с Россией из-за Турции, тогда как Англия вместе с Россией воевала против Турции для освобождения Греции. «Мы можем еще закрыть глаза на присутствие (английской и французской эскадр. — Е.Т.) с этой стороны Дарданелл» (т. е. в Мраморном море), но если эскадры появятся в Черном море, то война станет неизбежной. Как и сам Эбердин, Нессельроде выражает надежду, что наступающее зимнее время года сделает невозможными военные действия[365].

В воззрениях английских правящих кругов после объявления Турцией войны России Бруннов распознал следующие главные моменты. В решительно враждебном настроении против русской агрессии сходятся все. В том, чего нужно желать для Турции и населяющих ее народов, — есть расхождение: одни утверждают, что необходимо приобщить как можно скорее турок к цивилизации и для этого англичане должны там строить железные дороги; другие полагают, что следует образовать на территории Оттоманской империи ряд самостоятельных христианских государств, «более или менее конституционных и антирусских», и тоже приобщить их к цивилизации путем постройки англичанами железных дорог. Вообще же «неясная смесь коммерческих спекуляций распространения железных дорог, политического влияния и протестантской пропаганды» играет большую роль в подготовке общественного мнения к идее «защиты» турецкой неприкосновенности от России[366].

14(26) октября Николай в раздражении и нетерпении приказывает Бруннову «запросить прямо (interpeller directement) английских министров об их окончательных намерениях», т. е. намерены они воевать с Россией из-за Турции или не намерены; будут ли Англия и Франция поддерживать турок, объявивших уже войну России, с оружием в руках или не будут[367].

«Мы перешли Рубикон, когда мы только приняли участие в Турции и послали наши эскадры ей на помощь… и правительства двух наиболее могущественных стран земного шара не должны пугаться ни слов, ни самих вещей, ни слова «война» и ни действительной войны… Мы поддерживаем Турцию для нашего собственного дела и во имя наших собственных интересов», — убеждал Пальмерстон премьера Эбердина, который все не считал своевременным выступить против русской политики в откровенно-враждебном смысле[369] и все продолжал свои сердечные и дружеские беседы с бароном Брунновым.

Эбердин прикрывал свои действия указанием на давление, которое оказывает на Англию Наполеон.

Вспомним, что еще после получения в Париже известия о переходе русских войск через реку Прут Наполеон III приказал телеграфировать об этом в Лондон и предложил Англии ввести английскую и французскую эскадры в бухту Безика, у входа в Дарданеллы. Затем обе эскадры выделили несколько военных пароходов, которые вошли в Мраморное море, а затем и в Босфор под предлогом защиты султана от народных волнений в Константинополе, каковых волнений (как уже сказано) вовсе не было[370]. Все это узнал Николай не от Киселева, а от Бруннова, потому что Бруннову как раз внушали, что наиболее враждебно ведет себя не британский кабинет, а Наполеон III, англичанам же (так выходило из десятка — не преувеличивая — заявлений Эбердина) приходится лишь скрепя сердце следовать за французским императором.

В начале ноября из Парижа в Лондон прибыл Владислав Замойский, один из ближайших к Адаму Чарторыйскому вожаков аристократической части польской эмиграции[371]. С ним был и Хржановский, эмигрант с 1831 г. Они распространяли известия об огромных будто бы военных ресурсах Турции, о ее силе, страшной для русских, о том, что от Англии потребуется лишь самая малая помощь туркам, и т. д. Важно было втянуть Англию в войну. Поляки не понимали, что не им дурачить маститых виртуозов политической интриги вроде Пальмерстона, или Росселя, или того же Эбердина. Англия привыкла и умела как никто не поддаваться чужим уговариваниям, особенно же таких седовласых политических младенцев и старомодных романтиков, какими были Замойский или Ксаверий Браницкий и все их товарищи, кроме умного и тонкого престарелого Адама Чарторыйского. Все надежды поляков возлагались на большую европейскую войну, и Эбердин это отлично понимал. Он хвалился перед Брунновым, что, принимая Замойского, сказал польскому графу: «Мы не будем говорить о политике!» Эбердин скромно умолчал при этом, что как раз в те же дни он благосклонно позволил, согласно рекомендации Стрэтфорда-Рэдклифа, чтобы в Лондон прибыл Намик-паша, выехавший из Константинополя со специальной целью заключить во Франции и Англии для Турции заем исключительно на войну с Россией. Мало того: еще Намик-паша не прибыл, а уже известно стало, что ему на лондонской и парижской бирже обеспечен золотой заем в 2 миллиона фунтов стерлингов.

Иногда Бруннов как будто начинал в это критическое время ощущать, что с ним затеяли какую-то сложную игру. Дело в том, что министр иностранных дел Кларендон, непосредственно ведущий от имени кабинета переговоры с Брунновым и поэтому державший себя то воинственно (если получал очередное внушение от министра внутренних дел Пальмерстона), то примирительно (если говорил по полномочию Эбердина), — стал наконец удивлять Бруннова этими непонятными шатаниями. «Что меня поразило в данном случае — это легкость, с которой лорд Кларендон отказывается от своих проектов, едва лишь успев их создать. Это наблюдение уже пришло мне в голову еще при первом наброске конвенции, выдвинутом статс-секретарем (Кларендоном. — Е.Т.)», — так делился своим изумлением Бруннов с канцлером Нессельроде, когда обсуждались наперед обреченные на провал попытки «соглашения» между Россией и Турцией в октябре 1853 г. «Эти внезапные колебания имеют то неудобство, что они лишают ведение дел той степени устойчивости, которая необходима, чтобы дать созреть какому бы то ни было плану», — добавляет Бруннов. Уже русский посол стоит на пути, который может привести его к разгадке сети интриг, опутавших его со всех сторон, — но нет: мелькнувший на миг проблеск света исчезает снова в непроглядной тьме. Вот Эбердин уверяет его, что турецкий кабинет идет уже на мир и что Омер-паше велено диваном прекратить враждебные действия на Дунае. А как раз в это время Омер-паша переходит на левый берег Дуная, т. е. ведет наступательные действия против русских сил. Как это случилось? Бруннов, естественно, вопрошает об этом испытанного друга России, прямодушного лорда Эбердина, ненавидящего коварство Пальмерстона. И Эбердин за словом в карман не лезет: «Лорд Эбердин мне об этом говорил в таком духе, что обнаружил подозрение, что в этом случае он был сам проведен двуличными турками»[372].

Наступил ноябрь. Турки не соглашались на то, от чего они отказывались упорно еще весной, когда Меншиков сидел в Константинополе: как тогда, когда Меншиков требовал от них сенед, так и теперь, когда Николай желал, чтобы турки включили в новый мирный трактат все его домогательства, — султан и диван, руководимые Стрэтфордом-Рэдклифом, не желали давать гарантии турецким подданным в международно-правовом акте, а предлагали эти права церкви и православных обеспечить лишь указом (фирманом) или нотой.

Бруннов боялся этого исхода. Он понимал, что Англия и Франция пользуются «независимостью Турции» только «как предлогом», а сами воодушевлены тоже чисто захватническими целями. Бруннов так об этом и говорит, только избегает слова «тоже», потому что неловко было русскому дипломату признавать царя агрессором[373]. Бруннов считает, что война будет невыгодна для России именно потому, что Турцию раздерут на части великие европейские державы.

Но эта робкая и запоздалая попытка Бруннова удержать царя осталась совершенно тщетной, и документ говорит об этом красноречиво. Бруннов пишет в самом конце донесения от 7 ноября: «С этой точки зрения, простое подтверждение (прежних. — Е.Т.) трактатов, если осмелюсь думать, будет для нас самым победоносным из всех возможных результатов», а Николай на полях пишет карандашом: «fort douteux» (очень сомнительно)[374].

В той же обильной почтовой экспедиции от 7 ноября 1853 г., с которой Бруннов отправил в Петербург несколько донесений разом, канцлер Нессельроде нашел еще одно, очень для Николая утешительное известие, единственный недостаток которого заключался в том, что оно было совершенно неверным от начала до конца. Бруннову внушили, будто Стрэтфорд-Рэдклиф совсем решил уйти в отставку и уезжает из Константинополя. «Он утомлен. Он хотел бы ускорить окончание нынешнего кризиса соглашением и затем вернуться в Англию». В этом известии — ложь каждая фраза: Стрэтфорд именно тогда, в октябре-ноябре 1853 г., проявлял самую кипучую деятельность, он изо всех сил мешал какому бы то ни было соглашению, он изо всех сил обострял «нынешний кризис», он и не думал уходить со своего поста. Но лживое известие о его отставке лишний раз должно было подтолкнуть Николая на решительные действия и снова удостоверить его в том, что друг Эбердин, удаляя из Турции врага России в такой напряженный момент, все-таки вовсе не намерен оказать Турции реальную помощь[375]. И, сообщая эту умышленную ложь в Петербург, Бруннов не может при этом не указать скромно и на собственную свою проницательность: он «в последнее время» вообще заметил «изменение в поведении лорда Стрэтфорда», именно «поведение его сделалось миролюбивым, после того как было воинственным».

Распространение преувеличенных известий о деле под Ольтеницей, а также явная нерешительность и растерянность русских властей на Дунае оказали губительное влияние на дипломатическое положение России. Как раз в середине ноября в Вене, где продолжали еще бояться возможного разгрома Турции, решили выступить с посредничеством и предложить обеим воюющим странам перемирие для выработки проекта соглашения. Конечно, без поддержки Лондона и Парижа австрийский план был совершенно немыслим. Но когда английский посол в Вене лорд Уэстморлэнд обратился с соответствующим запросом в Лондон, оттуда последовал отказ присоединиться к австрийскому предложению, в Париже отнеслись к этому плану тоже вполне отрицательно. И это прямо объяснилось «самыми ложными представлениями о движениях турецкой армии в Валахии»[376].

Кампания на Дунае шла и после Ольтеницы без сколько-нибудь заметных успехов для русских войск. На юге Кавказа турки стали проявлять активность, лондонская пресса в значительной своей части усиленно распространяла слухи о больших турецких силах и о том, что даже при самой небольшой помощи со стороны Англии и Франции Турция может успешно сопротивляться нападению[377].

Генерал Барагэ д'Илье, окончательно назначенный в конце октября 1853 г. послом в Константинополь, человек характера вспыльчивого, неукротимого, должен был играть роль, как тогда шутили в Англии, «французского Меншикова». Он повел в Константинополе не только антирусскую политику, для чего его и посылали, но и антианглийскую, чего никто ему не поручал. При огромной наглости лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, очень усилившейся с тех пор, как он толкнул Турцию на объявление войны России, при манере Стрэтфорда-Рэдклифа третировать послов всех других держав как незначащие величины, люди опытные уже наперед предвидели, что конфликты между ним и Барагэ д'Илье неизбежны. «Это назначение, слух о котором вчера распространился, — поспешил донести в Петербург Киселев, — было оцениваемо различно… говорили, что при известном характере лорда Стрэтфорда и при характере, приписываемом новому французскому послу, эти двое коллег с трудом смогут долго оставаться в согласии…»[378] Действительность превзошла ожидания, вся зима и весна 1853–1854 гг. прошли в ожесточенных пререканиях, взаимных злобных и колких выходках и умышленных дерзостях; отношения между генералом Барагэ д'Илье и лордом Стрэтфордом-Рэдклифом с самых первых недель пребывания нового французского посла в Константинополе сделались совсем невозможными. «Я предпочитаю видеть русских в Константинополе, чем оставить Галлиполи в руках англичан», — писал Барагэ д'Илье как раз перед Синопским боем[379]. Ревниво-захватнические тенденции обеих «защитниц» турецкой самостоятельности и неприкосновенности Англии и Франции — необычайно точно персонифицировались в милорде и генерале, скандальнейшим образом ведших открытую и яростную борьбу между собой перед лицом и без того насмерть перепуганного Абдул-Меджида. «Я боюсь, что встреча Барагэ д'Илье со Стрэтфордом будет вроде встречи ядра с бомбой», — с беспокойством говорил французский министр Друэн де Люис, когда Наполеон III, помимо его воли, послал задорного генерала в Константинополь. И от «ядра» и от «бомбы» страдали прежде всего, конечно, турки, с момента входа военных судов союзников в Босфор в сентябре 1853 г. забывшие, что такое политическая самостоятельность. Впрочем, Барагэ д'Илье в Константинополе оставался очень недолго. Летом 1854 г. мы его видим уже командующим войсками под Бомарзундом.

Печать в Париже принимала в октябре и ноябре 1853 г. все более и более угрожающий тон. Дело дошло до того, что посол Киселев стал негодовать на стесненное положение прессы во Франции: «Нисколько не сожалея о прежней гибельной свободе прессы в этой стране, я не могу не оплакивать в настоящий момент, что нынешний режим, которому печать подчинена, налагает на нее обязанность быть пристрастной и вынуждает ее извращать истину…» Неспроста Киселев решился горевать о погибшей свободе печатного слова перед Николаем, который, впрочем, и сам в это время подумывал уже (и очень крепко) о том, как бы взбунтовать революционными прокламациями христианских подданных султана и побудить их к восстанию. Киселева в середине ноября удручали враждебные выходки французской печати лично против Николая. «Не нужно скрывать от себя, — доносит он Нессельроде, — положение стало хуже из-за опубликования нашего манифеста», т. е. царского манифеста от 20 октября (2 ноября) 1853 г. о войне с Турцией. А тут еще подоспела неудача под Ольтеницей, неимоверно раздутая во Франции и Англии. И снова Киселев ищет сочувствия у Николая по поводу отсутствия свободы французской прессы: «Партийность и недобросовестность правительственной печати, единственной печати, единственной, которая имеет возможность говорить без стеснений, уже успели взволновать и поколебать общественное мнение… Поражения, которые, судя по тому, что здесь публикуется, наши войска будто бы потерпели на Дунае, влияют на умы мало благоприятно для нас…»[380]

Нужно сказать, что довольно все-таки неожиданно Киселев был обрадован приглашением Наполеона III прибыть к нему во дворец в Фонтенебло. Это было время, когда французскому императору необходимо было дотянуть до ранней весны, чтобы успеть закончить вооружения и, главное, завершить дипломатическую подготовку привлечением Австрии, которая все еще не желала высказаться сколько-нибудь определенно. А кроме того, Наполеон III и до войны и, как увидим в своем месте, даже во время войны не упускал случая дать понять русским представителям и довести до сведения русского двора, что, собственно, не он, но Англия ведет дело к войне. Прием Киселева во дворце Фонтенебло был очаровательный. Наполеон III признавался в теплой симпатии к лояльнейшему Николаю, выслушал от Киселева, как сердечно относится Николай к благороднейшему французскому императору; поговорили о досадных недоразумениях и обоюдных огорчениях. Конечно, коснулись последнего по времени из этих огорчений: истории с генералом Гуайоном. Это был тот французский генерал, с которым Николай, как уже было нами сказано, встретился во время своего сентябрьского пребывания в Ольмюце, осыпал его всевозможными комплиментами и по его личному адресу и по адресу Наполеона III и пригласил его в самых лестных и ласковых выражениях в Варшаву, но французский император вдруг воспретил ему принять приглашение, без объяснения причин. Николай был тогда очень обижен этим грубым и умышленным публичным оскорблением, и теперь Киселев коснулся этого инцидента, пользуясь удобным моментом пребывания в гостях у хозяина Фонтенебло. Хозяин ответил, что во всем (будто бы) виновата «глупость» и «неловкость» Гуайона, и это очень будто бы ему, императору, жаль, что так вышло. В дальнейшем Наполеон III стал уверять, что он очень стремится к мирному разрешению восточного вопроса, и т. д. Между прочим Киселев жаловался, что французские газеты грубо бранят царя и чернят русскую политику. На это Наполеон III ответил встречной жалобой на непочтительность к нему лично со стороны петербургской «Северной пчелы». Киселев возразил, что есть разница: французские газеты читают в Европе все, а «Северную пчелу» даже в России никто не читает[381].

Киселев гостил в Фонтенебло у Наполеона III несколько дней, и хотя сам император уже о политике с ним не разговаривал, но русский посол за эти дни имел три больших разговора с такими гостями дворца, как маршал Сент-Арно, двоюродный брат императора (сын короля вестфальского Жерома) принц Наполеон и, наконец, прибывший из Лондона для доклада французский посол в Лондоне граф Валевский.

Сент-Арно с солдатской прямолинейностью собственно дал Киселеву основное объяснение, из которого русский посол мог бы вполне точно уразуметь, почему его так ласково принимают, так дружески пригласили погостить в великолепном дворце в Фонтенебло и так сердечно с ним говорят о Николае. Сент-Арно сказал, что если императора Наполеона «принудят» воевать, то через два месяца у него будет совсем готовая к походу армия в 250 тысяч человек, через шесть месяцев 650 тысяч, «превосходно экипированная и вооруженная и, может быть, лучшая, какая когда-либо была». Правда, он потом спохватился и стал уверять, что Франция вовсе сейчас и не вооружается и что вообще воевать с Россией на востоке было бы безумно и т. д. Киселев совсем не понял, что Сент-Арно сначала сказал правду, а потом стал заглаживать сказанное и что Наполеон III хочет еще два-три-четыре месяца повременить, пока армия не будет вполне готова. Напротив, он сделал вывод, что и маршал Сент-Арно — личность вполне миролюбивая…

Другой разговор был у Киселева с принцем Наполеоном. Путаная голова, либеральничающий наследник престола (каковым он был до марта 1856 г., когда императрица Евгения родила сына), принц Наполеон настоящим влиянием при дворе не пользовался, и его миролюбие и благожелательность к России, тоже очень обнадежившие Киселева, никакого реального значения на самом деле не имели. Киселев старался убедить принца, что Франция собирается таскать каштаны из огня для Англии, что Англия враждует с Россией не только из-за Турции, но также из-за «Азии», т. е. из-за Персии, из-за Индии, из-за Китая, «который становится новым миром как рынок для английской торговли и промышленности», тогда как французы в этих азиатских вопросах вовсе не заинтересованы. Киселев говорил далее, что если союзники сожгут русский флот, то это будет ударом именно для Франции, потому что тогда она останется на морях уже один на один против Англии. Наконец, он пугал принца тем, что будто бы царю стоит лишь сказать христианским подданным султана: «делайте что хотите!» — и эти «двенадцать или тринадцать миллионов» восстанут против султана. Принц слушал, а Киселев все говорил и говорил, и на пяти страницах большого формата еле уместилась его длинная речь. По его мнению, на принца его слова произвели большое впечатление[382]. В этом можно очень усомниться, судя по дальнейшим заявлениям и поступкам принца.

Наконец, был у Киселева разговор с графом Валевским. Валевский сказал, что, по его мнению, прежде всего нужно заключить перемирие с турками, а затем собрать конференцию из шести держав (Россия, Турция, Англия, Франция, Австрия, Пруссия). Эта конференция и должна уладить все разногласия по восточному вопросу и предупредить новую войну. Киселев осторожно отклонил разговор на эту тему, сославшись на то, что ему неизвестно, как к этому проекту отнесется русское правительство.

Но Киселев не уловил, что из всех насквозь фальшивых речей о миролюбии, которых он наслушался в Фонтенебло, только слова Валевского были по сути дела искренни: он в самом деле продолжения войны России с Турцией не желал. В этом он расходился и с императором Наполеоном и с императором Николаем.

Радуя Киселева ласковым приемом, в это самое время, в течение всего октября и ноября 1853 г., французский император не переставал всевозможными путями, конечно «неофициально», угрожать Францу-Иосифу войной в Ломбардии и Венеции, если Австрия не отмежуется от России самым решительным образом. Киселев вернулся из Фонтенебло, очарованный приемом, — и австрийский посол в Париже барон Гюбнер иронически пишет Буолю, что Киселев теперь «говорит, а вероятно также и пишет, что император Наполеон не думает о войне!!» (Гюбнер тут даже ставит два восклицательных знака.) «Русские дипломаты, по крайней мере некоторые из них, — продолжает Гюбнер, — имеют ту особенность, что они всегда видят вещи сквозь очки своего двора. Отсюда происходит, что всегда любят читать их донесения, но это имеет и свои неудобства»[383].

В данном случае неудобство заключалось прежде всего в том, что снова Николай удостоверился, будто бояться ему нечего: если Франция не выступит, то Англия ни на что очень опасное не решится.

Следует, однако, заметить, что в это время, поздней осенью 1853 г., царь уже переставал с прежней доверчивостью относиться к оптимизму своих послов.

Так, Николай из Петербурга увидел то, чего Бруннов никак не мог понять, сидя в Лондоне. Еще 3 ноября вечером русский посол получил письмо от Нессельроде с приказом «исследовать окончательные намерения английского министерства». Барон Бруннов немедленно попросил свидания с Эбердином и «объявил ему без утайки и без околичностей (sans r et sans) что нашему августейшему повелителю важно знать, чего ему ждать». Вот к чему, в изложении Бруннова, свелся ответ первого министра. Англия не собирается объявить войну России, — и если война произойдет, то инициатива изойдет лишь от России. «Английское правительство ничего не сделает, что могло бы нас обеспокоить в той военной позиции, которую мы заняли на левом берегу Дуная, пока война не будет перенесена на правый берег». На полях против этих слов Николай карандашом написал: «А турки могут неожиданно перейти на левый берег. Вот парадокс, достойный англичан». Дальше Бруннов передает, что Эбердин сочтет себя призванным подать материальную помощь Порте только в том случае, если «морская атака с нашей стороны будет направлена против какого-либо из турецких черноморских портов. В этом случае английская эскадра защитила бы эти порты от нашего наступательного движения. Приняв эту систему, правительство ее величества считало бы, что оно еще не находится в войне с Россией». На полях против этих слов Николай написал карандашом: «c'est inf» (это подло)[384]. Такая же пометка Николая находится вверху первой страницы и относится, следовательно, ко всему документу в целом. Николай уже до такой степени считал для себя отступление невозможным, что сделал еще более многозначительную пометку при следующем абзаце донесения. Бруннов пишет: «Однако, несмотря на непредусмотрительность и ослепление турок, он (Эбердин. — Е.Т.) не чувствует себя свободным предоставить их собственной участи, ибо если он останется нейтральным в течение этой борьбы, то он предаст Оттоманскую империю на разрушение, — а это катастрофа, которую Англия желает предупредить на возможно больший срок». Николай пишет на полях: «ainsi c'est la guerre avec nous; soit» (итак, это война против нас, пускай). Бруннов прибавляет к этому роковому, по существу своему, донесению несколько обычных своих успокоительных для царя словесных завитушек и комплиментных концовок насчет «слабости» Эбердина, «бессильных бравад английских министров» насчет того, что Эбердин, мол, сам понимает постыдную роль Англии и т. д. Но на этих заключительных полутора страницах карандаш Николая бездействует. Царь узнал наконец то, что ему было нужно, однако узнал, как и все, что он узнал в эти фатальные последние два года своей жизни, — слишком поздно.

Итак, война с Турцией может повлечь за собой войну с Англией, но теперь, в ноябре, отступить перед угрозой Англии, уже ведя войну с Турцией, казалось царю совсем невозможным. Да и как это сделать, когда турецкий флот крейсирует около Кавказа? Как признать, что турки имеют отныне право нападать на русские берега, но русские лишены права нападать на берега турецкие, потому что Пальмерстон и Стрэтфорд-Рэдклиф воспретили это строго-настрого ему, императору и самодержцу всероссийскому?

Канцлер Нессельроде счел своим долгом объяснить Бруннову кое-что, чего посол из своего лондонского далека все еще не очень понимал. «Я вполне разделяю, мой дорогой барон, ваше мнение о всех невыгодных сторонах, на которые вы указываете и которые должны для нас произойти из войны, предпринятой против Англии и Франции, — так начинает Нессельроде. — Но что же делать, если упорно нам не оставляют другого выбора, представляя нам условия мира, которые мы не можем принять без унижения». Дальше Нессельроде уточняет свою мысль (т. е. мысль Николая; его личная мысль заключалась в том, что нужно поставить точку и перестать думать о войне). Мысль царя в этот момент, т. е. 16(28) ноября 1853 г., когда писалось это письмо, такова: если бы Турция была прежней Турцией, «слабой, безобидной, дружественной, с которой мы могли бы сосуществовать в добрых отношениях», — тогда воевать было бы незачем. Но совсем другое дело, если мы имеем дело с Турцией враждебной, злонамеренной, доступной всем иностранным влияниям, служащей пристанищем всем эмигрантам, причиняющей нам беспрестанные затруднения; притом эта Турция и в дальнейшем будет опираться на враждебные России кабинеты. При этих условиях для России предпочтительнее «другая комбинация» (т. е. война), при которой создастся «новый порядок вещей несомненно неизвестный, проблематический», может быть, тоже чреватый другого рода невыгодными сторонами, но все же менее неблагоприятный для России, чем тот, который создался сейчас.

Словом, с разными оговорками, канцлер поясняет, что России нечего особенно стремиться избежать войны из-за вопроса о разрушении Оттоманской державы. Очень характерно, что губительные льстивые донесения Бруннова и Киселева, с такой готовностью передававшие дезориентирующие заявления Эбердина и Наполеона III, — сыграли-таки свою роль. Вот что пишет Нессельроде, все время излагающий тут мысль царя: «Будем, однако, надеяться, что какие бы ни были в этом отношении тайные задние мысли лорда Пальмерстона и его сотоварищей, — но, может быть, мысли самого Луи-Наполеона, влияние более умеренных членов (английского. — Е.Т.) министерства, в согласии с материальными и моральными интересами, которые повсюду в Англии и во Франции ополчаются в пользу сохранения мира, — еще дадут возможность помешать Великобритании и Франции увлечь нас вместе с собой в эту авантюру»[385].

Итак, значит, все дело только в злонамеренном Пальмерстоне и его сообщниках, — а сил, борющихся за мир, сколько угодно, и в их числе не понятый доселе светом и не оцененный неблагодарным человечеством скромный миролюбец и миротворец император французов Наполеон III, так гостеприимно принимающий и ласкающий в своих загородных дворцах русского посла Киселева.

Но вот, совсем неожиданно, часть английских и французских судов входит в Черное море под предлогом, что им нужно увезти консулов, удаляющихся из Дунайских княжеств. Как только известие об этом было получено, Бруннов забрал из Английского банка 25 миллионов франков, находившихся там на счету русского министерства финансов. Бруннов спешит затем к Эбердину, который уверяет, что эта «эскадрилья», вошедшая в Черное море, не питает никаких замыслов против России. Наблюдательный (по собственному о себе мнению) Бруннов с большой самоудовлетворенностью отмечает как свой собственный «твердый тон» при этих объяснениях, так и «крайний упадок духа и замешательство» лорда Эбердина. Бруннов говорит, что в случае, если «эскадрилья» будет помогать туркам, то русские все равно без колебаний исполнят свой долг. «Англия не может одновременно быть другом России и союзницей Турции», — заключил Бруннов. Очень он был доволен своим суровым красноречием: «Эти рассуждения повергли первого министра в замешательство, которое тяжело было наблюдать». Растерявшийся (по мнению Бруннова) и угнетенный лорд, как всегда, порицал действия возглавляемого им правительства и подчиненных этому правительству морских властей. «После моего замечания, что никакое морское предприятие с нашей стороны не дало даже ни малейшего предлога к настоящему движению английского и французского адмиралов, лорд Эбердин был принужден сам согласиться, что мотив, которым они пытаются окрасить (colorer) это движение, умаляя его размеры, мелочен и заслуживает презрения». Бруннов даже приводит тут этот термин («заслуживающий презрения») не только по-французски, но и по-английски, как сказал в точности сам Эбердин: «contemptible». Человеколюбивый Бруннов даже испытал сострадание к угнетенной невинности лорда Эбердина: «После этого признания первого министра мне ничего не приходилось уже добавлять, чтобы дать ему почувствовать унижение, до которого он, к моему сожалению, должен был опуститься перед представителем императора (l'humiliation laquelle je regrette qu'il ait eu s'abaisser devant le repr de l'Empereur)». Пред лицом явно враждебных актов британского кабинета барон Бруннов уже не верит прочим министрам, но Эбердину еще верит и огорчается, что у бедного лорда такие злостные товарищи и своевольные адмиралы и что старик так унижается перед ним, Брунновым, что даже смотреть жалко (p voir).

Назревали грозные события. Близился конец ноября. В Черном море крейсировал Нахимов, зорко высматривая неприятеля у Анатолийских берегов. Наполеон III внезапно вызвал в Париж своего лондонского посла графа Валевского, и Бруннов с тревогой ждал возвращения Валевского из Фонтенебло, от императора, с новыми инструкциями.

До русского посла дошли уже слухи о «проекте интервенции, созревшем в уме Луи-Наполеона».

Император французов намерен обратиться к Англии, а затем и к Австрии и Пруссии с предложением сообща, вчетвером, выступить с «посредничеством» между Россией и Турцией. Это посредничество, как справедливо предвидит Бруннов, окажется фактически поддержкой для Оттоманской Порты в ее сопротивлении русским требованиям. «Луи-Наполеон рабски копирует историю царствования своего дяди и слишком легко забывает его конец», — пишет Бруннов[386]. Однако русский посол не унывает. Во-первых, лорд Эбердин не расположен слишком связывать Англию с Наполеоном III и вообще он противник активных мер. А во-вторых, кроме верного, хоть и слабохарактерного («одолеваемого уже теперь своими коллегами») друга Эбердина, есть у России еще и другой, не менее испытанный и надежный друг, именно Австрия. За такими двумя верными и чистосердечными друзьями не пропадешь, и все обойдется благополучно. Эбердин, «я полагаю, ограничится словами, а Австрия не только сама не пойдет за Луи-Наполеоном, но и воспротивится всяким попыткам французской дипломатии повлиять на Берлин». Значит, царь может вполне успокоиться. Все это писалось 14(26) ноября 1853 г., за четыре дня до Синопа.

Уже 2 декабря барон Бруннов узнал о новом плане, который был составлен в Париже. План состоял в том, что шесть держав — Россия, Турция, Франция, Англия, Австрия и Пруссия — должны собраться на совещание, которое и выработает основы мирного договора между Россией и Турцией. Бруннов этим планом недоволен. Почему Австрия согласилась на этот план? До сих пор только ее одну августейший император всероссийский почтил своим доверием и согласился, чтобы она посредничала между ним и Турцией. Отчего бы и не держаться этого дальше? Если соберутся шесть держав, то ведь Англия и Франция всегда будут на стороне Турции, Пруссия замкнется в своем нейтралитете и, таким образом, России будет помогать одна только Австрия (в этом-то Бруннов нисколько не сомневается) и Россия окажется в меньшинстве. Барон Бруннов недоволен. Но зато Эбердин продолжает его утешать своим похвальнейшим умонастроением. Так, премьер Великобритании «с некоторых пор» относится с недоверием к министру иностранных дел лорду Кларендону. Дело в том, что Кларендон позволяет себе скрывать от Эбердина свои антирусские проделки. Бруннов сообщает Эбердину о кознях Кларендона, о протесте Гамильтона Сеймура в Петербурге по поводу назначения нового русского генерального консула в Белграде, — а Эбердин только и знает, что «выражает величайшее изумление» по поводу всего и заявляет, что «абсолютно ничего не знал». Мало того, когда Бруннов передает ему о поступках Кларендона, Эбердин восклицает: «Невозможно, чтобы лорд Кларендон сделал такую глупость!» Когда Бруннов передает резкую отповедь, полученную в Петербурге Сеймуром, то Эбердин поддакивает: «Хорошо отвечено! Сэр Гамильтон Сеймур получил только то, что он заслужил, и Кларендон тоже». Словом, все продолжается по-прежнему. В Петербурге уже начинают понимать исполняемую в Лондоне дипломатическую пьесу и спрашивают Бруннова, кому же наконец верить, кто истинная власть в Англии? А на это Бруннов дает вполне положительный ответ: верьте Эбердину, а не Кларендону. «Выступления, орудием которых сделался сэр Г. Сеймур, дают вам, господин канцлер, часто очень неверное понятие о мысли, руководящей политикой кабинета, главой которого является лорд Эбердин»[387]. Что и требовалось доказать. Барон Бруннов так до конца и не понял, что все усилия Пальмерстона, Кларендона, Стрэтфорда именно к тому и клонились, чтобы он написал эту фразу в Петербург, для передачи императору Николаю. Мы видим, что Эбердин даже шаржировал, ругая (в беседах с русским послом!) своих министров, похваливая царя за резкость в отповеди Сеймуру, порицая «глупость» Кларендона, — но Бруннов оставался совершенно спокоен и убаюкивал канцлера и Николая.

Тучи сгущаются в Лондоне и Париже с каждым днем все больше. Бруннов положительно ничего хорошего не ждет от конференции шести держав: он уже как будто начинает чувствовать, что и Австрия может оказаться не очень надежным «другом». И уже в последние дни (пишет он 3 декабря 1853 г.) австрийский посол в Лондоне граф Коллоредо перестал ему нравиться и стал каким-то не таким, как раньше. Правда, тот же Коллоредо уже стал утверждать, что Австрия вовсе не так стоит за конференцию шести держав, что это не австрийская, а французская выдумка, — но все это Бруннова не веселит. «Когда я думаю о стольких трудностях, которые вас окружают, господин граф, — пишет он Нессельроде, — я чувствую себя глубоко опечаленным. Россия поставлена, нужно сказать, в очень тяжелое положение. Мир, на условиях, которых вы требуете, не обеспечен. Война, при обстоятельствах, которые ее сопровождают, — великое испытание. Становится настоящей проблемой: какое решение принять… Вот уже шесть месяцев, как судьбы переговоров нам неблагоприятны. Все провалилось. Миссия Меншикова, венская нота, английский проект конвенции, совещание в Ольмюце — ничто не могло противостоять потоку событий». Бруннов явно начинает теряться. Логически он не усматривает утешительных перспектив и начинает надеяться на какую-то внезапность, которая вывезет и все устроит: «Если я не ошибаюсь, нечто неожиданное, непредвиденное придет вам на помощь. Иногда нужно очень мало, чтобы склонить весы судеб человеческих в ту или другую сторону»[388].

Он это писал 21 ноября (3 декабря), не зная, что уже три дня прошло, как весы судеб человеческих склонились в Синопской бухте в определенную сторону.

В Париже Киселев в эти первые дни декабря, предшествовавшие появлению известий о Синопе, замечал ясно, что на Австрию как Лондон, так и Париж оказывают все более и более усиливающееся давление. Хуже всего то, что, по сведениям русского посла, Наполеон III становится «все более и более доволен Австрией». Давление на Австрию производится двумя путями: с одной стороны, ей угрожают «неизбежной революцией в Италии и Венгрии», другими словами, дают понять, что Наполеон III даст сигнал Сардинскому королевству к нападению на австрийскую Ломбардию, пообещав военную помощь, а с другой стороны — Австрию «хотят привлечь к себе обманчивыми обещаниями безопасности и увеличения», или же, расшифровывая дипломатическую шараду, Австрии обещают, что не только она будет продолжать в полной безопасности владеть Ломбардией и Венецией, но что в награду за выступление против России Наполеон III и Англия гарантируют Францу-Иосифу приобретение Дунайских княжеств. Правда, сейчас именно Франция и Англия ополчаются против Николая, ратуя за целостность и неприкосновенность Турции, против царя, осмелившегося занять числящиеся в составе турецкой территории эти самые Дунайские княжества. Но в дипломатии такие неувязки в счет не идут и никого не смущают.

Киселев имел в эти дни еще одну беседу с уезжавшим в Лондон графом Валевским, который по-прежнему выражал миролюбивые чувства, но между прочим высказал следующее предостережение: французскому и английскому флоту приказано войти в Черное море в том случае, если русский флот сделает попытку высадить десант между Варной и Константинополем. И не только англо-французский флот войдет тогда в Черное море, но и нападет на русские морские силы[389].

Все это было очень тревожно. И едва ли царя могло особенно успокоить, что Валевский снова пообещал повлиять, чтобы с парижской театральной сцены была снята антирусская пьеса «Казаки» и чтобы французские газеты поменьше травили Россию и Николая.

Еще одно известие посылает Киселев: державы уже бросили свой проект «совещания шести» и предлагают нечто «новое». Англия, Франция, Австрия и Пруссия предложат сообща как Николаю, так и султану послать в нейтральное место уполномоченных и там договориться непосредственно. Спустя три дня, 24 ноября (6 декабря), австрийский посол в Париже граф Гюбнер пожаловал самолично к Киселеву и сказал, что хотя еще ответа из Вены он не имеет (касательно этого самоновейшего проекта), но он полагает, что в Париже уже настроены более миролюбиво, хотя он, Гюбнер, и не знает секретных мыслей императора Наполеона. Гюбнер еще утешил Киселева сообщением, что заем для Турции, из-за которого Намик-паша приезжал в Париж и Лондон, не удался и что ему, Гюбнеру, кажется, что французское правительство не поощряет этого займа.

И все это без исключения была ложь. Гюбнер лгал, и лгал умышленно. Мы это знаем по записям в его же дневнике. Он был одним из самых ярых врагов России, изо всех сил толкавших Буоля и Франца-Иосифа к войне. Он лгал, что не знает основной мысли Наполеона III: он отлично знал, что император французов неуклонно держит курс на войну. Он лгал, что французское правительство не поощряет турецкого займа: он самым точным образом знал, что оно очень поощряет этот заем. Он лгал, что заем не удался Намик-паше: он знал точнейшим образом, что заем уже почти полностью слажен и принципиально решен. Насквозь фальшивый тон Гюбнера, очевидно, не мог быть вполне им скрыт, потому что Киселев закончил свое донесение о «дружеском» визите австрийского посла такой фразой: «Гюбнер старается казаться откровенным со мной, но я сомневаюсь, чтобы он был таковым в действительности»[390].

Протокол, подписанный в Вене 5 декабря 1853 г., был дипломатическим последствием «мнимых неудач, которые наше оружие потерпело в Дунайских княжествах и в Азии». Так полагал Нессельроде в секретной препроводительной бумаге к Бруннову от 4(16) декабря 1853 г.[391] Это было верно. Но тщетно было ожидание канцлера, что Башкадыклар и Синоп поправят дипломатическое положение.

Краткая история протокола 5 декабря, этой последней перед Синопом попытки, такова.

Еще 17 ноября, как о том и известил в свое время Киселев, в Париже и Лондоне решено было предложить Австрии и Пруссии подписать коллективную ноту, которая предлагала Турции вступить в мирные переговоры с Россией, для чего и отрядить в какое-либо нейтральное место своего уполномоченного, причем четыре державы предлагают свое «посредничество».

5 декабря 1853 г. в Вене с некоторыми редакционными изменениями подобная нота была подписана представителями четырех держав: Англии, Франции, Австрии и Пруссии. В первый раз Австрия и Пруссия определенно выступили на стороне западных держав, изолируя этим Россию. Впечатление, произведенное этим на русскую дипломатию, было подавляющее. Дело было, конечно, не в содержании ноты, которая осталась бы без реальных последствий, даже если бы спустя несколько дней после ее подписания не пришло известие о Синопском сражении, происшедшем 30 ноября (н. ст.), но еще неизвестном в Вене, когда подписывалась эта нота. Важно было для Николая констатировать, что Австрия не только решительно сближается с вражеской коалицией, но и увлекает за собой прусского короля Фридриха-Вильгельма IV.

10 декабря 1853 г. лорд Лофтус, советник британского посольства в Берлине, встретился за одним обедом в гостях с русским послом бароном Будбергом и сказал Будбергу, что «общественное мнение в Европе порицает русскую политику на Востоке». Будберг ответил: «Нам наплевать на общественное мнение (nous nous fichons de l'opinion publique), мы пойдем своей дорогой. Мы будем воевать с вами одними». И он прибавил еще: «Киселев пишет, что он получает всякого рода знаки внимания в Париже и что французы совсем иначе ведут себя, в то время как Бруннов (русский посол в Англии. — Е.Т.) говорит, что его положение в Лондоне нестерпимо»[392]. Это — очень характерное показание. Мы знаем документально, что именно Наполеон III в декабре 1853 г., гораздо раньше, чем английское правительство, занял совершенно непримиримую позицию. Но императору французов было желательно убаюкивать Николая до поры до времени иллюзиями, будто Франция вовсе не намерена помогать Англии в ее готовящемся выступлении против России.

Тогда же по прямому повелению Николая Нессельроде направил французскому правительству протест против продолжающихся и все усиливающихся нападений французской прессы на Россию и на царя. «Если бы французское правительство было правительством парламентским, с палатами и газетами, пользующимися неограниченной свободой говорить и писать, мы бы не удивлялись, и еще менее мы бы жаловались на его очевидное бессилие подавить подобные эксцессы. Но это вовсе не так… Известно, как сурово, при помощи системы предостережений и, после них, запрещений правительство подавляет малейшее уклонение, направленное против него самого. Только в том, что касается России, во Франции существует свобода прессы»[393]. Этот протест пришел, так же как и протест против резкой статьи в «Moniteur» (о манифесте Николая, касающемся войны с Турцией), когда уже никакого значения по существу дела он иметь не мог: после получения в Париже известия о Синопской битве.

9 декабря (н. ст.) Киселев совсем доволен: оказывается, французское правительство серьезно относится к протоколу 5 декабря и ждет хорошего исхода. «Политический и финансовый Париж весь настроен в пользу мира, предусматривая, что Россия, вместо того чтобы воевать со всей Европой, пойдет на мирное соглашение с Турцией»[394].

28 ноября (10 декабря) 1853 г. в Париже появилось коротенькое сообщение о гибели турецкого флота в Синопской бухте. На другой день в официальном «Мониторе» известие подтверждено было полностью и с некоторыми подробностями.

С этого момента война с западными державами становится почти несомненной. И откуда Киселев взял (в своем первом же донесении после известия о Синопе), будто французская публика с «большим удовлетворением» приняла весть о русской победе, — неизвестно. Или, может быть, даже слишком известно: он взял это фантастическое утверждение из неисчерпаемого запаса царедворческой угодливости, переполнявшей его душу.

«Зимою не дерутся», — говорил и повторял Мейендорф еще 26 ноября (8 декабря) 1853 г., как раз за три дня до того, как в Вену, где он это писал, пришли известия о Синопском бое. В письме в Берлин к русскому послу Будбергу Мейендорф дает волю своему пессимизму. С товарищем он откровеннее, чем с начальством. Ему вообще не нравится, что сам Нессельроде так лжет. «Вы будете удивлены, — пишет он Будбергу, — что в письме канцлера военные события в княжествах квалифицируются как частичные успехи. В Европе впечатление, что успех в сражениях при Ольтенице, так же как при Шевкети (Четати), остался за турками и что турецкая армия не так заслуживает презрения, а Оттоманская империя не так дряхла, как мы предполагали». И Мейендорф, вставляя по-русски два слова («русский бог») в свое французское письмо, пишет со скорбной иронией: «Русский бог может быть и придет нам на помощь позднее, но вот уже год как ничего не удается». Мейендорф очень неспокоен. Но Николай не хотел и слышать об ограничении своих требований к Турции. «Бруннов считал, как я, что в будущем договоре мы могли бы удовольствоваться простым подтверждением прежних трактатов: но ему (за это. — Е.Т.) почти задали головомойку, что мне не помешает говорить так, как я должен», — так необычайно по отважности кончается это письмо[395].

Еще 29 ноября (11 декабря) 1853 г. Франц-Иосиф совершенно откровенно писал царю, что он не только испытывает тяжкое давление со стороны Наполеона III, но что он и боится этого давления. «Донесения из Парижа, которые я тебе сообщил со своим последним курьером, дадут тебе понятие об усилиях, которые Франция, в случае если война продолжится, готова будет сделать, чтобы заставить нас отказаться от нашего нейтралитета. Так как мы находимся на аванпостах, то наше положение сделалось бы в таком случае очень трудным. Появление трехцветного знамени в Италии явилось бы там сигналом к общему восстанию. За этим «поднятием щитов», вероятно, последовали бы аналогичные попытки в Венгрии и Трансильвании…» Австрийский император настойчиво просит Николая не противиться заключению мира[396].

Пруссия приняла участие в протоколе, подписанном в Вене 5 декабря представителями четырех держав, об отношении к царю и султану. Но после 5 декабря наступило 11 декабря, принесшее официальное известие о полном разгроме турецкого флота. А посему 12 декабря прусский посол в Париже Гатцфельд, «всегда прямой и лояльный», как пишет доверчивый Киселев, поспешил явиться к русскому послу с изъявлением огорчения по тому поводу, что в России могут подумать, будто Пруссия стоит на стороне врагов государя императора. Прибыл и Гюбнер, австрийский посол, который со своей стороны обратил внимание Киселева на то, что, подписывая в Вене 5 декабря соглашение четырех держав, австрийское правительство, в сущности, исполняло желание самой же русской дипломатии[397].

Словом, в эти самые первые дни, оглушенные грохотом победоносных нахимовских пушек и не зная еще в точности, как будет реагировать на Синоп император Наполеон III, — Пруссия и Австрия решили на всякий случай наскоро перестраховаться. С державой, одерживающей такие морские победы, шутить явно не рекомендовалось.

Синопский гром только что прокатился по Европе.

Событие, к которому мы теперь должны обратиться, вписано золотыми буквами в книгу славы русского народа, и когда историк переходит из дипломатических канцелярий, из бухарестской главной квартиры, из Зимнего дворца, от людей, в руках которых были судьбы России, к людям, за нее умиравшим, то ему порой начинает казаться, что он попал в другую страну, ровно ничего общего не имеющую с той, которую только что изучал. Русская солдатская и матросская масса на всех театрах этой тяжелой войны была одинакова и полностью поддержала свою славную историческую репутацию.

Мертвящий режим николаевского царствования не успел, кажется, только в одном месте — в Черноморском флоте — довести до конца своего губительного дела — уничтожения талантливого и дееспособного командного состава, и там, на кораблях и в Севастополе, эта солдатская и матросская масса показала, на что она способна, если среди ее начальников есть хоть маленькая кучка людей, которых она от всего сердца любит и уважает.

«Попробуй усомнись в своих богатырях доисторического века, когда и в наши дни выносят на плечах все поколенье два-три человека!» — сказал, по другому поводу, обращаясь к России, один из ее великих поэтов, современник Нахимова, Корнилова, Истомина. Его слова очень применимы к Крымской войне. К одному из таких людей, обессмертивших свое имя и прославивших свое поколение, мы и должны теперь обратиться.

Павел Степанович Нахимов родился в 1802 г. в семье небогатых смоленских дворян. Отец его был офицером и еще при Екатерине вышел в отставку со скромным чином секунд-майора.

Еще не окончились детские годы Нахимова, как он был зачислен в морской кадетский корпус. Учился он блестяще и уже пятнадцати лет от роду получил чин мичмана и назначение на бриг «Феникс», отправлявшийся в плавание по Балтийскому морю.

И уже тут обнаружилась любопытная черта нахимовской натуры, сразу обратившая на себя внимание его товарищей и потом сослуживцев и подчиненных. Эта черта, замеченная окружающими уже в пятнадцатилетнем гардемарине, оставалась господствующей и в седеющем адмирале вплоть до того момента, когда французская пуля пробила ему голову. Охарактеризовать эту черту можно так: морская служба была для Нахимова не важнейшим делом жизни, каким она была, например, для его учителя Лазарева или для его товарищей Корнилова и Истомина, а единственным делом, иначе говоря: никакой личной жизни, помимо морской службы, он не знал и знать не хотел и просто отказывался признавать для себя возможность существования не на военном корабле или не в военном порту.

За недосугом и за слишком большой поглощенностью морскими интересами он «забыл влюбиться», забыл жениться. Он был фанатиком морского дела, по единодушным отзывам очевидцев и наблюдателей.

Он был патриотом, беззаветно любившим Россию, жившим для нее и умершим за нее на боевом посту.

«Усердие, или, лучше сказать, рвение к исполнению своей службы во всем, что касалось морского ремесла, доходило в нем до фанатизма», и он «с восторгом» принял приглашение М.П. Лазарева служить у него на фрегате, названном новым тогда словом «Крейсер».

Три года плавал он на этом фрегате, сначала в качестве мичмана, а с 22 марта 1822 г. — в качестве лейтенанта, и здесь-то и сделался одним из любимых учеников и последователей Лазарева. После трехлетнего кругосветного плавания с фрегата «Крейсер» Нахимов перешел (все под начальством Лазарева) в 1826 г. на корабль «Азов», на котором в 1827 г. и принял выдающееся участие в Наваринском морском бою против турецкого флота. Из всей соединенной эскадры Англии, Франции и России ближе всех подошел к неприятелю «Азов», и во флоте говорили, что «Азов» громил турок с расстояния не пушечного выстрела, а пистолетного. Нахимов был ранен, убитых и раненых на «Азове» было в наваринский день больше, чем на каком-либо ином корабле трех эскадр, но и вреда неприятелю «Азов» причинил больше, чем наилучшие фрегаты командовавшего эскадрой английского адмирала Кодрингтона.

Так начал Нахимов свое боевое поприще.

Вот что говорит об этих первых блистательных шагах Нахимова близко его наблюдавший моряк-современник:

Двадцати девяти лет от роду он стал командиром только что выстроенного тогда (в 1832 г.) фрегата «Паллада», а в 1836 г. — командиром «Силистрии» и спустя несколько месяцев произведен в капитаны 1-го ранга. «Силистрия» плавала в Черном море, и корабль выполнил за девять лет своего плавания под флагом Нахимова ряд трудных и ответственных поручений.

Лазарев безгранично доверял своему ученику. В 1845 г. Нахимов был произведен в контр-адмиралы, и Лазарев сделал его командиром 1-й бригады 4-й флотской дивизии. Его моральное влияние на весь Черноморский флот было в эти годы так огромно, что могло сравниться с влиянием самого Лазарева. Дни и ночи он отдавал службе: то выходил в море, то стоял на Графской пристани в Севастополе, зорко осматривая все входящие в гавань и выходящие из гавани суда. По единодушным записям очевидцев и современников, от него решительно ничто не ускользало, и его замечаний и выговоров страшились все, начиная с матросов и кончая седыми адмиралами, которым Нахимов вовсе не имел ни малейшего права делать замечания по той простой причине, что они были чином выше его. Но Нахимова это обстоятельство решительно никогда не затрудняло. На пристани, на море была его служба, там же были и все его удовольствия. Денег у него водилось всегда очень мало, потому что каждый лишний рубль он отдавал матросам и их семьям, а лишними рублями у него оказывались те, которые оставались после оплаты квартиры в Севастополе и расходов на стол, тоже не очень отличавшийся от боцманского.

На службу в мирное время он смотрел только как на подготовку к войне, к бою, к тому моменту, когда человек должен полностью проявить все свои моральные силы. Еще во время кругосветного плавания лейтенант Нахимов однажды чуть не погиб, спасая упавшего в море матроса; в 1842 г. командир «Силистрии» Нахимов бросился без всякой нужды в самое опасное место, когда на «Силистрию» наскочил корабль «Адрианополь». А когда офицеры недоумевали, зачем он так дразнит судьбу, Нахимов отвечал: «В мирное время такие случаи — редки, и командир должен ими пользоваться. Команда должна видеть присутствие духа в своем командире, ведь, может быть, мне придется идти с ней в сражение».

Ведя себя так и высказывая такие мысли, Нахимов шел по стопам своего учителя и начальника Михаила Петровича Лазарева, главного командира Черноморского флота.

М.П. Лазарев создал в морском ведомстве того времени свою особую школу, свою традицию, свое направление, ровно ничего общего не имевшие с господствовавшим в остальном флоте, и его ученики — Корнилов, Нахимов, Истомин — продолжили и упрочили эту традицию. Лазарев требовал от своих офицеров моральной высоты, о которой николаевский командный состав в своей массе никогда и не помышлял. Он требовал такого обращения с матросами, которое готовило бы из них дееспособных воинов, а не игрушечных солдатиков для забавы «высочайших» лиц на смотрах и парадах: телесное наказание, царившее тогда во всех флотах (и удержавшееся в английском флоте до Первой мировой войны), не было отменено и лазаревской школой, но оно стало на черноморских судах редкостью. Внешнее чинопочитание было на судах, управляемых лазаревскими учениками, сведено к минимуму, и сухопутные офицеры в Севастополе жаловались, что адмирал Нахимов разрушает дисциплину. Лазарев, Нахимов, Корнилов успели внедрить в матросский состав настоящую любовь к России, сознательное желание защищать ее и бороться за нее.

Лазарев, не доживший до Крымской войны, Нахимов, Корнилов, Истомин и им подобные до такой степени не походили на командиров тогдашнего общепринятого, общеобязательного можно сказать, типа, что это бросалось в глаза даже очень далеко стоявшим от флота людям, например знаменитому профессору Московского университета Т.Н. Грановскому, слова которого я приведу в своем месте.

Но и в этой лазаревской школе моряков Нахимов занял особое место. Был он необыкновенный добряк по натуре, это во-первых, а во-вторых, как уже сказано, он был в полном смысле слова фанатиком морской службы, он не имел ни в молодости, ни в зрелом возрасте семьи, не имел «сухопутных» друзей, не имел никаких личных привязанностей, кроме как на кораблях и около кораблей, потому что для него Севастополь, Петербург, Лондон, Архангельск, Рио-де-Жанейро, Сан-Франциско, Сухум-Кале были не города, а лишь якорные стоянки. Все эти его свойства сделали то, что на матросов он стал смотреть как на свою единственную, правда, большую, семью. Все почти свои деньги, он раздавал матросам, их женам, их детям.

Когда он, начальник порта, адмирал, командир больших эскадр, выходил на Графскую пристань в Севастополе, там происходили любопытные сцены, одну из которых со слов очевидца, князя Путятина, передает лейтенант П.И. Белавенец. Утром Нахимов приходит на пристань. «Там, сняв шапки, уже ожидают адмирала старики, отставные матросы, женщины и дети — все обитатели Южной бухты из севастопольской матросской слободки. Увидев своего любимца, эта ватага мигом, безбоязненно, но с глубочайшим почтением окружает его, и, перебивая друг друга, все разом обращаются к нему с просьбами… «Постойте, постойте-с, говорит адмирал, — всем разом можно только ура кричать, а не просьбы высказывать. Я ничего не пойму-с. Старик, надень шапку и говори, что тебе надо».

Старик-матрос, на деревянной ноге и с костылями в руке, привел с собой двух маленьких девочек, своих внучек, и прошамкал, что он с малютками одинок, хата его продырявилась, а починить некому… Нахимов обращается к адъютанту: «…прислать к Позднякову двух плотников, пусть они ему помогают». Старик, которого Нахимов вдруг назвал по фамилии, спрашивает: «А вы, наш милостивец, разве меня помните?» — «Как не помнить лучшего маляра и плясуна на корабле «Три святителя»… А тебе что надо?» — обращается Нахимов к старухе. Оказывается, она вдова мастера из рабочего экипажа, голодает. «Дать ей пять рублей!» — «Денег нет, Павел Степанович!» — отвечает адъютант, заведовавший деньгами, бельем и всем хозяйством Нахимова. «Как денег нет? Отчего нет-с?» «Да все уже прожиты и розданы!» — «Ну дайте пока из своих». Но у адъютанта тоже нет таких денег. Пять рублей, да еще в провинции, были тогда очень крупной суммой. Тогда Нахимов обращается к мичманам и офицерам, подошедшим к окружающей его толпе: «Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей!» И старуха получает ассигнованную ей сумму. Нахимов брал в долг в счет своего жалованья за будущий месяц и раздавал направо и налево. Этой его манерой иногда и злоупотребляли. Но, по воззрениям Нахимова, всякий матрос, уже в силу своего звания, имел право на его кошелек.

Нахимов настойчиво старался внушить подчиненным ему офицерам те идеи, которыми сам он был воодушевлен и которые прямо до крайности не походили на общепринятые тогда в этой среде воззрения. «Мало того, что служба представится нам в другом виде, — говорил Нахимов, — да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми… Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что нет у него ничего общего со всеми подчиненными и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно». Офицеры, «глубоко презирающие сближение со своими соотечественниками-простолюдинами», не найдут должного тона. «А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее — уже их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые… начальники одним только страхом хотят действовать… Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют, своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится!»

Для Нахимова не подлежало сомнению, что классовое чванство офицеров гибельное дело для службы, и он это открыто высказывал. «Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов крепостными людьми». И снова и снова повторяет свою излюбленную мысль: «Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами, он же наводит орудия на неприятеля; матрос бросится на абордаж, если понадобится, все сделает матрос, ежели мы, начальники, не будем эгоистичны, ежели не будем смотреть на службу, как на средство для удовлетворения своего честолюбия, а на подчиненных, как на ступени для собственного возвышения».

Матросы — основная военная сила флота. «Вот кого нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбивы, а действительные слуги отечества». Нахимов вспоминает знаменитую победу Нельсона над французским и испанским флотом 21 октября 1805 г. «Вы помните Трафальгарское сражение? Какой там был маневр, вздор-с, весь маневр Нельсона заключался в том, что он знал слабость неприятеля и свою силу и не терял времени, вступая в бой». Воспитание патриотического и боевого духа в моряках вот что важнее всего. «Вот это-то воспитание и составляет основную задачу… вот чему я посвятил себя, для чего тружусь неусыпно и видимо достигаю своей цели; матросы любят и понимают меня. Я этою привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с. У многих командиров служба не клеится на судах оттого, что они неверно понимают значение дворянина и презирают матросов, забывая, что у мужиков есть ум, душа и сердце, так же как и у всякого другого»[399].

Нахимов требовал повышения уровня умственного развития офицеров. «Он ворчал на наших моряков, которые выходят из морского корпуса недоучками, забрасывают свои учебные книги и морской службой совсем не занимаются», читаем в рукописи Ухтомского[400].

Нахимов просто отказывался понять, что у морского офицера может быть еще какой-нибудь интерес, кроме службы. «Он говорил, что необходимо, чтобы матросы и офицеры постоянно были заняты, что праздность на судне не допускается, что ежели на корабле работы идут хорошо, то нужно придумывать новые… Офицеры тоже должны быть постоянно заняты. Есть свободное время — пусть занимаются с матросами обучением грамоте или пишут за них письма на родину». Ухтомский, начинавший службу под начальством Нахимова, передает еще: «Все ваше время и все ваши средства должны принадлежать службе, — ораторствовал Павел Степанович. — Например, зачем мичману жалованье? Разве только затем, чтобы лучше выкрасить и отделать вверенную ему шлюпку или при удачной шлюпочной гонке дать гребцам по чарке водки, — иначе офицер от праздности или будет пьянствовать, или станет картежником, или будет развратничать, а ежели вы и от натуры ленивы, сибариты, то лучше выходите в отставку»[401]. Тратя все свое адмиральское жалованье не на себя, а на корабль и на матросов, Нахимов искренне не понимал, почему бы и мичману не делать того же.

Замечательно, что близко наблюдавшие Нахимова не могли говорить впоследствии ни о Синопе, ни о Севастополе, не подчеркивая огромного значения личного влияния адмирала на свою команду, объясняя именно этим его успех.

Наступил 1853 год. Надвинулись сразу навеки памятные грозные события мировой истории. Нахимов со своими матросами оказался на посту.

Черные тучи сгустились катастрофически быстро и обложили со всех сторон политический горизонт. Начинается война с Турцией, позиция Наполеона III и Пальмерстона делается все более угрожающей. И в Петербурге понемногу крепнет сознание, что живые опасения наместника Кавказа князя М.С. Воронцова имеют реальнейшее основание и отнюдь не объясняются только старостью умного и лукавого Михаила Семеновича. Если турки, а за ними французы и англичане в самом деле подадут вовремя существенную помощь Шамилю, то Кавказ для России будет потерян и попадет в руки союзников. Нужного количества войск на Кавказе нет — это одно. А другое — турецкая эскадра снабжает восточное кавказское побережье оружием и боеприпасами. Отсюда вытекают два непосредственных задания русскому Черноморскому флоту: во-первых, в самом спешном порядке перевезти более или менее значительные военные подкрепления из Крыма на Кавказ и, во-вторых, обезвредить разгуливающие в восточной части Черного моря турецкие военные суда.

Оба эти дела и сделал Нахимов.

13 сентября 1853 г. в Севастополе было получено экстренное приказание немедленно перевезти из Севастополя в Анакрию пехотную дивизию с артиллерией. На Черном море было неспокойно не только вследствие равноденственных сентябрьских бурь, но и из-за близкой войны с Турцией и упорных слухов об угрожающей близости французских и английских судов к проливам.

Нахимов взял на себя эту труднейшую операцию. Уже через четыре дня после получения приказания не только все отобранные им суда были совершенно готовы к отплытию, но на них уже находились и разместились в полном порядке все назначенные войска: 16 батальонов пехоты с двумя батареями — 16 393 человека, 824 лошади и все необходимые грузы. 17 сентября Нахимов вышел в очень бурное море, а ровно через семь суток, 24 сентября, пришел утром в Анакрию, и в 5 часов вечера в тот же день он уже закончил высадку всех войск и выгрузку орудий на берег. Для этой блистательно выполненной операции у Нахимова было в распоряжении лишь 14 парусных кораблей (из них два фрегата), 7 пароходов и 11 транспортных судов. Войска были доставлены в наилучшем состоянии: больных солдат оказалось всего лишь 7 человек, а из матросов эскадры — 4 человека. Моряки-специалисты называют этот переход «баснословно счастливым», исключительным в военно-морской истории, и для сравнения указывают, что англичане в свое время перевезли подобное же количество войск более чем на двухстах военных и транспортных судах[403].

Покончив с одной задачей, Нахимов взялся за другую, гораздо более опасную и сложную: найти в Черном море турецкую эскадру и сразиться с ней. Но тут он оказался флотоводцем, база которого находится не в его руках, а зависит от человека, вовсе не желающего считаться с критическим положением адмирала, рыщущего по бурному морю в поисках неприятеля.

Князь Меншиков, главнокомандующий Крымской армией и Черноморским флотом, был фактически морским министром, но никогда не был моряком, никогда не управлял кораблем и понятия не имел, даже самого отдаленного, о морских боях. Вот почему, конечно, ему и в голову не могло прийти самому отправиться в море и среди октябрьских шквалов искать турок, чтобы с ними сразиться. И что бы он ни писал Корнилову, якобы желая «назначения пункта соединения», никуда он ни для каких «соединений» с Корниловым ехать из Севастополя не собирался. У него был Нахимов, уже крейсировавший около Анатолийского берега, и был Корнилов, которого князь и отправил в море 28 октября. По обыкновению (когда дело касалось войны и военных действий), Меншиков предсказал нечто диаметрально противоположное тому, что случилось в самом деле: он писал Горчакову за 16 дней до Синопа, что эскадры Корнилова и Нахимова «вероятно» никого в море не встретят, кроме нескольких транспортных или паровых судов, да и те укроются в портах.

А на самом деле уже 5 ноября Корнилов встретил и взял с бою турецкий (египетский) пароход «Перваз-Бахре», шедший из Синопа. Затем Корнилов на «Владимире» вернулся в Севастополь, а Новосильскому приказал найти Нахимова и усилить его эскадру двумя кораблями («Ростислав» и «Святослав») и бригом «Эней». Новосильский 7 ноября встретился с Нахимовым, исполнил, что было приказано, и вернулся в Севастополь.

Когда Нахимов дал знать о том, что силы турок в Синопе, по дополнительным его наблюдениям, больше, чем он раньше доносил, Меншиков довольно поздно сообразил всю опасность крейсировки Нахимова возле Синопа и послал ему подкрепление. Кое-что Нахимов получил, правда, помимо Меншикова, от Корнилова, отделившего от своей эскадры и пославшего к нему Новосильского, но все-таки ни одного парового судна у него под Синопом не оказалось, а спешно вышедший с эскадрой, где были три парохода, Корнилов, как увидим, опоздал и подоспел в Синопскую бухту, когда уже сражение окончилось.

Тут Меншиков действовал так, как и всегда он действовал, приходилось ли ему выступать на поприще дипломата или в качестве полководца. Полнейшее, доходившее до странности чувство безответственности было одной из самых характерных его черт. Не имея и тени дипломатических дарований, он берется за самые трудные и опасные поручения, едет в 1853 г. в Константинополь и навязывает там России бедственную войну.

Он прикидывается, будто его послали в Константинополь против его желания, и пишет это как раз перед тем, как тоже без колебаний, с еще более преступным легкомыслием и по исключительно личным честолюбивым мотивам, он принял пост главнокомандующего русской армией и флотом. Все несчастья, которые Меншиков навлек на Россию, ни в малейшей степени его не смущают. Небрежное высокомерие, презрительная насмешливость, всегдашнее стремление замечать в людях лишь самое худшее, совершенно неосновательное, преувеличенное представление о глубине и остроте собственной государственной мысли — все эти свойства были воспитаны в нем пожизненным пребыванием среди придворных ничтожеств, над которыми он очень зло и часто остроумно изощрялся. Но понять, например, что как военный сам-то он пигмей сравнительно с такими людьми, как Нахимов, Корнилов, Тотлебен, Хрулев, Васильчиков, или что он как дипломат — совершенный нуль сравнительно хотя бы с Алексеем Орловым или даже с такой посредственностью, как барон Будберг, — это Александру Сергеевичу Меншикову и в голову никогда не приходило. При этом была у него еще одна убийственно вредная черта: его бесспорный и тонкий ум был каким-то вялым, недейственным, ни малейшей энергии мысли, не говоря уже об энергии волевой, у него не было. Все будет хорошо, а если выйдет нехорошо — тоже беда небольшая, все на белом свете поправимо, особенно, если у кого есть майораты, аренды, пенсии и столько орденов, что уже не хватает места на груди, куда их вешать.

Пошел Нахимов искать турок по морю? Верно, не найдет. Если найдет, тем хуже для него. Корнилов просит послать скорее Нахимову подмогу? Ладно, можно и послать. Не поспеет — что же, как-нибудь Нахимов из беды вывернется. А не вывернется и потонет, проживем и без Нахимова. Вот какого рода мысли всегда, без единого исключения, были присущи Меншикову. Солдаты не просто были к нему равнодушны, как они, например, были равнодушны к его преемнику по высшему командованию во время Севастопольской обороны, Михаилу Горчакову, которого почти вовсе не знали. Они определенно не любили Меншикова, правильно чуя, что этот высокомерный барин нисколько ими и их судьбой не интересуется и не занимается.

Таков был человек, в руках которого была верховная власть над Черноморским флотом и над единственной базой нахимовской эскадры — Севастополем. И не заслуга князя Меншикова, если Нахимов оказался победителем. О Меншикове нам еще придется говорить дальше, а теперь обратимся к Нахимову.

С конца октября, все время при очень бурной погоде, Нахимов крейсировал между Сухумом и той частью турецкого (Анатолийского) побережья, где главной гаванью является Синоп. Были получены сведения, что на этот раз турки намерены доставить на кавказский берег уже не только боеприпасы для горцев, но и высадить целый десантный отряд. У Нахимова было сначала, после встречи 5 ноября с Новосильским, пять больших кораблей, на каждом из которых имелось по 84 орудия: «Императрица Мария», «Чесма», «Ростислав», «Святослав» и «Храбрый» и, кроме того, фрегат «Коварна» и бриг «Эней». Еще 2(14) ноября вечером приказом по эскадре Нахимов объявил, что имеет в виду сразиться с неприятелем. Этот приказ живо напоминает, что за двадцать шесть лет, прошедших со времени Наваринской битвы, тактические приемы Нахимова нисколько не изменились и что он по-прежнему считает так же, как и его учитель, командир «Азова» при Наварине М.П. Лазарев, наиболее целесообразным, не щадя себя, подходить к неприятелю не на орудийный, а на «пистолетный» выстрел. Вот как кончался приказ, прочитанный командам вечером 2 ноября: «Не распространяясь в наставлениях, я выскажу свою мысль, что в морском деле близкое расстояние от неприятеля и взаимная помощь друг другу есть лучшая тактика. Уведомляю командиров, что в случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело».

Но турки не показывались. Нахимов уже 3 ноября знал, что из Севастополя вышел, также для поисков турецкого флота, Корнилов с шестью кораблями. 5-го числа Корнилов отделил от своей эскадры Новосильского, который вечером того же 5 ноября встретился с эскадрой Нахимова. Именно Новосильский, как сказано, и отделил от своей эскадры Нахимову «Ростислава» и «Святослава» взамен кораблей, потрепанных бурей и отправленных Нахимовым в Севастополь для починки. 8 ноября разразилась жестокая буря, и Нахимов отправил опять четыре корабля в Севастополь чиниться. Положение было довольно критическое, потому что судов у него оставалось мало, а по морю бродили не очень далеко турецкие суда. Сильный ветер продолжался и после бури 8-го числа. Нахимов подошел к Синопу 11 ноября и немедленно отрядил из своей эскадры бриг «Эней» с известием, что на Синопском рейде стоит большая турецкая эскадра. Положение Нахимова было в этот момент более чем затруднительным. Но он решил со своими малыми силами все-таки блокировать гавань и ждать скорейшей присылки подкреплений из Севастополя. Он просил у Меншикова немедленно присылки отправленных для починки кораблей «Храброго» и «Святослава», фрегата «Коварна» и парохода «Бессарабия», а также выражал недоумение, почему не присылают ему фрегат «Кулевчи», который «больше месяца» стоит в Севастополе. Нахимов, которого упреками, что он слишком привык к парусному флоту и будто бы недооценивал значения флота парового, вот что писал того же 11(23) ноября Меншикову: «В настоящее время в крейсерстве пароходы необходимы, и без них, как без рук; если есть в Севастополе свободные, то я имею честь покорнейше просить ваше превосходительство прислать ко мне в отряд по крайней мере два».

Нахимов вовремя получил подмогу, и 17(29) ноября у него было шесть больших кораблей («Мария», «Париж», «Три святителя», «Константин», «Ростислав» и «Чесма») и два фрегата («Кагул» и «Кулевчи»). Эскадра Нахимова в этот момент могла дать с одного борта залп весом в 378 пудов 13 фунтов. Орудий у Нахимова было 716, значит, при стрельбе с одного борта — 358. У турок было семь фрегатов, три корвета, два парохода, два транспорта и один шлюп — в общем 472 орудия, т. е. с одного борта 236 орудий.

Нахимов, как только подошли подкрепления, решил немедленно войти в Синопскую гавань и напасть на турецкий флот.

Генерал Зайончковский, в полном согласии с морскими специалистами, так оценивает распоряжения адмирала перед Синопом: «В действиях Нахимова обнаружилось то редкое соединение твердой решимости с благоразумной осторожностью, то равновесие ума и характера, которое составляет исключительную принадлежность великих военачальников». Нахимов, долго крейсируя перед Синопом, каждый день мог погибнуть, потому что неоднократно оказывалось так, что у него судов было гораздо меньше, чем у турок. И тут больше всего сказались его железная выдержка и уверенность в себе и в команде.

В Синопе стояла эскадра Осман-наши. У Османа было, как сказано, семь фрегатов, три корвета, два парохода, два транспорта и один шлюп.

Осман уже с 10(22) ноября знал, что русская эскадра явно сторожит его у самого выхода из Синопского рейда, он знал, что она усилилась, и он уже 12(24) ноября отправил очень тревожное донесение в Константинополь, прося немедленно подкреплений. Решид-паша сейчас же сообщил об этом главному руководителю турецкой политики, британскому послу лорду Стрэтфорду-Рэдклифу. Но это уже было поздно — 17(29) ноября, т. е. за сутки до того, как Нахимов вошел в Синопскую бухту. Даже если бы Константинополь решил оказать помощь, даже если бы Стрэтфорд немедленно приказал английскому адмиралу, стоявшему у Дарданелл, идти в Синоп (чего Стрэтфорд делать не имел права), даже если бы адмирал его послушался — все равно помощь запоздала бы. Участь турецкого флота решена была в несколько часов.

В сущности, решив напасть на турецкий флот, Нахимов рисковал очень серьезно. Береговые батареи у турок в Синопе были хорошие, орудия на судах также были в исправности. Но уже давно, еще с конца XVI в., турецкий флот, некогда один из самых грозных и дееспособных в мире, не имел в решающие моменты своего существования сколько-нибудь способных адмиралов. Так оказалось и в фатальный для Турции день Синопа. Осман-паша расположил, как бы веером, свой флот у самой набережной города; набережная шла вогнутой дугой, и линия флота оказалась вогнутой дугой, закрывавшей собой если не все, то многие береговые батареи. Да и расположение судов было, естественно, таково, что они могли встретить Нахимова только одним бортом: другой был обращен не к морю, а к городу Синопу. Гений русского флотоводца и первоклассный по своей боевой морали и выучке состав экипажей его эскадры справились бы со всеми препятствиями, даже если бы турецкое командование оказалось более дееспособным.

На рассвете 18(30) ноября 1853 г. русская эскадра оказалась километрах в пятнадцати от Синопского рейда.

В 9 часов утра 18(30) ноября Нахимов на корабле «Мария» и рядом Новосильский на другом 120-пушечном корабле «Париж», а за ними, в двух колоннах, остальные суда пошли к Синопу. В половине первого часа дня раздался первый залп турецких батарей против эскадры Нахимова, входившей на рейд. Корабль Нахимова шел впереди и ближе всех стал к турецкому флоту и береговым батареям. Нахимов стоял на капитанской рубке «Марии» и смотрел в подзорную трубу на развернувшийся сразу артиллерийский бой. Победа русских определилась уже спустя два часа с небольшим. Турецкая артиллерия осыпала снарядами русскую эскадру, успела причинить некоторым кораблям большие повреждения, но не потопила ни одного. А диспозиция Нахимова была исполнена в точности, и его приказы и наставления о том, как держаться в морском бою, принесли громадную пользу: корабль «Константин» оказался в опасном положении и был окружен неприятельскими судами. Тогда «Чесма» вдруг вовсе перестала отстреливаться от направленного на нее огня и направила полностью весь огонь своих орудий против особенно яростно громившего «Константина» турецкого фрегата «Навек-Бахра». Фрегат «Навек-Бахра», поражаемый огнем «Константина» и «Чесмы», взлетел на воздух — притом так, что груда его обломков и тела экипажа упали на береговую батарею, загромоздили ее и этим вывели временно из строя.

Подобное же положение, когда тоже помогло внушение Нахимова о взаимной поддержке, повторилось спустя полчаса с кораблем «Три святителя», у которого был перебит шпринг. Корабль беспомощно стал вращаться, и его отнесло ветром под сильную береговую батарею, которая произвела на нем сильные разрушения и могла его потопить. Но тут «Ростислав», сам находясь под сильнейшим огнем, тоже сразу прекратил свои ответы на обстрел, а весь огонь направил на ту самую турецкую батарею № 6, которая расстреливала «Трех святителей». Не только корабль «Три святителя» был спасен, но вся батарея № 6 была сама снесена русским огнем с лица земли. Правда, это случилось лишь в начале четвертого часа дня и обошлось недешево «Ростиславу»: он получил тяжелые повреждения и чуть сам не взлетел на воздух, так как на нем возник пожар и искры подбирались к крюйт-камере с ее запасами пороха, но удалось потушить огонь. С этой дуэлью между «Ростиславом» и турецкой береговой батареей № 6 связано бегство «Таифа» с места сражения.

Нужно заметить, что присутствие в составе эскадры Осман-паши двух паровых судов очень озабочивало Нахимова, у которого в распоряжении ни одного парохода не было, а были только парусные суда. Нахимов имел все основания опасаться, что быстроходный 20-пушечный пароход «Таиф», удобоподвижный, находившийся притом под управлением не турка, а прекрасного моряка-англичанина, может очень и очень себя проявить в битве, где большим парусным судам поворачиваться и маневрировать не так-то удобно и легко. Нахимов настолько считался с этим, что посвятил пароходам Осман-паши особый (9-й) пункт своей диспозиции, отданной в его приказе накануне боя вечером 17 ноября: «фрегатам «Кагул» и, Кулевчи» во время действия оставаться под парусами для наблюдения за неприятельскими пароходами, которые, без сомнения, вступят под пары и будут вредить нашим судам по выбору своему».

Но это совершенно логичное и, казалось бы, безусловно правильное предположение Нахимова не оправдалось нисколько. Случилось нечто совсем неожиданное. Адольфус Слэд, командир «Таифа», мог сколько угодно переименовываться в Мушавер-пашу, но он как был до своего превращения в поклонника пророка истым бравым англичанином, а вовсе не турком, так англичанином и остался, и служил он в турецком флоте не во славу аллаха и Магомета, а во славу лорда Стрэтфорда-Рэдклифа. Свое пребывание в составе эскадры Осман-паши он понимал по-своему, как всегда, без исключений, понимали ее англичане, переходившие на турецкую службу. Если бы, например, Новосильский или капитан Кутров, командир «Трех святителей», или капитан Кузнецов, командир «Ростислава», или Микрюков, командир «Чесмы», вздумали поступить среди боя так, как поступил этот Мушавер-паша, то Нахимов без колебаний повесил бы его на рее. И если бы Мушавер-паша был только Мушавер-пашой, а не был бы еще урожденным Адольфусом Сладом, то, может быть, нашлась бы в свое время и для него подходящая рея в турецком флоте.

Сделал же он следующее. Будучи превосходным, опытным командиром (единственным в этом отношении во всей эскадре Осман-паши), Слэд уже с самого начала битвы увидел, что турецкому флоту грозит поражение, а так как от лорда Стрэтфорда ему было сказано наблюдать и доносить, а вовсе не класть свою голову в борьбе за полумесяц, то, убедившись уже вскоре после начала битвы в неминуемой и сокрушающей победе Нахимова, он, искусно сманеврировав в самом опасном месте боя между «Ростиславом» и береговой батареей № 6, вышел из рейда и помчался на запад, в Константинополь, забыв, очевидно, за множеством дел уведомить об этом внезапном бегстве своего прямого начальника Осман-пашу, которого покинул, таким образом, в самый трудный момент. За ним вдогонку полетели на всех парусах фрегаты «Кагул» и «Кулевчи», которые, как сказано, именно и были предназначены Нахимовым по диспозиции для наблюдения за «Таифом». Но им было не угнаться за превосходно управляемым быстрым пароходом.

Слэд несколько раз менял курс, круто изменял направление, зная, как трудно большим парусникам следовать за всеми его зигзагами. В конце концов «Таиф» их оставил далеко позади и пропал на горизонте. Но именно тут он чуть не погиб: его чуть-чуть не потопила эскадра Корнилова, как раз спешившая из Севастополя на помощь Нахимову. Корнилов открыл огонь по «Таифу». Командир Слэд стал отстреливаться и сильно повредил напавший на него пароход «Одессу». Выведя на момент «Одессу» из боя, Слэд помчался на всех парах дальше, держа румб на Константинополь. Корнилов отрядил за ним два других парохода своей эскадры, «Крым» и «Херсонес», но они после долгой погони должны были отказаться от своей задачи. «Таиф» прибыл в Константинополь. Эскадра Корнилова, еще подходя только к Синопскому рейду, могла убедиться, что опоздала. Сражение шло к концу. Можно сказать, что бой, начавшийся в половине первого, привел к полному разгрому турок уже около трех — трех с четвертью часов дня, а от трех с четвертью часов до четырех происходило лишь добивание остатков. Один за другим грохотали страшные взрывы на уже искалеченных турецких судах. То русские бомбы попадали в турецкие крюйт-камеры, то сами турки, покидая свои суда, окончательно прибитые к берегу, перед своим бегством поджигали пороховые камеры. Береговые батареи, уже погибая, все еще продолжали борьбу из редких уцелевших своих орудий. Но и они в начале 5-го часа пополудни умолкли. Русская эскадра за четыре часа (с двенадцати с половиной до четырех с четвертью часов) выпустила без малого 17 тысяч снарядов (16 800). Стрельба нахимовских комендоров при этом была всегда на редкость меткой.

Турецкий флот, застигнутый Нахимовым, погиб полностью — не уцелело ни одного судна, и погиб он почти со всей своей командой. Были взорваны и превратились в кучу окровавленных обломков четыре фрегата, один корвет и один пароход «Эрекли», который тоже мог бы уйти, пользуясь быстроходностью, подобно «Таифу», но на нем командовал турок, который не последовал примеру Слэда. Были зажжены самими турками пробитые и искалеченные другие три фрегата и один корвет. Остальные суда, помельче, погибли тут же. Турки считали потом, что из состава экипажа погибло около трех тысяч с лишком. В английских газетах упорно приводилась цифра четыре тысячи.

Перед началом сражения турки были так уверены в победе, что они уже наперед посадили на суда войска, которые должны были взойти на борт русских кораблей по окончании битвы[404].

Турецкая артиллерия в Синопском бою была слабее нашей, если считать только орудия на судах (472 пушки против русских 716), но действовала она энергично. Нелепейшая расстановка судов турецкого флота обезвредила, к счастью для Нахимова, некоторые из очень сильных береговых турецких батарей, но все-таки две батареи нанесли русским судам большой вред. Некоторые корабли вышли из боя в тяжком состоянии, но ни один не потонул.

Когда опоздавшая эскадра Корнилова входила на Синопский рейд, ликующие крики команд обеих эскадр слились воедино. Некоторые из погибающих турецких судов выбросились на берег, где начались пожары и взрывы на батареях. Часть города пылала, все власти и сухопутный гарнизон Синопа в панике бежали в горы, подымающиеся в окрестностях. Население бросилось в бегство еще в начале боя. Наступил вечер.

Вот картина, представшая перед глазами экипажа корниловской эскадры, когда она вошла в Синопскую бухту: «Большая часть города горела, древние зубчатые стены с башнями эпохи средних веков выделялись резко на фоне моря пламени. Большинство турецких фрегатов еще горело, и когда пламя доходило до заряженных орудий, происходили сами собой выстрелы, и ядра перелетали над нами, что было очень неприятно. Мы видели, как фрегаты один за другим взлетели на воздух. Ужасно было видеть, как находившиеся на них люди бегали, метались на горящих палубах, не решаясь, вероятно, кинуться в воду. Некоторые, было видно, сидели неподвижно и ожидали смерти с покорностью фатализма. Мы замечали стаи морских птиц и голубей, выделяющихся на багровом фоне озаренных пожаром облаков. Весь рейд и наши корабли до того ярко были освещены пожаром, что наши матросы работали над починкой судов, не нуждаясь в фонарях. В то же время весь небосклон на восток от Синопа казался совсем черным».

Корнилов увидел, что нахимовские суда, многие с перебитыми и поваленными мачтами, продолжали перестрелку, добивая те немногие суда, которые еще не затонули и не взорвались. В.И. Барятинской был при встрече Корнилова с Нахимовым. «Мы проходим совсем близко вдоль всей линии наших кораблей, и Корнилов поздравляет командиров и команды, которые отвечают восторженными криками ура, офицеры же машут фуражками. Подойдя к кораблю «Мария» (флагманскому Нахимова. — Е.Т.), мы садимся на катер нашего парохода и отправляемся на корабль, чтобы его (Нахимова. — Е.Т.) поздравить. Корабль весь пробит ядрами, ванты почти все перебиты, и при довольно сильной зыби мачты так раскачивались, что угрожали падением. Мы поднимаемся на корабль, и оба адмирала кидаются в объятия друг другу, мы все тоже поздравляем Нахимова. Он был великолепен, фуражка на затылке, лицо обагрено кровью, новые эполеты, нос — все красно от крови, матросы и офицеры, большинство которых мои знакомые, все черны от порохового дыма…» Оказалось, что на «Марии» было больше всего убитых и раненых, так как Нахимов шел головным в эскадре и стал с самого начала боя ближе всех к турецким стреляющим бортам[405]. Пальто Нахимова, которое он перед боем снял и повесил тут же на гвоздик, было изорвано турецким ядром.

Среди пленных находился и сам флагман турецкой эскадры Осман-паша, у которого была перебита нога. Рана была очень тяжелая. В личной храбрости у старого турецкого адмирала недостатка не было так же, как и у его подчиненных. Но одного этого качества оказалось мало, чтобы устоять против нахимовского нападения.

23 ноября, после бурного перехода через Черное море, эскадра Нахимова причалила в Севастополе.

Все население города, уже узнавшее о блестящей победе, встретило победоносного адмирала. Нескончаемое «ура, Нахимов!» неслось также со всех судов, стоявших на якоре в Севастопольской бухте. В Москву, в Петербург, на Кавказ к Воронцову, на Дунай к Горчакову полетели ликующие известия о сокрушительной русской морской победе. «Вы не можете себе представить счастье, которое все испытывали в Петербурге по получении известия о блестящем синопском деле. Это поистине замечательный подвиг», — так поздравлял Василий Долгоруков, военный министр, князя Меншикова, главнокомандующего флотом в Севастополе. Николай дал Нахимову Георгия 2-й степени — редчайшую военную награду — и щедро наградил всю эскадру. Славянофилы в Москве (в том числе даже скептический Сергей Аксаков) не скрывали своего восторга. Слава победителя гремела повсюду.

Озабочен по поводу Синопа и сосредоточен был с самого начала лишь один человек по всей России: Павел Степанович Нахимов.

Конечно, чисто военными результатами Синопского боя Нахимов, боевой командир, победоносный флотоводец, был доволен. Колоссальный, решающий успех был достигнут с очень малыми жертвами: русские потеряли в бою 38 человек убитыми и 240 человек ранеными, и при всех повреждениях, испытанных русской эскадрой в бою, ни один корабль не вышел из строя, и все они благополучно, после тяжелого перехода через бурное Черное море, вернулись в Севастополь. Мог он быть доволен и своими матросами: они держались в бою превосходно; без тени боязни, быстро, ловко, дружно выполняя все боевые приказы, прекрасно действовали и его артиллеристы-комендоры. Наконец, мог Нахимов быть доволен и собой, а он ведь учил, что начальник обязан строже всего и в мирное время, но особенно в бою, относиться именно к себе, потому что на него все смотрят и по нему все равняются. На него и смотрели матросы и любовались им в синопский день. «А Нахимов! Вот смелый!.. Ходит себе по юту, да как свистнет ядро, только рукой, значит, поворотит: туда тебе и дорога…», — рассказывал, лежа в госпитале в Севастополе, изувеченный взрывом участник боя матрос Антон Майстренко[406].

Итак, собой и своим экипажем Нахимов мог быть вполне удовлетворен. «Битва славная, выше Чесмы и Наварина! Ура, Нахимов! Михаил Петрович радуется своему ученику!» — так писал о Синопе другой ученик Лазарева, адмирал Корнилов. Сам Нахимов тоже помянул покойного своего учителя и в свойственном себе духе: «Михаил Петрович Лазарев, вот кто сделал все-с!» Это полное отрицание собственной руководящей центральной роли было совершенно в духе Нахимова, лишенного от природы и тени какого-либо тщеславия или даже вполне законного честолюбия. Но в данном случае было и еще кое-что. У нас есть ряд свидетельских показаний, исходящих от современников (Богдановича, Ухтомского, адмирала Шестакова и др.) и совершенно одинаково говорящих об одном и том же факте: о настроении Нахимова вскоре после Синопа. «О возбужденном им восторге он говорил неохотно и даже сердился, когда при нем заговаривали об этом предмете, получаемые же письма от современников он уклонялся показывать… Сам доблестный адмирал не разделял общего восторга». Он не любил вспоминать о Синопе — говорят одни. Он был неспокоен, думая о Синопе, — утверждают другие. Он говорил, что считает себя причиной, давшей англичанам и французам предлог войти в Черное море, — говорят третьи. «Павел Степанович не любил рассказывать о синопском сражении. Во-первых, по врожденной скромности и, во-вторых, потому, что он полагал, что эта морская победа заставит англичан употребить все усилия, чтобы уничтожить боевой Черноморский флот, что он невольно сделался причиной, которая ускорила нападение союзников на Севастополь»[407].

Случилось именно то, чего он опасался.

От синопского разгрома спасся бегством, как уже сказано, турецкий пароход «Таиф», которым командовал английский моряк сэр Адольфус Слэд, называвшийся по турецкой службе адмиралом Мушавер-пашой. Уйдя от русской погони, Мушавер-паша примчался в Константинополь 2 декабря и тотчас сообщил о катастрофе.

Турецкое правительство растерялось до такой степени, что чуть ли не в один и тот же день главному начальнику всех турецких морских сил (капудан-паше) было объявлено, чтобы он не смел показываться на глаза разгневанному на него падишаху, а затем ему же был дан великим визирем и Решид-Мустафой-пашой любопытный по своей полной нелепости приказ: немедленно выйти в Черное море с четырьмя оставшимися в Босфоре фрегатами. Зачем выйти? Кого и зачем искать? Неизвестно. Но турецкие дела уже давно не зависели ни от Решида, ни даже от самого падишаха, повелителя правоверных, а только и исключительно от лукавого гяура лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, который уже давно забрал в свои руки всю константинопольскую политику. Английский посол сейчас же, конечно, отменил затевавшуюся бессмысленную авантюру с четырьмя турецкими фрегатами. Раньше всех он понял, какие новые перспективы для разжигания всеевропейской войны представляет Синопский бой, если умеючи взяться за дело.

Уже 4 декабря, т. е. через четыре дня после Синопа, вот что он писал в Лондон: «К прискорбию, очевидно, что мир в Европе подвергается самой непосредственной опасности, и я не вижу, как мы можем с честью и благоразумием, понимаемым в более широком и истинном смысле, воздерживаться далее от входа в Черное море (значительными. — Е.Т.) силами, каков бы при этом ни был риск (at every risk)». Стрэтфорд, делавший в Константинополе все от него зависевшее, чтобы довести дело до войны, тут же, в официальной бумаге, уповает на лжесвидетельство со стороны самого создателя: «Бог знает, что мы довели наше воздержание (forbearance) и любовь к миру до таких размеров, которые породили много затруднений и чреваты опасными случайностями». Стрэтфорд знал, куда пишет, и неспроста вставил эту фразу о воздержании и любви к миру.

Только во вторую неделю декабря по Лондону стала распространяться весть о том, что Нахимов уничтожил 30 ноября турецкий флот. Британский кабинет, конечно, в первые же дни после Синопа получил, как мы видели, от своего посла в Константинополе Стрэтфорда-Рэдклифа самые точные и полные сведения о непоправимой катастрофе турецкого флота, но публике и даже тем, кто очень близко стоял к правительственным кругам, решено было до поры до времени ничего не говорить. Например, в дневнике Чарльза Гревилля мы читаем под 14 декабря 1853 г.: «Новостям о турецком разгроме на Черном море верят, но правительство ничего не намерено по этому поводу предпринимать, пока не получит подлинных сведений и детальных отчетов об этом событии»[408]. И, однако, лорд Эбердин, глава кабинета, отлично знал, что все газетные известия о Синопе совершенно правильны, и никаких «детальных отчетов» ему не требовалось.

Английское правительство получило точные сведения о Синопе уже 11 декабря по телеграфу, из Вены, а затем вскоре и подтверждающую телеграмму из Парижа.

Русский посол в Лондоне Бруннов спешил донести в Петербург о потрясающем впечатлении, произведенном в Лондоне этой русской блестящей победой. Он сразу же правильно уловил основной мотив возмущения в прессе и в широких слоях общества: «Где была Великобритания, которая недавно утверждала, что ее знамя развевается на морях Леванта затем, чтобы ограждать и оказывать покровительство независимости Турции, ее старинной союзницы? Она осталась неподвижной. До сих пор она не посмела даже пройти через пролив. Это значит дойти до предела позора. Жребий брошен. Больше отступать уже нельзя, не омрачая чести Англии неизгладимым пятном».

Бруннов не скрывает опасения, что под влиянием нападок английское правительство может решиться на активное выступление[409].

Граф Алексей Федорович Орлов, очень проницательный наблюдатель европейских настроений в это время, подметил совершенно правильно такого рода смену мотивов: сначала в Англии и Франции пытались всячески снизить и умалить значение нахимовского подвига, а затем, когда это явно оказывалось нелепым (по мере выяснения подробностей Синопского боя), «появилась ужасающая зависть, и нам не прощают ни искусных распоряжений, ни смелости выполнения».

Тут следует пояснить, что дело было не только в зависти (jalousie), но и в определенном беспокойстве: в Европе не ожидали такой блистательной оперативности от русских морских сил. Замечу кстати, что Орлов, отлично владевший французским языком, все-таки не заметил, что и его самого французская пресса, писавшая о Синопе, несколько ввела в заблуждение: Орлов пишет всюду, как тогда умышленно писали о Синопе французы, намеренно преуменьшавшие значение русской победы: «un combat». Это слово имеет на французском языке оттенок, который на русском скрадывается. И этот оттенок ускользнул от Орлова. «Un combat» и «une bataille» по-русски переводятся одинаково: сражение, битва, бой. А по-французски крупное сражение, имеющее первостепенное значение, большая битва или, например, решающий бой и т. д. всегда обозначаются словом «une bataille» и ни в каком случае, решительно никогда не называются «un combat», который имеет также оттенок «столкновения», крупной стычки. Это очень резко различается французами. Когда миновали годы войны и о Синопе можно было уже писать поспокойнее, то даже под французскими перьями он стал называться, как и подобало: «une bataille navale». Граф Орлов ничуть не сомневался в том, что Синопский бой сделал войну двух западных держав с Россией абсолютно неизбежной[410].

Только 13 декабря (н. ст.), т. е. через две недели после события, Бруннов узнал от первого лорда адмиралтейства сэра Джемса Грэхема подробности о Синопском бое. Грэхем не скрыл своего мнения, что положение английского министерства станет очень затруднительным, так как министров будут обвинять в бездействии, а адмиралов будут порицать за то, что «они допустили уничтожить на их глазах часть оттоманской эскадры»[411].

Союзный флот, стоявший в Босфоре, уже 3 декабря отрядил два парохода в Синоп, а два в Варну на разведки, чтобы разузнать о дальнейших намерениях и предприятиях русской эскадры, победившей при Синопе, и о движениях русских судов вообще[412]. Сведения об этом дошли до Бруннова лишь через двенадцать дней. И все-таки еще 13 декабря днем Бруннов не оценивает по достоинству всей силы той бури, которую подняло в Англии синопское дело, и говорит об этом «шуме» в будущем времени. А пока приписывает себе честь заслуги: «Факт тот, что это — знатная пощечина (un fameux soufflet) для адмиралов английского и французского, которые стояли на якоре в Босфоре. Если нашей русской дипломатии удалось до сих пор воспрепятствовать им войти в Черное море и если, благодаря этому бездействию соединенных морских сил Англии и Франции, наш адмирал одержал такую прекрасную победу, то я думаю, господин граф, что ваш старый Бруннов, хотя он и не моряк, заслуживал бы в ваших бюллетенях почетного отзыва»[413].

Но уже к вечеру того же 13 декабря стали умножаться тревожные признаки. Последовало приглашение на другой день явиться к Эбердину. Бруннов узнал, что созвано «серьезное» заседание кабинета. Он узнал также, что Валевский, посол Франции, прибыл к Эбердину. Бруннов пишет канцлеру Нессельроде о «жестоком испытании», которое предвидит для себя[414].

И, однако, вот как готовит Бруннов канцлера и царя к встрече этой чреватой грозными опасностями дипломатической бури: он учит их не обращать никакого внимания на все то, что им говорит в Петербурге Гамильтон Сеймур, передавая официальные поручения министра иностранных дел Кларендона! Все это пустяки, важно лишь то, что частным образом, доверительно говорит Бруннову добрый старик Эбердин. Передав какие-то совсем вздорные мелочи, якобы указывающие на несогласие между Эбердином и Кларендоном, Бруннов пишет свое умозаключение, да еще по пунктам: «Что следует из всего этого заключить? 1. Что демарши, имевшие место через посредство сэра Г. Сеймура, дают вам, г. канцлер, часто очень неправильное понятие о мысли, которая руководит политикой кабинета, главой коего является лорд Эбердин. 2. Что наилучшее решение — это то, которое приняли ваше превосходительство, когда вы нисколько не считались с этими пустыми и праздными запросами. 3. Что лорд Кларендон делает дурной расчет, когда он сулит себе какую-либо выгоду от этой корреспонденции; ибо если он ее когда-либо предъявит, то для него будет унизительно констатировать в глазах парламента, до какой степени его дипломатические усилия остались без результата и, что еще хуже, без расписки в получении. Ибо самая суровая критика неосновательного аргумента заключается в полном молчании»[415]. Это все писалось того же 13 декабря 1853 г.

2(14) декабря последовал переданный через Киселева протест Нессельроде против статьи во французском официальном органе «Moniteur», которая сильно критиковала содержание царского октябрьского манифеста о войне с Турцией. Но вся эта полемика теперь, в середине декабря, утратила всякий смысл: до такой степени она устарела. Синоп поставил вопрос о войне России уже не с Турцией, а с Францией и Англией, и кого могло интересовать в середине или конце декабря 1853 г. несогласие русского и французского правительств о значении гарантий православной церкви в Турции? Только необычайно сдержанный, примирительный тон русского ответа указывал, что с русской стороны чуют грозу, которую непременно вызовет Синоп, и хотели бы не раздражать противника прошлыми счетами[416].

Позиция Бруннова среди поднявшейся в Англии бури по поводу Синопа была такова: Россия и Турция находятся в состоянии войны, присутствие в Босфоре или даже в Черном море судов какой-либо третьей державы не может заставить русский флот отказаться от преследования турецких кораблей и нападения на эти корабли. Николай написал сверху карандашом: «c'est juste» (это справедливо)[417].

Тотчас после Синопа Нессельроде написал в частном, непринужденном письме к барону Бруннову, как он смотрит на возможные последствия: «…мы бьем турок на земле и на море. Вот за восемь дней третья победа, более важная, чем остальные… Подобные факты скорее подвинут дело мира, чем все пустые ноты, которые четыре державы отправляют Турции»[418]. Нессельроде рассчитывает на то, что «Джон Буль всегда покидает побежденных»: турок в 1828–1829 гг., поляков в 1831 г., венгров в 1849 г. Канцлер забыл только, что в 1828–1829 гг. Англия была по ряду причин не против России, а на ее стороне и что ни в Польше, ни в Венгрии Англия не была вовсе заинтересована.

В крайне преувеличенном виде Бруннов спешит 15 декабря передать в Петербург утешительный слух о намерении шаха персидского двинуть армейский корпус против Турции, «пользуясь осложнениями в делах на Леванте». Но в той же экспедиции, отправленной Брунновым 15 декабря и полученной в Петербурге 22 декабря 1853 г., лондонский посол сообщает и менее отрадные новости. «Эбердин вышел из боя. Он ничего не предложит совету (министров. — Е.Т.). Разногласие в совете покончено синопским делом». И все-таки Эбердину еще показалось слишком рано окончательно открыть карты: он стал уверять, что Стрэтфорд утверждает, будто ему еще удастся склонить Турцию к переговорам. То есть Эбердин делал вид, будто Стрэтфорд, даже и невзирая на Синоп, очень мирно настроен, тогда как в это же самое время, как нам документально известно, Стрэтфорд ликовал, считая отныне войну вполне обеспеченной. Бруннов, по-прежнему принимая слова своего собеседника за чистую монету, важно ответил, что в таком случае Стрэтфорду «нужно воздержаться от смешного раздражения, которое уже не спасет потопленных турецких судов», и прибавил: «Англия не есть страховое общество от морских аварий». Эти слова Николай подчеркнул карандашом и на полях написал: «parfait» (превосходно). Свою беседу с Эбердином Бруннов закончил словами, что «никакая иностранная демонстрация не помешает (России. — Е.Т.) пользоваться против Турции правом войны, пока Турция не запросит мира»[419]. И эти слова тоже подчеркнуты царем и на полях красуется второе «parfait».

Одним из ближайших результатов Синопского боя было последовавшее наконец заключение турецкого займа в Париже и Лондоне. Намик-паша уже давно курсировал между этими двумя столицами и ни на парижской, ни на лондонской бирже не встречал особой готовности дать Турции ускоренным порядком деньги на войну. Теперь, после Синопа, сразу же, под явным влиянием Наполеона III, парижский крупнейший банк («Credit mobilier») взялся за организацию дела. Турции был дан заем в 2 миллиона фунтов стерлингов золотом, причем половина подписки на эту сумму должна была быть покрыта в Париже, а другая половина в Лондоне. Бруннов и тут, сообщая об этой серьезной и зловещей неприятности для русской политики на Востоке, успокаивает Нессельроде и царя глубокомысленными соображениями, что будто бы лондонские банки скептически относятся к этой операции, что турецкое правительство не внушает доверия[420], и т. п.

Как раз когда он это писал, в недрах британского правительства произошло событие громадной важности: министр внутренних дел Пальмерстон заявил, что он выходит из кабинета лорда Эбердина.

Для Пальмерстона Синопский бой явился совершенно непререкаемым доказательством, что какие бы то ни было дипломатические попытки спасти Турцию от покушений со стороны Николая осуждены наперед на полный провал. Пальмерстон, как и все британские государственные деятели его поколения и поколения предшествующего, считали «потенциальными врагами», т. е. державами, с которыми Англия может оказаться в состоянии войны, только три страны: Францию, Россию и Соединенные Штаты. Теперь с Францией был союз, с Соединенными Штатами — глубокий мир, враждебный фронт был занят Россией. Войну с Россией Пальмерстон еще в большей степени стал считать неизбежной уже тотчас после отъезда Меншикова из Константинополя, чем считал ее в момент появления князя в столице Турции.

Получив полные сведения о Синопском бое, Пальмерстон предложил лорду Эбердину не только ввести немедленно большую эскадру в Черное море, но и официально заявить как русскому правительству в Петербурге, так и адмиралу, командующему в Севастополе, что до тех пор, пока русские войска не уйдут из Дунайских княжеств, ни одному русскому военному кораблю не будет разрешено показаться в Черном море вне порта[421].

Лорд Эбердин ответил уже через три дня — 13 декабря — на эту ноту своего министра внутренних дел, потому что это заявление Пальмерстона было фактически ультиматумом первому министру. Эбердин объявил, что он не желает прибегнуть к такому способу давления на Россию, который предложен был Пальмерстоном. И 15 декабря, немедленно после получения этого ответа, лорд Пальмерстон подал в отставку.

Эта отставка прогремела, как удар грома, и в Англии и в Европе. Внешним поводом был вовсе не Синоп. Официально было объявлено, будто Пальмерстон ушел вследствие нежелания поддерживать билль об избирательной реформе, выработанной Джоном Росселем, и который поддерживать обязался глава кабинета Эбердин. И сам Пальмерстон не опровергал этой версии. Но и Англия и Европа поняли этот уход Пальмерстона как протест против слишком слабого реагирования кабинета Эбердина на истребление Нахимовым турецкого флота. В самых читаемых газетах Англии поднялась буря; требования ввода английской эскадры в Черное море раздавались все решительнее. Кларендон, на мгновение было успокоившийся, стал понимать, что отставка Пальмерстона — шахматный ход, который непременно поведет к выигрышу не для Эбердина, а для Пальмерстона.

Нужно сказать, что в английской историографии до сих пор почему-то об этой декабрьской отставке Пальмерстона по большей части пишут не очень вразумительно, прикидываясь, будто в самом деле Пальмерстон ушел, собственно, из-за билля о реформе, а уж так будто бы совпали события, что все это поняли как ответ на Синоп[422].

Но современники были вполне правы, что именно так поняли поступок Пальмерстона 14 декабря. Только в наиболее заинтересованной стране, в России, не все правильно оценили самый смысл происшедшего изменения в составе английского кабинета и сначала очень оптимистически истолковали его.

Характерный отклик этого бродившего по обеим русским столицам и шедшего от императорского двора толкования отставки Пальмерстона мы находим в письме московского митрополита Филарета к наместнику Троице-Сергиевой лавры Антонию. Мимоходом скажу, что любопытный вообще документ это письмо. Филарет был очень умен, очень хитер, крайне осторожен, упорный крепостник, черствый, бессердечный православный иезуит, притеснитель низшего духовенства, гонитель раскольников, гонитель всякой мало-мальски живой мысли. Но в одном он был не грешен: не очень он полагался на военную мощь николаевской России и никогда не верил в закидыванье шапками всех супостатов. И изливал он свою душу единственному человеку, о котором он мог думать, что тот на него святейшему синоду не донесет: вот этому троице-сергиевому Антонию. Сообщая Антонию об отставке Пальмерстона, Филарет все же делает умную и проницательную оговорку к казенной оптимистической интерпретации: «После истребления турецкой эскадры все английские газеты возопияли против России. Говорят, что королева потребовала от министров дознания, отчего это… По дознании оказалось, что это по возбуждению от лорда Пальмерстона. Королева, говорят, поблагодарила его за службу и сказала, что не имеет в нем больше нужды. Теперь пишут, что он выходит из министерства… Если это правда — да спасет бог королеву. Но можно опасаться, что Пальмерстон составит сильную оппозицию и низвергнет нынешнее министерство; и тогда может быть последняя горше первых».

То, чего опасался Филарет, уже произошло в Лондоне как раз в те самые дни, когда митрополит московский писал свое письмо, такое фантазерское в начале и такое здравомыслящее в конце: 24 декабря 1853 г. Пальмерстон, согласно просьбе кабинета, снова занял в нем место. Это было совершенно неизбежно.

Здесь достаточно сказать, что уже на третий день после отставки Пальмерстона, т. е. 17 декабря, английский посол при французском дворе лорд Каули имел разговор с Наполеоном III, после чего немедленно сообщил министру иностранных дел Кларендону: «Французское правительство полагает, что Синопское дело, а не переход (русских войск. — Е.Т.) через Дунай должно бы быть сигналом к действию флотов». Не успел Кларендон опомниться, как лорд Каули известил его, что французский император снова его призвал и прямо заявил, что нужно «вымести с моря прочь русский флаг» и что он, император, будет разочарован, если этот план не будет принят Англией.

Мало того, Наполеон III приказал своему министру иностранных дел графу Валевскому дать знать в Лондон, что если Англия даже откажется ввести свой флот в Черное море, то все равно французский флот войдет туда один и будет там действовать так, как найдет нужным. Держаться против такого натиска ни Эбердин, ни Кларендон не были бы в состоянии долго, даже если бы в девяти десятых влиятельнейших органов крупной буржуазии в самой Англии против них не велась в эти самые дни решительная кампания по поводу отставки Пальмерстона, которого, кстати сказать, Наполеон считал и называл публично и демонстративно своим другом. Эбердин решился. Стрэтфорду были посланы в Константинополь инструкции действовать вместе с французским послом. Торжествовала по всей линии пальмерстоновская политика — и нелепо было делать ее без Пальмерстона. 24 декабря 1853 г. Пальмерстон вернулся в кабинет, а в ночь с 3-го на 4-е и 4 января 1854 г. англо-французский флот вошел в Черное море.

Бруннов, впрочем, это предвидел с самого начала «пальмерстоновского кризиса»: 16 декабря только Бруннов узнал об отставке Пальмерстона. При других обстоятельствах, пишет Бруннов, это событие могло бы иметь благие (для России) последствия, но Синоп совершенно переменил положение, и «добрые намерения лорда Эбердина парализованы». Учитывая этот внезапный паралич «добрых намерений» Эбердина, существовавших и до тех пор исключительно в воображении барона Бруннова, русский посол предвидит, что благожелательный лорд ничего не может сделать, «пока гроза не успокоится немного», потому что иначе «он падет под тяжестью укоров в трусости и измене, которыми его уже подавляют». Бруннов на этот раз наконец начинает отказываться от своего несокрушимого оптимизма. Он считает, что вообще дни кабинета Эбердина сочтены и что Пальмерстон только для того и ушел, чтобы не пасть вместе с министерством[423].

По мере того как во второй половине декабря 1853 г. прибывали новые и новые подробности о Синопе, атмосфера в Лондоне сгущалась все более и более. Никто не верил официальной версии об отставке Пальмерстона. Общее мнение склонялось к тому, что он ушел, потому что считал позорным поведение правительства, у которого не хватило ума и силы воли приказать британской эскадре вовремя, до нападения Нахимова, войти в Черное море и этим спасти турецкий флот. Шовинистические настроения охватили уже почти всю буржуазию — и крупную, и среднюю, и мелкую. Рабочий класс, в своей массе, не принимал участия в начавшихся демонстрациях, но и среди рабочих было немало людей, которые, ненавидя Николая, считая его главным оплотом мировой реакции, полагали, что настала наконец пора с ним рассчитаться.

Дошло до того, до чего так редко в те времена в Англии доходило: до антимонархических заявлений. Все знали, какие неприязненные отношения существуют между Викторией и Пальмерстоном. Эту вражду стали приписывать «немцу», «маленькому вредному Алю», т. е., другими словами, принцу Альберту, мужу королевы Виктории. Создалась легенда о том, что Альберт изменник, что он куплен императором Николаем. В Лондоне распространялись печатные листки со стихотворениями о «маленьком Але, королевском товарище, который, говорят, обратился в русского»[424].

Наконец стали уже прямо передавать слухи, что и Альберт и Виктория арестованы и будут заключены в Тауэр, тюрьму для государственных преступников. Густые толпы собирались по утрам около Тауэра, поджидая привоза королевы и ее мужа в тюрьму.

Киселев уже 19 декабря известил из Парижа канцлера Нессельроде, что император Наполеон III открыто выражает сожаление об уходе Пальмерстона и надежду, что Пальмерстон соединится с лордом Дерби и вместе с ним станет во главе нового правительства и еще более скрепит узы, соединяющие Англию и Францию. Другими словами: ясно, что Пальмерстон не сегодня-завтра вернется в кабинет или станет во главе своего собственного кабинета. Другое известие из Парижа столь же мало утешительно: послу Барагэ д'Илье посланы инструкции ввести французский флот, конечно, по соглашению с англичанами, в Черное море[425].

У нас есть документальное доказательство, что в разгар кризиса, вызванного Синопом, Николай не терял надежды вбить клин между Францией и Англией, не зная, что именно Наполеон в это время поспешил занять совсем непримиримую позицию. Киселев, как всегда, не видевший этого, доносил 15 декабря, что, по его сведениям, Кларендон, увлекаемый раздраженным общественным мнением Англии, написал своему парижскому представителю лорду Каули о необходимости вывести английский и французский флоты из Босфора, где они стоят, и ввести их в Черное море. Киселев немедленно обратился к австрийскому послу Гюбнеру, чтобы тот обратил внимание Друэн де Люиса на опасность подобного мероприятия. Гюбнер переговорил с Друэн де Люисом и успокоил Киселева, передав, будто французский министр очень рассудительно смотрит на дело и считает, что битва при Синопе была законным актом войны. Выслушав это, Киселев спрашивает у Нессельроде, не следует ли ему с Францией держать себя пообходительнее, даже если Россия порвет с Англией дипломатические сношения? Николай подчеркнул фразу Киселева о том, не следует ли с Францией держать себя пообходительнее (s'il lui convient de m la France), и приписал карандашом: «да, поскольку это возможно»[426].

Еще какие-то слабые дипломатические отголоски венского протокола 5 декабря продолжают привлекать внимание Бруннова, еще царь продолжает похваливать Бруннова карандашными отметками на полях («Бруннов прекрасно говорил!») за аргументы Бруннова в пользу необходимости переговоров России с Турцией один на один, но все это теперь, когда уже решено ввести западные эскадры в Черное море, никакого реального значения не имеет, и сам Бруннов это сознает. С каждым днем в Лондоне все усиливается стремление объявить войну России. «Можно сказать, что желание мира делает последнее усилие, чтобы задержать в себе последние признаки жизни, перед тем как они исчезнут среди этой борьбы, приходящей теперь к своему концу после агонии, продолжавшейся десять месяцев», — такой неуклюже-фигуральной, но вполне понятной грустной фразой кончает Бруннов свое донесение от 2 января 1854 г.[427]

После Синопа, накануне введения англо-французского флота в Черное море, самое существование венского протокола от 5 декабря 1853 г. давным-давно утратило всякий смысл мирного посредничества и сохранило уже определенно враждебный характер, прямо против России направленный. Прусский король это чувствовал, но не хотел в этом признаться и силился это отрицать. Австрийский император и его министр Буоль в самые первые дни после Синопа тоже старались не компрометировать себя в Петербурге. Но после введения английского и французского флотов в Черное море они поуспокоились.

К концу декабря картина послесинопских настроений в Константинополе и в западных столицах стала выясняться отчетливее, чем вначале. Обнаружилось, что, конечно, именно британский посол лорд Стрэтфорд-Рэдклиф, в полном согласии с начальником английской эскадры адмиралом Дондасом, стоит за немедленное введение флотов в Черное море, а посол французский Барагэ д'Илье этому противится. Но как только весть дошла до Парижа и Лондона, то, наоборот, французский император пожелал действовать немедленно и решительно, а в Англии проявлялась медлительность.

Наполеон III приказал своему послу в Лондоне настаивать на немедленном введении обеих эскадр в Черное море, и 22 декабря британский кабинет принял решение действовать согласно желанию Наполеона III. Это было прямым шагом к формальному заключению союза между обеими державами, прямо направленного против России.

Война приближалась гигантскими шагами. Граф Буоль в Вене торжествовал, предвидя, что русским войскам отныне ни в Константинополь не войти, ни в Дунайских княжествах долго не продержаться и что Австрия попала в очень выгодное положение: к ней должны были с этих пор обращаться за поддержкой обе стороны. А русская дипломатия в этот момент настолько еще была далека от правильного понимания австрийской позиции, что полагала, будто «Австрия не замедлит, к своему сожалению, признать, что ее расчет (на противодействие англичанам и французам. — Е.Т.) оказался совершенно ошибочным». Тот же Бруннов, правая рука канцлера Нессельроде, еще в конце декабря 1853 г. жалел графа Буоля, которому не удалось осуществить свое благородное посредничество: «Эта неудача слишком поздно заставила главу австрийского кабинета почувствовать, что он слишком понадеялся на свои силы, когда вознамерился направить работы Венской конференции по пути примирения, что единственно руководит мыслью Австрии»[428]. Австрийское правительство в самом деле имело в это время «единственную» мысль: оно желало полного отступления русских войск из Молдавии и Валахии. Конечно, безопаснее и спокойнее было бы вынудить Николая к отступлению чисто дипломатическими средствами, чем войной. Но и война — предпочтительнее завоевания Турции царем или хотя бы внедрения русских войск надолго в Дунайских княжествах. Только в этом и состояло «миролюбие» Австрии и до и, особенно, после Синопа.

Появление союзного флота в Черном море имело, между прочим, прямым последствием большое оживление работорговли на Черном море. Это очень благоприятно отразилось на понижении цен на рабов на рынке. Перед войной, говорят нам турецкие источники, черкесские рабы и особенно рабыни для гаремов и публичных домов так вздорожали, что просто ни на что не похоже было: хоть не выходи на базар, человеку со скромными средствами — прямо не подступиться. Русские суда перехватывали на море корабли с этим грузом, шедшие от Кавказа к Константинополю, и положительно мешали сколько-нибудь нормальному расчету невольничьей коммерции.

Но вот миновала эта невзгода. С момента появления адмиралов Дондаса и Гамлэна с англо-французским флотом в Черном море сразу рабы и рабыни подешевели на треть прежней рыночной стоимости[429]. Судоходство между Кавказом и Константинополем стало вполне безопасно. А кроме того, европейские судовладельцы и в эту отрасль торговой деятельности внесли свойственный им дух бодрой инициативы. Они поспешили прежде всего вдохнуть новую энергию в приунывших было работорговцев, у которых прямо руки опустились после нахимовской победы: «Англичане, по-видимому, поощряют (encouragent) эту торговлю (рабами. — Е.Т.). Один корабль этой нации из числа тех, которые эскортировали последнюю экспедицию в Батум, подойдя к русскому побережью, успокоил (a rassurй) турецких купцов, что впредь уже им ничего не нужно бояться со стороны русских крейсирующих судов»[430].

Жена министра иностранных дел Решид-паши, давно ведшая обширное и процветающее предприятие по скупке молодых черкешенок и их переправке в гаремы, более чем кто-либо поэтому могла понять всю серьезность жалоб, которые с такой горечью и так настойчиво приносил ее муж лорду Стрэтфорду-Рэдклифу на то, что присутствие русского флота в Черном море делает прямо невозможным спокойный товарооборот, снабжающий столицу Турецкой империи необходимым импортом[431].

Правительственная печать во Франции, пальмерстоновская печать в Англии, впрочем, обходила эту деликатную подробность молчанием, но больше всего настаивала на защите от русских «варваров» «богатой, хотя и несколько своеобразной, турецкой культуры», как выражался публицист распространенной тогда лондонской газеты «Морнинг адвертайзер» Дэвид Уркуорт.

Оставалось теперь, когда единение между обоими правительствами было достигнуто, подготовить окончательно общественное мнение Англии и Франции к неизбежной войне.

В Англии Пальмерстону и его прессе нужно было считаться с кое-какими слоями средней и мелкой торговой и промышленной буржуазии, шедшими за Кобденом и не признававшими целесообразной для своих интересов вооруженную борьбу против России. Во Франции Наполеону III в тот момент можно было, собственно, ни с кем особенно в этом вопросе не считаться: крупная буржуазия и собственническое крестьянство надежно и без колебаний его поддерживали, рабочий класс был не организован, не активен, не залечил еще страшных ран. Да и в революционной общественности, как в подполье, так и в эмиграции, немало людей вполне разделяли воззрение, что от поражения николаевской России мировой прогресс может только выиграть. Таким образом, пущенная в ход с конца декабря 1853 г. в обеих странах агитация шла очень успешно, и даже иной раз могло казаться, что она ломится в открытую дверь.

Вопрос в прессе ставился так: могут ли Франция и Англия, ограждая свои экономические и политические интересы, дозволить, чтобы Россия завоевала Турцию? Нет. Можно ли смотреть. на нападение Нахимова в Синопе как на начало крушения Турции? Да, можно и должно. Чем более яростно шла вдохновляемая Пальмерстоном агитация в прессе, тем чаще писали о «предательском» (treacherous) нападении Нахимова на турок» о «бойне», учиненной им, и о нарушении международного права русским адмиралом. Эта версия всецело была поддержана и французской прессой, которая в данном случае отразила лишь взгляды владыки Франции, да ничего другого при полнейшей своей скованности и не могла отразить. Французская историография до сих пор часто довольствуется лишь скромным пересказом дипломатических документов или перепечаткой без комментариев знаменитого письма Наполеона III Николаю I[432], о котором у нас будет речь дальше.

Интересно, что клевреты Наполеона III старались сообщить подготовляющейся войне характер религиозного и культурного крестового похода против русских «еретиков» и «варваров».

Все это и тому подобное писалось журналистами французского императора, чтобы загнанные после переворота 2 декабря в подполье революционеры не подумали, будто они могут что-нибудь выиграть для своего дела от начинающейся борьбы двух деспотов, Наполеона III с Николаем I.

В разгар кризиса, но уже когда в Париже были получены точные сведения о возвращении Пальмерстона, Киселев произвел одну смелую попытку круто изменить к лучшему дипломатическое положение России. Эта попытка, разумеется, была обречена на полную неудачу, и едва ли сам Николай Дмитриевич верил в возможность выигрыша на такую карту.

26 декабря 1853 г. он неожиданно явился к Друэн де Люису, свидания с которым в последнее время избегал вследствие систематически враждебного и подозрительного тона французского министра. Киселев развил перед Друэн де Люисом целую программу совсем новой и крайне, по его мнению, выгодной для Наполеона III политики. Зачем Наполеону союз с Англией? Ведь Англия его эксплуатирует в своих целях. Англия имеет свои главные интересы в Азии, интересуется тем, что делается в Хиве, что делается около Индии, и вот зачем ей нужна война с Россией. А Франции нечего в Азии делать, у Франции интересы европейские. Положение вашего императора очень хорошее, продолжал Киселев. Но оно может стать еще лучше. Есть нечто получше, чем союз с Англией, — это союз с двумя, «а может быть и тремя» великими континентальными державами. Киселев предупредил Друэн де Люиса, что это он предлагает пока от своего собственного имени, не спросясь ни у кого, но просил довести до сведения Наполеона III, и Друэн обещал. А Киселев, конечно, написал Нессельроде, что хоть и не очень надеется на успех, но, может быть, хоть немного это поослабит узы, связывающие Францию с Англией. Об этом разговоре Киселев написал длинное донесение канцлеру 28 декабря. А уже 30-го принужден был послать шифрованную телеграмму, извещавшую царя о полном провале этой попытки: «Ответ, который только что Друэн дал мне от имени Луи-Наполеона, которому он сообщил о моем конфиденциальном выступлении, доказал мне, что здесь решили идти в полном соглашении с Англией и решили в настоящее время предпочесть этот союз всякому другому». Телеграмма кончалась сообщением, что уже два дня как политические и финансовые круги Парижа очень взволнованы положением вещей и слухами о предстоящем отъезде русского посла[434].

За краткой шифрованной телеграммой Киселев послал 3 января 1854 г. и более обстоятельное изложение своей беседы с Друэн де Люисом, которого уже считает окончательно насквозь фальшивым человеком, а политику Наполеона III признает вполне определившейся: курс взят на войну, в сторону «самых крайних решений», в сторону полного единения с Англией[435].

Уже 26 декабря, т. е. до того, как это событие было оглашено, Бруннов узнал о предстоящем триумфальном возвращении Пальмерстона в кабинет. Он объясняет это «слабостью» Эбердина и невозможностью найти человека, который рискнул бы своей популярностью и решился бы заменить Пальмерстона. Поведение королевы, ненавидящей Пальмерстона и не имеющей возможности от него избавиться, внушает Бруннову «сострадание». Николай подчеркнул карандашом это место донесения. Эбердин, возвративший Пальмерстона в свой кабинет, ничуть и ни в чем не противоречащий Стрэтфорду, продолжает жаловаться на горькую свою долю и, что самое любопытное, продолжает вызывать в бароне Бруннове искреннее сочувствие. «Я так непопулярен, — сказал Эбердин Бруннову, — я так подавлен укором в трусости и измене (в пользу. — Е.Т.) России, что я не осмеливаюсь более показываться на улицах. Так это не может долго длиться. Мне нужно будет рано или поздно уйти». Бруннов, с тем сердечным участием, в котором он никогда не отказывал лорду Эбердину в его деликатных страданиях, пишет канцлеру Нессельроде: «По правде сказать, я жалею во имя его же (Эбердина. — Е.Т.) собственных интересов, что он до сих пор не принял этого решения (уйти. — Е.Т.). К нему было бы больше уважения. Ибо сопротивление, которое он оказывает злу, не настолько твердо, чтобы оно было достойно его». И Бруннов кончает опять сожалением, что Эбердин «вышел из строя»[436]. А Эбердин в это самое время уже отдал все нужные распоряжения по вводу британской эскадры в Черное море…

Сообщая 27 декабря 1853 г. о победоносном возвращении лорда Пальмерстона в кабинет и жалея, как всегда, угнетенную невинность премьера Эбердина, которому, по его собственным словам, просто нельзя показаться на улице, до такой степени он опозорен обвинениями в измене, трусости и подкупе со стороны России, барон Бруннов сострадательно жалеет злополучного милорда, терпящего гонения за свое неискоренимое миролюбие. Зачем он в самом деле не уходит! Самое бы время уйти!

27 декабря Кларендон официально заявил, что после Синопа, где турецкий флот был истреблен Нахимовым в турецком порту, Англия, не желая допустить грозящего Турции повторения подобного несчастья, вводит свою эскадру в Черное море. Протест Бруннова остался тщетным[437].

Следует отметить, что при формальном объявлении Бруннову о проходе английской эскадры в Черное море министр иностранных дел лорд Кларендон признал правильность и обоснованность русской точки зрения, согласно которой русский флот имеет полное право нападать на неприятельские суда всюду, где они ему попадутся. Кларендон лишь заявил, что и Англия оставляет за собой право принимать меры, какие требуются для предотвращения нового разгрома турок, вроде происшедшего в Синопской бухте[438].

К концу декабря перед русской дипломатией начинают понемногу и пока еще не очень ясно вырисовываться основные линии назревающих событий. Оказывается, что сейчас после Синопа как в Лондоне и Париже, так и в Константинополе сразу же обозначилось могущественное течение в пользу ввода союзных эскадр в Черное море. Но в то время как на Западе ведущую роль сыграла Франция, именно Наполеон III, который ускорил окончательную победу Пальмерстона, — в Константинополе, напротив, инициативу взял на себя британский посол лорд Стрэтфорд-Рэдклиф, за которым уже последовал, медля и несколько как бы упираясь, французский представитель генерал Барагэ д'Илье. Выяснилось и другое. Тот протокол, который был подписан в Вене накануне известия о Синопе, 5 декабря 1853 г., четырьмя державами: Англией, Францией, Австрией и Пруссией, и который как бы намечал посредничество этих четырех держав между Россией и Турцией и объявлял их нейтралитет, фактически связывал Австрию и Пруссию, но нисколько не связывал ни Францию, ни Англию; т. е. связывал две германские державы, числившиеся еще союзными с Россией, и нисколько не стеснял открыто помогавших туркам Англию и Францию. На это обстоятельство очень четко и вразумительно указал барон Бруннов, и с этим толкованием, судя по помете на полях, вполне согласился и сам царь[439].

Русским министерством иностранных дел в предвидении появления английской и французской эскадр в Черном море был выработан следующий дипломатический modus vivendi, другими словами, проект договоренности, дозволяющий России не ответить на этот поступок Англии и Франции немедленным объявлением войны. Во-первых, державы обязуются воспрепятствовать туркам производить нападения на наши берега и на наши порты и мешать русским сообщениям с берегами и портами. Во-вторых, Англия и Франция обязуются ограничить действие своих флотов защитой турецких портов. В-третьих, с нашей стороны, мы обязуемся не нападать на турецкие порты.

Представляя этот проект Николаю, канцлер Нессельроде, основываясь на донесениях Бруннова из Лондона и Мейендорфа из Вены, рассчитывает, что есть шансы на принятие такого рода условий обеими западными державами. Выгоды же подобного соглашения — безусловны: «если бы можно было добиться полного соглашения от морских держав, это имело бы для нас то бесспорное преимущество, что дало бы нам возможность свободно сообщаться через Севастополь и Одессу с берегами Черкесии и обезопасило бы Черкесию, которая является самым уязвимым пунктом нашей позиции от нашествия со стороны наших врагов»[440].

Собственно, Бруннов уже не скрывает от Петербурга, что вся его надежда на сохранение мира заключается в том, что наступила зима, когда воевать как-то обыкновенно не принято. А до весны далеко и многое еще может как-нибудь измениться. Других надежд у барона уже в наличии как будто нет[441].

Множились самые недвусмысленные признаки возрастающей со дня на день опасности. Принц Наполеон, сын вестфальского короля Жерома Бонапарта и кузен Наполеона III, еще так недавно ласково беседовавший с Киселевым в Фонтенебло и с Александром Михайловичем Горчаковым в Штутгарте, вдруг усугубил свое внимание к вождям польской эмиграции в Париже и, кроме того, демонстративно посетил агитационную антирусскую пьесу «Казаки». Самую пьесу разрешил к представлению лично Наполеон III, хотя он это и отрицал[442].

Симптомы были очень показательны, и объяснение воспоследовало очень скоро.

3 января (в ночь на 4-е) и 4 января 1854 г. английские и французские суда, стоявшие в Босфоре, стали приближаться к выходу из пролива и проходить в Черное море. Английское правительство — пока еще полуофициально — не скрыло от Николая (которому сообщил об этом Гамильтон Сеймур, британский посол в Петербурге), что оно намерено силой воспрепятствовать нападениям русского флота на турецкие берега. Наместник Кавказа князь М.С. Воронцов первый забил тревогу.

Под прямой угрозой оказалось беззащитное кавказское побережье.

«На суше мы не боимся никого; но на море и на побережье — дело совсем иное, и я не могу без содрогания (sans frйmir) воображать себе во всех подробностях неизбежную и жестокую потерю всех наших фортов на восточном берегу, спасти которые мы в этом случае не имеем никаких средств». Воронцов считает это таким несчастьем, «в котором не может утешить нас никакой успех на суше»[443]. Он настойчиво рекомендует Нессельроде сделать все зависящее для скорейшего восстановления мира.

Царь был в величайшем раздражении. Отступления он не видел. Он решил расширить военные действия против Турции на суше, перейти через Дунай, поднять против турок общее восстание христианских народов, подчиненных султану. Он собственноручно набросал план политических действий, который и был сообщен как Нессельроде, так и Паскевичу.

«Возмутительные заявления лорда Эбердина, признанное намерение мешать нашим действиям на море и однако позволить туркам действовать на море против нас требуют с нашей стороны такой комбинации, которая бы повела нас прямо к нашей цели, увеличивая наши средства действия и обеспечивая их от английских покушений». Так начинает царь свою записку. Он высказывает подозрение, что англичане сами видят, что Турция дальше существовать не может, и намерены уже от себя и в совсем враждебном России духе освободить балканские народы и организовать их. «Не есть ли повелительный наш долг предупредить этот гнусный расчет (cet infвme calcul), объявив уже теперь всем державам, что, признавая бесполезность общих усилий пробудить в турецком правительстве чувства справедливости и вынужденные вести войну, исход которой не может быть определен, мы остаемся верны уже провозглашенному нами принципу отказа, если это возможно, от всякого завоевания; но что мы признаем, что пришел момент восстановить независимость христианских государств в Европе, подпавших несколько веков назад под оттоманское иго, беря на себя инициативу этого священного решения, мы обращаемся ко всем христианским нациям, чтобы они присоединились к нам в священных этих целях… Итак, мы заявляем, что наше желание восстановить действительную независимость молдо-валахов, сербов, болгар, босняков и греков; что каждая из этих наций получает страну, где она живет в течение веков, что каждая из них должна управляться человеком по ее собственному выбору, избранному ими самими из их соотечественников». Царь ожидает больших последствий от подобного воззвания: «Я думаю, что воззвание или декларация такого рода должна сразу же переменить мнения во всем христианстве и, может быть, привести к более справедливым воззрениям на это важное событие; и по крайней мере устранить исключительное и злонамеренное руководство со стороны английского правительства… Я вижу в этом единственное средство против зложелательства Англии, потому что невероятно, чтобы после подобной декларации они еще могли бы присоединиться к туркам, чтобы сражаться против христиан»[444].

Итак, русской внешней политике давалось новое определенное направление и задание. Война с западными державами — более чем вероятна, предупредить ее можно, усиливая дипломатическое, а затем и военное наступление. Нужно перейти через Дунай, идти на Балканы, поднять народы, подчиненные Турции; «если возможно», воздержаться от завоеваний. А если «невозможно»?

Николай в своем окружении в это время (в начале 1854 г.) вовсе не скрывал, что не прочь был бы водвориться в Константинополе и заменить для Турции ее падишаха. Когда в Турции было издано воззвание, извещавшее, что все перебежчики из русской армии будут приниматься в Турции с тем же чином, какой у них был в России, то Николай сказал, прочитав литографированный экземпляр этого воззвания: «жаль, что я не знал этого, а то и я перешел бы на службу в Турцию со своим «чином»»: он в Турции должен был бы сделаться султаном[445].

Николай тут шутил, но в своей собственной записке он нисколько не шутил. Установка в Зимнем дворце была взята в январе 1854 г. более решительно, чем когда-либо, на окончательное разрушение Оттоманской державы. Сначала Петербург, потом провинция довольно скоро учуяли, что близятся решительные события и что вопрос о гибели или сохранении Турции вступил в очень критический фазис. Сгорая от любопытства, вспоминая и неудачу под Ольтеницей, и победу на Кавказе, и Синоп, читая лаконичные известия об англо-французском флоте, не зная, как все эти разнохарактерные факты совместить со слухами о желании царя «освободить» балканские народы, славянофил Хомяков писал Антонине Дмитриевне Блудовой, взявшей на себя в это время роль как бы докладчицы при высочайшем дворе по славянофильским делам: «…сколько на свете понаделалось дел! да каких важных! да сколько из этих важных дел выйдет еще важнейших! Заметьте, пожалуйста, что я все-таки еще ничего не понимаю, из чего это делается… Только вижу, что мы турецкий флот или часть его сожгли, и что кн. Бебутов… побил турка наголову: все это меня радует. Неудачи немца Данненберга я совсем и знать не хочу. Все так, все хорошо. Да из чего же так Европа расхлопоталась? из чего она так к нам не благоволит? из чего флоты посылает? Никак в ум не возьму. Или мы уж очень много требуем? Да, кажется, мы ничего не требуем… Вам в Петербурге, вероятно, все это ясно, а нам в глуши совершенно недоступно. Заметьте, что я все недоумения представил в виде вопросов, не потому чтобы я ждал объяснения (время все объяснит гораздо лучше, чем письма, возимые почтою), но это было невольное выражение внутреннего смущения. Ничего не знаешь, не понимаешь, а чего-то крупного ждешь и должен ждать. Ведь не даром же у Босфора такой съезд всех возможных флагов, которые, конечно, никогда не развевались вместе на одних водах. И факт сам по себе, и сцена его — все величественно. В моих глазах это возвышает самый Царьград. Вот неразумное чувство художника, а разумная мысль человека: что-то бог даст? Но все это не может пройти совсем даром. Не на похороны ли Турции такой съезд? Ведь ее, вероятно, похоронят с почетом, как следует хоронить царство Баязетов и Солиманов, царство, от которого дрожала вся Европа. Не издыхать же старому богатырю за изгородью; ему следует умереть с честного боя! Жить ему, кажется, нельзя. Сильный враг, неисцельные раны внутри, и лукавые друзья, которые опаснее врагов, тут, кажется, мало надежд на жизнь. Я уверен, что все кончится в пользу нашей задунайской братии и в урок многим. Узнают между прочим, что славянофильство не было ни революционерством, ни безумием, а верным предчувствием и ясным пониманием наших отечественных потребностей и наших естественных союзов. Полагаю, что и теперь уж начинают это смекать, хоть, разумеется, и не признаются.

Но в сторону эти политические дела, которые очень удобно без меня обойдутся…» [446]

Но эта новая установка в русской политике ставила перед царем новый вопрос: до крайности обострялись сразу же отношения с Австрией. «Освобождение» турецких славян очень легко могло повести к «освобождению» и славян австрийских. Путь на Балканы, путь на Адрианополь и Константинополь, по которому в 1829 г. Дибич уже провел русскую армию, теперь мог тревожить Австрию несравненно больше, чем даже в 1829 г., хотя и тогда Меттерних и фон Радецкий были в большой тревоге. Николай решил объясниться начистоту с австрийским императором.

В январе 1854 г. для Николая уже почти и сомнений не оставалось, что дело идет в лучшем случае к дипломатическому разрыву с Англией и Францией, а в худшем случае к войне. Черное море после 4 января, когда союзный флот вошел туда, потеряно для России, и здесь можно и должно думать лишь о спасении русских эскадр и обороне черноморских портов. Но и враги здесь тоже не будут в состоянии нанести России решающий удар. Значит, остается единственный театр военных действий, где можно продолжать и усиливать русское наступление, это Дунай и — если дела пойдут счастливо, — то Балканы.

Царь уже знал то, чего не усмотрел летом и ранней осенью: фельдмаршал неспокойным оком взирает на этот дунайский поход; фельдмаршал скорее парализует, чем поощряет Горчакова в его наступательных порывах, да и эти «порывы» робеющего перед Паскевичем князя Михаила Дмитриевича только разве иронически могут быть обозначены этим словом: так растеряны и нерешительны все его движения. Царь не только знал, почему Паскевич так смотрит на дунайскую войну, но он и сам давно раздражался и беспокоился тем же явлением, которое для него было довольно неожиданным, хотя для Паскевича оно нисколько неожиданным не было.

Пруссия внушала и Паскевичу и царю меньше беспокойства, чем Австрия.

Почему Австрия ведет себя так двусмысленно? Не затевает ли она «измены», т. е. присоединения к Англии и Франции в случае войны России с этими державами? Не обрушится ли она внезапно со всей мощью своей еще нетронутой и хорошо вооруженной армии на правый фланг русских войск во время их возможного будущего движения от Дуная к Балканам? Николай знал, что Паскевич склонен на все эти вопросы давать утвердительные ответы. Но царь еще не желал с ним в этом соглашаться.

Между тем тянуть дело дальше становилось все менее и менее выгодно. На появление союзного флота в Черном море нужно было ответить равносильным ударом по Турции: Николай решил перевести войска на правый берег Дуная и угрожать одновременно Варне и Силистрии. А для того чтобы удостовериться в степени реальной опасности, грозящей со стороны Австрии, царь решил послать доверенное лицо для переговоров с Францем-Иосифом. В Зимний дворец велено было явиться графу Алексею Орлову.

Николай приказал ему ехать в Вену с собственноручным письмом царя к Францу-Иосифу. В личной беседе Орлов должен был выведать, как отнесется Австрия к намеченному уже переходу русской армии, стоящей в княжествах, через Дунай, и повлиять на австрийского императора в желательном для русской политики смысле.

Граф Алексей Федорович Орлов считался издавна одним из трех царских фаворитов. Он, конечно, никогда решительно не пользовался и в малой доле тем огромным престижем при дворе и влиянием на царя, каким всегда пользовался Паскевич, но с Меншиковым в этом отношении он мог потягаться. Алексей Федорович нисколько не был похож ни на Паскевича, ни на Меншикова. Паскевич должен был во имя и в интересах своей личной карьеры во многом и многом покоряться и действовать против велений своей совести, но многое его раздражало и пугало в той действительности, с которой он никогда не решался вступать в борьбу. Орлов решительно никогда всех этих неудобств и неприятностей в своей внутренней жизни не испытывал, и карьерный путь свой проходил очень бодро и весело, причем ни о каких укорах его совести (и даже о самом ее наличии у него) слышно не было. Он принадлежал к поколению Паскевича (был на пять лет моложе), и главным поворотным пунктом его карьеры было 14 декабря 1825 г., когда его поведение в качестве командира конного полка лейб-гвардии настолько понравилось царю, что он простил ему даже родство с братом Михаилом Федоровичем, декабристом и одним из членов «Союза благоденствия». В соответствующем месте нам пришлось уже упомянуть о его блестящем дипломатическом успехе в 1833 г.: при заключении русско-турецкого договора в Ункиар-Искелесси. Когда освободилась после Бенкендорфа вакансия, Орлов с удовольствием стал в 1844 г. шефом жандармов. Но удовольствие это относилось больше всего к высокому служебному его положению по новой должности и большому окладу, а не к деловой, так сказать, служебной рутине. Живой, очень неглупый человек, Орлов был всегда большим лентяем, и ум его прежде всего был направлен на приискание нужных ему людей, которые хорошо исполняли бы его общие указания и не очень приставали бы к нему с бумагами и докладами. И он часто очень удачно таких людей находил. Так, при первых же своих дипломатических поручениях он уже выискал и отличил барона Бруннова, разглядев в этом захудалом курляндском дворянине не простую канцелярскую полезность, служебную ломовую лошадь, на которую можно взваливать полумеханическую работу, а способного человека, который может вести и ответственные дела, хотя звезд с неба и не хватает. Но Орлов знал, что после смерти Сперанского звезд в русском правительстве и бюрократии никто вообще уже не хватает. И именно Орлов больше всего обратил внимание Николая на барона Бруннова, когда, отправляясь в 1829 г. в Константинополь, упросил царя о назначении Бруннова управляющим дипломатической канцелярией в Константинополе. Когда Орлов стал в 1844 г. шефом жандармов и начальником III отделения, ему не пришлось даже и выискивать нужного человека. Леонтий Васильевич Дубельт был ему оставлен по наследству от Бенкендорфа. Шпионской ежедневной работой занимался Дубельт, а граф Алексей Федорович по-прежнему делами себя не изнурял, срывал цветы удовольствий, блистал при дворе и в свете. Случались порой и неприятности. «В Петербурге открыт заговор, и я узнаю об этом не от тебя?» — так грозно встретил в один злополучный апрельский день 1849 г. Николай входившего в царский кабинет Алексея Федоровича. Речь шла о петрашевцах, выслеженных агентами и провокаторами министра внутренних дел Перовского во главе с И.П. Липранди. Это был ловкий подвох, устроенный Перовским шефу жандармов Орлову и его III отделению. Именно поэтому Орлов не только не раздувал дела Петрашевского, но, напротив, и он и Дубельт не прочь были по чисто личным своим соображениям препятствовать его дальнейшему развитию.

Орлов внимательно следил с 1852 г. за всеми перипетиями восточного вопроса и на посылку Меншикова и затем на деятельность Меншикова в Константинополе, конечно, смотрел как на грубейшую дипломатическую ошибку. Это ему не мешало сначала льстить Меншикову и похваливать его, а потом, когда Меншиков ушел в отставку, порицать и сурово осуждать его.

Меншикова он не любил и не видел никаких причин уважать его, считал, как и Паскевич, что одно дело сочинять забавные эпиграммы и колкие анекдоты и смешить царя каламбурами, а совсем другое — вести дипломатическую борьбу разом с двумя великими державами и одной второстепенной. За Орловым была и большая дипломатическая опытность (и именно в восточных делах), и обходительность, ловкость, где нужно, любезность, было также быстро схватываемое понимание всей обстановки, в которой приходится действовать. «Ему шестьдесят девять лет, а он такой легкий и вертлявый, как будто и двадцати нет!» — говорили о нем впоследствии в Тюильрийском дворце, когда он возглавлял русскую делегацию на Парижском конгрессе. Эта вертлявость была свойственна не только физической, но и моральной природе графа Алексея Федоровича. Он был в некоторых отношениях прирожденным дипломатом по уменью внезапно переставлять свои батареи и ни минуты не терять из виду непрерывно меняющихся и вовсе не зависящих от его воли условий. В этом смысле ни Бруннов, ни Киселев, ни Петр Мейендорф, ни, конечно, Будберг не могли идти ни в какое с ним сравнение. Нечего и говорить о надменном, капризном, раздражительном Меншикове или канцлере Нессельроде, наивно отказывавшемся (подобно своему повелителю) признать, что на белом свете кое-что все-таки переменилось из того, что было так гармонично устроено на Венском конгрессе в 1814 и 1815 гг.

Орлов с насмешкой и раздражением относится к вере Нессельроде в то, что в завязавшейся из-за Турции опасной борьбе можно как-то рассчитывать на бренные останки Священного союза, на солидарность трех истинно монархических держав и трех династий: Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов. И не потому он считал это нелепым, что ему были антипатичны идеи Священного союза и его политика. Орлов, шеф жандармов, ровно ничего против этих реакционных идей не имел. Но он просто считал, что ни Австрия, ни Пруссия, сколько бы им теперь ни напоминать о принципах Священного союза, ни за что не помогут Николаю в его планах насчет Турции, — и еще хорошо, если не выступят против царя вместе с Англией и Францией.

А между тем, в сущности, все надежды Николая на успех миссии Орлова в Вене именно и основывались на том, что, может быть, Священный союз еще не совсем испарился из памяти австрийских государственных людей. В этом-то прежде всего и была трудность положения графа Орлова. Он с самого начала не верил, что в Вене он договорится до положительных результатов с Францем-Иосифом и Буолем. Но отказывать Николаю не полагалось. Орлов отправился.

В Петербурге люди, близко к делу стоявшие, так и поняли поездку Орлова в Вену. «В настоящее время наше положение весьма критическое. Здесь держат в большом секрете то, что у нас нет ни одного союзника; даже австрийцы не только не будут нам помогать, но и не останутся в нейтральном положении. Государь сими последними известиями крайне огорчен и хочет испытать последнее средство — уговорить и убедить австрийского императора…»[448]

Так писали Меншикову в Севастополь, еще когда пошли при дворе первые слухи о предполагаемом путешествии графа Орлова.

Вена ждала графа Орлова с большим волнением. При дворе Франца-Иосифа уже с начала 1853 г., а особенно с лета шла борьба между двумя группами.

«Русская партия» при венском дворе была еще в начале 1854 г. довольно сильна. Во главе ее стояли генералы аристократического происхождения Виндишгрец, Клам-Галлас, граф Вимпфен, и к ней примыкало немало непримиримейших реакционеров, как кровных аристократов, вроде князя и княгини Лихтенштейн, так и из выслужившейся высшей бюрократии. Умонастроение этой группы (от нее лишь в самые последние месяцы своей жизни в 1852 г. стал несколько отделяться канцлер граф Шварценберг) было весьма понятно, и ее представители нисколько не делали тайны из мотивов, которыми руководствовались. Николай спас в 1849 г. монархию Габсбургов не только от венгерского восстания, но и от «проклятых демократов» (так именовались в Вене тогда все сочувствовавшие буржуазному конституционному движению), царь остался непоколебимым прочным оплотом всех привилегий феодальной знати, еще частично уцелевших в Средней Европе. Следует ли из-за каких-то турецких Дунайских княжеств ссориться с могущественным монархом, с испытанным другом, который у себя так твердо держит бразды правления и дает своему дворянству настоящую, сурово ограждаемую от всяких покушений, власть над крестьянами? Тому же Шварценбергу, умершему в 1852 г., приписывается знаменитая фраза, что Австрия удивит мир своей неблагодарностью, если пойдет против России. Более чем вероятно, что мемуаристы, утверждающие, будто он никогда этого не говорил, и правы[449]. Но что эти слова соответствуют позднейшим настроениям очень влиятельной части австрийской знати, в этом нет никакого сомнения. Эти люди просто отказывались также понять, как можно отойти от могущественной русской опоры, как можно забыть, что царь одним своим грозным словом заставил Пруссию отказаться от попытки сделаться центром сплочения Северной и Средней Германии и одновременно от всяких поползновений отбить у Австрии первенствующую роль в Германском союзе. Кто вредит Николаю, тот подрывает дело монархии и дворянства на всей земле и прежде всего тот подкапывается под монархию Габсбургов. Таков был пароль и лозунг руководящих верхов австрийской аристократии в 1853, 1854, 1855 гг. Почему они не восторжествовали? Правда, им удалось помешать военному выступлению австрийской монархии против русских войск на поле брани, но не удалось все же предотвратить решительное дипломатическое противодействие Австрии всем восточным планам Николая. Чем же это объясняется? Определенным (и очень давнишним) страхом установления вассальных отношений Австрии к великой русской империи. Упрочение русских позиций сначала на Дунае, потом на Балканах, окружение австрийского острова со всех сторон русско-славянским морем — вот что было кошмаром, уже при Меттернихе, и не только в конце, но и в самом начале карьеры Меттерниха, сейчас же после падения наполеоновской империи. Ведь одной из побудительных причин, заставивших Меттерниха долгий летний день в Дрездене в 1813 г. выбиваться из сил, убеждая, почти умоляя Наполеона согласиться на мир, было именно опасение, что Россия слишком усилится и, в случае окончательной победы над Наполеоном, останется в Европе без противовеса. Наполеона петербургского в таком случае Австрия могла опасаться не меньше, а больше, чем Наполеона парижского.

В начале июня 1816 г., т. е. всего через каких-нибудь восемь месяцев после подписания Александром I, Францем I Австрийским и Фридрихом-Вильгельмом III Прусским торжественного акта о Священном союзе, в котором три истинно христиански и истинно братски настроенных монарха поклялись помогать всемерно друг другу, — австрийский посол в Лондоне граф Эстергази вел очень знаменательный разговор с лордом Кэстльри, тогдашним статс-секретарем иностранных дел в кабинете лорда Ливерпуля. Эстергази сказал лорду Кэстльри, что, в случае вторжения русских войск в Молдавию и Валахию, австрийское войско должно, соединившись с турецким, вытеснить русских из этих провинций, а в то же самое время английский, французский и турецкий флоты должны войти в Черное море и загнать русский флот в Севастополь. Это было не пророчество, а результат постоянных размышлений и тайных забот венской дипломатической канцелярии. Если все это говорилось австрийскими дипломатами школы Меттерниха еще в 1816 г., то могли ли подобные мысли, опасения, предположения, планы исчезнуть в последующие десятилетия, когда Николай делал упорные попытки то военным нападением, то средствами дипломатическими установить свой протекторат над Турцией и прежде всего утвердиться в турецких Дунайских княжествах? Меттерних делал все, что мог, чтобы помешать русскому продвижению в 1828–1829 гг., во время первой войны Николая, с Турцией. Но мог он очень мало. Затем бороться с Николаем Меттерниху стало еще труднее. Два основных врага меттерниховской Австрии — с одной стороны, назревавшая буржуазная и национально-освободительная революция в габсбургских владениях, а с другой стороны, могущественный северный сосед — не могли никак быть сокрушены одновременно.

Нужно было выбирать, и выбор не оставлял места для колебаний. Приходилось терпеть русскую угрозу, потому что угроза революционная была более страшной, и, главное, избавиться от революционной угрозы можно было только не ссорясь с Николаем, а призывая его на помощь.

Однако теперь, в 1853-1854-1855 годах, революция была, казалось, подавлена, абсолютизм в Австрии восстановлен не только фактически, но с конца 1851 г. даже и формально. А другая опасность, русская, напротив, именно в эти годы каралась возросшей в неимоверной степени. Когда в конце марта 1854 г. английское правительство опубликовало изложение разговоров, происходивших между Николаем и сэром Гамильтоном Сеймуром в январе-феврале 1853 г., то Франц-Иосиф и граф Буоль, его министр иностранных дел, были поражены и оскорблены, узнав, до какой степени Николай ставит Австрию ни во что и как откровенно показывает это английскому дипломату, говоря с ним о разделе Турецкой империи. Старик Меттерних проживал в отставке в Вене и в 1854 г. решительно высказывал всем, кто еще прислушивался к его мнениям, что Австрия должна занять позицию против Николая, пока ей не удастся добиться ухода русских войск из Молдавии и Валахии. Воевать — так воевать, если придется, а лучше всего, если бы удалось удалить русских оттуда дипломатическими маневрами. Выпроводить вон маневрами — hinausman — было одним из любимых выражений отставного канцлера.

Меттерних, который в это время играл роль некоего непогрешимого политического оракула, боялся за Турцию и считал, что мир более нужен Турции, чем России. Сообщая это свое суждение графу Буолю, Меттерних накануне приезда в Вену Орлова полагал, что самый выбор Орлова позволяет предполагать в императоре Николае намерения «скорее мирные, чем воинственные»[450]. Граф Алексей Федорович имел в Европе репутацию тонкого и очень обходительного дипломата. Меттерних опасался не только за целость Турции… Он утверждал, что сохранение мира безусловно нужно и Австрии, и об этом тоже пишет Буолю. Вообще же старый дипломат преподает своему ученику в этих любопытнейших то французских, то немецких письмах благой совет: Австрия должна активно выступить не в начале, а в конце этой внезапно надвинувшейся войны[451].

С волнением и нетерпением ждали Орлова не только при австрийском дворе, но и в русском посольстве в Вене.

Поздравляя и себя и Нессельроде с победами русского оружия (даже вставляя в свои французские донесения русскую фразу: «на нашей улице праздник»)[452], Мейендорф продолжает бояться войны, и ни Синоп, ни Ахалцых его не делают более уверенным. Он предвидит, что после Синопа Англия и Франция введут свои эскадры в Черное море, — и все-таки очень советует принять это спокойно и стараться избегать столкновений с ними на море. Он продолжает хвататься за исчезающую надежду избежать войны. Мейендорф знает, что Николай не хочет видеть опасности, и, прикидываясь, будто речь идет вовсе не о политике царя, нападает на славянофилов: «Я хорошо знаю, что в России, в обществе, которое говорит, не зная положения вещей, требуют войны до конца (une guerre fond). Говорят о взятии Константинополя, как если бы это был Карс. Хотят заставить турок, чтобы они просили мира, стоя на коленях». Но, «к счастью», уверяет Мейендорф из Вены графа Нессельроде, царь может не считаться с этими мнениями: так он поставлен. А кроме того, Мейендорф очень надеется, что Паскевич и другие, видящие опасность, удержат Россию от войны: «У нас есть авторитеты, как фельдмаршал, как графы Орлов, Киселев и другие, которые столь же патриотичны и более компетентны, чем самые пылкие; их мнение возобладает и критика должна будет умолкнуть»[453].

Орлов, едва ли не самый умный человек в этот момент из всего ближайшего окружения Николая, отправлялся в Вену, как уже сказано, без малейшей надежды. «Я еду туда без всякой надежды на успех, так как австрийцы постыдно (honteusement) (подчеркнуто в подлиннике. — Е.Т.) боятся французов и англичан. Я смотрю на себя как на доктора, которого посылают к умирающему не с надеждой вылечить его, но по крайней мере поддержать его»[454]. Но и Орлов ошибался: Францем-Иосифом и Буолем руководил не только страх перед Наполеоном III, но и страх перед Николаем I. Австрийцы страшились в будущем синих французских мундиров в Ломбардии и Венеции, а в настоящем — они еще меньше мирились с присутствием русских зеленых мундиров на Дунае. Однако помочь австрийцам в Италии против Наполеона III Николай не мог никак; помочь им против Николая I на Дунае Наполеон III не только мог, но и хотел; не только хотел, но его войска уже понемногу готовились к отъезду в Турцию.

Инструкции царя графу Орлову канцлер Нессельроде изложил в трех документах, которые все помечены одной датой 8(20) января 1854 г. Из них нас интересует только один, потому что два других имеют чисто формальный, так сказать, характер. Об этом пишет сам Нессельроде Орлову: «Ваше прибытие в Вену не преминет возбудить внимание морских держав, как и внимание дипломатии вообще. Поэтому необходимо объяснить (ваше прибытие. — Е.Т.) какой-либо показной целью (un but ostensible)», не имеющей, как увидим, ничего общего с настоящей целью. Эта показная цель заключается будто бы в том, что Орлов должен повести переговоры о ноте, с которой, согласно венскому протоколу 5 декабря, четыре державы обратились к России и Турции. Во второй ноте Нессельроде еще прибавляет в дополнение к первой, что в случае переговоров договор о Дарданеллах и Босфоре от 1(13) июля 1841 г. не должен «возобновляться», ибо он никогда и не переставал существовать. Таковы эти «показные» инструкции. Истинная мысль царя выражена в третьей инструкции, не показной, а настоящей, которая в отличие от двух первых еще обозначена словом: секретная[455].

Вот что, по существу, в ней всеми словами и со всеми уточнениями изложено. Зашифровывать было незачем: ведь бумага отдавалась Орлову из рук в руки.

Англия и Франция ввели свой флот в Черное море. Каждый миг может возникнуть серьезное столкновение и, как его последствие, открытая война с Англией и Францией. Следует побудить Австрию и Пруссию уже теперь сделать формальное заявление о позиции, которой они намерены придерживаться в таком случае. Австрия и Пруссия должны бы подписать заявление, во-первых, о своем строгом нейтралитете и, во-вторых, о том, что в случае угроз со стороны Англии и Франции они будут защищать свой нейтралитет с оружием в руках. А со своей стороны император Николай обязуется помочь им всеми силами против какой бы то ни было агрессии, и вместе с тем, чем бы ни окончилась война, он не примет никаких решений, касающихся будущей судьбы Турции, без предварительных соглашений со своими союзниками. Инструкция предвидит, что дело затеяно очень нелегкое: «Вам придется бороться с предубеждениями». На Пруссию будет влиять страх перед французскими угрозами. Австрия потребует ручательств, что будет сохранена Оттоманская империя, потребует гарантий касательно пограничных провинций (т. е. славянских земель Турции). Словом, «Австрия пожелает для этого, чтобы русские военные операции в Европе не распространялись дальше Дуная».

Вот дать такие гарантии Австрии царь и не согласен: «вам (Орлову. — Е.Т.) будет легко объяснить, что император не может обязываться далее, не лишая себя в войне против страшных врагов большей части своих способов действия». Дальше идет попытка снабдить Орлова аргументами, в полном бессилии которых ни царь, ни Нессельроде никак не желали убедиться, хотя и Паскевичу, и Орлову, и Бруннову, и даже скромному Петру Мейендорфу было вполне ясно, что в данном случае ничего при помощи подобных рассуждений нельзя достигнуть. Неужели Австрия доверится Англии и Франции, которые будут поддерживать в ее владениях в Венгрии и Италии революционный дух? Неужели Пруссия не боится остаться без защиты перед лицом Наполеона III? После этих патетических вопросов заманчивый ответ: «Войдя в комбинацию, которую мы предлагаем, Австрия и Пруссия обеспечат сохранение монархического союза. Если они не вступят в комбинацию, дело (монархического союза. — Е.Т.) будет навсегда погублено. Политика интересов восторжествует над политикой принципов». И Нессельроде, явно намекая на возможность новых просьб Австрии о русской контрреволюционной помощи в будущем, пишет: «Вы будете настаивать, господин граф, на этом неминуемом последствии и прибавите, что в таком случае Россия, сильная у себя и в безопасности от революционных предприятий, замкнется морально и материально в своих границах и впредь будет искать себе союза только в благоприятных условиях, которые ей представят обстоятельства». Итак, с подобным багажом и отправился граф Алексей Федорович в Вену. Ему предлагалось: внушить Францу-Иосифу, что Австрия должна вступить в войну против Франции и Англии и помочь тем самым Николаю захватить уже навсегда не только Молдавию и Валахию, но и ряд сопредельных с Австрией славянских земель. Наградой Габсбургской монархии должно было служить благородное сознание, что она помогает Николаю ограждать истинно-консервативное монархическое начало от революционных покушений со стороны таких революционеров, как Пальмерстон и Наполеон III.

Как мы видели, в Вене была придворная партия, на которую очень могла бы подействовать «принципиальная» установка Николая. Но эта партия не была у власти. Все зависело от императора Франца-Иосифа и его министра иностранных дел графа Буоля, к советам которого император как раз тогда очень прислушивался.

Австрийский император догадывался, с чем послан к нему Орлов, — и решение его уже было принято.

Франц-Иосиф и тогда, в 1854 г., в свои двадцать четыре года был во многом таким, каким свет узнал его за дальнейшее долгое царствование. Неглупый, спокойный по нраву, очень себя в руках державший, крайне осторожный и никому почти не доверявший молодой человек, вступивший на престол в бурную революционную пору. И Франц-Иосиф в первые голы царствования в самом деле беспрекословно повиновался Николаю не только потому, что эти первые годы правления юного австрийского монарха совпали со временем, когда звезда Николая находилась в зените и все пред ним трепетало и склонялось, по прежде всего и потому, что вооруженная интервенция царя в 1849 г. во время венгерского восстания спасла Австрию от неминуемого распада, а грозное дипломатическое вмешательство Николая в германские дела в Ольмюце в 1850 г. дало полное торжество Австрии над Пруссией во всех делах Германского союза. Вот именно с тех пор Николай и внушил себе окончательно совершенно неправильное представление о Франце-Иосифе как о робком, навеки помнящем царские благодеяния вассале, с которым можно совсем не считаться как с самостоятельной величиной. Николай так почти прямо и высказался об Австрии в своих знаменитых январских и февральских разговорах с Сеймуром в 1853 г.: Австрию можно в расчет не принимать, Австрия имеет те же интересы, что и Россия.

Все это было вовсе не так. Интересы Австрии и России решительно расходились в восточном вопросе, и Франц-Иосиф вовсе не собирался играть роль смиренного вассала. Франц-Иосиф отличался долготерпеливым нравом, очень уравновешенным умом — и никаким эмоциям никогда не давал над собой решающей власти. Несчастья, сыпавшиеся на него в течение всей его долгой жизни, до странности мало на него всегда действовали, и это несколько раз даже отмечалось в литературе воспоминаний о нем. Он на своем веку проигрывал все без исключения войны, которые ему навязывали исторические судьбы Австрии; его жену убили, его сын и наследник покончил самоубийством, другой его наследник был убит, его родного брата Максимилиана расстреляли, другой — эрцгерцог Иоганн — пропал без вести. Но все это ничуть не влияло ни на моральное, ни на завидное физическое здоровье Франца-Иосифа, воспринималось им не как катастрофы, а лишь как крупные неприятности, благополучно переживалось, быстро забывалось, и умер он в 1916 г. на восемьдесят седьмом году в разгаре несчастной для Австрии войны не от мировой скорби, а от гриппа. Такие сравнительно не очень сильно действующие вообще на душу человеческую эмоции, как чувство благодарности, имели на Франца-Иосифа уже подавно минимальное влияние, а на этой-то австрийской благодарности Николай и основывал в значительной степени свои расчеты. Правда, царь желал, чтобы граф Орлов еще и припугнул Франца-Иосифа отказом в русской помощи в случае новой революции в австрийских владениях, но Франц-Иосиф твердо помнил афоризм своего фельдмаршала фон Радецкого, усмирителя Ломбардии: пятнадцать дней военного и полицейского террора — пятнадцать лет спокойствия. Сам же Николай помог Францу-Иосифу, Шварценбергу, Гайнау, Гиулаю расправиться террористически с венгерскими и австрийскими революционерами, а до истечения пятнадцатилетнего срока было еще далеко, — и все пока и в Вене, и в Будапеште, и в Праге, и в Кракове обстояло спокойно, или так казалось, — и царская угроза насчет отказа в помощи поэтому повисла в воздухе. А главная «вина» Николая перед Францем-Иосифом заключалась в том, что после введения английской и французской эскадр в Черное море, имея в перспективе тяжкую войну с двумя крупными державами, царь был теперь совсем не в том положении, в каком находился еще летом 1853 г. в момент вступления русских войск в Дунайские княжества. Николай в дипломатическом смысле ослабел, уже много позиций потерял, много ошибок наделал, и уже начал бледнеть и рассеиваться вокруг него тот ореол всемогущества, в котором привыкла его видеть Европа. Все это очень учитывал внимательный Франц-Иосиф, и нелегкие разговоры предстояли графу Алексею Федоровичу, который 28 января 1854 г. прибыл в Вену.

Орлов был, как сказано, тонким, тактичным и осторожным дипломатом. Его методом было не запугивание, а уговаривание и посулы. Он явился к Францу-Иосифу и передал царские предложения. Следует сказать, что, в противоположность Меншикову, Орлов считал ошибочным путь, на который вступил царь, начиная свои роковые беседы с Сеймуром но совершенно так же, как Меншиков и Нессельроде, граф Алексей Федорович в обыкновенное время никогда не решился бы открыто перечить Николаю в любой затее последнего. Но тут, как увидим, Орлов осмелел. Предложения, привезенные Орловым в Вену, заключались в его изложении в следующем. Австрия объявляет дружественный нейтралитет как в войне России с Турцией, уже начавшейся, так и в войне России с западными державами, еще только надвигающейся. В награду за это царь берет на себя ручательство за полную неприкосновенность австрийских владений и берется побудить Пруссию и весь Германский союз присоединиться к этому обязательству. В случае распада Турции Россия и Австрия берут на себя протекторат над теми государствами (Сербией, Болгарией, Молдавией, Валахией), которые могут образоваться на Балканском полуострове и на Дунае.

Орлова приняли в Вене с большим почетом. Вся верхушка генералитета, главные сановники поспешили с приветственными изъявлениями. Но уже в первой аудиенции у Франца-Иосифа граф Орлов заметил «сдержанность» в обхождении. Орлов передал письма Николая; Франц-Иосиф пригласил его на семейный свой обед, но был «крайне озабочен» и говорил о чем угодно, только не о политических делах.

Первым высказался вскоре Буоль, министр иностранных дел: «Нам нужны гарантии». Затем последовала новая двухчасовая аудиенция у Франца-Иосифа. Снова «с большой сердечностью» приняв Орлова, Франц-Иосиф заявил, что считает для своей империи опасным какое бы то ни было изменение политического положения пограничных турецких провинций. Никакой декларации о нейтралитете Франц-Иосиф делать не пожелал, и миссия Орлова провалилась безнадежно и сразу.

Орлов был гораздо более гибким человеком, чем Николай, гораздо более умным человеком, чем Нессельроде, и гораздо более осторожным и проницательным, чем Меншиков. От Франца-Иосифа он вышел, уже твердо зная, что не только ни малейшей помощи от Австрии нельзя будет получить, но что она (Австрия) довольно легко может оказаться в стане врагов. В том письме, которое он сейчас же сел писать царю, мы находим совсем новую программу действий, намеченную Алексеем Федоровичем, вероятно, еще раньше передачи Францу-Иосифу царских предложений.

Орлов начинает с того, что предлагает царю разрешение нехитрой задачи о мотивах поведения Франца-Иосифа: трусость, непобедимая трусость перед Наполеоном III, который может изгнать австрийцев из Ломбардии и Венеции, когда только захочет, а захотеть он может в тот момент, когда удостоверится в солидарности Франца-Иосифа с Николаем. Франц-Иосиф и Николая тоже боится — но меньше. Занятие Дунайских княжеств русскими Австрия считает для себя ударом тяжким и грозящим ее безопасности. Но что же делать теперь, когда Франц-Иосиф отказывается гарантировать нейтралитет? Орлов предлагает, «видя это бессилие и малодушие» не только Австрии, но и Пруссии и всего Германского союза, отвернуться от этих мнимых друзей, т. е., другими словами, окончательно сдать в архив истории давно уже мертвый «Священный союз» и обратиться с дружескими намерениями к французскому императору. Орлов не этими словами, но это самое и написал Николаю из Вены. Предложение свое Орлов сформулировал так: «Видя это бессилие и это малодушие Германии[456]и в то же время узнав про предложение о посредничестве, исходящее в этот момент от Луи-Наполеона, я спрашиваю себя, не было ли бы лучше принять это посредничество, в случае, если оно содержит почетные условия, за основу для прямого соглашения, оставив в стороне тех друзей, добрые намерения которых проваливаются из-за овладевшего ими страха»[457].

Тут целая программа полнейшего переворота во всей русской внешней политике. Орлов знал о нелепой, вредоноснейшей истории с «дорогим братом» и «добрым другом» и о предательском поведении Австрии и Пруссии, неожиданно, без предупреждения оставивших Николая в полном одиночестве в 1852 г. по вопросу о титуле и обращении к Наполеону III. Что какое-то письмо Наполеона III к Николаю уже пишется, это Орлов знал (оно было написано 29 января), но его содержания в точности знать в Вене 4 февраля он, конечно, не мог. Он, разумеется, понимал, что это «посредничество» Наполеона III прежде всего не может не заключаться в предложении убрать русские войска из Дунайских княжеств и не может в той или иной мере не подкрепляться угрозой: ведь французский и английский флоты уже разгуливали по Черному морю. Но Орлову представлялось, что все-таки нужно ухватиться за этот случай и, заведя прямые переговоры с французским императором, во-первых, добиться большего, чем занимаясь бесплодными уговариваниями в Вене и Берлине, а во-вторых, загладить нелепую ошибку 1852 г., сблизившись с Французской империей (в прямой ущерб, конечно, традициям «дружбы трех монархий», связанных былым Священным союзом — России, Австрии, Пруссии). При этом, конечно, пришлось бы отказаться от немедленного нападения на Турцию, но открывались зато новые заманчивые перспективы, и во всяком случае Россия получала возможность почетного отступления из западни, куда попал Николай, влекомый туда собственными ошибками и подталкиваемый в то же время провокациями противников.

Но действовать нужно было немедленно, не теряя времени. Оттого-то Орлов и спешил с отъездом из Вены: «Рассматривая свою миссию, как оконченную, я рассчитываю тронуться в путь 28 января (9 февраля. — Е.Т.), я горю желанием увидеться с вашим величеством и устно сообщить также интересные детали».

Однако для такой капитальнейшей, да еще внезапной перестройки всей внешней политики, для такого полного, решительного отказа от всех своих пристрастий и убеждений Николай не был готов, даже если бы он понимал всю опасность своей позиции, всю повелительную необходимость без потери времени круто ее изменить. А он этого не понимал еще сколько-нибудь отчетливо. И совет Орлова прозвучал гласом вопиющего в пустыне.

Из австрийского источника мы узнаем часть разговора, бывшего на аудиенции между Францем-Иосифом и графом Орловым, и о чем Орлов в донесении хранит молчание. «Уполномочены ли вы, — спросил Франц-Иосиф, — подтвердить предшествующие заявления вашего императора: во-первых, что он будет уважать независимость и целостность Турции; во-вторых, что он не перейдет через Дунай; в-третьих, что он не слишком надолго продлит оккупацию княжеств; в-четвертых, что он не будет стараться изменить отношения, существующие между султаном и его подданными?» Орлов молчал. Тогда Франц-Иосиф сказал: «Я вижу, что вы не уполномочены на это; следовательно, мне остается лишь ограждать интересы моего государства». И тотчас после этого разговора австрийский император приказал сосредоточить в Трансильвании тридцать тысяч человек[458]. Впоследствии, уже после войны, сам Орлов в разговоре с австрийским послом Гюбнером во время Парижского конгресса дополнил еще несколькими штрихами историю этого своего знаменательного свидания с Францем-Иосифом, происшедшего 31 января 1854 г. (а не в феврале, как ошибочно пишет в своем дневнике Гюбнер). «Императора Франца-Иосифа раздражили, и он у меня потребовал таких вещей, на которые я не мог согласиться, — рассказывал Орлов. — Я предложил ему в качестве награды за нейтралитет (comme prix de neutralit) — разделить сообща с Россией протекторат над княжествами. Он ответил — и справедливо, я с этим согласился, что это для него слишком второстепенная роль. Он хотел с нашей стороны ручательства, что мы не будем поддерживать греческую райю. Я сказал: на войне все средства хороши. Эти слова были неверно истолкованы его величеством, так как я не хотел сказать, что Россия должна возбудить райю к восстанию. Но ваш император их так понял и повторил другому государю (прусскому королю. — Е.Т.), который их сообщил моему. Я не делал намека на интервенцию в Венгрии, так как хорошо знаю, что благодеяние, за которое укоряют, становится обидой. Русский император сделал большую ошибку, перейдя через Прут. Я ему писал из Вены: австрийский император не объявит вам войны, но будет чинить вам препятствия, где сможет. Император Николай смотрел на императора Франца-Иосифа, как на сына. У него в комнате находились его статуэтка и портрет, до заключения договора 5 декабря. Только тогда он велел их удалить».

Эти разнохарактерные и разновременные показания не только дают нам вполне ясную картину провала миссии Орлова в Вене, но и указывают на мотивы всей дальнейшей политики Австрии в завязавшейся борьбе. Орлову, конечно, не удалось круто повернуть тогда же, в начале февраля 1854 г., руль российской дипломатии, потому что прежде всего царь продолжал тешить себя иллюзиями. С одной стороны, он все-таки полагался на так называемую «русскую партию» в Вене. С другой стороны, давно еще он рассчитывал на другие германские державы и прежде всего на Пруссию, на их общее благотворное воздействие и влияние. Стоит коснуться хотя бы вкратце этих двух пунктов, чтобы сразу увидеть, как прав был граф Орлов, не желавший без пользы засиживаться в Вене и уже наперед советовавший Николаю махнуть рукой на все остальные страны Германского союза, начиная с Пруссии.

Франц-Иосиф был и очень встревожен и, кроме того, раздражен многозначительным молчанием графа Орлова на такой вопрос, от которого молчанием никак нельзя было отделаться. Этот момент был окончательным переломом в истории отношений между Николаем I и Австрийской империей. «До тех пор мне хотелось, как доброму малому (als ein guter Kerl), которым я и был, верить русским заверениям, но после появления Орлова я перестал быть добрым малым», — так заявил Франц-Иосиф весной того же 1854 г. графу Гюбнеру[459].

Австрия, резюмирует положение Мейендорф 3 февраля 1854 г., отказывается дать России ручательство в своем «абсолютном нейтралитете», если взамен Россия не даст обеспечения не нарушать целостности и суверенитета Турции. Австрийское правительство примиряется с предстоящим переходом русских войск через Дунай, но Мейендорф полагает, что после этой операции Австрия начнет сначала мешать русским (attitude), а если русские войска перейдут через Балканы, то австрийцы займут уже угрожающее положение (attitude mena). Вообще же после визита Орлова положение для царя очень ухудшилось. Высшие военные круги, аристократия вполне на стороне России, но император Франц-Иосиф, хотя «сердце его исходит кровью», не сбивается с пути сближения с западными державами. Впрочем, неизвестно, из каких источников Мейендорф почерпнул свое известие о кровоточащем состоянии сердца австрийского императора. Других сведений об этом трогательном факте у нас нет, наоборот, мы знаем, что Франц-Иосиф был очень озлоблен на Николая в это время и твердо решил совсем от него отдалиться[460]. Ошибается Мейендорф и причисляя Меттерниха к тем, кто отрицает эту антирусскую позицию Австрии. Напротив, у нас есть точнейшие и обильные доказательства, что Меттерних вполне одобрял Буоля[461].

В тот же день, 3 февраля 1854 г., Мейендорф отправил Нессельроде еще одно донесение, которое не попало в частный архив Мейендорфа, легший в основу указанного трехтомного издания, но которое сохранилось в нашем архиве внешней политики.

Он считает, конечно, миссию Орлова провалившейся и убежден, что если уж специально посланному представителю царя ничего не удалось сделать, то подавно будет бессилен он, обыкновенный посол. Как и Орлов, Мейендорф отмечает, что есть оттенки в мотивировке, которую приводят в подкрепление своей политики Франц-Иосиф и граф Буоль. Император австрийский определенно высказывает, что «политические перемены в христианских провинциях Турции» будут враждебны интересам Австрии; что же касается Буоля, то он откровенно сознается, что им владеет страх, он боится, что если Австрия согласится «на все перемены в европейской Турции», которые могут быть последствием войны, то Наполеон III безусловно (sans faute) нападет на итальянские владения Австрии[462]. В сущности, «оттенок» мысли Франца-Иосифа более враждебен по отношению к Николаю; Буоль говорит о себе, что страх вызывает его решение (c'est la peur qui est mobile de ses), а по заявлениям Франца-Иосифа выходит, что он, император, прежде всего не желает окончательного подчинения Николаю Молдавии, Валахии, Болгарии, Сербии. Правда, Франц-Иосиф уверяет, что «никогда он не будет воевать против России», но тот же Буоль, его министр иностранных дел, поясняет прямо, что Австрия имеет намерение мешать царю разрушить Турцию.

Мейендорф кончает строками, которые царь отчеркнул карандашом, а на полях написал: «Это прелестно!» (C'est charmant!). Ироническое восклицание Николая относится к следующим словам донесения: «Внутреннее состояние Австрии и ее финансы так плачевны, а страх войны с Францией так чрезмерен, что с целью избежать временных затруднений в виде угроз Луи-Наполеона Австрия так слепа, что ослабляет союз, связывающий ее с Россией, закрывает глаза на серьезные опасности, которые отсюда возникнут для ее будущего».

6 февраля граф Орлов уже откланялся Францу-Иосифу. На прощальной аудиенции император снова повторил, что он обращает внимание на всю серьезность кризиса и полагает, что между точкой зрения турецкой и точкой зрения русской нет никаких коренных противоречий. Он рекомендовал Орлову повидаться с графом Буолем и поговорить с ним. Орлов виделся с Буолем, и, разумеется, ровно ничего из этого свидания не вышло и выйти не могло. Для очистки совести Орлов переслал графу Нессельроде новые планы компромисса между Турцией и Россией и поправки Буоля, в реальность которых не верили ни Орлов, ни Буоль, ни Нессельроде; царь испещрил поля донесения вопросительными знаками, и на том дело и окончилось. А в верху бумаги царь положил резолюцию, похоронившую все дальнейшие попытки путем новых переговоров воспрепятствовать переходу русских войск через Дунай: «Мне кажется, что со времени разрыва с Англией и Францией мы уже не можем более слышать о конференции. Если Австрия одна (seule) (подчеркнуто царем. — Е.Т.) хочет взять на себя переговоры, это может быть было бы другое дело (autre chose) (подчеркнуто царем. — Е.Т.)»[463].

В самом деле, эта бумага попала в руки Николая 13 февраля, т. е. когда уже произошел разрыв дипломатических отношений между Россией и двумя западными державами. Одинокое выступление Австрии с проектом, вполне удовлетворяющим Николая, именно и могло бы при сложившихся обстоятельствах показаться в Париже и Лондоне враждебным актом, что и требовалось царю доказать, но чего доказывать нисколько не собирался Франц-Иосиф.

Царь решил пустить в ход угрозу. «Я не верю, что мы можем приказать своим храбрым войскам идти против христиан, защищающих свою веру, свои семьи, свое существование, чтобы силой вернуть их под мусульманское иго! Но если, дорогой друг, таково твое намерение, то я к очень большому моему сожалению должен повторить тебе, что я тем не менее буду упорствовать идти по той дороге, которую мне повелительно указывает мой долг как государю и как христианину, даже если я должен буду лишиться твоей дружбы, на которую рассчитывал до конца моих дней… возможность враждебных действий между нами мне кажется бессмыслицей (un non-sens), когда я подумаю, что ты нападешь на Россию, которая еще немного лет тому назад добровольно принесла тебе жертву кровью, чтобы вернуть тебе твоих заблуждающихся подданных», — так писал Николай Францу-Иосифу 1 марта 1854 г.[464]

Как только в Вене стало известно о неминуемом разрыве между западными державами и Россией (а слухи об этом пошли особенно настойчиво именно во время пребывания Орлова в Вене и тотчас после его отъезда из Вены), австрийское правительство значительно осмелело и венским газетам позволено было писать о России, не очень себя стесняя. Мейендорф услышал от Буоля, что ему, Буолю, кажется для Австрии предпочтительнее столковаться скорее с Францией, чем с Россией, потому что французская политика более консервативна. Николай подчеркнул последнюю фразу и написал на полях по адресу Буоля: «гнусный негодяй! Я его правильно разгадал!» Буоль уже неоднократно высказывал мысль, что Николай, затевая разрушение одной из европейских держав, т. е. Турции, да еще призывая себе на помощь народные восстания (среди христианских подданных султана), ведет уже вовсе не ту охранительную политику, которую всю жизнь до сих пор поддерживал.

Встретившись на одном великосветском балу с Францем-Иосифом, Мейендорф очень ему жаловался и на австрийскую прессу, и на поведение Буоля. Дело было уже 21 февраля, и в Вену пришли подробные известия о разрыве дипломатических сношений России с Англией и Францией, и Франц-Иосиф говорил и действовал с каждым днем все смелее и независимее. Он и не подумал высказать порицание Буолю, и Мейендорф, понимая отлично, почему его собеседник молчит и вовсе не порицает Буоля, решил сам заговорить о деликатном деле, которое явно и император австрийский и его министр имели в виду. «Я продолжал (доносит Мейендорф): нет ничего более абсурдного и более несправедливого, чем обвинять нас в революционной политике, только потому, что у нас есть шестьсот человек добровольцев, сербов, греков или болгар в Валахии». Турки принимают на службу тысячи революционеров из всех стран, очень много поляков, почему же запрещать России принимать христиан-добровольцев? Франц-Иосиф тут прервал молчание и сказал, что эти добровольцы представляют собой опасность для Австрии, которой прежде всего необходимо сохранение status quo. Мейендорф возражал, говорил, что эти движения угнетенных турками христиан нельзя смешивать с революционными выступлениями. Франц-Иосиф не сдавался и заявил, что «распространение русского права покровительства на большую часть Оттоманской империи не может быть равнодушно принято им и что оно одинаково задевает интересы Австрии и европейское равновесие». Мейендорф тогда напомнил то, о чем Франц-Иосиф уже знал от Орлова, именно, что царь предлагает Австрии разделить с ним это «покровительство» над Сербией. «Да, — ответил император, — но каков для меня будет результат этого дележа? Вследствие общности национальности и религии Россия будет там иметь полностью все влияние, а Австрия не будет иметь никакого». Разговор не приводил ни к какому положительному результату, и Мейендорф довольно решительно повернул течение беседы в весьма конкретную сторону. «Но зачем принимать уже меры против опасностей, которые не так велики, как предполагаете ваше величество, и которые, впрочем, может быть и не наступят?» — «Зачем? — возразил Франц-Иосиф. — Потому, что если бы я ждал, то я мог бы опоздать. Я знаю, что вы приготовляетесь перейти через Дунай, я знаю, что в Бухарест привезено 16 тысяч ружей и что они предназначены для христианского населения». Мейендорф в ответ на это заявил, что вовсе не доказано, что сербское население устроит массовое восстание против турок, а болгар турки, вероятно, отправят за Балканы при приближении русских войск, и что таким образом Оттоманской державе вовсе не угрожает гибель. И тут Франц-Иосиф пустил в ход аргумент, покончивший эту замечательную беседу: «Я сам думал так, как вы, — сказал император, — до прибытия графа Орлова, миссия которого, как вы знаете, доставила мне живейшую радость, но по первым же заявлениям, которые он мне сделал, я увидел ясно, что ваши проекты уже решены, несмотря на все то, что я в свое время сказал императору Николаю как в Ольмюце, так и в Варшаве. Я совсем был изумлен, но мне нужно было принять поэтому свои меры. До тех пор я рассчитывал замкнуться в строгом нейтралитете. Мое нынешнее поведение не есть результат каких-нибудь тайных переговоров, какими были переговоры Пруссии с Англией. У меня нет никакого обязательства ни по отношению к Англии, ни по отношению к Франции, но жизненные интересы моей империи поставлены на карту, и я не могу устраниться от обязанностей, которые они на меня возлагают»[465].

После этого все сомнения должны были в Петербурге окончиться: перед Россией начала вырастать новая опасность — австрийская.

«Это положение неизбежно должно влиять на военные операции. Фельдмаршал только что назначен главнокомандующим Дунайской армией. Он будет осторожен, ничего не предоставит случаю и не ускорит никакого продвижения вперед, пока мы не будем вполне успокоены относительно позиции Австрии. К несчастью, то, что нам привез Орлов, недостаточно и слишком оставляет нас в неясности», — так резюмировал Нессельроде 25 февраля 1854 г. последствия визита Орлова в Вену для ближайших действий Паскевича в частном своем письме к русскому послу в Вене Мейендорфу[466].

15(27) февраля 1854 г. Мейендорф извещает Нессельроде о «долгом и хорошем разговоре» своем с начальником австрийского штаба генералом Гессом. Трудно понять, что «хорошего» нашел Мейендорф в этом разговоре. Гесс «живо не советует нам напасть на Калафат и предпринять что-либо решительное по сю сторону Дуная» (т. е. на правом берегу реки) и вообще не советует приближаться к Сербии. Русский посол написал об этом «хорошем разговоре» не только Нессельроде, но и М.Д. Горчакову, в действующую армию[467]. Австрийцы явно смелели и переходили от системы уговаривания к системе угроз, смелость же их росла по мере распространения слухов о формировании во Франции большой армии для Востока. «Живо не советуя» русским приближаться к Сербии, генерал Гесс тут же сообщает, что если русские войска все-таки приблизятся, то австрийцы займут Сербию.

Когда Орлов вернулся в Петербург и доложил все подробности своего венского визита, Николай, получая одновременно от Будберга из Берлина известия о прусских колебаниях и о каких-то секретных (от царя) переговорах прусского правительства с Англией, составил план будущих военных действий на дунайском театре войны с учетом новых неблагоприятных обстоятельств. Перед нами копия собственноручной записки Николая, перешедшая из канцелярии военного министерства в военно-исторический архив в Москве. Подлинный текст утерян, по-видимому, еще до революции.

Николай пишет, что в случае, если Австрия присоединится к врагам, было бы «наивыгоднейшим» действовать прямо на Краков, обходя войска австрийцев, стоящие по сю сторону Карпат и в Галиции. «Но неосторожно было бы на это рассчитывать по неуверенности, долго ли Пруссия останется зрительницей наших действий, в особенности если успех их увенчает. Имея Пруссию в правом фланге и в тылу, было бы крайне неосторожно решиться на подобное предприятие».

Поэтому Николаю кажется более благоразумным идти правым крылом лишь до Дунайца и проникнуть в Галицию. А гвардия — позади Варшавы и Новогеоргиевска стерегла бы Пруссию, служа и резервом князю Варшавскому (Паскевичу). Но даже в случае успеха Николай полагает, что нужно ограничиться занятием Галиции, «дабы дальнейшим наступлением не испугать Германию и не вызвать ее на соучастие в войне под мнимым предлогом ограждения существования Австрии».

Оказывается далее, что немалые надежды возлагал царь и на новую венгерскую революцию. Ему явно даже перед самим собой неловко писать это, так что эту мысль он выражает как-то завуалированно; слово «сконфуженно» не подходит, потому что Николай и по положению своему не привык и по характеру своему не мог чего бы то ни было конфузиться: «Весьма быть может, что успехи наши возбудят бунты в Венгрии; препятствовать сему мы не в состоянии. Не станем и разжигать бунтов, но пользоваться ими будем в том смысле, что, угрожая сердцу Австрийской империи, они скорее побудят правительство принять условия наши к примирению».

В длительный нейтралитет Пруссии царь верит плохо: «Весьма важно и решительно будет, на что склонится Пруссия. Вероятно, сначала она препятствовать нам не будет, но успехов наших она не останется зрительницей. Тогда она, верно, вступится за Австрию, и в этом предвидении мы должны стеречь ее и не полагать, чтоб могли мы далее распространить наши успехи»[468].

В Вене ждали, что царь не может не обратиться мыслью к подобного рода планам.

Еще при разговорах Орлова с австрийскими государственными людьми его уверяли, что Австрия пошлет к своей границе (с Дунайскими княжествами) 25 000 человек. Но не успел он уехать из Вены, как уже оказывается, что будет послано вдвое больше — 50 000.

В Эпире вспыхнуло греческое движение, прямо направленное против турок, в Сербии тоже неспокойно. Австрия стала грозить сербам военной оккупацией, и тайная русская помощь сербам стала с этой минуты определенно опасной; именно подобная политика и могла заставить Австрию окончательно примкнуть к западным державам.

Не успел Орлов вернуться в Петербург, как произошло наконец давно подготовлявшееся событие: разрыв дипломатических отношений, а вскоре затем и объявление России войны со стороны Англии и Франции. С этого момента неудача визита Орлова получила в глазах царя особенно зловещий смысл.

Когда в середине второй недели декабря 1853 г. сначала в Париж, а потом в Лондон пришли первые достоверные вести о синопской победе Нахимова, Пальмерстон в Лондоне и Наполеон в Париже сразу же ясно увидели, что их время настало. Все, что происходило в Англии и Франции в течение последних двух недель декабря 1853 и в первые дни января 1854 г. и что уже было нами рассказано — демонстративная, продолжавшаяся ровно семь дней «отставка» Пальмерстона, его триумфальное возвращение в кабинет Эбердина, заявление императора французов, что он непременно прикажет своему флоту, уже стоявшему в Мраморном море, пройти через Босфор и войти в Черное море, — все это сломило слабое и до тех пор сопротивление немногих членов кабинета Эбердина во главе с самим стариком премьером, которые не торопились с войной и еще питали некоторую надежду, что Николай не рискнет явно идти на войну разом против трех держав, из которых с одной — Турцией — он уже находился в войне.

Но уж давно император Николай переживал положение человека, очертя голову ступившего в сыпучие пески, страшную природу которых он не понял, и чувствующего, что каждое движение, которое он производит, чтобы уйти от опасности, лишь ускоряет процесс засасывания. Начиная со своего рокового разговора с британским послом Гамильтоном Сеймуром 9 января 1853 г. о дележе Турции между Россией и Англией, продолжая посольством Меншикова, продолжая дальше оккупацией Дунайских княжеств, царь видел, что на каждую провокацию с его стороны Наполеон III и следующие за Наполеоном III на некотором расстоянии британский кабинет и британская дипломатия, руководимая в Лондоне неофициально министром внутренних дел Пальмерстоном, а в Константинополе уже вполне официально лордом Стрэтфордом-Рэдклифом, — отвечают со все возрастающей энергией. И он видел, что всякий раз неизменно, без единого исключения, выходит так, что вся явственная вина в воинственных настроениях и завоевательных конечных целях падает на него одного и что, вместе с тем, какое бы то ни было отступление, отказ от уже сделанного им шага становится для него совершенно невозможным без очевидного и позорного унижения. А такое унижение не только разрушало самую атмосферу, в которой он весь век жил, которой дышал, без которой не могло продолжаться тридцатилетнее оцепенение России, но ведь всякое отступление царской дипломатии в международной обстановке 1853–1854 гг. грозило немедленным появлением новых врагов, возникновением самых неожиданных опасностей. «О чем думает деспот Зимнего дворца?» — вопрошали английские популярные листки и газеты. Приближенные знали, о чем он больше всего думал в декабре 1853, в январе и феврале 1854 г. Не о блистательной победе Нахимова и даже не о зловещем шуме, который она породила в столицах двух великих морских держав, но сначала о письме, которое сам царь отправил Францу-Иосифу, а затем о всем, о чем докладывал ему только что приехавший из Вены Алексей Федорович Орлов.

Итак, Франц-Иосиф, мнимый робкий мальчик, слабый вассал, монарх Австрии, трепещущий перед Зимним дворцом, осмелился по всем пунктам ответить царю раздраженным отказом: он не желал даже обещать безусловный нейтралитет в предстоящей войне, он требовал ухода русских войск из Молдавии и Валахии, он проникновенными словами и не лично, а через своего министра Буоля давал даже понять, что, если понадобится, австрийская армия будет сражаться рядом с Омер-пашой, вместе с англичанами и французами. Дело в глазах царя, значит, зашло так далеко, что остановить появление на арене новых врагов можно только одним способом: продолжать начатое, старательно скрывая беспокойство, идти вперед, никуда не сворачивая. И он шагал дальше по трясине, куда сам зашел, потому что стоять на месте оказывалось не менее опасно, чем двигаться вперед.

Впрочем, после Синопа не было уже выбора и у его врагов. Для Наполеона III весь 1853 год был годом его первого настоящего дипломатического триумфа: ему удалось еще пока бескровно, но вполне реально разбить в куски коалицию европейских держав, некогда победивших Францию и покончивших с владычеством его дяди, первого императора. Англия была с ним в союзе, Австрия шла к союзу. Пруссия колебалась, терялась, боялась. Мысль Наполеона III поднять восточный вопрос, чтобы расколоть этот былой общеевропейский, антифранцузский союз, оправдалась самым полным образом, и сам Николай больше всех помог этому. Неужели же теперь упустить этот случай, не воспользоваться раздражением англичан, вовсе не желающих господства русского флота на Босфоре, возможного выхода его в Архипелаг, разрушения Турции? Молчаливый, упорный, внимательный, коварный вчерашний принц-президент, превратившийся в императора и диктатора Франции, давно подстерегал Николая. Теперь царь казался уже попавшим в западню.

В еще большей степени дело оказывалось вполне решенным в Англии. За политическими деятелями, желавшими войны с Россией, стояла почти вся руководящая верхушка торговой и промышленной буржуазии, и те делегаты четырех тысяч крупнейших великобританских фирм, которые, во главе с лорд-мэром, поехали в Париж еще в 1853 г. поздравить Наполеона III с «благополучным» воцарением, представляли собой очень могущественное направление в английской внешней политике. Да, сегодня его величество император французов, которого они так шумно и восторженно ездили поздравлять, идет в ногу с ними, с Англией, и пошлет свою громадную сухопутную армию осаждать могучего северного медведя в его берлоге. Но как будет обстоять дело завтра, это совсем неизвестно, ибо проживающий в Тюильрийском дворце человек, завоевавший себе в ночь на 2 декабря бесконтрольную власть над Францией, нисколько ни с кем не считается, очень склонен преподносить сюрпризы и врагам и друзьям и без особого труда может повторить то, что проделал его дядя в Тильзите в июне 1807 г., т. е. соединиться с этим самым северным медведем против Англии. Значит, нужно ловить момент, который может не повториться.

Таковы были побуждения, размышления, настроения в начале 1854 г. у тех, кто и во Франции и в Англии мог распоряжаться жизнью и смертью народных масс фактически почти так же бесконтрольно и свободно, как распоряжался этим Николай в Петербурге, несмотря на все различия в политическом строе. Оставалось оформить дело с дипломатической стороны. В данном случае это было совсем легкой задачей. Впрочем, это никогда и не бывало в европейской истории особенно затруднительно.

Что пишет Киселев из Парижа? О чем дает знать барон Бруннов из Лондона? Канцлер Нессельроде знал, что таковы будут первые вопросы к нему, как только он переступит порог царского кабинета. Не мог не знать он также, что как ни стараются оба русские посла смягчить картину и успокаивать его величество, но в угрюмом, тяжелом, подозрительном взгляде владыки читается уже теперь недоверие ко всем этим прилизанным дипломатическим и царедворческим формулировкам. Нессельроде знал, какие пометы и вопросительные знаки ставит царь на этих донесениях послов и на докладах самого канцлера.

К новому 1854 году, еще до того, как союзный флот вошел в Черное море, в Петербурге были получены угрожающие сведения из Парижа и из Вены, и Нессельроде счел необходимым поставить Киселева в известность об этом. Вот дипломатическая ситуация, как она сложилась по точным данным русского канцлера в последние дни декабря 1853 г.

Французский министр Друэн де Люис, т. е., другими словами, император Наполеон III, прямыми угрозами привел в полную панику австрийский двор и принудил Австрию занять позицию, по сути дела дружественную туркам. Нессельроде считает, что в результате устной французской, английской и австрийской дипломатии турецкое правительство теперь уверено, что ни при каких условиях эти державы не позволят, чтобы Турция лишилась хоть одного клочка (хоть одного вершка, «un seui pouce», пишет канцлер) своей территории. А если так, то, значит, Турции предоставлена возможность воевать сколько угодно против России, ничем не рискуя. Нессельроде предупреждает Киселева, что Наполеон одно говорит ему, а другое — англичанам: Киселеву в миролюбивом духе, а англичанам, особенно после Синопа, — в воинственном[469].

А вести приходили в Зимний дворец из обеих западных столиц крайне тревожные.

7 января 1854 г. во Франции был опубликован декрет императора о призыве на действительную службу некоторой категории военнообязанных. Призыв этот должен был дать армии до 30–50 тысяч человек. Значение этой меры, как и ряда других все в этом же духе, было слишком очевидно. Французская пресса с некоторым, очень, впрочем, незначительным, опозданием сравнительно с английской печатью принялась усердно разрабатывать те же мотивы по поводу Синопа, которые с середины декабря составляли главное содержание лондонской политической печати. И вследствие общеизвестной строгости императорской цензуры и полнейшей запуганности немногих, еще не закрытых органов французской прессы этот факт резких, направленных против России, выходок приобретал особенно зловещий смысл. Ясно было, откуда исходит и кем поддерживается эта агитация. «Общественное мнение начинает осваиваться с идеей войны и уже принимает ее как близкую и вероятную возможность», — доносит 10 января 1854 г. Киселев. Закупаются кожа, обувь, разные другие необходимые для армии предметы[470].

Сохранять иллюзии становится и для Киселева с каждым днем все труднее и труднее. «Неохотно и без всякого настоящего враждебного чувства, но общественное мнение, возбуждаемое зложелательностью и ложью английских и французских газет, начинает осваиваться (se familiariser) с идеей войны и уже принимает ее как нечто близкое и неизбежное. Со своей стороны правительство, которому довольно распространенное мнение приписывает искреннее желание сохранить мир, начинает готовиться к войне уже не только на бумаге»… Так доносит посол 10 января и тут же извещает о закупках экипировочных материалов, о формировании особого экспедиционного корпуса[471].

В эти первые январские дни 1854 г. в Париже с напряженным нетерпением ждали, как будет реагировать царь на сообщение о входе английской и французской эскадр в Черное море. Война считалась уже настолько решенным делом, что обсуждался вопрос о сформировании экспедиционного корпуса. Правительство не скрывало, что война будет вестись не «в Европе», а «на Востоке». Под «Европой» тут понимались прежде всего Польша, под «Востоком» берега Черного моря.

С Тюильрийским дворцом у русского посла Киселева в эти дни сношений почти уже никаких не было, с министром иностранных дел разговоры велись такие, когда ни одному слову друг друга собеседники не только не верили, но уже и не считали нужным это скрывать. Подобно своему лондонскому коллеге Бруннову, Николай Дмитриевич Киселев был склонен слишком часто принимать желательное за действительное, хотя, конечно, в нем было гораздо меньше самодовольства и несколько больше проницательности, чем в бароне Бруннове. Он был немного желчным, скептическим сановником, и никакой Эбердин его долго дезориентировать не мог бы. Но и противник у него был покрупнее лорда Эбердина. Когда Наполеону III представлялось уместным внушить Киселеву, что войны не будет, он пускал в ход (очень ловко и обдуманно всякий раз это организуя) слухи, которые прямым путем и доходили по адресу, причем делался вид, будто император ни за что не хотел бы, чтобы эти слухи дошли до русского посла. Наполеон III готовил к концу января свое письмо к Николаю, и ему нужно было внушить царю мысль, что французский император войны не хочет. Это должно было вызвать смелый агрессивный ответ царя и свалить на Николая всю ответственность за дальнейшее развитие событий. И вот 19 января, за десять дней до начала переписки двух императоров, до Киселева доходит соответственная информация. «Единственное сведение, которое я считаю достойным (тут. — Е.Т.) прибавить, — это что до меня доходит из довольно верного источника, что Луи-Наполеон, желая в глубине души сохранения мира, начинает сожалеть, что он зашел слишком далеко, послав флот в Черное море, хотя эта мера и была внушена его кабинетом — лондонскому кабинету, и, по-видимому, он боится, что этот поступок может повести дальше того, что он имел в виду, и привести к войне с Россией»[472].

Проходит несколько дней, и Киселев 26 января опять передает утешительный слух. Оказывается, что только двоюродный брат императора и кое-кто из военных (quelques militaires) хотят войны с Россией, а сам император Наполеон «очень смущен и в замешательстве» и колеблется, решиться ли ему на войну. А в Тюильрийском дворце громадное большинство, «в том числе императрица, говорят, стоит за мир». Мы знаем теперь, что Евгения всецело поддерживала военную партию в эти дни и что император вовсе не думал колебаться.

Киселев охотно, и не очень строго анализируя, верил также всякому слуху о том, будто и «общественное мнение» во Франции и, в частности, в Париже тоже не хочет и боится войны с Россией[473]. Это было не так. Биржа, промышленники, поставщики военных материалов, судовладельцы, предвидевшие золотые дела от далекой морской экспедиции, приветствовали наступающую войну. Среди представителей левых партий, еще не оправившихся от разгрома 2 декабря, настроения были разные. С одной стороны, страшились упрочения бонапартистского режима под воздействием шовинистической горячки, а с другой стороны, сокрушение деспотического гнета Николая I, уничтожение «реакционной глыбы, повисшей над Европой с востока» (как тогда выражались), представлялось необходимой предпосылкой всякого дальнейшего прогресса.

Пока Киселев, временами, продолжал еще тешить себя и Нессельроде слухами о «самых мрачных тревогах и заботах» (l'inqui et les pr les plus noires), будто бы овладевающих Парижем, французское правительство изо всех сил спешило использовать время до весны, когда оно решило начать войну. Шпионы, бывшие на службе у Киселева, разрушали упорно все иллюзии. Они доносили ему, что директор артиллерии генерал Брессоль получил 25 января приказ вооружить и экипировать в течение одного месяца новых 15 полков артиллерии; что начальник кавалерийского управления получил приказ — тоже в течение одного месяца представить 15 тысяч лошадей для 20 новых полков легкой кавалерии. Что касается тяжелой кавалерии, то велено передать в ее распоряжение 12 тысяч лошадей из конюшен конной жандармерии, так как есть приказ сформировать новых 15 полков также и тяжелой кавалерии. Одновременно Киселеву донесли, что идут работы по сформированию новых 25 полков линейной пехоты. Наконец, интендантство получило приказ приготовить необходимое снабжение для армии в 300 тысяч человек, причем эта армия «предназначена немедленно начать кампанию»[474].

А в это время в Петербурге происходили свои события, о которых Киселев узнавал с очень большим опозданием.

12 января 1854 г. английский и французский послы явились к канцлеру Нессельроде и сообщили официально, что оба флота вошли в Черное море. Николай решил не прерывать немедленно дипломатических сношений с обеими морскими державами[475]. Он пожелал сначала потребовать объяснений.

16 января Нессельроде приказал, согласно повелению Николая, выразить протест великобританскому и французскому правительствам по поводу входа двух союзных эскадр в Черное море, в чем усматривалось вмешательство в русско-турецкую войну. Барон Бруннов, согласно инструкции, явился 23 января к лорду Эбердину, первому министру, с предложением объяснить в точности, какое значение имеет появление британского флота в Черном море. Конкретнее говоря: препятствуя плаванию русских судов по морю, намерены ли англичане препятствовать точно так же плаванию судов турецких? Будут ли англичане в совершенно одинаковой мере защищать на Черном море и турок от русской агрессии и русских от турецкой агрессии?

Задавая этот вопрос еще до того, как лорд Эбердин прервал свое молчание, барон Бруннов предупредил его, что в случае неблагоприятного ответа он, русский посол, получил уже наперед приказ: прервать дипломатические сношения между Россией и Англией и выехать на континент.

«Первый министр был видимо смущен», — пишет Бруннов. На самом деле, как мы теперь знаем из других показаний и как можем судить по дальнейшему поведению старого лукавца, поседевшего в дипломатических интригах и парламентской как открытой, так и подпольной борьбе, — лорд Эбердин нисколько смущен не был, потому что в этот момент он уже бесповоротно примкнул к Пальмерстону в вопросе о неизбежности и желательности войны с Россией. Бруннов настаивал на полнейшей справедливости требования России. «Первый министр ничего не имел возразить против моих аргументов». Он ограничился замечанием, что «к несчастью» обе державы, Англия и Франция, уже окончательно пришли к решению стать на сторону Турции (Бруннов даже приводит точные английские слова своего собеседника: «…to side with Turkey») и что отступать им уже нельзя. Но окончательного, точного ответа в письменной форме не дали ни Эбердин, ни министр иностранных дел Кларендон. Кларендон заявил, что ответ Англии будет общий с Францией, по соглашению с французским императором. В течение нескольких дней после этого, вплоть до 31 января, шли усиленные переговоры между Лондоном и Парижем. Зачем понадобилось так долго совещаться о деле, уже решенном обоими правительствами бесповоротно? Бруннов высказывает вполне резонную догадку: им нужно было узнать, какой ответ даст Австрия графу Орлову, уже выехавшему в Вену к Францу-Иосифу. Они, правда, знали наперед, что Франц-Иосиф не согласится ни на какие соблазны Николая и не станет на его сторону, но важно было узнать: настолько ли осмелел Франц-Иосиф, чтобы прямо заявить Орлову, что пока русские войска не очистят Дунайских княжеств, Австрия не желает даже обещать царю свой нейтралитет, или же австрийский император слишком привык трепетать перед царем и не отважится отказать в этом обещании. Но вот нужные сведения по телеграфу прибыли: Франц-Иосиф отказывает царю, и этим самым Австрия отныне становится в угрожающую позу против России.

Сейчас же, 1 февраля, Бруннов получил приглашение явиться к лорду Кларендону[476]. Выразив учтивое сожаление, Кларендон объявил, что принужден дать такой ответ на запрос русского правительства: английская эскадра в Черном море будет останавливать русские суда и принуждать их, если понадобится, то и силой, возвращаться в русские порты. Что касается турок, то за ними остается свобода плавания по Черному морю с той лишь ни к чему не обязывающей издевательской оговоркой, что англичане «примут меры к предупреждению нападения турецкого флота на русскую территорию». Какие меры — неизвестно. Бруннов тотчас же отрядил специального курьера в Париж, к Киселеву. Нужно было условиться, в какой форме и в какой день оба посла осуществят разрыв дипломатических отношений между Россией, с одной стороны, и двумя западными державами — с другой.

29 января Киселев получил от министра иностранных дел Друэн де Люиса приглашение пожаловать. Министр сообщил ему «конфиденциально», что император Наполеон III пишет письмо Николаю. Киселев выразил удовольствие, так как-де надеется, что это письмо — миролюбивое. Но одновременно просил все же официального ответа на ноту русского правительства по поводу присутствия союзной эскадры в Черном море. Друэн де Люис отделался словами и неопределенными обещаниями, но ответа не дал[477]. А в самый день этого свидания был опубликован императорский декрет о новом частичном призыве, увеличивающем армию на 30 тысяч человек.

У Киселева исчезли последние слабые надежды на мир. Его даже не очень и заинтересовало известие о письме, которое французский император изготовляет по адресу русского. Было ясно, что ответ на ноту о Черном море будет отрицательный и что Наполеон III и Англия бесповоротно решили начать войну против России. Уже отправив донесение о разговоре с Друэн де Люисом и о призыве новых контингентов в армию, Киселев в тот же день донес в Петербург еще и о получении в Париже извещения от английского правительства: кабинет лорда Эбердина решил окончательно дать на русскую ноту отрицательный ответ. Так как это предрешало и ответ Наполеона III, то с этого момента Киселев уже более всего интересуется лишь техническими, так сказать, подробностями разрыва дипломатических сношений и своего выезда из Франции.

В тот же день, 29 января, было подписано в Тюильрийском дворце и отправлено с курьером в Петербург письмо французского императора к русскому. Какова была цель Наполеона III, когда он писал свое письмо Николаю? Конечно, демонстрировать свое «миролюбие» перед европейской публикой и заставить царя сделать непоправимые заявления. Что он ни в коем случае не ждал от этого письма каких-либо результатов в смысле предупреждения войны, это совершенно очевидно, если даже не знать положительно, что он уже с начала 1853 г. твердо держал курс на войну, которая и с внутриполитической и с внешнеполитической точек зрения казалась ему и его окружению выгодной и даже необходимой. Он велел напечатать это письмо тотчас после того, как оно было написано, так что Николай прочел его почти одновременно со всеми прочими, менее высокопоставленными читателями газет. Это уже само по себе являлось рассчитанным оскорблением.

Форма письма была внешне корректная[478]. Наполеон предлагал Николаю увести войска из Молдавии и Валахии и обещал в таком случае, что Франция и Англия уведут свои эскадры из Черного моря. Затем царь и султан вступят в переговоры, и то, что они выработают, будет подвергнуто обсуждению и утверждению четырех держав: Англии, Франции, Австрии и Пруссии. Это французский император считал выходом из очень опасного положения. Самое появление французской и английской эскадр в Черном море он оправдывал и объяснял как прямое последствие нападения русского флота на турецкий и истребительной битвы в Синопской бухте. По словам Наполеона, это затронуло французскую честь.

Вот что писал Наполеон III Николаю о победе Нахимова: «До сих пор мы были просто заинтересованными наблюдателями борьбы, когда синопское дело заставило нас занять более определенную позицию. Франция и Англия не считали нужным посылать десантные войска на помощь Турции. Их знамя не было затронуто столкновениями, которые происходили на суше, но на море это было совсем иное. У входа в Босфор находились три тысячи орудий, присутствие которых достаточно громко говорило Турции, что две первые морские державы не позволят напасть на нее на море. Синопское событие было для нас столь же оскорбительно, как и неожиданно. Ибо не важно, хотели ли турки или не хотели провезти боевые припасы на русскую территорию. В действительности русские суда напали на турецкие суда в турецких водах, когда они спокойно стояли на якоре в турецкой гавани. Они были уничтожены, несмотря на уверения, что не будет предпринята наступательная война, несмотря на соседство наших эскадр. Тут уже не наша внешняя политика получила удар, но наша военная честь. Пушечные выстрелы при Синопе болезненно отозвались в сердцах всех тех, кто в Англии и во Франции обладает живым чувством национального достоинства. Раздался общий крик: всюду, куда могут достигнуть наши пушки, наши союзники должны быть уважаемы». Конечно, автор государственного переворота 2 декабря не мог воздержаться все-таки от самого сочувственного и лестного отзыва о великих контрреволюционных заслугах царя: «Ваше величество дали столько доказательств вашей заботливости о спокойствии Европы, вы так могущественно ему содействовали вашим благотворным влиянием против духа беспорядка, что я не сомневаюсь в вашем выборе», т. е. в выборе между миром и войной. И тут же Наполеон III намеренно оскорбляет царя, подчеркивая в обидных выражениях и высокомерно оправдывая свое хозяйничанье в Черном море, у русских берегов: «Что касается русского флота, то, воспрещая ему плавание в Черном море, мы его поставили в иные условия (чем турецкий. — Е.Т.) потому, что было важно в продолжение войны сохранить залог, который был бы эквивалентен занятым (русскими. — Е.Т.) частям турецкой территории и который мог бы облегчить заключение мира, так как стал бы предметом желательного обмена». Другими словами: царю грозили блокадой всех русских берегов Черного моря, пока он не выведет войска из Молдавии и Валахии. Жестокость оскорбления усиливалась фактом опубликования письма. Под письмом стояло: «добрый друг вашего величества Наполеон». Ответ Николая последовал тотчас же по получении текста письма французского императора. В своем письме, тоже очень длинном, Николай вежливо, но решительно отказывается принять компромисс, а вернее, сдачу всех позиций, предлагаемую ему Наполеоном III.

В этом откровенном письме Николай говорит о Синопе: «С того момента, как турецкому флоту предоставили свободу перевозить войска, оружие и боевые припасы на наши берега, можно ли было с основанием надеяться, что мы будем терпеливо ждать результата подобной попытки? Не должно ли было предположить, что мы сделаем все, чтобы ее предупредить? Отсюда последовало синопское дело; оно было неизбежным последствием положения, занятого обеими державами (Францией и Англией. — Е.Т.), и, конечно, это событие не должно было показаться им неожиданным». Царь оправдывает Синопский бой, оправдывает свои притязания к Турции и протестует против угроз своего противника. «Вы сами, государь, если бы вы были на моем месте, приняли ли бы вы подобное положение? Позволило ли бы это вам ваше национальное чувство? Я смело отвечу: нет. Дайте же и мне в свою очередь право думать так, как вы сами. Что бы вы ни решили, ваше величество, но не увидят меня отступающим перед угрозами. Я имею веру в бога и в мое право, и я ручаюсь, что Россия в 1854 году та же, какой была в 1812». Именно эти слова в устах царя и требовались Наполеону III, который всячески разжигал шовинистические чувства во Франции, проводя мысль, что необходимо получить от России реванш за 1812 год. Под письмом царя значилось: «Я прошу ваше величество верить искренности чувств, с которыми я остаюсь, государь, добрым другом вашего величества.

Николай».

«Земной шар замер в ожидании, после переписки двух добрых друзей», писали английские газеты.

Эта переписка прежде всего предрешала содержание ответа французского правительства на запрос Киселева о том, будет ли союзный флот в Черном море относиться совершенно одинаково к русским и туркам или не будет. Всякая надежда на мир с момента появления письма французского императора исчезла. Наполеон III и написал свое письмо, именно для того, чтобы заставить царя перед лицом целого света сжечь все корабли. Наполеон III изучил царя к этому времени гораздо глубже и знал его гораздо лучше, чем царь изучил и знал его самого. И затевая переписку, Наполеон III бил без промаха. Царь действительно сжег свои корабли.

Ответ французского министра иностранных дел на запрос Киселева последовал на третий день после отправления Николаю I письма императора французов.

Нота Друэн де Люиса носила явно вызывающий характер. Она даже начиналась с дерзости. Друэн де Люис выражал недоумение по поводу запроса Киселева: ведь уже все объяснено послом Кастельбажаком в Петербурге, что же еще спрашивать? Турецким эскадрам в Черном море союзный флот препятствовать не станет. Запрет касается лишь русского флота. Итак, гордиев узел предстояло рубить мечом. Киселев, получив ноту, начал собираться в путь.

Согласно уже заблаговременно полученному приказу Николая, Киселев, как и Бруннов, тотчас же по ознакомлении с отказом Англии и Франции дать удовлетворительный ответ касательно действий союзного флота в Черном море объявили правительствам, при которых они были аккредитованы, что они покидают Лондон и Париж со всем персоналом обоих посольств.

Киселев уведомил об этом министра иностранных дел Друэн де Люиса нотой от 4 февраля 1854 г. В этой ноте он писал, что, «верный своему долгу, не может допустить, чтобы правительство его величества императора французов, находясь в мире с Россией, притязало на то, чтобы затруднять сношения между русскими портами, которые поручено поддерживать (русскому. — Е.Т.) императорскому флоту, в то время как турецкие суда перевозят войска из одного турецкого порта в другой под покровительством французской эскадры»[479]. Однако этим не кончились сношения графа Киселева с французским императорским двором и правительством. Перед самым отъездом Киселев сказал Друэн де Люису, что, покидая Францию, где он провел полжизни, он хотел бы проститься с французским государем. Киселев, донося об этом своем поступке канцлеру Нессельроде, признает, что его поведение «противоречит обычаям», но оправдывается тем, что «воспоминание о подобном поступке могло бы, при случае, послужить к возобновлению сношений». «Если, вопреки обычаю, я пожелал проститься с Луи-Наполеоном в свидании, — пишет он, — пред тем, как потребовать мой паспорт, то потому, что я знал, как он чувствителен к такого рода манифестациям и проявлениям личного почтения и насколько воспоминание о подобном поступке могло бы, при случае, помочь завязать вновь сношения»…[480] Дальнейшая мотивировка нас не интересует. Ясно, что Киселев хотел позондировать, как Наполеон III смотрит на начинающуюся войну и есть ли еще все-таки хоть слабая надежда остановить грозу. Он знал наперед, что Николай одобрит его поведение.

Наполеон III принял Киселева наедине, в 10 часов утра, был очень милостив, выражал надежду, которая была бы нелепой, если бы она была сколько-нибудь искренней, что, может быть, еще дело не дойдет до войны, и доказывал Киселеву, что он, император Наполеон III, ничуть не виновен в сложившейся грозовой обстановке.

Беседа между ними продолжалась долго. Сначала Наполеон III настаивал на полной будто бы безобидности для Николая выставленных в личном письме французского императора условий. Затем он стал доказывать, что его поведение во всем восточном вопросе было самым примирительным от начала до конца.

Киселев возражал и между прочим сказал, что у Франции не было мотивов к войне и что трудно будет дать ей в этом отчет. Император прервал: «Вы ошибаетесь, общественное мнение во Франции отдает себе вполне отчет в этом вопросе, и оно вполне расположено к войне».

«В свою очередь, позвольте и мне, государь, сказать вам, что вы ошибаетесь и что вам не говорят в точности, как общественное мнение тут высказывается». Франция, которой эта война ни для чего не нужна, продолжал Киселев, ничего от этой войны не выиграет, а всю пользу извлечет Англия. Франция будет помогать Англии уничтожить русский флот, который в случае нужды был бы наилучшей помощью французскому флоту против английского.

Чем дольше продолжалась беседа, тем более убеждался Киселев в бесповоротном намерении Наполеона III воевать против России вплоть до такого решения восточного вопроса, которое подорвало бы всякое русское влияние в Турции. Коснулся разговор — но лишь намеками — и пустого на первый взгляд, но зловещего спора о титуловании, когда Николай решил внести некоторые оговорки при признании Наполеона императором. Из слов Наполеона III, который все жаловался на фатальные препятствия, мешавшие ему сблизиться с Николаем, было ясно, что он не забыл и не простил этой истории. Киселев ответил, что это в самом деле фатум, «предназначенье», потому что Николай питает уважение к твердому и энергичному характеру французского императора и «восхищается гением его дяди, великие воспоминания о котором живы в уме его (царя. — Е.Т.)». Киселев повторил, что очень печально и достойно сожаления, что уже наметившиеся искренние и сердечные взаимные предрасположения обоих государей (Наполеона III и Николая I) были таким путем омрачены, и привел уже приводившиеся в 1852 г. аргументы. Прощание посла с императором, по утверждению Киселева, вышло под конец очень теплым и даже «экспансивным»[481]. Увы! Киселев не догадывался тогда, что у Наполеона уже было в руках одно перехваченное французскими шпионами, еще за год до этого, письмо русского посла в Петербург, где он очень вольно и неосторожно выражался о французском дворе. Николай Дмитриевич Киселев поэтому не мог предвидеть, что когда в 1856 г., уже после заключения мира, русским послом в Париж был назначен его старший брат, граф Павел Дмитриевич (министр государственных имуществ), то из Тюильрийского дворца написали в Зимний дворец, выражая «надежду», что Павел Дмитриевич «не будет похож» на Николая Дмитриевича.

«Поговорим теперь о том, что происходит на петербургской сцене. В своей тягостной нерешительности со своими религиозными соображениями, с одной стороны, и своими соображениями гуманности, с другой стороны, в своей уязвленной гордости, лицом к лицу с национальным возбуждением и опасностями, которым подвергается его империя, император Николай постарел на десять лет. Он в самом деле болен физически и нравственно», — доносит французский посол в Петербурге генерал-маркиз Кастельбажак директору политического департамента министерства иностранных дел в Париже Тувнелю 11 февраля 1854 г.

Маркиз Кастельбажак, как доказывает вся его переписка с Парижем, а не только это письмо, находился всецело под влиянием усердно поддерживавшейся Николаем (специально для Европы) иллюзии, будто самое бурное, фанатически пылкое возбуждение религиозного чувства охватило русский народ и будто царю, даже если бы он хотел, просто невозможно уже отступить от своих требований к Турции. Но показание французского генерала о мрачном настроении царя в это время совершенно правильно и подтверждается другими источниками. Еще ровно год оставалось жить Николаю, но в его жизни, если судить только по настроениям царя, февраль 1854 г. гораздо более походит на февраль 1855 г., чем на любой отрезок времени за все предшествовавшие годы его долгого царствования. Основная ставка его игры была бита: Англия и Франция заключили тесный военный союз, прямо против него направленный. Другая ставка, поменьше, но тоже имевшая крупнейшее значение, явно должна быть также бита в более или менее близком будущем: Австрия колебалась, и ее колебания относились уже не к тому вопросу, как в 1853 г., т. е. не к тому, останется ли она нейтральной или выступит на стороне царя, а совсем к другой, грозной и неожиданной проблеме: останется ли она нейтральной или же со всеми своими военными силами станет на сторону Франции и Англии.

Манифест Николая I от 9(21) февраля 1854 г. о разрыве дипломатических сношений России с Англией и Францией очень взволновал прежде всего славянофильские круги. Настроения славянофилов выразились достаточно полно в их письмах и рукописных стихах. Эти настроения имели некоторый двойственный характер. С одной стороны, Хомяков надеялся, что сам бог призывает Россию на «брань святую», говорил, что на России много грехов, что она «в судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена» и «безбожной лести, лжи тлетворной и лени мертвой и позорной и всякой мерзости полна». Он приглашал Россию избавиться от этих пороков и затем: «срази мечом, то божий меч!» А с другой стороны, спустя несколько дней, как сообщал Бодянский, Хомяков получил за эти (рукописные) стихи выговор от московского генерал-губернатора и написал другие стихи, находя, что Россия уже вняла его призыву и успела раскаяться. Он так и озаглавил свое стихотворение: «Раскаявшейся России», где, обращаясь к России, говорит: «в силе трезвенной смиренья и обновленной чистоты на дело грозного служенья в кровавый бой предстанешь ты». Он находит, что «светла дорога» перед Россией и что она «станет высоко» пред миром «в сияньи новом и святом». Еще гораздо оптимистичнее судит о положении вещей другой видный вождь славянофилов — Константин Аксаков, имевший, кстати замечу, благодаря большой страстности и фанатической своей убежденности огромное влияние на своего отца Сергея Тимофеевича, на брата Ивана Сергеевича и на сестру Веру Сергеевну, хотя все эти три лица были от природы безусловно умнее его. Константин Аксаков прямо говорит, что двуглавый орел, в свое время попавший из Византии в Москву, снова собирается из Москвы на юг… «Там (в Москве. — Е.Т.) под солнцем новой славы и благих и чистых дел высоко орел двуглавый в небо синее взлетел. Но, играя безопасно в недоступной вышине, устремляет очи ясны он к полуденной стране!» Победа Нахимова, победа Бебутова, переход через Дунай и даже, отчасти, разрыв сношений с Англией и Францией — все это укрепляло в славянофилах не только веру в победу, но и уверенность, что Николай полон решимости не уводить войска с Дуная, пока славяне не будут освобождены от турецкого, а, может быть, и австрийского владычества. Для них 1853 год был годом ожидания, весна 1854 г., напротив, сулила близкое наступление великих событий.

1 февраля 1854 г. Сергей Аксаков писал сыну: «Граф Орлов еще не воротился, и официального извещения о всеобщей войне покуда нет; но тем не менее, кажется, она неизбежна. Политический горизонт становится час от часу мрачнее, и грозных туч накопляется больше. Меня не покидает убеждение, что из этой страшной войны Россия выйдет торжествующею; что все славяне не будут освобождены от турецкого, а может быть, и славянские племена освободятся от турецкого и немецкого ига; что Англия и Австрия упадут и сделаются незначительными государствами и что все это будет совершено нами с помощью Франции и Америки, несмотря на то, что теперь Франция сильно против нас вооружается: естественная польза и народная ненависть к Англии скоро заставят ее протянуть нам руку. Но какая злоба, предательство и неблагодарность в целой Европе против нас!…Александр I спас от раздела Пруссию, а Николай I спас от падения Австрию. В Пруссии все единогласно были против нас, кроме короля; а в Австрии — кроме императора, Радецкого и Шлика: двое последних, как говорят, вынули шпаги и сказали, что они не только не будут драться против России, но даже не могут оставаться на службе. С томительным нетерпением все ожидают царского манифеста. Если только государь скажет: «Все против нас, против православной веры нашей, помогите государству спасти честь народную и защитить веру», — такие чудеса понаделаются, каких история еще не видала. Денег и войска явится столько, что некуда будет девать… Я признаюсь тебе, что в 1812 году дух мой не был так взволнован, как нынче, да и вопрос был не так значителен»[482].

В другом письме старик не скрывает, чего он ждет от начинающейся войны. «Вопрос предлагается следующий: взойти ли России на высшую ступень силы и славы или со стыдом и смирением сойти с того высокого пьедестала, на котором она стоит теперь… Все с томительным нетерпением ожидают манифеста о всеобщей войне и воззвании к славянам. Все страшатся только одного, чтобы государь, по отеческой своей любви к России, не смутился бы теми жертвами, которые мы должны принести, и чтобы всеми ненавидимый Нессельроде не убедил государя сделать какую-нибудь уступку… Если наших войск и мене числом, то наши солдаты недавно показали пример, что они могут разбить вшестеро сильнейшего неприятеля…»[483]

Правда, у этого наиболее все-таки сдержанного, рассудочного и скептического из славянофилов первоначальный порыв продержался не очень долго.

Однако у других представителей славянофильских и близких к славянофильским течений, вроде Ивана и Константина Аксаковых, Антонины Блудовой, Хомякова, еще всю весну 1854 г. крепко держалось самое радужное настроение. О Погодине и Шевыреве нечего и говорить.

Но даже органы печати, ничего общего никогда не имевшие с славянофильством, широко раскрыли на первых порах свод страницы для подобных заявлений. Ф.И. Тютчев именно для «Современника» написал как раз в марте 1854 г., когда западные державы объявили России войну, свое стихотворение, кончающееся словами: «И своды древние Софии в возобновленной Византии вновь осенит Христов алтарь. Пади пред ним, о царь России, и встань, как всеславянский царь!» Даже сам Николай нашел очевидно, что не следует так далеко загадывать, и написал резолюцию: «подобные фразы не допускать»[485].

Хор славословия и восторженнейшей лести, не всегда в тот момент фальшивой, стал так могуч, строен, согласен, без единого диссонанса, как никогда до той поры не был.

Но властелина не тешило все это. Сквозь обычную гордыню и самоуверенность проглядывало беспокойство.

Николаю доложили, что «при начале войны все сословия в России как будто пробудились от сна, сильно заинтересовались узнать причину, цель войны и намерения правительства». А он на это «с неудовольствием заметил графу Орлову: «Это не их дело»»[486].

Люди, поближе стоявшие к государственным, в частности к военным, делам, чем поэты и славянофильские философы, — деятели вроде генерала графа Граббе (кронштадтского коменданта в 1854 г.), вообще ничуть не разделяли этих необузданно-оптимистических надежд. «Кто бы мог, еще менее года тому, предсказать, что Россия, могущественная тогда силой и правом, которых она была главнейшею представительницей и щитом в Европе против безначалия и демократической внешней политики Англии, будет стоять одна, без союзников, так недавно ею спасенных, против Турции, Англии и Франции, в добычу насмешкам и суждениям европейских газет и демагогов! Дорого стало уже теперь и бог знает чего еще будет стоить занятие Молдавии и Валахии»[487].

И не только Париж и Лондон начинали беспокоить таких наблюдателей, как генерал Граббе. «Не хороши также настоящие наши отношения к Германии. Как могло все это случиться в такое короткое время и после столь высокого значения во внешней политике, нам так еще недавно принадлежавшего?»[488]

Зловещие признаки множились. Пруссия отказалась пропустить в Россию двадцать тысяч ружей, заказанных русским правительством в Бельгии[489]. Правда, после долгих колебаний эти ружья были пропущены, но самый инцидент, еще в 1853 г. абсолютно немыслимый, показывал, как ухудшилось положение России.

Царь этой ранней весной 1854 г. был временами очень невесел, и не славянофильским восторгам в стихах и прозе было рассеять его тревогу. Он теперь уже знал, как смотрит на создавшееся новое положение единственный человек в мире, которому он доверял, — фельдмаршал Паскевич, и какие письма пишет ему фельдмаршал.

Прощаясь с английским послом сэром Гамильтоном Сеймуром в феврале 1854 г., Николай сказал: «Может быть, я надену траур по русском флоте, но никогда не буду носить траура по русской чести»[490]. С Кастельбажаком царь простился необычайно сердечно и дал ему при расставании орден Александра Невского. Это объяснялось не только личными симпатиями царя к французскому генералу, но и уверенностью, что настоящий-то, основной враг — Англия и только Англия, а вовсе не Франция и уж, конечно, не Турция.

Потому ли, что в Петербурге были слишком раздражены и разочарованы, когда лорд Эбердин внезапно снял маску и дал наконец приказ флоту вступить в Черное море, или по другим причинам, но в январе 1854 года Англия возбуждала в сферах, близких к русскому правительству, больше вражды, чем Наполеон III, хотя всем было известно, что инициатором ввода обоих флотов в Черное море был именно французский император.

Составлялись проекты каким угодно путем удержать Англию от нападения на черноморское побережье. Царю и великому князю Константину Николаевичу, генерал-адмиралу русского флота, подавались проекты сближения с Соединенными Штатами, о каперской войне против английской морской торговли, хватались за слухи о натянутых отношениях между обеими англосаксонскими державами. Одна из таких докладных записок начинается очень любопытно:

С самого начала 1854 г. русская армия пребывала в ожидании приказа о переходе на правый берег Дуная и о начале наступления на турок. Но штаб Горчакова не очень в это верил. Знали, как огорчен и раздражен царь делом при Четати, и в окружении Горчакова считали, что песенка главнокомандующего спета.

Николай не мог взять в толк поведения начальников 25 декабря при Четати и видел только одно: что его хотят обмануть и систематически пишут так, что за пышными и успокоительными фразами ничего понять нельзя, кроме разве того, что все идет дурно. Особенно раздражило царя донесение Горчакова.

Николай слишком поздно захотел, чтобы ему не писали «романов» вместо реляций, после того как он сам тридцать лет без малого приучал Горчаковых и Анрепов к мысли, что за «романы» получаются награды, а за правду гонят вон из армии.

В этом письме Николай между прочим еще писал: «Ежели будем тратить войска, то убьем их дух и никаких резервов не достанет на их пополнение. Тратить надо на решительный удар, где же он тут???» (три вопросительных знака поставлены царем. — Е.Т.)[493].

Николай с раздражением спрашивает: зачем так разбросаны («растянуты») войска? Почему Анреп не пошел немедленно на помощь Баумгартену? Почему не было преследования турок?

На все эти вопросы (очень резонные) не мог же Николай получить от Горчакова единственный правильный ответ: не следовало царю назначать такого главнокомандующего, как Горчаков, и таких генералов, как Анреп. «Спеши мне все это разъяснить и прими меры, чтобы приблизить к нашей цели, удаляет от оной, ибо тратит драгоценное войско тогда, когда еще много важного предстоит и обстоятельства все грознее»[494].

Горчаков меньше всего походил на главнокомандующего, титул которого он носил до назначения Паскевича. Генерал Ушаков, близко наблюдавший его карьеру, говорил: «Известно, что покойный фельдмаршал князь Варшавский, при неограниченном своем властолюбии, не терпевший никакого противоречия, питал какое-то непостижимое пренебрежение к званию начальника штаба… Он любил говорить, что начальник штаба не более как секретарь главнокомандующего и точный, беспрекословный исполнитель его приказаний. На каждом шагу и почти ежедневно князь Горчаков, даже с Андреевскою звездою, должен был выслушивать подобные изречения, произносимые часто в самых резких формах, и не глаз на глаз, а в присутствии других. Где же тут было набраться самостоятельности?»[495]

Во всяком случае, получив царский выговор за Четати, князь Горчаков решил начать действовать, все равно, понравится ли его активность Паскевичу или нет. Единственным человеком на свете, которого Горчаков боялся больше, чем фельдмаршала, был царь.

Еще до получения этого грозного письма князь Горчаков явно чувствовал необходимость чем нибудь загладить так безобразно проведенное Четатское дело. Он решил напасть на Калафат, занятый турками в свое время исключительно потому, что Горчаков не догадался сам занять его без всякого боя.

Горчаков 4(16) января, значит спустя десять дней после Четати, велел своему штабу и значительному отряду двинуться к Калафату. Выехал туда и сам, но в пути его вдруг стали одолевать сомнения, и он вернулся неожиданно с полдороги обратно в Бухарест. Посидев тут, он снова решился — и опять выехал к своему штабу в действующую армию. Здесь собран был военный совет 9 января 1854 г., и, вопреки мнению главнокомандующего, решено было большинством голосов, что немедленно штурмовать Калафат нельзя, а лучше обложить его и ждать удобного случая. Горчаков согласился. Он сменил скомпрометированного делом при Четати Анрепа и назначил начальником маловалашского отряда генерала П.П. Липранди.

Пропустив без всяких оснований три недели, Липранди приказал пятнадцатитысячному отряду двинуться 2 февраля 1854 г., под вечер, к Калафату.

Солдаты прошагали всю ночь при внезапно наступившем морозе в 16 градусов по Реомюру, при сильном ветре, делавшем мороз особенно мучительным. У солдат не было ни теплой обуви, ни полушубков, они были в совсем износившихся, рваных шинелях. На шинелях и мундирах обыкновенно полковые власти зарабатывали особенно обильно, потому что вместо прочного сукна без малейшей трудности со стороны бухгалтерии, отчетных ведомостей, можно было фактически поставить совсем расползающийся шерстяной брак.

К рассвету 3 февраля мороз еще усилился. Обмороженные люди падали — но отряд продолжал двигаться безостановочно двумя колоннами: на Калафат и на соседнее селение Чепурчени. В Чепурчени пришла колонна под начальством Бельгарда, но никаких турок там уже и в помине не было: они бежали, предупрежденные своими лазутчиками и шпионами, которых все время ловили, но никак не могли поймать в войсках Горчакова.

Липранди подошел к Калафату, но утратил связь с Бельгардом. Оба генерала пробовали связаться через своих адъютантов, но оба адъютанта заблудились и не доехали до места назначения. Липранди мог бы и без Бельгарда одержать полную и легкую победу, но растерялся и не решился действовать, к возмущению офицеров, которые, однако, должны были свое возмущение припрятать подальше, потому что генерал их мнением не интересовался. «Толпы калафатских турок бросились бежать, спасаясь, кто куда мог; орудия стали увозить на руках; кавалерия уводила лошадей; все устремились на мост, произошла ужасная давка; начальники стали на мосту, чтобы не пускать беглецов, и, видя свои увещания безуспешными, принялись рубить их, но и это не помогло, — паника усиливалась. Казалось бы, какого более благоприятного было ждать момента для атаки Калафата! Тут бы и ударить на турок. Так нет — наши не могут ни на что решиться и не атакуют… Просто какое-то роковое несчастие тяготеет над нами, не дает нам и одного успеха, гонит победу от наших знамен! Начало светать. Турки стали приходить в себя. Липранди признал свой план не осуществившимся и приказал отступить. В этом безобразном движении мы, говорят, понесли чувствительную потерю, не сделав ни одного выстрела»[496]. Говорили о 350 человеках, которые отморозили себе пальцы, лица, ноги.

У нас есть правдивое свидетельство доктора Генрици о том, что привелось пережить солдатам в этот день. Конечно, ни в какие реляции, а потому ни в какие исторические книги оно не попало.

Если вообще не следует очень доверять тогдашним официальным цифрам о выбывших из строя, так как в этих показаниях было много сознательной лжи, то уж совсем нельзя полагаться на цифровые данные о больных и раненых в госпиталях. Врачи просто боялись гнева начальства, всегда подозревавшего военных медиков в «нежничанье» с солдатами. Поэтому вот как велась эта статистика в Дунайской армии. 3 февраля 1854 г. отряду (при котором находился доктор Генрици) велено было двинуться к селению Чепурчени, чтобы захватить там турок. Никого там, как уже сказано, не захватили, но русский отряд оказался по приходе в Чепурчени в бедственном состоянии: «Чепурчени очищены, неприятель скрылся, нашим стрелять было не в кого, а домой идти невозможно: темно, ветер режет глаза… Люди топчутся на месте: кто начинает бегать, кто бьет себя руками накрест в подмышки, чтобы согреться… Другие пробуют приседать, чтобы шинелью и телом прикрыть коченеющие ноги»… Согреться после безостановочного перехода в 15 верст при морозе — решительно негде. В результате более или менее обмороженных людей оказалось 648 человек. Но предоставим дальше слово самому Генрици: «По причине легкой степени озноблений и по нежеланию огорчать начальство, целых шесть сотен из них (т. е. из 648. — Е.Т.) не упомянуты», так что «оказалось» обмороженных всего 48 человек[497].

Снова решительно бесцельно погибли люди и были потрачены средства. Генерал Ушаков, ближайший участник дела, приписывает оставление Калафата в турецких руках тому, что «главнокомандующий, вероятно, имел другие соображения, или по крайней мере не считал нужным брать Калафат, предвидя, может быть, что мы скоро должны будем очистить не только одну Малую Валахию, но и вообще Придунайские княжества»[498]. А «предвидел» это Горчаков потому, что прекрасно знал, как смотрит на дело Паскевич. Необычайно характерно показание Ушакова, бросающее яркий свет на душевное состояние Горчакова во время этого оказавшегося абсолютно бесцельным зимнего похода на Калафат: «Войска авангарда бодро и радостно встали в ружье и быстро двинулись к неприятелю. Но самая эта быстрота подала новый повод к раздумью… Я сам слышал, как князь Горчаков неоднократно произнес эту фразу: зачем же они так скоро идут?» То есть: зачем солдаты принимают всерьез его команду? Зачем они не понимают, что их посылают на смерть только потому, что как-то неловко стоять без дела, но что все это нужно будет скоро свернуть, ликвидировать и уходить домой?..

В начале 1854 г. Николай вызвал в Петербург Паскевича и назначил его главнокомандующим всеми войсками на западной границе России, а также стоящими в Дунайских княжествах. «Я пришел к государю около 12 часов с докладом, — вспоминал позже Паскевич, — мы были в его рабочем кабинете, где он впоследствии скончался. Государь был чрезвычайно грустен. Несколько минут продолжалось молчание». Царь наконец сказал, что он недоволен действиями Горчакова в Дунайских княжествах и что Горчаков едва ли способен к командованию отдельной частью. Паскевич отстоял Горчакова, в чем горько и торжественно покаялся впоследствии, уже лежа на смертном одре.

Паскевич не за тем только был вызван Николаем в Петербург, чтобы сказать свое мнение о Горчакове. Речь шла о вопросе безмерной важности: принять или не принимать «ультиматум» четырех держав: Англии, Франции, Турции, Австрии. «Мне отрадно вспомнить, что когда еще можно было предупредить все бедствия, постигшие впоследствии Россию, я против мнения всех в ту минуту, когда в порыве безумия мы готовились закидать всю Европу шапками, осмелился 27 февраля 1854 года представить покойному государю записку», в которой давался совет уступить, очистить Молдавию и Валахию. Фельдмаршал не сомневался, что выступит против России вся Европа, с Австрией и Пруссией включительно, и что все равно придется уступить. Под «ультиматумом» четырех держав фельдмаршал тут понимал, очевидно, требование Англии и Франции в двухмесячный срок очистить княжества. Но Австрия и Турция (уже бывшая в войне с Россией) в этом ультиматуме участия не принимали.

Паскевич не только не одобрял давние планы царя о восстановлении христианских народов на Балканах против Турции, но даже сам напомнил об этом, правда, с целью как можно меньше активно помогать этим восстаниям прямым участием русских войск. Но вот что он пишет Горчакову 22 марта 1854 г.: «Насчет формирования из сербов des corps francs (добровольцев. — Е.Т.) я бы думал теперь приостановиться, ибо, по словам барона Мейендорфа, полагать должно, что Австрия будет смотреть на это дело весьма неприязненно. Наконец, о болгарах я доносил государю императору, и мы с вами подумаем, когда будет время ими заняться»[499].

Ни сербам, ни болгарам Паскевич ни малейшей реальной помощи не дал, ни о каких болгарах он так и не нашел времени «подумать» и очень прислушивался к тому, что Буоль не говорит «ничего успокоительного» барону Мейендорфу о переходе русских через Дунай. И подобно самому Мейендорфу Паскевич знает, что австрийцы встревожены появлением русских на правом берегу реки именно оттого, что боятся восстания сербов.

Переправа через Дунай именно в нижнем его течении была обусловлена ненадежностью отношений с Австрией. «Рано открыты военные действия на Дунае, когда нет еще подножного корма. Кавалерия много потерпит, она должна подвозить сено из Бессарабии, Молдавии и Валахии; но тогда армия не может отдалиться от Дуная», — пишет в своем дневнике командир Кронштадта генерал Граббе, некогда воевавший на Дунае. Он, естественно, находит, что такое далекое от Сербии и других славянских провинций Турции место переправы русских войск «не обещает выгодных последствий», — и он предвидит: «чтобы делать что-нибудь, вероятно, приступят к осаде Силистрии»[500].

Граббе имел основание удивляться, почему место переправы выбрано далеко от Сербии. Как и все, имевшие доступ в Зимний дворец, он знал, что Николай I давно уже лелеет план поднять турецких славян. Он не мог знать тогда, что Паскевич, одобряя эту идею на словах, на деле ни за что не хочет протянуть Сербии руку помощи, а просто предоставляет ей самой восставать, если ей это угодно, сам же опасается лишь того, что Австрия может заподозрить русское участие в возможном сербском восстании. Поэтому фельдмаршал нарочно и приказал перейти Дунай подальше от Сербии. С болгарами дело обстояло иначе. Болгарского восстания против турок, если бы оно и произошло, Австрия боялась гораздо меньше: у нее болгарских подданных не было вовсе, да и относительно далеко от нее находилась Болгария. Поэтому решено было прежде всего поднять болгар.

Вот собственноручная отметка Николая I на доложенном ему письме князя М.Д. Горчакова генералу Лидерсу 26 марта 1854 г. о том, чтобы стараться расположить к себе болгар: «Теперь время настало выдать прокламации, чем я займусь»[501].

И в самом деле Николай собственноручно написал следующее воззвание, которое должно было распространяться в Болгарии от имени Паскевича: «Единственным братьям нашим в областях Турции. По воле государя императора Российского, с предводительствуемым мной победоносным христолюбивым воинством его вступил я в обитаемый вами край, не как враг, не для завоеваний, но с крестом в руках, как залог цели, на которую подвизаемся. Цель моего всемилостивейшего государя есть защита христианской церкви, защита вашего поруганного существования неистовыми врагами. Не раз уже лилась за вас русская кровь, те из вас, которые менее других тяготятся своим бытом, обязаны сим русской кровью приобретенным правам. Настало время приобресть и прочим христианам то же преимущество, не на словах, — на деле. Да познает и так всякий из вас, что иной цели Россия не имеет, как достичь святости прав церкви и неприкосновенности вашего существования. Настало ныне время вам, соединясь общим усилием, поборствовать за ваше существование. Да поможет нам господь!»

Написав это, Николай остался вполне удовлетворен своим первым личным дебютом в составлении прокламаций. Это воззвание, призывавшее к вооруженному восстанию верноподданных султана Абдул-Меджида, должно было немедленно быть пущено в ход. «Очень хорошо!»[502] — не удержался похвалить свое произведение высокопоставленный автор (и даже приписал эти слова внизу) и тут же прибавил, обращаясь, очевидно, к военному министру: «приготовь к отправлению к князю Варшавскому и сообщи к сведению г. Нессельроде. Письмо к фельдмаршалу пришли попозже».

Итак, собственноручная прокламация царя мчится в фельдъегерской сумке с максимальной быстротой к Паскевичу, который и должен это воззвание размножить и от своего имени распространить, действуя на религиозные чувства христиан. А Паскевич в эти самые дни сидит у себя в кабинете в Бухаресте и составляет план разжигания религиозных чувств магометан! Приведем в доказательство этого факта неопровержимейшее свидетельство.

Подобно тому как Паскевич, конечно, желал бы, чтобы сербы и болгары восстали сами по себе, без всякого участия России, — еще больше он желал другого: бунта в турецких войсках и в турецком глубоком тылу. До Паскевича доходили, конечно, слухи о том, что турки чувствуют себя очень зажатыми в тиски своими «союзниками». И в тот же день как он писал Горчакову о необходимости «приостановить» образование волонтерского отряда из сербов, фельдмаршал сообщил тому же Горчакову для сведения и руководства о желательности найти агитаторов для работы в Турции. «Пишу к вам особо, любезнейший князь, о деле, которое для успеха должно оставаться в совершенной тайне между вами и мной. Подумайте, нельзя ли будет найти верных людей, не между греками-фанариотами или персами, точно так же, как не между молдаванами или валахами, потому что на одних по плутовству, а на других по глупости надеяться нельзя, а между болгарами или турками. Люди сии нужны нам для исполнения следующей мысли моей: если бы туркам уметь рассказать их положение, то они бы увидели, к чему ведет их союз Англии и Франции».

Из всех этих пестрых и противоречивых опытов и поползновений царя в Петербурге и фельдмаршала в Бухаресте — ничего не вышло. Ни славянские, ни турецкие, ни христианские, ни магометанские революции так скоропалительно не делаются. «Революционная» неопытность Николая I и фельдмаршала Паскевича бросается в глаза. Оставалось положиться исключительно на русскую армию и на военные операции. Обратимся к тому, что было сделано армией перед назначением Паскевича главнокомандующим и что застал фельдмаршал при своем появлении на Дунае.

Паскевич уехал, как сказано, из Петербурга уже не только фактическим верховным распорядителем военных действий, а формально главнокомандующим. Но это помочь делу никак не могло: ведь все, что раздражало Николая I в распоряжениях Горчакова и в действиях генералов, подчиненных Горчакову, именно и обусловлено было тем, что сам Горчаков стремился быть послушным орудием Паскевича, и именно Паскевич, а вовсе не Горчаков хотел как можно скорее свернуть и ликвидировать Дунайскую кампанию. Оттого, что Паскевич теперь стал уже и формально начальником Горчакова, действия последнего могли стать лишь еще более растерянными и нерешительными.

Между тем с января 1854 г. Горчакову стало особенно затруднительно продолжать делать то, что до сих пор он делал во имя выполнения совершенно ему ясной, хотя и не высказываемой всеми словами, воли Паскевича: воевать не воюя, производить марши и контрмарши, спешить, не двигаясь с места.

В Бухарест прибыл, по личному повелению Николая, генерал Карл Андреевич Шильдер, начальник инженеров. Это был очень дельный и очень способный инженер и сапер, прекрасный руководитель, изобретательный техник, внесший некоторые очень существенные и спасшие много солдатских жизней усовершенствования в постройку амбразур. Он был в тех же чинах, что и Горчаков, и старше Горчакова по возрасту: ему уже шел шестьдесят девятый год. А кроме того, все знали, что и свое генерал-адъютантство он заработал настоящими большими заслугами, чего за князем Горчаковым не числилось.

Политикой Шильдер не занимался, тайных мыслей Паскевича не знал, служебными соображениями Горчакова не интересовался. Бей врага, не рассуждая, нравится это кому-либо или нет, все равно, какого врага: турки ли, венгерские революционеры ли, «демократы» ли (кого именно Карл Андреевич понимал под демократами, не очень ясно, по-видимому, поляков и венгерцев, которых было немало в турецкой армии).

Вояка и рубака Шильдер, в политике ничего не смысливший подобно многим своим коллегам, несколько путал 1854 год с 1849 годом и склонен был, валя в одну кучу турок и прочих супостатов с революционерами, считать предпринимаемый поход за Дунай чем-то вроде завоевательной прогулки: «Будьте мне в пользу царя только и священного дела усердным помощником, зажмем, как я предвижу и предчувствую, дерзких турок с демократами в бараний рог — на первый случай на их правом берегу Дуная, в дрянных крепостцах, а далее? да поможет господь!» — так писал генерал Шильдер Хрулеву в начале января 1854 г. из Зимнича[503].

Подчиненные любили Шильдера, и в их глазах во всех столкновениях с высшим начальством он всегда был прав. «Все саперные и инженерные прапорщики суть моя лучшая надежда для приведения в исполнение, что пламенное мое воображение отразит на бумаге карандашиком», — тогда же писал Карл Шильдер Хрулеву[504].

Прибыв 9(21) февраля 1854 г. в город Турно, Хрулев начал уже на следующее утро артиллерийский обстрел через реку, пристани и крепости города Никополя, находящегося на правом берегу Дуная. Возникла упорная артиллерийская дуэль, показавшая, что у турок — обилие снарядов, но что стреляют они из рук вон плохо. На каждый русский выстрел они выпускали до тридцати снарядов, не причинявших русским никакого вреда, так что это даже начало увеселять толпы зрителей, подходивших из города Турно к русским батареям[505]. Но из главной квартиры Хрулев стал получать и непосредственно и через своего начальника Шильдера бумаги, тормозившие его действия и мешавшие ему.

В качестве начальника инженеров действующей армии Шильдер и подчиненный ему Хрулев вообще на каждом шагу наталкивались па препятствия со стороны главнокомандующего Горчакова. Дело идет об артиллерийском обстреле с левого берега Дуная турецкой флотилии и двух правобережных турецких укрепленных пунктов: Никополя и Систова. Шильдер приказывает Хрулеву бить по флотилии калеными ядрами, — Хрулев с готовностью берется за выполнение приказания, зная по опыту, насколько каленые ядра в данном случае оперативнее простых снарядов: «Под Журжей выпущено по флотилии до 800 снарядов нами, — а из 50 каленых ядер, при самой гадкой стрельбе, если попадет три ядра, дотла сожгут турецкую флотилию»[506]. Казалось бы, все хорошо, как вдруг Хрулеву заявляет генерал Соймонов, что получен приказ князя Горчакова: не стрелять калеными ядрами, потому что они сжигают олово в канале орудия. Кого же слушаться? Хрулев берет высочайше утвержденное в 1853 г. руководство для артиллерийской стрельбы, там ровно ничего не сказано о запрещении стрелять из медных орудий калеными ядрами, напротив, есть прямые указания, что это можно и должно делать. И вместо стрельбы по турецкой флотилии — Хрулеву нужно идти в канцелярию и писать бумаги с полемикой и препирательствами.

На рассвете 20 февраля шесть тысяч турок переправились на левый берег Дуная близ Силистрии и оттеснили казачьи посты. Тогда сборный русский отряд двинулся из города Калараша против неприятеля под начальством генерала Хрулева и Богушевского. После жаркой стычки турки, потеряв несколько сот человек, были отброшены и бежали обратно за Дунай; при переправе одна неприятельская лодка с сидевшими в ней пехотинцами была потоплена, другая взята в плен. Русские потери были ничтожны[507]. Турки в открытом бою совсем не выдерживали натиска русских войск, тогда как превосходно защищались в крепостях. Дело под Каларашем 20 февраля 1854 г. лишний раз это обнаружило.

Солдаты и казаки тогда еще верили, что война с турками ведется серьезно. Они окончательно утратили эту веру лишь несколько позже.

Вот «бытовой» случай, бегло отмеченный в донесении одного эскадронного командира, участвовавшего в этой битве под Каларашем:

«Вверенного мне 8 эскадрона рядовой Флор Печенкин 20 числа сего месяца в сражении был ранен слегка куском гранаты в лоб и нос. Полагая, что рана эта ничего незначащая, не хотел тогда докладывать об этом. На другой день почувствовав головокружение и сильную боль объявил». Рана оказалась очень тяжелой, это явствует уж из того факта, что о болезни Печенкина рапортом донесли самому Хрулеву. Обыкновенно доносилось лишь о смерти или смертельном ранении рядовых. Флор Печенкин не донес сразу же о том, как его «слегка» ранила в лоб и нос граната, чтобы его не увели с места сражения[508].

22 февраля Хрулев обстреливал Силистрию с левого берега из прикрытых и укрепленных батарей, устроенных на самом берегу. Значительная часть турецкой флотилии, стоявшей у Силистрии, была в этот день уничтожена, войска и жители бежали из города в цитадель.

В ночь с 26 на 27 и в ночь с 27 на 28 февраля подполковник Тотлебен построил и вооружил ряд батарей для действия против турецкого острова, лежащего на Дунае против Ольтеницы. 28 февраля открыт был по острову с этих батарей перекрестный пушечный огонь из 10 орудий, после чего было произведено движение русского флота к отмели и занятие отмели, соединяющей остров с левым берегом Дуная[509].

Затем Хрулев приказал Тотлебену избрать пункт, удобный для наведения понтонного моста на остров. В ночь с 28 февраля на 1 марта началось сосредоточение русских батарей у избранного Тотлебеном пункта. Хрулев велел выставить там 12 батарейных и 8 легких орудий. На рассвете 1 марта вдруг появились как раз в ближайшем к этим русским орудиям месте острова две женщины с детьми и несколько крестьян. Они кричали на молдаванском наречии, что турки бежали и покинули остров. Это была военная хитрость, потому что вскоре загремели турецкие скрытые орудия, а также ружейные выстрелы. Последовала жаркая и долгая артиллерийская и ружейная перестрелка, после которой турки были выбиты из ложементов на опушке леса и отступили в глубь острова. Хрулев вовсе не считал нужным немедленно выбить турок из леса, но один батальон «лишь только открылась канонада, выскочил из своего ретраншемента без приказаний, думая, что настал желанный момент»… Батальон немедленно, конечно, был обстрелян, Хрулев сейчас же велел прекратить это самоуправство, но «начальники едва могли остановить стремление этого батальона и снова уложить солдат в ретраншементы». Солдаты явно не успокаивались, и офицеры оказались в несколько щекотливом положении, так что некоторые из них даже рискнули жизнью, чтобы показать, что они вовсе не из трусости исполнили приказ высшего начальства и прекратили самовольное выступление солдат в атаку: «офицеры, следуя примеру батальонного командира… капитана Ванновского», чтобы показать солдатам, что не опасение за свою жизнь заставляет их уклоняться от вражеских пуль за бруствером, безмятежно стояли на оном, где некоторые из них и были контужены[510].

Таково было настроение солдатской массы еще зимой и ранней весной 1854 г.

Раздоры между Шильдером и Горчаковым как раз к моменту приготовлений к переходу через Дунай достигли таких размеров и такой интенсивности, что это прямо стало беспокоить наблюдателей, боявшихся за сохранение дисциплины в войсках при подобных отношениях в генералитете, да и ущерб делу был серьезный[511].

Горчаков не решался уволить Шильдера или отправить его куда-нибудь вон из армии, но всячески тормозил все, что Шильдер предлагал или даже начинал осуществлять. Вечно Шильдеру приходилось то писать в штаб-квартиру, то бросать все и мчаться для объяснений. «По весьма крутым обстоятельствам я должен ехать прямо в Бухарест для личных объяснений с князем Горчаковым по делам, относящимся к Нижнему Дунаю, потому опять должен миновать Калараш», — пишет он Хрулеву на другой день после Каларашского сражения, когда и ему и Хрулеву гнетуще важно было бы переговорить лично[512]. Но нет, Горчаков приказывает Шильдеру явиться для «весьма крутых» объяснений, — и нужно бросить все и мчаться в Бухарест.

Между русскими батареями у сел. Ольтеницы и островком, занятым турками, узкий и мелкий рукав реки. Нужно было непременно узнать, какова глубина брода. Но как это сделать в весеннее половодье? С раннего утра 1 марта, когда уже гремела канонада и трещал беглый ружейный огонь с турецкого берега, вдруг в русской роте послышались крики: «Турок бежит! Турок!» Но это был не турок. «Всмотревшись хорошенько, — доносит Хрулеву бригадный командир генерал Заливнин, — оказалось, что казак Медведев выбежал к стороне турецкого островка вброд между двух сильно вооруженных (турецких. — Е.Т.) ложементов, пробежал брод ввиду всего отряда и возвращается назад тем же путем; достигнувши островка Кичу, делает два выстрела по турецкому ложементу и возвращается ко мне с донесением, показывая рукою по мокрым ногам, что брод немного выше колен». Часом позже генерал Заливнин выбил картечью взвод регулярной турецкой пехоты. «Это положительное сведение о возможности пройти вброд дало мне решительность изготовиться к переходу на остров», — добавляет генерал, представляющий к награде донского казака Петра Медведева, который сам измыслил и совершил свое отчаянное дело[513].

Но того же 1 марта в Бухаресте уже писалось письмо, сводившее к нулю усилия Хрулевых и казаков Медведевых. «Предписываю вашему превосходительству не атаковать острова против Туртукая и ограничиваться отстоянием (sic. — Е.Т.), в случае нападения неприятеля, левого берега Дуная. Также не производить бесполезных канонад и перестрелок, а действовать орудиями, стрелковым огнем с левого берега тогда только, когда оно действительно полезно. Генерал-адъютант, кн. Горчаков»[514]. Но ведь Хрулев именно и считал «действительно полезным» выбить турок с острова и готовиться к систематическим действиям против правого берега. Горчаков не мог этого, конечно, не понимать. Но и здесь, как и в других случаях, князю Михаилу Дмитриевичу приходилось поглядывать одним глазом на Хрулевых, Шильдеров и казаков Медведевых, а другим — на фельдмаршала Паскевича и как-то выбирать среднее пропорциональное: воевать и не воевать, идти вперед, но оглядываться, побольше сомневаться при наступлении, отступать же с полной решимостью, награждать казаков Медведевых за героизм, но как можно скорее ликвидировать результаты этого героизма.

На рассвете 11(23) марта русские войска перешли Дунай у Галада. Командовал ими генерал-адъютант Лидерс. В 4 часа того же дня началась переправа других частей под начальством Коцебу. Наконец, попозже в тот же день, около Измаила, переправился последний отряд из предназначенных для перехода через Дунай под начальством генерал-лейтенанта Ушакова.

Переправа в первых двух пунктах прошла без особого сопротивления со стороны турок. Только уже после переправы произошла перестрелка. При переправе у Измаила завязалось дело у турецких окопов, недалеко от места выхода русских войск на берег. Потеря русских была довольна значительна: 201 убитый и 510 раненых. Турецкие потери были около тысячи человек. На другой день, 12 марта, турки бежали и бросили без боя Тульчу, Исакчи и 13 марта — Мачин. Там было захвачено много снарядов и пороховой склад.

12 марта вечером, когда русские войска ликовали по поводу удачно совершенной переправы и из рук вон нелепого поведения турок, допустивших совершить это опаснейшее дело, — князь Горчаков вдруг получил со специальным посыльным из Варшавы курьером приказ от Паскевича: не переходить через Дунай, а если уже перешли, не идти дальше Мачина, выводить войска из Малой Валахии; транспортировать раненых и «излишние тяжести» в Россию. Эти распоряжения повергли в изумление, разумеется, буквально всех. «Князь Горчаков, конечно, мог лучше знать причину необъяснимых для нас распоряжений фельдмаршала, ибо получил от него в то же время партикулярное письмо», — пишет генерал Ушаков, участник и правдивый летописец событий Дунайской кампании[515]. Ушаков не мог знать, конечно, содержания этих «партикулярных писем» Паскевича к Горчакову, а мы их знаем. И в письме от 24 февраля, и в письме от 25 февраля, и в письме от 27 февраля, и в письме от 9 марта фельдмаршал не переставал пугать Горчакова близким будто бы выступлением Австрии. «Еще раз скажу, что если вы еще не взяли Мачина, Исакчи и Тульчи и не устроили переправы, то не начинайте перехода, ибо, пока дела с Австрией не объяснятся, нам нет необходимости переходить через Дунай», — этот мотив повторялся упорно в каждом письме фельдмаршала к совсем сбиваемому этим с толку князю Горчакову[516].

К концу марта (н. ст.) стоявшая у Никополя турецкая флотилия была «совершенно разбита и наполовину сожжена», турецкий мост на Осмоле сожжен, жители города Никополя и крепости эвакуированы по приказу турецкого начальства и движение турецких судов по Дунаю совершенно прекращено. За все время (больше месяца) русскими было выпущено всего пятьсот семь зарядов артиллерии. Все эти значительные результаты были достигнуты без потерь в людях и лошадях[517].

Известие об удачном переходе русских войск через Дунай и о последующих их успехах вызвало в Вене очень большое беспокойство и раздражение.

Впрочем, и до перехода через Дунай в этом отношении хорошего в Вене было мало. Мейендорф еще 7 марта 1854 г. с тревогой извещает канцлера, что как ни худо было все то, что привез с собой Орлов в Петербург после своего венского визита, но что после его отъезда положение русского дела в Вене еще ухудшилось. Англия и Франция оказывают большое давление на Австрию с целью заставить ее принять участие в войне против России — и политика Австрии становится уже вполне откровенно враждебной. Из греческого восстания в Эпире ничего не выйдет, его задушит Турция при полной поддержке западных держав, Сербия при малейшей попытке будет занята австрийцами. Ни о каких завоеваниях теперь России нечего и думать[518].

Буоль, по-видимому, и не скрывал уже в марте 1854 г. от Мейендорфа, что попытка царя оказать помощь сербам и побудить их к восстанию равносильна объявлению войны между Россией и Австрией. Мейендорф находит, что сербское дело не стоит такого риска[520]. Мейендорф чувствует щекотливость и ложность своего положения в Вене, где ему приходится иметь дело с главным из враждебных России австрийских государственных людей, министром иностранных дел Буолем, на сестре которого Мейендорф женат. Мейендорф очень бы хотел, чтобы вместо него прислали другого, и пишет об этом Нессельроде, но канцлер и царь все еще баюкают себя надеждой на поворот австрийской политики и считают родство русского посла с австрийским министром фактом не отрицательным, а положительным.

13 марта 1854 г. у Мейендорфа был неприятный разговор с Буолем. «Наблюдательный корпус», который Австрия сначала определяла в 25 000 человек, потом в 50 000, вырос уже до 150 000. Другими словами: громадная австрийская армия стала у границы Дунайских княжеств, готовая вмешаться в войну и уж, конечно, не на стороне России. Разговор с Буолем был совершенно безрезультатен. Правда, Мейендорф считал, что раньше чем через шесть недель австрийская армия не будет в состоянии начать войну, — но это плохое утешение. Венская пресса злорадно раздувала слухи о русских неудачах и затруднениях. О Пруссии можно было лишь говорить так: «быть может, до тех пор (т. е. еще шесть недель. — Е.Т.) Пруссия будет нам верна, и тогда мы продержимся (et alors notre position est tenable)»[521].

Но будет ли Пруссия «верна»? Вокруг короля Фридриха-Вильгельма IV шла большая борьба. «Русская партия» — консервативных аристократов и генералов армии — была за дружественный нейтралитет по отношению к России; «либералы», «англофилы» стояли за сближение с Англией и Францией.

Король осмелел и на укоры Николая, что Пруссия поддерживает колеблющийся, «нерешительный» нейтралитет (neutralit vacillante et ind) гордо ответил, что прусский нейтралитет есть суверенный нейтралитет. Не очень ясно, что понимал Фридрих-Вильгельм под этим термином, — по-видимому, он хотел выразить мысль, что Пруссия останется вполне самостоятельной в своих решениях и не поддастся угрозам и давлению воюющих сторон. Эта мысль так и выражалась королем: если кто намерен угрожать силой — то Пруссия будет обороняться, и «тогда не будет спрошено, угрожают ли зеленые (русские. — Е.Т.), синие (французские. — Е.Т.) или красные (английские. — Е.Т.) мундиры»[522]. Но не успел король так развоеваться на бумаге, как уже его стало одолевать беспокойство.

Существовала лишь одна-единственная великая держава на свете, которой король не боялся: это была Австрия. В его окружении обе партии: и братья фон Герлахи, лидеры русской партии, и Бунзен, вдохновитель антирусских и англофильских течений в прусской дипломатии, и Бисмарк, бывший тогда представителем Пруссии при франкфуртском союзном сейме, и брат короля Вильгельм — с самого начала восточных осложнений почти одинаково подозрительно относились к Австрии и наперерыв стремились доказывать, что во всяком случае таскать для Австрии каштаны из огня Пруссия не должна. Со времени Ольмюца 1850 г. они смотрели на Австрию как на едва ли не главное в настоящем и в будущем препятствие к политическому возвышению Пруссии и ко всякой даже частичной попытке объединения севера или центра Германии вокруг Пруссии. И король тоже Ольмюца 1850 г. не забыл, но все-таки были моменты и во второй половине 1853 г., и в начале 1854 г., когда, по-видимому, королю представлялась заманчивая и успокоительная идея: противопоставить сплоченный нейтральный фронт — Австрию, Германский союз, Пруссию — как западу, так и востоку. Такому фронту, если бы он составился, можно было бы не бояться ни давления со стороны Николая, ни угрозы со стороны англо-французского союза. Но мог ли он составиться при глухом, но упорном антагонизме между Австрией и Пруссией? И был ли налицо какой-нибудь общий интерес, который мог бы тесно сблизить все германские державы на почве восточной политики? В Константинополе действовал один дипломат, который давал вполне утвердительный ответ на этот вопрос. Это был австрийский представитель Брук. По его мнению, от Балтийского и Северного морей, через всю толщу Пруссии и государств Северной и Средней Германии, вплоть до Австрии и включая Австрию, тянется конгломерат немецких или тесно связанных с немецкими земель, — и все эти страны имеют полную возможность отстаивать свои экономические интересы и от русской, и от английской, и от французской экспансии, направляющейся на Турцию. Брук проницательно вглядывался в политику лорда Стрэтфорда-Рэдклифа и явственно понимал, что если Англия — враг русского военно-политического продвижения на турецком востоке, то она не меньший враг и экономических успехов австрийской торговли и промышленности на ближайших рынках в азиатских владениях Порты.

Выступить против Николая король не хотел ни за что. Но и помочь ему, оказав давление на Австрию, Фридрих-Вильгельм также не видел никакого смысла. Луи-Наполеона король терпеть не мог, очень его боялся и считал его узурпатором и таким же агрессором в душе, каким был в течение всего своего кровавого царствования его дядя Наполеон I. И, считая Наполеона III узурпатором и в то же время носителем революционных начал, разрушителем всех принципов и преданий Священного союза, король прусский под влиянием непреодолимого страха пред французским императором поспешил изменить Николаю в деле с титулованием Наполеона III. Англию король тоже не любил, хотя боялся ее несравненно меньше, чем он боялся обоих своих соседей — западного и восточного. Англия давала пристанище политическим эмигрантам, а король Фридрих-Вильгельм считал это личным оскорблением. К этому прибавилась нелепая история с тайными агентами прусской полиции. Дело начато было, правда, вовсе не королем. Английское правительство весной 1851 г. предложило прусскому прислать трех полицейских агентов, которые облегчили бы английской полиции слежку за немецкими подозрительными личностями. Три агента были отправлены в Лондон. Но здесь они очень ретиво взялись за дело и стали деятельно (и специально) следить за Карлом Марксом, Руге, Маццини и другими эмигрантами, что вовсе не имелось тогда в виду английской полицией, желавшей помощи против уголовного элемента по преимуществу. Кончилось тем, что трех излишне работоспособных прусских шпионов отправили обратно. Фридрих-Вильгельм был обижен и жаловался английскому послу в Берлине лорду Блумфильду на эмигрантов, «сеющих социализм, атеизм и другие принципы переворота», как с большой горечью, хотя и не очень грамотно выразился король[523]. А министр иностранных дел барон Мантейфель тоже поставил на вид Блумфильду, что, к сожалению, Англия преследует лишь разбойников и убийц, а политических преступников оставляет в покое. Все это раздражало и беспокоило короля. Он и тянулся к Николаю, который был ему ближе всех по убеждениям и по всему строю мыслей, и боялся Николая, и боялся Наполеона III, и опасался Англии, и был месяцами в состоянии почти непрерывного раздражения и растерянности, потому что ведь ни Наполеон III, ни царь, ни британский кабинет его отнюдь не желали оставить в покое и настойчиво просили о совершенно противоречивых декларациях и диаметрально противоположных актах. Отмахнуться от подобных просителей даже и не Фридриху-Вильгельму было бы нелегко, и взбалмошный, нервный человек просто не знал порой, куда ему податься.

Для Николая был совсем новым тон, который понемногу усвоил себе в объяснениях с ним прусский король, как только началась война между Россией и западными державами. Престиж русского царя падал с каждым месяцем войны все более и более, и это отражалось на поведении «друзей» еще более чувствительно, чем на действиях врагов.

Фридрих-Вильгельм стремился отдать себе ясный отчет в капитально важном для него вопросе: выдержит ли Россия или не выдержит? Кто сильнее? Кого следует больше бояться? Жадно собирал он нужную информацию, где только мог.

В самом конце февраля 1854 г. мимоездом в Берлине появился возвращавшийся в Лондон после разрыва дипломатических отношений Англии с Россией сэр Гамильтон Сеймур, бывший английский посол в Петербурге. Сеймур имел с королем Фридрихом-Вильгельмом IV разговор, продолжавшийся час двадцать минут. В этой долгой беседе король, по впечатлению английского дипломата, обнаружил, что он одинаково боится и Николая I и Наполеона III. Сеймур убеждал короля выступить на стороне Англии и Франции и этим содействовать подрыву русского могущества, опасного прежде всего для Пруссии в силу географической близости к северному колоссу. Но ничего из всех усилий Сеймура не вышло. Король вовсе не хотел, чтобы «вместо сражений на Дунае происходили сражения в восточной Пруссии» (так король еще незадолго до приезда Сеймура выразился в разговоре с Мантейфелем). Фридрих-Вильгельм IV жаловался, правда, на Николая, который употребляет «такие сильные выражения, когда говорит о нем, своем шурине, что потом даже и повторить нельзя»[524], но все-таки в конце концов решительно отказывался от приглашения англичан, клонившегося к тому, чтобы обрушить на Пруссию стоявшую близ границы русскую армию в 200 тысяч человек.

Спустя некоторое время не удавшуюся англичанам попытку втравить Фридриха-Вильгельма IV в войну с Россией повторил французский посол в Берлине де Мустье, но и у него ничего не вышло. Де Мустье наивно приписывал свою неудачу тому, что король не совсем здоров душевно.

Король, правда, уже близился постепенно к своему не очень далекому печальному концу, но, конечно, никак нельзя усматривать симптом надвигавшейся душевной болезни в весьма здравомысленном отказе короля жертвовать интересами Пруссии и рисковать ее целостью во имя стратегических интересов англичан и французов на Дунае и на Черном море.

Король хитрил с Николаем — и это ему удавалось очень редко, хитрил с Англией — и это ему не удавалось вовсе. В течение всего февраля 1854 г. к Фридриху-Вильгельму неотступно обращались и письменно, и устно, и непосредственно, и через третьих лиц из Англии с предложением примкнуть к коалиции. Он метался и не знал, что делать. И вот король отправляет в Лондон со специальной миссией графа фон Гребена и дает ему 7 марта 1854 г., т. е. когда уже состоялся разрыв сношений Англии и Франции с Россией, следующие инструкции, поражающие своей наивностью и детскими поползновениями на коварство. Граф Гребен должен убедить англичан, что если Пруссия выступит, то она подвергнется нашествию русских войск, которые Николай стянет с разных сторон, и этот театр войны сделается главным. А это невыгодно союзникам. Почему? Король не поясняет — очевидно, имея в виду, что через Пруссию Николай может пройти во Францию. Затем, вторая невыгода для союзников: как нейтральный государь — король может в свое время выступить посредником и способствовать заключению мира, а как «коализованный государь (ein coalirter)» (слог у короля был очень капризный и растрепанный) — Фридрих-Вильгельм не будет в состоянии оказать союзникам эту услугу. Но самое изумительное король приберег к концу: он великодушно предлагает Англии помощь, если вдруг Наполеон III возьмет да и обрушится на самое Англию. Потому что ведь об императоре французском известно, что он «поворачивается быстро (vom franz. Kaiser wei man nur Eins gewiss: qu'il tourne vite)».

Эта глубокомысленная немецко-французская фраза остается без дальнейших пояснений — и король лишь прибавляет, что сама же Англия «должна понять и поймет, как для нее решающе важной может быть Пруссия, если она с незатронутыми, свежими силами своей казны, своих вспомогательных источников, своих солдат выступит на помощь».

Эбердин, Пальмерстон, Кларендон могли бы принять это предложение за нахальное издевательство, если бы они не знали Фридриха-Вильгельма. Они просят у короля помощи против Николая — и Фридрих-Вильгельм готов им оказать помощь, но с небольшим условием: чтобы они начали войну не против Николая, а против Наполеона III, с которым они только что заключили союз для нападения на Николая! Если английское правительство окажет Фридриху-Вильгельму эту любезность и совершит предлагаемую им перестановку, то пусть смело рассчитывает на Пруссию… Эти инструкции опубликованы были впервые лишь в 1930 г.[525], ознакомившись с ними, историк подвергается искушению окончательно принять версию, согласно которой монарх начал сходить с ума не в 1857 г., как утверждали медики, а несколько раньше.

При дворе Фридриха-Вильгельма продолжали бороться две партии: русская и антирусская. Первая была сильнее, и первый министр фон Мантейфель очень к ней склонялся. Вторая располагала большими симпатиями не только среди буржуазии, но и дворянства, и значительная часть высшей бюрократии, например, почти сплошь была враждебна Николаю. И в ближайшем окружении короля были люди, которые, при всем своем консерватизме, тяготились давно опекой и высокомерием царя и решительно склонны были оказать дипломатическую поддержку союзникам. Во главе их стоял родной брат короля (и его наследник) принц прусский Вильгельм, впоследствии прусский король и император германский. И эта антирусская партия не хотела войны с Россией, но ни в каком случае не желала также оказывать давление (в пользу Николая) на Австрию или государства Германского союза. А царю только это и нужно было от Пруссии. И этого он так до конца и не добился — и не мог добиться. Унизив Пруссию в Ольмюце в 1850 г. так, как он ее унизил (и именно унизил в пользу и к торжеству Австрии), Николай не должен был и рассчитывать, что даже в ближайшем окружении короля он найдет теперь большую поддержку, и он, по-видимому, сам сознавал это. На «измену» Пруссии он гневался несравненно меньше, чем на «измену» Австрии.

Но не так-то легко было прусскому правительству отвязаться от самых настойчивых и непрерывных подталкиваний и домогательств со стороны английского кабинета. Это стремление во чтобы то ни стало втравить Пруссию в войну нашло наконец гораздо более решительный отпор не в Берлине, а во Франкфурте со стороны начинавшего тогда свою дипломатическую карьеру Бисмарка, состоявшего прусским делегатом во франкфуртском сейме. Бисмарк ясно видел, что сама-то Пруссия может при этом все проиграть и даже в лучшем случае ничего не выиграть. Он решил начистоту объясниться с очень старавшимся его распропагандировать английским представителем во Франкфурте сэром Александром Мэлетом. Интереснейший документ, в котором Мэлет излагает свой разговор с Бисмарком, впервые найден и напечатан полностью в 1937 г. в уже названной книге Файт Валентина, в приложениях. Это донесение бросает яркий свет на позицию Пруссии в начале войны[526]. Бисмарк жаловался на поведение английской прессы, на прямые угрозы, которые решаются пускать в ход разные лица, ему известные, имена их он может даже назвать. Пруссии грозят, что если она не объявит войны России, то Франция нападет на прусские рейнские провинции, англичане объявят Пруссии морскую блокаду и произведут высадку на ее северных берегах. Если бы под влиянием подобных угроз, сказал Бисмарк, Пруссия уступила, то «с самостоятельным существованием Пруссии было бы покончено». Бисмарк прибавил: «…что касается меня лично, то я предпочел бы скорее быть сожженным живьем в последней померанской деревушке, чем уступить такому постыдному способу, который пускается в ход, чтобы получить нашу помощь». Англичанин сваливал вину на неумеренный тон безответственной английской прессы, но Бисмарк упорно стоял на своем, указывая, что дело вовсе не только в прессе, но и в заявлениях официальных лиц («в других областях» и помимо прессы). Сэр Александр Мэлет ответил, что лица, на которых намекает Бисмарк, переусердствовали. В конце разговора Бисмарк сказал: «Ни в коем случае мы не станем союзниками России, но брать на себя риск и издержки по войне с Российской империей — совсем иное дело, особенно, если правильно взвесить возможные выгоды для Пруссии даже в случае успешного исхода подобной войны»[527].

Английское правительство, получив подобные донесения сэра Александра Мэлета об этой неприятной беседе с Бисмарком, сообразило, что дело зашло слишком уж далеко. Лорд Кларендон в письме от 8 апреля 1854 г. предложил Мэлету уверить Бисмарка в том, что британский кабинет не может отвечать за выходки прессы, а также указать Бисмарку, что английскому правительству совсем ничего не известно о лицах, пускавших в ход угрозы против Пруссии. Само же оно, английское правительство, ни в чем подобном неповинно. Но вместе с тем Кларендон тут же прибавляет, что, отказываясь объявить России войну, Пруссия, быть может, слишком поздно убедится, что этим своим решением прусское правительство расширяет театр военных действий, затягивает войну и благоприятствует делу революции[528]. Каким образом нейтралитет Пруссии «расширяет» сферу военных действий и при чем тут «революция» — осталось неясным.

Ни французское, ни британское правительства не скрывали от себя, что, пока дело остановилось лишь на стадии разрыва их дипломатических отношений с Россией, король Фридрих-Вильгельм уже во всяком случае не сделает никаких сколько-нибудь решительных шагов против Николая и что даже Франц-Иосиф и граф Буоль не знают, насколько им безопасно слишком компрометировать Австрию в глазах царя.

Решено было не ждать и ускорить объявление России войны.

Оставались дипломатические формальности. Разрыв дипломатических отношений еще не равносилен объявлению войны. И Эбердин и Наполеон III желали бы, конечно, чтобы это объявление войны взял на себя Николай. Но царь, отозвав своих послов из Парижа и Лондона и простившись с Кастельбажаком и Сеймуром в Петербурге, — молчал.

Тогда 2 марта последовал со стороны Англии (в форме письма лорда Кларендона к Нессельроде), а 3 марта со стороны Франции ультиматум. Обе державы, как сообщал об этом канцлеру Нессельроде лорд Кларендон, предлагали русскому императору эвакуировать Молдавию и Валахию в двухмесячный срок, угрожая в случае отрицательного ответа войной.

Послов обеих держав уже не было в Петербурге, но консулы еще оставались. Нессельроде пригласил в министерство английского и французского консулов и объявил им для передачи их правительствам, что содержание писем обоих правительств «слишком неприлично и слишком оскорбительно для чести и достоинства России», а поэтому никакого ответа им дано не будет.

Немедленно царь распорядился ускорить подготовку к переправе русских войск через Дунай.

15(27) марта 1854 г. в палате лордов и в палате общин было заслушано послание королевы Виктории о том, что она решила объявить войну русскому императору для защиты своего союзника султана от ничем не вызванной агрессии. Так был сформулирован документ.

31 марта вечером в обеих палатах парламента началось обсуждение ответного адреса королеве.

Первым выступил в палате лордов статс-секретарь по иностранным делам лорд Кларендон. В длинной речи он доказывал неискоренимое ничем миролюбие правительства ее величества и единственным виновником войны признавал Николая. Если бы Турция согласилась на все то, что требовал царь, — она бы умерла от медленного яда; если бы она отказалась и ей не пришли бы на помощь Англия и Франция, — она умерла бы от быстро нанесенного удара. И если бы это случилось, то русский царь настолько усилился бы, что «не одна страна Западной Европы подверглась бы участи Польши».

Лорд Кларендон мог теперь уже вполне оправдать доверие Пальмерстона, не страшась получить выговор от премьера Абердина за излишнюю поспешность. И он впервые громогласно от имени правительства изложил главную идею Пальмерстона и именно в тех тонах, которые очень свойственны были Пальмерстону (и нисколько не были свойственны самому Кларендону).

Поднялся лорд Дерби, вождь консервативной оппозиции против коалиционного кабинета, возглавляемого консерватором Эбердином. Дерби начал с того, что он признает войну, объявленную Николаю, законной и будет поддерживать правительство. Но затем подверг политику кабинета жестокой критике. Прежде всего он указал, что война против России будет очень трудной, очень долгой войной и что очень вредно затушевывать этот факт. Этой тяжкой войны, которую сейчас, 31 марта 1854 г., Дерби считает неизбежной и законной, очень легко было, по его мнению, избежать. И тут Дерби прямо стал обвинять главу кабинета лорда Эбердина в провоцировании войны, правда, бессознательном. Вина Эбердина была велика уже в 1844 г., когда Николай приезжал в Англию. «Два или три министра» тогда разговаривали с царем о Турции, и из них только благородный лорд (т. е. Эбердин) остался в живых сейчас. Почему же благородный лорд именно так разговаривал тогда с царем, что потом русский посол Бруннов уже в 1852 г. мог ссылаться на неофициальное изложение этого разговора? Не поощрил ли Эбердин царя к его заявлениям и доверительным сообщениям, на которые царь снова решился в начале 1853 г., когда Эбердин был опять у власти, как и в 1844 г., да еще в качестве первого министра на этот раз? Царь ведь и в 1844 и в 1853 г. стремился разделить Турцию между Россией и Англией. Мало того, Дерби спрашивает: когда Гамильтон Сеймур, передавая один из разговоров с царем (разговор от 6 февраля 1853 г.), сообщил, что царь считает своей религиозной обязанностью «покровительство нескольким миллионам христиан, живущим в Турции» (слова царя), — то что на это ответили британские министры? Лорд Россел (бывший тогда министром иностранных дел в кабинете Эбердина) ответил отказом. Таким же отказом было встречено и заявление царя Гамильтону Сеймуру: «Теперь я хочу говорить с вами как друг и как джентльмен; если нам удастся прийти к соглашению относительно этого дела, Англии и мне, — то остальное для меня не важно, мне безразлично, что сделают другие (pour le reste peu m'importe, il m'est indiff ce que font les autres)». Лорд Дерби, приведя эти слова Николая в подлинном французском тексте, настаивает, что в самом ответе, который Россел от имени кабинета дал на эти предложения, содержалась важная ошибка: Россел, отказываясь от участия Англии в дележе Турции, в то же время ничуть не протестовал против претензии царя на покровительстве православным христианам во владениях султана, т. е. допускал то, «против чего мы теперь воюем». Дерби напал на лорда Эбердина, укорял его в том, что он вовремя недостаточно ясно и энергично противился шагам царя против Турции, например, переходу войск через реку Прут и вторжению в Молдавию и Валахию.

Дерби прямо заявил: «Какие бы вины мы ни нашли за русским императором, а я тут выступаю не в качестве защитника его политики, — я не думаю, чтобы мы имели какое-либо право сказать, что он умышленно обманывал Англию. Напротив, беспристрастно, я думаю, что русский император имеет гораздо больше причин утверждать, что он введен в заблуждение поведением британского правительства»…

В ответной речи глава правительства лорд Эбердин занял такую позицию. Да, он виноват, что «надеялся против всякой надежды», что он делал все зависящее, чтобы спасти Англию от тяжкой войны. Он разделяет вину с покойниками Робертом Пилем и герцогом Веллингтоном, которые тоже вели с царем разговоры в 1844 г., и он, Эбердин, так же как Веллингтон, всегда хотел союза с Россией, хотя теперешнюю войну считает справедливой и необходимой. Но речь Эбердина не убедила лорда Мэмсбери, который побывал в 1852 г. министром иностранных дел в кабинете Дерби и сообщил теперь палате, что не прошло и сорока восьми часов после его назначения на эту должность, как к нему явился русский посол Бруннов и осведомился, прочел ли он уже документ, составленный канцлером Нессельроде в 1844 г. и с тех пор хранившийся в английском министерстве иностранных дел. Этот документ, в котором излагались беседы царя с английскими министрами в 1844 г., должен был, по мнению русской дипломатии, быть руководящим и впредь для английских министров. Ораторы, выступавшие далее, уже не касались этих острых вопросов о том, что именно имел в виду лорд Эбердин в 1844 г. и позднее и зачем именно он говорил и делал то, что он говорил и делал.

Прения об ответном адресе королеве развертывались в палате общин в тот же день, как и в палате лордов, 31 марта 1854 г. Здесь характер речей был почти тот же. Нападали на доверительные разговоры царя с Эбердином в 1844 г., порицали (речь Лэйарда) слишком скрупулезное и вредное соблюдение секрета относительно разговоров царя с Гамильтоном Сеймуром о разделе Турции в начале 1853 г. Никаких обязательств соблюдать секрет британское правительство не должно было никогда брать на себя.

Лэйард укорял Кларендона, сменившего в феврале 1853 г. на посту министра иностранных дел лорда Россела, что он совсем не так отвечал на последующие сообщения Гамильтона Сеймура, как лорд Джон Россел отвечал на сообщение о первом разговоре. Россел ответил прямым отказом. Но Николай продолжал вести свои беседы с Сеймуром, и Сеймур писал в Лондон: «Вы имеете дело с горящими угольями, ради бога, дайте мне инструкцию, чтобы я прекратил эти дискуссии; не допускайте их продолжения ни на минуту больше, чем это абсолютно необходимо». А как на этот отчаянный призыв Гамильтона Сеймура ответил Кларендон (под прямым влиянием Эбердина, как это явствует из всей нашей документации о разговорах Эбердина с Брунновым)? — «Хотя правительство ее величества чувствует себя вынужденным присоединиться к положениям, изложенным в депеше лорда Джона Россела от 9 февраля, но оно с радостью соглашается с желанием императора, чтобы этот предмет и дальше был подвергнут откровенному обсуждению».

Ясно, конечно, что Николай имел право выразить (что он и сделал) свое полное удовлетворение подобным ответом. Этот очень ловкий ответ одновременно будто бы повторял отказ Россела и определенно провоцировал царя на дальнейшие опаснейшие откровенности и еще более опасные действия. Лэйард тут же вспомнил, что в «Таймсе» (а ведь все знали, что это — орган Эбердина) именно в феврале и марте 1853 г., т. е. как раз когда Меншиков в Константинополе терроризировал султана, появился ряд статей, указывавших, что пришло время расчленить Оттоманскую империю. При напряженном внимании палат («слушайте, слушайте!» стр. 236 стенографического отчета) Лэйард сказал (и тут же доказал чтением вслух многочисленных выдержек из «Таймса»), что в этих статьях иногда почти дословно говорилось об упадке Турции и невозможности ее дальнейшего существования в Европе, — то самое, что говорил об этом Гамильтону Сеймуру Николай и что стало известным полностью лишь теперь, в марте 1854 г. Что же должен был думать барон Бруннов, что должен был думать сам царь, видя такое полное совпадение своих взглядов с взглядами «Таймса», не рядовой газеты, а органа главы британского правительства, лорда Эбердина?[529]

Лэйард мог бы всеми этими разоблачениями низвергнуть кабинет Эбердина, если бы, по существу, большинство парламента в самом деле считало, что «неловкости» ввергли Англию в нежелательную правящим классам войну. Но ведь этого не было, война начиналась при хороших предзнаменованиях, французская армия брала на себя заведомо четыре пятых, если не все девять десятых труда… Победителя не судят, а кабинет Эбердина в дипломатическом смысле уже был победителем. Говорили после Лэйарда еще несколько ораторов, в том числе Джон Брайт, друг Кобдена, ранний буржуазный пацифист (тогда еще этот термин не был в ходу), говорил и маркиз Грэнби. Оба опровергали утверждение, что русский император является единственным виновником начинающейся войны.

Но вот палата замерла в ожидании. Слово взял министр внутренних дел лорд Пальмерстон. Это был один из торжественных моментов его долгого и бурного парламентского существования. С 1830 г. он то в министерстве, то в оппозиции работал над подготовкой такого столкновения на Востоке, когда у Англии был бы сильный и надежный союзник, без которого воевать против России Англия не могла. Теперь все это было налицо. Пальмерстон в самых решительных тонах приписывал всю вину в войне русской агрессии; замысел царя — полное покорение Турции — мог, по его мнению, быть остановлен только упорной войной. Он громил Джона Брайта за то, что Брайт «сводит все к вопросу о фунтах, шиллингах и пенсах»[530].

Пальмерстон, таким образом, сразу же ставил, как и его ученик Кларендон в палате лордов, несравненно более грандиозные цели начинающейся войне: дело должно идти о полном поражении России и утрате ею военного могущества. О всех зигзагах своей политики Пальмерстон умалчивал.

После Пальмерстона говорили Дизраэли, резко нападавший на Эбердина, и Джон Россел, защищавший премьера, который, впрочем, в этот день хоть и подвергся одновременно жестокой критике и в палате лордов и в палате общин, но ни малейшего волнения не обнаруживал.

Правительство Эбердина одержало полную и безусловную парламентскую победу; ответный адрес королеве был вотирован именно в тех выражениях, которые были угодны правительству. Правительство было уже наперед вполне уверено в этой парламентской победе. Дипломатическая игра была в первой стадии, наиболее важной и критической, выиграна, и каждый из них поработал достаточно в принятой на себя особой роли в этой игре.

В Париже все формальности были проделаны еще быстрее, чем в Лондоне.

Одновременно с посланием королевы Виктории к парламенту появилось послание императора Наполеона III к французскому сенату, возвещавшее об объявлении войны Николаю. Мотивировка в обоих документах была одна и та же: необходимость, которую ощутили королева и император, защищать неприкосновенность Турции от русской агрессии. Любопытно, что Наполеон III, точь-в-точь как его петербургский противник, счел уместным придать начинающейся войне некий религиозный характер. Николай призывал защищать веру православную, а Наполеон III — правда, не самолично, а через монсеньора Доминика Огюста Сибура, архиепископа парижского, звал своих верноподданных начать крестовый поход против восточной ереси. Монсеньор Сибур воодушевленно разъяснил своей пастве, что дело идет о сокрушении и обуздании ереси Фотия, того константинопольского патриарха, который ровно за тысячу лет, в IX в., был якобы причиной отделения православной церкви от католической: «Война Франции против России, ныне начинающаяся, это не политическая, а священная война, не война одного государства против другого, одной нации против другой, но исключительно религиозная война». Дальше архиепископ парижский уточняет, что официально выставленная причина к войне — защита Турции — это лишь внешний предлог, а истинная причина, «причина святая, угодная господу, заключается в том, чтобы изгнать, обуздать, подавить ересь Фотия (т. е. православие. — Е.Т.), это — цель нынешнего нового крестового похода». И архиепископ, чувствуя, по-видимому, что это крайне смелое историческое открытие требует все-таки кое-каких пояснений, с ударением подчеркивает, что ведь и в прежних средневековых крестовых походах цель была священная, религиозная, а внешние предлоги выставлялись иные. О внешних предлогах, естественно, Сибуру трудно было говорить подробнее. В самом деле, получилась очевидная неувязка. Его величество император французов говорит, что идет защищать магометан, а на самом деле, оказывается, война эта священная, истинно-христианская. Сразу сообразить и охватить это нехитрому уму паствы, пожалуй, без пояснений было бы не под силу. По толкованию Сибура и всего подчиненного ему духовенства выходило, что не Наполеон III собирается защищать султана Абдул-Меджида против русских, но султан Абдул-Меджид будет помогать благочестивому императору французов в предпринятом святом деле искоренения православной ереси и что вся война затеяна Наполеоном III с единственной целью: наконец исправить, правда, со значительным опозданием в тысячу лет, — лучше поздно, чем никогда, — зло, причиненное единоспасающей католической церкви еще в IX столетии предосудительным поведением покойного патриарха Фотия.

Говорить такие вещи в Париже после Вольтера, после энциклопедистов, после трех революций и говорить с твердой уверенностью в том, что ниоткуда не последует указания на всю вызывающую, дикую бессмыслицу подобных объяснений, можно было вполне спокойно только в царившей тогда во Французской империи политической обстановке, при полнейшем безмолвии прессы, подавленности всякой сколько-нибудь независимой мысли и ничем не ограниченном торжестве удушающей политической и клерикальной реакции.

Необыкновенно характерно было то, что верховный глава католической церкви сам папа Пий IX продолжал и в 1854 г., как и в предшествующие годы, когда еще шел спор о «святых местах», совершенно равнодушно относиться к этим попыткам снабдить дипломатические маневры императора Наполеона III неким религиозным ореолом. А Сибур, архиепископ парижский, в данном случае действовал именно только как исправный чиновник императорского французского правительства. Папа Пий IX относился и лично к Сибуру вообще очень неприязненно и демонстративно несколько раз это высказывал. Конечно, размышления парижского архиепископа о том, что Наполеон III предпринимает крестовый поход (une croisade) и священную войну против царя во имя борьбы для уничтожения нечестивой восточной ереси, были вполне аналогичны фразам из манифеста Николая I: «Итак, против России, сражающейся за православие, рядом с врагами христианства становятся Англия и Франция… Но Россия не изменит святому своему призванию… Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся? Да воскреснет бог и да расточатся врази его!» Сравнительно со всеми елейно-лживыми излияниями французского архиепископа, вспомоществуемого французским императором, и русского императора, одобряемого святейшим синодом, английское объявление войны, исходившее от королевы, и даже речи ее министров в парламенте могут показаться еще скромными и сдержанно-корректными. Никакого вздора о крестовом походе против какой-либо церковной ереси и о священной войне в защиту какой-либо веры, ни вообще о том, что эта война есть война религиозная, англичане не несли. Они довольствовались тем, что по мере сил провоцировали и ускорили наступление выгодной для них, как это тогда многим казалось, войны и удачно для себя организовали дипломатическую обстановку в ее начальной фазе. Их построение и в названном документе от королевы и в речах в парламенте было, так сказать, обычно в дипломатии, шаблонного образца и состояло в том, что свои своекорыстные цели они прикрывали казенными фразами о необходимости «защищать» Турцию. Это не имело все же такого истинно карикатурного вида, как мниморелигиозные мотивы, подсказываемые дипломатическими канцеляриями в Париже и Петербурге.

После перехода через Дунай важнейшим объектом военных операций неминуемо должна была сделаться Силистрия. Не взяв этой крепости, русская армия не только не могла двигаться дальше, но не могла даже делать сколь-нибудь существенных и могущих влиять на неприятеля демонстраций наступательного характера. Обладание Силистрией гарантировало русским обладание (и прочное обладание) Валахией. И еще не зная, конечно, аналогичных суждений и позднейших оценок генеральных штабов Франции, Англии и Австрии, Фридрих Энгельс писал, что для русских Силистрия явилась бы выигрышем, а оттеснение от Силистрии почти проигрышем кампании. И казалось, что участь Силистрии предрешена, потому что в марте, когда русская армия перешла через Дунай, ни одного француза и ни одного англичанина еще в Варне не было, а Омер-паша, стоявший в Шумле, страшился встречи с неприятелем. Крепость же не могла держаться без выручки извне. И тут тоже Энгельс наиболее ясно и категорично определил создавшееся положение: «Либо Силистрия будет предоставлена своей судьбе — тогда ее падение есть факт, достоверность которого может быть математически высчитана, либо союзники придут ей на помощь — тогда произойдет решающее сражение, ибо русские не могут, не деморализовав тем самым свою армию и не утратив своего престижа, отступить без боя из-под Силистрии — впрочем, они, кажется, и не собираются этого делать»[531]. Энгельс неспроста решил, что русские не собираются отступить из-под Силистрии: он хорошо знал историю этой крепости, прекрасно изучил роль генерала Шильдера, взявшего Силистрию своими минными операциями в 1829 г.[532], знал, что этот самый Шильдер и теперь, в 1854 г., находится под стенами Силистрии и руководит всей инженерной частью, и, учитывая все это, Энгельс делал совершенно логический вывод о том, что русские не отступят. Но было нечто, тайно разъедавшее и подкашивавшее всякую волю и уничтожавшее всякую возможность быстрых решений у русского главного командования и опровергавшее самые логически непогрешимые предвидения. Дело было в том, что Паскевич продолжал ту самую линию, которую вел с лета 1853 г. и о которой незачем много распространяться. С момента заключения австро-прусской конвенции (которую он давно считал неизбежной) фельдмаршал стремился особенно упорно лишь к одному: как можно скорее увести армию за реку Прут, кончить Дунайскую кампанию, пока не выступила Австрия, а за ней Пруссия и весь Германский союз. Мы видели, что как раз к моменту перехода через Дунай Горчаков получил опоздавший приказ Паскевича воздержаться от перехода. Русские войска, очутившиеся на правом берегу Дуная в середине марта, должны были, не теряя момента, покончить с Силистрией до прибытия союзной сухопутной армии. Издали лондонской прессе могло казаться, что Паскевич торопится взять Силистрию, но в Лондоне тогда не знали истинной роли Паскевича. Торопились другие, а он мешал, потому что вовсе не хотел брать Силистрию. Энгельс недоумевал, как «генерал Шильдер, знаменитый по 1829 году», обещает уничтожить Силистрию своими неизменными минами, «и к тому же в несколько дней», тогда как мины против полевого укрепления являются «выражением крайнего военного отчаяния, невежественной ярости»[533]. Но Шильдер с момента своего появления в январе и вплоть до своей гибели в июне не переставал безуспешно бороться против Паскевича и его помощника Горчакова — на самом деле говорил часто многое несуразное и фантастическое (вроде этого обещания взять Силистрию минами в несколько дней) только затем, чтобы предотвратить то, чего он страшился больше всего: приказ об отступлении от Силистрии.

«Паскевич перед Силистрией ничего не хотел, ничем не командовал, ничего не приказывал, он не хотел брать Силистрию, он вообще ничего не хотел», — пишут наблюдатели. Дошло до того, что его ближайшее окружение ломало себе голову, каким бы способом удалить его из Дунайской армии. «Все в Петербурге знали, как обстоит дело с Паскевичем, все, кроме только одного императора Николая, ему никто не осмеливался это сказать, потому что такие истины он принимал плохо»[534].

Паскевич всячески желал натолкнуть царя на мысль об отозвании русской армии из княжеств. Но царь отказывался понять все менее и менее скрываемое желание фельдмаршала. А осуществить свое желание собственной властью Паскевич не решался; и еще меньше Паскевича мог осмелиться сделать это князь Горчаков, хотя Горчакову уже давно, по-видимому, было ясно, что таит в своем уме фельдмаршал. Но военная машина, раз пущенная в ход и не остановленная, продолжала действовать, и логика войны повелевала тотчас после перехода через Дунай направить все усилия против Силистрии. Осадные работы начались 24 марта 1854 г., и этот день официально и считается первым днем осады. В бумагах Хрулева хранится рукописный «Журнал осадных работ» против крепости Силистрии, начинающийся 24 марта и доведенный до 30 апреля[535]. Работы под верховным начальством Шильдера начал генерал Хрулев. Над устройством траншей работали и войска, пришедшие из Калараша, и местные крестьяне, нанимаемые военным начальством. Работа по установке батарей, по наведению понтонного моста (состоявшего из 26 парусных понтонов) через речку Борчио и другие работы шли сначала очень быстро и энергично. В течение первых же восьми дней было воздвигнуто 14 батарей, прикрытых толстыми эполементами (в 10 аршин толщиной). Эти эполементы были сделаны по особым, впервые составленным самим Шильдером планам. Солдаты, читаем в нашей рукописи, работали «с необыкновенным усердием»: им все еще продолжало казаться, что теперь, после перехода через Дунай, война пойдет всерьез, а не так, как она велась в дни Ольтеницы и Четати, в октябре-декабре 1853 г. 1 апреля в осадном лагере появился сам Шильдер, не только горевший желанием взять Силистрию, но и убежденный, что если фельдмаршал не будет мешать ему и Хрулеву, то крепость непременно — и довольно скоро — будет взята. Саперные работы закипели с удвоенной энергией. Перестрелка осаждающих с крепостью в первое время не была очень оживленной. Русские были поглощены своими саперными работами, турецкий же гарнизон к большой боевой инициативе ни склонности не имел, ни способностей не проявлял, хотя храбрость и стойкость его не подлежала никакому сомнению. По Дунаю к осадному лагерю подходили канонерские лодки, 8(20) апреля прибыл пароход «Прут», подвозились, выгружались и устанавливались в траншеях орудия. С 10 апреля русские орудия начали уже довольно энергично обстрел Силистрии. Паскевич дал знать Шильдеру, что он 8(20) апреля прибудет к Силистрии, а «до прибытия его светлости ничего наступательного не предпринимать». Одновременно фельдмаршал велел доставить под Силистрию к 15(27) апреля корпус генерала Лидерса — по правому берегу Дуная и три полка 8-й дивизии с двумя отделениями осадных орудий — по левому берегу. К 16 апреля навести постоянный мост ниже Силистрии[536].

Шильдер воспрянул было духом и сейчас же раздобыл для потребностей подходившей к осадному лагерю кавалерии и артиллерии 3½ тысячи четвертей фуража. «Вот как мы платим за обиды и стеснения по делам Силистрийским!» пишет обрадованный и готовый все простить Шильдер[537].

Но вот 12(24) апреля в русский лагерь под Силистрией прибыл сам князь Паскевич с большой свитой, в которой находился и князь М.Д. Горчаков. Фельдмаршал осмотрел работы — и отбыл. А на другой день последовал ряд приказов, подписанных, как полагалось по военному уставу, непосредственным начальником, т. е. Шильдером, но стоящих в вопиющем противоречии со всем тем, что все время делали Шильдер с Хрулевым: убрать прочь фуры «с инструментом» и отправить их в Урзечени; убрать прочь пять карлашей (особых плотов), оставить только два; снятые только что с канонерских лодок орудия уложить обратно на эти лодки; пароход «Прут» отправить прочь в Гуро-Яломицу; уланский полк (прибытию которого так радовался Шильдер) отправить прочь от Силистрии, на прежние квартиры, а под Силистрией оставить из него лишь два эскадрона: 7-й и 8-й. Оставить на батареях и в лагере легких пеших орудий 12, батарейных — 6, конных — 2, осадных — 3, и только. А остальную артиллерию, 6 батарейных орудий, 6 конных орудий и 1 мортиру — увезти из лагеря в Калараш и держать их в Калараше. Иными словами — все эти приказы, посыпавшиеся на другой день после посещения лагеря Паскевичем, сильно ослабляли и подрывали проделанную до тех пор работу. Самое убийственное распоряжение (потому что оно способно было подавить в солдате всякую веру в победу) было сформулировано так: «В случае если прикажут оставить батареи, срыть стулья амбразур, дабы турки не узнали секрет новой методы построения наших батарей». Но почему предвидеть уже наперед поражение и отступление? Как заставить саперов работать с прежним воодушевлением над укреплениями, которые начальство прикажет, может быть, завтра им самим же срывать и уходить?

Старик Шильдер не мог и не хотел это понять, и в нем клокотало бешенство, которое он сдерживал еще при Паскевиче, но не очень сдерживал при Горчакове. С конца марта и в начале апреля (ст. ст.) Шильдер начинает деятельнейшим образом собирать силы и средства для осады Силистрии, инженерные отряды, артиллерию, «самые сильные паромы, которые должны идти по Дунаю навстречу русским канонерским лодкам и вооружаться, снимая с них по два орудия»[538]. Силой вещей, пока определенно не было приказано снять осаду, все-таки дело делалось. Шильдеру удалось постепенно в течение всей второй половины апреля подтянуть снова к Силистрии и орудия и военные части и ликвидировать последствия визита фельдмаршала. Вернули пароход «Прут», заменили увезенные орудия другими. Дело облегчилось тем, что все-таки посредствующим звеном оставался Горчаков, который сам-то очень хотел взятия Силистрии и в отсутствие фельдмаршала делал, по настояниям Шильдера, часто распоряжения, которые были нужны для взятия крепости, а не для подготовки к снятию осады. Князь Михаил Дмитриевич упования свои возлагал при этом на то, что Паскевичу издалека многое не видно и, авось, он не разберется хорошенько, что такое делает и какие приказы в Бухаресте пишет под шумок его верный помощник. В лагерь явился полковник Тотлебен. Звезда его тогда еще не взошла, но и сослуживцы и начальство знали, что ему можно и должно поручать самые трудные и ответственные работы. Он наводил мосты от правого берега Дуная, где был осадный лагерь, к островкам на Дунае, откуда удобно было обстреливать турецкую крепость и флотилию. 29 апреля начался интенсивный обстрел турецкой крепости и с островков, и из лагерных траншей, и с трех канонерских лодок. Турки отвечали, но русский огонь все усиливался, и они принуждены были покинуть свой «передовой лагерь», бросив два орудия. Турки стреляли не только из орудий, у них оказались отряды, вооруженные штуцерами. Во второй половине апреля Хрулев продолжает настаивать и на полной возможности и на решительной необходимости занять оба острова, лежащие около Ольтеницы (Большой Кичу и Малый Кичу). Это дало бы возможность угрожать Туртукаю и дальше прервать сообщение между осаждаемой Силистрией и Рущуком и отвлечь часть неприятельских сил от Силистрии[539]. И прежде всего это прочно обеспечило бы Ольтеницу (на левом берегу Дуная) от внезапных нападений со стороны турок.

В конце концов Хрулев, не ожидая распоряжений начальства, самовольно занял оба острова. Турки бежали в смятении.

Хрулева покрывал своим авторитетом и своим высоким положением его прямой начальник генерал-адъютант Шильдер. Но самого-то Шильдера никто не покрывал. Со всемогущим фельдмаршалом самому Шильдеру, не говоря уже о Хрулеве, разговаривать было несравненно труднее, чем с князем Горчаковым. И вот продолжается и углубляется эта силистрийская драма, которая состоит даже не в конфликте между Шильдером и сочувствующей ему частью командного состава, с одной стороны, и Паскевичем — с другой стороны: как можно назвать «конфликтом» то положение, когда один приказывает, а другой стоит навытяжку и повинуется и, только уйдя к себе, скрежещет зубами от бессильной ярости?

Зато крайне облегчилось, при появлении Паскевича в Бухаресте, положение Горчакова: он сразу же надел старый, привычный хомут, который проносил десятки лет в Варшаве. Он сделался как бы главой канцелярии, дело которого маленькое: передавать повеления начальника по соответствующим адресам.

Вот карандашная записка Шильдера Хрулеву. Только что получен один из очередных приказов фельдмаршала, клонившихся не к усилению, а к замедлению и ослаблению осадных работ под Силистрией. Шильдер наскоро пишет Хрулеву, отдавая от себя ряд контрприказов, очень похожих на то, как, например, честный подчиненный старается по мере сил бороться с вредительством со стороны начальника, — вредительством очевидным, но совершенно необъяснимым: «Чтобы не расстроить отлично устроенные дела под Силистрией, я делаю следующие распоряжения»… И дальше идут спешные приказы Хрулеву о подтягивании к Силистрии новых отрядов (в полнейшем сочувствии Хрулева Шильдер был вполне уверен). Обезвредив по мере сил распоряжение Паскевича, Шильдер приписывает характерные строки: «Прилагаю записку князя, из которой усмотрите, что это его (тут Шильдер ставит карандашом несколько точек: очевидно, затрудняется выразить на бумаге переполнявшее его чувство к Паскевичу. — Е.Т.)… требование основано только на фальшивом взгляде и высоком мнении о мудрых его распоряжениях»[540].

Очень скоро после приезда своего к армии Паскевич приказал (внезапно) русским войскам очистить Малую Валахию и отступить к Крайову. «Демократы и туркоманы повеселели», — сообщает очевидец 23 апреля 1854 г. о настроениях в покидаемой Малой Валахии. Но очень встревожились зато все члены учрежденного русской властью местного «административного совета». Члены этого совета выразили Паскевичу неудовольствие по поводу оставления этой области на произвол туркам. «Светлейший, выслушав эту претензию, быть может и не успокоил членов совета, но внушил этим господам некоторое понятие о дисциплине, сказав им, во-первых, коротко и ясно, что они дураки, а во-вторых, что не их дело назначать расположение войск и что если он, светлейший, найдет за нужное (sic. - E.Т.), то без выстрела отступит из Бухареста»[541]. Таково свидетельство очевидца. Паскевича раздражало с самого начала, что его заставляют проделывать эту, по его мнению, бесполезную стратегически и опасную политически Дунайскую кампанию. И он на валашских боярах сорвал гнев, который принужден был таить в себе, когда объяснялся с самодержцем, пославшим его сюда. С ним, осторожным, замкнутым, выдержанным человеком, это случалось не часто.

Дунай еще не разлился, и Шильдер пишет (в конце апреля) рапорт Горчакову с покорнейшей просьбой исходатайствовать у фельдмаршала, чтобы он не убирал полк, который распорядился увести из-под осажденной крепости, чтобы приказано было также Лидерсу более поспешными темпами идти к Силистрии. Шильдер ручается, что может овладеть Силистрией в несколько суток, даже без штурма: русской артиллерией «вся горжевая и внутренняя часть крепости будет неминуемо обращена в общую развалину и пепелище, в котором самый героический гарнизон ни одного часу держаться не может, в особенности если после минных взрывов занять весь вал горжевой части. Смею просить ваше сиятельство уверить его светлость (Паскевича. — Е.Т.), что за точное исполнение вышеуказанного ручаюсь»[542].

Но Шильдер не соображал, что его сиятельство трусит Паскевича, как только возможно человеку трусить вообще, и ни за что не возьмет на себя этой миссии.

Паскевич, который, как сказано, с самого начала, еще с конца посольства Меншикова, не хотел этой войны, особенно боялся оборота, который она стала принимать весной 1854 г. Он почти убежден был уже после вступления в войну западных держав, что Австрия выступит и что удержаться в Молдавии и Валахии против соединенной армии французов, англичан, турок и австрийцев не будет никакой возможности. В болгар и сербов, в православную ревность балканских народностей, во все эти славянофильские фантазии Паскевич никогда особенно сильно не верил. Последствия полного провала всех надежд Николая на благодарность «спасенной Австрии», на несокрушимую солидарность трех монархических дворов и т. д. Паскевич учитывал несравненно реальнее и пессимистичнее, чем царь, а главное, у него не было ни совершенно неосновательного пренебрежения к турецкой армии и Турецкой империи, ни доверия к Австрии, ни того упоения всемогуществом, от которого весной 1854 г. царь еще далеко не успел избавиться. 15(27) апреля Паскевич направил царю из Бухареста «записку», в которой уже явно давал понять, что не очень надеется взять Силистрию и хотел бы оставить княжества: «благоразумие требовало бы теперь же оставить Дунай и княжества и стать в другой позиции, где мы можем быть так же сильны, как теперь слабы на Дунае». Старый фельдмаршал даже в молодые годы никаких военных авантюр не затевал ни во время войны с Персией, ни во время войны с турками в 1828–1829 гг. Теперь он страшился Австрии и переставал верить даже и Пруссии. Он беспокоился за Польшу, его мучило сознание, что придется защищать чудовищно растянувшуюся линию в тысячу сто верст, от Замостья до Бухареста, и защищать против могущественной коалиции.

И он наконец решился. 22 апреля (4 мая) 1854 г. Паскевич написал царю вполне откровенное письмо. «Княжества мы занимать не можем, если австрийцы с 60 000 появятся у нас в тылу. Мы должны будем тогда их оставить по принуждению (подчеркнуто Паскевичем. — Е.Т.), имея на плечах сто тысяч французов и турков. На болгар надежды не много. Между Балканами и Дунаем болгары угнетенные и невооруженные; они, как негры, привыкли к рабству. В Балканах и далее, как говорят, они самостоятельнее; но между ними нет единства и мало оружия. Чтобы соединить и вооружить их, надобно время и наше там присутствие. От сербов при нынешнем князе ожидать нечего, можно набрать 2 или 3 тысячи (des corps francs), но не более: а мы раздражим Австрию. В Турции ожидали бунта вслeдcтвиe нововведений, но до сих пор это не подтверждается». Вывод фельдмаршала: нужно немедленно, не дожидаясь австрийского ультиматума, очистить Дунайские княжества и уйти за реку Прут, «на фланг Галиции», и там выжидать событий. «Злость (подчеркнуто Паскевичем. — Е.Т.) Австрии так велика, что, может быть, она объявит новые к нам претензии», несмотря даже на очищение княжеств. Но тогда Пруссия и другие германские государства к Австрии не примкнут[543].

Письма фельдмаршала произвели на Николая самое тяжелое впечатление, которое он и не пытался скрыть. Первое письмо пришло в Петербург 29 апреля, второе — 11 мая. Личное раздражение царя, сквозящее в его ответных письмах, весьма объяснимо. Ведь он не мог не понять того, о чем не пишет, но что подразумевает фельдмаршал. Если теперь, бесплодно протоптавшись целый год в Молдавии и Валахии, приходится оттуда уходить ни с чем, понеся большие потери и истратив миллионы денег, то благодарить за это должно тех руководителей русской дипломатии, которые всю свою восточную политику базировали на трех основах: на сообщничестве с Англией, на предположении о слабости Франции и на полном совпадении («идентичности», как выразился Николай) интересов и устремлений Австрии и России. И если провинциальные усадебные барышни, даже такие, бесспорно, умные, как Вера Сергеевна Аксакова, еще могли искренне негодовать на коварного «изменника» Нессельроде, то не Паскевичу и не царю было хитрить друг с другом. Они-то оба хорошо знали, что Нессельроде и не коварен и не изменник и что вообще винить в чем бы то ни было горемычного канцлера все равно, что обвинять карандаш, которым царь писал на докладах послов свои резолюции. Николай не мог не усмотреть горького упрека в письме фельдмаршала. «С фронта французы и турки, в тылу — австрийцы; окруженные со всех сторон, мы должны будем не отойти, но бежать из княжеств, пробиваться, потерять половину армии и артиллерии, госпитали, магазины. В подобном положении мы были в 1812 году и ушли от французов только потому, что имели перед ними три перехода», — писал фельдмаршал в приложенной к этому же письму от 22 апреля «всеподданнейшей записке» о положении дел[544]. И даже «не французы, не англичане и не турки, а австрийцы и пруссаки нам всех опаснее», настаивал фельдмаршал. А за этими строками читались беспощадные вопросы: кто вызвал на поле битвы всех этих врагов? Кто безумной неосторожностью доверил свои планы Англии? Кто без тени смысла так долго дразнил Наполеона III и этим облегчал ему в свою очередь успех его собственной провокационной политики? И прежде всего — кто считал очевиднейшей из аксиом гранитно-твердую «дружбу» Австрии и Пруссии и России? Не было и не могло быть ответа на эти вопросы, да и незачем было на них отвечать. Николай знал, что фельдмаршал давно уже сам себе на них ответил.

В ответном письме царя раздражение и обида борются с сознанием, что не от личной трусости Паскевич дает подобные советы и что нельзя все-таки своему гневу давать волю, когда пишешь человеку, никогда панических настроений не проявлявшему и в личной дружбе и преданности которого царь ни разу не имел повода усомниться. Но ощущает ли фельдмаршал такой стыд от готовящегося провала предприятия, какой испытывает ответственный автор? На другой же день помчался фельдъегерь из Зимнего дворца с большим ответным письмом к Паскевичу. «С крайним огорчением и немалым удивлением получил я сегодня утром твое письмо, любезный отец-командир… Тем более оно меня огорчило и поразило, что совершенно противоречит тем справедливым надеждам, которые (ты. — Е.Т.) во мне вселил… из письма твоего не вижу ни одной уважительной причины (подчеркнуто царем. — Е.Т.) все изменить, все бросить и отказаться от всех положительных решительных выгод, нами не даром приобретенных». Неужели Паскевича напугало появление неприятельских флотов у Одессы? Или появление французского отряда у Кюстенджи? — вопрошает с горечью Николай. «Право, стыдно и подумать». Ни французы, ни англичане не могут раньше июня соединиться с Омер-пашой. «И при таких выгодных данных мы все должны бросить даром, без причины и воротиться со стыдом!!! (подчеркнуто царем, и ему же принадлежат три восклицательных знака. — Е.Т.). Мне, право, больно и писать подобное. Из сего ты положительно видишь, что я отнюдь не согласен с твоими странными предложениями, а напротив требую (подчеркнуто царем. — Е.Т.), чтобы ты самым деятельным образом исполнил твой прежний прекрасный план (подчеркнуто царем. — Е.Т.), не давая сбивать себя опасениям, которые ни на чем положительном не основаны. Здесь стыд и гибель (подчеркнуто. — Е.Т.), там честь. и слава! А буде австрийцы изменнически напали, разбей их 4-м корпусом и драгунами. Ни слова больше, ничего прибавить не могу». Николай приписывает к письму известие о том, что «отражена» от Одессы попытка союзников напасть на нее. «Чего не ожидать от таких войск, когда есть решимость! Нет невозможного. Ты так всегда вел дела, меня так учил, и твоих уроков не забыл и не забуду. Теперь ожидаю от тебя, что ты сие вновь докажешь к чести и пользе России и к новым лаврам на твое чело». Больше всего раздражило царя именно второе письмо фельдмаршала (от 22 апреля), полученное в Петербурге спустя двенадцать дней после первого, 11 мая. «Со всею моею откровенностью должен тебе сознаться, что твои мысли вовсе (подчеркнуто. — Е.Т.) не сходны ни с моими убеждениями, ни с моею волею. Предложения твои для меня постыдны (подчеркнуто. — Е.Т.), и потому я их отнюдь не принимаю, ибо я этого стыда на себя принять не намерен да и считал бы себя преступным пред достоинством России, ежели бы я мог согласиться на подобное. Ты болен, как мне пишешь, и вероятно в пароксизме лихорадки мне написал то, что твоя твердая душа и зоркий ум не поверят, когда ты здоров». Царь снова и снова опровергает известия о близком выступлении Австрии против России. «Пора и нам в свою очередь показать им, что мы их угроз не боимся, а ежели бы и в поле осмелились идти на нас, тогда ты обязан не бежать от них, как изъясняешь, а их разбить, на что у тебя сил достаточно и притом русских свежих сил». Дальше идут обычные для Николая советы такого общего содержания, которое, как всегда в подобных случаях, граничит с бессодержательностью: «Ты теперь под Силистриею, — удобно осадить — осаждай по всем правилам и, собрав что можешь, т. е. 4 дивизии, при 3-х кавалерийских, выжидай, высунется ли Омер-паша с гостями, да разбей, нет — довершай осаду»[545].

Разбей, возьми, победи… эти благие, хоть и очень уж лаконичные советы должны были раздражать старого, больного, павшего духом полководца, который все-таки был, при всех своих недостатках, настоящим боевым генералом и хорошо знал истинную цену подобным лаконичным поощрениям. В конце второго ответного письма (от 11 мая) царь делает все же логический вывод из создавшегося между ним и фельдмаршалом полного несоответствия во взглядах. «Надеюсь, что этим конец противоречиям, будущее в руках бога, и я сему покоряюсь, но требую от тебя (подчеркнуто. — Е.Т.), чтобы ты исполнил волю твоего друга и государя (подчеркнуто. — Е.Т.). Ежели силы твои нравственные и телесные делают тебе обузу эту сверх сил, тогда скажи мне откровенно; командуя всем (подчеркнуто. — Е.Т.), твое место быть может там, где за лучшее сочтем, ты не прикован к Дунаю, опасность везде теперь и присутствие твое везде будет полезно».

Впоследствии, уже много времени спустя после смерти Паскевича, его памяти был брошен укор: почему он не ушел тогда, когда у него окрепло твердое убеждение в неминуемом провале Дунайской кампании? Никакие софизмы о невозможности бросить армию и т. д. не могли иметь над ним силу после того, как Николай, на этот раз вполне логично, предлагал ему уйти с командного поста. Привычка к высшей власти в армии возобладала. Он остался, не только не веря в победу, но решительно убежденный, что кампания проиграна на Дунае безнадежно.

Прошло после этой тягостной переписки всего тридцать пять дней — и Николаю пришлось уступить очевидности. За эти пять недель европейский политический горизонт, непрерывно менявшийся, предстал перед царем в еще более угрожающем виде.

Отношения с Австрией ухудшались со дня на день. Чем больше росло раздражение и беспокойство царя, тем чаще он начинал заговаривать о желательности восстаний среди славянских подданных Турции и тем свободнее поэтому становились речи и действия Блудовой, Погодина, Аксаковых.

Николай еще до посылки Меншикова, как мы видели, подумывал о том, чтобы, возбудив восстание балканских славян, нанести Турции удар в тылу, когда русская армия будет идти через Балканы на Константинополь. И уже тогда царский двор избрал Антонину Блудову для связи со славянами и вообще для информации царя по вопросу, можно ли извлечь какую-нибудь пользу из связей славянофилов с болгарами, сербами, черногорцами. В неизданном отрывке из воспоминаний Блудовой рассказывается о встрече фрейлины с наследником престола Александром Николаевичем в начале 1853 г. «Он подал мне руку и спросил: кажется, вы дали Якову Ивановичу (Ростовцеву. — Е.Т.) прочитать записку о восточном вопросе для России и славян? — Я. — Кто ее писал? Я отвечала, что… Попов, бывший в Черногории и хорошо изучивший историю и современный быт славян турецких. Наследник продолжал: я читал эту записку, она замечательна, я разделяю это мнение. Славяне, рано или поздно, будут освобождены или нами, или против нас»[546]. Всю весну вожди славянофилов пребывали в восторженном ожидании. В их искренности сомневаться не приходится.

А со своей стороны и по иным побуждениям придворные льстецы и приспешники, учуяв, что раздражение царя после возвращения Орлова из Вены больше всего направляется против Австрии, делали все зависящее, чтобы забежать вперед и широко развить агитацию в опасном направлении. Эта графиня Блудова, придворная панславистка, с полным одобрением относившаяся и к существованию крепостного права, и к III отделению канцелярии его величества, и ко всей (без изъятия) тогдашней русской действительности, одним только была весной 1854 г. недовольна: почему медлят объявить Австрии войну? «Настоящую войну будут всеми силами вести в Турции; там наша честь, там наша польза, там все значение борьбы, — и там-то всему мешает Австрия. Не объявляет себя прямо нашим врагом, а держит сильное войско на всей границе и мешает восстанию сербов и других славян, мешает и нам свободно действовать в Валахии, потому что угрожает нашему тылу». При всем ее беспокойном и юрком нраве, при вечной безответственной словоохотливости, при постоянном мелькании при дворе и в салонах, при озабоченной суетливости и возне с сербами и болгарами, которых она мечтала водворить под скипетр Николая, графиня Блудова была человеком, довольно экономно наделенным от природы умственными средствами. Но она, конечно, не сомневалась в обратном, и именно поэтому, нарочно скромничая, выражается так: «По моему темному суждению, т. е. по неразумному инстинкту, кажется, лучшая ограда была бы для нас — смелая политика и смелое действие военное идти вперед с воззванием ко всем христианам и оставить лишь один корпус на границе Трансильвании, с тем чтобы, при первом движении Австрии, объявить ей войну и тогда сама собою она распадется, а в Сербию послать лишь одну бригаду артиллерийскую, так сербы сами справятся с австрийцами и турками»[547]. Это все она писала в Москву Погодину, сигнализируя ему о том, что царю желательно от него услышать. Погодин, вдохновляясь этими указаниями, стал писать свои «письма», которые доставлялись царю той же Блудовой через наследника или через ее отца, графа Д.Н. Блудова. И Николай благосклонно читал некоторые из этих писем. В Австрии знали об этой придворной агитации, об успехе этой агитации в Зимнем дворце, и раздражение там все усиливалось. Французский посол Буркнэ в Вене, австрийский посол Гюбнер в Париже и сам министр Буоль не переставали указывать Францу-Иосифу на растущую опасность дальнейшего пребывания русской армии на правом берегу Дуная и особенно ее возможного будущего движения на Балканы.

Много толковали о славянской конфедерации под главенством царя. «Много было предложений, представленных и батюшке и наследнику (Александру Николаевичу) через Ростовцева, а Ростовцеву через меня», — вспоминает графиня[548].

Замечу к слову, что на Льва Толстого эта придворная агитация Антонины Дмитриевны производила отталкивающее впечатление, и он посвятил графине две беглые строки в «Декабристах», где говорит о Крымской войне: «Это было то время, когда Россия в лице дальновидных девственниц-политиков оплакивала разрушение мечтаний о молебне в Софийском соборе»… Погодин продолжал писать в Москве свои письма без адреса, в рукописях расходившиеся по России. Эти письма впоследствии появились и в печати, уже через много лет после смерти Николая, а в 1874 г. вышли отдельной книжкой. Они, по-своему, очень любопытны. Основное содержание позднейших писем — это, с одной стороны, решительная и очень отрицательная критика всего курса царской внешней политики, начиная с Павла и вплоть до Крымской войны, политики реакционной интервенции, поддержки тронов и алтарей, без малейшего смысла и с очень большим ущербом для государственных интересов России. А с другой стороны — «положительная» часть: одушевленные призывы панславистского характера (у Погодина несравненно более искренние, чем у Блудовой), приглашение разрушить Турцию, а заодно уж и Австрию и «освободить» всех тамошних славян. Есть страницы в этих писаниях, напоминающие исступленный бред. Славяне как турецкие, так и австрийские спят и видят, как бы им очутиться под благодетельным скипетром Николая. Так, все «восемьдесят миллионов» славян (по статистике Погодина) и предаются этим сладостным мечтам. «Стали мы на Дунае и стояли долго, переходить не решались; но вот толкнул наконец кто-то в шею, и волей-неволей перешли мы на другую сторону… А на другой стороне, смотрите, бежит навстречу народ, с хлебом и солью, крестами и святой водой. Вот ударил неслыханный четыреста лет колокол, раздался первый благовест, вознесся первый крест над православною церковью. Что же? Вы допустите, чтобы крест был снят?.. Нет, это не может быть, и этого не будет! Следовательно, Болгария свободна»[549] и т. д. Тут все без исключения — решительный вздор и бредовая фантазия. И в Болгарии давным-давно православная церковь была совершенно свободна, и на Дунае никакие миллионы славян не бежали с хоругвями, и никто в царские верноподданные попасть не мечтал, хотя освободиться от турок, разумеется, желали твердо, и, например, болгарское население в Варне смотрело на французов и англичан, стоявших там лагерем от мая до августа 1854 г., как на врагов, приехавших помогать султану, а на русскую армию — как на силу, которая может поспособствовать превращению Болгарии в самостоятельное государство.

«Мы перешли через Дунай, слава богу, и уже посылаются болгарам колокола для церквей», — ликуя сообщал Константин Аксаков своему брату Ивану[550]. И колокола для болгарских церквей (где невозбранно и до тех пор трезвонили собственные болгарские колокола) в качестве эмблемы освобождения, и Николай в качестве освободителя народов — все это возбуждало тогда в этом наиболее чистом морально и наименее снабженном интеллектуальными ресурсами из всех славянофилов один беспримерный восторг. Но на самом деле не в колоколах была тут сила.

По существу план Николая — не возбуждать христианские провинции Турции к восстанию, а только «пользоваться» этим восстанием — оказывался совсем невозможным. И сам царь, конечно, это понимал и пошел дальше первоначальных намерений. Русские агенты были посланы в Сербию, в Черногорию, в Болгарию. «Часто я говорю себе, что присутствие этих агентов скорее вредно нам, чем полезно, — пишет Мейендорф 1 апреля 1854 г. в Петербург, — и вот почему. Мы объявили, что не хотим подстрекать эти народности против турок, но мы оставили за собой возможность воспользоваться их самопроизвольным подъемом (leur essor spontan). Но ведь там, где есть один из наших агентов, — этот самопроизвольный подъем невозможен: с этим агентом советуются, у него спрашивают, следует ли восстать? Если он ответит: да, — это значит, что он дает толчок движению, если он скажет: нет, — это будет значить, что он подавил самопроизвольный подъем. Я кончаю эти размышления, повторяя, что поддержка славянского населения не окажет нам столько пользы, сколько война с Австрией прочит нам зла…»[551]

После разрыва дипломатических отношений между Россией и западными державами и питая уже вполне твердую уверенность в близком объявлении войны России со стороны Англии и Франции, австрийский министр Буоль усвоил себе почти угрожающий тон в разговорах с Мейендорфом. Он определенно жаловался на пропаганду, которую ведут русские агенты в славянских землях.

Изо всех сил в течение всей весны 1854 г. русский посол Мейендорф не переставал доказывать в Вене, что Николай вовсе не стремится поднять славян против Турции. А ему в ответ повторяли, что не могут этому опровержению поверить, и приводили слова, сказанные Орловым Францу-Иосифу, и, что еще важнее, собственные слова Николая (из письма, привезенного Орловым австрийскому императору): царь прямо писал, что он не позволит опять вернуть под турецкое иго христианские народы, которые восстанут и присоединятся к нам. А граф Орлов еще уточнял, что восстание этих христианских народов необходимо произойдет, и последствием восстания будет их независимость[552].

Еще более усилилось раздражение Франца-Иосифа и Буоля, когда лорд Эбердин опубликовал текст знаменитых разговоров Николая с Сеймуром, происходивших в январе и феврале 1853 г. Публикация последовала в конце марта 1854 г.

В русских газетах было напечатано возражение правительства на эти парламентские разоблачения, но это возражение не показалось убедительным никому из европейских дипломатов.

Русское опровержение называет обвинение царя в захватнических намерениях «несправедливым, чтобы не сказать бессовестным». Сеймур не так понял государя: «…его величество никогда не думал помышлять о каком-либо разделе, и тем менее о разделе, составленном предварительно. Государь император обращал внимание на будущее, а не на настоящее, имел в виду одни случайности… Не довольно того, что с умыслом превратили и исказили свойства и побуждения его объяснений: старались еще найти в них оружие против его величества, усиливаясь уверить другие правительства, что государь император в сем случае обратился особенно к Англии по той причине, что ставил ни во что их мнения и выгоды». Это опровержение не имело никакого успеха, ему не поверили. Больше всего раздражена была Австрия именно таким полным пренебрежением к ее силам и ее интересам, какое обнаружил царь в разговорах с Сеймуром. «Злоупотребление великодушной доверчивостью, которой оценить не умели» (так характеризует Нессельроде опубликование бесед Николая с Сеймуром), принесло враждебной России коалиции большую пользу. Оно ускорило ту дипломатическую эволюцию, которую уже и до того определенно совершало австрийское правительство, все более и более сближаясь с Англией и Францией.

Очень ловко и издавна обдуманный удар, нанесенный Николаю Эбердином, опубликовавшим внезапно эти старые донесения Гамильтона Сеймура, причинил серьезный вред всем усилиям Мейендорфа удержать Австрию от враждебного дипломатического выступления.

8(20) апреля 1854 г. в Берлине был подписан оборонительный и наступательный военный союз между Австрией и Пруссией. Иначе и нельзя назвать это «соглашение», и так его дипломаты и назвали с самого начала. Уже 8 мая в Вене состоялось под председательством императора Франца-Иосифа совещание, в котором участвовали Буоль, генерал Гесс и министр финансов. На совещании было решено послать в Галицию и Буковину два армейских корпуса. «Политический вопрос разрешен, остается военное исполнение», — сказал Франц-Иосиф.

А спустя несколько дней в венской «Официальной газете» был опубликован приказ императора о призыве под знамена 95 тысяч человек и об отправке войск к северо-восточным и юго-восточным границам Австрийской империи[553]. Затем, уже в первой половине июня, быстро следовали события, прямо ведшие к ликвидации Дунайской кампании. Австрия заключила с Турцией две конвенции: согласно одной, австрийцы получали право временно занять Албанию, Черногорию и Боснию; согласно другой, Турция приглашала Австрию занять Дунайские княжества.

Наихудшие опасения Паскевича сбывались.

В Петербурге заключение этой конвенции между Австрией и Пруссией было принято как тяжкое дипломатическое поражение. Но, кроме какого-то беспомощного лепета, царь от своего канцлера по этому поводу ничего не услышал.

Все ничтожество Нессельроде сказывается не в нотах и меморандумах, в появлении которых он играл роль не автора, а писаря, не канцлера, а канцеляриста; оттого эти ноты и другие русские дипломатические документы были по-своему с чисто технической, так сказать, стороны вовсе не так плохи. Индивидуальные черты этого бессменного, типичнейшего из министров Николая I можно лучше всего подметить в той его переписке, которая хоть и трактует о дипломатических делах, но имеет характер более непринужденный, менее официальный. Вот как изливает свою душу российский канцлер в письме к русскому послу в Вене Мейендорфу, — а ведь дело происходит тогда, когда уже Россия в войне с тремя державами и не сегодня-завтра к ним примкнет и Австрия: «Я вам скажу, что, может быть, впервые в моей жизни мной овладело чувство ненависти и мести. В продолжение сорока лет государственной службы я посвящал свои усилия главным образом скреплению союза с Австрией. Я был почти одинок здесь в деле поддержки этого союза, на который я всегда смотрел, как на самый полезный, самый соответственный интересам обеих империй. Вам известно, что в нашем обществе мало симпатии к австрийцам. Поэтому вы поймете, что я живо ранен в сердце, видя, что мои постоянные усилия разбиваются о недобросовестность и нелепость, которые в Вене восторжествовали над лояльной и грандиозной политикой»[554]. Кроме этих ненужных словоизвержений, ничего от канцлера в этот опасный момент нельзя было ожидать.

Не без больших усилий удалось Австрии склонить прусского короля к подписанию конвенции 20 апреля 1854 г. Даже и позже, после окончания Дунайской кампании, после тяжких дипломатических поражений, накануне вторжения врагов уже на его территорию, северный колосс все-таки продолжал, несмотря ни на что, быть страшным. Это инстинктивное чувство Россия продолжала внушать и Австрии, и Пруссии, и всем германским государствам, и даже так, что именно где ее больше всего ненавидели, там ее сильнее всего боялись. Этот любопытный феномен политической психологии 1854 г. следует тоже учитывать при анализе событий. Смутно боялись будущего. В то, что Россию можно ослабить навсегда или хотя бы надолго, не верил решительно никто даже из тех, кому страстно хотелось бы в это поверить.

Король Фридрих-Вильгельм, даже подписав соглашение с Австрией 20 апреля 1854 г., не переставал доказывать, что он друг Николая. Английский представитель Мэлет, аккредитованный при германском союзном правительстве (во Франкфурте) и чуть ли не ежедневно беседовавший там с Бисмарком, доносил в Лондон статс-секретарю лорду Кларендону:

«Так как Пруссия считает более вероятным, что Бреславль будет разграблен казаками, если она выступит против России, чем, что Кельн будет занят французами, если она в самом деле останется нейтральной, то Пруссия склоняется к этому второму решению» [555]. Это не совсем точно: Фридрих-Вильгельм IV боялся и Наполеона III и Николая I, но в разные моменты, в зависимости от обстоятельств, одного из них боялся меньше, другого больше.

Именно эта, немыслимая прежде, дерзновенная политика Фридриха-Вильгельма IV, согласившегося наконец вслед за Австрией занять неприязненную по отношению к России позицию, и была особенно показательным и тревожным для царя симптомом.

Австро-прусская конвенция от 20 апреля 1854 г. значительно ухудшила дипломатическое и военное положение России. В сущности эта конвенция грозила Николаю военным вмешательством Австрии, а может быть, и всего Германского союза, с Пруссией во главе, и переходом их на сторону Англии и Франции в случае движения русских войск через Балканы и даже в случае решительного отказа эвакуировать Дунайские княжества. Спустя семь дней после подписания конвенции, 27 апреля, Мейендорф имел долгую беседу с генералом Гессом, начальником австрийского штаба. Гесс принадлежал к другой разновидности австрийских государственных деятелей, чем граф Буоль. В то время как Буоль, по мере катастрофически ухудшавшегося дипломатического положения России, все более и более окрылялся надеждами на возможность чем-нибудь поживиться на Дунае или в Сербии, Гесс, прошедший долгую школу Меттерниха и Шварценберга, помнил, как австрийским генералам приходилось еще только весной 1849 г. вымаливать помощь против венгерской революции. И генерал Гесс, как почти вся австрийская аристократия и верхушка армии, с беспокойством и досадой следил за роковыми ошибками Николая и за решительным развитием неприязненных отношений между русским и австрийским дворами. Революция придушена, но не задушена. А что если австрийским генерал-адъютантам придется опять ползать на коленях по паркету Лазенковского дворца перед Паскевичем и с плачем целовать руки пасмурного, молчаливого фельдмаршала? Разговор Гесса с Мейендорфом имел целью дать Николаю реальный совет, как поскорее выпутаться из западни, куда он очертя голову бросился, — но, конечно, сделать это так, чтобы не пострадали интересы безопасности Габсбургской державы.

Вот что сказал Гесс Мейендорфу. У русских на юге, т. е. на Дунае, в Одессе и в Севастополе, — 208 тысяч человек. Из них на наступательную войну против Турции можно употребить лишь половину, — а с подобной армией нельзя взять ни Варны, ни Шумлы, ни подавно Константинополя. Притом к концу мая на помощь Омер-паше прибудут 75 тысяч англичан и французов. Наконец, если русские сделают эту попытку дальнейшего продвижения на юг от Дуная, то австрийская армия станет угрозой на их фланге. Что же делать Николаю? Потребовать от держав, чтобы они заставили Турцию принять меры к улучшению положения христиан, добившись согласия на это Порты, очистить Дунайские княжества, причем одновременно Англия и Франция уведут свои эскадры из Черного моря. Мейендорф вяло возражал Гессу, но в заключительных строках своего донесения не скрывает, что Гесс говорит дело[556]. Он даже подчеркивает это в донесении, писанном им на следующий день[557].

Мейендорф не надеялся на то, что царь отчетливо понимает грозящую опасность, и он снова обращался непосредственно к Паскевичу. Русский посол в Вене убеждает фельдмаршала в том, в чем тот и без него убежден. Допустим, пишет он Паскевичу, что Силистрия будет взята русскими войсками. Что же дальше? Проходы через Балканы будут обороняться всей турецкой армией и по крайней мере 60 тысячами англичан и французов, а Константинополь, кроме того, еще и пушками двадцати линейных кораблей. И в довершение всего 50 тысяч австрийцев обрушатся на русские тылы, выйдя из Трансильвании, где они находятся. Мейендорф с ударением настаивает на этом последнем обстоятельстве: австрийская опасность «не воображаемая, а реальная», и об этом говорит не только тайный враг Буоль, но и открытый друг Гесс, и ни малейших сомнений в серьезном значении этой угрозы у Мейендорфа нет[558].

Орлову еще в феврале внушали в Вене, что австрийские военные приготовления объясняются будто бы открытием в Галиции какого-то (совсем фантастического, никогда небывалого и немыслимого) «заговора» униатского духовенства. Орлов сообщал эту бессмыслицу в Петербург, царь верил и не верил, хотел себя успокоить, но это плохо удавалось, и он всю весну возвращался к этой теме: «…опасение общего движения в народе будто заставило усилить войско. До сих пор ничего подобного даже стороной до меня не доходило; но очень быть может, что справедливо…» Так писал Николай Паскевичу. Он успокаивал себя и фельдмаршала также известиями, шедшими к нему и из Вены и из Берлина, о том, будто «Пруссия отделяется от Австрии и, быть может, и обе отделятся от морских держав. Ежели так, то успеем взять Силистрию, а потом посмотрим, что делать»[559]. Но вместе с этими оптимистическими нотами слышатся мотивы совсем иные.

«Наше положение довольно трудно, у нас мало друзей и много разъяренных врагов, с этим нужно примириться и пожертвовать всем, чтобы не скомпрометировать честь нашего дорогого отечества, и в сущности, насколько император сохранит свой характер, насколько не будет слушать малодушных советчиков, пока народ сохранит великий характер, который им проявляется, мы выйдем из дела со славой для нас и к посрамлению наших врагов». Так писал А.Ф. Орлов в конце апреля 1854 г.[560] Он намекал на явно начавшие обуревать царя сомнения: не уйти ли прочь из Дунайских княжеств? Орлов пишет Меншикову, подчеркивая, что он не сомневается в победе, раз Меншиков заявил сам в письме к военному министру: мы готовы, милости просим. Эта фанфаронада Меншикова была обращена к английскому адмиралу Дондасу и французскому — Гамлэну. Орлов в своем французском письме цитирует эти слова по-русски. Орлов Меншикову не верил и этой цитатой явно хотел снова подчеркнуть всю тяжесть ответственности, лежавшей на Меншикове.

Первого мая 1854 г. Меншиков получил в Севастополе отправленное к нему из Бухареста 23 апреля письмо Паскевича. Паскевич не скрывал своих тяжких опасений. «К несчастью, в настоящую минуту на нас вооружились не только морские державы, но и Австрия, которую поддерживает, кажется, и Пруссия. Без сомнения Англия не пожалела и денег, чтобы иметь на своей стороне Австрию, ибо без Германии они ничего нам не сделают… Действительно, когда будет против нас вся Европа, то не на Дунае нам надобно ожидать ее, и нас точно могут заставить выйти из княжеств…» Австрийское выступление было кошмаром, неотступно стоявшим перед глазами фельдмаршала. «По всему видно, что ее (Австрию. — Е.Т.) поджидали другие союзники. Поэтому турки отступали, ожидая французов, а французы давали время приготовиться австрийцам, с тем чтобы начать действовать в одно время. Тогда наше положение будет так тяжело, как не было и в 1812 г., если мы не примем своих мер заранее и не станем в крепкой позиции, где бы не опасались по крайней мере за свои фланги. Я ожидаю об этом повеления, а между тем сохраняю вид наступательный, для того чтобы, угрожая Турции, оттянуть десанты европейцев от наших берегов, притягивая их на себя, хотя, признаюсь, и без них довольно неприятностей»[561]. При всех своих недостатках Паскевич, военный человек, опытный полководец, понимал, конечно, в какое отчаянное положение может попасть Крым, если союзники вздумают немедленно на него напасть, и он как бы оправдывался перед Меншиковым в том, что не посылает ему подмоги из своей громадной Дунайской (и стоящей в Польше тоже) армии. Но напрасно Паскевич затруднял себя такими письмами: Меншиков пребывал в вожделенном спокойствии всю весну и почти все лето 1854 г. и опасность своего положения не очень понимал. Были у него, правда, как увидим, редчайшие моменты просветления, но о них и говорить много не стоит. Паскевич не подавал помощи Меншикову, хотя сам-то он понимал, насколько беспечность Александра Сергеевича порождается исключительно его легкомыслием. И вместе с тем фельдмаршал уже явно не только предвидел, что он вскоре уведет армию из Дунайских княжеств, но и определенно стремился, насколько от него зависело, ускорить это событие. А от него фактически в мае и июне 1854 г. зависело все.

4 мая 1854 г. отряд генерала Лидерса, выйдя из Гирсова и следуя правым берегом Дуная, подошел к Силистрии и расположился на возвышенностях. В ночь с 5 на 6 мая начали рыть траншеи в 200 саженях от самого переднего укрепления наиболее выдвинутого редута Силистрии, и началась правильная осада этой крепости. Дело предстояло нелегкое. Нужно было взять три редута, раньше чем добраться до самой крепости. Турки тревожили осаждающих рядом вылазок. Русские отгоняли их прочь.

Осада шла вяло, потому что Паскевич не видел смысла брать эту крепость, а Горчаков не очень знал, как вообще к этому делу приступить, и боялся ответственности[562]. И в результате за первый же месяц осаждающие потеряли совершенно непроизводительно две тысячи человек. Медицинская часть была ниже всякой критики, еще гораздо хуже, чем впоследствии в Севастополе до прибытия Пирогова: на каждые десять человек, раненных под Силистрией, умирало восемь, выздоравливало два. В начале июня, т. е. к концу первого месяца осады, турецкий гарнизон в Силистрии усилился до 20 тысяч человек, и по всему осаждающим было ясно, что в крепости работают дельные инженеры. Осаждающая армия к началу июня состояла из 70 батальонов пехоты, 64 эскадронов кавалерии, артиллерия располагала 200 полевыми орудиями и 10 осадными. Сверх того, налицо было 4 казачьих полка.

Опасения фельдмаршала относительно возможности близкого выступления Австрии были известны не только генералам, но и офицерам; и не только офицерам, но, как это всегда в таких случаях бывает, и солдатам. Оптимизму, который еще пытался напустить на себя царь, уже решительно не верили.

И французы, и англичане, и австрийцы очень боялись за Силистрию.

Маршал Сент-Арно, отправивший первую дивизию из Марселя 12(24) апреля, опередил ее и прибыл в Константинополь 8 мая. Тревожные вести встретили его. Омер-паша ждал нападения русских на Силистрию. В Константинополе сераскир-паша (военный министр) был убежден, что нужно ждать прямого нападения Паскевича на Омер-пашу, вытеснения Омер-паши из Шумлы и перехода русских через Балканы к Андрианополю.

Раньше чем повидаться с Омер-пашой, Сент-Арно послал туда для предварительного ознакомления с положением дел полковника Анри. Доклад Анри был не весьма утешителен. Во-первых, Омер-паша не скрыл от Анри, что вся его надежда на спасение возложена им на союзников. Во-вторых, ни малейшего военного плана у него в наличности нет, если не считать «планом» желание оставаться в Шумле со своими 45 тысячами человек, пока русские его оттуда не прогонят.

В-третьих, о русской армии и ее намерениях ему ничего не известно, но он очень надеется на болезни и на плохое санитарное состояние русских войск. В-четвертых, у Анри, как он доносит 18 мая, «сердце сжалось», когда он лично увидел, что такое турецкие госпитали в Шумле, где раненые лежат в лохмотьях, без белья и подушек («имея стену вместо подушки»), и когда он пригляделся к безобразному состоянию обуви и одежды турецких солдат. Положение осложнялось еще опустошительными наездами на села и деревни Болгарии как со стороны русских казаков, так и со стороны башибузуков армии Омер-паши. Страна была разорена дотла. Омер-паша уведомил через полковника Анри маршала Сент-Арно, что русские стоят в неподвижности только потому, что опасаются высадки союзников в Варне.

Получив донесение и выслушав вернувшегося в Константинополь Анри, маршал решился. «Если бы нам позволено было медлить и сделать нашим союзником время, которое не может работать на русских, то я сказал бы: не будем торопиться и, оставаясь сильными, выберем момент, чтобы ударить на утомленного и ослабленного неприятеля; но при том политическом положении, в котором мы находимся, бездействие невозможно, так как турки ждут, австрийцы ждут, валахи ждут, Европа ждет. Ничего не делать — значит открыть путь самым дурным мыслям. Нам приходится разрубить гордиев узел. Дипломатия уже не может дальше ничего поделать», — так писал Сент-Арно в Париж военному министру[563].

18 мая Сент-Арно, лорд Раглан, сераскир (турецкий военный министр) и Риза-паша на французском линейном корабле «Бертолле» выехали в Варну, куда и прибыли на другой день. 19 мая 1854 г. Омер-паша ждал их с большой тревогой: русские вышли из Добруджи, идут вверх по дунайскому берегу, высаживаются близ Силистрии и уже начали атаки. 16 мая она получили подкрепления. Силистрия будет упорно сопротивляться, но ее гарнизон — всего 18 тысяч человек.

Началось сейчас же, 19 мая, совещание трех главнокомандующих: Сент-Арно, лорда Раглана и Омер-паши. Если Наполеон I завещал навеки помнить, что два даже очень хороших главнокомандующих всегда будут хуже, чем один, даже плохонький, то что же сказал бы он по поводу этого совещания трех главнокомандующих, из которых один только Сент-Арно был настоящим, опытным полководцем, а Раглан, с тех пор как совсем юным офицером потерял руку при Ватерлоо, не видел серьезной войны; что же касается Омер-паши, то, как усердно восторгавшиеся им английские и французские газеты ни раздували его мнимые военные таланты, — это был только дееспособный генерал, годившийся в исправные дивизионные начальники европейской армии, но не больше. Сент-Арно очень осторожно и с весьма многозначительными оговорками похваливает его в письмах к военному министру Вальяну в Париж: «Омер-паша не заслуживает ни всего хорошего, ни всего дурного, что о нем говорят. Это человек тем более замечательный, тем более полезный у турок, что они не нашли бы другого, чтобы его заменить. Это настоящий солдат. Как генерал он имеет хорошие и здравые понятия наряду с невозможными проектами и невероятными политическими воззрениями. Эта твердая и солидная голова, однако, нуждается, чтобы ею руководили, и требует руководства».

Конечно, другие турецкие генералы были еще значительно хуже Омер-паши, и только на этом фоне он и мог снискать свою малозаслуженную громкую репутацию. Базанкур, близко его наблюдавший в деле, осторожно пишет: «Многие им восторгаются до крайности, другие отрицают за ним какие бы то ни было военные качества».

Русских Омер-паша боялся и понимал, что более чем рискованно затевать с ними большое сражение в открытом поле. И речи никогда не было поэтому о том, чтобы выйти из Шумлы и напасть на русские, осадившие Силистрию, войска. Курьезнейшие, исключительно на газетную рекламу рассчитанные заявления, исходившие впоследствии (уже после ухода Горчакова из Дунайских княжеств) от Омер-паши и его штаба, конечно, у настоящих военных, знавших хорошо, как было дело (вроде Сент-Арно или Канробера), могли возбудить только улыбку. Маршал Канробер рассказывал впоследствии, как все ездил Омер-паша из Шумлы в Варну упрашивать союзников спасти обреченную Силистрию: «Со времени нашего прибытия Омер-паша не переставал возвещать нам скорое падение Силистрии, и столь частые его посещения Варны не имели другой цели, кроме той, чтобы торопить главнокомандующих (Сент-Арно и Раглана. — Е.Т.) двинуться на выручку»[564].

Омер-паша, сидя в Шумле, получал самые угрожающие известия из Силистрии, и в эту последнюю неделю мая и в самые первые дни июля он уже, в сущности, не чаял спасения и с каждым днем переставал надеяться на то, что французы подоспеют вовремя на помощь погибающему городу. Сам он собирался будто бы (как он впоследствии утверждал) произвести диверсию из Шумлы, чтобы хоть немного задержать падение Силистрии. Собирался — но так и не собрался. При всем своем самохвальстве (вовсе не свойственном природным туркам — но Омер-паша таковым и не был) он дал знать генералу Канроберу, что не может уже ничего решительно сделать для предотвращения сдачи Силистрии, не может ни произвести хоть малую диверсию из Шумлы, ни даже попытаться доставить провиант давно уже голодающему гарнизону. Русский огонь усиливался с каждым днем. «Смерть парит над укреплениями со всех сторон, солдаты и начальники падают один за другим, чтобы уже не встать»… Все кончено для Силистрии, наступает ее последний час, пишет в своих ежедневных заметках полковник Базанкур. Для союзников неминуемое падение Силистрии казалось таким близким, что они были очень озабочены предстоящим после этого непосредственным столкновением. Что такое эти 45 тысяч турок Омер-паши, стоящие в Шумле, они уже успели разглядеть достаточно. Солдаты храбры, выносливы, человеческий материал хороший в своем большинстве. Но генералы — еще хуже и гораздо хуже Омер-паши, который тоже не похож на орла, офицеры по умственному и образовательному уровню недалеко ушли от рядовых, унтер-офицеры уже абсолютно ничем от солдат не отличаются. Дисциплина есть, мужество есть, но все остальное малоутешительно. Вооружение в некоторых полках неплохое, кое-где даже очень хорошее, в других — старье, в среднем часто хуже того, которым была оснащена русская армия. Омер-паша заявил определенно, что, насколько он отвечает за своих солдат, засевших в укрепленных местах, настолько же он опасается столкновения с русскими в открытом поле.

И хотя впоследствии Сент-Арно жаловался, что русские у него «украли победу», но не очень-то он был в ней уверен в последние дни мая 1854 г., слушая рассказы лазутчиков и тревожные жалобы Омер-паши в дни, когда войска Горчакова, громя город все сильнее и сильнее, сдвигали свои линии все ближе и ближе к погибающей крепости.

16(28) мая 1854 г. утром лазутчики принесли известие, что ночью форт Арабский (Араб-Табия), один из сильнейших фортов Силистрии, останется без прикрытия.

Некоторые офицеры стали убеждать командовавшего на левом фланге генерала Сельвана произвести ночной штурм форта Арабского. Сельван колебался и послал спросить генерала Шильдера, своего начальника. Шильдер ответил, что предоставляет все на решение Сельвана, который и велел штурмовать форт. В час ночи три русских батальона бросились на штурм и, хотя встречены были жестоким огнем, все-таки отбросили турок и уже взобрались на вал, окружавший форт. Дело шло к полной победе, как вдруг в разгаре успешного боя услышали рожок, трубивший к отступлению. Произошло, естественно, полное замешательство, огонь турок усилился, но генерал Веселитский уже отдал приказ к отступлению, и войска отхлынули назад. Только на третий день во рву разыскали среди нескольких сот трупов солдат, погибших при этой попытке, тело генерала Сельвана, обезглавленное, с разрубленной грудью. Горчаков, приписывая и непонятный роковой сигнал к отступлению и всю неудачу генералу Веселитскому, назвал его трусом. Веселитский закричал: «Трусят одни подлецы! Вы не смеете говорить мне таких слов!» Но тут снова и снова выявилось безнадежное противоречие, от которого гибли все начинания Дунайской армии, гибли еще больше, чем от несостоятельности и военной бездарности отдельных начальников, больше, чем от интендантского и инженерного воровства, и уж подавно больше, чем от всех усилий Омер-паши. О ссоре и дерзком ответе Веселитского Горчакову было доложено князю Паскевичу, который стал всецело на сторону Веселитского и высказался против тех офицеров, которые побудили Сельвана предпринять штурм: «У нас каждый прапорщик представляет себя умнее главнокомандующего». Другими словами, Паскевич, осаждавший Силистрию с тайным, но твердым намерением ее не брать, естественно, не мог одобрить инициативы Сельвана и его офицеров, которые полагали, что война ведется всерьез, и он должен был, напротив, вполне симпатизировать Веселитскому, который испортил все дело, но этим именно как бы доказал правоту фельдмаршала, не перестававшего в эти самые майские дни готовить царя к снятию осады с крепости. Уже близкая русская победа кончилась, таким образом, хаотическим отступлением под турецким огнем, русские раненые были брошены ночью во рву и перерезаны ночью же башибузуками. «Ты храбрый человек. Вероятно, тут вышла ошибка!» — сказал фельдмаршал, ободряя угодившего ему Веселитского[565].

Потери русских при неудавшемся штурме форта Арабского были равны, по сведениям, заслуживающим доверия, 315 убитым и 596 раненым[566]. Нужно сказать, что солдаты винили в неудаче штурма не Веселитского. Они, вообще говоря, его любили и ему верили, считали его храбрецом. Почему он дал сигнал к отступлению и какова доля его вины — об этом существует несколько разноречивых свидетельств. Капитан Хорватов, при котором в этот злосчастный миг Веселитский совершил свой роковой поступок, пишет, что генерал Сельван пал мертвым при Веселитском: «Веселитский… нагнулся и потрогал тело. Видно было, что он действовал как-то бессознательно… Потом вдруг совершенно неожиданно Веселитский закричал: «Назад! Назад! Отступление!» Я изумился и не верил ушам моим. Как отступать, когда Араб-Табия была взята, когда мы так дорого уже за нее заплатили! Да разве это возможно? И это приказание отдает генерал несомненно храбрый и опытный? Что это такое? «Ради бога! Что вы делаете?» обратился я к Веселитскому, забывая всякую дисциплину. — «Назад! Назад! неистово кричал генерал, заглушая своим голосом всякий другой шум. — Горнисты, играть!»»[567].

То обстоятельство, что Веселитский, потерявший на войне руку, был и в самом деле вовсе не трус, делает его поведение еще более характерным и исторически знаменательным. Не было и не могло быть ни у генералов, ни у офицеров, ни у солдат, при всей их храбрости, того наступательного порыва, без которого не доводятся до конца самые, казалось бы, удачные действия. А какой мог быть в командном составе наступательный порыв, когда невысказанная, но упорная воля фельдмаршала уже давно перестала быть тайной? И напрасно Алабин спорит с капитаном Хорватовым о выражении («Почему бессознательно?»). Мысль и ощущение Хорватова явно правдивы: воздержание от решительных действий, отступление, уклонение, — невидимой, но могучей силой все это шло от верховного вождя, от фельдмаршала и постепенно овладевало психикой всего командного состава Дунайской армии. Генерал Петров с горечью пишет: «В 1809 году князь Багратион с 14 000 армиею нашел возможность преградить Силистрии все сообщения с внутренностию страны, князь же Паскевич с 100 000 армиею не нашел возможным этого сделать…»[568]

При Багратионе и робкие генералы вели себя храбрецами, а при Паскевиче и храбрый Веселитский повел себя трусом, хотя никогда трусом не был. Не всегда и Паскевич был таким, как в 1854 г., и именно в старые годы под его же начальством этот самый Веселитский потерял руку и приобрел почетную репутацию.

Почти одновременно с несчастьем, которым закончилось наступательное действие генерала Сельвана, произошло и другое событие, омрачившее эти последние недели пребывания русской армии в Дунайских княжествах. Оно настолько характерно, что, бесспорно, заслуживает внимания. В середине апреля 1854 г. в Александрийский гусарский полк, стоявший в городе Крайове (в Малой Валахии), прибыл только что назначенный туда в чине полковника Андрей Николаевич Карамзин. В свое время он служил в кавалеристах, вышел в отставку, женился на великосветской красавице Авроре Демидовой, и его решение вновь пойти на службу, покинув роскошную жизнь в великолепном дворце своей жены, приветствовалось и в прозе в петербургских гостиных, и в стихах — князем П.А. Вяземским, воспевавшим патриотический порыв этого сына знаменитого писателя и историка России Н.М. Карамзина.

Но в полку все это никого не трогало, и, напротив, товарищи, давно тянувшие лямку и ежедневно сами рисковавшие жизнью, были обижены тем, что по протекции Карамзин сразу же получил большой чин и стал начальником старых офицеров. Жаловались, что «пришлец всем сел на шею». Приехал же Карамзин, как пишет очень к нему доброжелательный свидетель и очевидец, «с единственной целью испытать военное счастье». Между тем Александрийский гусарский полк вместе со всем тридцатитысячным отрядом генерал-лейтенанта Липранди, в состав которого он входил, уже снял, согласно приказу Паскевича, осаду с города Калафата, под которым простоял без дела три месяца, и стоял теперь в городе Крайове в ожидании приказа о дальнейшем отступлении к русским границам. Лично храбрый человек, легкомысленный дилетант военного дела, без малейшей боевой опытности, уверенный в безнаказанности вследствие своих больших петербургских связей, Андрей Николаевич решился на собственный риск и страх вносить при случае поправки в возмущавшую его общую тактику князя Паскевича. Средств для этого у него было немного — всего один дивизион, состоявший из двух эскадронов: Карамзин сразу же и был назначен командиром этого дивизиона, для чего пришлось вытеснить прежнего начальника, подполковника Сухотина, об устранении которого солдаты очень жалели.

С первых же дней Карамзин стал, довольно мало стесняясь, критиковать действия генерала Салькова, своего непосредственного начальника, и тот, боясь этого влиятельного в Петербурге подчиненного, принужден был даже оправдываться в том, что не завязывает дела с турками, которые в большом количестве следовали по стопам русских, отступающих от самого Калафата.

16(28) мая Карамзин был назначен в рекогносцировку и в 5 часов утра выступил со стоянки, бывшей в местечке Слатине. Еще до выступления была неладная атмосфера. Офицеры, не терпевшие «пришлеца», собравшись в кружок, громко злословили о нем, а солдаты чутко прислушивались, по показанию свидетеля[569]. «Посмотрим, что-то сделает сегодня наш петербургский франт? Черт знает, что творит Липранди! Можно ли поручать столь серьезное дело человеку новому в полку… Это не только для всех нас, но и для простых солдат обидно!..» и т. д. «Солдаты одобрительно что-то буркнули»[570].

Когда явился начальник рекогносцировки А.Н. Карамзин и поздоровался с фронтом, то солдаты ответили вяло, негромогласно. Признаки были зловещие. «Что скажешь?» — «Скверно!» Таким кратким диалогом обменялись два дружественных Карамзину офицера.

Отряд шел к м. Каракалу, где находился турецкий отряд неустановленной численности. Разведка в Дунайской армии была из рук вон плоха. Сплошь и рядом русские начальники пользовались как своими лазутчиками шпионами, специально для этого подсылаемыми Омер-пашой. Прошли двадцать верст, сделали привал. Карамзин пригласил всех офицеров к себе в палатку закусить, но почти никто из них не пожелал явиться.

У Карамзина было в данном ему для этой рекогносцировки отряде шесть эскадронов, одна сотня казаков и четыре орудия. Из шести эскадронов четыре были «чужие», совсем не знавшие Карамзина до этого дня.

Вскоре после привала, пройдя еще верст семь, Карамзин должен был решить очень ответственное дело: перед отрядом была река, а через нее был перекинут совсем узенький мостик. К Карамзину подъехал поручик Черняев (впоследствии, в 1876 г., знаменитый предводитель сербской армии) и заявил, что не советовал бы так рисковать: ведь эта ненадежная переправа могла погубить отряд в случае отступления под натиском турок. Но Карамзин не только велел перейти через этот мостик, но отдал такое же приказание перед другим мостком, перекинутым через овраг, полный топкой грязи, встретившимся несколько дальше[571].

Черняев справедливо видел смертельную опасность в этих узких мостках, но Карамзин сказал ему: «На основании данной мне инструкции я действую самостоятельно, не думаю, чтобы с таким известным своей храбростью полком нам пришлось отступать, не допускаю этой мысли. С этими молодцами надо идти всегда вперед!.. Все молчали. Черняев заметил Карамзину, что это — громадный риск с его стороны». Но на войне долго с начальником не пререкаются и резонов ему не представляют: Черняев умолк. Отряд перешел и через этот второй мост, и вдруг впереди показались четыре колонны турок, человек, как издали казалось, по пятьсот в каждой. На самом деле турок было около трех тысяч человек. Еще было время уйти. Но Карамзин заявил, что перед ним вовсе не четыре колонны, а только две, и что то, что кажется третьей и четвертой колонной, просто какие-то два забора. Он велел рысью приблизиться к туркам и открыть огонь. Тут произошло неожиданное открытие: дав несколько залпов, артиллерия вдруг умолкла. Оказалось, что забыли «по оплошности» взять достаточно снарядов! Еще и в этот момент турки не осмелились напасть и можно было попытаться уйти без потерь. Но Карамзин, который «побледнел как полотно» при этом страшном открытии, что нет снарядов, все-таки дал сигнал к атаке. Один эскадрон приблизился к туркам, и началась свалка. Эскадрон, потеряв начальника Винка, растерялся и бросился назад. Второй эскадрон — уже на полдороге — повернул обратно. Абсолютная невозможность надеяться на победу парализовала солдат, совсем не веривших при этом Карамзину. Турки бросились в обход, желая овладеть именно тем мостом, который был перекинут через овраг (Тезлуй). Гусары помчались в полном беспорядке туда же, стремясь опередить турок. Произошла страшная свалка и резня у этого моста. Карамзин, окруженный турками, сопротивлялся долго и отчаянно. На его трупе было потом обнаружено восемнадцать ран. Турки захватили все орудия[572], но не сумели задержать и взять в плен или перебить отряд. О Карамзине говорили, что только смерть спасла его от отдачи под военный суд. В общем выбыло из строя в этот день 19 офицеров и 132 солдата. Этот эпизод вызвал много комментариев в заграничной печати, где очень раздувалось и преувеличивалось значение турецкой победы у Каракала. В Петербурге поведение Карамзина было темой продолжительных и страстных споров. Отголосок мы находим в саркастических словах Льва Толстого в одном из черновых набросоков первой главы «Декабристов». Толстой, не называя Карамзина, поминает «одного, увлекшегося желанием как можно скорее отслужить молебен в (Софийском. — Е.Т.) соборе и павшего в полях Валахии, но зато и оставившего в тех же полях два эскадрона гусар». Толстого явно раздражали безответственные великосветские восторженные разговоры о человеке, правда, заплатившем жизнью за свой поступок, но с таким преступным легкомыслием, несмотря на предупреждения, погубившем без тени смысла вверенный ему отряд. Смерть этого человека Толстой не желает признать «чувствительнейшей потерей для отечества», как он иронически выражается. Возмущение на месте, в армии, против виновника несчастья было так велико, что даже его смерть не примирила с ним. Паскевич велел назначить следствие. Оно выяснило, что полковник Карамзин, «желая ознаменовать себя победой», пренебрег всеми предостережениями более опытных офицеров, не высылая даже разъездов впереди, бросился на сильнейшего неприятеля и потерпел поражение[573].

Это поражение имело вредные морально-политические последствия. Оно способствовало тому, что турки очень осмелели, и дальнейшее отступление корпуса Липранди из княжеств проходило местами не очень спокойно. Вообще же эта, в сущности, небольшая стычка приобрела в сообщениях европейских газет, враждебных России, характер большого проигранного русскими сражения, которое будто бы отчасти заставило Паскевича ускорить эвакуацию армии из Дунайских княжеств. Фельдмаршал и без того уже близок был к реализации своего давнишнего решения и вскоре после несчастья с Карамзиным предпринял первые шаги к ликвидации Дунайского похода: он окончательно покинул армию.

Вот как это случилось.

28 мая 1854 г.[574], когда князь Паскевич проезжал по линии фронта осаждающих Силистрию войск, ядро, пущенное из одного силистрийского форта, ударилось о землю и осыпало песком фельдмаршала. Затем, по свидетельству полковника Менькова, подъехав к левому флангу, «князь Варшавский, разлегшись на бурке, весьма аппетитно приступил к завтраку», а уже потом заговорил о том, что он контужен. Об этой контузии весьма иронически и недоверчиво пишут буквально почти все свидетели, явно не веря в ее серьезность и даже вообще в ее реальность. «Солдатики… исподтишка подсмеивались над контузиею фельдмаршала»[575]. Паскевич выдумал эту контузию затем, чтобы уехать прочь от Силистрии сначала в Яссы, а из Ясс в Гомель. Никогда Паскевич трусом не был, физическая храбрость его не подлежит ни малейшему сомнению, и эта мнимая контузия понадобилась ему лишь затем, чтобы легче и скорее привести к окончанию главное дело: снять осаду с Силистрии и вывести войска из Дунайских княжеств.

Самое любопытное и в данном случае по существу решающее показание дает врач Павлуцкий, лечивший «контуженного» фельдмаршала: «Не подлежит никакому сомнению, что происшествие 22 (28. — Е.Т.) мая послужило только предлогом к выполнению давнего желания фельдмаршала удалиться от дел, так как скачок лошади и падение ядра в трех шагах не могло произвести не только контузии, но даже обыкновенного легкого ушиба». Столь кстати подоспевшая контузия ускорила отъезд фельдмаршала. «Уже давно говорили об этом отъезде, мотивированном, как утверждают, убеждением его светлости в необходимости прежде всего быть наготове против австрийцев, несмотря на все успокоительное, что нам говорят на этот счет Петербург и Вена. По этой же причине мы эвакуировали Малую Валахию», — так доносил командовавший речной эскадрой на Дунае князь Михаил Павлович Голицин в доверительном письме Меншикову[576].

За несколько дней перед своим отъездом из армии для прикрытия главных сил Лидерса и для рекогносцировки по дорогам, ведущим к Силистрии из Шумлы, откуда Омер-паша мог бы послать подкрепление к осажденной крепости, Паскевич велел образовать особый отряд из бригады пехоты, одного полка регулярной кавалерии, четырех сотен казаков, двух пеших и одной конной батареи. Этот «авангард» так он был назван в приказе, подписанном Горчаковым 23 мая (4 июня), — был поставлен под начальство Хрулева[577]. Отряду этому суждено было иметь лишь незначительные стычки с турками потому, что никаких сил в подкрепление силистрийскому гарнизону Омер-паша из Шумлы посылать не решался, хотя 27 мая (8 июня) Хрулев получил писанную во втором часу ночи карандашную записку из штаба Паскевича: фельдмаршал приказывал Хрулеву «быть как можно осторожнее, ибо есть слухи, что Омер-паша намерен подойти к Силистрии»[578]. Эта записка многое объясняет в том роковом решении, которое спустя несколько дней принял фельдмаршал. Слухи оказались совершенно ложными, но Паскевич именно и хватался за подобную информацию: это создавало желательную для него атмосферу.

Между тем турки в Силистрии ждали со дня на день гибели. Голод в осажденной Силистрии все усиливался. В самые последние дни мая (ст. ст.) Горчаков получил известие, что Омер-паша высылает из Шумлы в Силистрию транспорт с ячменем и сухарями. Горчаков приказал Хрулеву перехватить этот транспорт, пока он будет продвигаться дорогами и тропинками со стороны селений Калипетри и Бабу (там, где Силистрия так до самого конца и не была вовсе отрезана от внешнего мира); Горчакову перехватить этот транспорт хочется потому, что взятие Силистрии ему в душе очень желательно; но, зная Хрулева, князь в то же время боится, что Хрулев ввяжется в сражение по-настоящему, и за это он, Горчаков, получит от фельдмаршала жестокий нагоняй, что уж ему нисколько нежелательно. И вот что выходит у Михаила Дмитриевича в его приказе генералу Хрулеву: «Когда узнаете о приближении транспорта, то выступить немедленно со всем отрядом и перехватить оный, отнюдь не вдаваясь в бой для другой какой-либо цели»[579]. А как же быть, если турки будут защищать свой транспорт? Если стараться при этом разбить и прогнать турок, будет ли это «какая-либо другая цель» или нет? Так велась, по сути дела, вся Дунайская кампания, поскольку она велась из бухарестской главной квартиры.

Но 28 мая (9 июня) в самом деле произошло столкновение части отряда Хрулева с турками между Силистрией и Калипетри. Русские потери были незначительны (десять рядовых убитых, шестнадцать раненых, убит один офицер, ранено двое). Турки бежали в крепость, оставив довольно много трупов. В реляции говорится даже, будто «до четырехсот трупов», но точности этих показаний в реляциях не всегда можно доверять, разумеется. Впрочем, турецкий отряд состоял на этот раз отчасти из башибузуков, которые при отступлениях всегда теряли много людей, так как совершали отход беспорядочно и он у них превращался обыкновенно в паническое бегство.

Дальше происходит нижеследующее. К деревне Калипетри, расположенной с той стороны крепости Силистрии, откуда ждут транспорта с продовольствием из Шумлы, отправляется отряд под начальством генерал-лейтенанта Павлова, состоящий из 3½ полков пехоты, 16 эскадронов регулярной кавалерии, 5 сотен донских казаков и трех батарей. Так как можно опасаться, что Омер-паша пошлет для сопровождения транспорта большие силы, то, вполне естественно, Горчаков отдает 1(13) июня письменный приказ Хрулеву, стоящему со своим авангардным отрядом неподалеку от той же деревни Калипетри: «Если генерал Павлов будет атакован превосходными силами или будет угрожаем во фланг и тыл гарнизоном из крепости, то ваше превосходительство должны немедленно стараться поддерживать помянутый отряд генерал-лейтенанта Павлова». Это вполне целесообразный приказ, и пишет его тот человек, сидящий в князе Горчакове, который искренно хочет взять Силистрию. Но вот, не успел Горчаков подписать этот красиво переписанный писарской рукой приказ, как пробуждается другой сидящий в нем человек, тот самый, который привык двадцать пять лет подряд ежедневно трепетать перед Паскевичем и который знает, что фельдмаршал хочет не брать Силистрию, а поскорее уйти от нее прочь. И этот другой человек, живущий в Горчакове, приписывает карандашом на узеньком пространстве между последней строкой приказа и своей подписью: «но немедленно мне доносить о том, что вы будете предпринимать», — и тут же эту фразу пишет еще и чернилами[580]. Но раз пробужденная боязнь перед Паскевичем не успокаивается, и вот, в тот же день, 1 июня, и немедленно после первого приказа, что доказывается номерами (первый приказ № 1773, второй — 1774, значит, буквально через час или два часа времени, принимая во внимание обилие ежедневных исходящих бумаг из канцелярии Горчакова), пишется новый приказ Хрулеву, решительно уничтожающий только что данное распоряжение о поддержке Павлова: «В дополнение предписания от сего же числа за № 1773, г-н генерал-адъютант князь Горчаков приказать изволил, чтобы ваше превосходительство не делали движений с вашим отрядом на поддержку отряда генерал-лейтенанта Павлова, а всякий раз, когда будет предстоять в том надобность, предварительно присылали бы сюда испросить на то разрешения его сиятельства, отправляя посыльных сколь можно быстрее». Если мы вспомним, что деревня Калипетри лежала в двух шагах от укрепления Силистрии, называемого «Абдул-Меджид», и что, следовательно, турецкие силы, сопровождающие транспорт, напали бы на Павлова с фронта или с фланга, а силистрийский гарнизон вышел бы из «Абдул-Меджида» и ударил бы по отряду Павлова в тыл, то поймем, что требование предварительного «испрашивания позволения», помогать ли Павлову или не помогать, фактически делало абсолютно невозможным для Хрулева даже и думать о фактической помощи Павлову. Но едва был написан этот убийственный приказ, как вновь Горчакова зазрила совесть — и слова: «отправляя посыльных сколь можно быстрее» он подчеркивает или велит подчеркнуть своему начальнику штаба генералу Коцебу[581]. Как будто это подчеркивание могло прибавить прыти казацкой лошади и как будто посланный казак мог не опоздать, где речь шла не о часах, а о минутах.

Отряд Павлова был спустя два дня, 3(15) июня, сменен отрядом Бебутова, но Хрулев получил повторный приказ от Коцебу: «Если князь Бебутов будет атакован превосходными силами во фланг или тыл, то ваше превосходительство должны, не делая движения с вашим отрядом на поддержку его, присылать в главный лагерь сколь можно быстрее посыльных для испрашивания разрешения его сиятельства, что следует вам предпринять»[582].

Итак, авангардный отряд Хрулева обязывался созерцать, не трогаясь с места, как турки, ударив «превосходными силами» одновременно во фланг и тыл, успешно истребляют отряд Бебутова, и поджидать «разрешения» канцелярии Горчакова пойти на выручку. И в это время Хрулев как раз лишился своего начальника и главного покровителя. 1(13) июня генерал Шильдер, гуляя между траншеями, определенно уверял офицеров, что Силистрия будет взята в самом близком будущем. Разорвавшаяся близ него турецкая граната оторвала ему ногу. Его пробовали еще спасти и произвели над стариком мучительную хирургическую операцию — отняли ногу, без каких бы то ни было анестезирующих средств, которых вообще в Дунайской армии и в помине не было. Шильдер скончался через несколько дней после операции.

Наконец князь Горчаков, побуждаемый генералами и офицерами, решил покончить дело штурмом и назначил его в ночь с 8 на 9 июня. По армии, предназначенной для штурма, была роздана обширная диспозиция (занимающая одиннадцать страниц большого формата, написанных довольно убористым почерком, — правда, с большими полями). В этой диспозиции, подписанной генералом Коцебу и дежурным штаб-офицером полковником Болдыревым, был один пункт, показывающий, что на этот раз Горчаков в самом деле решил взять Силистрию — или во всяком случае сделать для того все от него зависящее. Солдаты должны были иметь полную уверенность, что тут уж в самом деле их начальство не лукавит. Вот этот пункт, обозначенный под № 2 в разделе диспозиции, озаглавленном: «Общие примечания». «Идти беглым шагом и начать кричать ура отнюдь не далее 50 шагов от атакованного пункта. Внушить солдатам, что преждевременная беготня и крик ура суть препятствия к успеху; равно внушить им, что так как решено непременно овладеть сими укреплениями, то отступления, а потому и отбоя не будет, и если такой сигнал услышат, то это значит, что он подан турками для обмана»[583].

Итак, борьба не на жизнь, а на смерть, сигнал к отступлению отныне невозможен, приравнен к государственной измене, корабли, что называется, сожжены.

8(20) июня вечером Горчаков велел явиться всем начальникам частей войска, собранного под Силистрией. Он объявил о своем непреложном решении ночным штурмом взять Силистрию. Он снова и снова напомнил то, что было им сказано в приказе по войскам, тогда же, вечером, прочитанном в войсках: отступления не будет ни в каком случае, войскам, назначенным на штурм, велено не брать с собой горнистов, чтобы некому было даже протрубить сигнал к отступлению. Солдаты были полны решимости. «Нельзя было безучастно смотреть на молитву солдат, готовящихся к смерти», — говорит очевидец. Войска поздно вечером вышли из лагеря бесшумно и заняли позиции: «все на своих местах, лежат, не спят, ждут указанного сигнала».

Наступила ночь. Темнота и тишина царили в русском лагере. Считали минуты. Уже все готово было к штурму, когда Горчакову подали только что полученный пакет, привезенный курьером Николаем Яковлевичем Протасовым от Паскевича, Горчаков при свете фонаря открыл пакет. До сигнальной ракеты, которая должна была возвестить начало штурма, оставалось в этот момент около получаса[584].

В конверте, который распечатал Горчаков, находились два документа, оба необыкновенно характерные. Первый — своими умолчаниями, а второй — своими формулировками. Первый документ — письмо Паскевича к Горчакову, написанное в ласковом, интимном тоне, ни единым словом прямо не говорит о снятии осады, но как-то так выходит, что фельдмаршал рад-радешенек предстоящему спасению Горчакова от ужасных опасностей: «Дай бог, чтобы в это время не застала вас атака от турков и французов и прочих. Кажется, что дела поправляются… Я угадал, что австрийцы могут спустить корпус на Окно, и уже начал посылать узнавать об этом и вчера получил известие, что они послали саперов, дабы разрабатывать дороги… Еще раз дай бог, чтобы успели хорошо отойтить. Если вы что перемените, то я разрешаю. Ваш всегда истинно уважающий и преданный князь Варшавский». А второй документ, лежавший в том же конверте, являлся уже строго официальным и точным приказом, причем Паскевич явно хочет переложить ответственность за снятие осады на царя. «Государь император в собственноручном письме от 1(13) июня высочайше разрешить соизволил: снять осаду Силистрии, ежели до получения письма Силистрия не будет еще взята или совершенно нельзя будет определить, когда взята будет». А так как, мол, по донесениям Горчакова, Силистрия не взята и нельзя определить, когда будет взята, и так как австрийцы могут начать действия уже между 1 и 4 июля, французы же и англичане, соединясь с турками, могут в количестве ста тысяч человек прийти на помощь Силистрии, то «по всем сим соображениям, я со своей стороны решительно полагаю: 1) осаду Силистрии не теряя времени снять, а войска наши перевести на левый берег Дуная…» Выходит, что Горчаков и царь сочли необходимым снять осаду, а фельдмаршал был в данном случае как бы передаточным органом, сообщившим Николаю сведения от Горчакова и затем передавшим Горчакову предписание от Николая. Но замаскировать истинную свою решающую роль в ликвидации Дунайской кампании князю Паскевичу все-таки не удалось.

Горчаков сейчас же велел уже занявшим позиции для ночного штурма войскам вернуться в лагерь. «Надобно было видеть и слышать в ту минуту солдата. Явное негодование за обманутые надежды громко высказывалось в рядах их. Самые начальники не верили отмене штурма. Один полковой командир (Брянского егерского полка, полковник Ган), которому привез не известный ему адъютант приказание возвратиться в лагерь, не верил ему и подозрительно спрашивал фамилию привезшего, настаивая, чтобы адъютант написал ему, кто он таков и какое привез приказание! Недоверчивый, храбрый полковник поверил приказанию только тогда, когда к голове его полковой колонны подъехали знакомые лица штаба, грустно возвращавшиеся в лагерь», — говорит нам очевидец, переживший эту ночь, когда фактически была Россией проиграна первая половина Восточной войны[585].

Немедленно, конечно, ликвидирована была и отдельная операция, которая поручена была Хрулеву. В половине четвертого часа дня 8(20) июня Хрулев получил известие от Коцебу, что на рассвете состоится штурм и что по сигналу (будет пущена ракета) Хрулеву предписывается открыть пальбу по оврагу и по ближайшему (нагорному) укреплению Силистрии. Но ракета не взвилась. А в полночь с 8 на 9 июня Хрулев получил карандашную записку: «Атака назначенная отменяется, посему возвратитесь в свой лагерь и батарею, если она начата, оставьте недостроенною. Генерал-адъютант Горчаков».

Это не помешало Горчакову спустя несколько часов, днем 9 июня, приказать Коцебу написать тому же Хрулеву: «Надобно все-таки выдвинуться вперед и пугнуть турок от вашей батареи артиллерийским огнем, потом выждать несколько, и если вновь придут, то опять пугнуть, постараться не завязывать кавалерийского дела на левом фланге». Значит, нужно «пугнуть» турок из той самой батареи, которую ночью велено было бросить недостроенной, и «пугать» должен был тот самый Хрулев, которому ночью велено было бросить свою позицию и вернуться в лагерь. Хрулев со своим отрядом снялся с позиции и примкнул к отступающей русской армии. Его положение могло бы ночью с 8-го на 9-е стать довольно опасным, если бы в тот момент силистрийский турецкий гарнизон был способен к каким-либо наступательным операциям. Но об этом и речи быть не могло. Силистрия была на волосок от гибели в тот момент, когда, совсем неожиданно для турок, осада была снята. Взорван был в крепости главный пороховой склад. Гарнизон голодал люто. «Солдаты говорят, что лежа в секретах перед траншеями, не раз бывало слышали, как кричали некрасовцы… (русские раскольники, некогда бежавшие из России и ставшие турецкими подданными. — Е.Т.): «Да бери же скорей, Москва, эту проклятую Силистрию, — нам есть нечего!»»[587] Старик Шильдер, раненный, как сказано, еще 1 июня, умиравший как раз в эти дни в страшных мучениях после того, как ему отрезали ногу, не мог примириться с мыслью, что Силистрия, уже бывшая совсем в русских руках, как-то вдруг ушла… «Силистрия! Силистрия!» — повторял он перед смертью. Солдаты угрюмо отступали от Силистрии. Они еще меньше Шильдера соображали, что с ними делает фельдмаршал и зачем он с ними это делает, и как понимать поведение Горчакова. Воля царя была сломлена еще 1 июня.

Призрак войны с Австрией неотступно стоял перед Николаем. «Итак, настало время готовиться бороться уже не с турками и их союзниками, но обратить все наши усилия против вероломной Австрии и горько наказать за бесстыдную неблагодарность», — пишет он Паскевичу в середине мая 1854 г. Николай надеялся, что Силистрия будет взята через две недели, но осада затягивалась, и уже в конце мая царь впервые начинает осваиваться с мыслью, что, может быть, придется снять осаду с этой крепости. Дело в том, что 1(13) июня царь получил новое неприятное известие: Австрия может выступить 1 июля. Значит, остается ровно месяц. Но что же предпринять за этот месяц? Николай был в нерешимости, а у Паскевича решение созрело давно, однако царь не ставил фельдмаршалу прямого вопроса, потому что знал наперед ответ и боялся его получить. Сначала, в первый момент, он явно был смущен: «Сим месяцем надо воспользоваться для того, чтобы вывезть из княжеств все лишние тягости…» (парки, склады, раненых, больных). И следует снять осаду с Силистрии, если крепость не будет еще взята до получения Паскевичем этого письма. Осадные орудия увезти в Измаил и стянуть большую часть сил к Плоешти, откуда нужно ждать вторжения австрийцев в Валахию. Царь подбадривает и себя самого и фельдмаршала: «Ежели война с австрийцами будет неизбежна, ты в совокупности сил своих найдешь возможность и случай приобресть новую неувядаемую славу, горько наказав вероломных и неблагодарных подлецов». Передает он тут же с явной целью поддержать падающий дух Паскевича одно (лживое) известие, которому спешит поверить: «Сегодня же получены любопытные сведения о положении союзных войск, они почти без артиллерии и кавалерии, а тем менее снабжены обозом и потому вряд ли появятся на Дунае»[588].

Да и как было верить такой нелепой выдумке, как прибытие англо-французских войск в Варну без артиллерии, без кавалерии, без обоза? Уже спустя пять дней, 6(18) июня, император узнал от Паскевича, что армия Омер-паши в Силистрии не только гораздо сильнее, чем у нас предполагали, но что две французские и одна английская дивизии благополучно высадились в Варне и могут в любой момент пойти на выручку Омер-паши. «Нельзя не жалеть, что осада Силистрии, вместо обещанной скорой сдачи крепости, приняла столь невыгодный оборот». С этим Николай уже хочет примириться и все-таки цепляется за несбыточные иллюзии. Он понимает, что осада уже не может удаться «и тогда положение армии нашей за Дунаем будет без пользы опасное» («без пользы» подчеркнуто царем). Царь уже знает, что Паскевич покинул театр военных действий, уехал в Яссы и передал командование Горчакову, но чего требовать от Горчакова, какие ему указания давать — этого Николай не знает. Никогда он полководцем не был, ни малейших дарований в этой трудной области не обнаруживал и растерянно спрашивает Паскевича: «Ты, верно, снабдил Горчакова подробными наставлениями, как ему следует по твоему мнению действовать в разных предстоящих случаях». Ничем таким Паскевич Горчакова не «снабдил», да и возможное ли это дело — давать указания главнокомандующему «на разные предстоящие случаи?» Значит, осаду с Силистрии нужно снять и повернуть все силы против австрийцев.

Что означает снятие осады с Силистрии в непосредственном своем значении на театре военных действий, это Николай сознавал очень хорошо. «Нельзя не жалеть о снятии осады Силистрии, сколь оно не вынуждено было замыслами Австрии. Последствия будут весьма неприятны, подняв дух турок, уронив дух наших, напрасно истративших столько храбрости и трудов. — Да притом, и что главное, развязав руки союзникам, опять обратиться к исполнению своих высадок, в особенности в Крыму, куда вероятно все их усилия теперь обратятся», — так писал царь Паскевичу 14(26) июня, еще только предположительно, еще не зная, что Паскевич уже поспешил воспользоваться данным ему от царя разрешением и что снятие осады — совершившийся факт[589].

17(29) июня 1854 г. к Николаю прибыл фельдъегерь из Ясс с письмом от фельдмаршала от 12(24) июня, извещавшим о снятии осады с Силистрии. Николай был удручен, потому что понимал убийственное впечатление, которое будет этим актом произведено. «Итак да будет воля божия! Осада Силистрии снята. Крайне опасаюсь, чтобы дух в войсках не упал, видя, что все усилия, труды и жертвы были тщетны и что мы идем назад, а зачем? — и выговорить не смеем. Надо, чтобы Горчаков и все начальники хорошо растолковали войскам, что мы только временно отступаем (подчеркнуто царем. — Е.Т.), дабы обезопаситься от злых умыслов наших соседей. — Это слишком важно»[590].

Почти две недели Николай не имел сведений о том, как совершается отступление русской армии из Дунайских княжеств, и только в начале июля получил донесение Горчакова. «Сколько мне грустно и больно, любезный Горчаков, что мне надо было согласиться на настоятельные доводы к. Ивана Федоровича об опасности, угрожающей армии от вероломства спасенной нами Австрии, и, сняв осаду Силистрии, возвратиться за Дунай, истоща тщетно столько трудов и потеряв бесплодно столько храбрых — все это мне тебе описывать незачем; суди об этом по себе!!! (три восклицательных знака. — Е.Т.). Но как мне не согласиться с к. Иваном Федоровичем, когда стоит взглянуть на карту, чтобы убедиться в справедливости нам угрожавшего. Ныне эта опасность меньше, ибо ты расположен так, что дерзость австрийцев ты можешь жестоко наказать, где бы они ни сунулись, и даже, если бы пришлось на время уйти за Серет. Не этого опасаюсь; боюсь только, чтобы это отступление не уронило дух в войсках, ежели не поддержать его, сделав каждому ясным, что нам выгоднее на время отступить, чтоб тем вернее потом пойти вперед, как было и в 1812 году». Николай не полагает, что союзные войска будут преследовать Горчакова: «…скорее думаю, что все их усилия обратятся на десанты в Крым или Анапу, и это не меньшее из всех тяжких последствий нашего теперешнего положения». Письмо кончается выражением «полного доверия» царя к Горчакову: «…как и всегда было. Тебе может быть суждено провидением положить начало торжеству России. Не будем унывать»[591].

Николай, чувствуя свою полную несостоятельность как стратега, стремился не только возложить безраздельную ответственность на командующих армиями, но и себя явно стремился убедить в их превосходных талантах. И Меншикову, и Горчакову, и Воронцову, и другим он не переставал расточать самые теплые уверения полнейшего своего доверия. Во все стороны обращал он взоры, ища спасителя, искал — и не находил. И навязывал настойчиво амплуа спасителя тем посредственностям, которых взрастил вокруг своего трона. Паскевич посредственностью не был, и Паскевичу царь доверял больше, чем кому-либо. Но если Николай вспоминал, как вел себя Паскевич, что он говорил и что он делал с июня 1853 г. по июнь 1854 г., то он не мог не сделать вывода, что фельдмаршал с ним лукавил и против совести своей ему поддакивал весь этот год, первый год роковой войны.

В общем русское отступление совершалось планомерно, турки следовали, обыкновенно, на весьма приличном расстоянии.

Так шло с самого начала отступления, когда Хрулев успешно обстрелял 9 июня ложбину, куда спустились турки, и отбросил в крепость вышедший было оттуда пехотный отряд. Да и вообще турки вовсе не походили на «победителей». Русские войска покидали свой лагерь ничуть не спеша, нисколько не боясь, да и не ожидая преследования. В тех случаях, когда при дальнейшем развитии отступления происходили столкновения между турками и русским арьергардом, они всякий раз возникали потому, что Омер-паше было желательно именно представить перед Европой дело так, будто он победоносно «гонит» русскую армию из княжеств. На самом же деле эти стычки кончались непременно отбрасыванием турок прочь от русских позиций, после чего русские, спокойно и нисколько не ускоряя темпов, продолжали свой отход.

Единственной русской неудачей при этом отступлении было дело у Журжева. 23, 24, 25 июня 1854 г., когда уже наши войска окончательно покидали княжества, Горчаков ни с того ни с сего велел задержаться около Журжева и оказать сопротивление. Войска бились в самых невыгодных условиях, некоторые части были три дня без горячей пищи, раненых отвозили под палящими лучами солнца, на соломе, без перевязок. Русские потери в этом, решительно никакого смысла не имевшем, бою были велики. Турки оказались тут гораздо лучше вооруженными, чем русские: близость Варны, где уже стояли суда союзников, чувствовалась явственно. Плохо было то, что русский солдат перестал доверять ружью, видя, насколько оно хуже неприятельского: «Солдаты умеют отлично расправляться штыком, но стреляют торопливо, не целясь, на ружье свое мало надеясь», — говорит участник боя. И делает общий вывод: «Нам нужны лучшие ружья и хорошие головы, а с турками мы справимся»[592]. Турки в сражении у Журжева потеряли больше русских, хотя и не в пять раз больше, как утверждает на основании официальных реляций и подсчетов князь Щербатов, дающий такие цифры: русские потери 1015, турецкие — 5000 человек[593]. Русские потери, по менее официальным и гораздо более достоверным данным, были равны приблизительно 1800 человекам, турецкие, как сказано, больше русских, но насколько больше — точных данных, которым можно было бы верить, у нас нет. Во всяком случае турки не решились после битвы выйти из Журжева и продолжать преследование, и Горчаков мог собрать в городе Фратешти 46 батальонов пехоты, 60 эскадронов кавалерии, 4 казачьих полка и 180 орудий. Он тщетно поджидал турок, но они из Журжева не показывались несколько дней. Горчакову пришлось отправить в Крым целую 16-ю дивизию, после чего 15(27) июля он продолжал отступление. Турки поблизости не показывались. Только в самом конце августа последние русские отряды покинули Добрджу и пришли в Измаил.

Согласно особому австро-турецкому договору, австрийские войска заняли эвакуируемую русскими территорию Дунайских княжеств.

Как только генерал Коронини занял Дунайские княжества и вошел в Бухарест, австрийцы сразу же повели себя неограниченными владыками края. Русские платили за все золотом, австрийцы же стали расплачиваться бумажками, да еще такими, которые даже в самой Вене котировались на 30% ниже номинала. Произвол водворился настолько дикий, что предшествовавшая русская оккупация стала казаться образцом законного правопорядка: «В Букаресте один австрийский поручик, идя со своею ротой по улице, ударом сабли отрубил у валахского мужика руку за то, что он не довольно скоро своротил с дороги. Другой офицер, квартировавший у одного купца, потребовал, чтоб в отведенную ему комнату поставлена была шифоньерка; и когда валах объявил ему, что не знает, что это за мебель, то австриец проколол ему саблею живот». Такие поступки австрийцев назывались «дерзостями»: «Подобные неслыханные дерзости возобновлялись безнаказанно каждый день»[594]. Австрийские офицеры, бившие граждан палкой, считались добрыми, бившие саблей — «сердитыми», убивавшие насмерть «строгими», перед убийством истязавшие еще свои жертвы — «своевольными». Наполеоновская пресса горячо поздравляла в это самое время Молдавию и Валахию с избавлением от русских варваров…

В Париже и Лондоне еще меньше понимали неожиданное отступление русского осадного корпуса от Силистрии, чем понимал это Сент-Арно, не говоря уже об Омер-паше. Конечно, это не помешало Омер-паше разблаговестить и в Турции и в Европе о том, что именно посредством его мудрости и храбрости аллаху угодно было чудесно спасти Силистрию за несколько часов до ее полной гибели, но не маршала Сент-Арно можно было удовлетворить подобными объяснениями. У нас есть определенное, непосредственно от самого маршала исходящее показание о том, как он объяснял себе поступок Паскевича, и показание, данное не для публики, а секретно сообщенное военному министру в Париж. Эта драгоценная документация напечатана в том же уже названном выше первостепенном по своему значению издании барона Базанкура, которое, как сказано, является одним из незаменимых первоисточников по истории Крымской войны. Базанкур получал в свое распоряжение все черновики донесений маршала Сент-Арно в Париж, точно так же как он получал и донесения командиров отдельных частей — главнокомандующему Сент-Арно, а потом Канроберу и Пелисье. Он не отлучался от Сент-Арно, и его записи важны были бы сами по себе, даже если бы он не напечатал такой массы документальных текстов. В частности, напечатанные им два донесения маршала Сент-Арно по поводу отступления русских от Силистрии представляют большой исторический интерес.

Сент-Арно до такой степени недоумевал, что только спустя неделю с лишком после снятия осады с Силистрии взялся за перо, чтобы поделиться с военным министром своими догадками. За эти три недели случилось многое: русская армия ушла почти полностью из княжеств, французский маршал ознакомился с покинутыми русскими стоянками, новых данных накопилось немало, — и все-таки Сент-Арно не мог взять в толк и определить в точности побуждения Паскевича.

Вот что, сидя в Варне, 17(29) июня писал он в Париж Вальяну: «Если принять в соображение важность и основательность с давних пор принятых русскими мер для обеспечения за собой оккупации правого берега, тех мер, во имя которых они пожертвовали другими выгодами, какие они могли бы получить в истекшие три месяца; если принять в соображение размеры средств, собранных в Валахии, в Молдавии и на всем левом берегу Дуная для этой же оккупации, наконец, ослабление морального авторитета, которое должно было постигнуть русскую армию вследствие ее отступления от Силистрии накануне взятия этого города, то приходится прийти к убеждению, что это отступление не является последствием сопротивления храброго гарнизона этой крепости. Накануне уже того дня, когда русская армия отошла, замаскировав, по-видимому, свой отход удвоенным огнем всех своих батарей, Омер-паша сообщил генералу Канроберу, что вследствие сконцентрированных вокруг Силистрии новых сил он уже не в состоянии произвести предполагавшуюся им диверсию». Сент-Арно просто теряется в догадках: «Оказалось ли достаточным для отступления русских прибытия в Варну союзных войск или демонстраций со стороны австрийцев, относительно которых г-н Брук ничего мне не сообщил? Они, несомненно, способствовали этому результату, но ведь неприятель, получая изо дня в день сведения о нашей концентрации, знал, что у него были основания надеяться на сдачу Силистрии до нашего прибытия. Его отступление на левом берегу было обеспечено до самых устьев реки, и можно сказать, что никакая военная необходимость не заставляла его сейчас отступать». Единственное предположение, на котором довольно нерешительно останавливается маршал, заключается в том, что Николай хочет, чтобы Австрия помогла ему заключить поскорее мир, а это возможно лишь после очищения княжеств от русских войск: «Многие думали, что царь, побежденный очевидными трудностями, скопившимися вокруг него, покорился необходимости очистить княжества с целью побудить Австрию снова стать посредницей между ним и западными державами». И чем больше изучал Сент-Арно брошенные русскими стоянки, тем категоричнее становилось его убеждение, что только какая-то внезапная перемена в политических намерениях Николая могла обусловить этот изумительный, необъяснимый уход русской армии. Желая добиться истины, маршал послал своего дежурного полковника Виллера с приказом изучить на месте, подробно, все брошенные русскими работы вокруг Силистрии. И вот результаты донесения Виллера, которыми маршал делится с министром уже в другом своем письме: «Трудно представить себе более основательные, более обширные, более усовершенствованные работы, чем те, которые произведены были русскими на правом берегу Дуная ниже Силистрии. Я вполне укрепился в своем мнении, что намерение (русских. — Е.Т.) генералов заключалось в том, чтобы сосредоточиться на правом берегу реки, чтобы дать бой союзным войскам впереди или позади их фортификаций. Несомненно, какой-то приказ из Петербурга обусловил их отступление».

Французский штаб просто понять не мог, почему русские отказались от этой уже совсем в руки им дававшейся победы. Отзывы французов об инженерных работах погибшего Шильдера вокруг Силистрии вообще полны восторга перед искусством замысла и совершенством выполнения. И Шильдер и его саперы все время ведь не теряли надежды, что они работают не впустую, что Силистрия будет взята…

В России внезапный оборот, который приняла война на Дунае, был учтен как большое стратегическое и политическое поражение. Война отныне перестала быть наступательной и должна была стать чисто оборонительной.

Больше всего удручены были славянофилы, и чем они были искреннее, чем меньше понимали, что до сих пор Николай просто хотел использовать славян в качестве застрельщиков и авангарда русского наступления, — тем больше и безнадежнее было уныние, овладевшее этими представителями славянофильских идей и настроений. Морально чистый, искренний, горячий, хотя и недалекий Константин Аксаков был особенно удручен. У него неразрывно сплетались воедино и мечты о славянской федерации вокруг России, и торжество православия (причем католицизм поляков, чехов, хорватов игнорировался как досадный, но не очень существенный диссонанс), и преданность самодержавию, и восторг перед идеей свободы слова. Все его убеждения при полной внутренней их разноречивости как-то гармонически у него уживались в голове исключительно вследствие значительного его невежества в политике и во всемирной истории, причем размеров этого своего невежества он даже и не подозревал и искренне думал, что почитывать статьи преимущественно по истории русского быта и русской церкви в Московский период (Петербургский ему был ненавистен и неизвестен) — значит изучать и знать русскую историю, а размышлять о гниющей, проповедуемой западниками цивилизации и мечтать о водружении креста на мечети Ая-София в Царьграде — значит следить за политикой.

Вот как писал он, узнав о решении Паскевича, — писал, конечно, только для себя, в черновых заметках:

Брат Константина Сергеевича, Иван, гораздо более критически настроенный, с негодованием относившийся ко многому, что очень мало возмущало безмятежный оптимизм его старшего брата, уже в 1854 г., после ухода русских войск из Дунайских княжеств, склонен был считать войну проигранной и, подобно западникам Т.Н. Грановскому, С.М. Соловьеву, считал, что существующие в России порядки и не могут привести ни к чему, кроме поражения. Но отец его, Сергей Тимофеевич, еще не отказывался от своих военных мечтаний, хотя и был в большой тревоге. Вот что писал он при первых известиях о снятии осады с Силистрии: «Вообще слухи о наших военных и политических событиях, если только они справедливы, сводят нас с ума. Боже сохрани и помилуй нас от мира, ибо на честный для нас мир западные державы не могут согласиться. Под честным миром я разумею освобождение Греции и всех христиан от ига турецкого. Но я твердо верю, что государь никакого другого мира не заключит».

С.Т. Аксаков старался хвататься за всякий слух (а их в июне 1854 г. бродило по Москве великое множество), что будто бы с Дунайскими княжествами еще не все покончено, будто осада с Силистрии еще не снята, и т. д. Больше всего его тревожат слухи о мире, не прекращавшиеся в течение всего лета 1854 г.

В конце июня С.Т. Аксаков писал сыну Ивану, мало надеявшемуся на улучшение в положении дел на театре военных действий: «Все, что ты пишешь о безнадежности, — я вполне разделяю, да ты, вероятно, помнишь, что я и всегда так думал. Каждый день представляется какой-нибудь новый факт, служащий неопровержимым доказательством справедливости этого мнения, и лучше об этом не говорить»[597].

Старик к концу лета перестал надеяться на какое-либо улучшение. «Все движения наших войск — совершенная загадка. Я устал принимать живое участие и стараюсь по возможности забывать наше положение»[598].

С.Т. Аксаков пал духом и полон затаенного гнева против дипломатии царя. «Быстрое очищение Дунайских княжеств повергло в совершенное уныние всю Россию, особенно Дунайскую армию, которая давно горит желанием порадовать свою землю блистательными победами. Говорят, что надо было усилие, чтобы заставить армию отступать перед наступающими австрийцами, которые занимают княжества. Несчастная мысль, что Россия может положиться на содействие Австрии, заставляет принять нас такие великие жертвы, оскорбительные для народной чести нашей. Одно утешает всех, что Австрия немедленно нас обманет и мы принуждены будем броситься на нее прежде, чем дойдет черед до англичан и французов. Тогда гибель ее будет неизбежна, ибо венгры и славяне бросят ее нечестные знамена, а с итальянцами и австриаками недалеко она уедет»[599].

Но не так пассивно реагировал на событие Погодин. Нельзя ставить знак равенства между ним и его корреспонденткой графиней Блудовой, для которой славянофильство и приобретало, и утрачивало и снова приобретало, снова утрачивало интерес в зависимости от того, насколько в каждый данный момент благосклонно или вовсе не благосклонно относился к нему государь. После ухода войск из Дунайских княжеств славянский вопрос сразу перестал при высочайшем дворе привлекать внимание, и поэтому сильно понизились фонды славянофильства и в крайне отзывчивой (в этом специальном смысле) душе графини Антонины Дмитриевны. Но Погодин имел все-таки вполне определенные собственные убеждения в этой области. И на него отход от Силистрии и эвакуация Дунайских княжеств подействовали несколько иначе, чем на графиню Блудову. Славяне, православные кресты в Болгарии, свобода Сербии — все это уже несколько меньше интересовало графиню Блудову с того момента, как все это перестало быть нужным его величеству.

У Погодина, наряду с никогда не покидавшим его стремлением как-то выдвинуться, получить высокую должность, войти в милость при дворе и в силу в государстве, были некоторые, настолько все-таки искренние, давнишние, крепкие заветные мысли, что он их иной раз высказывал даже не там и не тогда, когда это могло быть хорошо принято сильными мира сего, т. е. в прямой ущерб карьеристским соображениям. Правда, он потом часто спохватывался, но спустя некоторое время повторялось то же самое. Он всегда разделял славянофильские увлечения в самой, так сказать, агрессивной их форме, мечтал о Константинополе, о всеславянском царе и т. д. Добролюбов впоследствии в своем саркастическом «романсе М.П. Погодину» ядовито намекал на его карьеризм в стихах: «Когда б он знал, что мне совсем не странен его порыв к востоку на Царь-град». Подпевая Николаю во всем, что касалось стремления царя к овладению Константинополем, Погодин после ухода войск из Дунайских княжеств решил все же откровенно высказать царю, что если он хочет в самом деле парировать падающие на Россию и еще готовящиеся против нее удары, если он хочет действительно победить Турцию и обезвредить Австрию, то следует круто изменить и перестроить всю контрреволюционную внешнюю политику, нужно, если это окажется целесообразным, не брезгать помощью даже со стороны «революции». Австрийцы еще числятся «союзниками» царя, но следует воспользоваться против них при случае и венгерским революционером Кошутом и итальянским — Маццини. Эту мысль он и выразил с большой энергией, в свойственном ему разухабистом стиле.

Летом 1854 г. Николаю I было доставлено очередное рукописное письмо Погодина, в котором московский правый славянофил восставал против мысли, что от войны может во враждебных нам государствах выиграть революционная партия. «Да полно, революционная ли? Болгаре и сербы и прочие славяне имеют такое же полное и законное право восстать против турок, какое имели греки, какое имели мы восстать против татар. Австрийцы с турками имеют только то различие, что исповедуют христианскую веру, а поступают с своими покоренными славянами в отношении к вере и языку, то есть в отношении к самым драгоценным и священным чувствованиям человека, гораздо хуже турок. Наши политики, если не подкупленные, то близорукие… закричат, что наша политика переменяется! Да она и должна перемениться, даже не по нашему выбору, а по собственной вине наших врагов… Нам ничего не остается больше, как обратиться к народам…»[600]

Погодина бесит больше всего, что австрийцев по старой памяти о Священном союзе продолжают у нас считать союзниками. Против этих «союзников» Россия должна действовать всеми средствами и ни в каком случае не пренебрегать революционерами, если революционеры могут помочь разрушить ненавистную предательскую Австрию. «…Мадзини (sic. — Е.Т.), Кошут, Бруно Бауэр пишут и говорят против союзников? Тем лучше! Хоть бы пес, да чтобы яйца нес! Справимся прежде с любезными друзьями консерваторами, а прочее впереди». Под консерваторами Погодин тут понимает не только аристократическую Англию и задушившего французскую республику Наполеона III, которые напали на Россию, но также прежде всего германские монархии, начиная с Австрии и Пруссии и продолжая всеми более мелкими державами Германского союза.

При широчайшей осведомленности австрийского правительства буквально обо всем, что делалось в Зимнем дворце, в Вене не могли не знать, за что именно Погодин получил через министра двора графа В.Ф. Адлерберга «высочайшее государя императора благоволение». А вот что, между прочим, писал Погодин в этом письме от 17 июня 1854 г., которое через тайного советника Прянишникова и графа Адлерберга было доставлено царю и очень Николаю понравилось, хоть наследник Александр Николаевич и сделал несколько довольно туманно выраженных, очень осторожных критических замечаний. Погодин предлагает просто-напросто разрушить Австрию и даже любезно обещает личное свое содействие: «Для Австрийской Сербии, то есть воеводины Сирмии, есть у меня надежный человек, патриарх, с которым я виделся в Вене даже недавно и беседовал дружески, а прежде, в 1846 году я жил у него несколько времени в Карловце. Ему стоит только мигнуть чрез священника нашего в Вене, и она (австрийская Сербия. — Е.Т.) восстанет. Есть еще у меня там один протопоп, который постоит наверное Петра Пустынника и заменит целый корпус. Богемия, Моравия, Словакия пышат ненавистью к Австрии, и там произойдет непременно движение, лишь только огласится разрыв с Россией. Во всех этих странах есть у меня истинные друзья… Галиция готова соединиться с нами. С Венгрией фельдмаршал, слышно, имеет сношения». Погодин берется даже на Польшу подействовать через Мицкевича и Лелевеля, «которых я возьмусь обращать»[601]. Погодин предвидит, что Николай может несколько затрудниться разрушить Австрию, которую он же сам и спас в 1849 г. «Главное возражение против такого образа действий состоит в следующем: как нашему государю идти против того порядка, который он во всю жизнь свою поддерживал и восстанавливал? Согласен. Но разве он пойдет по своей воле, по прихоти? Разве этот порядок остался с ним? Этот порядок изменил ему, поднял оружие против него и поставил его в самое критическое положение: так может ли он гладить, как прежде, по головке этот австрийский порядок? Нет, по затылку надо хватать с… сынов! Знай честь! Простите меня, сорвалось с языка не дипломатическое выражение, но, ей-богу, не вытерпишь… Ну, можно ли слышать о последнем предложении австрийского мальчишки без того, чтобы вся желчь не подымалась? Русскому царю, своему отцу и благодетелю, осмеливается он… нет, лучше перестану…»

В таком стиле писал Погодин уже после начавшегося ухода русских войск из Дунайских княжеств. Благоволение, официально, через министра двора выраженное Николаем I Погодину, придавало этому и другим аналогичным писаниям Погодина, широко распространявшимся в Петербурге, в Москве, в Киеве, Харькове и других центрах, весьма серьезный характер. Все это в глазах австрийского двора и «австрийского мальчишки», т. е. Франца-Иосифа, могло явиться не бранчливой выходкой темпераментного, славянофильски настроенного публициста, но определенной угрозой, исходящей от царского правительства. И, главное, что еще важнее, Буоль постоянно докладывал о фактах, показывавших, что планы и предложения в духе Погодина уже частично осуществляются, что русская агитация в Сербии направляется не только против Турции, но и против Австрии.

«Не знаю, в достаточной ли степени молодой император отдает себе отчет в том вреде, который он нам причиняет в ответ на услуги, которые оказал ему император Николай? Одним только своим поведением он заставляет нас снять осаду с Силистрии, а эта неудача произведет в общественном мнении самое дурное впечатление против нас», — писал Нессельроде в частном письме к Мейендорфу, явно надеясь, что русский посол именно в этих выражениях и будет объясняться с Францем-Иосифом[602].

А в это же самое время нажим со стороны Наполеона III на Австрию становился все сильнее. Буоль советовал Францу-Иосифу не терять времени и сделать то, чего требовали французский император и кабинет Эбердина: окончательно примкнуть к выработанным в Париже и Лондоне «четырем условиям», которые в обеих западных столицах решено было предъявить Николаю.

Снятие осады с Силистрии и отступление русской армии за Дунай были немедленно учтены в Лондоне, Париже и Вене.

Уже в первые дни июля в Париж прибыл из Вены курьер, привезший принципиальное согласие Австрии на четыре гарантии, выработанные французским правительством, которые и решено было предложить России как основу будущего мирного договора.

По существу условия эти сводились к требованию полного очищения Молдавии и Валахии, к замене русского протектората над княжествами общим протекторатом всех великих держав, к свободе судоходства на Дунае, к передаче дела покровительства христианским подданным Турции в руки всех великих держав, наконец, к пересмотру договора 13 июля 1841 г. о проливах. Относительно последнего пункта Австрия, впрочем, еще пока делала ни к чему не обязывающие ее оговорки.

Как только этот проект был выработан, австрийское правительство окончательно решило исполнить то, о чем уже раньше были оповещены все державы и против чего сначала никто из представителей Англии, Франции и Пруссии не протестовал: занять те части Валахии, откуда уже в июне начали уходить русские войска. А как только об этом узнал прусский король, он внезапно заявил, что если так, то он не считает себя связанным договором с Австрией от 20 апреля. Этот очередной внезапный зигзаг прусской политики обусловливался все теми же общими причинами, как прежние и последующие ее колебания. Во-первых, Николай мог, раздраженный до последней степени, объявить войну Австрии и Пруссии, а он мог это сделать, не снимая войск из Крыма, и король Фридрих-Вильгельм IV это прекрасно знал и этого боялся; он знал также, что Николай на западной своей границе гораздо сильнее, чем в Крыму и на Дунае. Во-вторых, его постоянно брало сомнение, не слишком ли усилится Австрия, если она заполучит Дунайские княжества, в то же время снискав себе своим поведением благосклонность Наполеона III и этим обеспечив за собой свои итальянские владения, т. е. Ломбардо-Венецианскую область. Если это случится, то Австрия станет настолько могущественнее Пруссии, что ей незачем будет и считаться с прусской оппозицией во Франкфуртском союзном сейме. Франко-австрийский союз при этих условиях свел бы значение Пруссии в Европе к ничтожной величине. Все это и заставляло Фридриха-Вильгельма судорожно метаться между двумя лагерями в течение всей Крымской войны, напоминая, по непочтительному выражению Бисмарка, «пуделя, потерявшего своего хозяина (einen herrenlosen Pudel)», который пристает то к одному прохожему, то к другому.

Уход русской армии из Молдавии и Валахии ликвидировал развязавшую войну русскую агрессию против Турции, но так как руководители враждебной коалиции были не столько заинтересованы в целостности турецкой территории, сколько в организации успешного нападения на русскую территорию, то весной 1854 г. война не только не окончилась, но ее пожар стал разгораться все более и более.

Начинаются агрессивные военные действия обеих морских держав против России как на Черном море, так и на Балтийском.

На Черном море этот новый характер военных действий выразился в высадке в Варне, а на Балтийском море — появлением эскадры Чарлза Непира.

Хотя уже 12(24) марта 1854 г., т. е. за пятнадцать дней до формального объявления войны России, Наполеон III повелел образовать «восточную армию» и тогда же назначил ее главнокомандующим маршала Сент-Арно, но только в июне эта армия оказалась на Дунае и только в июле начала военные действия.

Несколько раньше стал искать неприятеля соединенный англо-французский флот, уже 4(16) января крейсировавший в Черном море и поддерживавший сношения между Константинополем и Варной.

О том, что делалось на Черном море, в Севастополе, в главной квартире Меншикова, и как рисуют документальные свидетельства его поведение и настроение его приближенных весной и летом 1854 г. до высадки союзников, мы будем говорить в дальнейшем. Здесь достаточно пока сказать, что вплоть до июня Меншиков ничего не успел или, точнее, не сумел сделать для серьезной защиты русских берегов.

«Мне приходится здесь готовиться к отпору французских и английских десантов», — пишет Меншиков графу Гейдену из Севастополя 4 марта 1854 г.[603] Но на самом деле ни к чему он ни в марте, ни в апреле, ни в мае не готовился.

Уже 2(14) апреля 1854 г. началась переписка об эвакуации правительственных учреждений из Одессы в один из внутренних городов Новороссийского края. Все черноморские близлежащие порты (вроде Николаева) оказались в непосредственной опасности[604]. Но дело в течение всего апреля и мая почти и не вышло из стадии переписки. К счастью для России, морская разведка у союзников была не налажена, и они не знали, где им полезней всего начать нападение.

С момента проникновения союзного флота в Черное море в опасности оказался город Керчь. Для обороны ее почти ничего не было сделано, и вице-адмирал Серебряков еще в середине апреля 1854 г. жаловался, что керченский градоначальник продолжает ничего не делать и все ждет предписаний[605]. А между тем значение Керчи было громадно: каботажное торговое плавание, имевшее базу в Керчи, кормило всю крымскую армию и войска северной части Кавказского побережья[606]. Неприятелю еще весной 1854 г. ничего не стоило налететь на почти беззащитную Керчь, овладеть всеми судами в бухте и увести их прочь. Но первой пострадала не Керчь, нападение на которую могло бы в самом деле быть в тот момент очень выгодным для союзников, а Одесса. Случилось это совершенно неожиданно.

9(21) апреля английский паровой фрегат «Тигр» доставил адмиралу Дондасу, командиру британской эскадры, находившемуся в Галлиполи, официальный документ — объявление английской королевой войны России. Спустя несколько часов французский корабль «Аяччио» доставил французскому адмиралу Гамлэну послание императора Наполеона III к сенату, содержащее объявление войны России. Гамлэн знал, как императорское правительство в Париже ждет победоносных бюллетеней, и давно уже горел нетерпением, не теряя времени, напасть на русские суда или гавани. Но Дондас не торопился, да и вообще, пока союзная армия еще не высадилась в Варне полностью, незачем было, с английской точки зрения, начинать.

Однако Гамлэну очень повезло: именно англичане и дали ему нужный предлог для начала военных действий. В тот самый день, когда в союзном флоте было получено официальное известие об объявлении войны России, в гавань Галлиполи прибыл из Одессы английский паровой фрегат «Furious», который был туда командирован, чтобы забрать английского консула. Капитан фрегата доложил немедленно адмиралу Дондасу, что русские не уважают парламентеров и что 8(20) апреля они стреляли в опущенную с фрегата шлюпку, шедшую под белым флагом и имевшую на борту офицера, посланного для переговоров. Капитан Вильямс Лоринг забыл прибавить, что эта шлюпка без всяких препятствий подошла к молу, где парламентеру и было сообщено, что консул уже уехал из Одессы. После этого шлюпка отправилась вполне благополучно обратно. Но затем, так как фрегат приходил не только за консулом, но и с целями некоторой разведки, то он направился к линии береговых батарей, после чего и были даны два предостерегающих выстрела, никакого вреда никому не причинивших. Бессмысленность и бесцельность приписываемого одесским властям преступления против международного права были так очевидны, что на донесение Лоринга, конечно, не было бы обращено ни малейшего внимания, если бы оно не подоспело удивительно кстати. Гамлэн прежде всего обиделся за английского парламентера; Дондасу не оставалось ничего другого, как тоже обидеться. Телеграмма Гамлэна в Париж морскому министру гласила, что Гамлэн откроет военные действия против Одессы, «чтобы потребовать у властей этого города репараций за возмутительное нападение портовых батарей на английский фрегат и английскую шлюпку, шедшую под парламентерским флагом». Приказ снаряженной против Одессы англо-французской эскадре гласил, что ей поручается блокировать одесскую гавань и «тщательно обследовать ее подступы».

Девять французских судов 8(20) апреля вечером уже стояли перед Одессой. Спустя несколько часов подошло еще три паровых фрегата, отправленных к ним на подмогу из Балчика.

Состав английских судов, принявших участие в экспедиции, был значительно больше французского.

По русским показаниям, к Одессе подошла соединенная англо-французская эскадра из шести линейных (трехдечных) кораблей, тринадцати (двухдечных) фрегатов и девяти пароходов. Эскадра стала в трех километрах от города.

На другой день с утра город Одесса был объявлен на осадном положении. В четыре часа дня к начальствующему войсками барону Д.Е. Остен-Сакену явился парламентер и от имени адмирала Дондаса и адмирала Гамлэна потребовал выдачи всех находящихся в гавани русских судов, а также судов (торговых) английских и французских. Остен-Сакен объявил, что на такое дерзкое требование он и отвечать не станет.

На следующий день, 10(22) апреля, в 6 часов утра девять неприятельских пароходов (один 54-пушечный, восемь других большей частью 32-пушечных) подошли к берегу и начали бомбардировку. Огонь был направлен на батареи, большинство которых были так слабо вооружены, что не могли отвечать на огонь неприятеля. На самом конце Практического мола стояла 6-я, или так называемая левая батарея, которая одна только приняла активное участие в борьбе. Начальствовал там прапорщик Щеголев. У него было всего четыре орудия, из которых одно было скоро подбито, другое было так поставлено, что его амбразура препятствовала обстрелу судов, когда они заняли позицию. Его батарею обстреливали восемь пароходов и линейный винтовой корабль. Батарея Щеголева была приведена к молчанию после шестичасовой перестрелки. Стоявшие недалеко русские суда были объяты пламенем. Щеголев и состоявшие при батарее фейерверкеры и рядовые вели себя в течение этих часов неравного боя с необычайным мужеством. Затем неприятель отрядил несколько пароходов к предместью Пересыпи и к Практическому молу, очень близко от берега. Канонада направилась на суда, стоящие в Практической гавани, и на дома в Пересыпи. Попытка высадки (по-видимому, разведчиков, потому что производить десант не предполагалось) не удалась и стоила неприятелю нескольких жертв; было несколько убитых и раненых и с русской стороны.

В общем обстрел продолжался около двенадцати часов, после чего неприятельские суда отошли к своей позиции[607].

11(23) апреля неприятельская эскадра снялась с якоря и ушла в море. С русской стороны утверждали, что три парохода и один линейный корабль из числа принимавших участие в бомбардировке получили некоторые повреждения.

Действительно, французские фрегаты «Вобан» и «Сампсон», даже и по французским показаниям, получили повреждения от каленых ядер. Но главная потеря ждала эту эскадру впереди. Корабли и фрегаты, составлявшие эскадру, которая бомбардировала Одессу, крейсировали некоторое время поблизости, производя порученную им разведку, — и 30 апреля (12 мая), застигнутый туманом, сел на мель близ Одессы один из лучших английских паровых фрегатов «Тигр». Отчаянные усилия экипажа спасти фрегат остались совершенно тщетными.

Русские быстро доставили артиллерийские орудия на берег и расстреляли фрегат. Экипаж сдался в плен, фрегат сгорел дотла.

Принимая во внимание ничтожные, с военной точки зрения, результаты бомбардировки Одессы, должно признать, что союзная эскадра заплатила потерей «Тигра» несоразмерно высокую цену за удовольствие, доставленное парижскому повелителю, состоявшее в опубликовании невероятно пышного бюллетеня об одесской «победе». Гамлэн сигнализировал адмиралу Дондасу следующее: «Мы живо чувствуем потерю «Тигра», это также и для нас национальное несчастье»[608].

Заметим к слову, что несколько пожаров, вызванных в одесской гавани, и уничтожение щеголевской батареи даже парижская пресса не сумела все-таки раздуть в большую победу, несмотря на первоначальные попытки сделать это. Что касается Англии, то в Лондоне были летом 1854 г. очень недовольны обоими адмиралами, действовавшими в русских морях. Чарльз Непир после бесплодных прогулок по Балтийскому морю отошел от Кронштадта «к возмущению всего флота». Адмирал Дондас, бесплодно постреляв по Одессе, тоже перестал подавать признаки жизни, — и газета «The Press» укоряла Дондаса, что он только то и знает, что молится. «Замечательное дело, — пишет в своем дневнике лорд Мэмсбери, — из двух адмиралов, командующих флотом, один в Черном море, а другой в Балтийском, один постоянно молится, а другой — постоянно ругается, и только в одном они оба сходятся: ни тот ни другой не сражаются»[609]. Но с конца июня и с начала июля с напряженным вниманием оба союзных правительства начали следить за действиями своих сухопутных войск, оказавшихся наконец в Варне, в турецкой Болгарии, в непосредственной близости от еще не совсем покинувшего территорию Дунайских княжеств неприятеля.

Как уже было упомянуто, еще 12(24) марта 1854 г. Наполеон III подписал декрет, повелевавший сформировать особую восточную армию, главнокомандующим которой был назначен маршал Сент-Арно. Эта армия, постепенно перевозившаяся, прибыла в восточные воды к середине июня в составе четырех пехотных дивизий, одной кавалерийской и 7 батарей (из них три пеших, три конных, одна батарея горных гаубиц и ракетной батареи), а также особого полевого артиллерийского парка. В общем в армии числилось к началу военных действий около 40 000 человек. Сверх того, был сформирован осадный парк из 24 пушек, 12 гаубиц и 22 мортир. Для обслуживания осадного парка было назначено семь рот. Посадка на суда началась 24 марта (5 апреля) 1854 г. Первая высадка армии произошла в Галлиполи. Только к концу мая французские дивизии стали переправляться в Варну. Но в начале июня переправлено было лишь три дивизии, потому что четвертая (под начальством генерала Форе) отправлена была в Афины, чтобы обеспечить Турцию от грозившей ей войны со стороны греков. Только 27 июня (9 июля) Форе со своей дивизией сел на суда, чтобы отправиться в Варну. Таким образом, французы появились на Дунае, когда русская армия уже начала уходить оттуда. Вообще же часть французской восточной армии осталась в Галлиполи и в Константинополе. Оба главнокомандующих, маршал Сент-Арно и лорд Раглан, опередили свои армии и уже в начале мая встретились в Константинополе.

С именем маршала Сент-Арно связана самая начальная стадия военных действий французской армии в Крымскую войну.

В газетной корреспонденции Карла Маркса (в «New-York Daily Tribune» от 24 июня 1854 г.) мы читаем: «Теперь нельзя пройти по улицам Лондона, чтобы не увидеть толпу, стоящую перед патриотическими картинами, на которых изображена интересная группа «трех спасителей цивилизации»: султан, Бонапарт и Виктория». Маркс приглашает читателей ознакомиться с портретом генералиссимуса, маршала Сент-Арно[610]. Долги, кутежи, сомнительные финансовые проделки, безобразные в моральном смысле поступки — все это было известно всем, следившим тогда за карьерой Сент-Арно. И с моральной точки зрения поименованные в иронических кавычках Марксом правители не могли избрать генералиссимуса хуже маршала Сент-Арно.

Нам нужно тут лишь отметить черты его ума и характера, выявившиеся за последние месяцы его жизни, которая оборвалась через несколько дней после первой битвы с русскими в Крыму, куда он перевез свою армию. Вглядимся в эту по-своему любопытную фигуру военного хищника, кондотьера XIX столетия и колониального завоевателя.

Маршал Сент-Арно провел бурную, гульливую, буйную, приключенческую жизнь. Не было злодеяния, перед которым он остановился бы, наслаждений, которых он не испытал бы, опасности, перед которой отступил бы, человека, которого пожалел бы. Он воевал очень долго в Алжире, служил в африканском «иностранном легионе», арабов за людей никогда не считал, своим подчиненным позволял грабить их и убивать при малейшем сопротивлении и сам грабил и убивал, но и расстреливал своих солдат беспощадно за малейший признак неповиновения с их стороны. Это было единственное, чего он не прощал им. Его отряд головорезов, воспитанных им же, получил не только у арабов, но и французов название «адской колонны». Арабов ему случалось (например, в Шеласе, в 1845 г.) загонять массами в пещеры и потом лишать их жизни поголовно, впуская в пещеры дым. Но при этом Сент-Арно, следует заметить, всегда скромно оговаривался, что является лишь подражателем и продолжателем генерала Пелисье, которого из товарищеской корректности не хотел лишать авторской славы и первенства в этом открытии: Пелисье впервые измыслил и пустил в ход этот прием при усмирении Дахры (там же, в Алжире) на год раньше. Луи-Наполеон, умевший выбирать нужных ему людей, вызвал Сент-Арно в 1851 г. во Францию из Африки и затем назначил его военным министром. Готовя переворот 2(14) декабря, принц-президент хотел иметь полную уверенность, что его военный министр, если понадобится, снесет Париж с лица земли. Сент-Арно выполнил все, на что рассчитывал его повелитель, — и кровавая бойня 4(16) декабря, учиненная над безоружной толпой на Больших бульварах, вызвала полное одобрение сверху: без этого происшествия переворот 2(14) декабря был бы как-то не полон, так как и 2 и 3 декабря прошли почти без кровопролития и Франция еще недостаточно была терроризирована. Таков был человек, который с самого начала восточных осложнений не переставал мечтать о посте главнокомандующего действующей армией. Маршал Сент-Арно был талантливым военачальником, зорким, энергичным, быстрым и удачливым в решениях, лично бесстрашным. Он до такой степени нуждался в острых ощущениях, что не пропускал и в мирное время ни одного большого пожара в городе, если таковой был поблизости, участвовал в тушении, рисковал жизнью. В нормальной жизненной обстановке он чувствовал себя ненормально. Очень уж широко он пожил, железный организм свой вконец надломил, жег свечу с двух концов и в 57 лет оказался на краю могилы. Он домогался поста главнокомандующего потому, что без войны, без новых приключений жизнь ему казалась просто противной. Знал ли он, что ему жить осталось всего несколько месяцев, или окружающим только казалось, что он это так уж твердо знает, но Сент-Арно торопился изо всех сил поскорее устроить порученную ему императором восточную армию и повезти ее на Дунай. Денег после переворота 2(14) декабря он получил сколько угодно: Наполеон III в этом отношении вполне походил на своего дядю и тоже умел щедро награждать дееспособных своих слуг. Маршальский жезл Сент-Арно также получил. Теперь, в 1854 г., ему хотелось лишь одного: опять испытать кровавую потеху и все наслаждения, которые она ему всегда давала и без которых он долго обойтись не мог; хотелось успеть показать себя не в войне с арабами в Африке или с какими-то презренными штатскими на парижских бульварах, а в схватке с войсками величайшей империи, в войне против русского царя.

В начале апреля 1854 г., вскоре после назначения Сент-Арно главнокомандующим французской армии, в Париж прибыл его английский коллега, только что назначенный главнокомандующим английской армией, лорд Раглан, и 11(23) апреля представился императору в Тюильрийском дворце и познакомился с маршалом Сент-Арно. Трудно представить себе двух людей, до такой степени ровно ни в чем несходных, как этот честный, тупой, массивный, прямолинейный, медлительный и в мышлении и в движениях английский аристократ, весь век соблюдавший и шаблон морали, и шаблон церковной веры, и шаблон светского быта, и вообще все шаблоны, принятые в его касте, и вне их не живший и не мысливший, — и французский маршал, выходец из мелкобуржуазных низов, авантюрист и кондотьер по натуре, никогда не останавливавшийся даже перед границами уголовной наказуемости, человек быстрой сметки и очень тонкого чутья. Сент-Арно весь век провел на войне, — а лорд Раглан, с тех пор как потерял руку, 25 лет от роду, в битве при Ватерлоо в 1815 г., не видел ни войны, ни лагеря и в военном деле смыслил очень мало, назначен же был преимущественно за свой аристократизм. Сент-Арно мгновенно понял нехитрого лорда и на первых же порах, правда уже не в Париже, а когда они оба прибыли в Турцию, попытался его обмануть. Был деликатный вопрос, над которым Сент-Арно стал задумываться уже давно: кому будет подчиняться Омер-паша? То есть: войдет ли турецкая армия в состав французской или английской, или будет самостоятельной? Маршал Сент-Арно решил поступить с лордом Рагланом так, как он привык поступать при переговорах с шейхами арабских племен, т. е. поставить его перед совершившимся фактом, и если факт еще не совершился, то солгать, что он совершился. Это всегда сильно облегчало дело. Поэтому он сообщил Раглану, что Омер-паша будет подчинен ему, маршалу Сент-Арно. Но тут он ошибся. Он упустил из виду, что при лорде Раглане находился посол Англии лорд Стрэтфорд-Рэдклиф. Раглан имел одно хорошее свойство: вовремя отстраняться и предоставлять, где нужно, говорить за него более бойким, чем он сам. И он предоставил лорду Стрэтфорду объясниться. Стрэтфорд ласково, дипломатически свел к нулю эту попытку Сент-Арно. Тогда Сент-Арно предложил другое: чтобы главное командование было объединено и чтобы все три армии — английская, турецкая, французская — подчинились тому из трех главнокомандующих, который старше в чине. А так как, случайно, именно он, Сент-Арно, маршал и поэтому старше чином, чем Раглан и Омер-паша, то уж он, так и быть, согласен стать их начальником. Но и это не вышло.

Лорд Раглан показал маршалу инструкцию, полученную им от британского кабинета: инструкция повелевала лорду Раглану подчиняться исключительно британскому военному министру и никому более.

Стрэтфорд, до сих пор, всю осень, всю зиму, всю весну 1853–1854 гг. энергично боровшийся всеми мерами против французского посла Барагэ д'Илье за власть и влияние в Турции, вовсе не желал уступить первенство французам. Он и впредь упорно отстаивал Раглана и Омер-пашу от всех покушений со стороны Сент-Арно умалить их власть.

Совершенно неожиданно для Раглана Сент-Арно вдруг заявил, что он не намерен немедленно же ехать с армией в Варну и оттуда выступить на помощь Омер-паше и особенно осажденной и явно близкой к гибели Силистрии. Причиной было, во-первых, незавершенное устройство экспедиционной французской армии, а затем нежелание начинать действовать, пока английский корпус полностью не доставлен в турецкие воды. А так как французская армия была больше английской, то, несмотря на все ухищрения Стрэтфорда-Рэдклифа, в конечном счете в ходе военных действий воля маршала Сент-Арно являлась решающей. Задержка продолжалась около двух недель.

В течение конца мая и всего июня французские и английские войска перевозились на транспортных судах из Галлиполи и из Константинополя в Варну, высаживались в порту и распределялись в городе и в окрестностях. 66-летний грузный, однорукий лорд Раглан, 40 лет уже не видевший войны, вполне подчинялся в это время маршалу Сент-Арно во всем, что касалось организации варнинского лагеря. Фактически очень большое значение в английском лагере принадлежало начальнику кавалерии лорду Лэкэну, который был и моложе Раглана на 11 лет, и энергичнее, и гораздо больше смыслил в военном деле, чем его начальник.

Так казалось во время стоянки в Варне. После битвы под Балаклавой, как увидим в своем месте, это перестало казаться.

Уже к первым числам июля Сент-Арно считал, что в Варне и около Варны у него вскоре будет около 50 000, а у лорда Раглана — около 20 000 человек.

Расположившись лагерем в Варне и в ближайших к Варне селах и деревнях этой части Болгарии, союзники уже с самого начала почувствовали себя далеко не в дружественной обстановке.

Болгары в своей массе сочувствовали русским, а не союзникам, пришедшим укрепить турецкое владычество в Болгарии и на всем Балканском полуострове. Французские источники говорят о «слепом фанатизме болгарского населения, который возбуждался темными происками», другими словами, — русской пропагандой. «Фанатизм» заключался в том, что если болгары не очень хорошо знали, какого рода результаты даст им русская победа, то зато они вполне отчетливо представляли себе, как отзовется на них победа турок, которым помогать и прибыли Сент-Арно с Рагланом. Начались неприятности с вопроса о перевозочных средствах. Хотя союзники предлагали за работу хозяину одного вола и одной телеги в день три франка, т. е. примерно в пять раз больше обычной цены, да еще притом, независимо от платы, кормили весь день и волов и погонщиков, — но болгары упорно не шли на эту соблазнительную приманку. Тогда Сент-Арно, привыкший за свою долгую карьеру в Африке не очень церемониться с гражданским населением, приказал силой захватить («удержать» — «retenir», как он деликатно выражается в одном донесении) 800 болгар с их волами и телегами. Но хотя их «стерегли не спуская глаз (gard vue)», однако с посредственным результатом: в первую же ночь 150 болгар (из числа этих 800 арестованных) бежало, бросив и волов и телеги, а другие стали «разбивать свои телеги или поджигать их, чтобы они не могли служить для транспортирования наших припасов», — пишет маршал. Все это болгары проделывали, рискуя попасть под расстрел.

Правда, кроме болгар, в Варне были и турки и (в малом, впрочем, количестве) валахи и молдаване. Но турки так упорно не желали работать, по наблюдению французов, что могло показаться, будто коран запрещает им это, а валахи и молдаване не работали вследствие лени, хотя и стремились к вечеру получить три франка. Приходилось, побившись бесплодно с турками и молдаванами, снова обращаться к коренному населению — болгарам, которые умели работать, любили работу, но не желали помогать союзникам своих господ и притеснителей; приходилось снова «задерживать» озлобленных болгар и «стеречь» их… Взаимоотношения между самими союзниками и в армии и во флоте портились не по дням, а по часам. Это началось уже давно. Когда обе эскадры стояли в Безике, положение стало настолько напряженным, что об этом заговорили в Европе. Прусский генерал фон Герлах, сидя в Берлине, знал и об этих ссорах в Безикской бухте, и о том, что Франция уже опасается наперед, что уничтожение русского флота будет слишком выгодным для англичан[611]. Затем, в апреле-мае 1854 г., в Галлиполи, где жилось довольно голодно и неуютно, французские офицеры не скрывали своего неприязненного взгляда на роль Англии. «Сердились на англичан, которые нас завлекли в это большое предприятие. Офицеры обеих наций не встречались и не искали встреч один с другим…»

«…Англия нам послала лишь вспомогательный корпус…», — пишет французский офицер, правдивый и искренний свидетель, Шарль Боше о пребывании в Галлиполи[612]. Раздражала французов и неслыханная для них, африканских вояк, избалованность англичан в пище и во всем обиходе, и стремление английского начальства сваливать тяжелую работу по укреплению галлиполийского порта исключительно на французов, и слишком скромные размеры фактического участия англичан в походе. Дальше, под Севастополем, эти взаимные неудовольствия еще усилились: англичане очень хорошо замечали эту враждебность своих «союзников» и обижались. 5 июля 1854 г. Омер-паша прибыл в Варну, и Сент-Арно устроил парад французским войскам. «Нам рекомендовали кричать: «Да здравствует Турция! Да здравствует Англия!» Но этот приказ слабо выполнялся и мало одобрялся». Чувству французской армии эти приветствия не отвечали нисколько, потому что Турция нравилась тогда французам так же мало, как и Англия. «Будучи свидетельницей слабости Турции, ее глубокого упадка, наша армия судила яснее, чем наша дипломатия, — говорит тот же французский офицер, — русский император имел за себя разум и правду, когда он утверждал, что Турция агонизирует; единственная его вина заключалась в том, что, казалось, он желал поживиться ее остатками, а это не было в интересах остальной Европы… Мы становились покровителями турок, не надеясь получить за это малейшую благодарность»[613].

Во французском экспедиционном корпусе много говорили о поляках, о том, что «казачий отряд» Садык-паши (Михаила Чайковского), находящийся в составе армии Омера, является только застрельщиком, что за ним явится очень большой легион польских добровольцев, что в Париже снаряжается польская армия, что император Наполеон намерен освободить Польшу, и поэтому, изгнав русских из Дунайских княжеств, союзники двинутся прямо на север в Польшу. Эти слухи продолжались все лето. На самом деле они были в значительнейшей мере плодом фантазии, но нельзя полагать, что возникли совсем уже без всяких оснований. Об этом необходимо сказать тут же несколько слов.

Некоторое время Наполеон III, прямо не высказываясь, делал вид, что он хотел бы изгнать русских из Польши и восстановить польское государство. Но он избегал об этом много говорить, а предоставлял такого рода речи своему двоюродному брату принцу Наполеону. Польские эмигранты не видели, что ими играют, что они — пешки в дипломатической игре французского императора. Только постепенно они убедились в этом, да и то очень скоро забыли. Так или иначе, польская эмиграция во главе с князем Адамом Чарторыйским с восторгом ухватилась за эту новую лучезарную надежду.

У польской эмиграции в 1853 и в 1854 гг. эта надежда основывалась еще на том, что, казалось, будто уже первый шаг сделан, уже есть на востоке и воюет против русских польская военная сила, предводительствуемая польским патриотом, повстанцем 1831 г. Чайковским, Садык-пашой, и что этот отряд Садык-паши будет зародышем польской армии. Нужно было лишь упросить Наполеона III о разрешении сформировать и вооружить «польский легион» добровольцев — и затем переправить его на восток, а там соединить его с казачьим отрядом Садык-паши.

Странный был человек этот Михаил Чайковский. Фантазер, дилетант в политике и в беллетристической литературе, где он тоже подвизался, временами увлекающийся польский патриот, временами совсем особого, оригинального типа украинофил, мечтавший о какой-то фантастической польско-украинской казацкой республике, человек с порывами благородства и вместе с тем способный иногда на неожиданные и очень некрасивые поступки, — Михаил Илларионович Чайковский давно уже составлял предмет бесконечных толков в польской эмиграции.

Когда он впоследствии вдруг испросил у Александра II разрешение вернуться в Россию и, вернувшись, покончил самоубийством, — некрологическая литература о нем отразила эти толки и недоумения. Чайковский очень любил вспоминать, что если по отцу он польский шляхтич из западнорусского края, то по матери прямой потомок украинского гетмана Ивана Брюховецкого. Он участвовал в восстании Польши в 1830–1831 гг., прославился своей храбростью. В эмиграции в Париже очень сблизился с Чарторыйским, — и в качестве представителя Чарторыйского поехал в Турцию. У него была идея: образовать из казаков-раскольников, некогда бежавших от преследований из России, особый казацкий отряд, а затем и славянское особое войско, которое было бы, оставаясь в пределах Турции и признавая верховную власть султана, оплотом широкой автономии всех славянских народов. Все это было очень туманно и запутанно, и Чайковский часто менял программу, но он верил всякий раз в свою идею. В 1848 и 1849 гг. Николай раздраженно следил за Чайковским, собственноручно писал о нем Абдул-Меджиду, домогаясь его высылки, и когда по желанию царя, в 1849 г., у Чайковского, находившегося в Турции, велено было французским правительством отобрать французский паспорт, то Чайковский внезапно принял магометанство, получил имя Садык и стал турецким подданным. В 1853 г. в начале войны он образовал казацкий полк на деньги, выданные ему турецким правительством, и отправился воевать на Дунай. Там он включился в армию Омер-паши, который впоследствии давал ему ответственные поручения, даже назначил однажды командовать одной турецкой дивизией.

На него-то и возлагала некоторое время большие надежды часть польской эмиграции в Париже, в том числе великий польский поэт Мицкевич.

Старый князь Адам Чарторыйский ласкал Чайковского и считал его чуть ли не главным оплотом, надеждой для польского дела в дунайском походе. Но другие вожди польской эмиграции не любили Садык-пашу, например, граф Замойский не мог простить ему религиозного отступничества, перехода в ислам. Нужно сказать, что и Чайковский не стеснялся в выражениях, когда речь заходила о католицизме и об иезуитах, которых он терпеть не мог. Но и вообще слишком уж авантюристский склад Чайковского не позволял вполне на него полагаться.

Но что же было делать? Адам Чарторыйский выслушивал милостивые, но ничего точного не обещающие слова Наполеона III, затем отправлялся к министрам, к Друэн де Люису, к военному министру Вальяну, а те его встречали небрежно, нетерпеливо. Он хлопотал об образовании особого польского корпуса войск, а министры говорили, что это невозможно, и предлагали полякам поступать в иностранный легион. Чарторыйский говорил, что просит хоть о том, чтобы в этом французском (африканском) «иностранном легионе» был особый польский батальон и чтобы, если впоследствии будет образован польский корпус, полякам было бы позволено всем этим батальоном включиться в корпус, — а ему и этого обещания не давали. Дело в том, что в 1854 г. положение Наполеона III в польском вопросе было очень уж деликатное. Восстановление Польши было, правда, ему желательно, однако вовсе не являлось для него первоочередной задачей, и он понимал, что это может затянуть войну с Россией до бесконечности. А с другой стороны, Франц-Иосиф и Буоль очень подозрительно смотрели на эти переговоры и сношения Адама Чарторыйского с французским двором: ведь восстановление Польши грозило отторжением от Австрии польских областей, вошедших в состав Габсбургской монархии по трем разделам Польши в XVIII столетии. Между тем Наполеону III военный союз с Австрией представлялся такой заманчивой и важной дипломатической победой, за которую можно было, по крайней мере сейчас, в 1854 г., пожертвовать какими угодно польскими симпатиями.

И вот польский вельможа, князь Адам, которого некогда так дружески принимал, осыпал такими ласками, окружал таким почетом еще сам император Александр I, этот царский любимец, у которого в имении царь гостил, на старости лет должен был обивать пороги парижских канцелярий, просить, напоминать, ждать часами в приемных, кланяться чиновникам, унижаться, и главное без всяких сколько-нибудь стоящих результатов. Между тем поддержка Наполеона III была бесконечно важна для поляков еще и потому, что на Чайковского становилось все труднее и труднее надеяться. Он чувствовал в 1854 г. себя больше Садык-пашой, чем Чайковским.

В Париж приходили грустные вести от польского патриота Сатурнина Клечинского из турецкого лагеря, где он наблюдал Чайковского. Оказывалось, что Садык-паша не очень хорошо и совсем не искренне относится и к пану князю (Чарторыйскому) и к пану графу (Замойскому) и интригует где только может и против них и против польского дела (gdzie tyiko moze intryguje sekretnie). Всю весну и лето 1854 г., т. е. именно тогда, когда легион польских добровольцев, о формировании которого мечтала польская эмиграция, мог бы себя проявить на Дунае, Адам Чарторыйский не мог решительно ничего добиться в Париже, и чем больше с каждым месяцем возрастали надежды Наполеона III и Англии на вступление Австрии в войну, тем невежливее и нетерпеливее обращались французские сановники со стариком. В конце июня 1854 г. Друэн де Люис прямо заявил Чарторыйскому, что казацкий отряд (куда именно и имелось в виду направить добровольцев-поляков) не имеет значения. Выслушав это, Чарторыйский спустя некоторое время снова просил аудиенции у министра иностранных дел. Друэн де Люис всячески уклонялся, так что польский князь «с трудом до него дошел». Он «должен был ждать на аудиенции три часа после того часа, который был ему назначен». Когда наконец его приняли, то едва он начал говорить, как Друэн де Люису возвестили, что приехал английский посол, — и аудиенция была сокращена. Друэн де Люис нетерпеливым тоном объявил, что сама Турция должна решать, где и какой корпус ей следует создавать, на Дунае или в Азии, и что Франция в это не вмешивается и не примет в этом никакого участия. Если полякам угодно поступать в африканский французский иностранный легион, то их вместе с легионом перевезут даром на восток, но больше ничего французское правительство на себя не возьмет. Друэн де Люис заявил, что он хочет, чтобы Чарторыйский знал, как обстоит дело, и не строил себе иллюзий. «Напрасно князь Адам ссылался на слова императора. Друэн де Люис только выразил мысль, что если император говорит одно, а министры другое, то в государстве не может быть порядка».

Если такой осторожный бюрократ, царедворец и карьерист, как Друэн де Люис, объяснялся столь резко и развязно, то именно потому, что Наполеон III и в самом деле, кроме туманно-ласковых слов, полякам ничего не говорил и ничего определенного не обещал, а министрам своим отнюдь не разрешал очень ввязываться во все эти польские эмигрантские предприятия, от которых непосредственной большой пользы на востоке ждать было нельзя, а вред они могли принести бесспорно, отпугнул Франца-Иосифа от сближения с союзниками. Единственной реальной силой, на которую ссылался Чарторыйский, был все-таки только этот самый Чайковский, Садык-паша, но у Наполеона III были на востоке, как и в прочих трех странах света многочисленные и превосходные шпионы, и он не мог не знать того, что давно уже было сказкой польского эмигрантского Парижа: что Садык-паша ведет себя совершенно самостоятельно от князя Адама и что его маленькая кавалерия — не польское, а турецкое войско.

В середине 1854 г. Садык-паша собрал уже восемь казачьих сотен, правда, неполных, так что у него было не 800, а лишь 600 казаков. При осаде Силистрии казаки Садык-паши несли сторожевую службу, сопровождали обозы с провиантом и боеприпасами, подходившие к осажденной крепости от Омер-паши. После снятия осады с Силистрии Садык-паша шел в авангарде армии Омера при ее движении на эвакуированный русскими Бухарест. Но австрийское начальство относилось к отряду Садык-паши подозрительно, и «положение казаков стало трудным»[614]. Вообще же этот маленький отряд нес также разведочную службу и производил (например, на английского комиссара Саймондса) такое впечатление, что эти казаки — наилучшая часть турецкой кавалерии[615].

Но могли ли помочь польскому делу эти лестные отзывы английского наблюдателя о кавалерии Садык-паши, когда самому Садык-паше вредило в Англии больше всего именно то обстоятельство, что он на самом деле не турок Садык-паша, а поляк Чайковский? И Кларендон, и Пальмерстон, и сам Эбердин летом и осенью и зимой 1854 г. напряженно ждали, точь-в-точь как Наполеон III и Друэн де Люис в Париже, выступления Австрии, — и меньше всего желали поэтому раздражать и беспокоить австрийский кабинет разговорами о полном восстановлении польского государства. Замойский отправился в Константинополь и здесь был принят в начале июня (1854 г.) британским послом лордом Стрэтфордом-Рэдклифом, который и сообщил ему следующее: он, Стрэтфорд, говорил о польских предложениях с австрийским послом в Константинополе Бруком, — и Брук «не противится» тому, чтобы поляки и венгры помогали туркам, но только в Азии (т. е. на Кавказе). Другими словами, Австрия вовсе не желала подпускать поляков к Дунаю, откуда не очень далеко до Галиции и Польши, до Львова и Кракова. Для Стрэтфорда в этот момент желание Австрии было законом: он тоже ждал с часу на час вступления Австрии в войну на стороне союзников. Это было совсем не то, о чем первоначально хлопотали и к чему стремились вожди польской эмиграции. Но что же им было делать? Да и что другое мог ответить лорд Стрэтфорд Замойскому, когда почти в это же самое время, в мае 1854 г., молодой князь Владислав Чарторыйский, пребывавший в Лондоне, жаловался, что в разговорах с ним английские министры «обливают его холодной водой (zimna woda oblewaja)» и что такая же холодная вода льется на поляков и на заседаниях парламента[616].

И английские министры и Наполеон III просто использовали домогательства и визиты Адама Чарторыйского и присутствие Садык-паши на Дунае и разговоры о польском легионе, чтобы усилить давление на Австрию, пугая ее, между многим прочим, еще и тем, будто, если Австрия не перейдет на их сторону, — они восстановят Польшу, и тогда Габсбургская держава потеряет Краков и всю Галицию. Ничего серьезного из этого «польского легиона» не вышло — и выйти не могло.

Сент-Арно в Варне раньше польских эмигрантов в Париже убедился, что ничего сколько-нибудь существенного для союзной армии из всех этих разговоров о поляках не получится. Раздражало маршала и это, а еще больше раздражали союзники. В турецкой армии он видел массу недостатков, роковых, неискоренимых, традиционных; Омер-пашу понял вполне, и никакой отрады от этого обстоятельства не ощутил; на англичан также взирал весьма критическим оком.

Мнение Сент-Арно мало расходилось с мнением его ближайшего помощника, дивизионного генерала Канробера, который стал впоследствии вместо него главнокомандующим. А Канробер чем больше наблюдал английских союзников, тем менее оставался ими доволен. Их храбрости он не отрицал и считал, что на поле битвы они держатся хорошо. Но его возмущало обилие негодных элементов, пьяниц, бродяг и иных сомнительных людей, попадавших в английскую армию по добровольному найму, так как обязательной воинской повинности в Англии не существовало. Достаточно сказать, что, по сведениям Канробера (диктовавшего свои воспоминания Жермену Бапсту через много лет после Крымской войны), за 16 лет, с 1854 по 1870 г., из английской армии дезертировала четвертая часть всего ее солдатского состава. Держать в руках эту массу английское военное начальство считало возможным, только применяя жесточайшие наказания вроде русского проведения сквозь строй. Канробер вспоминает, как происходили у англичан эти публичные экзекуции. Но французские солдаты, с другой стороны, завидовали англичанам в том, как относительно хорошо было у них поставлено снабжение теплым бельем, фланелевыми и шерстяными фуфайками, теплой верхней одеждой, прекрасной обувью. «Англичанам незачем было при каждой вылазке снимать с русских (трупов. — Е.Т.) сапоги, которые так ценились нашими (французскими. — Е.Т.) солдатами», — с горечью говорит Канробер[617]. Сент-Арно видел, подобно Канроберу, подобно Боске, что английские солдаты, набранные наскоро с бору да с сосенки, на войне никогда не бывавшие, совсем не умеющие приспособиться к лагерной жизни и к походу, доставят еще много хлопот.

И он и Канробер знали, что дело снабжения французской армии поставлено хуже, чем у англичан. Но вооружение и у англичан и у французов было хорошее, хотя у англичан усовершенствованные ружья были более равномерно и повсеместно распространены, чем у французов. Что было плохо у англичан — это военное невежество, неподготовленность к новой войне. Они остались при приемах XVIII в. Офицеры были кастой, покупавшей за деньги (и за большие деньги) свои офицерские патенты, специальная военная их подготовка в подавляющем большинстве случаев была равна нулю. Храбрость офицеров, хладнокровие в опасных случаях были на большой высоте, но тем более было жаль французским генералам, что и офицеры и солдаты английской армии часто гибнут от полной военной безграмотности своего начальства, без всякой пользы для дела. Это французы заметили еще задолго до побоища при Балаклаве. Порядочных вождей в генералитете, окружавшем лорда Раглана, было очень мало, несравненно меньше, чем у французов. Сам Раглан очень мешал делу. Мышление у него было какое-то медленное, тугое, неповоротливое. Он, например, на военных советах удивлял и злил французов тем, что упорно называл неприятеля не «русские», а «французы» (the french). Он извинялся тем, что вся его молодость прошла еще при Наполеоне, и он, как англичанин, на всю жизнь привык к тому, что слова «француз» и «неприятель» тождественны.

Впрочем, маршал Сент-Арно не часто беспокоил лорда Раглана военными совещаниями: он охотно лишал себя удовольствия выслушивать мнения и советы милорда главного командира. Еще меньше тревожил Сент-Арно Омер-пашу. Французскому маршалу хотелось бы иметь для разведок в распоряжении туземный кавалерийский отряд, но он, профессионал, не очень доверял башибузукам Омер-паши, которых все-таки Омер-паша не умел дисциплинировать, и еще меньше он хотел сблизиться или хоть ознакомиться с казацким отрядом Садык-паши Чайковского. В его армии был генерал Юсуф, араб, заработавший чины в Африке, где он смолоду поступил на французскую службу. Сент-Арно поручил Юсуфу образовать особый отряд, куда набирать турок и даже переманивать башибузуков, чтобы их дисциплинировать и подготовить к настоящей, регулярной войне. Юсуф организовал требуемый отряд «восточных спагисов», как их назвал Сент-Арно. В этом отряде еще до переезда армии в Крым было уже шесть кавалерийских «полков» (эскадронов), в общем — 3000 всадников. Омер-паша всячески мешал этому, желая сохранить власть над башибузуками, но ему не удалось провалить дело.

Между тем из Лондона и из Парижа пришла сначала телеграмма маршалу (13 июля), потом депеши и маршалу и Раглану — одинакового содержания. Военный министр герцог Ньюкэстльский и император Наполеон III приказывали готовиться к экспедиции в Крым. Подробности предоставлялось выработать на месте. Причиной этих неожиданных поторапливаний была уже ясно обозначившаяся невозможность для Чарльза Непира в Балтийском море сломить нейтралитет Швеции и трудность для союзников ускорить выступление Австрии на стороне союзников без энергичного ведения войны против России на юге, без вторжения на русскую территорию. Подготовка к экспедиции началась. Что объектом ее будет высадка около Севастополя, затем осада и взятие Севастополя, — это было решено уже давно и в Париже и в Лондоне. Но необходимо было запастись нужнейшими сведениями, произвести разведки, обдумать множество важных деталей, организовать колоссальное транспортирование армии, везущей с собой очень многочисленную и крупную артиллерию.

Целый месяц прошел, пока можно было пуститься в путь. И очень много было пережито союзной армией в этот месяц. Положение становилось угрожающим.

29 июня (11 июля) 1854 г. Меншиков доносил царю, что при предстоящей высадке 50 000-60 000 французов и англичан (кроме турецких войск) у русских для обороны всего Крыма имеется: 22 700 штыков (т. е. 26 батальонов пехоты), 1128 сабель (т. е. 8 эскадронов конницы) и 36 орудий. А кроме того, еще до 600 казаков: вот и все[618].

По донесениям русского посланника Хрептовича из Брюсселя (а у него были всегда довольно точные данные), в Варне и Шумле к 17(29) июля у союзников собралось до 60 000 человек, 19 000 англичан и 41 000 французов[619].

Уже с первых дней, когда союзная армия начала сосредоточиваться в Варне и вокруг Варны, во французском, а потом и в английском лагере появилась холера. Замечу кстати, что появилась она вовсе не из «глубин Азии, откуда всегда является этот грозный бич», как расписывали парижские газетчики, а за ними повторяли французские историки, но — по словам секретного донесения адъютанта Сент-Арно, посланного в Париж из южной Франции, — из городов Авиньона, Арля и Марселя, откуда французские воинские транспорты и занесли ее сначала на о. Мальту, потом в Безику, в Галлиполи, Константинополь и, наконец, в Варну. Холера быстро усиливалась, и дело дошло до того, что из штаба Сент-Арно весьма категорически просили Париж прекратить присылку подкреплений из Франции: «Маршал надеется, что будет прекращена всякая новая присылка. В этот момент подкрепления были бы только лишней пищей для госпиталей (les renforts ne seraient en се moment qu'un aliment de plus pour les h)»

Борьба с эпидемией была невероятно трудна. Улицы Варны, куда выбрасывался всякий хлам и которые были совсем непроходимы из-за грязи и мусора, издавали острое зловоние. Их никто не убирал, болгары не шли на эту работу ни за деньги, ни под влиянием угроз, ни из страха перед сыпавшимися на них палочными ударами. Сент-Арно, больше всего с целью несколько разгрузить скученный лагерь, а также чтобы дать некоторую работу изнывавшей в бездействии армии, организовал экспедицию, точнее глубокую разведку, в Добруджу. Экспедиция выступила из Варны по направлению к Кюстенджи 24 июля (5 августа). Военная бесполезность ее была очевидна. Русские определенно стремились очистить ту часть территории княжеств, которую они еще занимали. Уже с первых дней в экспедиционном отряде появилась холера и в таких размерах, в каких она еще ни разу не проявлялась в самой Варне. Кроме ничтожных стычек с уходившими казаками, не давших ни малейших результатов, экспедиция никаких дел с неприятелем не имела. Но когда было получено известие, что значительные русские силы собраны около Бабадага, и когда в 6 часов вечера 28 июля (9 августа) был дан приказ сниматься со стоянки и двигаться в путь, то «пятьсот человек не поднялись с земли»: из них 150 скончалось уже через два часа, остальные позже. Это было лишь началом. В течение 27, 28, 29 июля потянулись в Кюстенджи и Варну арбы с умирающими. Трупы выбрасывали с арбы и ехали дальше. О закапывании или сжигании не могло быть и речи. А там, где устраивались стоянки, делались, конечно, попытки зарывать трупы, чтобы хоть как-нибудь уменьшить опасность заразы. «Часто руки, которые рыли землю, останавливались, не кончив работы, и тот, кто держал заступ, молча падал, чтобы уже больше не подняться, на краю полураскрытой могилы. Те, которые еще были живы, взваливались на лошадей или их несли на руках солдаты, артиллерийские лафеты были завалены больными», — говорит очевидец. От малярии, от страшной болотной лихорадки придунайской страны организм многих солдат был уже ослаблен с середины июня, и это делало холеру, напавшую на союзные войска, злом непреоборимым. Англичане страдали меньше потому, что жили в гораздо лучших, несравненно более гигиенических условиях, чем французы, а в этой бедственной экспедиции в Добруджу они вообще предпочли не участвовать.

В ночь с 31 июля на 1 августа пришлось, бросив несколько сот умерших за последние сутки, взвалить 800 больных и умирающих на лафеты, на лошадей кавалерии и артиллерии и отправить их в Кюстенджи. Но эпидемия все разрасталась, уже не хватало перевозочных средств. Передвигаться сколько-нибудь быстро стало невозможно. Долгие остановки на месте повлекли за собой истощение припасов, некоторое время нельзя было ни двигаться вперед, ни идти назад.

Оставив несколько тысяч трупов в степях Добруджи и эвакуировав на корабли около 2000 больных в Мангалии и Кюстенджи, отряд вернулся в Варну.

Но в Варне уже не хватило ни помещения, ни возможности ухода за новыми и новыми больными. Были спешно вытребованы пароходы из Мангалии, из Кюстенджи, даже из Константинополя. Однако транспортирование больных из Варны, Мангалии и Кюстенджи очень и очень осложнялось: эпидемия напала на матросов и офицеров флота и косила их беспощадно. Целый поселок больничных палаток устроился около Варны, на холмах, окружающих город. Туда относили больных из города, но оттуда возвращались немногие. «Я всех поддерживаю, но душа моя сокрушена. Вот до чего мы дошли. Есть воля к действию, приготовлены средства, а бог поражает нас в нашей гордости, насылая на нас бич более сильный, чем человеческое сопротивление». Так писал никогда не грешивший чувствительностью маршал Сент-Арно военному министру из Варны в первых числах августа, наблюдая, в каком состоянии вернулись в город полки, отправленные им в эту губительную и бесполезную экспедицию.

Чтобы покончить с этим вопросом, прибавлю тут же, что холера, свирепствовавшая в Варне, сопровождала союзников на кораблях, с ними оказалась при высадке в Евпатории, не покинула их ни перед Альмой, ни после Альмы. «С тех пор, как мы высадились в Крыму, у нас (в английской армии. — Е.Т.) столько же умерло от холеры, сколько погибло при Альме. Из двух тысяч, выбывших из строя в деле с неприятелем, убитых было 380 человек. Умерших от холеры насчитывается теперь столько же», — пишет в своем военном дневнике В. Россель[620].

Мушавер-паша, имевший все нужные сведения и не обязанный через 13 лет после событий поддерживать официальную ложь, признавал, что французы в своей совершенно бесцельной экспедиции в Добруджу потеряли умершими от холеры и изнурения 3500 человек. Один полк зуавов из 2200 человек потерял 800 к концу августа 1854 г.[621]

10(22) августа вечером в Варне вспыхнул пожар «неизвестного» происхождения. Пламя охватило торговую часть города. Население не тушило страшного пожара, и Сент-Арно приказал своей армии пустить в ход все средства для предотвращения ужасающей беды: дело в том, что бушующее пламя быстро приближалось к пороховым складам и к огромным депо боеприпасов французской и английской армий, где в тот момент находилось 8 миллионов снарядов.

Солдаты и офицеры работали топорами, подрубая стены и разрушая постройки, по которым огонь шел прямо к пороховым складам. Четыре раза, по собственному признанию, маршал Сент-Арно готов был, отчаявшись, приказать войскам бросить все и бежать, чтобы спастись от последствий неминуемого неслыханной силы взрыва. Но это было бы полным провалом кампании 1854 г. «Я решил бороться, я послал свое прощание всем и стал ждать». В последний момент удалось не допустить пламя до складов.

Часть города — и именно торговая — выгорела до основания. Французы и англичане потеряли большие запасы одежды, обуви, съестных припасов, но порох и боеприпасы уцелели, и часть армии, которая рисковала взлететь на воздух, осталась невредимой.

Пожар заставил окончательно решиться как можно скорее покинуть Варну, где случаются такие происшествия, и искать ушедшего неприятеля на его собственной территории.

Это решение назревало уже давно, и, конечно, не только пожаром оно могло быть вызвано, при всей огромности того болезненного впечатления, которое он произвел и на солдат и на их командиров.

Пожар в Варне произвел огромные опустошения. У англичан, например, погибло такое количество запасов, которого было бы достаточно, чтобы прокормить всю английскую армию в течение шести недель. Союзники были раздражены и испуганы, и их гнев обрушился на пострадавших жителей Варны, безразлично и болгар и турок. Турки явно уже жаловались на безобразное поведение своих «защитников», прибывших спасать их от русского нашествия. Союзники реквизировали квартиры, не платя за это ни гроша хозяевам; обращались с жителями Варны надменно, не принимали просителей, не отвечали на письменные прошения и жалобы. Старики вспоминали войну 1828–1829 гг., когда русские взяли Варну после осады. Мушавер-паша записал интересные заявления, которые и воспроизводит в своих записках. «Московиты явились в Варну после того как их раздражила двойная осада, они тут оставались в течение двух лет, и никому не подали повода к жалобам на их поведение, и оставили город в лучшем состоянии, чем нашли его. А франки пробыли в Варне едва лишь три месяца, они принудительно забрали наши дома и склады, покрыли нас позором, а теперь город истреблен из-за их небрежности». Так говорили Слэду турки. А другие прибавляли: «Аллах! Тот враг обращался с нами лучше, чем эти наши друзья!»[622]

«Упадок духа начал проявляться в воинской массе». Это констатировалось вполне определенно в штабе Сент-Арно еще до пожара. Теперь, после 10(22) августа, солдаты чувствовали себя не только во власти явного и страшного врага, холеры, но и в тайно враждебном окружении, способном на самые отчаянные действия при малейшей оплошности союзников. Хотя в точности причины пожара не были выяснены и от генералитета велено было отрицать умышленный поджог, но и солдаты и офицеры плохо этому отрицанию верили. Да и молчаливое злорадство болгар наводило многих на вполне определенные размышления. Оставаться в этом зараженном гнезде дольше было бессмысленно и опасно; повторить губительную добруджинскую экспедицию с каждым днем становилось явно нелепее и нелепее, потому что русские уходили не задерживаясь. На Крым или на Кавказ, но нападение на русское Черноморье с начала августа представлялось маршалу Сент-Арно делом решительно неотложным. Сам маршал, которого не могли сломить долгие и трудные походы в многолетней алжирской войне, казался хилым стариком после полуторамесячного пребывания в Варне. Его здоровье было подорвано настолько, что врачи начали считать его осужденным на скорую гибель, если будет продолжаться прежняя колоссальная работа по управлению армией. А эта работа именно теперь, с начала августа, должна была не прекратиться, но усилиться во много раз. Откладывать отъезд из Варны становилось наконец просто невозможным. За один только август во флоте погибло от холеры десять процентов всего экипажа, и гораздо больше десяти процентов лежало на койках корабельных лазаретов, ожидая смерти.

Из Парижа уже давно торопили маршала с отъездом из Варны и именно в Крым. Вопрос о Кавказе фактически отпал еще в июле. Английский кабинет, который больше всего был заинтересован в том, чтобы помочь Шамилю и изгнать русских из южного Кавказа, весьма благоразумно предоставлял осуществить эту не очень легкую операцию французским и турецким союзникам. Вот как сформулированы были еще в начале июля инструкции, которые английское правительство послало в Варну лорду Раглану и которые на всякий случай военный министр Вальян переслал непосредственно маршалу Сент-Арно: «Очень остерегаться от вступления в Добруджу и от преследования русских по ту сторону Дуная; сохранить все средства и все войска для экспедиции в Крым и для осады Севастополя. Отказаться от этого главного предприятия (entreprise capitale) — только если составится основательное убеждение в очевидной несоразмерности сил обороны с силами нападения. Эта несоразмерность может только возрасти, если немедленно не осуществить эту экспедицию. Оттоманский корпус под командой французских и английских офицеров получил бы поручение овладеть Перекопом и закрыть перешеек для неприятеля или же сделать диверсию в Черкесии, овладев Анапой и Сухум-Кале, единственными позициями, которые Россия сохранила на этих берегах»[623]. В полном согласии с этими общими инструкциями спустя несколько дней лорду Раглану было «формально воспрещено подвергать свою армию действию столь губительных молдавских лихорадок».

Точно так же воздержались англичане и от обещания деятельного — и вообще какого бы то ни было — участия в экспедиции на Кавказ, о чем тоже заходила речь в последние дни июля и первые дни августа. Дело в том, что 25 июля в Варну прибыла и представилась маршалу Сент-Арно и лорду Раглану делегация от Шамиля под предводительством родственника Шамиля — Наиб-паши. В делегации было до пятидесяти человек. Сент-Арно устроил в их честь смотр, и делегация не щадила самых пышных восточных хвалений по адресу союзной армии. Со своей стороны, эти горные наездники возбудили восторг французов и своим воинственным видом и замечательным уменьем держаться на лошади. Но дальше взаимных комплиментов дело не пошло: Шамиль именно после возвращения этой делегации, по-видимому, окончательно разуверился в возможности получить от союзников реальную помощь. А в штабе маршала Сент-Арно в течение нескольких дней в самом деле носились с проектом некоторой помощи кавказским горцам. Сент-Арно писал в Париж следующее донесение 27 июля (8 августа), ровно через два дня после появления черкесской делегации в Варне, о своем новом проекте: «этот проект состоит в том, чтобы броситься на Анапу и Суджак-Кале (sic! — Е.Т.), которые можно окружить и взять. Я нападу на Анапу и Суджак-Кале одновременно. Двойная высадка на севере и на юге. Я велел произвести рекогносцировку на берегу и у фортов: ничего не может быть легче, особенно со значительными силами, приготовленными для Севастополя, которые и послужили бы тут. Более того, это дело приобретает большую важность с политической точки зрения потому, что помощник Шамиля Наиб-паша находится здесь, в Варне, с пятьюдесятью черкесскими вождями. Он только что мне предложил, если я высажусь в Черкесии с армией, поднять все племена и предоставить в мое распоряжение сорок тысяч вооруженных ружьями людей, чтобы отрезать русским отступление и уничтожить их. Это очень соблазнительно (c'est bien tentant)»[624]. Но проект так и остался проектом. Англичане помощи в этом деле никакой не обещали; в полном повиновении племен Шамилю Сент-Арно не был уверен, а его штаб — еще меньше. Делегация уехала ни с чем.

Конечно, для ветерана африканских войн, смельчака и авантюриста и по своей натуре, и по своей стратегии, и по своей биографии, маршала Сент-Арно, хотя бы и больного и утомленного, не было бы в другое время препятствием, что, по слухам, не все будто бы племена повинуются Шамилю; не остановило бы его от «соблазна» (о котором он пишет), что англичане не хотят помочь. Тут было и нечто посложнее. Он знал, что Наполеон III не имеет никаких причин во имя чисто английских политических интересов, в целях охраны Персии и Индии, отвоевывать у русских Кавказ, да еще великодушно проливать для этого французскую кровь, когда Эбердин запрещает лорду Раглану давать на это дело англичан. «Я — между двумя проектами», — писал Сент-Арно военному министру в этом уже цитированном письме от 27 июля (8 августа), имея в виду проект высадки на Кавказе и проект высадки в Крыму.

Но вот, еще даже не ожидая ответа из Парижа, маршал отказался сам от первого («соблазнительного») проекта. Оставался второй, и Сент-Арно с удвоенной энергией, напрягая уже свои исчезающие жизненные силы, стал торопить подготовку к сосредоточению флота в Варне и к посадке войск, назначенных в Крым.

В самых решающих случаях голос французского командования всегда перевешивал, и разногласие всегда оканчивалось тем, что англичане уступали. Только спустя много лет этот факт стал выясняться, потому что политические и всякие иные соображения долго мешали обеим сторонам признать его.

Но в данном случае, когда в Варне шли споры о том, отправляться ли в Крым, не только английский адмирал Дондас, командир английского флота, но и адмирал Гамлэн, командир флота французского, высказывались «всецело» (wholly) против экспедиции в Крым. Это вполне определенно заявил позже сам Дондас Джону Брайту, встретившись с ним в кулуарах палаты общин 22 февраля (6 марта) 1855 г.[625]

В середине августа 1854 г. Сент-Арно созвал в Варне совещание. Оно длилось долго и протекало очень недружно. Главными оппонентами, представлявшими радикально несогласные мнения, были: Сент-Арно и командир британской эскадры адмирал Дондас. Никто не вел протокола заседания, и соблюдение военной тайны было повелительным служебным долгом для всех немногочисленных участников совещания. Но сейчас же после конца собрания кое-что было узнано Базанкуром; впоследствии его данные были дополнены отрывочными и скупыми деталями, проникшими в печать, когда уже давно все события Крымской войны отошли в область истории. В основном вот как выясняется перед нами происходившее на этом совещании.

Маршал Сент-Арно заявил собравшимся, что прежде всего нужно признать абсолютную невозможность дальнейшего пребывания в Варне и на всем этом болгарском берегу. Холера не уменьшается, истребляет союзную армию и уже очень заметно подбирается к флоту. И французская и английская армии стоят в бездействии, повторять экспедиции, вроде несчастной добруджинской, только чтобы занять солдат, теперь бесцельно; русские ушли, австрийцы заняли княжества, Турция, которую якобы прибыли «защищать» оба союзных флота и обе армии, больше на этом театре войны ни в чьей защите уже не нуждается. Помимо вопроса о холере в Варне, нельзя большую армию месяцами оставлять в полном бездействии и в тщетном ожидании встречи с неприятелем. Мало того. Во всей Европе, в колеблющихся нейтральных странах все смотрят на союзные силы и ждут подвигов, которые были бы достойны в самом деле великих союзных держав. Только нападение на Крым, перенесение войны на русскую территорию может дать серьезный результат. Сент-Арно напоминал, что уже на предшествующих совещаниях было принципиально решено плыть в Крым. Он, Сент-Арно, знает очень хорошо, что эта затеваемая экспедиция — дело очень нелегкое, сопряженное с предвидимыми и непредвидимыми подстерегающими союзников опасностями, но эти опасности меньше, чем те, которые сторожат союзную армию, если она будет продолжать оставаться в Варне. Он, маршал Сент-Арно, уверен в конечном успехе, который прославит английское и французское имя тем больше, чем яснее станет для всего света, как в самом деле трудно затеваемое предприятие. Кончил он свою речь следующими словами: «Судите, взвешивайте, поднимитесь на высоту обстоятельств, вспомните, что вся Европа смотрит на вас, — и высказывайтесь. Но знайте хорошо, что колебания уже более недопустимы, раз наше решение будет принято. Оглядываться назад и возвращаться вспять уже более не будет возможно (il ne sera plus possible de regarder en arri et de revenir sur les pas). Если вы выскажетесь в утвердительном смысле, ничто более не должно будет нас остановить».

Это говорил человек, долгие годы ведший нескончаемую войну в Африке с арабскими племенами, не останавливавшийся на войне никогда ни перед какими самыми зверскими мерами, так же как Пелисье, и даже в большей мере, чем другие французские генералы, тоже слабонервностью не отличавшиеся. Это говорил крутой и решительный человек, никогда не уклонявшийся от самого отчаянного риска, авантюрист крупнейшего калибра, один из тех бессовестных и безжалостных клевретов Луи-Наполеона, руками которых был целесообразно подготовлен и успешно совершен переворот 2 декабря. Недуг уже начал разрушать в это время организм Сент-Арно. Ни он и никто другой на этом совещании 19(31) августа не мог, конечно, знать, что маршалу остается жить на свете всего 39 дней, но что близость смерти он чувствовал и непременно хотел поторопиться, чтобы успеть переведаться с русской армией лицом к лицу, — в этом близкие люди его свиты были уверены.

Как только Сент-Арно окончил свою речь, начались прения. Лорд Раглан, как всегда, своего мнения не имел; точнее, опасался свое мнение высказать, сознавая, очевидно, свою очень малую компетентность. Он обыкновенно следовал за Сент-Арно, а потом за Канробером и за Пелисье. Впоследствии его часто стесняло, разумеется, то обстоятельство, что французская армия численно далеко превосходила английскую и принимала несравненно более активное и сопряженное с жертвами участие в военных операциях. Но тут, на этом окончательном совещании в Варне, лорд Раглан мог как раз подобными соображениями не стесняться: численно английская армия, предназначенная к посадке на корабли, была, согласно договоренности, равна французской. Однако Раглан молчал, предоставив первому с английской стороны высказаться адмиралу Дондасу.

Дондас определенно высказался против экспедиции в Крым. Он считал, что вся сила союзников, поскольку речь идет о защите Турции, заключается во флоте, и незачем рисковать флотом и истреблять его в таких условиях, которые выгодны русским, а не союзникам. Если русский флот отважится выйти в открытое море, он будет истреблен, и он это знает, и поэтому русские суда исчезли с Черного моря именно под прикрытие Севастопольской морской крепости. Зачем же исполнять желание врага и идти к этой крепости, где русскому флоту защищаться будет гораздо удобнее и легче от превосходных сил союзников?

Поддержку адмиралу Дондасу оказал (повторяя доводы англичанина) и командир французской эскадры адмирал Гамлэн. Адмирал Гамлэн командовал восточно-средиземноморским французским флотом с июля 1853 г., когда еще этот флот стоял в Безике. 17(29) октября он ввел свою эскадру в Дарданеллы, 14(26) ноября 1853 г. — в Босфор, 4(16) января 1854 г. — в Черное море. В апреле он командовал судами, бомбардировавшими Одессу. Он с большой тревогой относился к опустошениям, которые стала производить холера на его судах, больше всего в связи с перевозкой заболевших солдат после добруджинской операции. Гамлэн должен был организовать их перевозку из Кюстенджи в Варну, из Варны в Константинополь, и экипаж терпел жестоко от заразы. Заменить хорошего матроса или мичмана гораздо труднее, чем солдата, и Гамлэн не верил, что холера прекратится с переездом в Крым. А кроме того, он тоже полагал, что брать Севастополь с моря невозможно. Но он не смел возражать маршалу Сент-Арно так решительно, как это делал Дондас. Помимо всего, оба адмирала очень хорошо помнили блистательную победу Нахимова под Синопом. И Нахимов и Черноморский флот были еще налицо. Спор шел долго. По-видимому, маршал Сент-Арно вел себя не как председатель совещания, а как диктатор, раздраженный неуместной критикой. Он несколько раз брал слово и, очевидно, сильно обрывал оппонентов. Официальный летописец Базанкур деликатно пишет нижеследующее, проглатывая явственно очень много слов: «Совещание было долгим, оживленным, и маршал, с самого начала управляя спором и господствуя над ним (en dirigeant, en dominant la discussion), занял в нем ту позицию, которая подобала верховному главнокомандующему».

Другими словами, Сент-Арно оказал решительное давление на присутствующих. Конечно, не французских участников он боялся при окончательном вотуме: ни Гамлэн, ни, подавно, адмирал Брюа не посмели голосовать против верховного вождя сухопутных французских сил. А с англичанами он поступил так. Вопреки общему для всех военных советов того времени обычаю Сент-Арно стал отбирать голоса, начиная не с младших по чину, как это делалось, именно, чтобы дать им свободно и независимо выразить свое мнение, а с верховного главнокомандующего английской экспедиционной армией лорда Раглана, в покорности которого он был уверен. Да Раглан, кроме того, знал, что кабинет в Лондоне был бы очень разочарован, если бы пришлось вовсе отказаться от нападения на русские берега.

«Дело идет уже не о том, чтобы думать о препятствиях, но о том, чтобы победить», — заявил Сент-Арно снова, а на слова Дондаса об ответственности возразил: «Пусть так, да, это большая ответственность, но нужно уметь стать выше ее (se mettre au-dessus d'elle). Никаких больше сомнений, никакой нерешительности; время не терпит, наше сегодняшнее решение должно стать непреложным!» Раглан голосовал за экспедицию, и после этого оппоненты подчинились. Решение оказалось единогласным. Официальный летописец барон Базанкур, дающий в своей книге столько ценнейших, нигде больше не встречающихся документов и так мало серьезной критической их оценки, пишет по поводу этого единогласия: «то, что произошло на этом совещании, — странно. Очарованные этим убежденным красноречием (fascin par cette de conviction), которое с одинаковой откровенностью коснулось и хорошей и дурной стороны экспедиции, наиболее нерешительные, наиболее противящиеся голосовали утвердительно». Едва ли оптимистический барон верил сам, что маршал Сент-Арно, больной и раздраженный, мог добиться такого результата одними чарами красноречия, которыми доселе он вовсе никогда не блистал. Непреклонная воля и резкая настойчивость верховного главнокомандующего победили уж потому, что ни оставаться в Варне, ни возвращаться в Константинополь было по сути дела невозможно, если было неугодно признать кампанию проигранной союзниками. Итак, Дондас и Гамлэн смирились и немедленно с удвоенной энергией стали готовить свои суда к близкой экспедиции.

После окончания совещания кто-то случайно вспомнил об ускользнувшем как-то совсем из памяти факте существования турок и Омер-паши, и им поспешили сообщить о результате заседания. Турки уже давно перестали чему-либо со стороны своих защитников удивляться и принялись отбирать и получше снаряжать 6000 солдат, которых им велено было приготовить к посадке на суда одновременно с союзной армией.

Заметим, что и турки и их западные «защитники», особенно англичане, собираясь напасть на Крым, очень хорошо понимали, о чем идет речь по существу.

Что турецкую добычу именно с той целью и должно «оборонять» от русских, чтобы она целиком попала в руки Англии, в этом никто из английских военных не сомневался. «Севастополя мы, может быть, и не возьмем, зато Константинополь будет наш», — говорили англичане, начиная осаду Севастополя[626].

20 августа (1 сентября) маршал Сент-Арно велел собраться всем генералам французской армии. Он хорошо знал, что некоторые генералы весьма недовольны «единогласным» решением и не только вполне разделяют сомнения Гамлэна и Дондаса, но, если бы их спросили, представили бы еще от себя немало доводов. Они не были уверены в быстрой победе при войне на абсолютно неведомой и никогда не обследовавшейся их штабом и штабным шпионажем крымской территории. Слежка вокруг Севастополя и севастопольского рейда велась французами давно, еще с конца 30-х и начала 40-х годов. Но этим дело и ограничивалось. Сколько-нибудь детальных военных карт южного побережья Крыма у французов не было. Добавлю, что и у русских тоже не было, если не считать отдельных пунктов. Полная бессистемность и убогая недостаточность военных картографических работ были одной из бесчисленных слабых сторон русского военного министерства. Но несуществующие в России топографические съемки не могли поэтому и быть своевременно выкрадены французским штабом. Кроме незнания местности, часть подчиненного маршалу Сент-Арно генералитета была неспокойна и относительно возможности пополнения армии Меншикова переброской новых и новых войск с севера. Были и еще сомнения, и если бы Сент-Арно позволил генералам говорить, то наслушался бы многого. Он это знал очень хорошо и именно поэтому говорить никому не позволил. «Господа генералы, — начал он, — на совете решено, что будет предпринята экспедиция в Крым. Войска будут посажены на суда в конце этого месяца. Я знаю, что среди вас существуют разногласия относительно этой кампании. Но ведь я вас тут собрал не за тем, чтобы спрашивать у вас ваши мнения, но чтобы уведомить вас о цели этой операции, о плане, который принят, и о результатах, на которые я надеюсь. Не могу сделать ничего лучшего, как прочесть вам депешу, которую я только что по этому поводу написал». И маршал прочел им свое приготовленное накануне донесение в Париж.

Вот что услышали генералы. Сент-Арно дал сначала систематическую мотивировку своих действий с момента прибытия французской армии в Галлиполи. Вначале нужно было поспешить на помощь осажденной Силистрии, потому что «русские силы угрожали раздавить турецкую армию». Поэтому пришлось перебросить армию в Варну. Но когда русские ушли, что же оставалось делать? «Преследовать врага в опустошенной и зараженной эпидемическими, чумными (pestilentielles) болезнями стране значило бы идти на верную гибель. Для того чтобы иметь возможность вести кампанию по ту сторону Дуная и на Пруте, нужна была активная реальная помощь («сотрудничество» — la coop — Е.Т.) Австрии, вечные колебания которой создали обоим главнокомандующим (т. е. самому маршалу и лорду Раглану. — Е.Т.) бесчисленные трудности. Было ли допустимо бездействие для обеих армий, расположившихся лагерем в Варне? Не могло ли, должно ли было оно породить упадок духа среди испытаний, которые, быть может, были им суждены так далеко от родины? Ни воинская честь, ни политический интерес этого не допускали. Следовало заставить врага страшиться нас. Крым был перед нами как залог. Нанести России удар в Крыму, поразить ее в Севастополе — это значит ранить ее в сердце. Перед лицом этих фактов главнокомандующие обеих армий и адмиралы обоих флотов, обсудив благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, решили предпринять экспедицию в Крым». Это маршал напоминал, что уже 14(26) июля и на других предшествовавших последнему совещаниях принципиально было решено плыть в Крым. «После этого решения самые фатальные бедствия, — продолжал он, — кажется, соединились с целью помешать нашему предприятию. Страшный бич поразил нас и опустошил смертью наши ряды. Огонь уничтожил часть наших запасов и запасов наших союзников. Уже приближающееся дурное время года нам угрожает. Но непоколебимая сила воли и энергия сердца восторжествуют над всеми этими препятствиями. Приготовления заканчиваются. К концу месяца войска сядут на суда, и с божьей помощью они скоро высадятся в Крыму, на русской земле. Конечно, наши средства, может быть, не так обильны, как можно было бы того желать, но храбрость и порыв войск удесятерят наши силы. Нет ничего невозможного для таких солдат, как наши, и для братского единения двух народов». Подзащитных турок Сент-Арно опять забыл! Генералы выслушали — и затем им было объявлено, что маршал их больше не задерживает.

Начались самые энергичные приготовления к близкой уже посадке на суда. Военный министр прислал из Парижа полное одобрение императора и извещение, что уже спешно высланы в Варну из Тулона все пароходы-транспорты, какие только удалось собрать. А спустя несколько дней прибыло и воззвание Наполеона III к войскам, собирающимся ехать в Крым. Воззвание было составлено в высокопарных выражениях, император благодарил армию за то, что «даже еще не сражаясь, она одержала блестящий успех», заставив русских уйти за Дунай. Так Наполеон III хотел объяснить солдатам русское отступление от Силистрии. Вообще император французов был слишком чужд педантичному отношению к истине. Например, он в этом же воззвании к армии, собирающейся в Крым, сообщает ей для поднятия настроения: «уже Бомарзунд и две тысячи военнопленных только что попали в наши руки». Даже если присчитать к «военнопленным» офицерских и солдатских жен, взятых на Бомарзунде, а также многочисленных прачек, найденных в укреплениях и тоже захваченных в полном составе в плен усилиями десантного корпуса генерала Барагэ д'Илье, то все-таки цифра, поминавшаяся императором, получится лишь с трудом.

Воззвание было прочтено по ротам уже перед самой посадкой войск на транспорты, собравшиеся в огромном количестве в Варне к концу августа, и в первые дни сентября эскадры должны были сосредоточиться в Балчике. Посадка войск и орудий шла усиленными темпами с 31 августа. Погрузка артиллерии, в том числе незадолго до отплытия из Варны прибывшего парка осадных орудий, совершилась быстро и исправно, согласно инструкции, разработанной во всех подробностях в штабе Сент-Арно. Сам главнокомандующий, очень больной, сел на корабль в Варне 2(14) сентября. В Балчике он пересел на флагманский корабль «Город Париж». 5(17) сентября французская эскадра снялась с якоря. Английская присоединилась к ней несколько позже. Огромная армада шла очень медленно, держа курс на Евпаторию.

Плывя к берегам Крыма, Сент-Арно не знал точно, где именно он произведет высадку. Сначала ему казалась наиболее подходящим пунктом Кача, но уже перед отплытием он получил сведения, что русские укрепились на этом месте. Следовало очень подумать об этом огромной важности вопросе, а точных данных почти не было. 8 сентября, в пути, Сент-Арно созвал на своем корабле совещание. Решено было послать вперед для разведок об удобнейшем месте высадки компетентную комиссию.

Сент-Арно пишет в своем дневнике, который он вел до самой смерти: «В 6 ч. (8 сентября. — Е.Т.) члены комиссии отправляются, я мучительно скорблю, что не могу их сопровождать, плачевное состояние моего здоровья приковало меня к ложу страдания». Гнилая дунайская болотная лихорадка трясла его и осложнялась еще какой-то болезнью, и он выехать на разведку не мог, а только собственным глазам он в таком вопросе и поверил бы. Дело в том, что он мало кому из своих подчиненных доверял, кроме генерала Боске и еще немногих других. Из лиц, которых он назначил в комиссию, он ставил довольно высоко Канробера и Мортанпре. На англичан он вовсе не надеялся.

Четыре военных корабля сопровождали эту отряженную для разведок комиссию. Спустя три дня, 11 сентября, разведочная комиссия вернулась к эскадре и сделала свой доклад, — и вот что записал Сент-Арно в своем дневнике, который изо дня в день вел в пути: «Все, что она (комиссия. — Е.Т.) докладывает, очень успокоительно. Русские нас ждут у Качи и у Альмы, но они не сделали никаких больших оборонительных сооружений. У них есть лагерные стоянки, есть войска на этих двух пунктах. Во всяком случае ничего особенно грозного». Комиссия обследовала довольно подробно почти весь берег Херсонесского полуострова и собрала (высаживаясь в разных местах берега) справки о Севастополе. Они убедились, что русские считают своими главными позициями берега реки Качи и реки Альмы и что там у них и лагери и артиллерийские парки. Что же касается Севастополя, то «ничего не изменено против прежнего положения севастопольского порта и русских судов». Суда, которые сопровождали комиссию, обследовали берег от Альмы до Евпатории, и тут офицеры нашли на берегу между Альмой и Евпаторией место, которое они сочли наиболее удобным для высадки, но с непременным условием одновременного занятия города Евпатории. Это место «Старый форт» (old fort), лежащий на 45° северной широты, и город Евпатория и должны были, по мнению комиссии, стать первым опорным пунктом для десанта. Они узнали даже, что в Евпатории есть крепкое здание госпиталя, которое может при случае пригодиться в военных целях. Комиссия немедленно изготовила и представила уже 12 сентября свой доклад и свои конечные выводы обоим главнокомандующим. И тут возгорелся сразу же спор между маршалом Сент-Арно и лордом Рагланом. Сент-Арно считал, что нужно высадиться именно у Качи, с бою оттеснив русских, там находящихся, и, сэкономив этим несколько дней, идти прямо оттуда к Севастополю. А лорд Раглан категорически этому смелому плану воспротивился, и все английские генералы единодушно его поддержали. Сент-Арно, который именно 12 сентября переживал острый кризис болезни, осложняемой изнурительной лихорадкой, и кризис к худшему, не в состоянии был настоять на своем, тем более что адмирал Гамлэн, начальник французского флота, тоже стал на сторону Раглана. Сент-Арно в первый и в последний раз подчинился. Но в тот же день он написал в Париж военному министру: «До сегодняшнего дня я противопоставил болезни, напавшей на меня, все усилия энергии, на которые я способен, и я долго мог надеяться, что я достаточно приучен к страданиям, чтобы оказаться в состоянии командовать, скрывая от всех силу припадков, выносить которые я осужден. Но эта борьба истощила мои силы… я хочу надеяться, что провидение позволит мне выполнить до конца дело, которое я предпринял, и что я буду в состоянии повести к Севастополю армию, с которой завтра я высажусь на берегу Крыма. Но это будет, я чувствую, моим последним усилием, и я прошу вас испросить у императора назначение мне преемника». Сент-Арно не приписал тут тех строк, которые мы читаем в его письме к его родному брату, писанном за два дня на борту того же флагманского корабля: «…мысль оставить армию без управления, без вождя, накануне высадки… А я? Умереть от лихорадки перед встречей с неприятелем». Он оттого и стоял так упорно за высадку на Каче, чтобы еще успеть перед смертью встретиться с русскими. «Без вождя», — писал он в интимном письме. Канробера, который по соображениям военной иерархии и послужного списка почти неминуемо должен был стать его преемником, Сент-Арно не считал вполне подходящим главнокомандующим, хотя и ценил его как исправного служаку.

Он не знал еще тогда, когда писал министру, что 12 марта, при отправлении на восток, дивизионный генерал Канробер получил от военного министра Вальяна следующий конфиденциальный приказ: «По повелению императора вы возьмете на себя главное командование восточной армией, если какое-либо военное событие или болезнь помешают маршалу Сент-Арно сохранить командование за собой». Но даже не зная об этом тайном приказе, Сент-Арно велел, в тот же день 12 сентября, генералу Канроберу явиться к нему в каюту. Сент-Арно определенно ждал смерти в этот же день, до такой степени возрастали боли с каждой минутой, и он сказал об этом Канроберу. Тогда Канробер показал ему этот конфиденциальный приказ.

Но припадок прошел, и Сент-Арно вышел 13 сентября на палубу. Флот подходил к Евпатории. Солдаты и матросы союзного флота не спускали глаз с пустынного берега, покрытого красноватым песком. Не только берег, но и город, в бухту которого вошли первые суда рано утром 13 сентября, казался совершенно покинутым жителями. Что в Евпатории нет никакого гарнизона и что город ничем не защищен и явно не намерен обороняться, об этом Сент-Арно знал еще 11 сентября, когда вернулись четыре судна с комиссией, ездившей на разведки.

Поэтому, как только союзный флот вошел в бухту Евпатории, Сент-Арно пригласил на свой корабль лорда Раглана в 2 часа дня, и тут оба главнокомандующих утвердили окончательно диспозицию по высадке, согласно докладу и мнению разведочной комиссии. Вот к чему сводилось это предложение комиссии.

Высадка состоится на морском берегу между Альмой и Евпаторией у Старого форта. В тот же день Евпатория будет занята двумя тысячами турок, одним французским и одним английским батальонами, а в ее порт войдут два турецких судна и одно французское. Затем, через три или четыре дня после высадки, армия двинется к югу, держа равнение правым флангом к морю. С моря ее будут поддерживать, следуя вдоль берега, 15 военных судов, защищая ее своей артиллерией и снабжая припасами. С некоторыми несущественными изменениями Сент-Арно и Раглан утвердили эту программу ближайших действий.

В третьем часу ночи по сигнальному выстрелу транспорты с войсками, под прикрытием военных судов, стоявших вне рейда Евпатории, направились к назначенному пункту высадки. В городе Евпатории, занятом без боя, Сент-Арно оставил лишь очень небольшой гарнизон, — вся армия должна была быть у него под рукой для сражения, которого все-таки можно было ждать почти непосредственно после высадки. Ведь где именно стоят части армии Меншикова, этого не знал никто, разведка обшаривала только ближайший берег, а на данные от расспросов татар полагаться можно было лишь с очень большой осторожностью. Флот союзников был так огромен, что казался целым медленно движущимся городом. В 7 часов утра 14 сентября 1854 г. первая линия транспортов причалила к пустынному берегу, и в 8 часов 10 минут началась высадка французских войск. Высадились три дивизии. Четвертую дивизию, бывшую на английских судах, адмирал Дондас высадил попозже, так как он получил на 14 сентября специальное задание от Сент-Арно: идти к Каче и делать вид, будто именно там предполагается сделать высадку. Русские наблюдатели, по расчетам Сент-Арно, должны были своим донесением отвлечь Меншикова от действительного места высадки или, во всяком случае, раздробить его внимание и его силы между двумя далекими пунктами и этим уменьшить опасность русского нападения в самый момент, когда десант будет сходить постепенно с кораблей на берег.

Но матросы, с раннего утра 14 сентября сидевшие на вершине мачт, не могли заметить до далекого горизонта ни малейших признаков русских войск. Высадка французских дивизий закончилась к полудню. Английская армия начала высаживаться лишь в 10 часов утра, когда уже больше половины французских войск находилось на берегу в полной боевой готовности. До позднего вечера продолжалась выгрузка артиллерии как осадной, так и полевой, кавалерийских и артиллерийских лошадей, боеприпасов, складов одежды и обуви, съестного довольствия и т. д. и одновременно шла работа по приготовлению к немедленному походу на юг, к Севастополю. Уже в 2 часа дня Сент-Арно, сошедший на берег рано утром, произвел верхом в сопровождении свиты первый осмотр уже выстроившихся в боевом порядке эшелонов. К ночи явился и уходивший со своими судами делать демонстрацию перед Качей и Альмой адмирал Дондас, и на другой день он высадил четвертую французскую дивизию. Итак, в руках Сент-Арно к 17 сентября, когда он решил, дав армии три дня на отдых, двинуть ее против русских войск, было, по самому малому счету, 61 200 человек. Эта цифра дается официальными французскими источниками. Из них французов было 27 600, англичан ровно столько же — 27 600, турок — 6000 человек. Но чаще дается немного отличающаяся общая цифра: 63 000. По-видимому, турок было не 6000, а несколько больше, и высадились они с некоторым опозданием. Приводится иногда и цифра в 62 500, даже 62 000, но нет ни одного показания, дающего цифру меньше указанной официальной. По претендующим на большую точность позднейшим показаниям, состав союзных корпусов, предназначенных к отправлению в Крым, был «около 62–64 тысяч человек». Из них французов 27 000-29 000, англичан — 28 000, турок — 7000[627]. У англичан был в момент прибытия в Варну осадный парк в 65 орудий (50 пушек и 15 мортир). Как видим, и тут «точность» относительная. Таков был первый десант союзников в Крыму. Он не был последним, но немногим из этого первого десанта привелось снова сесть на корабли, привезшие их сюда… Сент-Арно торопился. Но ему не удалось выступить в поход 17 сентября, как он рассчитывал. Английская армия и высаживалась медленно и, главное, везла с собой несравненно больше грузов, чем французские дивизии. Только 17-го кончилась полностью высадка армии лорда Раглана, но еще продолжалась выгрузка огромной английской клади. К этому времени Сент-Арно уже получил такие сведения. Русские стоят в большом количестве на берегу реки Альмы. Их всего около 50 или 60 000 человек, и они разбросаны в разных пунктах между Альмой и Севастополем. Сосредоточиваться они намерены, по-видимому, именно около Альмы и здесь попытаются загородить союзной армии дорогу к Севастополю. Воспользовавшись лишним днем, так как из-за англичан нельзя было сняться с места раньше, 19-го Сент-Арно послал генералов Канробера, Тири и Бизо на фрегате «Примогэ» на окончательную разведку к устьям Альмы и Качи. Генералы вернулись с известием, что не заметили и не узнали ничего ни о новых русских укреплениях, ни о подходе сколько-нибудь значительных подкреплений к русской армии, ждущей союзников на Альме.

18 сентября Сент-Арно, еще по пути, в море, по наблюдению его свиты и спутников, чуть не по часам высчитывавший, успеет ли он встретиться с русскими или смерть ускорит за ним погоню и настигнет, уже твердо знавший и чувствовавший, что ему осталось жить ровным счетом несколько дней, решил больше не церемониться. Сент-Арно не пошел к тут же находившемуся Раглану и не пригласил его к себе, а написал ему письмо, в котором заявил вполне категорически, что больше ждать не намерен и что завтра, 19 сентября, в 7 часов утра он, маршал Сент-Арно, отдает приказ к выступлению в поход французской армии прямо на Севастополь и что «больше ничто его не остановит». Раглан подчинился. С момента высадки и перед встречей с русской армией англичанин явно терялся и уже не рисковал пускаться в споры с раздраженным маршалом, военную компетентность которого он признавал.

19 сентября в 7 часов утра, согласно приказу, союзная армия в боевом построении покинула свою стоянку на месте высадки и двинулась на юг, к Севастополю.

С середины дня вдали показались русские кавалерийские разъезды…

Высадка в Севастополе была уже вторым в хронологическом порядке прямым нападением союзников на Россию.

Первым по времени враждебным вооруженным выступлением двух западных союзников против России было появление британского и французского флотов в Балтийском море, сопровождавшееся нападением на русские суда, взятием и разрушением Бомарзунда, бомбардировкой города Або и других пунктов на побережье Финского залива.

Нужно с самого начала сказать, что нанести России сокрушительный удар по столице союзники не только не попытались в те месяцы (с марта по октябрь 1854 г.), когда они пребывали в Балтийском море, но не имели вовсе этого и в виду.

Разумеется, английский кабинет желал этого гораздо больше, чем взятия Севастополя или хотя бы всех городов русского Черноморского побережья, но подобное предприятие представляло для англичан совершенно непреодолимые трудности, а на помощь Наполеона III рассчитывать в данном случае было невозможно. Он определенно этого не хотел — и, конечно, прежде всего именно потому, что этого уж очень хотели его заламаншские «союзники», мечтавшие о разрушении Кронштадта и потоплении русского Балтийского флота. А без большой сухопутной армии, которой располагали французы, но не располагали англичане, в сущности, никаких серьезных результатов тут добиться было нельзя.

Вот какими примерно силами в 1854 г. располагало русское командование для защиты столицы и какое дальнейшее распределение их предполагалось в конце лета военным министерством: Петербургский район с Кронштадтом должны были защищать 80 000 человек, Свеаборг и Свеаборгский район — тоже 80 000, на низовьях Западной Двины — 40 000, а всего 200 000, считая же с постоянными гарнизонами — 270 000 человек. Таково приблизительно было количество войска, которым так или иначе можно было распоряжаться в 1854–1855 гг. в районе побережья Финского залива[628].

Союзники не знали, конечно, этих цифр в точности, но в общих чертах отдавали себе отчет в том, какие силы собраны для защиты Петербурга и подступов к нему.

Следовательно, действия в Балтийском море летом 1854 г. должны были лишь держать в тревоге столицу и препятствовать русским посылать подкрепления на Дунай, а затем и в Крым. Второй целью было сорвать шведский нейтралитет и заставить Швецию примкнуть к союзникам.

Союзники жадно собирали всякие сведения и слухи о возможных выступлениях поляков. От рижского военного губернатора и лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернатора А.А. Суворова было получено 16 июля 1854 г. следующее донесение: «Секретно. Господину шефу жандармов. Консул наш в Мемеле, надворный советник Трентовиус, уведомляет меня, что неизвестное лицо имело в Мемеле сношения с командиром английского парохода — корвета «Арше» (Archer) и уверяло его, что в Ковенской и прочих Литовских губерниях, также в Царстве Польском, совершенно готово восстание, и как только английские корабли покажутся у Полангена, то инсургенты возьмут это местечко, для приготовления высадки неприятельским войскам. Вслед за тем предположено идти с тою же целию на город Либаву.

Долгом считаю довести обо всем этом до сведения вашего сиятельства, почтительнейше присовокупляя, что с сим вместе я сообщаю настоящее сведение Виленскому военному, Гродненскому, Минскому и Ковенскому генерал-губернатору, и начальнику Курляндской губернии». На полях написано (очевидно, Вас. Долгоруковым): «К сведению уже меры взяты какие возможны. Государь получил точно такое уведомление от г. Сиверса, командира 1-го ар[мейского] корпуса»[629].

Но поляки не выступили.

Напомним сначала вкратце, как готовился русский флот, Кронштадт, Свеаборг к встрече неприятеля, затем обратимся к тому, как действовали союзники в Балтийском море, и, наконец, отметим, как реагировала шведская дипломатия на эти события.

Собственно главной, наиболее реальной обороной с русской стороны была та громадная (по тогдашним масштабам) сухопутная армия, о которой только что было упомянуто.

Что касается русского Балтийского флота, то в адмиралтействе считалось невозможным выйти в море и разбить англичан. Но отстояться за кронштадтскими укреплениями надеялись твердо.

Балтийский флот представлял собой силу, которую англичане и французы считали серьезной и расценивали (особенно личный состав экипажей) высоко.

Черноморский флот в материальной части несколько уступал Балтийскому. Линейных кораблей он имел 17, тогда как на Балтике их было 25, парусных фрегатов в обоих флотах было по 7, паровых фрегатов, которых вовсе не было на Балтийском море, на Черном море было 4, но пароходов на Черном море было всего 10, тогда как на Балтийском — 27. Мелких судов (корветов, бригов, катеров и т. п.) было почти поровну (65 на Черном море и 60 на Балтийском). Почти равен был и личный состав: в Черноморском флоте — 34 500, в Балтийском — 40 000 человек[630].

Уже летом 1853 г. в план обороны Кронштадта были включены мины академика Б.С. Якоби. Но царское правительство довольно сильно мешало делу, в которое впутался заводчик Нобель, снискавший неизвестно какими «вескими» аргументами сочувствие «Комитета о минах», образованного в начале 1854 г. Нобель строил легковесные мины (с зарядом от 2 до 4 килограммов) с корпусом из тонкого листового железа. Эти мины ставились довольно далеко от берега, с которым они не были связаны, т. е. были, по техническому термину, «автономны». Их трудно было охранять, и в 1854–1855 гг. англичане «вытралили» до 70 мин Нобеля[631]. Погружены они были на северном фарватере у Кронштадтской косы, а также на южном фарватере, на юго-запад от форта Павел. Несколько мин Нобеля было опущено у Свеаборга.

Комитет, впрочем, не отказал и Якоби, который работал несравненно добросовестнее и научнее, чем коммерсант Нобель и его штат, которому, как и следовало ожидать, фактически покровительствовал Меншиков и его компания.

Гальваническая мина Якоби укреплялась на якоре и была связана со стоявшей на берегу гальванической батареей, заряд ее был равен 14 килограммам черного пороха. Эти мины, в некоторых отношениях более совершенные, чем западноевропейские, изготовлялись под руководством Якоби матросами «гальванической команды». Уже в 1854 г. до 60 мин Якоби было погружено по линии фортов Павел — Александр. Уже за летнюю кампанию 1854 г. оказалось, что мины Нобеля не могут сравниться с минами Якоби. В них подмок порох, многие сорвались с так называемых минрепов, некоторые взорвались и переранили русскую команду. И все-таки «бабушка», «ворожившая» богатому заводчику Нобелю в 1854 г., продолжала ему ворожить и в 1855 г. Он продолжал сооружать и продавать русскому морскому ведомству свои мины по 100 рублей за штуку. Но благодаря нескольким знающим и честным людям, вроде вице-адмирала Литке, 301 мина Якоби была погружена у Кронштадта на Большом рейде, в 400 саженях на запад от линии фортов Павел — Александр, а также близ Лисьего Носа. Эти минные заграждения были усилены изобретенными Якоби очень важными особыми приборами. Особенно сильно было заграждение в 200 мин на Большом рейде: эти мины взрывались током с гальванической батареи из 300 элементов, установленных на так называемой батарее Литке[632].

К минам Якоби англичане не отважились подойти, потому что их далеко отгонял огонь береговых батарей. На гораздо мористее поставленных легких минах Нобеля подорвано было в 1855 г. четыре английских корабля: пароходо-фрегат «Merlin» и пароходы «Firefly», «Volture» и «Bulldog», но тут-то и сказался вред от преобладания чисто коммерческих и спекулятивных интересов иностранца-заводчика над интересами русской обороны: все четыре коснувшиеся мин Нобеля английских парохода «получили лишь сильное сотрясение» и незначительнейшие повреждения, а будь заряд несколько больше, то все четыре корабля могли бы потонуть[633].

Во всяком случае мины русского изобретателя Якоби, опередившего минную науку и технику Запада, делали Кронштадт и Свеаборг недоступными для англичан, даже если бы тем удалось прорваться сквозь заградительный артиллерийский огонь и подойти к берегу.

Среди матросов никакой тревоги не замечалось, но близкая опасность очень чувствовалась уже с февраля. Моряки-офицеры не считали ни флот, ни обе морские крепости вполне готовыми к встрече врага.

Победить английский флот в Балтийском море не надеялись, но многие гнали от себя мысль не только о сдаче (о чем с гневом уже наперед заявляли как о совсем немыслимом исходе), а даже и о том, чтобы запереться в Кронштадте. Некоторых увлекала мысль — выйти в море и, погибая, все же успеть взорвать и потопить часть неприятельской эскадры[634].

«Балтийский флот горит желанием сразиться с англичанами и показать себя перед Черноморцами. Моряки Балтийские и Черноморские решились или погибнуть или победить», — писал моряк А.В. Головнин Погодину 25 февраля 1854 г.[635]

С русской стороны, нужно сказать, не было в 1854 г. твердой уверенности в несокрушимости Кронштадта и Свеаборга. Осматривавший батареи северного кронштадтского прохода знаменитый впоследствии полковник Тотлебен донес, что эти батареи так расположены, что «будут поражать друг друга, а не неприятеля!»[636]. Не очень крепок был и Свеаборг. В начале лета 1854 г., т. е., значит, когда Непир уже был в Финском заливе, Николай внезапно вытребовал к себе флигель-адъютантов Аркаса и Герштенцвейга и объявил им: «Мой сын (Константин. — Е.Т.) получил письмо без подписи, в котором сказано, что ежели неприятель пожелает занять Гельсингфорс и Свеаборг, то может совершить это в 24 часа». Он приказал обоим флигель-адъютантам немедленно осмотреть оба пункта. Осмотр дал неутешительные результаты. Батареи были расположены так нелепо, что, по словам донесения Аркаса, «нельзя было не удивляться, для чего затрачивались громадные деньги на сооружение их». Всюду оба ревизора «поражались негодностью и дурным состоянием всего вооружения»[637].

Были сейчас же предприняты новые работы, но на первых порах дело подвигалось необычайно медленно. Прибывший в Свеаборг, вскоре после Аркаса, адмирал Матюшкин прямо заявил: «Трудно недостроенную крепость, оставленную без всякого внимания более сорока лет, привести в продолжение нескольких зимних месяцев в столь надежный образ, чтобы флот наш находился вне опасности от нападения неприятеля»[638]. В Гельсингфорсе пробная стрельба привела к тому, что там рушилась стена Густавсвердских укреплений уже после седьмого выстрела, который делало орудие, стоявшее на этой стене. Что же, значит, Непир ошибся, когда считал немыслимым взять Свеаборг? Пусть даст ответ тот же беспокойный критик безотрадного состояния русских укреплений, адмирал Матюшкин: «Оборона в русском матросе и солдате, и Свеаборг англичанам не взять… В трубах зданий и подвалах будет порох, где нельзя будет держаться, взорвем или взорвемся». Но и помимо того, русская морская артиллерия в Свеаборгской бухте была сильнее береговой, да и по улучшению береговой обороны закипела большая и плодотворная работа тогда же, со средины лета[639]. О медленности, на которую жаловался в начале дела Аркас, уже не было и помину, — и быстро выросла новая крепость рядом со старой.

«В Кронштадте, по тесноте, не было по сие время порохового погреба, а порох доставлялся по потребности, с Охты. Теперь спешат построить погреб, в который назначено поместить 20 тысяч пудов… Обратить на это важное обстоятельство особое внимание». Об этом невероятном, но вполне достоверном факте читаем у графа Граббе, в его дневнике, и это происходило как раз в те дни, когда решался (и решился) вопрос о назначении его комендантом Кронштадта, накануне появления адмирала Непира с эскадрой в Финском заливе!

22 марта (3 апреля) начальником сухопутных войск в Кронштадте был назначен генерал П.X. Граббе. В момент его назначения там было 24 батальона, к которым был прибавлен вскоре карабинерный полк. В первые же дни после приезда Граббе старому генералу пришлось пережить большое несчастье, причина которого навсегда осталась невыясненной до конца: в 7 часов утра 2(14) апреля в Кронштадте раздался оглушительный взрыв: взлетела на воздух лаборатория, где производилась выделка взрывчатых веществ. Убито было сорок человек, из которых тридцать принадлежали к двум гвардейским полкам. «Причина взрыва неизвестна и вероятно останется не открытою, никто из работавших не остались в живых»[640]. Мы и теперь не знаем, было ли тут дело в преступном умысле или в случайности, и если этот взрыв был деянием злоумышленника, то кем был этот преступник подослан.

Еще в октябре 1853 г. всем судам, стоявшим в Ревеле, было велено перейти в Свеаборг. Одновременно стали устанавливать батареи на Красной горке. Балтийские моряки даже обиделись по этому поводу. «Мне кажется, это лишние издержки, — писал граф Гейден: — имея в Балтике 26 кораблей, кажется, можно держать Финский залив безопасным от нападения. Разве считают наши корабли недостойными носить флаг русский? В таком случае лучше их не иметь»[641].

Три дивизии — из них одна в Свеаборге — были сосредоточены и находились в полном вооружении на берегах Финского залива в начале октября 1853 г. в ожидании событий.

Неспокойно было на душе в эту зиму и весну 1853–1854 гг. у балтийских офицеров, и вовсе их в Кронштадте не радовал переход русских войск через Дунай, который должен был сделать войну совсем уже близким событием. «Не знаю, как мы справимся с неприятелем, но мне кажется, что мы не совсем готовы к войне, переход же через Дунай ускорит начало неприятельских действий», — пишет Гейден 25 марта 1854 г.[642]

С первых же месяцев 1854 г. балтийские суда спешно довооружились артиллерией, Кронштадт был битком набит матросами, а с 1 апреля туда еще должна была прибыть гвардейская дивизия. Петербург «обносится с морской стороны батареями», «в Ревель и Гельсингфорс беспрерывно тянутся обозы кажется, большие тяжести, как то пушки, уже все перевезены гужом». Весь гребной флот, которым Россия располагала тогда на Балтийском море (196 единиц), был приведен в готовность. Команда на судах гребного флота должна была по положению состоять из 12 296 человек, — и их в спешном порядке набирали и сажали на эти гребные суда. Линейный флот также спешно чинился и приводился в порядок. Времени терять было нельзя, Непир уже входил в Балтийское море.

Нужно, говоря о русском флоте в годы Крымской войны вообще и о Балтийском флоте в частности, сделать существенную оговорку. Конечно, отсутствие большого парового военного флота, стоявшего на достаточно высоком, современном, техническом уровне европейских боевых эскадр, было одной из главных непосредственных причин проигранной войны. Специалисты морского дела, критикуя действия русского флота (особенно Балтийского) во время Крымской войны, иногда указывают и на другую очень важную причину, мешавшую оперативности русских морских сил: уже наперед решено было отказаться от активных действий на море, флот предназначался для «пассивно-оборонительной» тактики. Эта идея гасила, говорят нам, всякий наступательный порыв[643]. Но не следует забывать, что самая «идея» возникла прежде всего под влиянием сознания технической отсталости и численной в тот момент недостаточности русского флота.

Спора нет, некомпетентность, небрежность, полная непригодность Меншикова на таком посту, как высшее управление флотом, не могли не сказаться пагубно, и весной 1854 г., когда Непир уже входил в Балтийское море, в Петербурге и Кронштадте говорили иногда, что Меншиков «погубил» Балтийский флот[644]. И тем не менее близкая опасность заставила и во флоте (так же как в укреплениях Кронштадта и Свеаборга) многое выправить и кое-какие давние упущения ликвидировать, — и сказать, что Балтийский флот был «ничтожной величиной», было бы решительно несправедливо. Он очень достойно выполнил, в пределах возможного, свой долг.

Техническая отсталость, выражавшаяся в отсутствии винтовых пароходов, не мешала русскому балтийскому морскому флоту быть во всеоружии. В начале Балтийской кампании, 28 апреля 1854 г., состоялся в Кронштадте высочайший смотр собранному там русскому военному флоту.

Налицо оказалось: 17 линейных кораблей, 10 фрегатов и «пароходо-фрегатов». Орудий на этих судах было 1476, не считая орудий (неизвестно, почему их тут не подсчитали) на восьми пароходо-фрегатах[645]. Общее число экипажа было: 11 адмиралов, 503 офицера, 16 119 нижних чинов. Кроме того, в Кронштадте был налицо еще так называемый «блокшифный отряд», состоявший из трех линейных кораблей, трех фрегатов, одного корвета и пяти пароходов. В общем этот отряд имел 384 орудия и экипаж в 2335 человек при одном адмирале и 92 офицерах. Наконец, в Кронштадте была гребная флотилия, имевшая в общей сложности 32 канонерских лодки, одно бомбардирское судно, два парохода и два бота: в общем 67 орудий и команду в 1513 человек, при 39 офицерах. В Свеаборге стояла эскадра под начальством вице-адмирала Румянцева в составе шести линейных кораблей и одного фрегата. Русский мелкий «шхерный флот», гребные суда, канонерские лодки очень мешали свободе действий английского флота. 22 августа при обстреле англичанами города Або (с расстояния в 2000 сажен), длившемся 40 минут и не приведшем ни к каким результатам, именно присутствие канонерских лодок помешало Непиру приблизиться.

Какова была относительная боевая ценность этого флота?

В конце июля 1856 г., вскоре после заключения мира, сэр Чарльз Непир посетил с разрешения русского правительства Петербург и Кронштадт. Его принимали очень любезно, возили по всем кронштадтским укреплениям, показывали флот и т. д., и он писал потом, что окончательно удостоверился в несокрушимой силе этих укреплений и невозможности взять Кронштадт. Между ним и генерал-адмиралом русского флота великим князем Константином Николаевичем произошел тогда же разговор, который Непир дословно изложил в письме к лорду Пальмерстону, писанном поздней осенью того же 1856 г. (29 октября). Полнейшая точность этого разговора удостоверена самим Константином по специальной просьбе Непира, в письме Константина к Непиру от 13(25) ноября 1856 г. В этом разговоре интересны два пассажа. Константин вполне признавал почти абсолютную для Непира невозможность с успехом напасть на укрепления Кронштадта, но только допускал одно исключение: он не понимал, почему Непир не напал на северную сторону Кронштадта. «Но когда я, — пишет Непир, — сказал ему, что у меня не было средств сделать это, что у меня не было ни канонерских лодок, ни судов с мортирами и с конгревовыми ракетами, — то он перестал удивляться».

Второй пассаж этого очень интересного с исторической точки зрения разговора двух противников относится к не менее важному вопросу. «Я спросил его высочество, — пишет Непир, — позволит ли он мне говорить с ним напрямик. Он согласился. Тогда я сказал ему, что если бы он встретился со мной у Киля со всем своим флотом, то у нас была такая плохая и плохо дисциплинированная команда (we were so ill-manned and ill-disciplined), что я не знаю, каковы были бы последствия. Он (Константин. — Е.Т.) ответил, что он узнал о нашем состоянии слишком поздно, и прибавил…: «если бы у меня были винтовые пароходы, я бы имел честь с вами встретиться»»[646]. Этот разговор происходил уже после личного ознакомления Непира с кронштадтским флотом.

Чарльз Непир, впрочем, еще задолго до своего назначения командиром Балтийской эскадры утверждал, что Россия имеет флот в Балтийском и Черном морях численностью (в общей сложности) от 40 до 50 линейных судов и фрегатов и «не может быть сомнения», что русский флот может быть двинут в дело против Англии до того, как Англия будет готова к отпору[647].

Сведения (на самом деле очень неполные) о русских силах, собранные английским адмиралтейством и сообщенные Непиру при отплытии его эскадры, были не весьма успокоительны. Указывалось, что у русских в Финском заливе 27 линейных судов, от восьми до десяти фрегатов, семь корветов и бригов, семь пароходов, множество мелких военных шлюпок и канонерских лодок — до 180 единиц. Осведомители утверждали, что матросы и канониры у русских прекрасно обучены и дисциплинированы.

Когда Непир только отплывал в Балтийское море, в Англии раздавались голоса компетентных лиц, предупреждавшие, что быстрых успехов и завоеваний в Балтике ждать не следует. Анонимная брошюра «Русская война и блокада Балтики», выпущенная весной 1854 г. адмиралом, отказавшимся подписать свою фамилию, увещевала публику: «Оставляя в стороне желание, которое может возникнуть в нашей стране, — желание слышать о блестящих успехах, о победах, может быть дорого купленных, — для какой надобности было бы делать нападения на берег, который, говорят, защищен лучше, чем когда бы то ни было? Следует припомнить также, что берега Финского залива, насколько они известны (а буера и маяки оттуда убрали), в высшей степени опасны, сравнительно с нашими».

Помимо всего этого, состоящий на службе и поэтому не подписавший своего имени адмирал предупреждает своих читателей, что пренебрегать качеством личного состава русского флота отнюдь не следует: «Об экипажах пишут, что они превосходны в стрельбе и маневре (perfect in gunnery and evolution) и что офицеры и команда долго жили вместе. Таким флотом пренебрегать нельзя»[648].

Что начальство над английским флотом, предназначенным действовать против русских в Балтийском море, будет дано адмиралу Чарльзу Непиру, — это в морских кругах Англии не вызывало никаких сомнений. Непир был, во-первых, одним из старейших адмиралов: ему в 1854 г. было 68 лет, а возрастной лимит тогда в британском флоте не существовал. Во-вторых, уже с 13 лет он находился на морской службе, — и служил с успехом и в мирное и в военное время, одержал в 1833 г. блестящую морскую победу над эскадрой претендента на португальский престол — дона Мигуэля, с успехом провел несколько очень ответственных экспедиций на востоке, у берегов Египта и Турции в 1840–1841 гг., командовал затем некоторое время флотом на Ламанше (Channel-fleet), был несколько лет подряд членом парламента, где числился лучшим авторитетом по морским вопросам, и снискал себе репутацию дельного, способного и умного человека.

Он был очень честолюбив и, конечно, был уязвлен тем, что первое место отдали адмиралу Дондасу, а не ему. Никто уже с самого начала русско-турецкой войны не сомневался, что главный узел грядущего великого столкновения завяжется — и так или иначе развяжется — именно на Черном море, а не в каком-либо другом месте.

«Когда событие, которое Чарльз Непир так давно предвидел, в самом деле произошло, когда вызывающее поведение самодержца наконец вынудило нас воевать, эта война застала наш флот в состоянии неподготовленности, которое он так часто предсказывал. Правда, в наших гаванях в это время было много великолепных судов, но эти суда были неподходящего типа для имевшегося в виду предприятия, а когда при самых напряженных усилиях они наконец были подготовлены к отплытию, — то да позволено будет спросить: где же были моряки, которыми должен был быть снабжен этот превосходный флот? Эти суда были пустыми бараками без солдат, с которыми, по одному случаю, сэр Чарльз Непир так удачно сравнивал их», — так говорит издатель его корреспонденции и близкий его родственник, пользовавшийся его доверием, генерал-майор Эллерс Непир, давший много документов, пополняющих, объясняющих и уточняющих богатую документацию, представленную на суд общественного мнения самим Чарльзом Непиром и изданную в 1857 г. Чарльз Непир хотел, конечно, получить командование средиземноморским флотом и ничуть этого не скрывал. Но ему этого не дали, а предложили флот балтийский. И в письме от 24 февраля 1854 г., в котором Непир извещал правительство о своем согласии, звучит такой упрек: «Я никогда не делал затруднений, когда требовалась моя служба, и после долгой жизни, проведенной с честью, я не буду их делать и теперь».

«Я вижу, что русские перешли через Прут; если в моих услугах есть нужда, я совершенно готов к работе и телом и душой», — писал Чарльз Непир еще в июле 1853 г. первому лорду адмиралтейства Джемсу Грэхему[649].

Восемь линейных кораблей и шесть больших паровых фрегатов решено было отдать под его команду в самый день его официального назначения. Состав эскадры затем несколько видоизменился.

11(23) февраля 1854 г. первый лорд адмиралтейства сэр Джемс Грэхем сообщил адмиралу Чарльзу Непиру, что кабинет сделал его главнокомандующим английских морских сил, предназначенных действовать на Балтийском море против русских. Спустя несколько дней, 7 марта, в одном из самых значительных политических клубов Лондона («Клуб Реформы») Непиру был дан торжественный прощальный банкет в присутствии лордов адмиралтейства, некоторых министров, представителей двора и аристократии. Говорились речи, причем в одной из них содержалось утверждение, что сэр Чарльз с помощью божией через три недели возьмет Петербург. В газетах и в позднейшей полемике эта фраза передавалась в нескольких вариантах: не возьмет Петербург, а будет только бомбардировать, а только прорвется и т. д. Указывалось также, что не сам Непир выразил эту мысль, а другой оратор. Подчеркивалось, что банкет был крайне продолжительный и заявление о взятии Петербурга последовало уже в самом конце этого безмерно затянувшегося обеда, за ликерами. Друзья Непира настаивали впоследствии, что вообще было чрезвычайно много выпито, а сам Непир устами Батлера Ирпа, которому передал потом все документы о Балтийском походе, назвал это заявление «послеобеденной шуткой (after dinner jocularity)»[650].

Но эта «послеобеденная шутка» имела очень большой отклик и успех и в Англии, и во Франции, и в Швеции, и ее гораздо дольше трех недель очень многие продолжали принимать вполне всерьез.

11 марта 1854 г. Чарльз Непир вышел в море с эскадрой, состоявшей из 17 вымпелов (из них самых крупных линейных кораблей — 4, поменьше — 4, фрегатов 4 и паровых судов средних размеров — 5). К этой основной эскадре потом должны были прибавиться еще три линейных корабля. Прибывшая к отплытию эскадры королева Виктория шла на своей яхте рядом с флагманским кораблем и проводила отъезжающих до самого дальнего из прибрежных маяков.

Эскадра была сильна артиллерией, суда были большей частью в прекрасном состоянии, но экипажем Непир был очень недоволен и находил, что набирали для него команды кое-как, наскоро, отдав лучший людской состав, наиболее обученных и закаленных моряков адмиралу Дондасу, командиру флота, который должен был действовать в Средиземном и затем в Черном морях. Чарльз Непир был недоволен и тем, что ему дали необученных артиллеристов, и уж наперед был убежден, что русские артиллеристы гораздо лучше обучены и лучше стреляют, чем его собственные, и повторял это и после войны, устами своего «издателя»[651]. Спустя некоторое время Непиру подослали подкрепления, и число боевых судов в его эскадре возросло до 31.

Хотя Финский залив еще не совсем был освобожден ото льда, но уже перед выходом в море Непиру рекомендовали торопиться и поскорее подойти к датским берегам. Дело в том, что в английском адмиралтействе не очень полагались на Данию. Там существовала «русская партия», к которой принадлежала не только аристократия (как в германских государствах, в Австрии и многих других странах тогдашней Европы), но отчасти и «низшие классы» (the lower classes), по выражению Непира, среди которых еще держалась закоренелая вражда к Англии по воспоминаниям о двух варварских бомбардировках Копенгагена (в 1801 и 1807 гг.), осуществленных англичанами в условиях самого вопиющего беззаконного, по мнению датчан, нарушения международного права. Но торговая буржуазия в Дании была на стороне англичан, надежных и богатых потребителей датских продуктов.

Для английского флота было важно первому подойти к датским берегам, чтобы не дать русскому флоту прийти к Копенгагену с целью заставить Данию стать на сторону России. Эти опасения оказались фантастическими, так же как не оправдались и полученные в Лондоне шпионским путем (через Либаву и Гамбург) сведения, будто русскими на остров Гогланд свезено триста тяжелых орудий.

Первой своей задачей Непир поставил воспрепятствовать возможной попытке русских, разбив лед, отвести наилучшие суда из Кронштадта в Свеаборг, где эти суда «были бы в совершенной безопасности». Взятые в кавычки слова принадлежат не названному по фамилии тайному осведомителю (the informant) британского правительства[652].

Нужно отдать справедливость адмиралу Непиру. Он вовсе не разделял того презрительного отношения к Балтийскому флоту, которое искренне или аффектированно выражали тогда наиболее читавшиеся английские газеты. Непир имел среди своих документов также и следующие сообщения от бывшего посла в Петербурге сэра Гамильтона Сеймура: «Храбрость русских моряков стоит вне сомнения, и хотя эти моряки не равны морякам союзников, но за ними то преимущество, что они знают свои воды, которых союзники совсем не знают. Более того, русские моряки будут стойко держаться у своих орудий, и хотя они в стрельбе стоят ниже, но они сумеют в бою устанавливать дистанции».

Приведя это мнение, Непир подчеркивает, что Сеймур ошибается, думая, будто русские стреляют хуже англичан, и снова категорически утверждает, что русские морские артиллеристы лучше обучены, чем английские.

В донесении Сеймура подтверждалось известие, что русские будут стремиться перевести часть судов из Кронштадта в Свеаборг.

16 марта Непир достиг 55° северной широты и согласно инструкции вскрыл запечатанный конверт. Ему сообщалось, что хотя война еще не объявлена, но Николай, несомненно, ответит на ультиматум отрицательно. А потому, не начиная пока враждебных действий, Непир обязан отныне ни в каком случае не пропускать русских судов в Северное море. Он обязан атаковать их, если они откажутся повиноваться этому запрету, но не препятствовать им, если они пожелают войти в какой-либо нейтральный порт. И прежде всего он должен всеми мерами воспротивиться тому, чтобы появление русского флота у датских или шведских берегов вызвало переход Дании или Швеции на русскую сторону. Все это было не очень ясно и прямо противоречиво, так как Дания и Швеция именно и были нейтральными державами, куда идти русским судам Непир не должен препятствовать.

Непир из этой инструкции убедился, что правительство очень боятся за датский нейтралитет. Русский флот из Свеаборга мог, при окончательном вскрытии прибрежного льда, совершить визит в Копенгаген и вывести эту и без того довольно враждебную по отношению к Англии страну из состояния нейтралитета. Heпир, стоя у входа в Балтийское море, получил еще подкрепление двумя большими линейными кораблями, но все-таки очень рад был, что «русские верят, будто британский флот находится на высоком уровне оперативности», во что сам Непир, несмотря на подкрепления, не верил. Линейный корабль «Монарх» был «в самом плачевном состоянии, ему не следовало и в море выходить», доносил Непир адмиралтейству, снова и снова прибавляя вдобавок, что команда его эскадры плоха, а на некоторых судах просто «отвратительна». «Вы сами можете понять, с каким беспокойством я жду подкреплений, так как по всему, что я слышу, русские будут в большой силе с их кораблями и канонерками. Я вас предупреждаю, что если с нами произойдут несчастья вследствие недостатка команды, то это будет не шуткой», — так доносил Непир лордам адмиралтейства. А тут еще он получил от бывшего английского посла в Петербурге Гамильтона Сеймура очень колкое письмо, прямо намекающее на безответственные застольные речи на банкете в «Клубе Реформы» о взятии Петербурга через три недели: «Я делаю все, — писал Сеймур, — чтобы умерить ожидания моих земляков и объяснить им, что флот не может плыть по льду и взять Кронштадт, как берут осиное гнездо, и что если бы Кронштадт был взят, все же Зимний дворец слишком обширен, чтобы его перенести и водрузить на Трафальгарском сквере».

Непир вошел в Финский залив. Он получил за четыре дня, с 27 по 31 марта, ряд сообщений от адмиралтейства, — и эти сообщения были таковы, что он сразу же отказался от мысли напасть на эту морскую крепость, несравненно более сильную, чем Севастополь. Ему сообщили, что у русских в Кронштадте плавучие батареи, причем на каждой по четыре крупнейших мортиры, «в то время как у него ни тогда, ни позже не было в его флоте ни одной мортиры»[653]. Далее. Он узнал, что на кронштадтских фортах 128 орудий, из которых 64 очень крупные. Вместе с тем русские расположили мины у входа не только в Кронштадтскую, но также в Ревельскую и Свеаборгскую бухты. Непир полагал, что он разгадал русский план: подпустить британскую эскадру к крепости, успешно ее громить береговыми и плавучими батареями, а к концу двинуть на потрепанную уже эскадру весь кронштадтский флот, дать знать в Свеаборг, — и свеаборгский флот отрезал бы отступление англичанам. «План был плохо обдуман и имел бы больший или меньший успех, несомненно, если бы адмирал был настолько неблагоразумен, чтобы оправдать русские ожидания и напасть на кронштадтские форты», — так хвалит самого себя Непир за осторожность, спасшую его эскадру от разгрома и гибели в кронштадтских водах.

Но если нужно отказаться от нападения на Кронштадт и на Петербург, то что же предпринять? От нападения на Свеаборг Непир решил воздержаться приблизительно по тем же причинам, какие заставили его отказаться от прямой атаки Кронштадта. Нападение на Ревель или на любой другой порт русской Прибалтики могло бы иметь существенное значение, если бы Непир мог верить россказням английских газет о том, что не сегодня-завтра Австрия, Пруссия и весь Германский союз станут на сторону союзников. Тогда можно было надеяться на кооперацию прусских войск в Курляндии и Эстляндии. Но без такого, более чем сомнительного, выступления Пруссии действия британской эскадры у прибалтийских берегов России ни к чему существенному привести не могли.

Через две недели после отплытия от берегов Англии Чарльз Непир стал приближаться к Килю, где и вошел в бухту 27 марта.

Тут он осмотрелся и дал знать в Лондон, что, во-первых, некоторые суда его эскадры настолько потрепались от штормов, что фактически стали сейчас временно бесполезны; во-вторых, что экипажем он недоволен. Ему на это посоветовали из адмиралтейства принять шведов и датчан, что было совсем неисполнимо. Шведы еще настолько боялись русских репрессий, а датское правительство, спасенное Николаем в 1850 г. от покушений Германского союза на Голштинию и Шлезвиг, было так дружественно России, что речи не могло быть о согласии шведского или датского правительства на снабжение британского флота моряками этих двух держав. Тревожило Непира и еще одно обстоятельство: он был снабжен порохом и артиллерийскими снарядами гораздо меньше, чем это требовалось для необходимой учебной стрельбы. А без выучки пускать свою команду в дело он не считал возможным.

1 апреля Непир вошел в бухту Кьоге близ Копенгагена. Отсюда он хотел было двинуться к Свеаборгу и уже 17 апреля подошел к Ганге. Но залив медленно очищался ото льда, — и пришлось отложить это предприятие. Непир повел свою эскадру к берегам Швеции и 21 апреля вошел в бухту Эльсгнаббен, недалеко от Стокгольма. Он побывал в Стокгольме, виделся с королем Оскаром, зондировал намерения короля касательно возможности вступления Швеции в войну, но успеха не имел. У Швеции были тогда в полной готовности немалые морские силы: 10 линейных кораблей, 16 фрегатов и корветов, 14 пароходов и очень большая флотилия канонерских лодок (328 единиц). Оскар и его правительство полагали, что для охраны нейтралитета этого довольно, а для войны с Россией — мало. «Ни я, ни мой народ не стремимся к завоеваниям, даже к завоеванию Аландских островов, пока нейтралитет Швеции обеспечен», — ответил король английскому адмиралу.

20 мая Непир с эскадрой прибыл в Ганге и тут получил письмо, что французский флот под начальством адмирала Парсеваля-Дешена идет в Балтийское море на помощь ему в предстоящих операциях. С этого времени, в течение почти месяца, крейсируя между Ганге и Баро-Зундом, Непир, как явствует из двух его писем от 30 мая и 4 июня к сэру Болдуину Уокеру и из позднейших свидетельств, все надеялся, что ему удастся выманить русский флот из Кронштадта и сразиться в открытом море. Но эта надежда не сбылась. А нападение на Кронштадт было сопряжено с безумным риском. «Было бы сумасшествием играть в руку России и броситься головой вперед на ее гранитные стены, рискуя нашим морским превосходством, со всеми фатальными последствиями поражения, в неравной борьбе дерева против камня (with wood against stone)», — писал Джемс Грэхем Чарльзу Непиру, который, впрочем, вовсе и не нуждался в подобных предостережениях[654].

20 мая Непир бомбардировал передовой форт Ганге — Густавсверде. Форт отвечал, перестрелка длилась около восьми часов, — и Непир с эскадрой отошел, ровно ничего не добившись. Замечу, что именно об этой защите Густавсверде говорит Маркс, предсказывая, что оборона финского побережья будет упорная. Непир изображает дело так, что он бросил канонаду, так как бесцельно было бы удерживать форт, если бы даже он был взят и разрушен. Он только забывает прибавить, что форт не был ни взят, ни разрушен и что англичане отошли ни с чем.

21-го обстрел окрестностей Ганге продолжался, и у местечка Эккес произошел довольно длительный бой. Английские суда подошли близко и обстреливали не только русские батареи, но и войска, отвечавшие в помощь артиллерии также ружейным огнем. Англичане отошли, снова ничего не добившись.

13 июня Парсеваль с французской эскадрой прибыл в Баро-Зунд. Он привел восемь линейных судов, шесть парусных фрегатов, один паровой, четыре парохода поменьше, в общем 19 вымпелов. Английская эскадра, в этот момент получившая подкрепление, состояла из 28 крупных и более мелких судов. Союзники были очень любезны друг с другом, — но не весьма друг другу доверяли, причем этот обоюдный скептицизм наблюдался не только в Баро-Зунде, но и в Париже и в Лондоне, и британский кабинет поспешил через первого лорда адмиралтейства подчеркнуть в особом извещении Непиру, что он абсолютно волен в своих действиях и ничуть не подчинен Парсевалю, как и Парсеваль не подчинен ему[655]. Это была все та же система «двух главнокомандующих», которая проводилась в течение всей войны, Дондасом и Гамлэном в Черном море, Рагланом и Сент-Арно в Варне, Рагланом и Канробером — а потом Пелисье — перед Малаховым курганом. Ни Наполеон III, ни британское правительство так до конца и не могли осилить этого непобедимого взаимного недоверия.

Разведки вокруг Кронштадта, предпринятые союзным флотом в последние дни июня (с 24 июня по 30-е), производились судами, сборным пунктом которых были воды в 8 английских милях от Толбухина маяка.

Сведения, добытые разведчиками, не очень много прибавили к тому, что уже и раньше было известно. Вход в кронштадтскую бухту очень защищен минами («адскими машинами», как они тогда назывались), русский флот расположен в трех колоннах и состоит из тридцати приблизительно судов; все подступы могущественно защищены береговой артиллерией. Канал с южной стороны так узок, что союзному флоту придется передвигаться гуськом и русские расстреляют и пустят ко дну все вошедшие суда поодиночке. Взять Кронштадт только нападением с моря нельзя ни в коем случае. Если же высадить осадную армию, то (предупреждает Непир свое адмиралтейство) «вы должны ожидать, что русские всегда будут в большем количестве, чем вы, и если вы потерпите неудачу, то ваша армия — погибла, а если вы одержите успех, то, вероятно, ваша армия перемрет от голода в течение долгой зимы. Поэтому, я полагаю, нечего о том и думать»[656].

15(27) июня 1854 г. начальник кронштадтского гарнизона П.X. Граббе записал в своем дневнике: «С воскресенья (12. — Е.Т.) англо-французский флот в виду и отдельные пароходы приближаются по временам почти на пушечный выстрел по обеим сторонам косы. Толбухин маяк занят неприятелем. Гарнизон был немедленно усилен еще двумя батальонами»[657].

Мелькнула у Николая в это время мысль принять бой в открытом море, но была тотчас же оставлена. Вот что читаем в неизданном дневнике главнокомандующего кронштадтским портом адмирала Литке: «26-го [июля 1854 г.] государь посетил Кронштадт и, во-первых, адмиралтейский корабль «Император Петр I», куда и мне велено было приехать. После обыкновенного обхода государь пошел в адмиральскую каюту и позвал туда адм. Рикорда, его начальника штаба и меня. Великие князья были все, кроме Михаила Николаевича. Заперли двери. — Очевидно совещание. Прежде чем сели, Конст. Ник. успел шепнуть мне на ухо: On a la malheureuse idйe de faire sortir la flotte, — combattez la [есть несчастная мысль вывести в море флот, оспаривайте ее]. Государь начал изображением опасного и почти беспомощного положения крепости Бомарзунда (Аландские о-ва), окруженной большею частию соединенного неприятельского флота, который должен усилиться еще значительным десантным отрядом. В то же время 8 или 9 кор[ветов] лежат у Ревеля, — как будто бравируя или вызывая нас. Соображая все это, государь выразил мысль, нельзя ли Кронштадтским дивизиям выдти и, соединясь с Свеаборгскою, атаковать стоящий отдельно у Ревеля отряд, может быть овладеть им, и вместе с тем сделать полезную для Бомарзунда диверсию?

Адм[ирал] Рикорд в общих выражениях изъявил готовность исполнить волю государя, но вместе неуверенность в успехе.

За ним я положительно высказал мое мнение, что успеха от поиска над отдельным неприятельским отрядом ожидать нельзя, потому что, имея 6 винтовых мин. кораблей, он всегда может уйти от наших парусных, которых рангоуты, появившиеся на горизонте, вовремя его предостерегут, если и не сделают этого крейсеры. Наш же флот может подвергнуться большой опасности, если главные силы неприятеля, извещенные крейсерами, на него обратятся.

«Ну если нельзя, то нечего об этом и думать», — сказал государь и отправился на берег, где посетил генерала Дена и осмотрел строящийся на Косе редант, и потом возвратился в Петербург» [658].

Это была последняя разведка перед Кронштадтом, предпринятая Непиром накануне бомарзундской операции.

В июле 1854 г. один из лордов адмиралтейства, сэр Морис Беркли, сообщил правительству и парламенту, что Чарльз Непир считает взятие Кронштадта и даже Свеаборга делом немыслимым и что он сам, Беркли, держится того же убеждения. По мнению некоторых морских кругов Англии, именно подобные заявления и заставили Швецию остаться твердо на позиции нейтралитета[659]. Они не спорят против того, что в 1854 г. война застала Англию, как и всегда, врасплох и что в 1854 г. никак нельзя было взять Кронштадт и Свеаборг. Но, по их мнению, можно и должно было начать в самых энергичных темпах готовиться к кампании 1855 г., — а это и не было с надлежащей быстротой и должным размахом сделано.

Эти морские специалисты, тотчас после войны взявшиеся за детальную критику морских операций 1854–1855 гг., утверждали, что с того момента, когда выяснилось, что русские не желают выводить свои суда из Свеаборга и Кронштадта в открытое море, флот Чарльза Непира мог делать только то, что он и делал в действительности, т. е. крейсировать в Финском и Ботническом заливах, препятствуя торговле, задерживая одной угрозой своего присутствия на севере большую часть русских вооруженных сил, чем облегчались операции на Черном море, мешая переброске войск по морю из Ревеля в Свеаборг и Кронштадт, вынуждая Россию получать нужные материалы и товары всякого рода (в том числе боеприпасы) сухим путем, что необычайно замедляло, осложняло и удорожало их доставку. Но что в 1854 г. Непиру немыслимо было взять Кронштадт, это не подлежало сомнению. Англичане, между прочим, базировались на таком расчете: для сокрушительной бомбардировки Кронштадта с его укреплениями и для других действий артиллерии, например для расчистки прохода между Кронштадтом и Лисьим Носом от загромождающих его искусственно созданных русскими препятствий, английская эскадра должна была бы потратить, несомненно, немало дней и при этом тратить не меньше 241 тонны пороху в день, а между тем, беря то время, когда в Англии больше всего фабриковалось пороху, — а именно август месяц 1855 г., мы узнаем (и это приводится как «хорошо известный», точно установленный факт), что «все государственные и частные предприятия вместе во всей Англии вырабатывали годного для артиллерии пороха только сто восемь тонн» не в день, а в неделю[660]. Это не значило, с точки зрения морских специалистов, что нужно было отказаться от нападения на Кронштадт, нет, но следовало в течение всего года — с весны 1854 до весны 1855 г. — приготовить такое грандиозное количество пороху, снарядов, тяжелых мортир и других орудий и снарядить такой флот, чтобы участь Кронштадта, Свеаборга и Гельсингфорса была решена летом 1855 г. А укрепившись в этих трех твердынях, союзники непременно получили бы военную помощь Швеции, и, переведя осенью 1855 г. часть освободившихся после взятия Севастополя сил на север, — можно было бы весной 1856 г., угрожая уже непосредственно Петербургу, поставить России жестокие условия мира.

Оставалось идти на Аландские острова, — осадить и взять Бомарзунд, но для этого у Непира не было ни достаточно артиллерии, ни сухопутных войск. Следовало ждать прибытия французской эскадры с десантом, потому что английское правительство вовсе не желало давать солдат там, где можно было надеяться получить их от Наполеона III, а Наполеон III не торопился, потому что Балтийское море и русский флот в Финском заливе интересовали его несравненно меньше, чем англичан.

В ожидании французской помощи Непир стал собирать сведения о Бомарзунде. «Правительство (английское. — Е.Т.) не могло получить от своих послов и консулов, бывших почти на самом месте, никаких сведений, так хорошо Россия хранила свои секреты», — говорит Непир[661]. Первый лорд адмиралтейства сам ровно ничего не знал об Аландских островах и рекомендовал Непиру самому добыть себе сведения «сильной рекогносцировкой», потому что нельзя было даже и начинать приготовления, действуя до такой степени вслепую: по одним известиям доходило, что гарнизон Бомарзунда равен 1000 человек, а по другим — 9000. Только 25 апреля Непир получил показавшиеся ему сколько-нибудь достоверными сведения о Бомарзунде. Ему сообщили, что гарнизон Бомарзунда — 2000 человек, что из Петербурга туда направлено подкрепление в 6000, но эти 6000 еще не попали на Аландские острова. Кроме того, 4000 человек находятся в городе Або, и русские хотят их тоже переправить в Бомарзунд. Сведения шли явно из Бомарзунда, потому что Непира уведомляли, что комендант крепости, Бодиско, считает невозможным взятие Бомарзунда с моря, а опасается только высадки десанта.

В начале мая Непир стал медленно приближаться к Аландским островам, отрядив небольшую флотилию под начальством адмирала Пломриджа на разведки в Ботнический залив. Он скоро убедился в необычайной трудности действовать среди бесчисленных островков, которыми усеяна вся эта часть финского побережья. Французы все не приходили, а Непир, еще даже не зная мнения Бодиско, утверждал, что без сухопутных сил Бомарзунда не взять. Если бы шведский король выступил и если бы мы имели тут войска, мы бы могли действовать против Аландских островов, — доносил Непир первому лорду адмиралтейства Грэхему. Но ни Грэхем войск не присылал, ни шведский король не изъявлял желания выступить. В эту пору до отступления русских из Дунайских княжеств страх перед Россией был еще так силен, что шведское правительство вовсе не желало себя компрометировать и даже очень неодобрительно смотрело на вербовку в Швеции лоцманов для эскадры Непира. А датское правительство определенно воспретило датским лоцманам поступать на корабли английской эскадры. Между тем «ни одна душа (no soul)» у Непира не имела никакого понятия о водах Финского залива и восточной части Ботнического. Отсутствие датских лоцманов (которых ценили гораздо выше шведских) особенно давало себя чувствовать.

20 мая Непир подошел к Ганге, и три корабля из его эскадры выпустили безрезультатно несколько снарядов по укреплениям. Пять линейных судов прошло к Гельсингфорсу на разведки. Узнали они немногое: в Кронштадте — гарнизон в 10 000 человек, на рейде под прикрытием береговых батарей там стоят 20 линейных кораблей, три больших парохода и 16 малых судов. Внутренний рейд защищен минами, взрывающимися посредством гальванических батарей. В Свеаборге — 13 линейных кораблей, в Ганге — сильная позиция, особенно важны батареи на Скомсгольме и на Густавсверде — их прежде всего нужно привести к молчанию. Вообще Ганге взять можно, но с жертвами: людьми и судами.

Непир на это не пошел, не видя во взятии Ганге особой выгоды, так как без сухопутных войск удержать Ганге за собой было нельзя.

Эскадра стояла в бездействии, охотясь за торговыми судами и рыбачьими лодками.

Вообще у Непира составилось прочное мнение, от которого он уже не отказывался и которое изложил в донесении адмиралтейству 3 июня 1854 г.: «Совершенно достоверно, что Кронштадта взять нельзя (Cronstadt is impregnable)», а берега Финского залива с обеих сторон — и со стороны Финляндии и со стороны Ревеля, Либавы, Риги — прочно заняты сухопутными войсками. Да и в Ганге можно, правда, вытеснить русских из передовых батарей, но с крепостью ничего сделать нельзя: «я пустил несколько снарядов с кораблей в крепость, но это было точь-в-точь так, как если бы бросить горохом в гранитные стены»[662]. Чарльз Непир давно уже жаловался и на малые силы, данные ему адмиралтейством для серьезнейших операций, и на почти полное отсутствие дельных мичманов и хороших матросов и опытных офицеров. Поэтому он постоянно и с некоторым как бы злорадным удовольствием пишет о неприступности Кронштадта, который должен был бы явиться основным объектом всей кампании, и после новой обстоятельной рекогносцировки в конце июня, изложив подробно, почему Кронштадта взять никак нельзя, Непир прибавляет язвительнейший «постскриптум» к своему донесению, издевательский смысл которого несомненен: «Наилучший план нападения на Кронштадт заключается в том, чтобы начать с Петербурга. Вы можете высадить армию или к северу или к югу (от города. — Е.Т.) и идти на город; это должна быть такая армия, против которой русские не устояли бы, и вы не должны потерпеть поражение, потому что иначе это обратится в такой же бедственный поход, как поход Бонапарта»[663].

Бездействие тяготило и раздражало Непира, но он ровно ничего не только не делал, но и не мог делать. Он ждал с нетерпением французов.

Французская эскадра благополучно дошла до Киля. Но тут произошла заминка, которая объяснялась туманами и абсолютным незнанием морей, в которые вступил французский адмирал, шедший на подкрепление к Непиру.

Наконец, сначала передовой французский линейный корабль «Аустерлиц», а затем и вся французская эскадра, отряженная в Балтику, явились в Финском заливе.

Вот уже союзный флот совсем придвинулся к Аландским островам, отряд генерала Барагэ д'Илье приготовлен к высадке, — генерал и оба адмирала спохватываются, что упущена одна, не лишенная некоторого интереса, подробность: а что же делать с Бомарзундом дальше, уже после того, как он будет взят? Барагэ д'Илье не скрывает, что он, взяв Бомарзунд, сейчас же уедет во Францию вместе со своими десятью тысячами. Хорошо бы совсем было, если бы шведы заняли крепость. Затруднение в том, что шведы боятся России. Спешно Непир снова посылает в Стокгольм, предлагая Оскару Аландские острова, которые ему будут совсем уж скоро переданы союзниками. Но Оскар сказал: пока Австрия не объявит России войну, до тех пор Швеция ни за что против России не выступит[664].

Значит, на этот план сотрудничества Швеции, да еще немедленного, нужно махнуть рукой. Бомарзунд будет взят, Барагэ д'Илье уедет, шведы не приедут, и Бомарзунд будет брошен на. произвол судьбы.

А вывод был сделан неожиданный: нужно все-таки Бомарзунд брать, раз уж подошли к нему, хотя полнейшая ненужность дела стала ясна даже простым матросам.

Адмирал Парсеваль, начальник французской эскадры, решил не расставаться с ближайшим местом действия французских сухопутных войск у Бомарзунда. На дееспособную помощь англичан, на их фактическое боевое участие ни он, ни генерал Барагэ д'Илье пред началом бомарзундской операции явно не надеялись. Сам же Непир, так и не давший главных сил своей эскадры для борьбы против Бомарзунда, приводит два аргумента в защиту своего образа действий, не замечая, что эти аргументы разнородны. Выходит так: во-первых, крупные суда были бы бесполезны и бессильны при нападении на Бомарзунд, а во-вторых, он, Непир, при всем желании, никак их дать не мог, а должен был находиться с ними совсем в другом месте. Первый аргумент он подкрепляет отчетом капитана Сэлливана, посланного на дополнительную разведку в аландские шхеры. Он донес, что пробить казематы Бомарзунда с кораблей не удастся, а сама эскадра окажется под выстрелами 60 орудий с главного форта. Условия же шхер таковы, что больше шести-семи кораблей одновременно пустить в дело будет невозможно. Кроме того, с трех боковых башен огонь будет поражать атакующую эскадру, как только она сделает попытку уменьшить расстояние между собой и главным фортом. Общий вывод Сэлливана был таков: громить Бомарзунд издали совершенно бесполезно (totally useless), а подойти ближе слишком рискованно и никакой гарантии успеха нет (risk too great to warrant the attempt)[665]. Итак, разведка Сэлливана убедила, по-видимому, окончательно Чарльза Непира в том, что лучше, если этот риск возьмет на себя не английская, а французская эскадра.

Но ясно вместе с тем, что один этот аргумент не мог произвести особенно отрадного впечатления ни на Парсеваля, которому великодушно предоставлялось испытать огонь бомарзундских фортов и боковых башен, ни на французского императора, который весьма внимательно присматривался вообще к образу действий своих верных, но очень уж недавних союзников (не к тому, что печатали их газеты, но к тому, куда двигались их адмиралы). Поэтому Непир выдвигает и второй аргумент: он не может очень дробить свою эскадру, потому что необходимо все время неусыпно стеречь Финский залив. Русская эскадра могла выйти каждый момент из Кронштадта или из Свеаборга, или одновременно из этих двух мест и внезапно напасть на англичан. Вот почему нужно было главные силы английской эскадры держать в кулаке.

Непохоже было вовсе, что внезапно русские выйдут в море. Но что Непир сам в это не верит, а просто лукавит, ни Парсеваль и никто вообще, конечно, доказать не мог. Не доказали это и командиры некоторых больших линейных кораблей английской эскадры, жаловавшиеся впоследствии адмиралтейству, что Чарльз Непир лишил их славы, не послав их на помощь французам к Аландским островам. С напряженным вниманием глаза всего мира направились на Аландские острова. Это было время между снятием русской осады с Силистрии и высадкой войск в Крыму, время некоторой как бы заминки на главном, южном театре военных действий, и можно сказать, что в августе 1854 г. Финляндия, а не Турция стоит в центре дипломатических забот великих держав. Дело шло о стародавней мечте Пальмерстона: привлечь Швецию в состав антирусской коалиции, посулив ей Финляндию, — и в самом деле, отняв эту территорию у России, сделать Швецию близкой соседкой Петербурга, всегда угрожающей русской столице. Завоевание Аландских островов должно было, по мнению британского кабинета, могущественно содействовать началу реализации этого плана. В Лондоне долго убеждены были, что Финляндия — нечто вроде русской Индии по чувству ненависти и вражды к овладевшим ею в 1808–1809 гг. завоевателям. Но, к большому удивлению союзников, действовавших в Балтийском море, их ждало разочарование, — и оно наступило именно после нескольких месяцев пребывания английской эскадры в Финском и Ботническом заливах, после высадок на огромном побережье и островах, после систематических разведок и опросов жителей и пленных рыбаков и купцов. Показания были довольно однообразны, и вот каков был общий вывод, сообщенный Непиром по начальству: «Общераспространенным в Англии было убеждение, что Финляндия с энтузиазмом восстанет против России и таким образом воспользуется удобным случаем добиться воссоединения с Швецией. Хотя таково было некоторое время и мнение британского правительства, но это было ошибкой. Может быть, Финляндия могла желать стать независимой или образовать часть Швеции на тех же основаниях, как и Норвегия, но даже это было сомнительно». Догадки, которые приводит тут Непир, нас не интересуют, конечно. Но самый факт для него не подлежит уже ни малейшему сомнению. И не только аристократия, на которую сыплются русские чины и ордена, но и «коммерческие классы» (как выражается адмирал) тоже пользуются привилегиями и довольны своим положением. А если между коммерсантами и существовали симпатии к союзникам, то эти чувства теперь «совершенно изменились под влиянием блокады, установленной сэром Чарльзом Непиром и уничтожающей их торговлю»[666]. Вообще же адмирал признает, что действия его эскадры имели последствием еще более тесное сближение Финляндии с Россией (the effect being rather to draw them closer to Russia).

Но если приходилось махнуть рукой на финнов, — то оставалась Швеция, и здесь шансы союзников были несравненно более благоприятными. Мы будем впоследствии говорить о настроениях в Швеции, обозначившихся до осени 1854 г., а теперь обратимся к бомарзундской операции союзников, для которой Парсеваль и привез в Балтийское море генерала Барагэ д'Илье с его отрядом.

Группа Аландских островов находится в 21 версте от финского берега, в 35 от шведского, в 175 — от Стокгольма. Море крепко замерзает. В 1809 г. острова были заняты русскими войсками. С 1829 г. началась постройка бомарзундских укреплений, на главном острове Аланд. Но к 1854 г. только ⅕ часть укреплений была готова. Укрепления были не связаны между собой. Главный форт был просто двухэтажной каменной казармой под железной крышей. Позади форта находились двухэтажный сводчатый капонир и два отдельных двухэтажных офицерских флигеля без сводов. В главном флигеле были помещения для 2500 человек. Амбразур было 115. В 400 саженях от форта находилась башня «С», господствовавшая над всеми укреплениями[667]. Отдельно от форта и на таком же почти расстоянии от него, как и башня «С», находились еще две башни. В каждой могло поместиться до 125 человек, в первой было до 20 амбразур. Стены как форта, так и башен были толщиной в 6 футов и сделаны были из кирпича, облицованы же были гранитом. Во всех этих укреплениях в общей сложности находилось 112 орудий с запасом в 80 снарядов на каждое. Лафеты были старые, деревянные. В день, когда началось нападение, у коменданта Бомарзунда, артиллерийского полковника Бодиско, было в распоряжении, считая с офицерами, писарями, нестроевыми командами, — 2175 человек, но под ружьем и при орудиях состояло лишь 1600 человек.

В мае 1854 г. английский флот начал крейсировать близ Бомарзунда, высаживая гребными судами небольшие отряды по берегам, забирая людей, которых и расспрашивали об укреплениях.

Уже начиная с июня, а особенно с июля, маленький гарнизон Бомарзунда констатировал близкое присутствие неприятеля. В течение нескольких недель англичане почти ежедневно высаживали своих разведчиков на берегу материка и на островах, и они расспрашивали местных жителей об укреплениях. Непир узнал таким путем об устроенной капитаном Теше скрытой береговой батарее. 21 июня (3 июля) англичане, производя очередную рекогносцировку, открыли огонь по двум островам, а затем, выстроившись фронтом перед замаскированной, но уже известной им батареей Теше, три парохода начали громить батарею. Три часа длилась канонада. Англичанам сильно мешали при этом стрелки 2-й роты гренадерского саперного батальона: рассыпавшись по лесу позади батареи, русские стрелки били очень метко в амбразуры трех неприятельских пароходов, поражая артиллерийскую прислугу[668]. Держаться далее батарея не могла, и полковник Фурцгельм приказал ей отступить в форт.

Тогда неприятель начал бомбардировать форт, который деятельно отстреливался до второго часа ночи, когда пароходы ушли. Русские заметили, что неприятель, выпустив до 2000 снарядов, причинил форту больше повреждений, чем скрытой батарее. Поэтому сейчас же после ухода неприятельских судов гарнизон принялся сооружать новую прибрежную батарею, которую и вооружили восемью орудиями.

Прошло несколько недель затишья. Мы уже знаем, что Непир ждал французов.

10(22) июля в так называемом Лумпоренском озере (сообщающемся с морем) показались шесть паровых фрегатов и кораблей. Это была новая рекогносцировка, на этот раз уже без канонады. Неприятель совсем не отвечал даже на русские выстрелы с форта прибрежной батареи и с так называемой башни «С». Тут гарнизон сделал роковое открытие: русские снаряды не долетали до неприятеля.

Прошло еще три недели. Неприятель бездействовал, хотя суда его накапливались и накапливались в Лумпоренском озере.

Наконец произошло событие, предрешившее близкую гибель Бомарзунда. 26 июля, в 10 часов вечера, вдруг послышалась далекая, но сильная пальба. Среди ночи с 26 на 27 июля пальба возобновилась: это Чарльз Непир салютовал подходившей к нему долгожданной французской эскадре адмирала Парсеваля, привезшего десантный отряд генерала Барагэ д'Илье.

Первый отряд французской эскадры и находившихся за ней французских сухопутных войск появился перед Бомарзундом уже 1 августа, и с 1 по 3 августа французы производили разведки ввиду предстоящей высадки. Прибыл и один английский пароход с очень небольшим количеством моряков, предназначенных к высадке. Барагэ д'Илье не хотел начинать высадку, пока не прибудет полностью вся французская эскадра с материальной частью экспедиционного корпуса, — а она была еще в пути, задержавшись несколько в Киле. Курьезное впечатление производят письма Чарльза Непира, писанные им в эти августовские дни первому лорду адмиралтейства. Непир, окончательно решив не давать для операции своих судов, прямо выходил из себя, досадуя на медлительность французов: «Лето проходит и каждый час дорог, а французский генерал не хочет высаживаться и занимать позиции, пока материальная часть не прибудет… Если русские могут продержаться, пока не настанет дурная погода, то мы очутимся в затруднительном положении». По-английски сказано сильнее: «we shall be in mess». «Все, что может быть сделано, я делаю, но это откладывание убивает меня». То есть он ровно ничего не делал, — и его корреспондент сэр Джемс Грэхем, как и весь английский кабинет, это отлично знал. Но Непиру незачем было и стесняться между своими. Он знал, что и в Лондоне смотрят точно так же, как и он: зачем брать Бомарзунд английскими руками, когда можно сделать это французскими?

2 августа в гарнизоне узнали, что неприятель начал высаживаться на берег близ Зунд-кирки, в 12 верстах от форта. Тогда, в предвидении немедленной тесной осады форта, русские решили сжечь все строения на острове, где неприятель мог бы найти приют или извлечь какую-либо пользу. 2, 3, 4 августа были сожжены госпиталь, тюрьма, три провиантских магазина, конюшни для артиллерийских лошадей, бани, гауптвахта. В ночь с 7 на 8 августа Бодиско велел уничтожить прибрежную батарею и взорвать орудия. Но это не успели исполнить, — и неприятель захватил орудия.

7 августа в 3 часа утра началась высадка французов и английского отряда. Высадка продолжалась 3 часа. Высадились 11 000 человек в трех отдельных пунктах, и уже спустя несколько часов союзники открыли первую бомбардировку. 8, 9, 10 августа продолжалась выгрузка осадных орудий, зарядных ящиков и провианта. К бомбардировке башен с 9 августа прибавилась бомбардировка главного форта. Осадные орудия были очень крупного калибра, на выгрузку каждого с корабля на берег требовалось до 200 человек. 15-го и утром 16-го огонь осаждавших необычайно усилился. Стрельба русского гарнизона тоже не ослабевала, и русской артиллерии удалось даже тяжело повредить английский корабль «Леопольд» и вывести его из строя. Но этот успех был одиноким исключением: артиллерия Бомарзунда была такого калибра, что ядра очень редко долетали до неприятеля. Для союзников осада Бомарзунда была, в сущности, почти совершенно безопасным занятием.

Кроме 10-тысячного отряда Барагэ д'Илье, 8 августа у Бомарзунда решено было высадить еще 2000 французских моряков; англичане высадили небольшое количество своих матросов и 90 саперов.

Участие этих английских сил было равно нулю. Ни Барагэ д'Илье их не требовал, ни сами они ничего не намерены были делать, и их высадка имела лишь символический и как бы декоративный смысл.

Всю ночь с 7 на 8-е шла перестрелка.

С утра 8-го непосредственная цель неприятеля обозначилась ясно. Французы подошли к крепости и сейчас же соорудили три батареи против самой важной из башен, башни «С», построенной на высоте, которая господствует над всей крепостью.

Командиром башни был инженерный капитан Теше, под его командой было 123 человека, из них 85 Финляндского батальона, 18 артиллеристов и 20 стрелков Гренадерского батальона.

Положение маленького гарнизона было совершенно безвыходным с первого же момента высадки десанта. «Малый калибр наших орудий, — пишет русский офицер, участник дела, — не мог успешно отвечать неприятельским: все ядра падали, далеко не достигнув неприятеля. Удалившись за линию падения наших снарядов, неприятель, ничего не страшась, громил форт бомбами с точностью практической стрельбы на ученье, до того впоследствии верной, что ядра попадали в самые амбразуры и сбивали орудия». Обойдя форт и заняв возвышенности, укрывшись за скалой и большими каменьями, неприятель, «разбивал кирпичные стены внутренности форта и ежеминутно угрожал взрывом пороха, помещенного в ящиках при каждом каземате»[669]. Бомбы проникали решительно во все места казематов и башен, и люди по нескольку суток почти не смыкали глаз. Гарнизон не смутился духом и дорого решился продать жизнь свою, если неприятель решится брать штурмом. Но неприятель угадывал отчаянное положение осаждаемых и на штурм не пошел, он продолжал ослаблять гарнизон убийственным огнем своих орудий…

В форте начались пожары, и все усиливавшаяся бомбардировка мешала тушить их.

Три дня продолжалась неравная отчаянная борьба, — и башня сохраняла сообщение с главным фортом, откуда и получала снаряды. В 7 часов вечера капитан Теше пришел к коменданту с грустными вестями. Часть его гарнизона была перебита метким огнем французских стрелков через амбразуры, одно орудие подбито. Все заметили, что он «совсем расстроен от усталости и заботы»[670]. Не только он, но и весь гарнизон был абсолютно уверен, что сдача совершенно неизбежна.

Взятие башни предрешило падение всего форта. Французы еще до взятия башни выстроили две сильные батареи в непосредственной близости от форта: одну на Чертовой горе, а другую на том самом месте, где стояла русская прибрежная батарея и где были захвачены русские орудия. По показаниям, идущим со стороны неприятеля, некоторые выстрелы вырывали прочь самые амбразуры вместе с орудиями. Еще в первые дни бомбардировки форт отстреливался очень энергично, но артиллерийская дуэль была очень уж неравной: русские снаряды сплошь и рядом не долетали до цели. Вот, например, что рассказывает в своем официальном донесении человек, деятельно участвовавший в обороне форта, об эпизоде боя, происшедшего 9 августа: «…в 11 часов утра пароход, «Пенелопа» сел на мель в проливе между островами Престэ и Тавте в 800 саженях от форта.

Немедленно был открыт сильный огонь по пароходу, который, по показанию неприятеля, получил девять пробоин, но подоспевшие на помощь четыре парохода сняли «Пенелопу» с мели, сбросив часть вооружения оной в воду, в три часа успели взять поврежденный пароход на буксир и вывесть в Энгезунд. Если бы орудия наши имели больший калибр, то пароход «Пенелопа» неминуемо должен был бы погибнуть. Чтобы отвлечь огонь наш, неприятельский линейный корабль приблизился к форту и сильно бомбардировал оный, причинив нам значительный вред 96-фунтовыми орудиями своими» [671].

В 4 часа утра 13 августа французская артиллерия открыла бомбардировку западной башни Бомарзундской крепости. Бомбы необычайной силы непрерывно громили башни, огонь продолжался весь день. Русские отвечали, но, в сущности, сопротивление ничтожной кучки людей, запертых в старом замке, из амбразур которого трудно было даже направлять огонь, было абсолютно невозможно. Им пришлось обороняться от большой, прекрасно вооруженной десантной армии, обильно снабженной не только легкой, но и осадной артиллерией. К вечеру разбиты были стены, кое-где совсем вырваны прочь амбразуры с орудиями, стрелявшими из них. «Несмотря на это и на еще более усилившийся огонь французских егерей, гарнизон мужественно отстаивал свои позиции, и его орудия работали без остановок, поддерживая до вечера непрерывный огонь против неприятеля»[672]. К вечеру целый ураган разрывных бомб ударил в разрушенную крепость.

Наступала уже темнота, когда в одном из отверстий в стене показался парламентерский флаг. Огонь прекратился, и генерал Барагэ д'Илье с несколькими провожатыми подошел ближе, чтобы узнать, о чем хотят говорить осажденные. Русские предлагали четырехчасовое перемирие. Убежденный, что осажденные имеют в виду добыть за это время каким-нибудь путем новые боеприпасы, Барагэ д'Илье ответил, что он дает перемирие на один час. Тогда, по одним данным, русские крикнули на французском языке: «В таком случае поскорее убирайтесь к своим; мы сейчас возобновим огонь». По другим данным, они выразили эту же мысль вежливее: «советуя парламентской группе поспешить (to go quickly)», — говорит Непир.

Канонада после этого страшно усилилась. Железные и каменные обломки пачками взлетали высоко на воздух и обрушивались на погибающую крепость. Наступила ночная тьма. Французы расположились вокруг тесным кольцом, окончательно отрезав защитников крепости от всяких сношений с внешним миром.

Несмотря на убийственное различие в дальнобойности и силе артиллерии, гарнизон форта продолжал сопротивляться и отстреливаться. Наступила последняя ночь башни «С». Около половины ее гарнизона успело уйти в форт, Теше приказал заклепать орудия. Тяжело раненный, он и несколько человек в четвертом часу утра 14 августа были взяты французами в плен. В ночь с 13 на 14 августа, как раз когда решалась участь башни «С», начиная с 10 часов вечера французы начали обстреливать форт особенно сильно, очевидно, чтобы затруднить помощь со стороны форта защитникам погибающей башни. Обстрел велся в эту ночь также конгревовыми ракетами и гранатами, которых у русских не было вовсе. Бомбардировка шла всю ночь, а с утра 14-го французы начали устройство новой батареи на взятой ими уже башне «С». Но подполковник Финляндского полка Кингштедт уже вечером того же 14 августа стал бить из трех мортир по этой новой батарее и удачно поджег снарядами дрова, сложенные во дворе. Возник пожар, который дошел до порохового погреба, и часть башни взлетела на воздух.

Чтобы покончить с фортом, осаждающие призвали флот. В 5 часов вечера 14-го три военных корабля приняли деятельное участие в обстреле форта. С 8 часов утра 15 августа уже восемь кораблей бомбардировали форт, помогая сухопутной артиллерии. Комендант еще в ночь с 13 на 14 августа приказал установить во дворе форта три мортиры: одну пятипудовую и две трехпудовые. Именно они-то так удачно и действовали против новой французской батареи на взятой неприятелем башне «С». «При действии сих мортир особенно отличились арестанты, добровольно предложившие заменить артиллерийскую прислугу под сильным огнем неприятеля», читаем в донесении Кнорринга. Арестанты были переведены в форт перед тем, как в предвидении близкой осады пришлось сжечь находившийся вне укреплений острог. Арестанты состязались в храбрости с солдатами и оказали в эти дни много услуг по обороне Бомарзунда. Но огонь неприятеля становился невыносимым. В этот день 15 августа, по приблизительному расчету, неприятель действовал против форта и еще оставшейся в руках русских одной башни из 800 орудий, и по форту было выпущено за 11 часов этого дня (с 8 часов до 7 часов вечера) до 4000 снарядов. В этой Нотвичской башне было 20 орудий (24- и 36-фунтового калибра) и 120 нижних чинов. Она была вскоре разгромлена, казематы ее были разрушены до основания, и в 8 часов вечера 15 августа эта (Нотвичская) башня, совсем лишенная возможности отстреливаться, сдалась. Тогда все батареи уже безраздельно были направлены на форт. Крыша была снесена с форта уже вся целиком, стропила постоянно загорались, и хотя арестанты «с редким усердием работали под ядрами и всякий раз тушили пожар», но обороняться становилось невозможно. Бомбардировка шла всю эту ночь с 15 на 16 августа, усиливаясь с каждым часом. 80 человек Финляндского линейного батальона были лишены возможности отстреливаться еще до того, как в 3 часа ночи к неприятелю, и без этого во много раз превосходившему русских силой и численностью орудий и огромным общим перевесом осадного корпуса над гарнизоном, подошли еще три военных корабля. Они принялись осыпать бомбами башню, построенную на острове Прете. Башня не могла отвечать не только вследствие общей причины относительной слабости калибра своих орудий, но и потому, что неприятель, укрывшись за огромными камнями, был в совершенной безопасности даже от случайных попаданий.

Обстрел форта продолжался. Отстоять форт артиллерией было совсем немыслимо. И все-таки русские войска не хотели сдаваться до последней возможности. Новые и новые английские и французские военные пароходы прибывали 3(15) августа и в ночь на 4(16) августа на место действия, артиллерийский обстрел форта все свирепел, одна русская батарея за другой умолкала, русские ядра сплошь и рядом не долетали. Надежды на спасение не было ни малейшей. Французы готовились к штурму, который, конечно, привел бы к немедленному и полному успеху атакующих. В час Барагэ д'Илье, войдя в форт, сказал коменданту форта Бодиско, что он хорошо сделал, не доведя дело до штурма, потому что при взятии форта штурмом «французы не пощадили бы никого».

Все укрепления Бомарзунда последовательно были взорваны в ближайшие дни. Затем, 2 сентября Барагэ д'Илье со своим экспедиционным корпусом выехал во Францию. Англичане после бесцельной и совершенно безрезультатной бомбардировки города Або покинули аландские воды 14 сентября.

И враги и русские военные эксперты высказывались как в 1854 г., так и впоследствии в том смысле, что оборонять Бомарзунд при том соотношении сил, которое было налицо между нападением и защитой в августе 1854 г., оказалось для русского гарнизона абсолютно невозможным.

Но русский солдат был недоволен, что ему не дали погибнуть со славой хотя бы и в безнадежной борьбе. Солдата Загородникова, имени которого мы не знаем, потому что он под своим письмом к тетушке Дарье Савельевне поставил перед своей фамилией лишь начальную букву, взяли в плен вместе с его товарищами в Бомарзунде 16 августа 1854 г.[673] После двухлетнего пребывания в плену в Англии он вернулся и написал своей тетке большое письмо, в котором описывал все, что с ним случилось. Он полон (несправедливого) гнева против начальства, которое не пыталось в открытом бою воспрепятствовать высадке неприятеля на остров, возмущен гарнизоном за то, что укрылся в крепости: «Гарнизон наш не так действовал… Воины, как будто испуганные, бросив пушки на батарее, бежали в крепость, а запершись в оной полагали защиту иметь в каменных стенах; а неприятель, взошед на остров, благодарил судьбу за доставленную ему уступку местности без всякого сопротивления и за исполнение его желаний. Нет, как мертвого невозможно разбудить от вечного сна, так воображение не может устоять против провидения божьего…» Загородников так же горько и так же фактически несправедливо обвиняет «главное начальство», что оно «не подавало собой пример неустрашимости воинам». Он возмущен и тем, что при офицерах и солдатах находились их жены и дети, и находит, что это могло ослабить нужный в борьбе дух самоотвержения: «Да возможно ли мужчине, занятому нежными ласками и приятными поцелуями жены, не ослабить дух рыцарства против врага?» Мужчина при этом «забывает должную предприимчивость в защите себя от неприятеля и падает под слабым его ударом. И извинительно, любовь не имеет предела, она преступает закон». Ему тяжело было в плену, и он полагает, что и те, за кем последовали семьи в Англию, не могли себя хорошо чувствовать: «Какая же злобная рука тревожила их блаженный покой? Плен и призыв России к себе». Загородникова продолжает мучить бомарзундское дело даже и через два года после события, когда он пишет: «Словом сказать: Аландский гарнизон потерял честь и хвалу». Его нисколько не утешает, что, по общему признанию, гарнизон честно выполнил все, что было в человеческих силах. Окончание обороны Бомарзунда «сокрушило мое сердце. Я тайно в чувствах душевной боли со слезами приносил раскаяние, что мы не сыны церкви и не истинные слуги царю и отечеству, предавались почти целым гарнизоном постыдному плену».

И хоть сам царь дважды через присланного адъютанта выразил полное свое благоволение гарнизону и вполне оправдывал его поведение, на Загородникова это ничуть не действует. Он хорошо знает при этом, что только неизвестной никому Дарье Савельевне он может поведать свою грусть и снедающие его стыд и обиду, и он делает это, как только его вернули по окончании войны из плена.

Объективно — обвинения Загородникова несправедливы, стыд и горечь его необоснованны. Но все-таки очень хорошо, что случайно это солдатское письмо спустя 40 лет не затерялось, как терялись все солдатские письма. Оно дает нам возможность заглянуть туда, куда очень редко находили случай и время заглядывать современники и историки: в душу русского солдата, вынесшего на себе эту долгую и тяжкую войну. Письмо Загородникова к Дарье Савельевне с этой точки зрения — такой же по-своему нужный и в своем месте ценный для исследования документ, как французская переписка барона Бруннова и графа Киселева с канцлером Нессельроде или письмо Николая к Наполеону III.

Я нашел в Военно-морском архиве беглое, но ясное указание на то, что Загородников был далеко не одинок в своих настроениях и что солдаты в Бомарзунде были решительно против сдачи. Вот что пишет о бомарзундском гарнизоне один генерал, который и сам сгоряча порицал сдачу, хотя в те дни, когда писал, еще не имел (и не мог иметь) точных сведений об обстоятельствах, сопровождавших это событие: «…жаль людей, которые чуть не бунтовались против этих действий начальства»[674].

Был ли какой-нибудь военный стратегический смысл для союзников брать Бомарзунд? Не было ни малейшего, в этом не только убедились впоследствии западные критики Балтийской кампании, но убеждены были еще до начала операции члены британского кабинета. «Я не вижу какой-либо большой выгоды в том, чтобы взять Бомарзунд с риском большой потери в людях и в кораблях, если Швеция останется в стороне от борьбы и будет держаться за свой нейтралитет», — писал 29 июня 1854 г. первый лорд адмиралтейства Джемс Грэхем Чарльзу Непиру[675]. Но если так (а с этим были по существу согласны и Непир, и Парсеваль, и командир французских войск Барагэ д'Илье), то зачем же все-таки было предпринято нападение на Бомарзунд? На это можно представить два объяснения. Первый ответ мы находим в письме Чарльза Непира первому лорду адмиралтейства от 28 июня 1854 г.: «если мы не нападем на Аландские острова, то я не вижу, что же другое мы можем сделать»[676]. Ни Свеаборга, ни Кронштадта взять нельзя, русский флот укрылся под береговыми батареями и не выходит в море; как главным делом заниматься ловлей ревельских и гельсингфорсских рыбаков двум первостепенным морским державам не пристало.

Второй ответ дает анализ настроений в Париже, в Тюильри и в прессе. В войне — заминка, прошло с 24 марта три месяца, и ничего не сделано ни на юге, ни на севере. Наполеону III эта легкая победа над заброшенной, давно ненужной русской крепостцей была необходима для целей агитационных, для подъема шовинистических настроений.

«Я был у французского генерала, у него есть некоторые сомнения касательно нападения на Бомарзунд», — пишет Непир за несколько дней до этого предприятия. Конечно, бессмыслица дела бросалась в глаза Парсевалю там, на месте, но его повелителю в Париже было важно прежде всего получить бюллетень о победе, а затем эта «победа» могла приободрить Швецию и способствовать ее дипломатическому, и со временем военному, сближению с западными державами.

Волнение в Швеции было большое. После Синопа оно не переставало возрастать. «Шведский сейм очень шумел против нас, и по этому поводу в Финляндию вступает 2-я гвардейская дивизия», — доносил 5 января 1854 г. из Петербурга посланный туда Меншиковым капитан Краббе[677].

Это волнение в шведских политических кругах в течение всего марта и апреля 1854 г. необычайно усилилось. Приверженцы нейтралитета были менее заметно представлены в прессе, но очень сильны при дворе. Сторонники выступления на стороне союзников говорили громко и резко, но все-таки не решались требовать немедленного выступления. Король колебался. Он боялся России, не верил Англии, не верил усердно распускаемому англичанами слуху, будто Наполеон III горячо желает отторжения Финляндии от России, и ждал событий, желая прежде всего убедиться, насколько серьезен будет размах военных действий союзников на Балтийском море. И не только король считал нужным проявлять в этот момент сугубую осторожность. Очень влиятельный и читаемый публицист Магнус Якоб Крузенстольпе писал в апреле 1854 г., желая образумить слишком ретивых сторонников Англии, что союз с Англией равносилен вовлечению Швеции в такую войну, где Англия едва ли ей поможет, потому что если только Николай (которого автор приравнивает к сатане, называя его князем тьмы, «mцrkrets furste») не будет окончательно побежден, то он непременно отомстит. А поэтому Крузенстольпе очень рекомендует своими соотечественникам «попридержать язык (hеlla tungan rцt in mun!)»[678].

Уже начиная с февраля, т. е. за месяц до объявления войны, лорд Кларендон заявил, а пресса во главе с «Таймсом» подхватила, что одним из результатов войны может стать воссоединение Финляндии со Швецией, от которой она была отторгнута за 45 лет перед тем. Шведский посол в Париже граф Левеньельм был очень встревожен и взволнован тем впечатлением, поистине потрясающим, которое произвела в Швеции статья «Таймса» от 28 февраля 1854 г., инспирированная Кларендоном. Левеньельм боялся войны, делился опасениями со своим другом (тоже дипломатом по карьере) Нильсом Пальмшерна и полагал, что увлечение английскими обещаниями может толкнуть Швецию на опасную авантюру. Англичане сулят Финляндию; но ведь русский медведь пока еще цел (angelsmдnnen vill gi uss Finland igдn. Men bjцrnen blir fladd fцr han дr inte fеngad)[679].

Тактика Чарльза Непира, состоявшая в том, чтобы ничего не делать, притворяясь усиленно действующим, нигде не принесла в 1854 г. такого вреда союзникам, как именно в Швеции.

В Швеции деятельнейшую и успешную пропаганду против России вел Джон Кроу, сначала английский вице-консул в Хаммерфесте, потом генеральный консул в Христиании. Это был такой же оперативный агент Пальмерстона в Скандинавии, каким оказался Стрэтфорд-Рэдклиф в Турции. Ему удалось всеми правдами и неправдами разжечь вражду и пробудить острое чувство подозрительности к России в Норвегии и в стокгольмских правящих сферах, и, в угоду Пальмерстону, он посылал с давних пор в Англию донесения самого тревожного свойства о мнимых намерениях России завладеть так называемой «Финской маркой» (Finnmarken), т. е. северной приморской полосой Норвегии, примыкающей к Финляндии. Даже шведские историки в настоящее время признают эти обвинения лживыми[680]. Пылкие надежды Пальмерстона на раздел русских владений побуждали его и наиболее ценимых им агентов вроде Кроу очень интересоваться подготовкой общественного мнения в Швеции, в Норвегии и, поскольку это было возможно, в Финляндии к агрессивной войне против России, и, конечно, благодарным материалом для этой агитации являлось запугивание будущим нападением русских на норвежское приморье.

За те четыре с лишком месяца, когда английская эскадра гуляла по обоим заливам Балтийского моря, ловя купцов и рыбаков и почти ничем другим не ознаменовывая своего присутствия, шведское правительство, шведская аристократия, шведская буржуазия успели пережить, если можно так выразиться, целую гамму разнохарактерных настроений. С момента объявления войны России и французский и английский кабинеты не переставали настойчиво приглашать шведского короля Оскара взяться за оружие и выступить на стороне союзников против грозного соседа.

Вот что писал французский министр иностранных дел Друэн де Люис 25 марта 1854 г.: «Швеция может рассчитывать на нашу поддержку, чтобы обеспечить ее от недоброжелательства, которое не преминет навлечь на нее позиция, удержанная ею, несмотря на все усилия и все угрозы русского кабинета»[681]. Казалось бы, Друэн де Люис хлопочет только о нейтралитете Швеции. Но нет: он приглашает Оскара «отобрать обратно позиции, утерянные Швецией», и выполнить «национальные упования», тем самым «усилив блеск новой династии (en ajoutant а l'eclat de la nouvelle dynastie)». Другими словами, Оскару предлагалось отвоевать у России Финляндию. «Новая династия», основанная отцом Оскара, маршалом Наполеона I, Бернадоттом (он же король шведский Карл XIV), должна была, по мнению Друэн де Люиса, именно для обратного завоевания Финляндии войти в фарватер англо-французской политики. Эта мысль была принята в Стокгольме сначала с некоторым воодушевлением, студенчество стокгольмского и упсальского университетов обнаруживало патриотическое волнение, демонстрировались симпатии к французам и англичанам в столичном обществе.

Но уже тогда, весной, Оскар и его министры не скрыли ни от Лондона, ни от Парижа, что Швеция находится до такой степени в угрожаемом положении, как ни одна из уже воюющих с Россией держав. Константинополь отделен от русских берегов Черным морем, а между самым западным из Аландских островов Содерамом и ближайшим к нему пунктом шведского берега еле наберется 16 миль, да и по льду в этих местах русские уже хаживали, добираясь до самого Стокгольма. Следовательно, без серьезнейших, очень реальных гарантий Швеция не может поставить своего существования на карту. И уже 30 мая 1854 г., значит, спустя два месяца после первого появления эскадры Чарльза Непира в Балтийском море, король Оскар сформулировал, и уже не в первый раз, вполне конкретное предварительное условие, без которого Швеция против России не может и не хочет выступить: предварительно к союзникам должна примкнуть Австрия, и не только дипломатически, но с оружием в руках. Мало того: Австрия должна обязаться даже и после ухода русских из Молдавии и Валахии не заключать мира, а продолжать воевать против России.

Подобной гарантии ни французское, ни английское правительства дать, конечно, не могли. А с другой стороны, полное бездействие английской эскадры с каждым месяцем все более и более раздражало и беспокоило Швецию. Оскару и его министрам было решительно все равно, чем именно Непир объясняет свою инертность. Плохой экипаж, мало мичманов, нет хороших офицеров, в шхерах трудно двигаться, Кронштадт и Свеаборг сильно укреплены и т. д. Факт был налицо: жизненные центры России для англичан недоступны, и, призывая шведов на смертельную войну, англичане ровно ничем им не помогут.

Союзники тогда же, летом, поняли, что нужно пустить в ход нечто посильнее посулов и что одной Финляндией, без всяких гарантий, Швецию из нейтралитета вывести нельзя. Тогда была сделана довольно недвусмысленная попытка дипломатического устрашения. Агент французского правительства в Стокгольме Лобстейн получил поручение заявить шведскому правительству следующее: «Швеция должна ожидать, что если в течение зимы 1854/55 г. союзные флоты увидят себя вынужденными вследствие суровости времени года искать убежища в ином месте, чем Балтийское море, то Россия потребует у стокгольмского кабинета серьезных объяснений и даст ему почувствовать тяжесть своего неудовольствия. Договор с Францией и с Англией оградил бы Швецию в этом случае»[682]. Если мы переведем это с дипломатического языка на общепринятый, Друэн де Люис через посредство своего агента заявляет королю Оскару: зимой мы все равно войдем в ваши порты, хотите вы этого или не хотите — не зимовать же нам посреди Балтийского моря, и переждем в ваших гаванях «суровое время года», а Россия, конечно, молчать не станет и именно по этому поводу и предъявит вам ультиматум. Так заключайте же с нами союз немедленно, войны с Россией вам все равно не избежать.

Но Оскар продолжал упорствовать.

Хотя молва приписывала (совершенно неправильно) Наполеону III авторство одной брошюры, вышедшей в Париже в 1854 г. («Revision de la carte de l'Europe»), в которой требовалось отнятие у России Финляндии и говорилось, что «голова колосса — близ Гельсингфорса», но на самом деле Наполеон III вовсе не интересовался этим вопросом. Когда герцог Эрнест Саксен-Кобургский посетил Париж и в разговоре с императором (6 марта 1854 г.) коснулся вопроса о желательности передачи Финляндии шведскому королю, то Наполеон III только усмехнулся и иронически заметил, что, очевидно, герцог очень уж не любит Россию. Как и все, что могло на севере слишком ослабить русские позиции и тем самым чрезмерно усилить положение Англии, — отторжение Финляндии вовсе не входило в истинные планы французского императора.

Оскар настаивал на провозглашении нейтралитета. В марте, апреле, мае, июне 1854 г. торговые круги и их пресса, либеральная интеллигенция да и значительная часть консерваторов выражали некоторое нетерпение и неудовольствие и находили, что правительство поторопилось. Главное, не очень верили даже в возможность сохранить нейтралитет. Что если вдруг англичане усилят давление, что если они объявят, например, что сохранение мира на севере несовместимо с дальнейшим пребыванием Аландских островов в руках России и что мир на севере не обеспечен, пока Швеция находится под русской угрозой? «Хотел бы я видеть, что в подобном случае предпримет шведское правительство!», иронически заявляет известный тогда публицист Борг в письме от 14 марта 1854 г. к своему другу Ларсу Иоганну Хиерта, представителю деловых и торговых сфер Стокгольма, занимавшемуся тоже публицистикой[683].

Оскар I был человеком, очень ревниво относившимся к своей власти и зорко оберегавшим свои прерогативы от всяких покушений со стороны ли министров, или придворной аристократии, или буржуазно-либеральной оппозиции, и знавший его хорошо царедворец Дардель говорит, что король даже с умыслом старался окружить себя посредственностями (omgifvit sig mod mindre betydande rеdgifvare)[684]. Аристократия больше склонялась к нейтралитету. Либеральная оппозиция, сплошь враждебная Николаю по той самой причине, по которой большинству аристократов он был симпатичен, сочувствовала в душе заключению союза с Англией, но значительная часть ее боялась войны, в которой Швеция рисковала своим самостоятельным существованием. Наконец, сами эти «советники (rеdgifvare)» короля Оскара колебались, один день раздражали Дашкова, русского посланника, на другой день грубили французскому представителю Лобстейну или сухо беседовали с английским посланником Лайоносом, но войны с Россией страшились не меньше, чем сам король. Сын и наследник Оскара, кронпринц Карл, в вопросах внутренней политики считался скорее консерватором, но ненавидел Николая, всецело сочувствовал союзникам, и хотя говорил очень громко и неосторожно уже в 1854 г., но только впоследствии, осенью 1855 г., после падения Севастополя, стал серьезно настаивать перед королем на необходимости выйти из состояния нейтралитета. Вообще же и у либералов и у консерваторов в разной степени замечалось и явное и скрытое стремление упорно останавливаться на мыслях о тех или иных территориальных приобретениях, которые можно при умелой политике сделать, пользуясь трудным положением России. Разногласие было лишь в том, возможно ли как-нибудь поживиться путем дипломатических переговоров, например, получая от России что-либо за свой нейтралитет, или необходимо будет для этого вступить в войну. Оптимистов, которые верили в возможность приобретения, например, Финляндии путем дипломатическим, было исчезающее меньшинство. А таких, которые вполне убеждены были в возможности приобретения Финляндии военным путем, тоже было не очень много в 1854 г. Даже те органы прессы, которые были наиболее враждебны России, останавливались в раздумье и нерешительности и старались избегать положительных призывов к вступлению в войну.

Кронпринц Карл, «глава военной партии», как его слишком пышно иногда именовали иностранные представители в своей переписке (потому что никакой «военной партии» не существовало в Швеции), был в декабре 1853 г., после Синопа, еще решительнее и воинственнее настроен, чем в 1854 г., во время плавания Чарльза Непира по заливам Балтики. Это только на первый взгляд может показаться странным: перед вступлением Англии и Франции в войну в Швеции могли еще возникать преувеличенные надежды на близкий разгром России и т. п., а в 1854 г., когда стало ясно, в каких недостаточных размерах союзники намерены развивать свои военные действия на севере, надежды пылкого кронпринца стали несколько тускнеть. Еще в начале Балтийской кампании Непира, в июне 1854 г., кронпринц пугал миролюбивого датского посланника графа Шеель-Плессена своими антирусскими выходками[685].

Но с каждым месяцем словоохотливый и пылкий кронпринц, мечтавший стать новым Карлом XII и взять реванш за Полтаву[686], становился все молчаливее. Только в 1855 г., как увидим в дальнейшем изложении, он снова воспрянул духом. Конечно, Оскар не меньше сына хотел бы вернуть Финляндию, но смотрел на возможный разрыв с Россией с несравненно большими опасениями. Он хорошо помнил, что его отец, наполеоновский маршал Бернадотт, стал королем Швеции Карлом XIV единственно потому, что вовремя изменил Наполеону и перешел на сторону Александра I. Он знал также очень хорошо, что его отец, основатель династии Бернадоттов, решительно отказался от мысли получить обратно Финляндию, что ему обещал Наполеон, и предпочел получить Норвегию, которую ему обещал Александр. Теперь Оскару предлагали радикально изменить всю эту бернадоттовскую традицию и поссориться с грозным соседом, который сегодня может быть слаб, а завтра может оказаться безмерно сильным. Да и так ли уж он слаб и сегодня? Оскар не очень верил английским и французским газетам и шведским статьям о безвыходном положении России. Нужно, впрочем, отметить, что шведская пресса отличалась несравненно более сдержанным и благородным тоном, чем газеты Пальмерстона и журналисты Наполеона III.

По шведской версии разговора короля с Непиром выходит, что «простецкая» адмиральская, а не дипломатическая откровенность Непира (которой адмирал весьма гордился) только укрепила Оскара I в его решимости не торопиться и оставаться в нейтралитете. Во-первых, адмирал заявил, что война решится не на юге, а на севере и что помощь Швеции при этом совершенно необходима; а во-вторых, честно заявил, что никаких решающих действий до прибытия французских десантных войск не предпримет против Аландских островов, а значит, и подавно ни против Свеаборга, ни против Кронштадта. Оскар видел, что его зовут на страшнейший риск, не давая ему никаких гарантий. Король не прочь был получить также твердое обещание субсидий. В шведской печати его слова, сказанные Непиру, передавались так: «Швеция богата железом и храбрыми людьми, но не золотом и серебром (Sverige дr rikt pе jдm och tappra mдn, ej pе guld och silver)». Но адмирал Непир сначала было размахнулся очень широко, обещав, что Англия даст королю все, что угодно, «все что король захочет», а потом вдруг прибавил оговорку, сводившую его великодушные обещания к нулю: он сказал, что никем не уполномочен говорить с шведским монархом о субсидиях.

Министр иностранных дел Швеции был гораздо осторожнее короля. Он утверждал, что еще нужно доказать, желает ли сама Финляндия вновь воссоединиться с Швецией. Но вот в конце апреля в Стокгольм пришли вести, что 20 апреля подписано соглашение Пруссии и Австрии о согласованных действиях обеих держав в восточном вопросе. Английское посольство в Стокгольме поспешило уверить Оскара, что это равносильно присоединению обеих германских держав или уж по меньшей мере одной Австрии к Англии и Франции, и 3 мая король сделал смелый шаг: он обратился в Вену с просьбой объяснить истинные намерения Австрии. Кронпринц шведский Карл, бывший под сильным влиянием английского поверенного в делах Грея, очень стоял за выступление Швеции, но тоже ждал с напряжением объявления войны России со стороны венского правительства. Грей снова и снова настаивал перед королем на необходимости нарушить нейтралитет и выступить против России. Оскар сказал Грею во время одного из этих объяснений в мае 1854 г.: «Я смотрю на теперешний кризис как на последний протест Европы против возрастающего могущества России… (Europas sista protest mot Ryslands tillvдxande makt)». «Размышляло ли ваше правительство о том, что когда царь Петр I вступил на престол в 1689 г., Россия насчитывала всего 16 000 000 жителей и имела одну гавань, замерзающую в течение значительной части года, Архангельск?» А теперь, добавил король, Россия имеет 60 миллионов жителей и в ее руках половина побережья Балтийского и Черного морей. Оскар в этот момент близок был к решению, но хотел получить более крупную награду. Союзники сулят Аландские острова. Но разве может Швеция их удержать, если Финляндия останется за Россией? Мгновенно Грей (даже вопреки этикету прервав речь короля) заявил, что Англия, не колеблясь, отдаст Финляндию шведам. Все это было бы хорошо, но Оскара опять стали одолевать сомнения: во-первых, из Вены граф Буоль сообщил, что он душевно рад действовать заодно с Швецией, но воевать с Россией Австрия еще не намеревается. А во-вторых, становилось ясно, что англичане, в сущности, хотя и не говорят этого прямо, собственно предлагают шведам и французам отвоевать Финляндию у России, а эскадра Непира будет в этом участвовать лишь по мере сил, в остальном же Англия обещает, правда, свое искреннее и горячее сочувствие, но не более того. Но чем меньше реальной помощи собирались англичане оказать Швеции, тем более нетерпеливо и даже раздраженно взывали они к мужеству и национальной чести шведского народа, приглашая его, по временам, чуть ли не к революции против короля Оскара, не настоящего шведа.

«Либеральная», т. е. пальмерстоновская, «Daily News» с конца апреля 1854 г. прямо грозила Оскару революцией, если он и дальше будет противиться желанию шведского народа. «Шведский король — не швед, и его симпатии — на стороне России. Настоящие шведы — сердцем и душой с нами (the genuine Swedes are heart and soul with us)». И дальше следовал грозный и призывающий шведов к восстанию вопрос: «чего же стоят их (т. е. шведов. — Е.Т.) симпатии?», вопрос, который не мог не произвести большого впечатления в тот острый момент в Стокгольме[687].

Далеко не только одна эта газета занималась провоцированием недовольства и даже восстания против короля Оскара. Иногда говорилось, что все надежды шведского народа должны перенестись на молодого и воинственного кронпринца Карла; иногда подчеркивалось, что Бернадотты — самая молодая, а потому и самая непрочная, династия в Европе; нередко разрабатывалась тема о каких-то таинственных обязательствах перед Россией, принятых не только за себя, но и за всю династию до окончания века маршалом Бернадоттом (королем Карлом XIV, отцом Оскара). И вдруг угрозы сменились сердечнейшим дружелюбием и лаской: понимает ли Оскар, что он может стать авангардным бойцом западной цивилизации против варварства? Ясно ли он видит, что он может приобрести разом и бессмертную славу и Финляндию?

Полное, месяцами длившееся бездействие английской эскадры расхолаживало короля Оскара и те круги, которые еще в апреле полны были воинственных намерений и только спорили о подробностях: в какой форме Финляндия будет аннексирована, дать ли ей устройство, вроде норвежского, или она будет присоединена к Швеции на иных началах, чем Норвегия, и т. д.

Французский агент Бланшар разъезжал между Стокгольмом, где он доказывал, что Вена не сегодня-завтра выступит против России, и Веной, где он уверял Буоля, что у Оскара уже готова армия в 70 000, которая только ждет выступления Австрии, чтобы двинуться на Финляндию. Но король уже мало верил в тот момент союзникам и не очень верил в военное выступление Австрии. И сколько бы ни убеждали его Грей и Бланшар, что Франц-Иосиф непременно примкнет к союзникам и уже ультимативно требует от русских ухода из княжеств, Оскар и Шернфельд вполне логично возражали, что это еще вовсе не война: русские уйдут из княжеств и освободят себе руки для войны против Швеции. Король продолжает твердить, что требует формальных обязательств и открытых военных действий Австрии против России. Между тем уход русских войск из княжеств большинством шведских газет был истолкован как признак полной слабости России, и в июле и августе поднялась бурная агитация в пользу войны. Даже осторожные люди вроде Крузенстольпе и епископа Агорда выступили с воинственными заявлениями. О войне против России говорили как о борьбе против деспотизма.

Но эти воинственные стремления продолжали встречать жестокий отпор. Действительно ли это война за гуманность и цивилизацию? — спрашивал редактор «Свенска тиднинген» Иоганн Хацелиус: «ведь это лишь вывеска, вывешенная затем, чтобы прикрыть самые материальные интересы Англии». Хацелиус указывает, что и французский император борется тоже по своекорыстным мотивам, во имя упрочения своей власти, и шведский публицист язвительно намекает, что Наполеон III такой же великий друг цивилизации и свободы, как и сам Николай. Швеция не подготовлена: войско не обучено, не привыкло к войне, нет инженерных войск, не организована материальная часть, нет финансов, воевать Швеция не может[688].

Потери англичан при бомарзундской операции были таковы: трое убитых; один «опасно (dangerously) ранен»; трое «тяжело (severely) ранено»; четверо легко ранено; двое контужено; один «слегка обожжен (burnt slightly)».

В Англии воинствующие патриоты были несколько смущены этими цифрами, ясно показавшими всю незначительность английского участия в этом и самом по себе очень сомнительном бомарзундском подвиге, и адмирал Беркли с горечью говорил: «не было достаточно кровопролития, чтобы доставить удовольствие английскому народу». Зато «правительство было в высшей степени довольно» этим обстоятельством.

Но все случившееся под Бомарзундом произвело не весьма благоприятное впечатление и в той стране, на которую союзникам в тот момент желательнее всего было повлиять. Конечно, в Швеции были довольны результатом, т. е. уничтожением этой маленькой крепостцы, выдвинутой как некая русская угроза против близкого шведского берега. Однако весеннее настроение, еще бывшее налицо в Стокгольме в марте и апреле, в августе не вернулось. «Завоеватели» Бомарзунда, в согласии с предварительными инструкциями из Лондона и Парижа, формально предложили шведскому правительству немедленно занять Бомарзунд и всю Аландскую островную группу. Это казалось наилучшим и наискорейшим способом втянуть Швецию в войну против России. Поэтому уже 17 августа Непир написал Артуру Мэдженнису, британскому посланнику в Стокгольме, предлагая ему сообщить королю Оскару об этом предложении, Но Оскар, взвесив дело, отказался. Непир, четыре месяца ничего не делавший в Балтийском море, признающий неприступность России на севере, бывший со своей эскадрой фактически почти только зрителем, наблюдавшим, как французы берут Бомарзунд, теперь великодушно предлагает Швеции ввязаться в войну с Россией, которая подождет три месяца, а когда станет лед, пошлет из Финляндии на Аландские острова три-четыре полка и без особых затруднений сметет там шведов с лица земли. Французам король и его министры доверяли больше, но шли упорные слухи, что Наполеон III вскоре отзовет обратно Барагэ д'Илье.

Поговорив с Оскаром, Артур Мэдженнис написал Непиру, что считает, что «его величеству невозможно дать окончательный ответ при настоящем состоянии переговоров». То есть это не Мэдженнис «считал», а именно сам его величество, но Мэдженнис сделал вид, будто он и не спрашивал еще короля. К числу даров, в которых природа отказала сэру Чарльзу Непиру, принадлежала также способность к быстрому улавливанию дипломатических тонкостей. Адмирал решил взять настойчивостью. Он снова написал Мэдженнису, заявляя, что «шведскому королю времени терять нельзя» и что если шведы не займут Бомарзунда, то крепость будет разрушена, а союзники покинут Аландские острова, и что «приказы французского правительства в этом отношении категоричны (imperative)». Тогда уже Оскар совсем перестал колебаться, по крайней мере в этом вопросе об Аландских островах. Он отказался категорически, резонно заявив, что Швеция вовсе еще не в союзе с западными державами и не в состоянии войны с Россией.

В обществе решающих сдвигов в сторону увлечения военными авантюрами тоже не произошло.

18 августа утром в Стокгольме распространились первые известия о взятии Бомарзунда. Ликование в кругах, стоявших за войну, было очень велико. Тотчас же стали организовываться поездки с целью осмотра Аландских островов и развалин Бомарзунда.

Но прошло не более одной недели, как стало известно, во-первых, что Наполеон III приказал генералу Барагэ д'Илье срыть Бомарзунд и, не оставляя на островах ни одного человека, возвращаться во Францию; во-вторых, что адмирал Непир тоже предпочитает уйти на зиму из Балтики и уж во всяком случае ни одного матроса на Аландском архипелаге не оставит, и в-третьих, что, пока Финляндия не отвоевана у русских, король Оскар ни в коем случае посылать на Аландские острова шведских солдат не желает.

А когда прошло еще три недели и когда окончательно выяснилось, что Балтийская кампания окончена, то от мимолетного радостного возбуждения 18 августа в Стокгольме почти и следа не осталось.

Решено было ждать, что скажут весна и лето следующего, 1855, года.

Курьезнейший проект в это время возник в кое-каких не очень глубокомысленных молодых головах среди аристократической части польской эмиграции в Париже. Там, в окружении Чарторыйских и графа Ксаверия Браницкого, в течение всей Крымской войны был вообще силен дух необычайной, чисто теоретической предприимчивости с очень своеобразным уклоном. Сам старый князь Адам, так же как Замойский и Браницкий, был чужд этим фантазиям. Не говорю уже об умном, сдержанном, благородном демократе Станиславе Ворцеле. Речь идет о людях, своей необузданной болтовней так вредивших польскому делу. Если можно так выразиться, это был какой-то романтизм приобретательства, мечты уже не только об освобождении Польши (это считалось в молодой части эмиграции делом почти решенным), но и о том, какие именно чужие территории хорошо бы присоединить к этой будущей самостоятельной Польше. Так, некоторые парижские поляки еще до Бомарзунда нашли очень, по их мнению, удачный выход из затруднительного положения, которое создалось для союзников вследствие упорного нежелания Оскара завоевывать Финляндию шведскими силами и даже брать ее от союзников, если после ее завоевания Францией и Англией обе эти державы не дадут реальных гарантий. Так вот: почему бы не отдать Финляндию будущей Польше? Французы знали очень хорошо об этих польских мечтах, никогда серьезно к этому не относились, но не прочь были воспользоваться этой (поистине бредовой) идеей, чтобы усилить давление на Оскара. «Можно ли допустить, за отсутствием содействия со стороны Швеции, проект или Финляндии независимой или Финляндии, присоединенной к новой Польше? Вот некоторые из важных вопросов, которые порождаются колебаниями Швеции (les incertitudes de la Suиde) и разрешить которые мы не беремся», — так внушительно писал наиболее читавшийся и авторитетный, самый «солидный» из французских журналов «Revue dos deux mondes» тотчас после взятия Бомарзунда[689]. Этот журнал к описываемому времени совсем утратил свою бледно-либеральную орлеанистскую окраску, которую еще тщился робко сохранять в первое время после переворота 2 декабря, и теперь верой и правдой служил Наполеону III, а по своему шовинизму и курьезнейшим преувеличениям в описании военных французских успехов не уступал ни одному из тогдашних официальных бонапартистских листков. Тут самое характерное заключается именно в том, что серьезнейший, наиболее во всей Европе читавшийся французский журнал пускает в ход и считает одним из «важных вопросов» и подлежащих серьезному обсуждению «проектов» фантазию, которую настоящие, компетентные, признанные вожди польской эмиграции никогда и не думали включать в свою программу.

Но и подобные курьезные запугивания (об отдаче Финляндии полякам) ни малейшего действия, по всей видимости, ни на короля Оскара, ни на его министров не произвели, даже если бы были пущены в ход при официальных переговорах.

Французский представитель Лобстейн снова пробовал уговаривать Оскара, но снова король отказал. Мысль шведского кабинета прекрасно выразил шведский министр барон Шернельд тогда же, в конце августа 1854 г., и именно по поводу навязываемых шведам Аландских островов. «Ведь король (Оскар. — Е.Т.) сам от себя никогда и не выдвигал никакой идеи завоевания, но это сами западные державы обратились к нему и заявили о своем желании ослабить преобладание России на Балтийском море»[690].

Лобстейн понял, что лучше, чтобы вконец не поссориться, перестать пререкаться, так как нельзя в самом доле уговаривать шведов рисковать так страшно, одновременно заявляя, что императору Наполеону III благоугодно приказать генералу Барагэ д'Илье срыть бомарзундские укрепления и тотчас по окончании этих работ возвращаться со всеми войсками во Францию. А он знал, что такой приказ уже получен на эскадре Парсеваля, стоящей у Аландских шхер. Только неискушенный в дипломатии Непир мог думать, что при подобных условиях можно чего-нибудь добиться настойчивым писанием одних и тех же писем и повторением одних и тех же предложений. Французы прервали переговоры, но сделали это в мягких тонах, заявляя, что считают дело о союзе с Швецией не погребенным, а только отложенным на будущее время. Они могли бы уточнить — до будущей навигации.

Раздувание в прессе ничтожного успеха у Бомарзунда в большую победу над будто бы первоклассной русской крепостью делалось для обывателя, для бульваров, для доверчивой большой публики. Дипломаты западных держав хорошо знали, что бомарзундское дело, выигранное в военном отношении, совершенно провалилось в плане дипломатическом: Швеция не верила в серьезность их намерений и реальную значительность их сил, пока они не осмеливались тронуть ни Свеаборга, ни Кронштадта.

Для того, кто хочет в самом деле углубиться в понимание приемов и принципов британской политики и стратегии вообще, а в годы Крымской войны в частности, документы британской эскадры представляют ничем не заменимый материал, который хочется читать и перечитывать. Не поссорься впоследствии Непир с правительством и адмиралтейством, не захоти он разом и отомстить и оправдаться, никогда бы этим документам не видеть белого света. Недаром английская историография так старательно их замалчивает.

Вот, прежде всего, Непир получает (сейчас же после Бомарзунда) письмо от первого лорда адмиралтейства, другими словами, от британского правительства. Сэр Джемс Грэхем пишет 25 августа в ответ на извещение о взятии крепости. Он сверх меры доволен тем, что Непир ничем из английских сил не пожертвовал, а предоставил исключительно французам всю неприятную сторону дела: никогда не следует обращать внимание на крикунов, вопящих, будто постыдно стоять в стороне, когда другой делает нужное тебе дело. Напротив: «Было бы жалким отсутствием твердости, если бы вы уступили воплям и рискнули бы вашими кораблями и пожертвовали многими драгоценными жизнями в попытке морскими силами разрушить укрепления, которые непременно должны были пасть при нападении с суши». Итак, Непир поступил превосходно и когда четыре месяца ничего не предпринимал, дожидаясь французов, и когда, дождавшись их, продолжал и пятый месяц ничего не делать и лишь с сочувствием наблюдать, как прибывшие французы берут Бомарзунд. Но как же быть теперь? Как повлиять все-таки на Швецию? Сэр Джемс Грэхем находит, что хорошо бы теперь взять, например, еще Або или Ревель. И Непир тоже находит, что это всего более удобно сделать теперь же, пока еще генерал Барагэ д'Илье со своими французами не уехал во Францию. Но в Ревеле большой гарнизон, нападение на Або — легче. Первый лорд адмиралтейства настойчиво всегда рекомендовал (в ряде писем) Непиру соблюдать величайшую сердечность (the greatest cordiality) в его отношениях с адмиралом французской эскадры Парсевалем и генералом Барагэ д'Илье. И вот Непир с величайшей сердечностью предлагает Барагэ д'Илье взять город Або. Но французскому генералу и Бомарзунда было совершенно достаточно. «Адмирал (пишет о себе Непир. — Е.Т.) считал возможным напасть на Або и предложил эту экспедицию своим французским коллегам, которые не одобрили ее. Генерал Барагэ д'Илье не был расположен рисковать своими войсками в это время года». И Непир сообщил сэру Джемсу Грэхему, что на этот раз — не вышло, француз не хочет. А что касается тревожных напоминаний первого лорда адмиралтейства о необходимости быть как можно любезнее с союзниками, то Непир с некоторой досадой ответил раз навсегда: «не беспокойтесь относительно моих французских коллег. Я прекрасно знаю опасность каких бы то ни было несогласий (the danger of any disagreement)». Никаких несогласий насчет Або и не могло дальше проявиться: Непир ведь сам-то вовсе и не предлагал серьезно атаковать Або. Он ограничился бомбардировкой гавани и укреплений.

Согласно приказу Наполеона III французские войска, докончив разрушение взятых бомарзундских укреплений, отбыли на транспортных судах во Францию 4 сентября; вся остальная французская эскадра стала постепенно возвращаться в Шербург, начиная с 17 сентября.

Вскоре затем началось постепенное возвращение и английских судов. Часть ушла в Англию, часть в Нарген и в Киль. Балтийская кампания 1854 г. кончилась.

Не могу удержаться, чтобы не привести здесь следующий факт, любезно сообщенный мне знатоком русской военно-морской истории капитаном 1-го ранга и профессором военно-морской академии С.Ф. Юрьевым. Как известно, в ночь с 17 на 18 августа 1919 г. восемь торпедных катеров произвели на гавани Кронштадта торпедную атаку, окончившуюся, при всей ее тактической лихости и смелости, бесславным результатом, о котором горестно поведал выловленный из воды английский лейтенант, оказавшийся внуком адмирала Непира. «Я оказался таким же неудачником, как и мой дед, мы оба так Кронштадта и не увидели», — заявил лейтенант.

Итак, к осени англичане и французы ушли из Балтики.

Но в сентябре 1854 г. никто уже ни в Англии, ни во Франции, ни в России не думал о Балтике и не только потому, что союзные эскадры ушли из русских вод и что надвигалась зима: начиналась грандиозная историческая трагедия на южном берегу Крыма, и она сразу все собой заслонила и для России и для Европы.

Но раньше, чем обратимся к этому южному театру войны, подведем некоторые итоги тому, что в основном выясняет нам документация, касающаяся первой Балтийской кампании союзников.

Конечно, по существу Чарльз Непир совершенно прав, когда говорит, что если союзникам угодно было нанести России в самом деле серьезный, сокрушающий удар, то необходимо было сделать главным театром военных действий не Черное море, а Балтийское, послать «великолепную эскадру» с «прекрасным» экипажем не к Севастополю, а к Свеаборгу и Кронштадту, угрожать Петербургу. Если же это не было сделано, то зачем было посылать его, Непира, с небольшой флотилией, где матросы были набраны с бору да с сосенки, не было обученных мичманов (а это душа экипажа), были неопытные офицеры, не было первоклассной артиллерии, не было ни одной мортиры?

Свеаборг и Кронштадт были абсолютно недоступны для покушений со стороны английской эскадры в тот момент, и это твердо знал не только Непир, но и первый лорд адмиралтейства Джемс Грэхем, т. е., другими словами, знал и премьер Эбердин, знали и Пальмерстон, министр внутренних дел, и Кларендон, министр иностранных дел кабинета лорда Эбердина.

Дело обстояло сложнее, чем это казалось Непиру, и тогда, когда он бесцельно плавал весной и летом взад и вперед по Финскому и Ботническому заливам, ловя финские лайбы с рыбой, и тогда, когда смотрел, как французы бомбардируют Бомарзунд, и даже тогда, когда, пылая против адмиралтейства и кабинета местью и обидой, печатал в 1857 г. свои документы. Он не доводит своих рассуждений до логического конца. Да, англичанам важно было разрушить Свеаборг и Кронштадт, бомбардировать Петербург, пустить ко дну Балтийский русский флот, который был гораздо сильнее русского Черноморского флота. Но сделать это можно было бы при наличии не только сильнейших английских эскадр, но и при непременном участии огромной сухопутной армии. А дать таковую мог только Наполеон III, который ее имел, но не хотел пустить в ход в Прибалтике. В том-то была слабая сторона могущественной коалиции, что союзники имели разные цели, не вполне доверяли друг другу и не переставали одним глазком внимательно поглядывать друг на друга в течение всей войны.

То, что произошло при окончательной развязке, в дни парижских мирных конференций в феврале и марте 1856 г., не свалилось с неба неожиданно, а подготовлялось в течение всей этой долгой войны. Не везде отношения между союзниками приобретали такой характер, как в Константинополе в конце 1853 г. и в первые месяцы 1854 г., когда Наполеон III сказал английскому послу лорду Каули, что мы с вами в Париже в союзе, а в Константинополе — воюем, но линия поведения французской дипломатии в очень многих местах не совпадала с английской линией. Пальмерстон, вдохновлявший министра иностранных дел Кларендона, мечтал об отторжении Финляндии от России, об оккупации Прибалтики, о срытии кронштадских укреплений, — а Наполеон III ни о чем подобном не думал, так как это нужно было вовсе не ему, а именно только англичанам. Длительное ослабление России вовсе не входило в число основных целей французского императора именно потому, почему это входило в цели Пальмерстона и находившейся под его влиянием части эбердиновского кабинета. Каково с Пальмерстоном иметь дело в тех случаях, если его не сдерживает страх перед Россией, это французская дипломатия знала очень хорошо на основании долгого опыта 30-х и 40-х годов. И с того момента, когда англичане вошли в конце марта в Балтийское море и не только не застали там французской армады с готовым большим десантом, но затем месяцы тщетно поджидали французов, было ясно, что Балтийская кампания 1854 г. проиграна еще даже до начала самой игры. Так как для французских успехов в готовящейся Крымской экспедиции было очень важно отвлечь русские силы с юга или, точнее, не позволить Николаю перебросить в Крым огромную армию, охранявшую прибалтийские берега и столицу, то французский штаб счел целесообразным нанести короткий удар на севере, напугать русских выступлением Швеции, и генералу Барагэ д'Илье было ведено съездить в Балтийское море, произвести наиболее быстро и легко осуществимый эффект и вернуться сейчас же обратно. Да и отправлен он был только в июле, когда Наполеон III убедился, что англичане даже и такого сравнительно несложного дела ни за что сами не сделают, а будут еще хоть целый год праздно качаться на балтийских волнах и неустанно жаловаться на предосудительное обилие шхер, мешающее флоту ее величества проявить свою удаль.

Не забудем, что Наполеон III был отлично осведомлен также о том, что наименее популярны во Франции именно такие операции французских войск и флотов, которые явно диктуются только английскими интересами. А к таким именно операциям и могла быть отнесена всякая попытка большой войны в Прибалтике с неизбежными обширными военными предприятиями на суше, где заведомо англичане могут подать лишь минимальную, «символическую» помощь. В самой Франции печать была скована цензурой, но уже неподалеку, например в Брюсселе, выходили написанные французами брошюры, где Наполеон III мог прочесть, например, следующее: «Вот племянник победителя под Пирамидами и под Абукиром, превращенный в наемника на жалованье у Англии! Будут денежные награды французским генералам, которые наилучше будут защищать британские интересы. Манчестерский ситец покажет свою признательность. Итак, вперед, солдаты! И да охранит господь бог белье, выделываемое в Великобритании, и ее товары!»[691]

Мы видели, что коротенькое, строго ограниченное в своей цели поручение, возложенное на адмирала Парсеваля и на генерала Барагэ д'Илье, они быстро и успешно выполнили, но что Швеция все-таки и после Бомарзунда не пожелала выступить. Значит ли это, что и та общая стратегическая цель, которая была поставлена Наполеоном III, нисколько не была достигнута? Нет, не значит. У нас есть достоверные свидетельства, что взятие Бомарзунда произвело в Петербурге очень сильное и болезненное впечатление, совсем несоразмерное с ничтожнейшим военным и политическим значением этого затерянного в далеких шхерах укрепленного «замка», по выражению Виктора Васильчикова.

В своих записках, появившихся лишь в 1891 г. в «Русском архиве», этот герой Севастопольской обороны и один из любимцев Нахимова, князь Виктор Илларионович Васильчиков, признавая чуть ли не главной причиной военных неудач в Крыму распыленность и разбросанность русских военных сил по границам империи, с горечью говорил: «В Балтике неизвестно для какой цели существовал укрепленный замок на Аландских островах, известный под названием Бомарзунда. Замок этот никому не мог преградить вход в Балтийский залив, не защищал берегов Финляндии и даже не доставлял действительной обороны запертому в нем без всякой надобности гарнизону». В этом Васильчиков прав, так же как и в категорическом утверждении, что гарнизон «не в силах обороняться» и что Бомарзунд достался союзникам «без всякого пожертвования». Но он далеко не так прав, когда не хочет признать серьезных оснований у тех, кто считал безусловно необходимым снабдить очень сильной охраной и всю северо-западную и юго-восточную границы империи. Дело было в губительнейших дипломатических ошибках, создавших ситуацию 1854 г., а не в тех военных мероприятиях, которые были совершенно неизбежны, раз уже эта ситуация была налицо.

Относительная близость этого театра войны к Петербургу, непривычные для русского уха слова о сдаче — все это вселяло беспокойство и горечь. Послушаем Д.А. Милютина, бывшего в то время начальником канцелярии военного министра: «Из всех неудач, какие до сих пор мы испытали на разных театрах войны, ни одна не произвела у нас такого тяжелого впечатления, как потеря Бомарзунда. Как-то особенно казалась прискорбною сдача в плен гарнизона крепости, хотя в сущности и не было тут ничего позорного для чести нашего оружия: войска держались, пока было возможно, и отдали неприятелю одни развалины. Подробности катастрофы сделались нам известны по рассказам жителей окрестных деревень и показаниям двух лиц, которые одни избегли плена: священника и провиантского чиновника.

После разрушения Бомарзунда и неудачной попытки союзников (напасть. — Е.Т.) на Або не получалось никаких известий о действиях или намерениях неприятельского флота в Балтийском море»[692].

В Петербурге, уже начиная с марта, когда английская эскадра вошла в Балтийское море, старались не показывать малодушия, были в ходу патриотические статьи, патриотические заявления, патриотический стихотворный лубок распространялся в народе («А тебя, вампир, адмирал Непир, ждет у нас не пир»), но смущение было налицо немалое и непреходящее, и Погодин восклицал с волнением, что в 50 верстах от царского обиталища заряжается неприятельская пушка. Полная неизвестность относительно ближайших намерений союзников не позволяла отныне и думать о подкреплении армии Меншикова сколько-нибудь значительной частью за счет лучших русских войск, стоявших вокруг столицы, в Прибалтике и в Финляндии. Искусственно раздуваемое в английских и французских газетах ликование по поводу взятия Бомарзунда тоже способствовало усилению беспокойства и нервности в Петербурге.

Легко было рассуждать Васильчикову, когда уже все было окончено, и без труда можно понять, с какой горечью и досадой он думал о 200 000 солдат, охранявших Финляндию, Петербург, Ревель, Ригу, Либаву, на которые никто не покушается, о безмолвных мортирах и тяжелых орудиях, оберегающих Кронштадт, когда в 1854 и 1855 гг. в Севастополе, у Альмы, под Инкерманом, под Евпаторией, в кровавый день штурма Камчатского люнета и Селенгинского и Волынского редутов при побоище на Федюхиных горах, лишние три десятка тысяч могли дать другой оборот событиям. Но если попытаться вникнуть в психологию людей 1853–1854 гг., то вопрос окажется гораздо сложнее и труднее. Да и сам Васильчиков тогда не сказал бы того, что у него вырвалось, когда он доживал свой век на покое, спустя десятки лет после событий. Совершенно верно, «неизвестно для какой цели укрепленный замок Бомарзунд» сам по себе был тогда не нужен, и его потеря по своему значению для русской обороны была равна нулю. Но взятие Бомарзунда могло тогда казаться началом обширных и грозных операций. К Непиру мог подойти флот, находившийся еще в Ламанше и в Северном море, т. е. в полном составе, и оставшийся «Home-fleet» и остаток «Channel-fleet», да еще часть Атлантического флота. Ведь только часть и даже небольшая часть британских военных сил была отправлена в Черное море, и удвоить, даже утроить эскадру, данную Чарльзу Непиру, было очень возможно. И подавно неизвестно было, прикажет ли Наполеон III генералу Барагэ д'Илье немедленно после Бомбарзунда вернуться к французским берегам или, напротив, пошлет в Балтику не 10 000, а 140 000 человек, у него было в тот момент во Франции и близком Алжире гораздо больше 140 000 готовой армии. Неизвестно было и вообще, не решат ли союзники, в полном согласии с точкой зрения того же Непира, что главный удар должен быть направлен на Петербург, а вовсе не на Севастополь.

Так не случилось, но так могло случиться, и опасность на севере была не выдуманной, а возможной опасностью и, следовательно, подлежала очень реальному учету. Никто не мог тогда даже и приблизительно знать всего того, что постепенно стало выясняться впоследствии. А опасность могла оказаться для России по сути дела гораздо большей, чем та, которая грозила русским войскам от союзной и австрийской армий в Дунайских княжествах.

И Петербург это чувствовал. Прохожие видели, как видела это А. Панаева, как вспоминали и другие мемуаристы, знакомый экипаж и знакомых рысаков на их долгом пробеге от взморья и Петергофа до Зимнего дворца, наблюдали выпрямившуюся фигуру, мрачное, потемневшее, осунувшееся лицо под медной каской, неподвижно глядящие и невидящие глаза, и не спрашивали, куда все ездит и откуда возвращается почти ежедневно этот человек, зачем он переехал в Петергоф, где не отходит от подзорной трубы, зачем так беспокойно мечется между Петергофским взморьем и Зимним дворцом. Еле видные в морской дали и в тумане высокие контуры английских судов, то пропадающие вовсе, то снова приближающиеся, зловеще маячили перед взором северной столицы в течение всего лета 1854 г., как ни старались ее обитатели не показывать признаков тревоги или смущения.

Конечно, говорилось это в письме, усиленно тогда распространявшемся.

Тут характерно (и не случайно вставлено), что во имя безопасности нужно покинуть Петербург и перенести центр тяжести на юг. «Непирова бомба» не прилетела в Петербург, а спустя два месяца после этого воззвания о переселении в Константинополь состоялась высадка англичан, французов и турок близ Евпатории…

Задерживаться больше в Финском заливе становилось для союзников совершенно бесполезным, а вследствие приближения холодного времени года — и не очень удобным.

12 сентября состоялось окончательное совещание двух адмиралов — Непира и Парсеваля, на котором решено было покинуть воды Финского и Ботнического заливов и возвратиться домой. Но лишь 27 сентября корабли стали постепенно отплывать в Киль, а оттуда в Англию.

Возмущение и Непиром и адмиралтейством в Англии было очень велико и выражалось как в прессе, так и в высказываниях парламентских деятелей. В конце концов, спасая себя, первый лорд адмиралтейства Джемс Грэхем предал Непира и свалил на него одного всю вину за ничтожные непосредственные результаты скитаний британской эскадры по двум заливам Балтийского моря весной и летом 1854 г. От Непира отвернулось и правительство, хотя он был в состоянии документально доказать, во-первых, что все его распоряжения систематически одобрялись адмиралтейством и, во-вторых, что у него было слишком мало сил, и прибавлял впоследствии, что если в 1855 г. адмирал Дондас не мог взять ни Свеаборга, ни Кронштадта, имея эскадру в сто девять кораблей, то громить его, Непира, за то, что он не сделал этого в 1854 г. с тридцатью одним кораблем, по меньшей мере несправедливо. У русских — могучие крепости, громадная сухопутная армия на побережье, прекрасно обученные канониры на береговых батареях, — не переставал твердить жестоко уязвленный адмирал.

Затравленный и почти всеми покинутый, даже теми, кого считал близкими друзьями, Непир прибыл 18 декабря в Лондон, где и явился к первому лорду адмиралтейства Джемсу Грэхему и высказал первому лорду то, что было на душе, не очень затрудняя себя в выборе выражений. Из Лондона он хотел вернуться на свой флагманский корабль, но последствия слишком воодушевленного разговора с Грэхемом сказались быстрее, чем он предполагал. Выйдя на перрон вокзала в Портсмуте 22 декабря 1854 г., он получил уже поджидавший его пакет из адмиралтейства: «Так как Балтийский флот, по возвращении в порт, ныне разбросан по разным гаваням Великобритании и некоторые суда, которые составляли этот флот, ныне предназначены к службе на Черном и Средиземном морях, то вам предлагается и указывается спустить ваш флаг и оставаться на берегу».

Так кончилась карьера, а вскоре и жизнь Чарльза Непира. В немногие годы, которые он еще прожил после отставки, он не переставал делать все зависящее, чтобы смыть незаслуженное пятно со своего имени. В марте 1856 г. он принял личное участие в прениях, развернувшихся в палате общин при рассмотрении результатов парламентского следствия о неудачной кампании 1854 г., но тут против него шло сомкнутым строем все адмиралтейство, и реабилитации он не добился. Тогда он в 1857 г. опубликовал документы, касающиеся этой кампании (через посредство фиктивного издателя Ирпа, о чем я уже упомянул), те документы, на которых и основаны многие страницы этой главы моей работы.

Чтобы утешить Непира (так говорили министры) или чтобы заткнуть ему рот (так говорили его друзья), ему дали совсем неожиданно высокий орден — большой крест ордена Бани (grand Cross of Bath). Но эта попытка умиротворить обиженного адмирала привела к обратному результату, так как Непир решился пойти на очень большой политический скандал: он отказался от ордена, заявив, что, пока с него не снят позор, он не может получать компенсацию за несправедливые нападки на его репутацию, «остающиеся пятном на его щите». Обильная документация, опубликованная отчасти при его жизни и по его инициативе («издателем» Ирпом), отчасти после его смерти генерал-майором Эллерсом Непиром, доказывает неопровержимо, что провал Балтийской кампании 1854 г. объясняется вовсе не ошибками и не бездарностью Непира, а совсем другими причинами. Чарльз Непир, как флотоводец, не был, конечно, звездой первой величины вроде Нельсона или Джервиза или в более позднюю пору — нашего Нахимова, но был опытным, сведущим и дельным моряком, имевшим за собой долгую и почетно проведенную трудовую службу.

Дело было, во-первых, в преувеличенном самомнении и полном пренебрежении английского кабинета и английского адмиралтейства к мощи русских укреплений и русских морских сил; во-вторых, в сознательном расчете нанести России наиболее тяжкий удар, главным образом на суше, в Финляндии и в Прибалтике на петербургском направлении и сделать это исключительно при помощи французских десантных войск, причем этот расчет не оправдался вследствие нежелания Наполеона III тратить здесь свою армию; в-третьих, вследствие очень небрежно, наскоро, непродуманно поведенной дипломатической игры, направленной ко включению Швеции в антирусскую коалицию, причем эта ставка быстро провалилась и не могла не провалиться в условиях, в каких протекала вся эта кампания. Когда все эти капитальные ошибки и просчеты привели к немедленному оставлению только что неизвестно зачем взятого и совсем бесполезного Бомарзунда и к уходу английской эскадры из Балтийского моря, понадобилась жертва, которую и бросили на съедение прессе, парламенту и обывательскому общественному мнению. Эта роль выпала в 1854 г. на долю Чарльза Непира. И напрасны поэтому были его гневные и отчаянные вопли к Пальмерстону с просьбой о защите и поддержке, напрасно он писал Пальмерстону: «Я долго служил вам, и служил на различных местах, и я знаю, что всегда я проводил ваши взгляды и что никогда вы не жалели, что я нахожусь под вашим начальством. Я прошу ваше сиятельство затребовать бумаги и представить их кабинету. Ведь, наверно, в этой свободной стране человек, который имел в руках верховное командование над балтийским флотом, не может же быть выброшен вон с позором и стыдом»[694].

Напрасно Непир с горечью напоминал о знаменитом банкете в начале марта 1854 г. в честь отплывающего в Балтику адмирала, о банкете, на котором председательствовал и так ласково и сердечно говорил Пальмерстон[695]. Маститый вождь вигов, истинную моральную подоплеку которого гораздо тоньше всяких вигов и ториев понял Карл Маркс в своей замечательной характеристике, никогда за всю долгую жизнь не допускал таких сентиментальностей, как поддержка уже не нужного ему, ослабевшего и погибающего человека, все равно, друг ли он или недруг, прав ли он или виноват.

Генерал-майор Эллерс Непир, опубликовавший столько важных материалов, утверждает, будто моральное положение отставленного Чарльза Непира должно было улучшиться в 1855 г., т. е. спустя год после Бомарзунда. «Ни Севастополь, ни Свеаборг еще не были ни взяты, ни разрушены, и британское общество начало наконец смутно допускать мысль, что русские крепости слишком крепко построены, чтобы им разрушаться при одном только виде наших солдат или наших кораблей, и ввиду очень скудных результатов Балтийской кампании 1855 года на сэра Чарльза Непира начали смотреть как на обиженного человека».

Но все же и это мало помогло старому адмиралу. Английские правящие круги не прощали Непиру собственных своих ошибок и провала собственных неоправдавшихся и необоснованных надежд, и Балтийская кампания 1854 г. навсегда осталась возбуждающей споры и критику далеко не славной страницей в летописях британского флота.

Кончалось лето 1854 г. Взоры России и Европы обратились от Балтийского моря к черноморским берегам.

Нахимов и с ним весь Черноморский флот следили с напряженным вниманием за первым актом начинающейся трагедии, за Парижем и Лондоном, за вступлением русских войск в Молдавию и Валахию, за войной на Дунае, за первым торжеством русского наступления и за последующими неудачами на Дунае. Они пока еще были зрителями и с беспокойством думали о сцене, на которой им суждено было выступить в качестве главных действующих лиц.

Много черных дум было некоторыми из них передумано и отчасти высказано и после Синопа, и после прохода союзных эскадр через Босфор и Черное море в январе 1854 г., и после зловещей последней переписки Наполеона III и Николая I в январе-феврале 1854 г., и после бомбардировки Одессы в апреле, и после снятия осады с Силистрии в июне. С каждым днем нарастала грозная туча именно над Севастополем, с каждым месяцем становилось все более ясно, что именно на юге Крыма, а не в каком-либо другом месте произойдет решающая схватка между Россией и враждебной ей коалицией Франции, Англии, Турции.

Утром 1(13) сентября 1854 г. телеграф сообщил Меншикову, что огромный флот направляется непосредственно к Севастополю.

Нахимов с вышки морской библиотеки увидел в отдалении несметную массу судов, медленно приближавшихся. Сосчитать их издали в точности было невозможно. В действительности их оказалось, не считая мелких, около 360 вымпелов.

Это были как военные суда (парусные и паровые), так и транспорты с армией, артиллерией и обозом. Вся эта темная огромная масса была окутана туманом и дымом. Она шла к Евпатории. Нахимов и Корнилов долго глядели на эту медленно двигающуюся, еле видную, далекую, темнеющую в тумане громаду в подзорные трубы. Им обоим она несла славу и гибель.

Историческая роль матросов и солдат и многих из рядового офицерства и тех единичных личностей в командном составе, какими явились Корнилов, Нахимов, Истомин, Тотлебен, Хрулев, А. Хрущев, Васильчиков, была исключительной. Эти люди были брошены в полном смысле слова на произвол судьбы — сначала без верховного руководства вовсе, потом при таком руководстве, которое делало одну за другой грубейшие ошибки. Мало того, у них не только не было искусного верховного командования, но не было ни достаточного и правильного снабжения боеприпасами, ни сколько-нибудь честно, нормально и, главное, организованно поставленной доставки пищевых продуктов, ни обеспеченности лекарствами и медицинской помощью. Ведь и Пирогов, и Гюббенет, и самоотверженные сестры милосердия так же точно зависели во многом и самом важном от тыла, как — в своей области — Нахимов, Корнилов и Тотлебен. Тыл же одинаково мало был способен помочь севастопольским защитникам и на бастионах и в лазаретах.

И все же эти люди, поставленные в такое истинно отчаянное положение, создали вместе со своими матросами и солдатами великую севастопольскую эпопею, затмившую все до тех пор бывшие исторические осады. Они создали то своего рода историческое чудо, которое даже во враждебной печати стали именовать (уже после окончания войны) «русской Троей», вспоминая эпическую осаду, воспетую гомеровской «Илиадой». Тот, кто пытается дать сколько-нибудь реальное представление об этих людях, — даже самым строгим образом ограничивая свою задачу, — непременно должен напомнить и о совсем других деятелях, стоявших на самой вершине военной иерархии. Ограничимся самыми краткими словами хотя бы о двух из них, от которых непосредственно зависела судьба Севастополя со всеми его Нахимовыми, Корниловыми и Тотлебенами, — о главнокомандующем Крымской армией и Черноморским флотом князе Меншикове и военном министре князе В.А. Долгорукове, который долгое время перед тем был помощником военного министра А.И. Чернышева. Об императоре Николае, о наследнике, о Нессельроде, о Паскевиче речь будет идти в других частях работы о Крымской войне.

Меншиков был взыскан всеми милостями, пользовался неизменным благоволением Николая, обладал колоссальным богатством и занимал в придворной и государственной жизни совсем особое место. Он был очень образованным человеком, и не только по сравнению с придворными и сановниками Николая, но и безотносительно. Читал он книги на разных языках, обладал громадной библиотекой в 3000 томов на всех европейских языках. Он был умен и злоречив. По своему положению он, примерно с сорокалетнего возраста, ни в ком не нуждался, кроме, конечно, самого царя. Метил он в своих карьеристских помыслах так далеко, что, когда ему однажды предложили быть русским посланником в Саксонии, он возмутился таким, по его мнению, унизительным для него предложением и вышел временно в отставку. Личной храбростью он, бесспорно, обладал и на войне 1828–1829 гг. был тяжко ранен. В 1829 г. Николай, буквально ни с того ни с сего, сделал его начальником Главного морского штаба, хотя князь Александр Сергеевич никогда не плавал и лишь чисто любительски интересовался морским делом. Из начальника штаба он превратился, и очень скоро фактически, если не по титулу, в морского министра, одновременно став еще и финляндским генерал-губернатором, хотя Финляндию знал еще меньше, если это только возможно, чем морское дело.

В 1853 г. своим вызывающим поведением в качестве чрезвычайного посла в Константинополе он сыграл, не ведая и не желая того, в руку Пальмерстону и Стрэтфорду-Рэдклифу и ускорил взрыв войны с Турцией. А вернувшись из Константинополя, был назначен главнокомандующим Крымской армией и Черноморским флотом с оставлением во всех прежних должностях, вплоть до финляндского генерал-губернатора. Он без колебаний и сомнений проходил свой блестящий жизненный путь, принимая все должности, которые ему предлагались, — конечно, если эти должности принадлежали к числу наивысших и почетнейших в государстве.

Он был циник и скептик, откровенно презирал своих коллег по правительству и не давал себе никакого труда скрывать это. Меншиков издевался над ничтожным министром финансов Вронченко, понятия не имевшим о финансах вообще и о русских финансах в частности, хотя сам он был точь-в-точь так же подготовлен к управлению морским министерством, Финляндией, армиями, флотами, как Вронченко к руководству финансами Российской империи. Меншиков остерегался лишь затрагивать царя, делавшего подобные назначения, но тем более беспощадно издевался над его креатурами, над их холопством, казнокрадством, тщеславием, тупостью, бесчестностью. О министре путей сообщения Клейнмихеле он говорил, что тот совсем уже сговорился продать свою душу черту, но сделка, к огорчению обеих договаривающихся сторон, расстроилась, ибо никакой души у Клейнмихеля вообще не оказалось. Киселева, министра государственных имуществ, Меншиков предложил послать на Кавказ, где нужно было разорять «враждебные» чеченские аулы, потому-де, что никто не умеет так дочиста разорять деревни и села, как Киселев.

Иностранные дипломаты очень прислушивались к этим остротам и выходкам князя[696]. Военный министр Александр Иванович Чернышев, долгие годы вместе со своим помощником, а потом преемником, Василием Долгоруковым разрушавший боеспособность русской армии, ненавидел Меншикова за то, что на вопрос княгини Чернышевой: «Не помните ли, как называется город, который взял Александр?», Меншиков быстро ответил: «Вавилон!», притворяясь, будто он думает, что его спрашивают не об Александре Чернышеве, но об Александре Македонском, хотя знал отлично, что жена Чернышева желала, чтобы вспомнили о городе Касселе, куда Чернышев вошел в условиях полнейшей безопасности в 1813 г., во время похода русской армии в Германию. Этого Вавилона Чернышев не простил Меншикову до гробовой доски.

Меншикову справедливо казались смешными претензии Чернышева на полководческие лавры, но ему нисколько не показалось смешным, что сам-то он внезапно попал, не имея на это ни малейших прав по своим данным, в верховные вожди русских сухопутных и морских сил, да еще в один из самых грозных моментов в истории русского народа, и именно в наиболее угрожаемом пункте империи. Впрочем, это и в самом деле было вовсе не смешно: это было трагично.

Еще до нападения союзников на Севастополь в Петербурге ни для кого, кроме царя, не было тайной, что такое Меншиков как морской министр.

«Рассказывают, будто бы ваша светлость своим управлением погубили Балтийский флот, и что если и делается что-либо хорошее в Черном море, то сим обязаны Лазареву, а в настоящее время Корнилову и Нахимову. Сии клеветы, одобряемые управляющим министерством, довольно сильно распущены в публике. В числе главных деятелей по этой части находится Матюшкин» [697]. Адмирал Матюшкин, благороднейший человек, один из любимейших лицейских товарищей Пушкина, тот, кому посвящены такие сердечные две строфы в бессмертном «19 октября» 1825 г., разумеется, не мог не быть принципиальным врагом Меншикова, не мог не возмущаться и этим лукавым царедворцем, и его клевретами и прихлебателями, и всеми методами его хозяйничанья во флоте.

Мы уже видели, как безучастен был Меншиков в октябре-ноябре 1853 г., когда Нахимов следил в море за турецким флотом. Теперь, в конце лета 1854 г., гроза уже шла прямо на Севастополь, Как же Меншиков готовился встретить ее?

Уже с того дня, как союзный флот вошел 3 января 1854 г. в Черное море, Одесса, Севастополь, Николаев — все форты восточного берега Черного моря оказались под угрозой не только прямого нападения, но и немедленной гибели, потому что решительно ничто не было готово к обороне. Бомбардировка Одессы в апреле 1854 г. тоже ничуть не заставила взяться за дело.

Если севастопольская драма началась не в марте, а только в сентябре 1854 г., то это произошло прежде всего потому, что союзники задержались из-за турецкой армии на Дунае. Но вот, под давлением нараставшей угрозы со стороны Австрии, Николай дал свое принципиальное согласие на снятие осады с Силистрии, и Паскевич, получив письмо императора, мгновенно этим согласием воспользовался. Русская армия ушла за Дунай.

С этого момента руки у французов и англичан были развязаны. Уже можно было думать не о защите Турции от России, но о прямом нападении на русскую территорию. И мы уже видели, как была решена и проведена высадка союзников близ Евпатории.

«Спешу тебя уведомить, любезный Меншиков, что со всех сторон подтверждается, что скоро тебе предстоит ожидать сильной атаки на Крым… что будто о том послано решительное приказание адмиралам. Как эта атака последует, вовсе не знаю, вероятно высадкой у Феодосии…», — экстренно сообщил Николай Меншикову 18(30) июня 1854 г.[698] Русский посланник в Брюсселе граф Хрептович сообщал царю вполне категорически о готовящейся высадке еще 7(19) июня[699].

Любопытно отметить, что в середине лета главнокомандующий и сам уже предвидел грозящие ему испытания. 29 июня (11 июля) 1854 г. Меншиков доносил Николаю, что среди опасностей, угрожающих Крыму, он считает также и «покушение на Севастополь» и уничтожение Черноморского флота. Он предполагал, что неприятель может высадить до 60 000 человек, не считая турецких войск. А для обороны у Меншикова было 22 700 человек пехоты, 1128 человек кавалерии и 36 легких орудий, да еще он мог бы собрать с кордонов 500 или 600 казаков. Вывод князя был очень пессимистичен: «Против внезапного нападения Севастополь, конечно, обеспечен достаточно временными своими укреплениями. Но противу правильной осады многочисленного врага и противу бомбардирования с берега средства нашей защиты далеко не соразмерны будут с средствами осаждающего… Мы положим животы свои в отчаянной борьбе за защиту святой Руси и правого ее дела».

В том же духе писал тогда Меншиков и на Дунай Горчакову 30 июня 1854 г.:

У Меншикова в конце зимы и весной 1854 г. чередовались настроения: то он проявлял полное равнодушие и беспечность, то вдруг обнаруживал заботу и беспокойство. Некоторое время он мечтал получить подводные мины, над которыми в Кронштадте работал академик Якоби. Меншиков писал из Севастополя 18 февраля 1854 г. управляющему морским министерством Константину: «Подводные фугасы могли бы значительно усилить оборону Севастопольского рейда, и ежели ваше императорское высочество разделяете таковое мнение, то не соизволите ли приказать командировать сюда одного из офицеров, обучавшихся делопроизводству подводных мин со всеми нужными аппаратами, которых в этом крае приобресть невозможно»[701].

За дело принялись с рвением, и уже 26 февраля в Петербурге состоялось совещание контр-адмирала Глазенапа с академиком Якоби, в результате которого выяснилось следующее: «1. В распоряжение князя Меншикова может быть отправлен находящийся уже несколько лет при гальванической команде, корпуса Морской артиллерии поручик Чечель и при нем два кондуктора корпуса Морской артиллерии, совершенно и во всей подробности знающий дело подводных мин и кроме того образованный и хороший офицер, в чем я, личным знакомством с ним, имел возможность убедиться.

2. Аппараты, кои необходимо отправить отсюда, заключаются в соединительных приборах, проволочных проводниках, гальванических батареях и запалах.

3. Минные бочки, как наружные деревянные, так и внутренние металлические, лекальный чугунный балласт и прочие потребности могут быть сделаны в Черноморских портах.

Но для определения количества необходимых аппаратов требуется иметь верный план защищаемой минами местности, с промером.

4. По словам Академика Якоби, все необходимое для Кронштатских (sic) мин делается со всевозможною поспешностью. О потребном количестве пороху ваше императорское высочество изволите получить от ученого комитета представление, вместе с проектом отношения г. Военному министру, об отпуске с Охтенского порохового завода некоторого количества наилучшего охотничьего пороху.

Г. Якоби полагает необходимым окончить изготовление мин так рано, чтоб успеть погрузить их еще пока лед не разошелся, что весьма бы облегчило дело» [702].

Но из этой попытки снабдить севастопольскую оборону подводными минами, к сожалению, ничего не вышло даже и в тех размерах, в которых это удалось сделать для Кронштадта. Слишком много времени было упущено и для должных опытов и для установочных работ.

Вот что узнаем мы из заключительного доклада Меншикова от 20 марта 1854 г., когда неприятель уже крейсировал у берегов Крыма:

Паскевич не переставал уже с весны предварять Меншикова, чтобы он не надеялся на Дунайский театр военных действий, а ждал нашествия на Крым. И вот что писал Меншикову фельдмаршал 23 апреля 1854 г.: «В продолжение целого года, почтеннейший князь Александр Сергеевич, я с живым участием следил за нашими делами, и вы, конечно, уверены в том сочувствии, которое возбуждало во мне ваше положение в разные эпохи этого неимоверно запутанного восточного вопроса. Наконец, когда объяснилось, что против нас не одни турки, но с ними англичане и французы, — надобно было ожидать, что вы прежде всех встретитесь с ними на море или в Крыму. Англичане, верно, всего более грызут зубы на наш Черноморский флот; но вы не дадите его в обиду, а десанты теперь, когда придет к вам бригада 17-й дивизии, как мне писал о том государь император, едва ли вам что сделают серьезное.

К несчастью, в настоящую минуту против нас вооружились не только морские державы, но и Австрия, которую поддерживает, кажется, и Пруссия. — Без сомнения, Англия не пожалела и денег, чтобы иметь на своей стороне Австрию, ибо без Германии они ничего нам не сделают. По газетам я вижу какую-то цифру 6 миллионов фунтов стерлингов, которые, кажется, назначаются на этот предмет. Вы, верно, знаете уже, почтеннейший князь, о последнем протоколе, заключенном четырьмя державами с целью заставить нас оставить княжества. Действительно, когда будет против нас вся Европа, то не на Дунае нам надобно ожидать ее…» [704]

В фонде Воронцовых-Дашковых (№ 10) в Симферопольском архиве, в рукописи, называющейся «Отрывок из истории Крымской войны 1854 года», мы находим намеренно противоречивые ответы на вопрос, понимал ли Меншиков в июле, в августе, даже в начале сентября 1854 г., какая страшная опасность нависла над Севастополем, или не понимал.

И, к сожалению, именно этот роковой, легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым как раз перед катастрофой, перед десантом и Альмой. Достаточно вспомнить наглый, небрежный прием прибывшего спешно с Дуная в Севастополь Тотлебена, которого Меншиков спросил, зачем, собственно, он сюда пожаловал. Достаточно также прочесть в той же симферопольской рукописи о том, что когда Корнилов хотел показать Меншикову список офицеров и жителей Севастополя, давших добровольные пожертвования из личных средств на предстоящую оборону города, то Меншиков, отрицавший возможность высадки и осады, ответил: «Я не хочу видеть списка трусов…»

«Князь Меншиков во все время командования в Крыму изволил подшучивать над союзниками и над действиями наших войск в Турции и на Кавказе» [706], потому что он был и генерал-адъютантом его величества, и адмиралом, и морским министром, и одновременно главнокомандующим крымскими сухопутными и морскими силами, и кавалером разнообразнейших орденов, но никогда не был ни настоящим моряком, ни настоящим армейским военным. Он подшучивал всю свою жизнь над кем угодно и над чем угодно, но только не над собственной недогадливостью, исключительной несообразительностью, не над своим губительным умственным сибаритством, мешавшим ему до последней минуты думать о тревожном и неприятном, не над своей полнейшей неспособностью понять свою малую компетентность в военном деле. И чем более приближалась опасность, тем большое ослепление овладевало князем Меншиковым.

Но не только Меншиков проявлял в эти наступающие катастрофические дни полную беспечность. О Крыме и Севастополе как-то забыли и в Петербурге. «Наступило как будто затишье. Почему-то успокоились и у нас в Петергофе и в самом Севастополе, несмотря на то, что из-за границы продолжали приходить сведения о приготовлениях союзников к большой морской экспедиции, о многочисленных транспортных судах, собранных у Варны и Бальчика»[707], — читаем в воспоминаниях Д.А. Милютина.

Личный знакомый князя Меншикова, местный булганакский помещик незадолго до начала осады Севастополя явился к князю с вопросом: не лучше ли будет заблаговременно с семьей уехать? — и получил в ответ, что «предпринять нашим неприятелям высадку менее сорока тысяч человек невозможно, а сорока тысяч им поднять не на чем!»[708].

Совершенно согласуется с этими показаниями и история первого появления в Севастополе Эдуарда Ивановича Тотлебена, так лживо, замечу кстати, изложенная в воспоминаниях панегириста Меншикова, А.А. Панаева[709].

Михаил Горчаков, командовавший в 1854 г. русской армией на Дунае, человек, сыгравший впоследствии почти такую же роковую роль в Севастопольской эпопее, как и Меншиков, неожиданно оказал колоссальную услугу в самом начале обороны Севастополя: он прислал Тотлебена. Вот как это случилось.

В самом конце июля (ст. ст.) Горчаков призвал к себе подполковника Тотлебена и сказал ему: «Я получил верные сведения о намерении наших неприятелей сделать высадку на берега Крыма, а потому поезжайте сегодняшний же день в Севастополь и осмотрите, в каком он находится положении. Вот вам письмо к князю Меншикову, в котором я отзываюсь о вас как о знающем и опытном инженере… Но предупреждаю вас, что князь очень щекотлив к посторонним услугам, которые предлагаются ему помимо его желания, а потому будьте осторожны, не напрашивайтесь ни на какое командование…»[710]

Тотлебен никогда не мог забыть той встречи, которая была ему оказана Меншиковым. Приведем лишь одно (из многих) документальное показание:

Таков был служебный дебют Тотлебена в городе, который именно ему суждено было спасти от скорой капитуляции. Несмотря на этот прием, Тотлебену удалось все-таки остаться в Севастополе. При первом же осмотре он убедился, что с северной (сухопутной) стороны укрепления города находятся в самом безобразном состоянии.

Велика оказалась роль Тотлебена в истории севастопольской обороны. Справедливость требует заметить, что Тотлебен вовсе не был явлением, возникшим на совсем нетронутой девственной почве. Уже с 1839 г. начали выходить труды по фортификации, прославившие в мировой военной науке имя замечательного русского инженера Аркадия Захарьевича Теляковского. Он был автором капитальных книг по фортификации, новые методы и полная оригинальность которых были признаны даже французами (см. «Spectateur mililaire» за 1850 г.), склонными недооценивать русскую науку. Его труды были переведены уже в 40-х годах почти на все европейские языки. Теляковский не только заслужил законное, неоспоримое право называться самым ранним основоположником русской фортификационной науки, но он был именно тем предшественником Тотлебена, руководящие научные принципы которого Тотлебен так удачно осуществлял при защите Севастополя. Заметим, что заслуга Тотлебена в данной связи тем значительнее, что ведь и французские саперы под Севастополем, против которых боролся Тотлебен, следовали принципам того же Теляковского, классические работы которого задолго до Крымской войны были приняты как руководство в Сен-Сирской военной школе. Любопытно, что в 1852 г., когда Наполеон III еще считал, до поры до времени, целесообразным любезничать с Николаем I, — он послал царю в подарок к празднику Пасхи переведенную на французский язык книгу Теляковского о фортификации в специально сделанном роскошном переплете, как посылал творения классиков[712].

В самые последние дни августа (ст. ст.) состоящий при князе Меншикове Комовский, «заливаясь смехом», вышучивал забавное известие, полученное Меншиковым из Дунайской армии, будто бы союзники сажают свои войска на суда и предполагают плыть к берегам Крыма.

Веселое расположение духа овладело не только Меншиковым и его приближенными, но почти всеми штабными. «Если бы не надоедавший всем своими опасениями подполковник Тотлебен, то о войне и вовсе бы позабыли»[713]. «Продолжительное бездействие союзников объяснилось впоследствии бедственным положением войск под Варной от свирепствовавшей эпидемии, пожаром, истребившим значительную часть складов, а также и разными встреченными затруднениями для устройства громадной материальной части предположенной морской экспедиции. Но князь Меншиков смотрел иначе на бездействие союзников. Он был убежден, что они не решатся предпринять что-либо серьезное в позднее время года, и в таком смысле писал военному министру. Только подобным самообольщением можно объяснить то равнодушие, с которым князь Александр Сергеевич относился в это время к мерам обороны Севастополя».

«Через приезжих из Крыма и по частным письмам доходили до Петергофа разные нарекания на кн. Меншикова, упрекали его в апатии и беззаботности, недоверии ко всем подчиненным, в невнимательности к войскам», — говорит Д.А. Милютин в своих воспоминаниях[714]. В Петербурге недоумевали, почему Меншиков даже не потрудился устроить правильно организованный штаб, чем объяснялся полный хаос в делопроизводстве и постоянный беспорядок в управлении армии, вверенной ему. Недоумевали — и не гнали его вон из армии, которую он губил, и только писали ему «из Петергофа» ласковые, ободряющие записочки. Со всеми этими показаниями о Меншикове вполне гармонирует и абсолютно непререкаемое свидетельство Тотлебена в его письме к генералу Герсеванову в 1868 г., когда еще жив был Меншиков и когда Тотлебен вообще считался с «крайне неловким положением относительно высокопочитаемого князя Александра Сергеевича», в которое могла бы поставить его, Тотлебена, статья Герсеванова, излагающая, как было дело. Вот что пишет, однако, Тотлебен в этом частном письме, не предназначаемом для печати: «Князь Александр Сергеевич действительно не предвидел высадки в Крым неприятельской армии. Это неопровержимо доказывается как документами и свидетельствами очевидцев, так и самым образом действий князя до высадки. Утверждать противное — значит стремиться к искажению истины»[715].

Первой неудачей, постигшей русскую армию в Крыму, была именно быстро проведенная маршалом Сент-Арно высадка 2 (14) сентября 1854 г. Десантные операции всегда считались и считаются одними из самых сложных и опасных военных предприятий. Меншиков, до последних дней баюкавший себя иллюзиями, узнал о совершающемся событии, когда уже почти ничего не мог поделать. Он, впрочем, и вообще не думал трогаться с места, где стояла его армия, т. е. от реки Альмы. Офицеры просто понять не могли этой инертности: «…с 2-го сентября началась (1 нрзб. — Е.Т.) высадка неприятелей без всякой помехи с нашей стороны! Два, три полка с артиллерией могли бы порядочно поколотить высаживавшегося — закачанного на море — неприятеля!.. Но наши равнодушно смотрели на эту высадку, даже не сделали никакого распоряжения о прекращении перевозки товаров по Крыму! Зато неприятель на другой же день после высадки отбил 400 пар волов, везших в Севастополь муку и спирт!.. 7-го сентября было маленькое артиллерийское дело, ничем, впрочем, не окончившееся, но неприятель уже успел подойти к нам верст на 10 или даже ближе, потому что вечером и ночью лагерь его был виден с нашей позиции»[716]. В сентябрьские дни союзники высадили, как сказано, по самым скромным подсчетам, не меньше 61 000 человек. Русских же войск в непосредственном распоряжении у Меншикова было 37 500, да в восточной части Крыма у генерала Хомутова около 13 000. Было, правда, еще около 20 000 в составе флотских экипажей, но из них пока лишь около 5000 находилось в Севастополе на берегу[717]. При этом почти вся союзная армия, вступившая в бой под Альмой, была вооружена штуцерами, а у нас под Альмой оказалось лишь 1660 человек штуцерников, т. е. 1/22 часть всех бывших под Альмой войск.

В разговорах полковника Циммермана с французскими и английскими генералами во время перемирия в 1856 г. его собеседники сообщили ему кое-что весьма ценное, а кое в чем явно лукавили и сознательно путали. Например, некоторые настаивали, что при Альме союзных войск было всего 42 000–45 000, а принимали реальное участие в бою 30 000[718]. Это опровергается позднейшими показаниями. У одних только французов под Альмой было 27 600 человек и 62 орудия, у англичан — 21 000 человек и 50 орудий, у турок — около 6000 человек. В общем союзники располагали в этот день 55 000 человек и 112 орудиями. Таковы официальные показания из дневника осады французского саперного генерала Ниеля, к свидетельствам которого придется еще неоднократно обращаться[719].

Если бы — после внезапного отступления из Силистрии, за несколько часов до безусловной возможности взятия крепости русскими войсками, и после ухода нашей армии из Дунайских княжеств — по крайней мере немедленно была переброшена в Крым вся армия М.Д. Горчакова, то Меншикову было бы с кем встретить десант. Но ведь этого не было сделано — и 20 сентября, в день Альмы, у русских было самое большее 35 000 человек, а у Сент-Арно — 57 000[720].

Михаил Дмитриевич Горчаков жестоко тревожился за армию Меншикова, за Севастополь, за флот. Он еще понятия не имел о ближайших целях отплывших из Варны союзных войск и некоторое время предполагал, так же как и многие в Петербурге, что союзники ограничатся более или менее кратковременным налетом на Крым, — правда, очень опасным для русской армии и флота, — но что долго в Крыму не задержатся. «Я смотрю на ваше положение, как на очень трудное, но у меня есть надежда, что Хомутов прибыл к вам со значительным подкреплением. Умоляю, уведомьте меня об общей численности ваших войск, хотя бы только затем, чтобы избавить меня от смертельной тревоги, в которой я нахожусь, — так писал М.Д. Горчаков Меншикову 10 (22) сентября 1854 г. из Кишинева, еще ничего не зная, конечно, о происшедшем 8 (20) сентября сражении под Альмой. — Если даже подкрепления, которые я вам посылаю, прибудут слишком поздно, чтобы воспрепятствовать сожжению севастопольского флота, я надеюсь, что они явятся вовремя для того, чтобы облегчить успех ваших операций в момент, когда неприятель пожелает сесть на суда для обратного пути, и я думаю, что, если вам будет невозможно разбить неприятеля до потери нашего флота, — вы возьмете славный реванш в тот момент, когда неприятель захочет покинуть Крым»[721]. 7 (19) сентября Меншиков занял на реке Альме оборонительную позицию. У него в тот момент было 42 батальона пехоты, 16 эскадронов кавалерии и 84 орудия.

В полдень 8 (20) сентября 1854 г. французы начали бой. Они были на правом атакующем крыле, а на левом находились англичане. Русский левый фланг должен был выдержать нападение французов, и в то же время его громила с моря близко подошедшая к берегу эскадра неприятеля. Самая позиция, на которой стали русские войска, не была даже осмотрена предварительно[722].

Уже с начала боя обнаружилось полное отсутствие сколько-нибудь разработанного плана у князя Меншикова. Вот показание участника дела, дравшегося на левом русском фланге и описывающего события, которые происходили как раз в то время, когда левый фланг, занимавший прибрежные высоты у моря, был обойден генералом Боске.

«8-го числа неприятель с страшным флотом и с огромным войском стал приближаться к нам. У каждого из нас дрогнуло сердце при виде стройно движущейся бесконечной массы войска. Однако артиллерия наша успела занять выгодную позицию и приготовилась встретить неприятеля, но начала стрелять слишком рано, так что ядра не долетали до неприятеля и только понапрасну были истрачены заряды!.. Наши зажгли было около моря сад и деревню Бурлюк. Дым прямо на нас, предзнаменование дурное!.. Это нужно бы сделать прежде, как говорят опытные, чтобы не дать неприятелю укрыться за строением и стрелять но нашим без всякой потери с своей стороны!.. Но эти ошибки не последние!.. Неприятель все ближе и ближе подходил к нам, так что уж ядра наши стали понемногу долетать до них и вырывать из их рядов жертвы, но вот, лишь только подошли они на пушечный выстрел, наша артиллерия уже целыми рядами стала истреблять их, а они все-таки шли вперед, как бы не замечая и не заботясь о своих убитых собратьях!.. Наконец они подошли к нам почти уж на ружейный выстрел, как на сцену явились их убийственные штуцера, а с моря посыпались тучи ядер, которые в несколько минут уничтожили Минский полк, поставленный близ моря под неприятельские выстрелы бог знает для чего и для какой пользы… Я говорю убийственные штуцера потому, что каждая пуля долетала по назначению. Тут-то и ранено много офицеров, штаб-офицеров и особенно генералов, одним словом всех тех, которые были верхом на лошадях. Но это все было бы ничего: артиллерия наша дивно громила неприятеля, ряды их редели приметно, и что же? Недостало зарядов!.. Стыд и позор!.. Прекрасно распорядились!.. По два зарядных ящика от каждого орудия поставили вне выстрелов, т. е. версты за две… боясь взрыва их!.. И артиллерийское дело, так блестяще начатое, должно было прекратиться в самом разгаре!.. Пошли в штыки, но картечи неприятельские целыми рядами клали наших. Несмотря на это, не только поработали вдоволь штыки, но и приклады русские!.. Однако наши должны были уступать неприятелю свою позицию, не видя никакого распоряжения поумнее, не получая ниоткуда помощи и боясь быть обойденными неприятелем и отрезанными от своих» [723]. К удивлению французов, им удалось перейти через реку Альму без всяких препятствий. Но еще более приятный и уже совсем неожиданный сюрприз ждал их далее. Перед ними находились возвышенности, кое-где совсем отвесные. Участник и летописец битвы под Альмой Базанкур говорит, что Меншиков «совершил непоправимую ошибку», не сделав абсолютно непроходимой эту крутизну, для чего потребовалась бы лишь «работа нескольких часов», и даже не сделав непроходимой ту тропинку, по которой взобралась французская артиллерия[724]. Генерал Боске, командовавший правым флангом французской армии, приказал бригаде взять высоты. И тут обнаружилось, что не только крутизна нисколько не укреплена, но что ее никто и не защищает. Когда сначала зуавы, а потом линейная пехота, карабкаясь с большими трудностями на высоты, оказались на вершине, они нашли там с полсотни казаков, которые, отстреливаясь, ускакали с места при виде неприятеля в такой массе. Сейчас же Боске велел втащить первые две батареи, которые немедленно после того, как оказались наверху, открыли огонь.

Темный, невежественный, абсолютно лишенный каких бы то ни было военных (или невоенных) дарований, редко бывавший в совершенно трезвом состоянии генерал Кирьяков получил от Меншикова перед битвой 20 сентября самое трудное и ответственное поручение: стоять на левом фланге, у подъема с моря и встретить неприятеля батальным огнем, когда неприятельский авангард начнет восходить на высоту. «Генерал Кирьяков, получивший тут же приказания о расположении вверенных ему войск, первый отозвался, что он на подъеме с моря с одним батальоном «шапками забросает неприятеля»». Вот кто первый пустил в оборот в Крымскую войну это памятное выражение. Но начальник меншиковской канцелярии (штабом это учреждение кн. Васильчиков решительно отказывался называть) генерал Вунш, с укоризной вспоминая об этих словах Кирьякова и уличая дальше Кирьякова в безобразном ведении дела, забывает о преступном легкомыслии своего шефа Меншикова, знавшего, что такое Кирьяков, и решившегося дать ему чуть ли не центральную роль в первом боевом столкновении с армией союзников[725].

К общему изумлению, Кирьяков покинул свою позицию слева от Севастопольской дороги и высоты, господствовавшие над этой дорогой. «Французские стрелки беспрепятственно взбирались уже на оставленную генералом Кирьяковым позицию и открыли по нас штуцерный огонь, — пишет Вунш. — Проскакав еще некоторое пространство, мы встретили генерала Кирьякова в лощине, пешего», и на вопрос, где же его войска, он ровно ничего не мог ответить, кроме обличавших не совсем нормальное его состояние и не относящихся к вопросу слов, что «под ним убита лошадь»! Больше ничего от него нельзя было добиться. Сейчас же французы выдвинули на брошенные без всякой борьбы Кирьяковым позиции свою мощную артиллерию и стали оттуда громить уже правое русское крыло.

В тот момент, когда Кирьяков совершил свой необъяснимый поступок, даром уступив французам свои позиции, у моста через Альму кипел ожесточенный бой, и русские вовсе не думали уступать напиравшему на них неприятелю. Но когда, совсем для русских неожиданно, с тех высот, где, по их мнению, должен был стоять Кирьяков со своей 2-й бригадой (17-й дивизии) и резервными батальонами (13-й дивизии), в русские части, дравшиеся у моста, полетели ядра, бомбы, картечь французской артиллерии, — они держаться больше у моста не могли и подались назад.

Писавший это участник боя еще не знал, что именно Кирьяков дал бессмысленное распоряжение оставить высоты для неприятельской артиллерии.

По одним показаниям, союзники потеряли в день Альмы 4300, по другим — 4500 человек. По позднейшим подсчетам, наши войска потеряли в битве на Альме 145 офицеров и 5600 нижних чинов. На месте русскими было оставлено несколько орудий и зарядных ящиков и несколько фургонов, в том числе фургон Меншикова, где находился портфель с бумагами главнокомандующего. Участников боя больше всего раздражало упрямство Меншикова, твердившего о «неприступности» позиции левого фланга, который и страшно потерпел от вражеской артиллерии и был обойден зуавами, бывшими под начальством генерала Боске.

Участник сражения, состоявший в штабе Раглана, Кинглэк с уважением отмечает большую стойкость и храбрость (a great fortitude) русских солдат при отходе, согласно приказу Кирьякова, с высот. Их громила французская артиллерия, «страшно избивая их», а они не могли отвечать ни единым выстрелом. И при этих отчаянных условиях «порядок был сохранен, и колонна, с минуты на минуту истребляемая все больше, шла величаво (the column marched grandly)»[727]. Это показание врага говорит само за себя. В своих показаниях очевидца англичанин Кинглэк дает много материала для опровержения необузданного французского хвастовства и отрицает, будто французы «делали чудеса» в этот день. Вместе с тем, подводя итоги своему долгому рассказу об Альме, он настойчиво говорит: «Я стремился признать храбрость и стойкость русской пехоты (the valour and steadiness of the russian infantry)»[728]. У союзников при Альме была армия, даже по их признанию почти вдвое превышавшая численностью русскую армию; у них была прекрасная артиллерия и штуцера против русских гладкостволок (штуцера в русской армии были редкостью). У союзников, наконец, был флот, поддерживавший своим огнем все их действия. И при всем том Сент-Арно и Раглан не осмелились преследовать отступающую русскую армию. Мало того: они не только не довершили своей победы общим преследованием в конце сражения, но не решились даже разгромить окончательно батальоны Кирьякова, когда те очистили высоты. Французы громили их артиллерией, но не двинулись с места, не пустили в ход ни пехоту, ни артиллерию, чтобы покончить с этими батальонами.

Укоряя Сент-Арно в том, что маршал не решился на преследование, Кинглэк с хвалой отзывается о своем начальнике лорде Раглане, сделавшем точь-в-точь то же самое. Раглан не только не думал о преследовании русских, но даже не позволил английской армии спуститься с холмов, на которых они находились, в долину к реке. Солдатам трудно было носить воду наверх, но лорд Раглан был тверд. Сделал он это, как явствует из дальнейших его распоряжений, просто потому, что, когда опустилась ночная темнота, английский главнокомандующий считал возможным внезапное нападение со стороны русских[729].

В центре и на правом русском фланге русская армия билась против англичан. Командовавший тут генерал Петр Дмитриевич Горчаков (брат главнокомандующего Дунайской армией) был почти таким же плохим тактиком, как Кирьяков. Долго русские войска здесь выбивались артиллерией, а особенно штуцерами англичан. Бородинский полк тем не менее отбросил англичан за Бурлюк и, только потеряв половину состава, отступил.

Блистательная атака четырех батальонов Владимирского полка опрокинула английских гвардейцев, поддержав Казанский полк, начавший атаку, но подоспевшая французская помощь замедлила русский натиск. Не менее упорный бой выдерживали русские в виноградниках у берега реки, где засели крупные французские силы, значительно превосходившие два полка (Брестский и Белостокский), на которые пала вся тяжесть боя. Французы не подпускали к себе русскую пехоту, поражая ее из-за кустов метким штуцерным огнем, а издали артиллерией.

Когда перед вечером Меншиков велел всей армии отступить, возможность продолжать бой еще была. Но надежда на конечную победу исчезла совершенно: артиллерийская дуэль, к которой свели бы дело занявшие все высоты союзники, была слишком явно невыгодна для русской армии.

Бой окончился лишь в шестом часу вечера. Несмотря на полное отсутствие руководства, на совершеннейшее отсутствие даже просто толковой и понятной, имеющей хоть тень смысла команды, не говоря уже о плане сражения, — офицеры и солдаты сражались с обычным мужеством и держались долго в самых невозможных условиях. Расстреливая один из русских полков с самого близкого расстояния жестоким огнем своих батарей, генерал Боске с любопытством наблюдал, как русский офицер скакал на лошади вдоль рядов, одушевляя своих погибающих солдат. «Храбрый офицер! Если бы я находился сейчас возле него, я бы его расцеловал!» — вскричал Боске[730].

Безобразное поведение Кирьякова, без борьбы отдавшего лучшие позиции, непоправимо погубило все. Нужно сказать, что французы и англичане сами были так ослаблены и утомлены, что не использовали свою победу до конца. «Но неприятель, прогнавши нас с высот, занял нашу позицию и удовольствовался только тем, что стрелял по бегущим с места, и на этих высотах двое суток пропраздновал победу над русским авангардом, как он полагал!.. Эта-то ошибка и спасла как нашу армию от конечного истребления, так и Севастополь от занятия его неприятелем! И в самом деле, кто бы мог поверить, что у русских для защиты Крыма, для сохранения Черноморского флота оставлена только горсть войска, когда привыкли считать нашу армию в миллион? А кто виноват? Ну, если бы не эта грубая ошибка неприятеля?.. Я уж и не знаю, что бы тогда было!.. Страшно только подумать!.. Но, как бы то ни было, разбитая армия наша едва-едва 9-го числа достигла до Севастополя, где в целые трое суток едва успела перевести дух, едва успела образумиться, опомниться и увериться, что это не сон, а горькая действительность!»

Самое убийственное было в том, что Боске, заняв отданные ему Кирьяковым высоты, покрывал своей дальнобойной артиллерией очень большое пространство и вполне безопасно расстреливал отступающих. «Первый перевязочный пункт был назначен версты за две от Бурлюка, между горами. Но лишь стали отнимать руку одному раненому, как ядра с моря стали долетать и до нас, тогда пункт отнесен был далее; но и тут оставались мы недолго, потому что неприятель, занявши нашу позицию на высотах, стал стрелять слишком далеко и метко… Перевязавши человек 80 разных полков офицеров и солдат, я с своими фургонами позади всех едва догнал бегущих близ реки Качи часов в 8 вечера. Картина в это время была страшная!.. Сотни раненых, только что оставивших поле битвы и отставших от своих бегущих полков, с умоляющими жестами и раздирающим душу стоном, с воплями отчаяния и страданий просят взять их в фургоны, битком уже набитые!.. И что я мог для них сделать!.. Одно только: сказать в утешение, что сзади едут фургоны вашего полка и заберут вас!.. Один едва плетется без руки и с простреленным животом, у другого оторвало ногу и разбило челюсть, у того вырвало язык и изранило все тело, и несчастный только минами может показывать, чтоб ему дали глоток воды… А где ее взять?.. Верст на 15 от реки Качи до Альмы — ни одного ручейка!.. Сколько стонов, сколько жалоб на судьбу… сколько молений о смерти пришлось мне выслушать тогда!.. Иной с отчаяния напрягает последние силы… чтоб только не достаться в руки неприятеля, у которого, быть может, нашел бы гораздо более спокойствия!..»[731]

Впечатление, произведенное в России битвой при Альме, было огромным, ни с чем не сравнимым. Ни Инкерман, ни Черная речка, ни даже, может быть, роковой конечный штурм, — хотя эти события с чисто военной стороны имели гораздо большее значение, чем Альма, — не произвели такого гнетущего действия. После Альмы стали ждать всего наихудшего и уже были ко всему готовы. До Альмы, в сущности, все неудачи приписывались (да и на самом деле в значительнейшей степени объяснялись) и ошибкам русской дипломатии, не создавшей необходимой международно-политической обстановки, и грубым промахам командования, отказавшегося, в сущности, и при Ольтенице, и при Четати, и в день готовившегося взятия Силистрии от почти уже достигнутого успеха. Альма была первой в эту войну боевой встречей с французами. Великая победа двенадцатого года еще стояла перед глазами, о ней говорил Николай и в манифесте и в письме к Наполеону III, о ней постоянно вспоминали и в народе и в светском обществе, о ней писали публицисты, ее воспевали поэты — и лубочные и настоящие, — и все ставили вопрос: неужели племяннику, «маленькому Наполеону», может удаться то, что не удалось его великому дяде? «Вот в воинственном азарте воевода Пальмерстон поражает Русь на карте указательным перстом! Вдохновлен его отвагой и француз за ним туда ж, машет дядюшкиной шпагой и кричит: «Aliens, courage!»» Эти вирши неизвестного стихотворца были даже положены на музыку. «А ты, Луи-Наполеон, тебе пример — покойный дядя! Поберегись и будь умен, на тот пример великий глядя!» — писала графиня Растопчина. Князь Петр Андреевич Вяземский, лично участвовавший в Бородинском бою, тоже предостерегал «племянника» напоминанием о его дяде, о том герое, «кем полна была земля, кто взлетел на пирамиды, кто низвергнут был с Кремля, не стерпевшего обиды!».

В течение целых полутора лет, со времени отъезда Меншикова из Константинополя до самой битвы при Альме, и в окружении самого Меншикова и в петербургском высшем свете оптимизм был на очереди дня. Если не хотели войны, то подчеркивали, что не хотят только из чувства гуманности, но в победе нисколько не сомневаются.

Многие при дворе в 1853 г. и в первую половину 1854 г. повторяли о войне то, что уловил великосветский вестовщик, по преимуществу занимавшийся собиранием слухов, князь Голицин.

Все лето 1853 г. князь Михаил Павлович Голицин провел в Петербурге. Он разъезжал по всем местам, где бывал двор, побывал и в Павловске, и в Гатчине, и в Петергофе, всюду реял около царя, прислушивался, ко всему присматривался, ловил разговоры, регистрировал слухи — и был недоволен. Но чем недоволен? Уже в конце лета, 17 августа 1853 г., он пишет Меншикову доклад, в котором принужден огорчить своего патрона: «Люди — немецкая партия, т. е., другими словами, круги, близкие к австрийскому и прусскому посольствам, берут верх, отклоняют царя от войны, спекулируют на чувствах гуманности, а эти чувства всегда говорят против войны. Это — несчастье, что никто не хочет войны и не верит в войну, и это в то время, когда Россия нуждается в войне»[732].

Голицин, как и Меншиков, был вполне убежден в быстрой и безусловно обеспеченной победе над Турцией. И это убеждение держалось еще в великосветском обществе в течение всей первой половины 1854 г., несмотря даже на уход из Дунайских княжеств, несмотря на слухи о пессимистическом настроении Паскевича, о неудаче миссии графа Орлова в Вене, о тревоге царя. «Россия нуждается в войне», — писал Голицин своему шефу Меншикову, а графиня А.Д. Блудова, постоянная гостья Зимнего дворца, уверяла еще летом 1854 г., что не только Россия нуждается в войне, а очень жаль будет, если Австрия не осмелится начать войны против России: по крайней мере мы уже разом со всеми супостатами справимся без лишних отлагательств! И с Францией, и с Англией, и с Турцией, и с Австрией!

Сам Николай, как и те немногие, знавшие многое такое, о чем публика и не подозревала, давно ждал вестей с большой тревогой и считал, что Севастополь в серьезной опасности. Уже 12 (24) сентября 1854 г., т. е. когда в Петербург только что пришли известия о десанте союзников около Евпатории и еще до получения сведений об Альме, Николай приказал принять меры, чтобы наказной атаман Войска Донского спешил на помощь «остаткам корпуса князя Меншикова», в случае «если бы неприятель, чего боже сохрани, овладел Севастополем». И даже фельдъегеря с этим повелением военный министр уже боится отправлять на Перекоп («опасаясь, что сим путем проезд будет уже наблагонадежен»)[733]. А на самом деле Севастополь пал как раз через год (без 15 дней) после того, как в Гатчине этого сообщения ждали царь и его военный министр… Известие об Альме Николай получил в самом неприкрашенном виде. Вот как это случилось. Беспорядочное отступление в день Альмы, кое-где переходящее в бегство, допустили лишь некоторые отряды русской армии, и именно только там, где находился непосредственно сам главнокомандующий. Сражение шло уже к концу, когда князь Меншиков подозвал своего адъютанта Грейга и приказал ему ехать с донесением к государю. На вопрос Грейга, о чем донести, Меншиков указал на бегущие отряды в сказал: «Донесите о том, что вы сами видите». Грейг буквально исполнил приказание. Когда государь выслушал Грейга, слезы у него полились ручьем. Он схватил Грейга за плечи и, потрясая его довольно сильно, повторял только: «Да ты понимаешь ли, что говоришь?»[734]

В рукописных воспоминаниях Д.А. Милютина, состоявшего тогда при военном министре, живо описано прибытие Грейга.

Конечно, официальная ложь задержала на несколько дней распространение роковой вести в столице. «Папа позволил говорить, что после канонады Меншиков принужден был перед превосходной силой отступить к самому Севастополю, и только», — пишет 16 (28) сентября вел. кн. Михаил Николаевич своему брату Константину. Еще 20 сентября об Альме почти никто не знал. «До нас дошли уже известия об приходе огромного неприятельского флота и о высадке десанта у Евпатории. Вы не можете себе представить того тревожного чувства, которое овладело почти всем Петербургом; даже и те люди, кои не отличаются особенной любовью к вашей светлости, приумолкли и, понимая всю важность предстоящей борьбы на жизнь и смерть, желают вам полного успеха», — так писал Краббе из Петербурга Меншикову 12 сентября, под первым впечатлением зловещей новости о десанте и еще ничего не зная об Альме[737].

Меншиков, желая снять с себя и со своих генералов вину, инсинуировал, что войска сражались плохо, и этой сознательной клевете (которую потом категорически отвергал начальник меншиковского штаба Вунш на первых порах поверили. Поверил даже Константин, не терпевший Меншикова. «Сделай одолжение, молчи, — пишет он Головнину и прибавляет: — что будет, это одному богу известно, но можно ожидать самого ужасного»[738].

Курьерам от Меншикова велено было выходить из вагона в Колпине и отправляться к царю экстренным поездом в Гатчину, без остановки в Петербурге. Но долго скрывать истину было нельзя.

Предвестием несчастья была зловещая новость о высадке союзников. Из всех общественных группировок с наиболее страстным чувством ловили в эти дни известия славянофилы. «Все наше участие и внимание обращено теперь к берегам Крыма. Нет, холера не помешала французам, англичанам и туркам произвесть страшную высадку, о которой ты уже знаешь из газет. Теперь решается, а может быть и решена судьба Крыма и вся кампания нынешнего года. Без сомнения, войска неприятеля устроены лучше наших, оружие и все снаряды превосходнее наших, им помогает огромный флот, который обстреливает берега из бомбических орудий с лишком на две версты; но зато мы дома, и к нам могут подходить беспрестанно свежие силы; первая буря заставит флот уйти от берегов, и неприятель может быть отрезан. Никто не знает, сколько у нас войск в Крыму: если много, то есть тысяч сто, то неприятель может быть истреблен. Севастополь укреплен с сухого пути. Распоряжениями Меншикова все приведены в восторг, и я сам много на него надеюсь: такой умный человек и хороший офицер не должен пропустить случая составить себе бессмертное имя в истории или погибнуть со славою. Он написал ободрительное и веселое письмо в Москву»[739]. Веселые письма писать и веселые разговоры вести князь Александр Сергеевич всегда умел и после высадки союзников и последовавших за ней событий нисколько не разучился.

Когда пришли первые вести об Альме, Сергей Аксаков начал понимать: «Наше общественное положение так важно, так страшно, что всякая частность и личность исчезают перед ним. Коротенькое известие от Меншикова о высадке англо-французов, о нашем отступлении вечером за реку и о том, что на другой день мы уже были перед Севастополем, так красноречиво, что прибавлять ничего не нужно: в одну ночь мы отступили или, лучше сказать, ушли несколько десятков верст. Я понимаю, как действует такое отступление на дух войска и чего можно ожидать от армии, которая так несчастно начала свои военные действия. Очевидно, что у нас мало войск в Крыму и что мы не были готовы встретить неприятеля. По моим соображениям, мы должны потерять Севастополь, а вследствие того и флот. Но это бы все ничего: Крым отобьем и флот построим лучше прежнего. Меня сокрушают наши дипломатические действия. Вся Россия признает Нессельроде заклятым своим врагом, и весьма многие называют его изменником. Я не разделяю последнего мнения, но скажу, что его дипломатические ноты до такой степени опозорили, осрамили нашу народную честь, что надобно много времени и много славных дел, чтобы восстановить ее. Последняя его нота, в которой государь отвергает известные четыре условия, предложенные Австрией и Пруссией, написана таким подлейшим тоном, с таким унижением, что я до сих пор не могу опомниться. Мне стыдно, что я русский! И для кого же все это делается? Для Австрии! Для этой вероломной, гнусной, отвратительной Австрии, так недавно спасенной нами. С Кавказа также дурные вести, и даже с Балтийского моря… Да, Константин прав: бог отступился от нас, потому что мы отступились от святого дела веры и братства»[740].

Не только Сергей Аксаков, но и другие идейные вожаки славянофилов были весьма удручены: «Я получил сегодня такое письмо от Самарина, какого и не ожидал: общественное, политическое положение наше привело его в отчаяние… Положение наше отчаянное: Крым должен быть потерян если не навсегда, то на время. Унижение наше достигло высшей степени… Поганая Австрия торжествует и готовится занять Боснию и Герцеговину. Говорят, что Погодин убит нравственно»[741].

Любопытно, что именно славянофилы раньше всех пали духом и даже в армии могли бы сеять уныние, если бы армия сколько-нибудь им поддавалась. Уже с первых дней осады они со дня на день ждали падения Севастополя. «Друг твой Лобанов-Ростовский нагородил чушь, как видно; неделя уже прошла, а Севастополь еще не взят и так легко, кажись, не дастся. Ох, эти мне славянофилы! — писал Васильчиков полковнику Менькову, поспешая с подкреплениями к Севастополю. — Солдатики прут и шагают так, что чудо, и отваливают переход за переходом и устали не знают; если бы не артиллерия, можно бы по 50 верст в день делать. Все идет и старается, все молча помышляют о том, как бы нам поспеть»[742]. Солдаты спешили изо всех сил, чтобы выручить осажденную крепость, спешили на смерть, под французские штуцера и английские бомбы. А славянофилы, так много восклицавшие и в хорошей прозе и в плохих стихах об освобождении славян и об обращении мечети Ая-София в православную церковь, потеряли присутствие духа очень уж скоро — и сразу перешли от восторженных восклицаний к плачу на реках вавилонских.

Они даже и отдаленно не догадывались, что Альма вовсе не конец, а только еще начало дела и что неприятель еще прольет потоки своей крови и схоронит целые армии раньше, чем он приблизится к осуществлению своей цели. И уж никто не предвидел вечером 8 (20) сентября во вражеском лагере, что битва под Альмой, только что кончившаяся, дает лишь бледное представление о тех страданиях и потерях, которые обрушат на вторгшихся, и о тех побоищах, которые еще впереди. «Вспоминая теперь о том, что мы говорили после Альмы, ожидая конца войны через три недели, нам следовало бы смеяться над собой, но под Малаховым курганом мы разучились очень громко смеяться», — писал своей семье один (потом убитый) французский офицер.

Тотчас после отступления русской армии от Альмы встал грозный вопрос об участи Севастополя. Неприятель, сам очень потерпевший в некоторых частях, от немедленного преследования отступающих принужден был воздержаться, но что он двинется через два-три дня прямо к городу, сомнений никаких не было. Начальник штаба Черноморского флота и войск Северной стороны, а вскоре фактический начальник всех войск, находившихся в Севастополе, адмирал и генерал-адъютант Владимир Алексеевич Корнилов в эти первые дни после Альмы так же естественно и просто выдвинулся на первое историческое место в предстоявших событиях, как это бывало часто с людьми его нравственного и умственного роста при подобных обстоятельствах. Никого из тех, кто его знал, это не удивило.

Для анализа деятельности Корнилова в прославивший его навсегда последний месяц его жизни, когда он вместе с Нахимовым и Тотлебеном спас Севастополь от сдачи, у нас есть два основных источника: «Материалы для истории обороны Севастополя и для биографии В.А. Корнилова», собранные и изданные флаг-офицером Корнилова капитан-лейтенантом А. Жандром в 1859 г., и рукописные письма и дневник Корнилова, начинающийся 3 сентября 1854 г. и кончающийся строками донесения, писанного 5 октября, в 9 часов утра, т. е. за несколько часов до смерти адмирала. Эта рукопись, тоже частично напечатанная А. Жандром, хранится в Центральном Государственном историческом архиве в Москве (ЦГИАМ) и дает некоторые ценные детали, которые Жандр не мог обнародовать. Эти источники дополняются некоторыми документами, не попавшими ни в «Материалы», ни в названную рукопись ЦГИАМ.

Корнилов, так же как и Нахимов, был учеником Лазарева, человеком нового типа, совсем не похожим на николаевских адмиралов и генералов. Он был гуманным человеком, матросы его любили, но все же не было между ними и Корниловым той сердечной близости, переходившей прямо в какое-то обожание, той «влюбленности», как говорили наблюдавшие, какая была в отношениях черноморского экипажа к Нахимову. Нахимов был совсем свой — и начальник, и любимый товарищ «Нахименко-бесшабашный», адмирал-герой, и, вместе с тем, такой, что можно было к нему пойти за советом по своему семейному делу или рассказать о последней интересной новости из матросской казармы или с корабельной палубы. Корнилов же был начальник прежде всего, барин, как все начальники, хоть и хороший, добрый, благородный барин. Корнилов имел более широкое специальное образование, чем Нахимов, хоть и не проявил себя таким блистательным флотоводцем, как Нахимов. Административных способностей для управления большим флотом, для правильной организации хозяйства флота и порта у Корнилова было больше, чем у Нахимова, — и, как сейчас увидим, Нахимов это вполне сознавал, и хотя имел служебное старшинство, но без малейших колебаний потребовал в роковые сентябрьские дни в Севастополе, чтобы начальствовал не он, а Корнилов.

Как и Нахимов, Корнилов был горячим патриотом в лучшем значении слова. Как и Нахимов, Корнилов считал оборону Севастополя делом личной чести. Наконец, как и Нахимов, Корнилов совсем не верил, что светлейший князь Меншиков и по своему характеру, и по своим способностям, и по всем иным своим качествам способен сколько-нибудь добросовестно и успешно выполнять функции главнокомандующего армией и флотом в надвинувшуюся грозную годину.

Корнилов был из тех, кто настаивал уже давно, особенно с 1852 г., на необходимости заводить паровые (и именно винтовые) военные суда, настаивал на необходимости укреплять в самом спешном порядке совсем беззащитный Севастополь. Меншиков даже в первые месяцы 1854 г. пропускал мимо ушей все эти предупреждения и напоминания.

За шесть месяцев до высадки союзников в Крыму Корнилов представил Меншикову проект укреплений, которые должно было немедленно возвести в Севастополе. Так как известно было, что Меншиков не хочет этого делать, то под проектом были подписи «офицеров Черноморского флота и некоторых жителей г. Севастополя», которые предлагали на собственный счет, «по подписке», возвести эти укрепления. «Князь Александр Сергеевич (Меншиков. — Е.Т.) с негодованием отверг предложение генерал-адъютанта Корнилова»[743]. Но Корнилов упорствовал, прекрасно видя, что главнокомандующий совершенно не понимает страшной опасности положения, а только «изволит подшучивать над союзным врагом и весьма остро подсмеиваться над действиями наших войск в Турции и на Кавказе». Корнилов настоял на том, чтобы подрядчику Волохову было «разрешено выстроить на собственный его счет» (!) башню для защиты рейда со стороны моря. Эту башню Волохов закончил за два дня до высадки союзников, — а в первый день бомбардировки именно эта башня спасла рейд от подхода вплотную неприятельского флота к берегу[744].

Можно проследить все перипетии начала севастопольской драмы по смене настроений Корнилова, как она рисуется в наших документах.

До Альмы Корнилов бодр, хотя лучше других знает безобразное состояние севастопольских укреплений. Под 4 (16) сентября Корнилов записал в дневнике: «По слухам из лагеря, неприятель высадил свежие войска и готовится атаковать наших. Позиция, избранная князем, чрезвычайно сильна, и потому мы совершенно спокойны… Наш Севастополь готовится к обороне, многие выезжают, но есть такие, которые приезжают… Пошли (работы. — Е.Т.) с большим успехом: не только рабочий, но и мужик с охотой работают»[745]. 5 (17) сентября Корнилов пишет жене, жившей в Николаеве: «У нас в Севастополе все благополучно, все спокойно и даже одушевлено. На укреплениях работают без устали, и они идут с большим успехом. Надеемся, что князь Меншиков обойдется без них». Другими словами, Корнилов, надеется, что десант, высаженный маршалом Сент-Арно 2 (14) сентября и уже двинувшийся берегом моря на юг, к Севастополю, будет разбит в открытом бою войсками Меншикова и не начнет осады. 6 (18) сентября Корнилов совсем было приободрился. Меншиков заразил на миг даже его своим беспечным оптимизмом: «Со светом пустился в наш лагерь, расположенный на реке Альме. Нашел там все как нельзя в лучшем духе. Князь спокоен и даже весел. Шатер его раскинут на такой высоте, что кругом видно на 30 верст. Телескоп огромной величины наведен на неприятельский лагерь и флот. Войска много, и подходят свежие». Правда, на другой день (уже канун Альмы) есть и такая наводящая на размышления фраза: «Бог не оставит правых, и потому ожидаем развязки со спокойствием и терпением. В 1812 году Россия была в худшем положении и отстояла свое величие, даже умножила его…»

Но вот наступило роковое 8 сентября. Во втором часу дня Корнилову доложили об отдаленной пальбе, слышной за городом, и он поскакал в лагерь. «Можно себе представить, какое чувство волновало меня: на Лукуле или на Альме разыгрывалась участь Европы». И, подъезжая к лагерю, он натолкнулся уже на первые отступающие от Альмы отряды: «Я вскоре увидел наших в ретираде, но ретирующимися в порядке. Тяжела была такая картина, но воля божия для нас неисповедима. Неприятель после кровавой сшибки оттеснил нас, обойдя левый фланг при помощи превосходной артиллерии, но по уступлении позиции не преследовал». Корнилов и его товарищи уже с этого момента увидели, что отныне им следует рассчитывать на самих себя — и ни на кого больше.

Что такое Меншиков, как он устраивает армию и руководит ею, это Корнилову стало совершенно ясно, уже когда севастопольцы увидели, в каком состоянии пришли к ним отступавшие от Альмы войска: «Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок для раненых не было, и этим объясняется огромное количество раненых, оставленных на поле сражения… Вместо интенданта был в армии подрядчик, и не знал солдат, где его каша»[746]. Вели себя русские войска превосходно. Владимирский пехотный полк, потерявший большую часть своего состава, трижды ходил в атаку, трижды отбрасывал англичан и отбил свои захваченные было неприятелем знамена, но не мог подобрать раненых. Да и в Севастополе ничего не было приготовлено для потерпевших в бою.

После битвы раненые оказались в отчаянном положении. Более двух тысяч из них валялись на полу, на земле, без всякой медицинской помощи и даже без тюфяков. Барятинский рассказал об этом Нахимову. «Нахимов вдруг, как бы вспомнив о чем-то, с радостью бросился на меня и сказал: поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа (которым он долго командовал) — скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо и которые я велел когда-то сшить для своих матросов; их должно быть 800 или более, тащите их в казармы армейским раненым».

9 (21) и 10 (22) сентября Меншиков с армией пребывал в Севастополе. 11-го он велел армии выступить из города по направлению к Мекензиевой даче, а 12-го он и сам выехал из Севастополя. Судьбы города перешли в руки Корнилова и Нахимова. Нахимов, Корнилов, Тотлебен, узнав о печальных результатах битвы при Альме и учитывая последовавшее за нею движение главнокомандующего Меншикова прочь от Севастополя, ждали немедленного нападения союзников на беззащитный с северной стороны город.

Перед высадкой союзников стоявший на севастопольском рейде флот состоял из 14 кораблей, 7 фрегатов, 1 корвета, 2 бригов, а кроме всех этих парусных судов, налицо было 11 пароходов. Этот флот обладал хорошей артиллерией, которая оказала бы жестокое сопротивление всякому нападению на Севастополь с моря. А кроме этой артиллерии, Севастополь с моря был защищен 13 батареями, на которых находилось 611 орудий[747]. Северная же сторона была фактически почти беззащитна. Была там лишь выстроенная в свое время «тоненькая стенка в три обтесанных кирпичика», как ее ядовито называли моряки, прибавляя, что если эта стенка была тоненькая, то уже зато в собственных домах инженеров, строивших эту «стенку», стены, выстроенные на экономию от этой «стенки», были очень толстые.

Укрепления Северной стороны были расположены так неумело и нелепо, что окрестные возвышенности господствовали над некоторыми из них, сводя тем самым их значение к нулю. Орудий, предназначенных защищать Северную сторону, было всего 198, причем сколько-нибудь крупных было очень мало. Распределение артиллерийских средств в Севастополе было сделано вообще нецелесообразно; достаточно сказать, что на Малаховом кургане, центре позиции, ключе к Севастополю, в тот момент, когда Корнилов, Нахимов, Истомин и Тотлебен взяли в свои руки дело спасения города, находилось всего пять орудий; все пять среднего калибра (18-фунтовые). Мало того: башня, на которой эти пять пушек стояли, не была защищена, так как «гласис, долженствовавший защищать стены башни, и вообще земляные работы около нее еще не начинались»[748].

Совсем неожиданная, чреватая неисчислимыми последствиями ошибка союзного командования предупредила неминуемую катастрофу.

Корнилов, Нахимов, Тотлебен дивились этой «ошибке», но следует все-таки заметить, что Сент-Арно после Альмы мог учитывать, что храбрость русских войск даже и при недостаточности укреплений может явиться серьезным препятствием.

Утром в понедельник 10 (22) сентября, спустя два дня после Альмы, когда во французской и английской армиях многие убеждены были в неминуемости немедленного победоносного нападения на Северную сторону, сэр Джон Бэргойн, английский генерал, явился к главнокомандующему английской армией лорду Раглану и подал совет воздержаться от нападения на Северную сторону, а двинуться к Южной стороне. Раглан сам не решил ничего, а послал Бэргойна к французскому главнокомандующему маршалу Сент-Арно, в руки которого, таким образом, и перешла в этот момент судьба Севастополя. Многие французские генералы советовали немедленно напасть на Северную сторону. Но тяжко больной, распростертый на кушетке Сент-Арно (ему осталось жить еще ровно семь дней), выслушав сэра Джона Бэргойна, сказал: «Сэр Джон прав: обойдя Севастополь и напав на него с юга, мы будем иметь все наши средства в нашем распоряжении при посредстве гаваней, которые находятся в этой части Крыма и которых у нас нет с этой (Северной. — Е.Т.) стороны». Жребий был брошен, английские, французские, турецкие батальоны, эскадроны, батареи бесконечной лентой потянулись от лежавшей перед ними совсем беззащитной Северной стороны к югу. Генерал Канробер, фактически уже сменивший Сент-Арно спустя четыре дня после этого решения, лишь впоследствии узнал, как судили русские, вспоминая это фланговое движение. «Впоследствии я услышал из уст самого генарала Тотлебена, с которым я часто встречался, что, если бы мы произвели тогда внезапную атаку на Северную сторону, — мы бы взяли город», — говорил уже к концу жизни Канробер[749].

В Севастополе оставался ничтожный гарнизон, и «если бы неприятель, — писал Остен-Сакен, — действовал решительно, то и всей армии было бы недостаточно для защиты Севастополя, вовсе не приготовленного к принятию осады. Севастополь мог надеяться: сперва на помощь божию, а потом — на неустрашимого Корнилова»[750].

Вот что писал и Корнилов в своем интимном, не предназначавшемся для показа начальству дневнике: «Должно быть, бог не оставил еще России. Конечно, если бы неприятель прямо после Альминской битвы пошел на Севастополь, то легко бы завладел им»[751].

И другие защитники Севастополя не переставали дивиться этой грубой ошибке французского и английского верховного командования и благодарить судьбу за эту совершенно нежданно-негаданную милость. «Знаете? Первая просьба моя к государю по окончании войны — это отпуск за границу: так вот-с, поеду и назову публично ослами и Раглана и Канробера», — так сказал Нахимов, вспоминая в разговоре с генералом Красовским, уже спустя несколько месяцев, об этих грозных днях, наступивших сейчас же после отступления русских войск от альминских позиций[752]. Когда еще жив был Сент-Арно, Канробер играл лишь подчиненную роль. Нахимов имел, очевидно, в виду не только первые один-два дня после Альмы, но даже и несколько более поздний период, когда, после отъезда из армии смертельно больного маршала Сент-Арно, Канробер стал уже главнокомандующим.

Штурма и взятия Севастополя сейчас же после Альмы ожидали буквально с часу на час. Некоторые севастопольские жительницы составили письменное обращение к генералу Сент-Арно с просьбой отвезти их из Севастополя в Одессу на французском пароходе ввиду ужасов, грозивших женщинам, если город будет взят штурмом.

Это письмо было показано Корнилову, который только сказал: «Подождите, еще рано», но вовсе не счел содержание письма нелепым.

Меншиков не мог понять, куда клонится маневрирование французов и англичан после Альмы. 12 (24) сентября он остановился на предположении, что неприятель хочет отрезать Севастополь и весь Крым от Перекопа, т. е. от России. Он решил во что бы то ни стало помешать этому.

Главнокомандующий распорядился оставить в Севастополе совсем слабый гарнизон (восемь резервных батальонов и небольшое количество матросов), а сам со всей армией вышел из города, где пробыл три дня (с 9 (21) до 12 (24) сентября), и 13 (25) пошел к Бельбеку. Адмирал Нахимов не одобрил этого движения и назвал его «игрой в жмурки». Уже 13 (25) вечером Меншиков получил неприятное известие о том, что неприятель захватил один артиллерийский парк, отставший от русской армии. 14 (26) Меншиков стал на реке Каче.

Итак, отброшенная от Альмы русская армия отступала к Бельбеку. Князь Меншиков немедленно приказал Корнилову командовать на Северной части города, а Нахимову — на Южной. Положение казалось отчаянным. Севастополь мог быть взят в ближайшие дни. Нахимов заявил главнокомандующему, что он не колеблясь умрет, защищая Севастополь, но вовсе не считает себя, адмирала, способным к самостоятельному командованию на сухом пути и с готовностью подчинится кому-либо более подходящему, кого Меншиков назначит командовать на Южной стороне города. Однако Меншиков подтвердил свое решение и приказал Нахимову принять назначение.

Нахимов повиновался. Но как только союзная армия неожиданно для русского командования отошла от Северной стороны и обложила Южную, Нахимов упросил Корнилова взять на себя командование, а сам сделался его помощником.

Собственно, когда отступавшая русская армия была уведена Меншиковым в долину Бельбека, Севастополь был брошен буквально на произвол судьбы. Когда Меншиков, как сказано, перед своим отъездом из Севастополя призвал Корнилова и объявил ему, что назначает его командиром войск Северной стороны, а Нахимова командиром Южной, Корнилов возразил, что если армия уводится прочь, то ведь Севастополь не может держаться горстью моряков. Но Меншиков был непреклонен. Он мотивировал свое решение двумя аргументами: во-первых, отступая к Бельбеку, он сохранит сообщение с Россией, во-вторых, воспрепятствует полному обложению Севастополя, так как вся масса уводимой им армии будет фланговой угрозой висеть над союзниками.

Участник и английский историк Крымской войны Кинглэк замечает, что второй аргумент оказался чисто словесным, нереальным. Меншиков так далеко стал от союзников, что не он давал знать осажденному городу об их передвижениях, а, напротив, Корнилов и Нахимов извещали обо всем главнокомандующего, хотя Меншиков увел с собой всю кавалерию и разведки были для севастопольцев очень трудны. Спасли Севастополь в этот момент от непосредственной гибели, во-первых, грубые ошибки союзного верховного командования, не решившегося на немедленную атаку, и, во-вторых, три человека: Корнилов, Тотлебен, Нахимов.

Меншиков, уходя и уводя прочь армию, сделал, в сущности, такое дело, которое могло бы подкосить оборону в корне, если бы Корнилов и Нахимов не были Корниловым и Нахимовым, а были бы средними адмиралами или генералами, которые затеяли бы ссоры и пререкания: ведь оба они были оставлены с равными правами, и старшим над ними Меншиков не назначил, собственно, никого. Старшим по чину, правда, был Моллер, командующий войсками в Севастополе, но мы увидим сейчас, как Нахимов с ним распорядился.

Тут дело решилось быстро: как только обнаружилось, что неприятель двинулся вовсе не на Северную сторону, а на Южную, Нахимов заявил, что он хоть и старше годами и службой, но подчинится Корнилову. Это сохранило полное единство командования в городе, брошенном на произвол судьбы в самый опасный момент. Нужно тут же сказать, что в эти первые дни — от Альмы до 14 сентября, когда Нахимов приказал потопить часть русского флота, который был ему дороже жизни, он был в самом мрачном состоянии духа. Об этом говорят нам все источники[753]. Он глядел вечерами из окон дома, где жил Корнилов, на Мекензиеву гору и видел то бесчисленные огни английских и французских частей, то медленное движение вражеских масс, все идущих и идущих с Мекензиевой горы в долину Черной речки.

Нахимов уже тогда не верил в возможность спасти Севастополь. Он и позже в это не верил, как ни пытался скрыть это чувство, чтобы не обескуражить бойцов. Но и тогда и потом вывод для себя лично, по-видимому, он делал один и тот же: он, Нахимов, не желает пережить Севастополь. Окружающие чутьем понимали, что либо Нахимов и Севастополь погибнут в один день, либо Нахимов погибнет перед гибелью Севастополя. Следовательно, делая все зависящее, чтобы отсрочить падение крепости, он тем самым боролся за продление своего существования. Пока еще рядом был его друг Корнилов, которого он открыто ставил выше себя, Нахимов редко-редко позволял себе в совсем ограниченном и близком кругу проявлять овладевавшее им в эти сентябрьские дни чувство, близкое к отчаянию, как это было, например, в тот вечер, о котором рассказывает в своих воспоминаниях Лихачев. Но когда Корнилова не стало, никому уже не пришлось наблюдать Нахимова в таком ужасном состоянии. Он знал, что после кровавого дня 5 октября у матросов и солдат, защищающих Севастополь, не осталось никого, кроме него и Тотлебена, — может быть, еще впоследствии Истомина, С. Хрулева, А. Хрущева, Васильчикова, — кому они сколько-нибудь верили бы среди высшего командного состава, потому что многочисленные герои из рядовых, герои из низших офицеров известны лишь своим ротам, своим бастионам, своим ложементам, и не в их руках власть над всей обороной, не в их руках жизнь и смерть тысяч, не в их руках участь осажденного города. Доверие именно к начальнику — это такая моральная сила, которую ничто решительно на войне заменить не может.

После гибели Корнилова Тотлебен окончательно дал обороне Севастополя материальную оболочку, а Нахимов вдохнул в нее душу, — так говорили потом уцелевшие севастопольцы. Тот, кто стал на место павшего Корнилова и должен был его заменить всецело, уже не считал себя в праве поддаваться даже минутной слабости. В эти 27 дней Корнилов и его три товарища показали, как можно выйти из невозможного положения, а начиная с 5 октября Нахимов сделал для всех ясным, что Корнилов оставил по себе наследника.

Работа Корнилова, Тотлебена, Нахимова, Истомина после ухода Меншикова с армией была самой кипучей. Неизвестно было, когда спали, когда ели эти люди. Чрезвычайно трудны были условия, в которых им приходилось работать. Приведу наудачу лишь один пример. В сентябре 1854 г. в Севастополе были и саперные батальоны, и гениальный Тотлебен, и самоотверженные рабочие-землекопы, работавшие при самых отчаянных условиях. Но не было еще одного необходимого блага, без которого никакой Тотлебен не мог бы помочь: в осажденном городе не оказалось железных лопат и кирок. Как это случилось, т. е. кто именно систематически, годами расхищал суммы, отпускаемые на шанцевый инструмент, этого мы в документах не нашли. Но это и не существенно. Итак, нужно было откуда угодно достать лопаты. Бросились в Одессу, но оказалось, что «кирок здесь вовсе нет в продаже, лопат же отыскано у торговцев, за исключением брака, 4246 штук, весом в 404 пуда 15 фунтов». Эти железные лопаты отправлены были из Одессы 3 октября «на 12 конных подводах», а прибыли в Севастополь 17 октября[754]. До той поры рабочие копали землю, поправляя ежедневно и еженощно вновь и вновь разрушаемые неприятелем брустверы, при помощи деревянных лопат, так трудно бравших каменистый грунт. Тотлебен возводил свои гениальные сооружения. Корнилов сооружал бастионы. Нахимов ставил моряков на сухопутную службу. Нужно было затопить часть флота, чтобы он не достался неприятелю и чтобы загромоздить прибрежное дно бухты.

Корнилов, Нахимов, Тотлебен, Истомин перестали в эти дни считаться с ушедшим и уведшим свою армию главнокомандующим. По желанию Нахимова, высшую власть по обороне города в эти дни они решили вручить Корнилову, который и созвал совещание. Положение диктовалось обстоятельствами, хотя и не очень гармонировало с воинской дисциплиной.

«Но неужели после алминского сражения власть главнокомандующего поколебалась до того, что приказания его, по важности своей не терпящие отлагательства, не считались уже для его подчиненных обязательными, а им позволительно было совещаться, следует или нет приводить их в исполнение?» вопрошает по поводу этого созванного Корниловым совещания П.Ф. Хомутов в своих рукописных воспоминаниях о Крымской войне[755].

Документы ясно говорят нам, что и в самом деле в эти дни, от 9 (21) сентября, когда Меншиков увел армию от Альмы на Мекензиеву гору и дальше на Бельбек, и вплоть до вечера 18 (30) сентября, когда он явился в Севастополь и уведомил Корнилова, что все же, так и быть, усилит севастопольский гарнизон, престиж главнокомандующего был в глазах Корнилова и Нахимова равен нулю.

Положение становилось отчаянным, и Меншиков решительно не знал, как избегнуть близкой и, казалось, неминуемой катастрофы. «Что делать с флотом?» — спросил Корнилов. «Положите его себе в карман», — отвечал Меншиков. Корнилов, как и все жители Севастополя, узнал об уходе Меншикова с армией к Бахчисараю только после того, как это событие совершилось. Корнилов настойчиво требовал приказаний насчет флота, и приказание было Меншиковым отдано: «вход в бухту загородить, корабли просверлить и изготовить их к затоплению, морские орудия снять, а моряков отправить на защиту Севастополя».

Что было делать? На совете, который 9 сентября, на другой день после Альмы, Корнилов собрал в Севастополе, он предложил флоту выйти в море и атаковать неприятельские суда. Гибель была почти неизбежна, но, погибая, русский флот все же нанес бы серьезный вред неприятелю «и уже во всяком случае избег бы постыдного плена». Он указал при этом на большой видимый беспорядок в диспозиции неприятельских судов. Этот отважный план одними из присутствующих был одобрен, другими отвергнут. Большинство было против предложения Корнилова.

Тотчас после заседания Корнилов поехал к Меншикову и заявил, что все-таки выйдет в море и нападет на неприятеля. Меншиков категорически запретил это, раздражился, видя, что Корнилов стоит на своем, и снова приказал затопить суда. И только когда он объявил Корнилову, что если тот не намерен повиноваться, то он приказывает ему немедленно ехать на службу в Николаев, Корнилов вскричал: «Остановитесь. Это самоубийство… К чему вы меня принуждаете… Но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем, невозможно! Я готов повиноваться вам!»[756]

С рассветом 11 сентября началось потопление судов. Было затоплено пять кораблей. Корнилов обратился к матросам в приказе от этого же числа с такими словами: «Товарищи! Войска наши, после кровавой битвы с превосходным неприятелем, отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах? Он привел двойное количество таких, чтобы наступать на нас с моря. Нам надо отказаться от любимой мысли — разразить врага на воде! К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства. Главнокомандующий решил затопить пять старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд, и вместе с тем… усилят войска. Грустно уничтожить свой труд! Много было употреблено нами усилий, чтобы держать корабли, обреченные жертве, в завидном свету порядке. Но надо покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла!..»[757]

Было затоплено, собственно, не пять, а семь судов. Очевидно, Корнилов имел в виду лишь более крупные корабли, когда говорил о пяти[758].

14 сентября Нахимов подписал свой знаменитый приказ: «Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизона; я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры и оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться, как герой; нас соберется до трех тысяч, сборный пункт на Театральной площади».

Потопление оставшихся судов было приостановлено, как только появилась слабая надежда на то, что неприятель по какой-то непонятной причине отказывается от мысли немедленно штурмовать Севастополь.

Следует сказать, что хотя большинство писавших об этом военных критиков и во флоте и в армии впоследствии приходило к заключению, что потопление флота было вполне рациональным поступком, но существовало и прямо противоположное суждение, которое как раз в более близкую к нам эпоху стало выдвигаться особенно настойчиво.

Военный теоретик полковник В.А. Мошнин в своем известном специальном труде об «Обороне побережья», вышедшем в 1901 г. в Петербурге, говорит о затоплении Черноморского флота по приказу Меншикова в сентябре 1854 г.: «История не знает другого подобного примера безумного, бессмысленного уничтожения своих собственных средств… Такому поступку нет оправдания. Фаррагут в американскую войну шел с деревянными судами против броненосцев и победил; между тем ему следовало бы, исходя из вышеизложенного поступка наших моряков, уничтожить свои деревянные суда». И Мошнин приравнивает сентябрьское затопление русских судов к тому, как бы, например, кавалеристы, вооруженные саблями, встретились с противником, вооруженным пиками, — и на этом основании взяли бы да и закололи всех своих лошадей.

Покойный А. Зайончковский полемизировал против Мошнина и настаивал на целесообразности затопления. Нужно сказать, что и до Мошнина и Зайончковского долго в специальной военной литературе велись споры о том, следовало или не следовало предпринимать затопление русского флота в сентябре 1854 г. Вот вывод, к которому пришел в 1902 г. известный военный писатель Д. Лихачев в результате своего исследования: «Совокупность изложенных выше фактов привела нас к заключению, что заграждение входа на севастопольский рейд затопленными судами Черноморского флота имеет, в тактическом и стратегическом отношениях, значение безусловно отрицательное. То, что обыкновенно считается прямым и весьма важным результатом затопления судов, — помощь, оказанная флотом сухопутной обороне людьми и орудиями большого калибра, — могло быть сделано и не прибегая к этой крайней мере; во всех же других отношениях ее влияние на ход обороны оказалось скорее вредным, чем полезным»[759]. Но сам Лихачев признает, что по целому ряду обстоятельств Черноморский флот не мог выйти в море и с надеждой на успех сразиться с неприятелем; у неприятеля было 89 военных судов, из них 50 колесных и винтовых пароходов, а у нас 45 военных судов — и из них всего 11 колесных пароходов (и ни одного винтового). Да и эта цифра (45) может быть установлена с натяжками, как включающая корветы и бриги. А кроме того, русский флот не имел, за вычетом Севастополя, никакой морской базы. И тем не менее Лихачев считает, что если бы не поспешное решение о потоплении, русский Черноморский флот «был бы постоянной угрозой неприятельскому флоту, которому предстояло во все продолжение кампании содержать тесную блокаду порта для обеспечения своей операционной базы и своих сообщений». Затопление же «лишило Черноморский флот и этого второстепенного влияния на ход обороны»[760].

Но, конечно, даже и признавая отрицательное значение затопления флота, Лихачев и другие приверженцы его убеждения признают, что не эта «ошибка» сыграла главную роль в роковых неудачах кампании, если даже и признать затопление ошибкой. Главное было в численной слабости русских сил — не только морских, но и сухопутных. Может быть, Суворов решился бы напасть на Сент-Арно в самый момент десанта даже с теми силами, какие были у Меншикова, потому что признал бы капитальное, решающее значение этой операции: ее удачи, с точки зрения союзников, и поэтому ее провала, с нашей точки зрения. Суворов на своем веку и не такие дела делал. Но Меншиков не был Суворов, и враги князя говорили, что едва ли Суворов взял бы его к себе даже в качестве унтер-офицера, ибо великий вождь зорко следил за тем, чтобы его солдат не портило дурное товарищество. Из новейших авторов капитан 3-го ранга Зюзенков считает затопление мерой, безусловно оправдываемой обстоятельствами[761].

Прибавлю, что вопрос о затоплении Черноморского флота в сентябре 1854 г. был предметом полемики и в западноевропейской литературе. За границей военные историки и писатели по морским вопросам тоже с давних пор выражали совсем различные, глубоко несогласные мнения о потоплении русских судов. Английский историк и участник Крымской войны Кинглэк одобряет это решение, а французский военный историк Блерзи решительно порицает его, критикуя книгу Кинглэка. «События, по-видимому, доказали бесполезность такой меры, как потопление части кораблей с целью преградить неприятелю доступ на рейд, потому что защищавшие вход в бухту форты со своими тремя ярусами батарей с успехом боролись еще шесть недель спустя в течение целого дня против всех соединенных флотов: французского, английского и турецкого. А если это (потопление. — Е.Т.) было бесполезно, то не было ли также неуместным (maladroit), чтобы не сказать больше, предоставить без боя союзникам владычество над Черным морем на все время войны?»[762]

Нахимов считал, что корабли должно было потопить, — другого выхода не было.

Корнилов и Нахимов отказывались понять образ действий Меншикова после Альмы.

«Корнилов распустил по городу слух, главный смысл которого заключался в том, что светлейший будто бы бежал со своими войсками из Севастополя, оставляя его в жертву неприятелю, и что теперь гарнизону предстоит изыскивать самому средства отстаивать родной город», — пишет адъютант Меншикова, делавший при нем карьеру, А.А. Панаев. Он все хочет внушить доверчивому читателю, что уход Меншикова с армией прочь от Севастополя был совершен вполне безукоризненно. На самом же деле и армия и Севастополь не подверглись разгрому и гибели сейчас после Альмы только вследствие грубых ошибок и просчетов французского и английского командования. Ведь сам Панаев описывает, какой дикий беспорядок царил в армии и как 12 сентября фланговое движение Меншикова задержалось на двенадцать часов по оплошности и невежеству в военном деле генерала Кирьякова и как одно необыкновенное уменье князя Меншикова владеть собой удерживало его от выражений отчаяния[763].

Когда капитан Лебедев, посланный Меншиковым с Мекензиевой горы в Севастополь, прибыл туда 13 (25) сентября, Корнилов допустил его в заседавший в то время военный совет. Корнилов так сформулировал вопрос, который он предложил совету: «Что предпринять по случаю брошенного на произвол судьбы князем Меншиковым Севастополя?» Можно легко поверить, что Корнилов в самом деле «умышленно невнимательно» обращался при этом с посланцем Меншикова. Нахимов был мягче и расспрашивал Лебедева об армии, уведенной Меншиковым, но кончил вполне в нахимовском стиле: «Лебедев, по окончании вопросов, спросил Нахимова, в свою очередь, что же ему доложить светлейшему о действиях в Севастополе? А вот скажите, что мы собрали совет и что здесь присутствует наш военный начальник, старейший из нас всех в чине, генерал-лейтенант Моллер, которого я охотно променял бы вот на этого мичмана, — и Нахимов указал на входившего Костырева. Генерал Моллер, услыхав, что речь идет о нем, приподнявшись, обратился к Павлу Степановичу, но, узнав о предмете разговора… опять сел»[764]. И не только «опять сел», но заявил, что добровольно подчинится младшему в чине Корнилову. Да и как, после подобных комплиментов Нахимова, мог бы он поступить иначе? Кстати скажем, что вытесненный Нахимовым из Севастополя за полной ненадобностью Моллер в конце концов был сбыт с рук Меншиковым, который тоже хорошенько не мог уяснить себе, что ему делать с этим генералом. «Не знаю, как быть с Моллером: он самый старший из генерал-лейтенантов. Не можете ли вы, чтобы скрыть намеренное удаление, потребовать его у меня?..» — просил Меншиков командующего Дунайской армией Горчакова[765].

Корнилов не только убежден был, подобно Тотлебену — да и подобно подавляющему большинству русских командиров, — что союзники легко могли овладеть Севастополем сейчас же после сражения при Альме, но он вплоть до 18 (30) сентября считал немедленную гибель города очень вероятной, поскольку Меншиков не прислал подкреплений. 13 (25) Корнилов пишет: «О князе (Меншикове. — Е.Т.) самые сбивчивые слухи. Что будет, то будет, а надо брать меры. Если князь отрезан и к нам опоздает?..» 14 (26) тот же мотив: «Целый день занимался укреплением города и распределением моряков… Итого у нас наберется 500 резервов Аслановича и 10 000 морских разного оружия, даже с пиками. Хорош гарнизон для защиты каменного лагеря, разбросанного на протяжении многих верст и перерезанного балками так, что сообщения прямо нет!»

Того же 14 (26) сентября Корнилов узнал о занятии Балаклавы неприятелем: «…что будет — то будет, — читаем в рукописи его дневника, — положили стоять; слава будет, если устоим; если же нет, то князя Меншикова можно назвать изменником и подлецом; впрочем, я все не верю, чтоб он предал. По укреплениям работа кипит, даже усердствуют.

Войско кипит отвагой, но все это может только увеличить резню, но не воспрепятствовать входу неприятеля.

О князе ни слуху, ни духу».

Конечно, никому Меншиков не продавался и изменником вовсе не был. Просто ему было все равно. И если от его действий происходит такой вред, как будто бы это были сознательно изменнические действия, — все равно. И если его считают изменником, хотя он вовсе не изменник, — тоже все равно. И если Корнилов волнуется и сумасшествует, не получая целыми днями никаких известий от ушедшей к Бахчисараю армии, — тоже все равно. Поволнуется и перестанет. Князь Меншиков, правда, мог бы хоть записку в Севастополь переслать — сообщение вовсе не было отрезано. Это он признал. Ну, что же, забыл как-то. Но и это все равно. Ни Васильчиков и никто вообще не мог вывести князя Александра Сергеевича из состояния полнейшего равнодушия и апатии. Он вяло шутил, иронизировал над своими тупыми и пьяными генералами (которыми сам окружил себя) — и готовил царя к сдаче Севастополя.

15 (27) сентября: «О князе ни слуху, ни духу… Укрепляемся сколько можем, но чего ожидать, кроме позора, с таким клочком войска, разбитого по огромной местности при укреплениях, созданных в двухнедельное время…»

Дальше мы находим в рукописи, хранящейся в архиве (ЦГИАМ), слова Корнилова, которые, конечно, не могли попасть в печатный текст «Материалов» Жандра:

«Князь должен дать отчет России в отдаче города. Если бы он не ушел бог весть куда, то мы бы отстояли. Если бы я знал, что он способен на такой изменнический поступок, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу». И далее: «Хотим биться донельзя, вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению: пускай достаются развалины. Вечер — в черных мечтах о будущем России».

В нашей рукописи, в конце этой записки от 15 сентября, есть и еще фраза, тоже не попавшая в печатные «Материалы»: «Неужели все войска похожи на армию князя Меншикова, а Меншиков состоит в числе лучших генералов!»[766] Еще 18 (30) сентября при известии, что Меншиков «предоставляет Севастополь своим средствам», Корнилов замечает: «Если это будет, — то прощай Севастополь: если только союзники решатся на что-нибудь смелое, то нас задавят»[767].

Тотлебен, как мы уже знаем из показаний Канробера, смотрел в эти дни на положение вещей так же мрачно, как Корнилов и Нахимов. «Наше положение в Севастополе было критическое; ежеминутно готовились мы встретить штурм вдесятеро сильнейшего неприятеля и по крайней мере умереть с честью, как храбрые воины… Севастополь… с сухопутной стороны не был почти совсем укреплен, так что совершенно был открыт для превосходных сил неприятельской армии. Начертание укреплений и расположение войск поручено мне ген.-ад. Корниловым. Нам помогает также храбрый адмирал Нахимов, и все идет хорошо… Случались дни, когда мы теряли всякую надежду спасти Севастополь; я обрекал себя уже смерти, сердце у меня разрывалось…»[768]

Но именно с 18 сентября, когда он писал это письмо, положение уже кажется ему лучше, чем было до сих пор; появилась первая надежда, что Меншиков усилит севастопольский гарнизон и пришлет подмогу.

18 сентября Меншиков наконец, приблизив свою армию к Севастополю, побывал в городе, виделся с Корниловым и «предупреждал его, чтобы впредь он не беспокоился, если действующему отряду потребуется сделать еще какую-нибудь диверсию затем, чтобы отвлечь внимание неприятеля от Севастополя». Но Корнилов плохо верил в стратегию главнокомандующего и настаивал на необходимости усилить гарнизон, и князь «снисходя на односторонний взгляд еще не опытного в военном деле адмирала, уважая лихорадочную его заботливость о сосредоточении себе под руку всех средств к обороне Севастополя, главное же — сознавая, как важно ободрить столь незаменимого своего сподвижника», — согласился. Другими словами, Меншиков в это время не очень уверенно себя чувствовал и не решился спорить с Корниловым, который, по-видимому, не весьма и стеснялся с его сиятельством в этот момент. «…Корнилов не сочувствовал никаким диверсиям, не оценил по достоинству стратегических соображений светлейшего и смотрел на него, как на возвратившегося из бегов», — с грустью констатирует адъютант и поклонник Меншикова А.А. Панаев[769].

Тотчас же из команд, снятых с кораблей, стали формироваться батальоны под начальством корабельных командиров для действий на берегу.

Нахимов все эти дни — 12, 13, 14 сентября и дальше — непрерывно перевозил орудия с кораблей на береговые бастионы, формировал и осматривал команды, следил за вооружением батарей Северной стороны.

2 октября Нахимов вывел оставшийся пока русский флот из Южной бухты и расставил суда так умело и счастливо, что до последнего дня своего существования они могли оказывать максимально возможную помощь обороне Севастополя.

Артиллерийская перестрелка между Севастополем и неприятелем стала усиливаться. Русские старались мешать работе англичан и французов по устройству насыпей в их параллелях, французы и англичане прощупывали слабые места оборонительной линии и стремились помешать кипучей деятельности Тотлебена и его рабочих, которые проявляли совсем неслыханную энергию и спокойствие духа, когда им приходилось местами работать под неприятельским огнем. Этот огонь то замирал, то усиливался. Выпадали сравнительно даже спокойные дни. Приготовления с обеих сторон принимали все больший размах. Близилось страшное 5 октября. Меншиков хотел было усилить артиллерию, но из его добрых намерений мало что выходило.

Ведь и в данном случае подготовке севастопольской обороны вредила полная неизвестность относительно ближайших шагов союзного флота и армий. Учитывалась и до, и после высадки союзников в Крыму возможность следующего десанта англичан и французов где-нибудь между Одессой и Днестровским лиманом, и Горчаков, находившийся в середине сентября (ст. ст.) в Кишиневе, предписывал поэтому Хрулеву устроить ряд прикрытий и эполементов для орудий, которыми придется обстреливать неприятельский десант, в тех местах, где возможно его ожидать с наибольшей вероятностью. Хрулеву велено было ехать в Одессу и получить там от генерал-губернатора Анненкова нужные топографические сведения. Ему приказано было действовать «с величайшей поспешностью» и не только ставить местных обывателей на нужные земляные работы близ Одессы и дальше по берегу моря, но и обревизовать уже имеющиеся на этом побережье батареи, которые Горчаков считал неудовлетворительными[770]. Замечу, что Одесса, совершенно беспомощная в апреле 1854 г., в момент нападения на нее была защищена в сентябре значительной артиллерией: тяжелых осадных орудий там было 69. Но все это уже не понадобилось, а Севастополю нанесло тяжелый ущерб, потому что там таких орудий было мало.

Накануне бомбардировки 5 октября (и своей смерти) Корнилов доносил Меншикову: «Не можем сладить с мортирами, Карташевский поставил вчера на бастионе № 4 мортиру, в которую не лезет бомба, равно как бомбовые 3-пудовые орудия не выдерживают пальбы. Только что поставили таковую на бастионе № 6, как отскочил винград…

Казаки просят и сапог. Я решил им выдать, они все претендуют, что им не выдавали за две трети жалованья» [771].

Все усиливалась и грандиозно развивалась в самых разнообразных направлениях неутомимая деятельность Нахимова по обороне. Они с Корниловым соперничали, выказывая неслыханную отвагу (этим в Севастополе было трудно удивить, но оба все-таки удивляли и матросов и солдат), а также проявляли быструю находчивость и распорядительность. Тотлебен уже начал свое дело, — и Корнилов с Нахимовым мечтали об одном: чтобы штурм последовал как можно позже, когда Тотлебен успеет произвести хоть часть своих работ.

«На 5-м бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле». Множились угрожающие признаки. Пароход за пароходом подходили к Балаклаве, где стояли англичане, к Камышовой бухте, где были французские склады, и выгружали новые и новые грузы. «Надо полагать, что между прочим были и осадные орудия», — пишет Корнилов. В лагере осаждающих заметны были какие-то непрерывные и все усиливающиеся движения. Лагерь неприятеля был громаден: он шел от высот против Килен-балки до старой дороги на Балаклаву. «Князь (Меншиков. — Е.Т.) выехал к войску на Бельбекских высотах и заставил нас отдуваться», — пишет Корнилов своей жене 20 сентября (2 октября).

Корнилов и Нахимов ждали бомбардировки, но не думали, что неприятель решится на штурм. Кроме трех полков, которые Меншиков отправил в Севастополь еще 18 (30) сентября после свидания с Корниловым (Тарутинского, Бородинского и Московского), прибыли еще два батальона черноморцев, на которые оба адмирала больше всего полагались. Тотлебен времени не терял. «Наши укрепления принимают более и более грозный вид, на некоторые вытащили бомбические 68-фунтовые пушки… мы можем надеяться отстоять сокровище, которого русская беспечность чуть было не утратила», — так писал Корнилов 21 сентября (3 октября).

Корнилов и Нахимов очень довольны были духом моряков и солдат на бастионах. Подошел еще Бутырский полк. Происходила уже перестрелка с неприятелем. Но движение грузовых и транспортных судов неприятеля все усиливалось. Корнилов устраивал небольшие разведочные экспедиции.

Вот картина самых последних дней перед бомбардировкой, рисуемая в письме И.М. Дебу:

Росли работы французов против 4-го и 5-го бастионов и англичан — далеко против Малахова кургана. К 28 сентября севастопольский гарнизон был уже равен 35 000, тотлебеновские укрепления все увеличивались в числе и размерах. О недавних днях страха за Севастополь Корнилов уже вспоминал как о минувшей опасности: «Должно быть, бог не оставил еще России; конечно, если бы неприятель прямо после Альминской битвы пошел на Севастополь, то легко бы завладел им».

С 29 сентября работы осаждающих приняли очень крупные размеры. Неприятель «посыпал батареи». Севастопольский гарнизон стрелял, мешая этим работать, но уже приходилось «экономничать в снарядах» (так писал Корнилов в дневнике 30 сентября). Партии русских «охотников» (из Бутырского полка) даже бросились 1 октября в штыки и отогнали работавших англичан. 1-го, 2-го и 3-го русская артиллерия разгромила некоторые из французских работ. «День прошел спокойно, — писал Корнилов жене 4 (16) октября, — но это не мешает и их и нашей работе, всё укрепляемся и укрепляемся. Бог да хранит вас. Благословляю вас, весь ваш».

Это было последнее письмо, которое она получила. На другой день, 5 (17) октября 1854 г., на рассвете, неприятель открыл первую бомбардировку Севастополя.

Время великих надежд и быстро наступивших разочарований — так характеризует один из французских офицеров, убитый впоследствии на Камчатском люнете, те четыре недели, которые прошли между сражением при Альме и первой бомбардировкой Севастополя.

Уже победа при Альме выглядела не радостно. Транспорт за транспортом, битком набитые тяжело раненными, искалеченными людьми, отходили в Константинополь от морского берега у Альмы, от Камышевой бухты, где была база французов, от Балаклавы — базы англичан — в Константинополь и в Скутари, где были наскоро устроены большие военные госпитали. Одновременно внезапно обострилась холерная эпидемия, которая, то ослабевая, то усиливаясь, не прекращалась ни во время пути от Варны до Евпатории, ни после высадки, ни после Альмы.

Вот показание одного английского хирурга, бывшего при Альме: «Эти два дня я решительно купался в крови. Никакое описание не может передать всех ужасов этого поля сражения; мертвые, умирающие, лошади, ружья, лафеты, тела без голов, туловища без ног, раны такие, что у меня кровь стынет в жилах при одном воспоминании о них… Право, я ни с чем не могу лучше сравнить поле битвы в эти два дня, как с бойнею… В редутах мертвые и раненые лежали одни на других целыми грудами. Когда я проходил между ранеными, мольбы их разрывали мне сердце, и пока я занимался одним из них, двадцать других с отчаянием призывали меня к себе». Врачей у англичан и у французов оказалось так же мало, как и в русской армии. На корабле «Вулкан», перевозившем англичан из Альмы в Константинополь (а перевозились туда лишь очень тяжело раненные и искалеченные), было 300 раненых и 170 холерных, «и на всех этих больных только четыре врача». А на других таких кораблях даже и четырех врачей не было. На судне «Коломбо» было 553 человека израненных и искалеченных. Они лежали вповалку на палубе, «которая в два дня превратилась в гниющую массу. Раны… не обмытые и не перевязанные, породили червей, которые ползали повсюду». Другие корабли были ничуть не в лучшем состоянии. «Многие раненые были осмотрены не ранее, как через 6 дней после сражения»[773].

В воспоминаниях Уильяма Гоуарда Росселя о Крымской войне, вышедших в свет спустя сорок лет (в 1895 г.) и потому гораздо более правдивых, чем его же корреспонденции, писанные для газеты «Таймс» в 1854 г., автор говорит, что тотчас же после Альмы он посетил отплывавший в Скутари госпитальный корабль «Кенгуру», битком набитый ранеными и изувеченными в сражении англичанами. Эти страдальцы были в таком состоянии, что Россель был охвачен «жалостью, ужасом и гневом»[774].

«Все поле стонало», — пишет Россель; то же пишут и другие, вспоминая об Альме. Раненые, искалеченные люди вопили от боли, и их долгими часами, а некоторых даже днями, не успевали перевязать и подать им какую-либо помощь. Операции делались без анестезирующих средств, а средств обеззараживающих еще не было, и операции приводили сплошь и рядом к смерти после нечеловеческих и совершенно напрасных терзаний.

Если, считая с пропавшими без вести, русский урон был равен 5709 человекам, то и потери неприятеля при Альме, по позднейшим, более полным сведениям, исчислялись цифрой около 5000 человек[775].

Участвовавший в битве герцог Кембриджский, на глазах у которого 36 русских орудий расстреляли картечью первую бригаду легкой дивизии, пытавшуюся занять виноградники близ Бурлюка, выразился о сражении под Альмой в том смысле, что если англичанам суждено одержать еще одну такую победу в Крыму, то они останутся с двумя победами, но без войска.

И французы и англичане убедились, что при самых неблагоприятных условиях, сражаясь против почти вдвое сильнейшего неприятеля, русские солдаты поддерживают свою славную репутацию. Большинство русских пленных под Альмой оказалось тяжко раненными.

Лейтенант английской армии Джордж Пирд, участник битвы под Альмой, говорит в своем дневнике, что раненым русским англичане предлагали воду, бисквиты и даже одалживали им свои трубки. «Иногда, однако, эти любезности были предлагаемы людям, которые, хотя и находились в смертных муках, отказывались от предлагаемого, мрачно качая отрицательно головой, — это были опасные люди»[776].

10 (22) сентября союзники наконец покинули место Альминского побоища, откуда они не могли до тех пор двинуться, убирая раненых и приводя в порядок расстроенные боем и измученные усталостью части.

Они двинулись к реке Бельбеку и вечером того же 10-го числа увидали, уже с правого берега Бельбека, Севастополь. Перед ними была Северная сторона.

Ночью и на рассвете 13 (25) сентября армия Меншикова перешла через Сапун-гору, затем через Черную речку, прошла к Мекензиевой горе и двинулась к Бахчисараю. В пути, как раз когда русские покидали Мекензиеву гору, они вдруг увидели позади и в стороне от своего арьергарда длинную колонну французов и англичан. Столкновения удалось избегнуть, только пришлось лишиться нескольких повозок артиллерийского парка. Но русские понять не могли: откуда появились союзники и зачем они тут, куда они направляются? Удивление их имело основание: вечером 13-го числа окружение Меншикова с минуты на минуту ждало рокового известия, что союзники, находившиеся уже с вечера 10 сентября между Бельбеком и Северной стороной Севастополя, пойдут штурмом на слабые укрепления и возьмут город.

Разведка и у союзников и у Меншикова была одинаково неудовлетворительной. Если был удивлен русский арьергард, неожиданно повстречав на пути от Мекензиевой горы к Бахчисараю неприятельскую армию, то и союзники ровно ничего не знали об уходе Меншикова из Севастополя. «Эта непредвиденная встреча», так выражается Остин Лэйард, при ней присутствовавший, могла бы окончиться, если бы не счастливые случайности (т. е., другими словами, если бы Меншиков не упустил случая напасть на растянувшуюся союзную армию, шедшую к Балаклаве), «полным уничтожением» этой союзной армии[777]. Это мнение Лэйарда не одиноко в английской военной литературе.

А с другой стороны, и союзники ничуть не сумели воспользоваться этой оплошностью и неосведомленностью Меншикова, потому что, если бы они не удовольствовались отбитием нескольких фургонов, а бросились бы на русских, то могли бы забрать чуть ли не всю артиллерию[778].

Когда в 9 часов вечера 12 (24) сентября на Бельбеке в ставке Сент-Арно окончилось совещание лорда Раглана с маршалом Сент-Арно, армия союзников узнала, что ее ведут в Балаклаву, и на другой день утром 13 (25) сентября она выступила. Этот переход от Бельбека к Балаклаве был очень труден, войска тяжко страдали от жажды, воды не было вовсе.

Вечером 13 (25) сентября англичане подошли к Балаклаве, куда проникли к 7 часам утра 14 (26) сентября, после перестрелки с оставшейся в городе одной ротой греческого батальона (110 чел.). Эти греческие добровольцы считали своим долгом отстреливаться, пока хватило снарядов. Сорок человек из них было перебито.

После тяжкого перехода от Бельбека к Черной речке маршал Сент-Арно почувствовал, что жить ему осталось не более нескольких дней, и тут же из бивуака на Черной речке 14 (26) сентября написал военному министру Вальяну, что к его хронической болезни прибавилось холерное заболевание и он сдает верховное командование генералу Канроберу, командиру дивизии. Утром 15 (27) сентября его с трудом перевезли с Черной речки в Балаклаву, уже занятую англичанами, и там его перенесли на корабль «Бертолле». Сент-Арно скончался на этом корабле в море, по дороге в Константинополь, 17 (29) сентября 1854 г.

Канробер приказал французской армии расположиться лагерем между Стрелецкой и Камышовой бухтами. Англичане стали в Балаклаве и окрестностях. В Балаклаву и Камышовую бухту подходили одни за другими пароходы и парусные суда, выгружая боеприпасы и осадные орудия. Следовало на что-нибудь немедленно решиться.

Но если в умиравшем Сент-Арно в эти критические шесть дней после Альмы потухла боевая энергия и померкла его стратегическая зоркость, то в генерале Канробере, хоть он и находился в совершеннейшем здравии, никогда этих качеств и не было. Это был добрый, честный, прямой человек, но этим и ограничивались его качества. Ничего в нем не было от смелого кондотьера, от быстрого на решения, бесстрашного головореза в генеральских эполетах и орденских звездах, от политического авантюриста большого масштаба, — словом, ничем он покойного Сент-Арно не напоминал.

Роковой ошибки Сент-Арно и Раглана, отказавшихся от нападения на Северную сторону, он тогда не сознавал, — он ее понял лишь несколько позже.

Знал он, как и начальник его штаба генерал Мортанпре, лишь одно: Альма очень сильно потрепала не только русских, но и союзников. Это во-первых, а во-вторых — нужно же было отдать отчет (себе самим, конечно, а не императору Наполеону III, — Канробер всегда боялся волновать его величество), что и в сражении под Альмой были крайне неприятные моменты. Ведь не только участник и автор наиболее детальной истории Альмы, Кинглэк, но и все командиры обеих армий задавали себе вопрос о непонятном поведении русского командования, которое имело полную возможность разгромить английский центр, потому что русские войска уже начали это дело, уже добились успеха, — и вдруг, без тени смысла, остановились. Это было именно тогда, когда Владимирский полк у большого редута блистательной штыковой атакой обратил в бегство (и даже в беспорядочное бегство) англичан, бывших под начальством Кодрингтона. «Какое наваждение (the spell) связало царских командиров? И почему они отбросили от себя прочь те дары, которые военное счастье им принесло?» — с недоумением спрашивает Кинглэк. Ведь англичане после атаки, произведенной Владимирским полком, превратились в бегущую хаотическую толпу, сброшенную русскими штыками с холма. Кинглэк при всем своем патриотизме так и называет эту бегущую массу «толпой (a crowd), уничтожаемой картечью и пулями». «Как же случилось, что врагу внезапно вздумалось остановить истребление (англичан. — Е.Т.) и оголить свой большой редут? Когда остатки нашей штурмующей колонны бежали, как стадо, с холма (flocking back down the hill), — почему неприятель не уничтожил их, почему он остановил победоносную колонну владимирцев?»[779] Обо всем этом не следовало писать в газетах, но сами-то Раглан и Канробер отлично это знали, потому что своими глазами почти все видели. А всегда ли можно полагаться на бездарность русских командиров, лишающих своих солдат уже достигнутых успехов, — этого союзные главнокомандующие заранее знать не могли. Итак, немедленный штурм невозможен. Решено было: укреплять лагерь, отрыть параллели, установить орудия и попробовать бомбардировкой либо добиться сдачи, либо подготовить будущий штурм. Это затягивало все предприятие, но что же делать?

Писать бойкие и радостные патриотические статьи в парижских газетах было нетрудно. Но вовсе не такое настроение царило после всего пережитого при Альме и после Альмы в союзной армии. Главный герой битвы при Альме генерал Боске в первые же дни осады считал положение союзной армии положительно опасным и настойчиво просил Канробера написать в Париж и требовать немедленной присылки подкреплений. Он пошел к Канроберу и спросил, написано ли в Париж, как обещал Канробер. «Боске! Мой дорогой Боске! Нет, я не написал. Подумайте об огорчении, какое я причиню моему государю, о беспокойстве, которое в нем возникнет! Уверяю вас, он подумает о том, чтобы прислать нам людей, но как же мне причинить ему это беспокойство!» — «Генерал, — ответил Боске, — тогда я ему причиню эту заботу, потому что во имя вашей чести, во имя армии я считаю своим долгом уведомить императора об истинном нашем положении. И если вы не обещаете мне, что ваше письмо отправится с завтрашним курьером, я возвращаюсь к себе в лагерь и пишу письмо!» Тогда лишь Канробер написал Наполеону III просьбу о подкреплениях[780].

Во всяком случае к середине октября нового стиля все приготовления к первой бомбардировке были у союзников закончены. Начало канонады было назначено на утро 17 октября.

Поздно вечером 4 (16) октября Корнилов, выслушав доклад капитан-лейтенанта Попова, возложил на него ряд обязанностей по снабжению бастионов снарядами. Прощаясь с ним, адмирал сказал: «Завтра будет жаркий день, англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект, я опасаюсь за большую потерю от непривычки, впрочем, наши молодцы скоро устроятся: без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из нас завтра слягут». Попов напомнил Корнилову приказание Николая, чтобы он берег себя. «Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?»[781] Корнилов хорошо знал, какое впечатление произвели на войска его недавние слова. Гарнизон помнил его появление перед войсками 15 сентября, которое нам так живо описывают свидетели: «Явился генерал-адъютант Корнилов, и все с благоговейным любопытством смотрели на любимца Лазарева, создавшего Черноморский флот. Настала мертвая тишина, когда раздался голос Корнилова: «Товарищи!.. на нас лежит честь защиты Севастополя, защиты родного нам флота! Будем драться до последнего! Отступать нам некуда, сзади нас море. Всем начальникам частей я запрещаю бить отбой, барабанщики должны забыть этот бой! Если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите, братцы, такого начальника, заколите и барабанщика, который осмелится бить позорный отбой! Товарищи, если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот из вас будет подлец, кто не убьет меня!..» Порывом восторга отвечали моряки на речь начальника, и стоило взглянуть на эти лица, чтобы убедиться, что меж ними не было малодушных», — говорит очевидец[782].

Когда в половине седьмого утра 5 (17) октября 1854 г. раздался грохот с французских батарей, то под первый огонь попал именно этот четвертый бастион, которому суждено было получить такую великую славу в дальнейшем. Корнилов сейчас же, во всю прыть своего коня, помчался туда, свита еле поспевала за ним. «Когда мы взошли на банкет левого фаса бастиона, канонада была уже в полном разгаре, — пишет стоявший рядом с Корниловым на насыпи бастиона капитан Жандр, — воздух сгустился, сквозь дым солнце казалось бледным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну составляли наши укрепления, другая посылала нам смерть. На четвертом бастионе французские ядра и бомбы встречались с английскими». Неприятелю отвечал не только четвертый бастион, но и две русские батареи, расположенные позади него, так что русские бомбы с этих батарей перелетали через бастион и били по траншеям французов. Корнилов проходил по бастиону от орудия к орудию, ободряя солдат и матросов. Его наблюдал в эти последние часы его жизни И.Ф. Лихачев: «Спокойно и строго было выражение его лица; легкая улыбка едва заметно играла на его устах; глаза, эти удивительные, умные и проницательные глаза светились ярче обыкновенного, щеки пылали. Высоко держал он голову, сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился, он весь как будто сделался выше ростом. Я никогда не видел человека прекраснее его в эти минуты». Предстояло затем замысловатое дело: выехать с четвертого бастиона и попасть к Нахимову на пятый. Но пока Корнилов оставался на четвертом бастионе, французы стали усиленно обстреливать крутой холм, по которому нужно было спуститься. Лошадь Корнилова не шла, испуганная оглушительным грохотом, сверканием выстрелов, разрывающимися ежесекундно бомбами. Корнилов усмехнулся и сказал своей лошади: «Не люблю, когда меня не слушают». «Вот молодец, так молодец!» — громко говорили солдаты четвертого бастиона, глядя на спуск Корнилова с холма. Наконец удалось заставить лошадь слушаться поводьев и попасть на пятый бастион. Там действовал Нахимов. Корнилов подошел к Нахимову, и оба стали руководить наведением орудий и прицелом. Артиллерийскую прислугу русских батарей нещадно било и бомбами и картечью.

Было 9 часов утра, когда Корнилов наскоро набросал, в самом разгаре канонады, свой последний рапорт:

Вот картина, рисуемая очевидцем. «На пятом бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле: здесь, как и там, он был в сюртуке с эполетами, отличавшими его от других во время осады, — пишет сопровождавший Корнилова Жандр. — Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов взошел на банкет у исходящего угла бастиона, и оттуда они долго следили за повреждениями, наносимыми врагам нашей артиллерией. Ядра свистели около, обдавая нас землей и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая прислугу орудий». Один из офицеров пятого бастиона решился наконец указать Корнилову на отчаянную опасность и на то, что его подчиненные, т. е. все защитники бастионов, даже обижены тем, что он лично явился сюда и этим показывает свое недоверие к ним, исполняющим свой долг. «Долг? А зачем же вы хотите мне мешать исполнить мой долг?» — спросил Корнилов.

Бомбардировка усиливалась с каждым получасом.

Выбравшись с пятого бастиона, Корнилов, забрызганный кровью и глиной, поехал на шестой бастион. Оттуда вернулся на минуту домой отдать приказы и выслушать донесения с других мест. Выходя из дому, он вдруг, вынув из кармана золотые часы, сказал, отдавая их уезжавшему в Николаев капитану Христофорову: «Передайте, пожалуйста, жене; они должны принадлежать старшему сыну; боюсь, чтобы здесь их не разбить…» Сам же он опять сел на лошадь и объявил, что теперь снова поедет на Малахов курган. Тогда флаг-офицер Крюднер, только что побывавший на кургане, подошел к Корнилову и передал, что командующий на Малаховом кургане Истомин просит его не приезжать туда ни в коем случае. Рассылая во все стороны приказы о доставлении питьевой воды на бастионы, о доставлении снарядов, об эвакуации раненых с бастионов, Корнилов медленно ехал снова на четвертый бастион. Он выразил мнение, что адский огонь, направленный больше всего именно на четвертый бастион, показывает, что французы хотят, по-видимому, повести штурм на него. Желая как-нибудь задержать новое появление Корнилова на четвертом бастионе, флаг-офицер Жандр постарался отвлечь его внимание к третьему бастиону, который обстреливался англичанами, еще не успевшими пока в утренние часы развить такой сильный огонь, как французы против четвертого бастиона. Оглушительный грохот стоял над городом. Приказав Попову принимать все меры по части снабжения батарей снарядами, Корнилов прибавил: «Я боюсь, что никаких средств недостанет для такой канонады».

Дым от страшной канонады до такой степени был густ, что батальоны не были видны, пока к ним не подъезжали вплотную. Огонь усиливался с каждой четвертью часа все больше и больше. Корнилову, объезжавшему батареи, доложили, что на третьем номере уже в третий раз меняют перебитую в полном составе артиллерийскую прислугу. Он поспешил на редут номер третий. В его свите был Тотлебен. «Ребята, — обратился Корнилов к солдатам, — товарищи ваши заставили замолчать французскую батарею, постарайтесь сделать то же». Тотлебен вышел вперед и поднялся на бруствер, осыпаемый градом французских ядер. Он заметил неправильность в прицеле и приказал прекратить на минуту стрельбу. «Не надо торопиться, стреляйте реже, но чтобы всякий выстрел был действителен», — сказал он артиллеристам[784].

Осмотрев третий бастион, Корнилов вдруг снова заявил, что желает проехать сейчас на Малахов курган, о котором, казалось, он уже не думал после переданных ему слов Истомина, что там все в порядке и что Истомин очень просит его не приезжать на курган. Офицеры третьего бастиона смутились и, провожая его, выразили свои опасения и сожаления. Они знали, как может отразиться на духе солдат, и особенно матросов, потеря главного начальника в разгаре боя, да еще такого начальника, как Корнилов. Особенно изумились они, когда узнали, что Корнилов намерен ехать туда вдоль траншеи, а не по более безопасной все же дороге через Госпитальную слободу. Корнилов, усмехнувшись, ответил, что от ядра не уедешь никуда. Французские бомбы, специально для него и его двух провожатых назначенные, били по этой пустынной дороге сзади него, впереди него. Около 11 часов утра Корнилов верхом стал подыматься от оврага на Малахов курган. Впереди, на кургане, выстроился во фронт 44-й флотский экипаж. Моряки закричали «ура», увидя подходившего к ним адмирала. Он остановил их. «Будем кричать «ура» тогда… когда собьем английские батареи», — сказал он, обращаясь к фронту. И, показав на прекратившие огонь французские батареи, прибавил: «а теперь покамест только эти замолчали». Сойдя с лошади, Корнилов пошел к башне. Первый этаж был уже полон ранеными. Когда он хотел подняться наверх, командовавший на кургане адмирал Истомин нашел предлог его туда не пустить, хотя сам он весь этот страшный день находился под огнем. Корнилов подошел к ретраншементу, прикрывавшему центр обороны кургана — Малахову башню. В этот момент против башни, ежеминутно усиливая огонь, действовали три английские батареи. Истомин, тут командовавший, доложил приехавшему против его воли начальнику, что верхняя часть Малаховой башни уже разрушена англичанами, все артиллеристы там перебиты и что решительно незачем Корнилову туда идти, потому что там уже никого нет. Тогда Корнилов стал торопиться проехать к Ушаковой балке, чтобы осмотреть стоявшие там Бутырский и Бородинский полки. Канонада со стороны английских батарей усиливалась с минуты на минуту. Бомбы рвались непрерывно у подножия башни и разбивали «земляные батареи», устроенные Истоминым.

Флаг-офицер Жандр подошел к Корнилову и стал убеждать его возвратиться наконец домой. «Постойте, поедем еще к тем полкам, а уж потом домой». — «Ну, пойдем». И он направился к своей лошади, стоявшей за бруствером. Но только он сделал пять-шесть шагов, как несколько ядер перелетело через его голову, а одно ударило его в нижнюю часть живота и в верхнюю часть ноги и раздробило ногу. «Отстаивайте же Севастополь!» — сказал он подбежавшим поднимать его. «Ни крика, ни стона его никто не слыхал». Он потерял сознание, только успев произнести эти слова. На перевязочном пункте в госпитале он пришел в себя. Капитан Попов вбежал в комнату. «Не плачьте, Попов. Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна». Он начал как будто о чем-то думать. Но мучения стали совсем нестерпимыми, и Корнилов время от времени вскрикивал. Когда прибежал Истомин и стал говорить, что рана, может быть, не смертельна, Корнилов сказал: «Нет, туда, туда, к Михаилу Петровичу». Это он поминал их общего начальника и учителя Лазарева. Истомин разрыдался, поцеловал умирающего и побежал обратно на Малахов курган. Канонада все свирепела, и нельзя было дозволить себе роскоши побыть хоть несколько минут у одра смерти товарища. «Неужели вы меня не знаете? — сказал умирающий Попову. — Смерть для меня не страшна; я не из тех людей, от которых надо скрывать ее. Передайте мое благословение жене и детям. Кланяйтесь князю и скажите генерал-адмиралу, что у меня остаются дети». Медицинскую помощь он отклонил. «Напрасно вы это делаете, доктор, — сказал он врачу Павловскому. — Я не ребенок и не боюсь смерти; говорите прямо, что надо делать, чтобы провести несколько спокойных минут». Присутствовавшим Попову, доктору Павловскому и двум матросам (гребцам его гички) показалось, что Корнилов задремал. Но вдруг за дверью послышался шум. Адмирал открыл глаза и спросил, что там такое. Ему ответили, что пришел лейтенант Львов с известием, что английские батареи сбиты и всего только два орудия у англичан обстреливают Малахов. Выслушав это, Корнилов, собрав последние силы, дважды прошептал: «Ура, ура». Через несколько мгновений его не стало.

Нахимов узнал роковую весть не скоро и отлучиться с бастиона не мог, пока шла канонада. Капитан Асланбеков рассказывает, как, поехав вечером поклониться праху убитого, он, войдя в комнату, увидел Нахимова, который плакал и целовал мертвого товарища.

Когда в 12-м часу дня погиб Корнилов, сражение было в полном разгаре.

Корнилов эти короткие, последние часы остававшейся жизни мог с удовлетворением констатировать, что его труды и труды Нахимова, Тотлебена и Истомина и руководимой ими солдатской и матросской массы даром не пропали.

В самом деле, уже до полудня союзные главнокомандующие могли удостовериться, что они очень серьезно просчитались и что Севастополь этой бомбардировкой одолеть ни в коем случае не удастся. Неожиданность за неожиданностью поражала осаждающих. Откуда-то выросшие за три-четыре недели укрепления, дальнобойные орудия, меткая стрельба, доходящая до дерзости смелость гарнизона — все это обнаружилось явственно к вечеру, но уже и утром особенно радостных впечатлений ни у Канробера, ни у лорда Раглана не было.

Уже в 8 часов французские батареи на правом фланге союзников были сильно подавлены русским огнем. Когда в 8 часов 40 минут взлетел на воздух французский пороховой склад, с русской батареи раздалось «ура» и русские принялись (говорит корреспондент «Таймса») стрелять с такой силой, что «заставили совершенно замолчать французский огонь, так что французы могли делать выстрелы только время от времени, через значительные промежутки, а в 10 часов почти совсем замолкли на этой стороне». В 11 часов огонь ослабел, но вскоре возобновился с необычайной силой. В 12 часов 45 минут в дело вступил французский флот.

«Картина была поразительна. Русские сильно отвечали на нападения с суши и с моря». В 1 час 25 минут взорвало другой пороховой склад у французов, а в четвертом часу такая же участь постигла и английский пороховой склад[785]. С 4 до 5 часов дня усилилась бомбардировка и со стороны английского флота. Но русские отвечали, ничуть не ослабляя огня и с прежней меткостью.

Когда смерклось, союзники прекратили канонаду. Русские смолкли лишь после союзников.

За время бомбардировки русским огнем были взорваны два пороховых склада у французов и один у англичан. По признанию даже французских подцензурных газет, от убийственного огня русских батарей пострадало пять французских линейных кораблей и фрегатов, у англичан — два серьезно и третий — легко (все-таки он загорелся, но огонь был быстро потушен). Значительный вред, испытанный французским флотом 5 (17) октября, французы приписывали тому, что «английские корабли поздно явились на поле боя», и кстати вспоминали, что «англичане выказали такую же медлительность во время высадки на берега Крыма и в деле при Альме»[786].

После бомбардировки 5 (17) октября французские офицеры писали, что «русские далеко превзошли то понятие, которое о них было составлено. Их огонь был убийствен и меток, их пушки бьют на большое расстояние, и если русские принуждены были на минуту прекратить огонь под градом метательных снарядов, осыпавших их амбразуры, то они тотчас же возвращались опять на свои места и возобновляли бой с удвоенным жаром. Неутомимость и упорное сопротивление русских доказали, что восторжествовать над ними не так легко, как предсказывали нам некоторые газетчики». Нечего и говорить, что эти строки могли появиться в свет не во французской, а в бельгийской прессе.

Русский огонь ничуть не уступал неприятельскому. Еще часа за два до гибели Корнилова русская бомба попала в пороховой склад и в запас снарядов французской батареи. Страшный взрыв разметал людей и орудия и временно внес полное смятение в ряды атакующих. Мечты о том, чтобы закончить этот день штурмом, пришлось оставить. Корабли французского и английского флотов, громившие Севастополь в этот день с моря, получали от русского ответного огня довольно тяжкие повреждения и потеряли убитыми и ранеными несколько сот человек. Около английских кораблей «Альбион» и «Аретуза» русские ядра перебили все буксировавшие их пароходы — и как раз тогда, когда русские направили на них интенсивный огонь. «Альбион» трижды загорался и уже начал тонуть, когда его вывели из огня. Его пришлось отправить в Константинополь, так же как и «Аретузу». Были и еще потери. Пострадал и французский флот. Русская бомба ударила в каюту командира фрегата «Виль де Пари», перебила свиту Гамлэна, фрегат получил еще несколько попаданий и в полуразрушенном виде отошел к концу боя от города. Пострадали довольно тяжко и некоторые другие суда.

Вот непосредственно записанные впечатления участника боя севастопольца Славони об этом дне: «В час пополудни подвинулся к укреплениям и неприятельский флот и открыл по ним страшную пальбу. Закипел бой ужасный: застонала земля, задрожали окрестные горы, заклокотало море; вообразите только, что из тысячи орудий с неприятельских кораблей, пароходов и с сухопутных батарей, а в то же время и с наших батарей разразился адский огонь. Неприятельские корабли и пароходы стреляли в наши батареи залпами; бомбы, каленые ядра, картечи, брандскугели и конгревовы ракеты сыпались градом; треск и взрывы были повсеместны; все это сливалось в страшный и дикий гул; нельзя было различить выстрелов, было слышно одно только дикое и ужасающее клокотание; земля, казалось, шаталась под тяжестью сражающихся. И я видел это неимоверно жестокое сражение; ничего подобного в жизнь свою я и не думал видеть, ни о чем подобном не слыхал, и едва ли когда-нибудь читывал. И этот свирепый бой не умолкал ни на минуту, продолжался ровно 12 часов и прекратился тогда лишь, когда совершенно смерклось. Мужество наших артиллеристов было невыразимо. Они, видимо, не дорожили жизнью»[788].

«Таймс» посвятил довольно пессимистическую статью этой первой бомбардировке. Русские необычайно быстро и успешно исправляют все повреждения, наносимые их веркам; отстреливаются очень хорошо; из поврежденных союзниками фортов русские почему-то «стреляют сильнее, чем когда-либо. Севастополь гораздо более сильная крепость, чем думали. Запас орудий (у русских. — Е.Т.) кажется неистощим». Севастопольские укрепления огромны, и совсем уж необычайно, что «калибр русских орудий по крайней мере равен калибру наших (английских. — Е.T.)». Снарядов в Севастополе сколько угодно, «сотни пушек продолжают извергать ядра без перерыва, без замедления. Сила их гарнизона не менее удивительна»[789].

Участник бомбардировки 5 (17) октября и летописец Крымской войны барон де Базанкур при всем своем казенном французском оптимизме подводит такой итог военным результатам бомбардировки:

Союзники, которые до первой бомбардировки имели в виду продолжать ее в течение нескольких дней и этим принудить город к сдаче или во всяком случае подготовить штурм, после 5 (17) октября должны были отказаться от своего намерения.

Вот что помешало: «18 октября, 5 часов пополудни. Огонь открылся сегодня поутру вскоре после рассвета. Французы были еще не в состоянии помогать нам (англичанам. — Е.Т.). Их крайняя левая сторона до сих пор хранит молчание. Они не будут готовы ранее 19 или 20-го: такой сильный вред нанес им русский огонь. В продолжение ночи русские исправили повреждения и втащили новые пушки… В настоящую минуту (3 часа пополудни 6 (18) октября. — Е.Т.) русские теснят нас сильно, возвращая три выстрела на наши два»[791].

Канонада, перемежаясь с долгими и короткими паузами, грохотала целыми неделями и после 5 (17) октября, то днем, то ночью, то круглые сутки. 24 октября 1854 г. вице-адмирал Новосильский доложил по начальству, что приказ о том, чтобы нижним чинам была предоставлена возможность сменяться и отдыхать, не выполняется: его матросы не желают уходить от своих пушек.

Это произошло на четвертом бастионе — на том бастионе, о котором офицеры говорили, что вернуться оттуда живым гораздо труднее, чем взять первый лотерейный приз, и куда начальство отряжало офицеров на дежурство — по жребию. В этот самый день, когда Новосильский доносил о решении своих матросов не уходить на отдых и отказаться от смены, 24 октября Г. Славони писал из Севастополя: «Сегодня уже двадцатый день, как неприятель громит нас день и ночь, бросает в город бомбы, каленые ядра и конгревовы ракеты… мы существуем, хотя англо-французы и употребляют все свои силы и все возможные средства нас уничтожить»[793]. Вот пример, почему всегда будет искусственным сосредоточивать все свое внимание на матросе Кошке и на других прославившихся отдельных матросах и солдатах: чем же не равны матросу Кошке все полтораста-двести матросов Новосильского, не пожелавших никому уступить своей первой очереди — быть в полном составе перебитыми на четвертом бастионе? А ни одного имени этих людей не дошло до истории.

С 5 (17) октября Севастополь был днем и ночью буквально под дождем бомб и ядер. «…в городе, который страшно бомбардируют шестой день, бомбардируют с 6 часов утра до 6 вечера, а ночью с разных пунктов каждые четверть часа посылают в город бомбы…»[794]

Ядра и гранаты в 68 фунтов весом, чиненные пулями по 130 штук в каждой, все это было еще внове для русских защитников Севастополя в эти первые дни осады[796].

Вообще после первой бомбардировки установился какой-то новый порядок в городе, новый «быт», как бы новое мироощущение у защитников Севастополя. Каждый день можно было ждать новой бомбардировки, а весьма вероятно и штурма. Каждый день возникали и планы организации разведок. Уже в первые недели осады образовалась та привычка к ежеминутному ожиданию насильственной смерти, которая наложила на севастопольцев не заметный им самим, но очень заметный вновь приезжающим людям, особый отпечаток. В первые же 10 дней изменился и внешний вид Севастополя. «Есть новые батареи внутри города, баррикады на улицах, бойницы для ружейной обороны в окнах домов. Из батарей наших, береговых и сухопутных, ни одна не сбита неприятелем; его же батареи часто сбивают, но на утро он устраивает новые. Сильно действует неприятель против батареи, поставленной между бульваром и бараками; довольно близко подошел к ней, траншею вырыл в 180 саженях от нее, где сидят его штуцерники. Вчера наши войска, в числе около 3 батальонов, ходили от Черной речки к английским батареям и к вечеру возвратились, заклепав несколько орудий. В то же время с 5-го бастиона два батальона ходили против одной из французских батарей, заклепали орудия и вернулись… Кровавые частности, вроде того, что у саперного барабанщика бомбой оторвало голову и куски ее находили в ста саженях от тела, — пропускаю»[797].

Есть и еще детали нового быта, бегло отмечаемые в письмах и дневниках севастопольцев: «Ядра и бомбы не щадят никого; много детей приносят на перевязочные пункты, — кому ногу отнимут, кому руку, кому обе ноги»[798].

Но на эти подробности скоро перестали обращать внимание вследствие их однообразия и ежедневной повторяемости.

Мрачную тень наводила в самые первые дни главным образом смерть Корнилова. Если бы не это, бомбардировку 5 (17) октября принимали бы скорее как русскую победу. «За час до смерти он проезжал мимо нас верхом, и каким молодцом проскакал! Героем… Да, жаль его. Вот и все письмо, мысли расстроены, скверное время, да и о будущем не хочется подумать. Прогоним неприятеля-радостно будет», — писал Дебу[799].

В более оптимистическом духе высказывались люди более пылкие и увлекающиеся, чем И.М. Дебу. Вот что писал командир «Владимира» Г.И. Бутаков своей матери спустя две недели после первой бомбардировки:

Оптимизм Бутакова, впрочем, в эти октябрьские дни объяснялся еще и новым событием: битвой под Балаклавой, которую он и имеет в виду в своем письме, говоря о «деле Липранди». К этой битве, разразившейся спустя восемь дней после первой бомбардировки Севастополя, мы и должны теперь обратиться.

После бомбардировки 5 (17) октября 1854 г. союзники некоторое время были в нерешительности. Они, правда, продолжали, как уже сказано, не щадя снарядов, упорно бомбардировать Севастополь, но было ясно, что это делается без точной, непосредственно поставленной военной цели и что ждать штурма, который можно было предполагать после первой бомбардировки, не приходится. А с другой стороны, присылаемые с моря транспорты с подкреплениями приходили больше к французам в Камышевую бухту, но не к англичанам.

Канробер знал, конечно, что терять дней не приходится и что на носу зима, когда по Черному морю транспортам плавать будет не очень легко и когда ночевать в парусиновых палатках не так полезно для здоровья армии. Но как кончить?

В свое время, сейчас же после высадки, 6 (18) сентября маршал Сент-Арно, обозленный английской медлительностью, писал, играя словами, своей жене: «Господа англичане нисколько не стесняются, но меня очень стесняют». Теперь это мог повторить и Канробер. С таким же правом этот преемник Сент-Арно мог бы повторить и другие слова покойного маршала, написанные еще тогда, когда он находился в Варне: «Вы в Париже говорите: нужно сделать что-то… Все эти проекты прекрасны и легко осуществимы в воображении и когда сидишь в Париже за чаем или за шампанским».

Недостатка в таких советах и советчиках не было и теперь, в октябре, после первой бомбардировки, но разница была в том, что Канробер терялся и не смел так не считаться с этими советами, как не считался его предшественник. Канробер не решался ни готовиться к штурму Севастополя, ни напасть на армию Меншикова; он даже повадился в Балаклаву ездить, чтобы раздобыться планом, инициативой, идеей у лорда Раглана. Уже одна эта надежда показывает, в каком затруднении находился в средних числах октября французский главнокомандующий. Но лорд Раглан сам привык ждать из французского штаба действующей армии указаний.

Так прошло восемь дней — и вдруг толчок воспоследовал. Дело в том, что Меншиков и до и после Альмы, и до и после первой бомбардировки нисколько не верил в успех завязавшейся гигантской борьбы. Но из Петербурга ему не давали покоя, и он считал нужным решиться на какую-то видимость активных военных выступлений. Милютин хорошо понял умонастроение главнокомандующего: «Из рассказов приезжавших из Севастополя, так же как из писем самого князя Меншикова, ясно было видно, что последний смотрел на положение дел с крайним пессимизмом и отчаивался в возможности отстоять Севастополь. Но государь не допускал и мысли о сдаче Севастополя. Во всех своих письмах к кн. Меншикову император ободрял его, поручал ему благодарить войска и моряков, высказывал в самых теплых выражениях свое доверие к молодецкой их стойкости, высказывал сожаление о том, что сам не с ними…»[801] Меншиков решил напасть на турок, охранявших подступы к Балаклаве, на английский лагерь у Балаклавы.

Положение в Балаклаве к утру 13 (25) октября было такое. На невысоких буграх, окружающих Балаклаву, союзники устроили еще в середине сентября, тотчас после занятия города, четыре больших редута — впереди линии от села Чоргун к Балаклаве — и один поменьше. Но вооружены артиллерией были из них только три больших. Эти редуты прикрывали линию Чоргун — Балаклава и были расположены впереди, на линии от Сапун-горы к селу Кадыкиой, и заняты турками. Английское командование усвоило себе правильное, по существу, воззрение, что турки отсиживаются от русских за укреплениями гораздо успешнее, чем выдерживают их натиск в открытом поле. Но лорд Раглан упустил из виду, что ведь Омер-паша отпустил с союзниками в Крым не наилучших, а наихудших из своей армии, потому что хорошие были ему самому нужны на Дунае, где он остался. Эти поистине несчастные турки, превращенные в Камышевой бухте французами в вьючных животных, англичанами, напротив, были обращены в передовых, так сказать, бойцов и посажены на редуты, чтобы защищать своей грудью английский лагерь и склады в Балаклаве. Турок принято было кормить очень скудно, бить смертным боем за провинности, к общению не допускать, даже офицеров турецких за стол с собой не сажать. И вообще если в это самое время в Константинополе султан Абдул-Меджид буквально не знал, куда ему спрятаться от великодушного покровителя и спасителя Оттоманской державы лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, то подданные султана, страдавшие в Балаклаве, еще меньше чаяли найти себе где-нибудь спасение от хлыстов и палок своих английских союзников. Их посадили на редуты перед городом Балаклавой. На каждом из четырех редутов было по 250 человек турок и по одному английскому артиллеристу[802]. Смирно сидели турки на этих редутах в течение нескольких недель, как вдруг в 6 часов утра 13 (25) сентября 1854 г., к неописуемому своему ужасу, они увидели, что на них направлен артиллерийский обстрел, после чего на все четыре редута помчалась в атаку кавалерия, а за ней и пехота.

С первого редута турки не успели даже вовремя бежать, и около двух третей их было перебито ворвавшимися русскими войсками, но со второго, третьего и четвертого редутов турки бежали с предельной быстротой, побросав орудия, которые не успели заклепать, и покинув все, что на редутах находилось. Русская кавалерия преследовала и избивала их во время этого панического бегства еще на некотором расстоянии за редутами. Уцелевшие турки были безжалостно перебиты и изранены англичанами, когда им удалось добежать до города. Об этом рассказывает английский офицер в довольно безмятежном тоне: «Неприятности для турок тут (т. е. в Балаклаве. — Е.Т.) не окончились, так как наша стража приняла их острием штыка и не позволила им войти, зная, как трусливо они себя повели»[803]. Генерал Липранди занял высоты Кадыкиоя. Но это было лишь началом дела. За четырьмя редутами, которыми овладели русские при этой первой атаке, находился второй ряд выстроенных англичанами укреплений, начинавшихся от села Кадыкиой, но позади первого редута параллельные линии редутов шли до отрогов Сапун-горы. За этими укреплениями стояла бригада легкой кавалерии под начальством лорда Кардигана, а за ней бригада тяжелой кавалерии под начальством бригадного генерала Скэрлетта. Та и другая находились в этот день под начальством лорда Лекэна. Отдельно от лорда Лекэна действовал 93-й шотландский полк, пытавшийся, хотя и безуспешно, остановить бегство турок из четырех передовых редутов. Этот полк состоял под начальством баронета Коллина Кемпбелла. Кемпбеллу удалось остановить русских кавалеристов, преследовавших турок, и кое-кого из турок включить в свой отряд. Затем бригада Скэрлетта произвела атаку на гусарский полк и казаков и отбросила их к Чоргуну. Липранди безуспешно пытался опрокинуть шотландский полк Кемпбелла, стоявший в долине Кадыкиоя. Хотя гусары шестой легкой кавалерийской дивизии помяли стоявшие перед ними части, но уже со всех сторон на выручку англичанам спешили к Балаклаве и к Кадыкиою новые и новые части союзников. Дело в том, что уже в 8 часов утра оба главнокомандующих — лорд Раглан и генерал Канробер — примчались на место боя. Конечно, в данном случае главная роль должна была принадлежать Раглану, потому что русское нападение было направлено на английские укрепления и войска. Это обстоятельство сыграло губительную для англичан роль. Уже генерал Рыжов, который произвел нападение на Коллина Кемпбелла, отступил, теснимый драгунской бригадой начальствовавшего в этот день над всей тяжелой кавалерией Скэрлетта, когда Скэрлетт, не заметив, что Рыжов с умыслом норовит пройти между двумя отнятыми утром у турок редутами, завлекает англичан в опаснейшее положение. Неожиданно грянули справа и слева в колонну Скэрлетта русские пушки, уже появившиеся около двух редутов (второго и третьего). Английские драгуны, потеряв убитыми и ранеными несколько десятков человек, бросились назад. Тут-то и произошло трагическое для англичан событие, о котором было столько страстных споров и в течение всей Крымской войны и долго после нее, — то событие, которое в английской историографии и публицистике дало Кадыкиою название «долины смерти». Наиболее правдоподобные показания рисуют дело так. Лорд Раглан сначала передал начальнику всей кавалерии лорду Лекэну приказ идти вперед и, при поддержке пехоты, овладеть высотами, где находились русские, чтобы воспрепятствовать им увезти пушки со взятых утром редутов. Лекэн и ждал пехоты, но она все не появлялась. Потом Раглан из этого создал целое обвинение против Лекэна, будто бы упустившего удобный момент (и эта лживая версия почему-то была без критики принята даже в некоторых русских военно-политических работах). Без поддержки пехоты Лекэн даже, согласно приказу, и не должен был и не мог двигаться, не подвергая страшному риску свои бригады (как Скэрлетта, так и Кардигана). Но этим дело не окончилось.

Русские, как это было видно в подзорные трубы издали с того места, где стояли окруженные свитой лорд Раглан и генерал Канробер, начали стаскивать пушки со взятых ими редутов. Сражение в тот момент казалось на этот день законченным, никаких новых атак с русской стороны не предвиделось. Лорд Раглан, указывая Канроберу на русских, с видимой досадой сказал, что жаль все-таки отдавать им эти трофеи. Канробер ответил: «Зачем идти самим на русских? Предоставим им идти на нас: мы на превосходной позиции, не будем отсюда трогаться (ne bougeons pas)!»[804]

Если бы на месте Канробера был Сент-Арно, то, во-первых, он бы запротестовал энергичнее, а во-вторых, Раглан его вообще послушался бы скорее. Но Канробер не имел ни авторитета, ни характера Сент-Арно. Раглан подозвал к себе генерала Эйри и продиктовал ему несколько строк. Все видевшие это утверждали потом, что им в голову не могло прийти, что именно продиктовал Раглан генералу… Затем Эйри подозвал одного из находившихся тут же своих кавалеристов, капитана Нолэна, и вручил ему бумажку. Нолэн помчался к легкой кавалерии и, подскакав к начальнику ее, лорду Лекэну, передал ему бумажку. Вот что прочел Лекэн в этом новом приказе:

«Лорд Раглан желает, чтобы кавалерия быстро пошла во фронтовую атаку и попыталась воспрепятствовать неприятелю увезти прочь орудия. Отряд конной артиллерии может сопровождать. Французская кавалерия у вас находится с левой стороны. Немедленно». Этим словом «immediate» кончался приказ[805].

Впереди русские стояли углубленной «подковой». Один конец ее был у Кадыкиоя, около взятых утром редутов, второй — у подножия Федюхиных гор. Лекэн с полной ясностью, как показывал потом, понял все безумие того приказа, который он держал в руках. Он обратился к Нолэну с вопросом, понимает ли он, что требуется. Английская кавалерия, углубившись между двумя концами «подковы», попав в глубину русского расположения, неминуемо окажется между двух огней и погибнет под двойным, перекрестным огнем русских батарей, стоящих, с одной стороны, у Кадыкиоя, а с другой — у Федюхиных гор. Нолэн мог лишь подтвердить то, что ему велено было передать. Впоследствии Раглан и те, кто силился его оправдать, пытались утверждать, будто капитан Нолэн преступно забыл прибавить устно, что ему было приказано: «если возможно (if possible)». Сваливать вину на Нолэна было тем удобнее, что капитан был убит через несколько минут после передачи приказа. Лорд Лекэн выражал потом готовность под присягой засвидетельствовать, что этих слов («если возможно») Нолэн ему не показал. Лорд Лекэн, дивизионный генерал, начальник всей кавалерии, оказался в таком положении, когда военному человеку долго размышлять не приходится: у него в руках была бумажка с приказом главнокомандующего.

Лорд Лекэн подъехал к лорду Кардигану, командиру драгунского полка, и передал ему приказ Раглана для немедленного исполнения. Кардиган, как и его дивизионный начальник, сейчас же понял, что его посылают делать поистине сумасшедшее дело. «Позвольте мне заметить, сэр, что у русских батарея в равнине прямо перед нашим фронтом и батареи и ружейные стрелки с обоих флангов». Но Кардигану незачем было доказывать своему дивизионному начальнику то, в чем лорд Лекэн сам был убежден. Лекэн «пожал плечами и сказал: «Тут нет выбора — должно только повиноваться (there was no choice but to obey)»». Кардигану, кроме драгунского полка, были даны для атаки еще некоторые части стоящей здесь легкой кавалерии. Затем Кардиган скомандовал: «В атаку!»

Это были отборные части, поражавшие красотой и великолепием конного состава. Кавалерия понеслась во весь опор прямо на русское расположение.

Сам Раглан, никогда не бывший боевым генералом, не имевший понятия о том, что такое ответственность вождя, — потому что потерять руку в поручичьем чине сорок лет назад еще не значит приобресть способности полководца, — глядел с видимым удовольствием на великолепное зрелище несущейся на русских в стройном порядке отборной кавалерии. Но настоящие военные, вроде Канробера и его свиты, сначала, по их позднейшему признанию, даже не поняли, что такое перед ними происходит. Лорд Кардиган со своими кавалеристами мчался прямо в углубление русского расположения, под картечь справа, слева и в лоб. Русские выждали, когда мчавшаяся во весь опор английская кавалерия влетела в ту воронку, которой была долина между Федюхиными горами и взятыми утром русскими войсками редутами. Загремела русская артиллерия, поражая англичан с обоих флангов и с фронта. Одним из первых был убит капитан Нолэн, офицерский состав в несколько минут был наполовину перебит и изранен. Одесский полк и казачьи полки, несколько подавшиеся назад к Чоргуну под первым натиском, почти тотчас же вернулись на прежние позиции. Русская кавалерия, стоявшая в глубине долины, бросилась на англичан, рубя людей и лошадей. С фланга, со стороны Федюхиных гор, шестью уланскими эскадронами под командой генерала Еропкина ударили на англичан. Несомненно, англичане были бы тут истреблены до последнего человека, если бы не подоспела помощь. Французский штаб, окружавший Канробера, вполне осмыслил, что творится, лишь тогда, когда русская кавалерия, а за ней пехота бросились после артиллерийского обстрела избивать англичан. «Это великолепно, но это не война! Это сумасшествие!» — крикнул английским штабным возмущенный и прямо растерявшийся от полной неожиданности генерал Боске, один из лучших боевых генералов французской армии. Немедленно были приняты меры к спасению того, что еще оставалось от английской легкой кавалерии. Сейчас же последовал приказ Канробера, и два эскадрона французских егерей первыми, а за ними другие французские части помчались на выручку Кардигану и его кавалеристам, уже повернувшим лошадей и убегавшим от русского преследования.

С трудом остатки кавалерии вернулись в лагерь. Русское командование не решилось продолжать преследование. Сражение окончилось. Оно не было довершенной русской победой, но уж, конечно, ни в малейшей степени не было победой союзников, и говорить о русском «поражении» под Балаклавой можно, только разве имея в виду занятие города 16 сентября после Альмы, когда Балаклаву, в сущности, и не защищали (если не считать ничтожной перестрелки), — но ни в каком случае нельзя называть так дело 13 (25) октября, хотя взятые редуты и пришлось покинуть.

Напротив, и взятие этих редутов в начале боя и истребление легкой английской кавалерии в конце его были, бесспорно, успехом для русской армии, хоть и не имевшим никаких выгодных стратегических последствий.

День Балаклавы (точнее было бы сказать — Кадыкиоя, но и у нас, начиная с Тотлебена и Липранди, и у союзников более принято было называть этот бой сражением при Балаклаве) — 13 (25) октября 1854 г. навсегда остался траурной датой в военной истории Англии.

Только 6 ноября (нов. ст.), т. е. через 12 дней, в Лондон пришло посланное из Константинополя Стрэтфордом-Рэдклифом известие о роковом событии. Эта легкая кавалерия, легшая под Балаклавой, числила в своем составе представителей самых аристократических фамилий. Впечатление в Англии от этого известия было потрясающее[806].

Долгие годы (вплоть до начала войны 1914 г.) из Англии прибывали временами паломники со специальной целью посещения «долины смерти», где погибла английская кавалерия.

Хотя под Балаклавой не удалось развить и использовать успех, но и в Севастополе и во всей армии Меншикова известие о происшедшем 13 (25) октября вызвало большой подъем духа. Много говорили о взятых трофеях — знамени и значке, 11 чугунных орудиях, из которых три были взяты с боя, 16 ящиках с ружейными патронами, ружьях, шанцевых инструментах, о 500 английских кавалеристах, легших в долине, прежде чем их товарищи обратились в бегство. Передавались многочисленные случаи, доказывавшие необычайное одушевление, с которым в этот день дралась русская армия. Ординарец генерала Жабокритского, казак и урядник Донского полка втроем обратили в бегство несколько неприятельских всадников, уже окруживших Жабокритского. Стрелковый (4-й) батальон «доказал неприятелю, — по словам Липранди, — что мы не отстали от него в действии штуцерников»[807]. Урядник казачьего батальона Шульча, контуженный ядром, остался во фронте, как остались и многие другие раненые. Рядовой Днепровского пехотного полка Клим Ефимов был в цепи штуцерников при взятии Комары и получил ранение осколком гранаты в лицо, но как только доктор сделал ему перевязку, «просил доктора отпустить его на место сражения» и отпросившись, наконец, явился к своей роте, где и пробыл до конца боя. Рядовому 5-й егерской роты Дементию Комиссарову оторвало осколком гранаты два пальца на руке. «Долго не бросал он своего штуцера, — читаем в рапорте генерал-лейтенанта Липранди Меншикову, — старался еще зарядить штуцер, но льющаяся кровь мочила и патрон и верное его оружие. Не стало терпения Дементию Комиссарову, и он обратился к офицеру: «Позвольте мне сбегать завязать руку, и не угодно ли пострелять пока из моего штуцера, — знатно попадает! А я сейчас же ворочусь». И действительно, через несколько минут молодец Дементий Комиссаров явился опять между стрелками и, хоть с перевязанной рукой, не переставал стрелять из своего любимого штуцера до конца сражения»[808].

Тяжело раненный в ногу рядовой 4-й карабинерной роты Цветковский лежал на земле, «когда неприятельская кавалерия, разбитая на голову, в беспорядке и во весь дух мчалась назад». Его не успели снести на перевязку. «Увидев скачущего впереди на лихой лошади англичанина, Цветковский сказал: «Ах, батюшки, не дайте ему выскочить! Он славно напирал, пусть же хоть на отъезде попробует русского свинца!» С этим он повернулся на брюхе, приподнялся, прицелился, и английский наездник свалился с коня. «Теперь хоть и на перевязку!» — сказал Цветковский»[809].

Слишком долго было бы перечислять случаи, когда тяжко раненные отказывались отправляться на перевязку и, оставаясь в строю, погибали иногда через несколько минут от потери крови. Вот что писал Липранди, донося о поведении своих войск в день битвы под Балаклавой: «Все войска, отряды, понимая высокое назначение свое: защищать родной свой край, горели нетерпением сразиться с неприятелем. Все сражение можно назвать одним геройским подвигом, и вообще весьма трудно отдать кому-либо особое преимущество перед другими. Соревнование было общее как между каждым родом войск, так и между всеми чинами вообще»[810].

Итак, на левом берегу Черной речки удалось утвердиться, всего два с небольшим километра отделяли Балаклаву от русских войск. Липранди стоял у Чоргуна и ждал от Меншикова подкреплений, ждал артиллерии, чтобы довершить начатое и взять Балаклаву, но подкрепления, которые в самом деле стали подходить, были употреблены, как увидим, совсем на другое дело.

Союзники, явно очень уклоняясь от истины, показывали в официальных донесениях, будто они потеряли всего 600 человек. У нас было показано убитыми и ранеными 617 человек. По позднейшим данным, потери союзников были около тысячи человек, а есть подсчеты, доводящие эти потери даже до полутора тысяч. Самое важное заключалось в том, что в моральном отношении у русских от этого балаклавского боя было ощущение победы, а у англичан — ощущение (и притом очень болезненное) поражения, сознание совершенно бессмысленно загубленных жизней, потерь, вызванных бездарностью и военным невежеством главного командования. Раглан всю вину постарался свалить на Лекэна и Кардигана, будто бы не понявших его. Правительство и пресса его поддержали, чтобы не подрывать престижа.

««Балаклава» — это слово будет передано потомству в анналах Франции и Англии, как название места, памятного деяниями героизма и происшедшим там бедствием, до тех пор непревзойденными в истории», — читаем мы в одной из английских брошюр времени Крымской войны, посвященных гибели легкой кавалерии[811].

Воображение поражала вовсе не цифра погибших (такие ли гекатомбы видел Крым в эти годы!), но непростительное, ничем не извиняемое легкомыслие, вызвавшее катастрофу.

После битвы под Альмой и начала осады Севастополя, после ряда фантастических, тотчас же опровергаемых слухов о падении крепости — в Англии и Франции наступило некоторое разочарование.

Во Франции императорская цензура еще усиленно поддерживала казенный оптимизм, но лондонская пресса уже не скрывала своего нетерпения и даже неудовольствия. А тут еще в конце октября пришли в Лондон и Париж известия о Балаклаве, о «победе», которая имела какой-то сомнительный вид и до странности походила на поражение, так как привела к ужасающему избиению английской легкой кавалерии. От французского главнокомандующего Канробера, от английского лорда Раглана требовали поскорее приступить к подготовке общего штурма.

Но и с русской стороны готовились к решительным действиям.

Результатом стремления русского командования предупредить штурм Севастополя внезапным нападением на союзников и явилось инкерманское кровопролитие. Если бы это сражение удалось выиграть, то русская победа заставила бы, вероятно, союзников снять осаду с Севастополя; как увидим дальше, они сами в этом признавались. На карту ставилась судьба всей Крымской войны.

Следует сказать, что Балаклава необычайно приободрила даже таких сдержанных людей, как Тотлебен. Русские еще не знали тогда, что лорд Раглан, очень смущенный после боя 13 (25) октября 1854 г., серьезно подумывал о перенесении английской базы из Балаклавы в другое место, потому что боялся нового нападения со стороны Липранди. Но и не имея этих сведений, русские войска сильно повеселели. И в Севастополе и в лагере Меншикова с увлечением рассказывалось, как английская кавалерия, прорвавшись сквозь ружейный и картечный огонь, опрокинула было гусар и казаков и отбросила их до Чоргунского ущелья; как тут русские полки остановились, пришли в себя от внезапного натиска и перешли в контратаку; как уцелевшие английские кавалеристы хоть и успели умчаться прочь, спасенные французами, но это им стоило страшнейших потерь. Несколько эскадронов были истреблены вконец, после чего казаки переловили лошадей этой «сумасшедшей кавалерии», тогда же так названной, и продавали их по 15–20 рублей, а купившие потом перепродавали этих дорогих кровных рысаков по 300–400 рублей. «Сумасшедшими» назвали английских кавалеристов русские участники дела[812].

К Меншикову как раз во второй половине октября 1854 г. подошли значительные подкрепления: 10-я и 11-я пехотные дивизии. Настроение войск и вообще успехи балаклавского дня заставили князя Меншикова подумать о большой наступательной операции. У него оказалось, не считая моряков, около 107 000 человек как в Севастополе, так и вне его (не говоря уже о 20 000, находившихся на севере Таврического полуострова под командой генерала Хомутова).

На такую наступательную операцию усиленно толкал Меншикова царь.

Неспокойно смотрел на это заведовавший канцелярией военного министра и состоявший при нем по особым поручениям Дмитрий Алексеевич Милютин. Он знал и о том, что царь подталкивает Меншикова к наступлению в широком масштабе, и о том, что Меншиков провалит дело, если около него не будет настоящего военного человека, и о том, что он не потерпит при себе никого, кто мог бы выдвинуться и затмить его в глазах государя. Меншиков сознавал свою беспомощность и хотел, чтобы около него был компетентный человек, но уже наперед завидовал тому и ненавидел того, кто в самом деле будет компетентнее его. О том, что из всего этого вышло, — как раз перед роковым сражением при Инкермане, — повествует нам в своих записках тот же умный, дельный Милютин, конечно, не смевший и думать, что его строки попадут в печать:

Неблагополучно было с боеприпасами.

Уже в самом начале осады Меншиков и царь жестоко тревожились по поводу недостатка пороха в Севастополе. «Грустно было мне читать твое донесение от 3 ноября, любезный Меншиков! Неужели должны мы лишиться Севастополя, флота и со всеми ужасными последствиями за недостатком пороха! Неужели, имея под ружьем более 70 тысяч отличного войска против 50 тысяч полуголодных и прозябших союзников, не предстоит более никакого способа извлечь пользу из геройской обороны, более месяца продолжающейся и стоившей нам столько горьких жертв! Это ужасно подумать…» Так писал царь, ответственный и за преступную неподготовленность к войне, и за разгул безнаказанного воровства, лишившего героев Севастополя пороха, и за назначение Меншикова, которому все это писал и который, кроме вреда, ничего для обороны не сделал и не мог сделать[814].

Не желая давать сражения, зная твердо, что не может положиться на себя, Меншиков тем не менее с каждым днем все более чувствовал полную невозможность уклониться от большого боя. Ведь подкрепления получал и ждал не он один, их ждали также Канробер и Раглан. У союзников в первые дни после Балаклавы было около 71 000 человек (41 800 французов, 24 500 англичан, около 5000 турок), а у него, Меншикова, с прибытием 10-й и 11-й дивизий, с лишком 107 000, т. е. на 30–35% больше. Артиллерии было тоже больше, чем у союзников. Меншиков знал также, что после получения больших подкреплений, которых они ждут, союзники непременно предпримут новую бомбардировку и штурм Севастополя. Необходимо было воспользоваться скоропреходящим моментом перевеса в силах и нанести предупредительный тяжкий удар по ближайшему расположению союзников. Слухи о готовящемся штурме Севастополя окончательно побудили Меншикова решиться на наступательную операцию.

Эта мысль была тем соблазнительнее, что нападение могло быть в первую очередь направлено на английские, а не на французские силы, всегда казавшиеся более грозными. На скатах Сапун-горы, идущих к верховьям Килен-балки, стояла 2-я английская дивизия Лэси Ивэнса (Lacy Evans), т. е. всего 3400 человек, а ближайшая к ней дивизия Кэткарта состояла без малого из 4000 человек. Им-то и предстояло выдержать тяжкий удар двух русских отрядов, действующих с двух сторон: один (Соймонова) — от Севастополя, другой (Павлова) — от развалин Инкермана. Правда, подальше Кэткарта стояла еще и 3-я дивизия (генерала Инглэнда — тоже в 4000 человек), но она могла уже запоздать к решающей минуте. Еще с большим правом можно было рассчитывать, что запоздают прийти на помощь французы.

Прибытие к армии еще некоторых частей 4-го пехотного корпуса с генералом Данненбергом окончательно заставило князя решиться на атаку.

Откровенно отрицая в себе дарования тактика, князь Меншиков отнюдь не делал отсюда вывода, что он никак не может быть главнокомандующим. Он только открыто самоустранялся всякий раз, когда считал необходимым, во имя избавления себя от надоедливых приставаний царя, затеять сражение. Так было и теперь, когда начиная с 21 октября (2 ноября) нужно было уже вплотную приступить к подготовке большого нападения на союзников. Свои верховные функции главнокомандующего на предстоящий день князь решил фактически уступить генералу Данненбергу, хотя диспозицию сражения составил самолично. Почему Данненбергу? А не все ли равно? — отвечал обыкновенно впоследствии князь Александр Сергеевич. Он не верил ни в одного из окружавших его генералов, и мы дальше увидим, как он о них всех вместе однажды выразился, когда получил отставку.

Ему нужно было, конечно, иметь человека, на которого возможно было бы свалить ответственность в случае неудачи. Диспозиция сама по себе могла быть и хороша, но, как известно, выигрывает сражение не тот, кто составил диспозицию, а тот, кто взял на себя ответственность за ее выполнение и кто на самом деле ее осуществил в бою своими распоряжениями.

Впоследствии между немногими защитниками и многочисленными обвинителями Данненберга возгорелся спор о степени виновности этого генерала в том, что случилось при Инкермане. Данненберг настаивал, будто положение его было очень неопределенным, будто он, состоя при отряде Павлова, вовсе не был настоящим верховным распорядителем битвы, и т. д. Но Меншиков утверждал, что он безусловно доверил в этот день Данненбергу все, с момента соединения отрядов Павлова и Соймонова. Конечно, в данном случае Меншиков не лгал. Но в течение всего этого кровавого дня сам Меншиков находился с только что прибывшими в Севастополь великими князьями Николаем и Михаилом у верховьев Георгиевской балки, очень далеко от поля сражения, и даже из этого прекрасного далека ничем не распоряжался. Вот что писал уже после побоища Николай Николаевич своему брату, наследнику престола: «Дело началось в 7-го утра, а князь выехал только тогда из дома, так что мы у Инкерманского моста его ждали, а первую позицию уже наши брали, а мы оттуда все время смотрели… Мы все время с князем оставались на правом фланге, и ни разу ни один из генералов не присылал донесения князю о ходе дела, так что князь, сделав распоряжение для укрепления нашей позиции ретраншементами для орудий и стрелков, поехал посмотреть, что делается на левом фланге, но на половине дороги он встретил Данненберга, который объявил князю, что он приказал войскам отступать, ибо огонь неприятельский усилился и бил ужасно артиллерийскую прислугу. После этого князь совсем потерялся»[815]. Прибавлять к этому показанию нечего. Итак, главнокомандующим должен был быть в этот день тот самый злосчастный Петр Андреевич Данненберг, который ровно за год перед тем, 23 октября 1853 г., проиграл на Дунае битву при Ольтенице. Что Меншиков терпеть не может Данненберга и пользуется в этом смысле полной взаимностью — это все знали. Вот что великий князь Николай Николаевич в том же письме к наследнику, которое я только что цитировал, пишет (на своем собственном «русском» языке): «Любезный Саша… ты сам знаешь, что Меншиков и Данненберг себя (!) терпеть не могут». Назначив Данненберга и передав ему набросок составленной им диспозиции, Меншиков устранился. По диспозиции, предназначенная к нападению на расположение союзников русская армия была разделена на два больших отряда: Соймонов должен был напасть на англичан, перейдя через Килен-балку и взобравшись на высоты, где они стояли, а генерал Павлов должен был двинуться от развалин Инкермана на Килен-балочное плато, которое, соединившись с Соймоновым, они и должны были взять. Оба генерала после соединения должны были подчиниться Данненбергу.

Эти генералы совершенно справедливо ставили себя выше Данненберга, которого каприз иронического князя Александра Сергеевича сделал их начальником, хотя сам князь и писал как-то по этому поводу: «Тогда начальство должно перейти в руки Данненберга, но это было бы истинное несчастье»[816]. Какое тяжкое, ничем не искупаемое преступление перед русским народом он делает, держась такого мнения о Данненберге и все-таки вручая ему судьбу русской армии, — такая мысль князю Меншикову даже и случайно не могла забрести в голову. «Я не тактик, не мое дело вести в бой. Генералов нет!» — повторял и до и после Инкермана Меншиков[817].

Данненберг местности не знал, хотя и говорил, что знает, а карты порядочной ни Сапун-горы с ее отрогами, ни Килен-балки, ни Чоргуна, ни всей долины Черной речки, ни переходов от инкерманских развалин к тем склонам Сапун-горы, которые были обращены к Севастополю, в штабе у Меншикова не оказалось, — впрочем, и самого штаба в реальном значении этого слова у него тогда тоже не было. Военный министр князь Долгоруков отказался прислать из Петербурга нужную карту, потому что она «единственная». В конце концов карту прислали, но она пришла на другой день после сражения, когда была уже не нужна.

Защитники Севастополя, державшиеся о Данненберге приблизительно такого же мнения, как и сам назначивший его князь, не ждали от такого назначения ничего доброго.

Узнав, что М.Д. Горчаков, отправляя в Крым на помощь Севастополю две дивизии, поставил во главе их Данненберга, Меншиков в спешном порядке просил его избавить от этого генерала. Но Горчакову слишком уж хотелось самому избавиться от Данненберга, и вот что он ответил Меншикову 19 октября 1854 г.: «Мне невозможно избавить вас (vous) от Данненберга. Принимая от меня благодеяние, именно войска, которые я вам посылаю, примите же и тяготы (les charges), с этим сопряженные. Впрочем, он не совершил ничего настолько компрометирующего, чтобы отнять у него командование его армейским корпусом, но будет полезно не терять из вида, что его способности не таковы, чтобы можно было с успехом доверить ему отдельное командование»[818].

Для солдат Данненберг, только за несколько дней до этого прибывший из Дунайской армии, был совсем неизвестным человеком, а солдатам своего корпуса он был даже слишком известен — как начальник, сведший к нулю успех русских войск при Ольтенице. Известно им было и то, что в 5-м корпусе, где подвизался Данненберг, нижних чинов очень плохо кормили и особенно усердно обкрадывали[819].

Таковы были взаимоотношения между начальниками и моральное положение человека, который должен был руководить сражением.

Генерал Данненберг встретился накануне Инкерманского сражения с Нахимовым и сказал адмиралу: «Извините, что я еще не был у вас с визитом». Нахимов ответил: «Помилуйте, ваше превосходительство, вы лучше сделали бы визит Сапун-горе»[820].

Но этим дело не кончилось. У нас есть свидетельство, что Данненберг все-таки не понял Нахимова, приняв, вероятно, его слова за безобидную шутку. Объехав, как всегда, севастопольские бастионы, Нахимов в этот канун рокового Инкермана вернулся к себе, в каюту пришвартованного к берегу корабля. И вдруг ему докладывают о визитере: генерал Данненберг. Тут уже Нахимов решил говорить яснее: «Ваше превосходительство, говорят, что к завтрашнему дню у вас назначено большое сражение?» Данненберг подтвердил. «Как же это вы накануне сражения теряете время на бесполезные визиты? — сказал тогда адмирал своему гостю. — Неужели вам не предстоит никакого распоряжения, не нужно ничего сообразить?»

Нахимов сейчас же повез своего гостя к Истомину, на обстреливаемый как раз очень жестоко Малахов курган, что, по-видимому, не предусматривалось вовсе программой визита, потому что Данненберг предпочел там уже не задерживаться и круто сократил время посещения[821].

Соймонов, храбрый боевой генерал, должен был, по диспозиции, ранним утром напасть на англичан, перейдя через Килен-балку. Для этого он должен был выступить от Севастополя, быть у Килен-балки в 6 часов утра — и очутиться перед неприятелем. Ему были даны: три полка 10-й пехотной дивизии, три полка 16-й дивизии и Бутырский полк, а также артиллерия из 22 батарейных орудий и 16 легких.

Одновременно генерал Павлов, стоявший на Инкерманской горе, должен был «быстро следовать» на соединение с отрядом Соймонова. Для того чтобы оказаться в Инкерманской долине, Павлов со своими войсками должен был сняться с лагеря на час позже Соймонова. Павлову были даны: 11-я пехотная дивизия с ее артиллерией, Бородинский и Тарутинский егерские полки и одна батарея, взятая из 17-й артиллерийской бригады. В общей сложности у Соймонова и у Павлова, которые, подойдя с двух разных сторон, должны были отнять у англичан и французов Килен-балочное плато, было в распоряжении 34 835 человек. Правда, фактически участвовало в бою значительно меньше. В первый (и в последний) раз за всю войну русские вступили в бой, имея вначале некоторое численное преимущество над союзниками. Если бы в разгаре боя русские войска получили подмогу от Данненберга, имевшего в резерве 12 000 человек, и от Петра Горчакова, у которого было около Чоргуна 22 000, то перевес русских стал бы подавляющим и сражение безусловно было бы выиграно, несмотря на прекрасные позиции союзников и на их значительное превосходство в вооружении. У Меншикова в распоряжении было 134 орудия, а если бы снять несколько севастопольских бастионных (что считали возможным), то было бы больше 140. Но Соймонову и Павлову он дал в общей сложности меньше шестидесяти. Данненберг не спорил…

Двоевластие в Инкерманском бою, установленное на этот роковой день Меншиковым, произвело с самого начала дела жестокую путаницу. Первоначальная диспозиция, составленная Меншиковым, поручала генералу Соймонову начать наступление на английские позиции от Килен-балки в 6 часов утра. И тогда же генерал-лейтенант Павлов (тоже в 6 часов утра) должен был, восстановив инкерманский мост, «быстро следовать на соединение с отрядом ген. — лейт. Соймонова». Во исполнение этой, быть может, даже разумной и логично составленной диспозиции генералы Соймонов и Павлов выработали каждый для своего отряда план действий.

Но оказалось, что «между тем генерал-от-инфантерии Данненберг составил у себя в штабе диспозицию для отрядов Соймонова и Павлова». И эта диспозиция шла вразрез с уже полученной обоими начальниками отрядов диспозицией Меншикова. Сбитый с толку Соймонов увидел себя вынужденным повиноваться Данненбергу, который, впрочем, вовсе и не предоставил ему право выбора: «Вслед за тем генерал Данненберг нашел необходимым изменить как распоряжения генералов Соймонова и Павлова, так и некоторые предположения главнокомандующего», — читаем мы у Тотлебена[822]. Как настоящий военный человек, Тотлебен понимает, конечно, что главнокомандующий на войне — это «царь и бог» и отдает приказы, а вовсе не делится «предположениями» со своими подчиненными. Но он с умыслом употребляет здесь это слово, потому что знает прекрасно, что и Данненберг не посмел бы даже помыслить менять диспозицию Меншикова, если бы Меншиков не позволил в самом деле ему дискреционно вмешаться в это и фактически быть руководителем сражения.

Изменив диспозицию Меншикова, Данненберг отменил все уже отданные генералом Павловым распоряжения, составленные было для выполнения диспозиции Меншикова. Точно так же «было совершенно изменено первоначальное предположение генерала Соймонова», который, как и Павлов, выработал уже план выполнения диспозиции главнокомандующего. Данненберг приказал Соймонову двинуться от Килен-балки на англичан не в 6, а в 5 часов утра, а кроме того, совсем менялась роль резервов Соймонова. Данненберг считал, что «левый фланг» Соймонова будет «совершенно обеспечен оврагом Килен-балки»; словом, Соймонову преподносилось нечто совсем новое. Соймонов должен был бы повиноваться, если бы Данненберг просто приказал ему выбросить вон прежнюю диспозицию и действовать по новой. Но в том-то и дело, что если Меншиков хитрил с Данненбергом, желая возложить на него всю ответственность, то и Данненберг хитрил с Соймоновым, желая переложить ответственность на Соймонова. И если Меншиков, верховный вождь, не желал приказывать Данненбергу, а лишь излагал свои предположения, то и Данненберг, совершенно изменив диспозицию Меншикова, «не высказал положительно, что он отменяет диспозицию главнокомандующего», а ограничился одним только «неясным намеком»[823]. Совершенно резонно говорит Тотлебен: «Соймонову естественно было ждать новую диспозицию с ясным и точным указанием причин такой перемены», а вовсе не руководиться «неясными намеками». Получив предписание, «которое по смыслу было прямо противоположно его диспозиции, но которое в то же время ограничивается одним только намеком на то, что отряд его не должен переходить Килен-балку, и вовсе не разъясняет, что распоряжение это делается в отмену прежней диспозиции», Соймонов, «как лицо ответственное и до известной степени самостоятельное, предпочел лучше привести в исполнение свою диспозицию, составленную на основании ясно понятой мысли главнокомандующего и не отвергнутой положительно ни князем Меншиковым самим, ни генералом Данненбергом, нежели действовать на основании предписания, неясно выражавшего намерения генерала Данненберга», — говорит Тотлебен. Чувство справедливости последнего возмущалось позднейшими поползновениями истинных виновников инкерманской неудачи свалить ответственность на «ошибку» Соймонова, что было очень удобно сделать, так как Соймонов был убит в бою.

К вечеру 23 октября (4 ноября) приготовления были закончены, но обоим отрядам не удалось как следует отдохнуть перед трудным днем. Чтобы к шестому часу уже быть на подъеме, ведущем к занятому англичанами плато, Соймонов должен был начать движение задолго до рассвета ноябрьского дня, а Павлов лишь немногим позже.

Едва рассвело, отряд Соймонова стал подниматься по крутой саперной дороге. Впереди шли батальоны Томского и Колыванского полков, сзади — резервные батальоны и 22 орудия. Густой туман, висевший с рассвета над Севастополем, долго не рассеивался. Англичане были застигнуты врасплох. Первая атака русских войск направлена была на 2-ю английскую дивизию Лэси Ивэнса; командовал ею в этот день генерал Пеннифасер, один из не очень многочисленных талантливых военачальников. Навстречу взбиравшейся на холм русской колонне Пеннифасер выдвинул полки 2-й дивизии, вооруженные превосходными карабинами системы Минье, которых в русской армии совсем не знали. Но русские штурмом ринулись против этих полков, поражавших их убийственным огнем, и отбросили их. В это же время загремели первые залпы русской сухопутной и морской артиллерии. Русские бомбы и ядра поражали не только дивизию Пеннифасера, но, перелетая через нее, били в палатки и склады английского лагеря и избивали лошадей кавалерии. Пеннифасер сразу оказался в отчаянном положении: ему донесли, что новая русская колонна вышла на дорогу, идущую от Инкерманской долины, и угрожает его флангу и тылу.

Окруженные русскими, английские части сражались стойко, но падали ряд за рядом под русским огнем. Желая выручить их из тяжелого положения, генерал Джорж Кэткарт решился на отчаянное дело: «Не желая слушать живейших представлений, которые ему делались, именно что русские заняли уже противоположные высоты, он, во главе нескольких рот 68-го полка, с неукротимым пылом бросился на маленькую тропинку справа от батареи, но едва он по ней спустился, как увидел русских над собой на вершине холмов. Было слишком поздно — он оказался окруженным. Пытаясь спасти своих людей, он пал, смертельно раненный». Рядом с генералом был убит его адъютант, сын бывшего британского посла в Петербурге, Чарльз Сеймур. Отряд почти весь был истреблен немедленно. Спешно была вызвана на помощь почти вся армия, находившаяся в этой части английского расположения. «Неприятельские (т. е. русские. — Е.Т.) колонны, непоколебимые под огнем англичан, снова бросились со страшными криками на холм, стремясь обойти правый фланг гвардейцев», — пишет очевидец и участник боя, известный английский ориенталист и путешественник Остин Лэйард, оставивший очень интересное описание Инкерманской битвы[824]. Лэйард настроен сверхпатриотически. Его музыкальному слуху даже не нравятся (и он это трижды ставит русской армии на вид) «дикие крики», «свирепые вопли», с которыми русские, бросившись в штыки, прогнали с холма дивизию Пеннифасера. Тем ценнее его показание о массовом героизме русских солдат в этот день.

Английские стрелки открыли по русской артиллерии (главным образом по 38 орудиям, стоявшим на Казачьей горе) убийственный огонь и быстро выбивали артиллерийскую прислугу, ежеминутно сменявшуюся. Русские стрелки пользовались и густыми зарослями Сапун-горы, и англичане тоже очень страдали от их огня, но ружья англичан были несравненно лучше русских.

Бой продолжался на холме, где еще пытались задержаться англичане. Русские теснили их в лоб, а с фланга, из густых кустов склона холма, их поражали очень метким огнем русские егеря, там засевшие. У англичан истощились боеприпасы, и они некоторое время отбивались, бросая камнями в наступавшую русскую колонну. В конце концов эти остатки 2-й дивизии и помогавших ей частей были совсем сломлены — англичане бросились бежать. На помощь очень пострадавшей дивизии Пеннифасера были вызваны тогда части 4-й английской дивизии, доставившие новые запасы снарядов. «Но русские продолжали их теснить своей бесчисленной массой. Вскоре эти храбрецы (т. е. 2-я и 4-я дивизии. — Е.Т.) снова оказались без снарядов, а их ряды опустошались непрерывным огнем неприятеля, которому удалось наконец их окружить под прикрытием кустарников и неровностей почвы»[825]. «Тогда под прикрытием хорошо направленного и непрерывного огня своей артиллерии русские двинулись вперед с новым чувством веры в свои силы, тесня наши отступавшие полки и удваивая свои дикие крики. Четыре наших орудия уже были в их власти, и им почти удалось дойти до палаток второй дивизии. Одно мгновение исход битвы казался сомнительным. Самые твердые сердца были охвачены чувством сомнения и ужаса».

Французы, увидя, что английская армия близка уже к повальному бегству, поспешили на выручку, и генерал Боске с двумя батальонами пехоты бросился навстречу русским. Но Боске не мог в этот момент взять больше войск, так как в долине Черной речки Липранди завязал как раз перестрелку с зуавами, охранявшими подступы к Балаклаве. Это была очень разумная и нужная русским диверсия, и Боске должен был опасаться внезапного нападения на Балаклаву; союзники жили под опасением нового нападения на Балаклаву с самого дня 13 (25) октября. Боске вернулся в долину реки, а русская артиллерия под прикрытием тумана подъехала совсем близко к лагерю, и русские, учитывая у англичан отсутствие французской подмоги, с необычайной энергией и меткостью принялись обстреливать англичан. «В то же время свежие (русские. — Е.Т.) войска явились на вершине холма и в оврагах. Наши (английские. — Е.Т.) полки, бессильные оказывать со своими разбитыми рядами дальнейшее сопротивление этому неисчерпаемому людскому потоку, дрогнули на всех пунктах и отступили среди полного беспорядка»[826]. Англичане бросились бежать, и это бегство было гораздо хуже, хаотичнее, чем то, которое было приостановлено первым появлением французов. Вот тут-то и наступил тот момент, о котором впоследствии, уже во время зимнего перемирия 1856 г., начальник французского штаба генерал де Мортанпре с полным убеждением, откровенно говорил русскому полковнику Циммерману. По признанию французских военачальников, русские войска сражались в день Инкермана превосходно, несмотря на безобразные, хаотические, путаные распоряжения начальства, которые только и спасли союзников в этот день от разгрома. Вот точные слова французского генерала Мортанпре, начальника штаба французской армии, и полковника Вобер де Жанлис, первого адъютанта Канробера, а потом Пелисье: «…главное дело на Инкермане было бы вами (русскими. — Е.Т.) выиграно, — английская армия была уже на волоске, едва держалась, несмотря на то, что ваши войска медленно шли вперед и пропустили первый момент. День этот все-таки кончился бы совершенным поражением англичан, следствием которого было бы снятие осады». Так Данненберг с Меншиковым и Петром Горчаковым спасли в этот день союзников. «Мы избежали тогда великой катастрофы», — настаивали Мортанпре и Вобер де Жанлис, вспоминая об Инкермане в начале 1856 г.[827] Данненберг — не двинул 12 000 человек, бездействовавших в резерве; Петр Горчаков — не пожелал привести хоть часть своего отряда, бесполезно простоявшего весь день у Чоргуна; Меншиков — ни единым словом не попытался вывести Данненберга и Горчакова из их инерции. Приказ же об отступлении, окончательно оставивший победу за союзниками, явился со стороны Данненберга логическим последствием как его собственного поведения, так и поступка Петра Горчакова. Так втроем они и погубили все блестяще начатое дело.

У Чоргуна стоял князь Петр Дмитриевич Горчаков со своим войском. Он слышал гром пушек с Килен-балки. Появись он со своими полками — и половина английской армии была бы разгромлена. Но он не пожелал явиться. В архиве бывшего правителя канцелярии Меншикова А.Д. Крылова мы находим следующую характеристику князя Петра Горчакова: «Трудно объяснить, какое гибельное влияние имел этот человек на ход кампании. Из лиц второстепенных он наделал более всех вреда, и невозможно объяснить, как с такими качествами мог он достигнуть такого высокого звания. Глуп, трус, бестолков, самолюбив, раздражителен и в высшей степени беспокойный — вот его отрицательные качества». Эта характеристика не точна. Петр Дмитриевич Горчаков никогда трусом не был, это явная неправда. Под Альмой именно он водил в атаку против англичан Владимирский полк. Ненавидящий его А.Д. Крылов отделывается от этого общеизвестного в военных кругах факта ничего не значащими словами: «вспышка храбрости под Альмой». Таких вспышек было немало в биографии Петра Горчакова. И вовсе не в трусости было дело. Петр Горчаков был абсолютно не способен к сколько-нибудь самостоятельной роли, — и когда, к несчастью для русской армии, из-за нелепого случая он оказался в день Инкермана человеком, от ума и военной проницательности которого зависел выигрыш сражения, то сражение не могло не быть проиграно, потому что означенных качеств в Петре Дмитриевиче никогда не было и в помине. Если бы он, в качестве начальника Чоргунского отряда, ударил на неприятеля в критический момент Инкерманской битвы, то союзная армия (именно английская ее часть) подверглась бы полному разгрому. Находясь со своим отрядом на Чоргуне, прикрытый от Балаклавы стоявшей впереди от него на 2 версты дивизией Липранди, обеспеченный вполне от всякого неожиданного нападения, Петр Горчаков в недели затишья бессмысленно и безжалостно мучил людей: «Он беспрестанно выводил войска в ружье, держал кавалерию оседланной, артиллерию запряженной — и в короткое время довел отряд до последней степени изнурения… Он тревожил войска беспрестанно»[828]. П.П. Липранди рассказывал, как часто без тени оснований Горчаков бил тревогу, приказывал вылить кашу, за которую уже усаживались его солдаты, отправлял в тыл обозы, ставил своих голодных людей под ружье. А единственный раз, когда он понадобился со своими войсками — в решающий момент кровавой битвы при Инкермане, он не явился и не привел свой отряд. Меншиков отлично знал, что Петр Горчаков для ответственных постов не годится, но, во-первых, к Горчакову благоволил сам Николай, во-вторых, он был старшим братом главнокомандующего Дунайской армии князя Михаила Дмитриевича, от которого так много зависело, который посылал Меншикову подкрепления, и вот «Меншиков не любил, не доверял Петру Горчакову, но по вышеизложенным причинам нередко соглашался с ним», — говорит очевидец[829]. Он разбросал без всякого смысла свою армию от Чоргуна до редутов, взятых русскими в бою 13 (25) числа, и простоял почти в полном бездействии до вечера, не приняв никакого участия в бою, участь которого решило бы одно его появление. Отряд Горчакова был очень силен. Точная цифра тех сил, которыми он располагал в день Инкермана, установима с трудом, потому что источники, как водится, дают разные показания. Самые детальные и, по-видимому, достоверные сведения приведены Тотлебеном, который подробно перечисляет все части, бывшие в распоряжении Горчакова 24 октября 1854 г. Тотлебен утверждает, что у П.Д. Горчакова было 22 444 человека в составе: 16 батальонов пехоты, 52 эскадронов кавалерии, 10 казачьих сотен и 88 орудий с прислугой[830].

Если принять в соображение, что хотя у Соймонова было вообще всего около 19 000 человек, а у Павлова 15 000, но в эти первые часы в атаку на англичан они в общей сложности повели всего 15 141 человека, то для нас будет вполне ясно, какое действие произвело бы на разбитые уже английские дивизии появление такой массы свежих русских войск. Ведь у Соймонова и Павлова в эти первые часы битвы был не очень уж значительный перевес над англичанами, которые боролись против их натиска, имея две с половиной дивизии, т. е. пять бригад, в общем 11 585 человек. Русские карабкались на крутые, иногда почти отвесные отроги Сапун-горы, англичане же бились в укрепленных ими местах, в двух шагах от своего лагеря и занимали выгодные возвышенные позиции. Если при этих условиях полки Соймонова, в сущности, уже одержали сокрушительную победу над английскими дивизиями, перед ними стоявшими, то более чем вероятно, что громадные силы Горчакова решили бы дело окончательно и французская помощь опоздала бы. Для глубокого обхода англичан соединенных отрядов Соймонова и Павлова не хватило, а во фронтальной атаке, к которой и свелось, в сущности, все сражение при Инкермане, больше 15 000, по условиям местности, и нельзя было пустить в ход. Да и та огромная скученность русских войск делала их положение крайне тяжелым: бомбы, ядра, пули ружей системы Минье, пробивающие по нескольку человек, без промаха попадали в густую массу. Скученность произошла вследствие путаницы в диспозиции, из-за которой Соймонов напал на то самое правое крыло англичан, на которое должен был напасть Павлов. Хрущев в своих записках приписывает этой путанице гибельное значение.

Уже после полутора часов боя потери в отряде Соймонова были очень значительны, и притом выбито было около половины командного состава. Офицер английской армии Дуф, участвовавший в Инкерманском сражении, рассказывал потом графу М.Д. Бутурлину, что «сердце содрогалось смотреть, какое опустошение производили в рядах русских колонн выстрелы карабинов системы Минье, тогда как пули отстреливающихся русских солдат не долетали до половины расстояния от напиравшего неприятеля»[831]. Когда пал смертельно раненный сам генерал Соймонов, его войска уже дрались плечом к плечу с подошедшими к ним батальонами Тарутинского и Бородинского полков из отряда Павлова. На подмогу русским вскоре прибыли новые полки из стоявших в резерве: Охотский, Якутский и Селенгинский. Охотский полк после отчаянного рукопашного ожесточеннейшего боя взял английскую позицию, перебив несколько сотен защищавших ее, и захватил девять орудий. Но едва охотцы успели часть их заклепать, а несколько из них сбросить в овраг, как на них напал новый большой отряд англичан и отбросил их. Но Охотский полк снова отнял позицию — и снова был вытеснен. Тогда в дело вступили Якутский и Селенгинский полки, которые после кровопролитного боя опять отняли позицию у англичан. Еще дважды позиция переходила из рук в руки. Англичане успели прорваться сквозь окружавшие их русские ряды после тяжких потерь. Они отступили, не успев захватить тело павшего в этот момент генерала Кэткарта.

Было уже больше 11 часов утра, когда в изнемогавших английских рядах раздались бурные радостные крики, и русские увидели компактные массы французов, беглым шагом спешившие на выручку англичанам. А русские напрасно оглядывались и высматривали, не идет ли помощь. Вместо помощи в тот момент, когда французская артиллерия начала громить русские полки, вдруг пронеслась весть, что генерал Данненберг приказал начать общее отступление. Якутский и Охотский полки бросились было на французов, и Селенгинский полк вслед за ними поддержал атаку, хотя силы оказались неравными, — но велено было начинать отступление. Русские полки, отстреливаясь, медленно отходили под губительным артиллерийским огнем, теряя именно тут гораздо больше людей, чем в самые критические минуты своего утреннего победоносного натиска. Французская картечь расстреливала их в упор. Люди, не евшие с 2 часов ночи, девять часов бывшие на ногах, несколько часов — начиная с 7 утра — не выходившие из-под огня, по нескольку раз ходившие в атаку, и не думали жаловаться на голод и усталость и ничуть не дрогнули даже тогда, когда прибытие французов дало явный перевес неприятелю.

За час с небольшим до того, как Данненберг приказал армии отступать, последовала вылазка из Севастополя генерала Тимофеева. Это предприятие могло бы, по утверждению некоторых участников и аналитиков боя (вроде, например, Андриянова в его книге «Инкерманский бой и оборона Севастополя»), изменить весь результат дня, если бы Тимофееву даны были силы более значительные, чем четыре батальона Минского полка и четыре легких орудия. Но и этим батальонам удалось очень много: они так внезапно и так бурно атаковали французов, что Канроберу пришлось спешно бросить против Тимофеева три бригады «последовательно», — так скромно выражается французский главнокомандующий в своих позднейших диктатах Жермену Бапсту, забывая прибавить, что одна за другой эти бригады жестоко потерпели от русского огня и отводились в тыл. Отбросив наконец Тимофеева, французы увлеклись преследованием и, близко подойдя к севастопольским веркам, были в свою очередь отброшены, понеся жестокие потери. Тут-то и был убит генерал Лурмель, один из лучших военачальников французской армии, и перебито много офицеров. Вылазка Тимофеева стоила больших жертв и русским и французам, которые именно тут, сначала на своих батареях на Рудольфовой горе, а потом у Шемякиной батареи, потеряли около тысячи человек. Эта вылазка очень облегчила положение отступавшей русской армии, так как вызвала тревогу, и Канробер не посмел организовать достаточно сильной преследующей колонны.

В разгаре боя с войсками Тимофеева генералу Боске вдруг доложили, что на Балаклаву как будто готовится не «ложная», а настоящая атака, другими словами — что Чоргунский отряд Петра Горчакова все-таки явится на место или самостоятельно нападет всеми силами на Балаклаву, а это вынудило бы французов мчаться спасать английскую базу и предоставить русским победу на Инкерманском плато. Положение было критическое; каждый истекающий час, казалось, делал его все более серьезным, ибо «русские в этот же момент покрывали вершину Инкерманского плато, и их массы становились все более страшными», — пишет Базанкур и именно здесь приводит знаменитый, во многих русских и французских (но не английских!) описаниях Инкерманского боя цитируемый разговор между обоими главнокомандующими: «Лорд Раглан покачал головой и со спокойствием, никогда его не покидавшим, холодно сказал: «Я думаю, что мы… очень больны (je crois que nous sommes… tr malades)». — «Все же не очень, милорд, следует надеяться», — ответил Канробер»[832]. Замечу тут же, что Базанкур недаром ставит три точки перед словами: «очень больны». На самом деле Канробер впоследствии привел в точности слово, которое употребил лорд Раглан, обратившись к нему: «Nous sommes… nous sommes, vous avez un mot d'argot qui exprime bien ce que je veux dire. Nous sommes foutus», т. е.: «Мы… мы… у вас есть в простонародном жаргоне слово, которое хорошо выражает то, что я хочу сказать: nous sommes foutus». Это непереводимое и нецензурное слово выражает мысль: «мы совсем пропали» (с оттенком презрительной насмешки). Так сообщил сам Канробер записавшему его воспоминания Жермену Бапсту[833]. Это по существу несравненно сильнее, чем «мы больны».

Конечно, обоих главнокомандующих слух о движении Чоргунского отряда от Балаклавского направления беспокоил несравненно больше, чем вылазка Тимофеева. Сейчас же Канробер послал офицеров за точными справками и сейчас же получил самые успокоительные сведения: «Что касается до атаки на Балаклаву, она не изменила своего характера и не возбуждала никакого серьезного беспокойства». Петр Горчаков по-прежнему оставался инертным…

У лорда Раглана был в этот день, уже после сражения, и другой разговор, но только не с мягким и любезным Канробером, а с генералом Боске, который очень хорошо, по-видимому, знал цену старому милорду. «Генерал, вы не кажетесь удовлетворенным, и, однако, сегодня никто не может быть сияющим (radieux) в большей степени, чем вы!» — «Милорд, — возразил Боске, — я не сияю, потому что это скорее удавшаяся битва, чем победа. Было потеряно три часа на приказания, контрприказания, разные оценки положения, — и всегда так должно быть, пока верховное командование будет находиться в нескольких руках и пока единое решение не будет иметь решающего веса». Милорд, выслушав, тотчас же отъехал от желчного француза на своей великолепной вороной лошади, на которой был под Инкерманом; никакой реплики с его стороны не последовало. Приведя этот разговор Раглана с Боске, сэр Эдуард Колбрук, бывший в курсе генеральских пререканий в лагере союзников, выражает принципиальное согласие с мыслью французского генерала и прибавляет, что в день Инкермана французская помощь едва не пришла слишком поздно (their assistance was almost too late). Эти слова — полное подтверждение того очевидного факта, что была минута, когда русская победа в день Инкермана являлась уже почти совершившимся фактом…[834]

Колбрук не единственный англичанин, определяющий удельный вес союзных военачальников совершенно независимо от национальных пристрастий. «Прибытие французов изменило исход сражения. После того как Кэткарт был опрокинут при своей храброй, стоившей ему жизни попытке создать диверсию, правая сторона Инкерманской высоты была абсолютно беззащитна и быстро была занята, а затем удержана русскими. Французский полк напал на них и освободил позицию. Что после этого делали и чего не сделали наши союзники, этого я не знаю. Их обвиняют в том, что они упустили золотые возможности, и в том, что они пренебрегли мудрыми советами английского генерала, который никогда не слышал выстрела с тех пор, как потерял руку при Ватерлоо, и который никогда в своей жизни не командовал батальоном. Но Боске и Канробер были опытными солдатами, недавно прибывшими с иных полей»[835]. Так писал бывший при Инкермане Уильям Гоуард Россел, через много лет после событий, — во время войны «Таймс», конечно, подобных антипатриотических ересей ни за что не напечатал бы. Любопытно отметить, что сами английские высшие начальники не только сознавали, от какой страшнейшей и совсем близкой опасности они ускользнули при Инкермане лишь игрой случая, но даже после Инкермана некоторые из них все-таки считали наилучшим снять осаду. Например, сам начальник дивизии, сэр Лэси Ивэнс, больной и лично в бою не участвовавший, как выше упомянуто, сказал Росселу вечером после инкерманского дня: «Я ожидал этого! Я предупреждал их (Раглана. — Е.Т.) снова и снова! Но нет! они ничего не желали сделать и теперь еще милость (a mercy), что мы не сброшены в море! Опасность не прошла!» — «Но, сэр Лэси, мы победили, русские отступают!» — возразил Россел, думая, что генерал Ивэнс еще не знает приказа Данненберга об отступлении и исходе боя. — «Да, они отступают. Но предположите, что они пойдут на нас с большими силами, в то время как мы страдаем от этой потери. Я говорю вам, сэр, но вы этого не пишите в своей корреспонденции и не цитируйте меня. Мы не можем тут оставаться (we cannot remain here), даже если бы мы могли доверять французам или туркам, а я не верю ни тем, ни другим»[836]. Английский генерал сказал это в те минуты, когда французские ядра били по отступающей русской армии.

Русские солдаты шли в порядке, и англичанину-доктору казалось, будто они не обращают внимания на снаряды, то врывавшиеся в центр отступавших полков, то ложившиеся по сторонам, то перелетавшие через головы; они шли, отстреливаясь, нисколько не ускоряя шаг, не обращая внимания на погонявшую и перегонявшую их смерть, неотступно провожавшую их до конца Килен-балки и до бастионов Севастополя. Приказ Данненберга был для них полной неожиданностью…

В эти трудные часы отступления — от 12 часов дня до 4–5 вечера — русские пароходы «Владимир» и «Херсонес» спасли отступавшие русские батареи, которым угрожала французская артиллерия, когда они уже проходили через длинный инкерманский мост. Очень меткой и частой стрельбой русские пароходы заставили генерала Боске снять свою артиллерию с высоты, где она было расположилась. Во время движения русской артиллерии, отступавшей по саперной дороге, Тотлебен, случайно оказавшийся поблизости, умелыми и быстрыми распоряжениями организовал активнейшую защиту отступавших батарей, противопоставив французским штуцерникам, засевшим в кустах и оттуда расстреливавшим русских, Бутырский полк и роту Углицкого полка[837].

Сражение окончилось. Англичанин, корреспондент «Morning chronicle», приравнял отступление русских под Инкерманом к отступлению раненого льва, по-прежнему бесстрашного, нисколько не сломленного бедой. Эти слова тогда же попали в русскую печать и часто с тех пор приводились. Подобных признаний было вообще немало, хотя делались они неохотно и не сейчас же после сражения, а по большей части много позже, когда необходимость в официальном приукрашении уже не ощущалась так остро ни в Англии, ни во Франции.

Леон Герэн, по горячим следам собиравший показания и использовавший очень большие материалы рукописных свидетельств, которые деликатно обошел молчанием связанный своим официальным положением Базанкур, говорит об Инкермане: «Что кажется достоверным, это — что вечером после Инкерманского сражения генералы союзников не очень твердо были уверены в том, что они одержали победу, — и они очень страшились (ils redoutaient fort), чтобы русские не возобновили нападения на другой день»[838]. И, считаясь все-таки с императорской французской цензурой, Леон Герэн прибавляет следующую дипломатическую фразу: «Известие об Инкерманской победе пришло во Францию, а особенно в Англию таким окровавленным, оно окончательно уничтожило столько иллюзий, порожденных победой при Альме и особенно (ложной. — Е.Т.) вестью о взятии Севастополя, что общественное мнение было почти несправедливо к тем, кто выиграл эту большую битву»[839].

Явно очень преуменьшенные и заведомо неправильные французские и английские показания сводятся к тому, будто в Инкерманском сражении со стороны союзников участвовало «немного больше 20 000 человек»: 5787 французов и 14 588 англичан. Английские потери были равны 2543 человекам, французские — 793. Отдельно подсчитана у союзников потеря при борьбе против вылазки генерала Тимофеева из Севастополя, произведенной с целью диверсии в разгаре Инкерманского сражения: генерал Лурмель, отразивший эту вылазку, потерял выбывшими из строя 954 человека и сам был убит. Русские в этой вылазке потеряли 1094 человека, из них убитыми — 433[840].

Следует заметить, что, например, Герэн, очень усердно собиравший показания участников войны, совсем не верит точности официальных подсчетов. Они всегда стремились представить дело так, что под Инкерманом несколько тысяч англичан победоносно сдерживали натиск русской армии чуть ли не в 50 000 человек. Против этой, совсем уж ни с чем не сообразной лжи протестовал также с большой иронией в своей специальной работе об Инкермане Сен-При, герцог д'Альмазан.

Этот французский военный критик, давший обстоятельный анализ Инкерманского боя, опровергает доклад лорда Раглана военному министру герцогу Ньюкэстлю и признает, что сражение безусловно было бы выиграно русскими, если бы не ряд ошибок, совершаемых их генералами: во-первых, если бы русским войскам дали место, где развернуться и где бы они могли маневрировать, а не стоять сплошной, густой, сбившейся толпой, и, во-вторых, если бы не убийственная инертность Петра Горчакова. Когда русские войска завладели английским лагерем и высотами, то наконец они получили нужное пространство, где могли бы действовать и где могли бы окончательно разгромить английскую армию новые, свежие русские резервы, если бы таковые явились… «Как бы ни казалась обеспечена (русская. — Е.Т.) победа, она все-таки зависела от успеха диверсии со стороны Горчакова. Но этот последний элемент русской комбинации также провалился. Князь Горчаков со своими 20 батальонами, своими 58 эскадронами, своей сотней орудий не сумел ничего сделать»[841].

Герцог д'Альмазан при своих исчислениях имеет в виду, очевидно, не только отряд Горчакова, но и некоторую часть резервов, которые зависели в этот день непосредственно от Данненберга, как облеченного дискреционной властью самим Меншиковым, — и эти резервы также не были призваны. Вместо этого Данненберг велел отступать… Кстати тут будет напомнить, что в вышеприведенном разговоре Мортанпре и его товарищей с полковником Циммерманом ничего не было сказано о русских резервах, следовательно, подчеркивается мысль, что непосредственно именно русское отступление и спасло в Инкерманском бою англичан. Данненберг повторил здесь то, что он же ровно за год сделал в разгаре боя под Ольтеницей, приказав отступать, когда турки уже явно считали бой проигранным. Но, конечно, поспешил он с приказом об общем отступлении, уже не надеясь на приход подкреплений.

Лишь в половине девятого вечера русские батареи прошли наконец оборонительную севастопольскую линию и оказались в безопасности.

Весь вечер бродили по оставшимся за неприятелем местам побоища лица медицинского персонала с носилками, подбирая раненых. От утреннего тумана давно уже не осталось и следа; прекратился и дождь, часами в этот день поливавший сражавшихся. Ночь наступила лунная: было светло, как днем, по словам очевидцев. Склоны и возвышенности Сапун-горы были покрыты телами людей и лошадей; израненные, искалеченные люди, с перебитыми руками и ногами, с выбитыми глазами, с вывалившимися внутренностями, лежали долгими часами без всякой помощи, потому что их было слишком много. И докторам, и военным фельдшерам, и солдатам, несшим носилки, представлялось, как они потом рассказывали, что неумолкаемым хором стонет вся земля, сколько ее охватывал глаз и сколько мог уловить слух.

31 октября (12 ноября) 1854 г., на седьмой день после события, курьер вручил царю первое донесение Меншикова об Инкерманском сражении. «Печальное известие об этой неудаче, привезенное в Гатчину 31 октября, произвело на двор самое тяжелое впечатление», — сообщает Д.А. Милютин в своих записках. Николай держал себя в руках и не хотел обнаруживать слабость, хотя люди повнимательнее видели, до какой степени он угнетен.

Вот что написал он Меншикову в самый день получения роковой вести: «Не унывать, любезный Меншиков, начальствуя Севастопольскими героями, имея в своем распоряжении 80 000 отличного войска, вновь доказавшего, что нет ему невозможного, лишь бы вели его как следует и куда должно: с такими молодцами было бы стыдно и думать об конечной неудаче. Скажи вновь всем, что я ими доволен и благодарю за прямой русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится. Ежели удачи досель не было, как мы могли ожидать, то, бог милостив, она быть еще может. Милосердие божие велико для тех, которые неизменно на него уповают! Бросить же Севастополь, покуда еще есть 80 000, в нем и под ним стоящих, еще живых, было бы постыдно и помышлять, значило бы забыть долг, забыть стыд и не быть русскими, потому этого и быть не может, и я не допускаю сего даже и в мыслях. Пасть с честью, но не сдавать и не бросать. Больше не пишу, ибо не знаю, что и писать; твой Биллебрант на словах прочее передаст. Я счастлив, что бог сохранил моих двух рекрут и что они себя показали, как и долг и звание требовали. Кончаю, чем начал, не унывать ради бога! Никому, а тебе, вождю, менее всякого другого, ибо на тебя все глядят и твой пример других должен увлекать к исполнению долга до последней крайности»[842]. Под «рекрутами» он понимал двух своих сыновей, Николая и Михаила.

Но Меншиков совсем растерялся и уже не скрывал от военного министра князя Долгорукова, что Севастополю после инкерманского поражения не устоять. Он предсказывал уже не только гибель Севастополя, но и потерю Крыма. Долгоруков считал нужным подготовить царя к этой катастрофе. Николай силился вдохнуть в главнокомандующего ту бодрость духа, которая и в нем-то самом давно исчезла. Спустя два дня после первого своего письма царь пишет ему новое: «Ежели донесение твое, любезный Меншиков, об отличном духе войск, их молодецкой бодрости и готовности, несмотря на неудачу и ужасную потерю, много порадовало, то твое письмо к кн. Долгорукову, с твоими горькими, черными предсказаниями, меня глубоко опечалило. Зачем же столько геройства, столько горьких потерь, ежели исход дел должен быть столь гибельным? Как этому поверить, когда рядом с этим знаю, что за молодецкий дух в войсках, которые сие на деле доказали и доказывают, и что грешно не признавать. Неужели и враги наши не пострадали и весь перевес в их пользу? Воля твоя, этому я поверить не могу. Не унывай, говорю я, и не вселяй уныния в других; это было бы постыдно. Соображая, что быть может, думаю, что, отбив штурм с помощью божиею, надо готовиться сейчас же всеми силами атаковать из города осадные работы и их уничтожить или в них ложироваться. Но надо, чтоб тогда же была диверсия от стороны Чоргуна, и сильная. Чего всего более опасаюсь — было бы новый десант в тылу у Евпатории, для угрожения твоим сообщениям. Не было б ли осторожнее отрядить туда драгун, которым, кажется, большой роли у Чоргуна не предстоит, и поручить тогда Врангелю всю кавалерию, т. е. и резервную уланскую дивизию, чтобы по крайней мере тыл твой был свободен и в надежных руках. Пекись о раненых, ради бога, и призри их сколько можно… Ободряй войска, говори с ними моим именем, благодари их, чтоб знали, что ты уважаешь их заслуги и доводишь до меня их подвиги. Представляй скорей к наградам отличившихся. Авось бог милосердный сподобит тебя обрадовать меня доброй вестью. Обнимаю, навсегда твой доброжелательный. Н.»[843].

Но со всех сторон приходили самые невеселые вести об Инкермане, и прежде всего о поведении Меншикова, Данненберга, Петра Горчакова, сведших к нулю все жертвы и все плоды самоотверженной боевой работы своих войск. В цитированном уже мной письме вел. кн. Николая Николаевича к брату, наследнику престола, мы находим, между прочим, полное опровержение гнусной клеветы на солдат, на которых Меншиков хотел свалить вину, обвиняя их в том, что они плохо дерутся. «Только что я услышал от него, я поскакал к полку; он стоял в порядке, я с ним говорил» (а их осталось уже на 3 батальона 8 офицеров и по 9 рядовых во взводах). «Это оттого, что полк был в течение 4 часов в первой линии и потерял много ранеными… все, кто видел в деле этот полк, говорили, что они славно дрались… Я говорил с людьми, и они нисколько не потеряли духа, и все громко говорили, что готовы лечь до последнего… Этот полк брали с правого на левый фланг, там он дрался и потом опять на правый, так что люди выбились из сил… Все это доказывает, что был беспорядок в распоряжениях и не было единства».

И несмотря на то, что никто ими не руководил, вот какую картину (вполне согласную с впечатлениями, вынесенными неприятелем о поведении русских солдат при Инкермане) рисует великий князь: «Но несмотря на то, что полки смешались, они все лезли вперед и гнали все, что было перед ними, взяли два ряда завалов и только тогда остановились и тихо начали отступать, когда на них пошли 4 большие неприятельские колонны. Тут были войска всех трех наций, англичане, французы и турки, и перед колоннами густая штуцерная цепь из 4000 человек, которая открыла ужасный и губительный огонь; несмотря на то, что наши медленно отступали и ни один человек не бежал, все успели отступить чрез дефилеи. Причина беспорядков еще та, что превосходство оружия союзников ужасно велико, особенно штуцерные англичан, ибо у них пехота, вместо обыкновенных ружей, имеет ружья Минье и, кроме их, еще штуцера, которые дьявольски далеко берут: далеко дальше, чем орудия, и потом орудия неприятеля стреляют дальше, гораздо дальше, чем наши батарейные орудия. Все войска до одного дрались героями, это мне несколько раз говорил сам Данненберг, лезли вперед, несмотря на губительный огонь. Твой полк и Тарутинский были на батареях, заклепали орудия, но не было возможности удержаться ради штуцерного огня. После дела, когда вернулись из Севастополя, мы зашли к князю, и он был опять ужасно упавши духом и опять повторил, что войско не дралось; тогда я осмелился сказать князю: «Ваша светлость, вы с войском сегодня не говорили, а мы ходили по батальонам и с ними разговаривали, так весело было их слышать, в каком были духе». Точно, они не были, а сделались зверями после штыковой работы, и я видел в знаменных взводах Екатеринбургского полка, 1-го батальона, множество штыков в крови, и все навесились английскою амунициею, а офицеры взяли их штуцера и патроны и ими сами действовали»[844]. Беспорядок, в котором находились все дела у Меншикова, поразителен, штаба у него нет, а есть три человека, которые «работают эту должность… так что, если что узнать хочешь, — не знаешь, у кого спросить». В своей клевете на солдат Меншиков раскаялся, точнее сообразил, что все равно никто из очевидцев ему не поверит, а всякий поверит собственным глазам: «Вчера (т. е., значит, 25 октября. — Е.Т.) князь ездил в первый раз по войскам и благодарил их за сражение и воротившись сказал мне: точно, не упали духом, а молодцы, даже Владимирский полк (который он именно накануне и оклеветал. — Е.Т.); поют все и просят идти в дело, но нам это теперь невозможно, ибо много потерь». И великий князь приводит ряд изумивших его примеров солдатского геройства под Инкерманом.

Начальники отдельных русских частей не могли нахвалиться поведением солдат в день Инкермана. Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасывали, но они через несколько минут снова устремлялись на врага. «Как очевидец этого дела, я сохраню во всю жизнь мою впечатление, вынесенное мною в те страшные минуты… Между нами не мало нашлось лиц, у которых шинели стали истинным подобием решета… Кто не вспомнит… потрясающий подвиг стрелка (2-го батальона Екатеринбургского полка. — Е.Т.) рядового Поленова, который, истощив в борьбе с неприятелем последние силы, чтобы не отдаться в плен, бросился с крутой скалы и разбился»[845]. Настроение у солдат было такое, что этот рядовой Поленов в день Инкермана вовсе не был исключением.

Но тем более остро и болезненно ощущалась потеря сражения, которое было бы выиграно при мало-мальски дельном и добросовестном верховном руководстве. Очень негодовали на Петра Горчакова, не двинувшегося от Чоргуна на помощь в решающий момент боя.

Кое-кто утешал себя (хоть и очень плохое это было утешение), как генерал Александр Хрущев, один из немногих дельных и способных военачальников того времени, который говорит в своих записках: «Впрочем, помощь Чоргунского отряда навряд ли принесла бы существенную пользу, ибо главная атака ведена была бестолково, и наши войска на Инкерманских высотах действовали так несознательно, от нераспорядительности главного начальника, что не могли воспользоваться этою помощью для решительного удара по англичанам»[846].

Большинство разделяло это мнение Данненберга, но все-таки резко порицало именно Петра Горчакова и с горечью отзывалось о всем поведении Меншикова.

Вот коротенькая запись об Инкерманском деле человека, очень близко стоявшего к верхам армии, полковника (потом генерала) Менькова, видевшего, слышавшего, знавшего очень много (с ним Меншиков советовался, вместе с ним придумывал и вместе свершил кровавую катастрофу 24 октября): «24 октября Меншиков поручил генералу Данненбергу с 10-й и 11-й пехотными дивизиями атаковать правый фланг позиций, занимаемых англичанами. Для усиления войск, назначенных для атаки, в распоряжение генерала Данненберга были приданы егери из 16-й и 17-й пехотных дивизий. Повторилась история Альмы. Никто не знал ни цели атаки, ни порядка, в каком должны были атаковать войска. Колонны путались, артиллерия одной колонны присоединилась к другой. Пехота без артиллерии лихо брала завалы и теряла тысячи, уступая неприятелю в превосходстве. Мы не воспользовались преимуществами ни в полевой артиллерии, ни в кавалерии, которой вовсе не было в деле. Масса артиллерии, столпившись на площадке, теряла лошадей и прислугу… Потеря наша, как говорят, была до 12 тысяч… Грустно! из строя выбыли почти все полковые, батальонные командиры и старшие офицеры. И все это без всякого результата». Во время боя ни Данненберг ничем сколько-нибудь толково не распоряжался, ни Меншиков ничего не делал. «Я не тактик!..» «…князь Александр Сергеевич забыл, что он не тактик, а русский главнокомандующий», — с негодованием замечает этот участник войны[847].

Явно преуменьшенные цифры потерь союзников, согласно их официальным бюллетеням, были равны: 4027 солдат, 271 офицер и 9 генералов. Русские потери, тоже несколько преуменьшенные в первых официальных показаниях, доходили, по-видимому, до 11 000. Тотлебен дает такие цифры выбывших из строя в день Инкермана: 6 генералов, 256 офицеров и 10 467 нижних чинов. Есть показания, доводящие цифру потерь до 12 000. Но не только в этой тяжкой потере было дело, да сначала даже и не знали, насколько она велика, — думали, что из строя выбыло 7000–8000. Но больше всего отмечали общее тяжелое впечатление.

Таково показание очевидца, и это особое, роковое значение Инкермана для морального состояния армии подтверждается и другими свидетельствами.

Ликвидация осады, которая могла бы произойти в случае победы под Инкерманом, не удалась. Значит, угасла и надежда на возобновление оборванной в июне 1854 г. войны на Дунае, потому что, пока неприятель стоял в Крыму, конечно, и речи не могло быть о возобновлении наступательных действий в Молдавии и Валахии.

Безобразное поведение Меншикова и назначенного им бездарного немецкого карьериста Данненберга, вдвоем проигравших кровавое Инкерманское сражение, возмутило до глубины души князя Виктора Илларионовича Васильчикова, начальника штаба при начальнике (в тот момент) севастопольского гарнизона бароне Остен-Сакене. Васильчиков, патриот и друг Нахимова, давно уже ненавидел Меншикова и в одном частном письме отзывался так, что все обстоит благополучно, только есть два недостатка в обороне Севастополя: пороха мало и князь Меншиков изменник. Это была не только злая ирония. Он в самом деле считал Меншикова вреднейшим губителем Севастополя. Он решился на рискованный поступок и 10 декабря 1854 г. написал непосредственно Меншикову, на что он не имел никакого служебного права, письмо, содержание которого сводилось к следующему. Севастополь не может держаться против усилий французской армии, если не будет принято никаких мер для снятия осады и если неприятелю удастся овладеть северной частью бухты. Поэтому Васильчиков предлагает, во-первых, сосредоточить «в одно целое» все войска, вне города находящиеся, и, во-вторых, создать новые полевые укрепления на Северной стороне и свезти туда «массу батарейных орудий».

Ни того, ни другого Меншиков не делал, и уже этот решительный и непрошеный совет подчиненного, конечно, раздражил Меншикова. Но Васильчиков в своем письме не только как бы укорял главнокомандующего в апатии и полном бездействии: он еще разоблачал бездарную дислокацию войск, допущенную Меншиковым. Отряд Михаила Горчакова «подвержен опасности быть отрезанным от главных сил в минуту решительного боя», и стоять ему там, где он стоит, вообще совсем напрасно, так как неприятель пойдет не в Байдарскую долину, которая союзникам не нужна и которую призван защищать Горчаков, а союзники пойдут на Мекензиеву гору и возьмут ее, так как гору охраняет всего один батальон. Другие же войска во время боя уже не успеют прийти на помощь. Наконец, и главные силы не будут в состоянии держаться и «оставят Севастополь на произвол союзников». Укрепления «надобно строить усиленно; лучше сегодня, чем завтра, и стараться выгадать утраченное время».

Это письмо было своего рода обвинительным актом, направленным против преступной халатности, инертности, бездарности главнокомандующего. «Вот, в. с., мое мнение, которое разделяют многие благонамеренные люди. Если вы с ним не согласны, то дай бог, чтобы оно было ошибочно; если же последствия докажут, что я был прав, то пусть же Россия узнает, что я не молчал и сделал, что мог, чтобы избавить ее от напрасной скорби и несчастья».

Меншиков раздражился. Окруженный льстецами, клевретами, прихлебателями, карьеристами, он вовсе не привык к таким укорам. Васильчикову он ответил на другой же день, 11 декабря, коротеньким ироническим письмом. Все меры, желаемые Васильчиковым, уже принимаются, так что пусть Васильчиков «успокоится». А оглашать эти советы «так, чтобы знала о них Россия», в военное время нельзя. Принять крутые меры Меншиков не решился. Во-первых, он не мог не знать, что на стороне Васильчикова Нахимов и все понимающие дело люди, а во-вторых, Рюрикович, знатная особа со связями, князь Виктор Илларионович мог наделать неприятностей. Негодование в Петербурге по поводу Инкерманского поражения было Меншикову известно через его корреспондентов.

Но оставался келейный и безопасный способ: секретный донос военному министру на Васильчикова, который доказал своим дерзостным письмом, что ищет популярности: «предоставляю вам, — пишет Меншиков министру, — определить меру того взыскания, какую обрести может стяжание князя Васильчикова к народности (популярности. — Е.Т.) в государстве самодержавном и, по своему положению, военном, положению, не допускающему разрушить дисциплину, вызовя старшего на суд своих подчиненных».

Князь Меншиков, очень образованный человек, безукоризненно писал по-французски, но по-русски почему-то излагал свои мысли очень тугим, суконным языком и не весьма грамотно. Но тут вполне понятно, чего он домогается: он в письме говорит о «недозволительных по дисциплине формах», в какие Васильчиков облек свое письмо «под влиянием постороннего внушения», о «требованиях», которые будто бы Васильчиков ставит ему, и т. д. Письмо имеет вид черновика и, по-видимому (в этом, по крайней мере, виде), не было отослано по адресу[849].

Никаких реальных последствий письмо Васильчикова не имело. Севастополь оставался в прежнем убийственном положении.

Только после Альмы в высших сферах стали догадываться о страшном просчете, — и только после Инкермана начали понимать всю непоправимость этого просчета. «Мы думали, что Луи Бонапарт не может двадцати тысяч войска выслать из Франции, а он выслал сто, приготовляет еще сто, а слух пошел уже о полумиллионе. Мы не воображали, чтобы в Крым могло когда-нибудь попасть иностранное войско, которое всегда, де, можем закидать шапками, потому оставили сухопутную сторону Севастополя без внимания, а там явилось сто тысяч, которых мы не можем выжить из лагерей, укрепленных ими в короткое время до неприступности. Мы не могли представить себе высадки без величайших затруднений, а их семьдесят тысяч сошло на берег, как один человек через лужу по дощечке переходит. Кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить запасы в Крым из Лондона, чем нам из-под боку, или чтоб можно было строить в Париже казармы для Балаклавского лагеря?»[850]

Это писал Погодин — и обращался к царю в своем рукописном послании со словами, которых Николай никогда в своей жизни не слышал: «Восстань, русский царь! Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается! Он не привык к такому унижению, бесчестию, сраму! Ему стыдно своих предков, ему стыдно своей истории… Ложь тлетворную отгони далече от своего престола и призови суровую, грубую истину. От безбожной лести отврати твое ухо и выслушай горькую правду…»

Было тут и о Нессельроде: «Иноплеменники тебя обманывают! Какое им дело до нашей чести?.. Ведь они не знают нашего языка, с которым соединена наша жизнь, наша слава, наша радость… Так могут ли они, без веры, без языка, без истории, судить о русских делах, как бы ни были они умны, честны, благородны и лично преданы тебе или твоему жалованью?»

Читать это и не сметь, не иметь моральной возможности призвать против автора дерзких строк все III отделение, терпеть это ему, Николаю, выше, могущественнее, грознее которого не было никого на земной планете после Наполеона I, выслушивать бичующие порицания не от революционера, а от консерватора, монархиста, былого обожающего поклонника, — по-видимому, это оказалось свыше сил Николая, и близкому окружению это становилось яснее и яснее с каждым днем. Все угрюмее делался царь и все старательнее избегал людей. Ездил без всякой нужды один в Петергоф, в Гатчину, возвращался в Зимний дворец, одиноко бродил ночью по улице, опять уезжал в Гатчину, которую никогда не любил, которая напоминала ему о задушенном отце, проведшем там свою безрадостную молодость, а теперь вдруг стала его притягивать…

Почти одновременно с вестью об Инкермане в России, во Франции и Англии стала распространяться неожиданная для всего света новость, которая сначала принята была даже с известной недоверчивостью, но оказалась совершенно верной и в России явилась лучом солнца, вдруг прорвавшегося сквозь мрачные тучи, а в Париже и особенно в Лондоне вызвала ничуть не скрываемые раздражение и огорчение: союзный флот напал на Петропавловск-на-Камчатке и, потерпев урон, удалился, не достигнув ни одной из поставленных себе целей.

Но раньше чем обратиться к этому крупному событию на далеком Тихом океане, напомним о двух не имевших ни малейших последствий английских морских атаках, которые произошли на Белом и Баренцевом морях и имели сначала объектом Соловецкий монастырь, а потом уездный город Архангельской губернии — Колу. Уже 26 июня (8 июля) епископ Варлаам Успенский, живший в Архангельске, получил известие от настоятеля Никольского монастыря, что в заливе и в устье реки Мольгуры появился неприятельский фрегат; сделав промеры глубины и осмотрев берега, фрегат ушел.

Но прошло всего десять дней — и неприятель показался в Белом море снова, на этот раз у Соловецкого монастыря.

В Соловках учитывали возможность появления английского флота, и монастырские ценности были уже за несколько недель до того вывезены в Архангельск.

Согласно позднейшим данным, установленным военным министерством, в монастыре оказалось «20 пудов пороху, копья и множество бердышей и секир времен Федора Иоанновича». На берегу Соловецкого острова соорудили батарею с двумя трехфунтовыми орудиями, а по стенам и башням расставили еще восемь малых орудий. Был налицо ничтожный отряд инвалидной команды. 6 (18) июля в 8 часов утра к острову стали приближаться два английских военных судна. Это были, как оказалось, два паровых 60-пушечных фрегата «Бриск» и «Миранда». Став на якорь, они немедленно, не вступая в переговоры, дали выстрел в монастырские ворота и сразу их уничтожили. Затем бомбардировка по монастырским зданиям продолжалась. Фейерверкер Друшлевский отвечал выстрелами с береговой батареи, и «Миранда», ближе стоявшая к берегу, получила пробоину. После трех десятков выстрелов канонада умолкла.

На другой день, 7 (19) июля, к берегу подошло английское гребное судно под парламентерским белым флагом и передало письмо, адресованное на английском и русском языках в таких несколько странных выражениях: «По делам ее великобританского величества. Его высокоблагородию главному офицеру по военной части Соловецкой». В письме говорилось: «6 числа была пальба по английскому флагу. За такую обиду комендант гарнизона через три часа с получения сего обязан лично отдать свою шпагу». Далее требовалась безусловная сдача «всего гарнизона». В случае отказа следовала угроза бомбардирования монастыря. Письмо было отнесено архимандриту Александру. Архимандрит ответил опровержением лжи относительно вины в стрельбе по английскому флагу, так как русские начали отстреливаться только после третьего ядра, пущенного в них. В сдаче архимандрит отказал. Затем началась канонада, продолжавшаяся девять часов с лишком. Стрельба бомбами и ядрами произвела в зданиях монастыря разрушения, но гораздо меньшие, чем можно было опасаться. Десанта англичане не сделали, хотя первоначально, по-видимому, эта мысль у них была: по крайней мере богомольцу, посланному к капитану Оммонэю с ответным письмом от архимандрита, было заявлено, будто на фрегатах есть русские пленные, которых нужно высадить. Никаких русских пленных не было — и «военная хитрость» была разгадана. Последовал отказ одновременно с отказом в сдаче монастыря. Бомбардировка при всей своей интенсивности и продолжительности не разрушила всего монастыря, хотя крышу всю пробило ядрами и пострадали стены. Человеческих жертв не было. К вечеру 7-го бомбардировка утихла, а на следующий день, 8 (20) июля, «Бриск» и «Миранда» ушли и более не возвращались. Монахи, богомольцы и население острова обнаружили большую стойкость и присутствие духа и уцелели совершенно случайно — они не прятались, а оставались в монастыре и даже ходили 7(19) июля крестным ходом по монастырской стене.

Ханжеские, крайне к тому же бездарные вирши С.П. Шевырева о спасении монастыря угодниками Зосимой и Савватием и нелепая, прикидывающаяся простодушной статья М.П. Погодина в «Московских ведомостях» о таинственном чудотворном спасении, — не имеющая даже достоинства шевыревской искренности, ибо Погодин явно не верил в тот вздор, который писал, — затушевывали перед читателями реальный человеческий героизм, который проявили и архимандрит Александр и все население острова, без всяких колебаний отказавшиеся сдаться и рисковавшие жизнью, предпочитая скорее потерять ее при абсолютной невозможности защищаться, чем добровольно допустить врага на русскую землю.

Это внезапное, бесцельное и безрезультатное нападение на Соловки возбудило в Англии некоторое недоумение. Еще больше недоумений могло бы породить последовавшее полтора месяца спустя уничтожение на Баренцевом море города Колы. Кола была уничтожена, и это давало видимость «победы», благо в Лондоне вплоть до конца войны понятия не имели о том, что реально происходит около заброшенного у полярного моря города.

Еще в начале весны (2 марта) 1854 г. Кольский городничий Шишелев секретным рапортом просил архангельского военного губернатора принять меры к защите города Колы от возможного нападения со стороны неприятеля. Городничий напомнил о разорении жителей города от нападения «иноземных крейсеров» 11 и 12 мая 1809 г. во время русско-шведской войны и обращал внимание начальства на то, что теперь город Кола тоже «может… не ускользнуть из его (неприятеля. — Е.Т.) внимания легкостью взятия и к распространению в Европе эха победы»[851].

Защищаться в подобном случае город не может, «ибо к сопротивлению — ни орудия, ни войска, кроме местной инвалидной команды в самом малом числе, при одних ружьях, из коих к цельной стрельбе могут быть годными только сорок, при самом незначительном числе боевых патронов, — пушек вовсе не имеется». Городничий просил о присылке роты егерей, военных орудий и т. д.

Архангельский губернатор обещал доставить порох и орудия. Но он, очевидно, сам не очень верил в возможность исполнения этого обещания, потому что ограничивается неутешительными, по существу дела, словами и довольно фантастическими советами: «Мне известно, что Кольские жители — народ отважный и смышленый, а потому я надеюсь, что, и в случае недоставки по коим-либо причинам орудий в гор. Колу, они не допустят в свой город неприятеля, которого с крутых берегов и из-за кустов легко могут уничтожить меткими выстрелами. Пусть сами жители подумают хорошенько, какие к ним могут притти суда и как можно, чтобы они не справились с пришедшими. Одна только трусость жителей и нераспорядительность городничего может понудить сдать город, чего никак не ожидаю от Кольских удальцов и их градоначальника. Да поможет вам бог нанести стыд тому, кто покусится на вас напасть»[852].

Еще до получения ответа от архангельского губернатора «жители города Колы» собрались в городской ратуше, выслушали указ об объявлении Поморского края на военном положении, выразили готовность бороться с врагами России. Затем, заявляют они, «все мы с половины этого марта месяца имеем нужды отлучиться на морские рыбные промыслы к берегам Северного океана, от коих зависит все наше благосостояние и средства нашего существования». Они поэтому очень просят прислать войско с орудиями, а им дозволить все же отлучиться на промысел, причем обязуются вернуться в Колу по первому требованию. Подписали это 43 человека, из них двое купцов, один купеческий сын, остальные — мещане[853].

Получив копию постановления этого собрания, архангельский губернатор предписал Кольскому городничему объявить жителям города, «чтобы все они нисколько не унывали, занимались своими промыслами и с тем вместе как верные и добрые сыны отечества всегда были готовы защищать родной край свой». Затем губернатор объявил, что отправляет в Колу сто ружей, два пуда пороха, шесть пудов свинца и 22 дести бумаги на патроны, собственно для раздачи жителям Колы. Но ни пушек, ни команды «не представляется возможности отправить на г. Колу». Но зато посылает им в предводители капитана Пушкарева, и губернатор уверен, что с таким молодцом, «как капитан Пушкарев, Кольские горожане сделают чудеса и непременно разугомонят (sic! — Е.Т.) неприятеля»[854].

Защищать Колу при этих условиях, конечно, было немыслимо. Все, что можно было сделать, это не сдавать город, а предоставить врагам его уничтожить.

Весна и большая часть лета прошли для Колы спокойно. Затем произошло событие, которого и ждали уже с начала марта. О нападении англичан на Колу скудные официальные сведения сводились к следующему: 10 (22) августа 1854 г. английский винтовой корвет «Миранда», вооруженный 16 орудиями (двумя пушками, стрелявшими 40-фунтовыми снарядами, и 14-ю — 36-фунтовыми разрывными бомбами), подошел к городу Коле и потребовал немедленной сдачи. Маленьким гарнизоном города Колы командовал адъютант архангельского губернатора Бруннер[855]. Он располагал инвалидной командой в 70 человек и несколькими сотнями добровольцев. Он ответил англичанам, согласно единодушному желанию своего отряда, категорическим отказом. Жители Колы объявили ему, что они пожертвуют всем имуществом и своей жизнью, но ни в каком случае сдаваться не желают. В третьем часу ночи с 10 на 11 августа английский корвет начал бомбардировку Колы и громил город без перерыва четыре с половиной часа бомбами, гранатами, раскаленными ядрами и пулями с зажигательным составом. Город загорелся со всех концов и сгорел почти весь, но высадки неприятель не произвел и, уничтожив город, удалился[856]. Бомбардировка была ожесточенная и продолжалась 28 часов (с 2 часов утра 11 (23) до 7 часов утра 12 (24) августа).

Вот что было донесено с места действия в Петербург: «Шефу жандармов, господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову. Сейчас получено донесение Архангельским военным губернатором из г. Колы, что 11-го числа сего месяца подошел к г. Коле английский пароход Миранда и требовал здачи города, но находившийся там в это время и принявший команду адъютант Архангельского военного губернатора лейтенант Бруннер решительно отказал неприятелю в этом требовании, тогда с парохода был открыт огонь по городу калеными ядрами, бомбами и гранатами, кроме того, неприятель несколько раз покушался сделать высадку, посылая к берегу барказы с вооруженными людьми, но всякий раз был отражаем лейтенантом Бруннером с 50-ю человеками Кольской инвалидной команды, при помощи вооруженных жителей. Во время боя, возобновившегося 12-го числа, усиленным неприятельским огнем созжено около 110-ти домов, 2 церкви, из коих одна каменная, хлебный и соляной магазины, и теперь в г. Коле осталось только 18-ть домов и для продовольствия жителей хлеба на 2-ва месяца; убитых и раненых с нашей стороны не было, а контужен один и ушиблено 2-ва человека. О чем имею честь вашему сиятельству донести. Подполковник Соколов»[857].

Город Кола временно перестал существовать. Больше английские суда не появлялись. Трудно понять, зачем все это было проделано англичанами, т. е. зачем было грозить (как они это сделали, посылая парламентера) полным уничтожением города в случае отказа в немедленной сдаче, а главное — зачем нужно было с такой беспощадностью осуществить эту угрозу и смести с лица земли никакого значения, ни стратегического, ни экономического, не имевший заброшенный городок. О победе над «русским портом Колой» поговорили в Лондоне с тем б удовольствием и жаром, что лето началось и, кроме Бомарзунда, никаких лавров северная английская эскадра не приобрела, — да и бомарзундские лавры больше принадлежали французам. Известия о городе Коле явились отраднейшим занимательным чтением для обывателя. Но гораздо серьезнее были замыслы союзников не на Ледовитом, а на Тихом океане.

События на Тихом океане развернулись так широко, что ни малейшего сравнения между тем, о чем только что была речь, т. е. нападениями на Соловки и Колу, и той драматической борьбой, которая разыгралась у берегов Камчатки, нет и быть не может. Проследим за этой драмой сначала в первом ее фазисе, обращаясь для этой цели не к русским, а к французским и английским источникам, потому что инициатива принадлежала тут, разумеется, союзному флоту. Одним из ценнейших документов являются воспоминания французского участника экспедиции, направленной против Петропавловска, Эдмонда де Айи (de Hailly). Эти воспоминания необычайно важны и прямо незаменимы вследствие правдивости и беспристрастия автора; никаких признаков обычного у французских офицеров-мемуаристов хвастовства, самопревозношения и клеветнических измышлений против неприятеля[858].

26 апреля 1854 г. близ перуанской гавани на Тихом океане Кальяо внезапно снялся с якоря и ушел по неизвестному направлению русский фрегат «Аврора», который за несколько дней до того пришел сюда. В бухте Кальяо находились в это время военные суда союзников, видевшие маневры «Авроры» перед выходом из бухты. Они еще не знали тогда, что случилось в Европе. Только 7 мая узнали они, что еще 23 марта Наполеон III и королева Виктория официально объявили России войну. Что было делать? Погнаться за «Авророй»? Но времени было упущено слишком много. «Началась эта долгая серия откладываний и проявлений нерешительности, которая должна была спустя несколько месяцев иметь такой гибельный исход», — пишет де Айи. Только 17 мая два фрегата (один английский, другой французский), сопровождаемые двумя пароходами, вышли в Тихий океан с довольно слабой уже надеждой настигнуть и потопить «Аврору». Конечно, они ее не настигли, постояли у Маркизовых островов, а затем перешли к Сандвичевым островам, где и узнали, что за 18 дней до их прибытия тут побывал другой русский фрегат, «Двина». Догнать и потопить «Двину»? Опять не решились немедленно действовать, и только 25 июля покинули Сандвичевы острова и пошли к Камчатке. Задание было такое: захватить русские, как военные, так и торговые суда, причем союзники льстили себя надеждой, что у Камчатки они овладеют большими торговыми кораблями Русско-американской компании. Эскадра направилась к городу Петропавловску; когда союзники уже подходили к этой гавани, у них были следующие силы: французские фрегаты «Форт» с 60 орудиями, «Эвридика» с 30 орудиями, «Облигадо» с 12 орудиями; у англичан: «Президент» с 50 орудиями, «Пик» с 46 орудиями, «Вираго» — пароход с 6 орудиями. Французской флотилией командовал адмирал Депуант, английской — адмирал Прайс. Так как адмирал Прайс имел старшинство по чину перед Депуантом, то он являлся главнокомандующим всей союзной эскадры, как только она окончательно конституировалась.

К месту назначения эскадра подходила при неблагоприятной погоде и очень медленно. Вперед, на разведку, был послан пароход «Вираго». Командир его доложил адмиралу Прайсу, что он, прикрывшись флагом Соединенных Штатов, прошел в Авачинскую бухту, видел там несколько судов, а также батареи на берегу и заметил, что вход в узкий пролив, соединяющий океан с этой бухтой, ничем не защищен, хотя ясно было, что русские спешно начали что-то делать, но, очевидно, слишком поздно хватились. Самый город Петропавловск находится на восточной стороне большой Авачинской бухты — в глубине губы, соединяющейся с Авачинской бухтой «горлом». Разведка показала также, что в этой губе стоят и фрегат «Аврора» с 44 пушками и «Двина» с 12 пушками. Гавань защищена тремя батареями, имеющими 3, 11 и 5 орудий. Таковы были первые сведения, полученные союзниками. Уже из этого стало ясно, что внезапным нападением тут ничего не сделаешь. Русские очень скоро заметили «Вираго» и выслали судно, — и командир «Вираго», не очень полагаясь на свой фальшивый американский флаг, поспешно развел пары и ушел. Следовательно, русские уже узнали о появлении неприятеля около их берегов и, значит, нужно было готовиться к борьбе.

Адмирал Василий Степанович Завойко, с 1849 г. бывший камчатским военным губернатором и командиром порта Петропавловска, на самом деле ничуть не был обманут командиром «Вираго», и ему вовсе не нужно было дожидаться визита этого «американского» парохода и его поспешного бегства, чтобы понять, что враг пришел. Неприятельскую эскадру на Камчатке ждали давно.

Уже в марте 1854 г. на Камчатке знали о близящемся разрыве — и закипела работа, воздвигались батареи. 2 июля пришла «Аврора», ушедшая из Кальяо «на всякий случай», еще не зная об объявлении войны. Но вот пришел транспорт «Двина», который привез объявление войны и 300 солдат. «Вскоре после прихода, Двины» были собраны в одно праздничное утро на площадь все команды. Прочитали им объявление войны, потом… «приказ губернатора, который сам после этого увещевал всех сражаться до последней крайности; если же вражеская сила будет неодолима, то умереть, не думая об отступлении. Все выразили готовность скорее умереть, чем отступить»[859], — пишет жена губернатора в своих воспоминаниях.

Приход «Двины» более чем удвоил силы обороны, потому что перед этим в распоряжении губернатора Завойко было всего 283 человека. Но 24 июля (5 августа) в порт, к величайшей радости гарнизона, прибыл вновь назначенный командующим военного губернаторства Камчатки капитан А.П. Арбузов с 400 солдат, присланных в подкрепление. Таким образом, у Завойко оказалось 983 солдата и еще 30 вооруженных лиц гражданской службы — в общем 1013 человек. Таковы показания Арбузова. Но в копии рукописного письма мичмана Николая Фесуна, посланного из Петропавловска 30 августа 1854 г., мы находим другую, гораздо меньшую цифру: «с небольшим 800 человек»[860]. Мичман Фесун ссылается при этом на копию строевого рапорта. По-видимому, приводимая им цифра точнее той, которую дает Арбузов, включивший, вероятно, в нее и часть вооруженных камчадалов.

Вечером 16 (28) августа с дальних маяков губернатору было дано знать, что на горизонте появилась эскадра. Затем 17 (29), после появления и внезапного бегства таинственного парохода под американским флагом, все сомнения рассеялись.

17 (29) августа неприятельская эскадра приблизилась к порту и открыла было огонь, но скоро умолкла. Атаки ждали на другой день, но совсем непредвиденное событие заставило отложить предприятие на день. Русские защитники Петропавловска не знали тогда, что вызвало эту задержку. Вот что случилось.

Командир союзной эскадры адмирал Прайс самолично ходил на «Вираго» осматривать губу и русские батареи. Осмотр произвел на него угнетающее впечатление. Окружающие впоследствии говорили, что он уже в пути от Маркизовых островов был сильно расстроен тем, что упустил «Аврору». Это огорчение еще увеличилось, когда на Сандвичевых островах он узнал, что упустил и «Двину». Теперь же, увидев и фрегат «Аврору» и транспорт «Двину» в полном вооружении, готовыми к бою в Петропавловской губе, он особенно тяжко переживал и сознавал последствия оплошности, в которой его могло обвинить адмиралтейство. Помимо этого обстоятельства, после разведки адмирал Прайс удостоверился в том, что Петропавловск вооружен и защищен несравненно лучше, чем можно было ожидать.

Уже около 4 часов дня 17 (29) августа началась перестрелка между эскадрой, подошедшей к Петропавловску, и русскими батареями. Но наступали сумерки, решено было начать бомбардировку на другой день. Вечером собрался военный совет под председательством Прайса. Присутствовал французский адмирал Депуант и командиры всех судов союзной эскадры. Была выработана диспозиция.

На другой день, 18 (30) августа, в 11 часов утра, перед самым началом действий адмиралу Депуанту вдруг доложили, что произошло неожиданное несчастье: адмирал Прайс спокойно (как казалось) прогуливался утром по палубе с капитаном Бэрриджем, говоря о предстоящем сейчас сражении, затем пошел в каюту, и Берридж видел, как он вынул из ящика пистолет, приложил дуло к сердцу и выстрелил. Смерть последовала через несколько секунд. Это самоубийство, конечно, не могло не произвести самого удручающего впечатления и на английский и на французский экипажи. Было ясно, что Прайс покончил с собой, отчаявшись в надежде взять Петропавловск и захватить «Аврору» и «Двину», что только и могло загладить упомянутую оплошность. Так было истолковано многими матросами это трагическое происшествие. Высшее командование за смертью Прайса перешло к французскому адмиралу Депуанту. Диспозиция осталась в силе — и с утра 19 (31) Депуант приказал открыть огонь против русских батарей. Об этом дне есть свидетельство капитана Арбузова, того самого, который, как сказано, прибыл незадолго до событий на Камчатку, назначенный помощником губернатора, генерал-майора Завойко.

Арбузов, рассорившийся сначала с губернатором Завойко и отрешенный им от должности 18 (30) августа, поступил в тот же день волонтером на фрегат «Аврору» к капитану фрегата Изыльметьеву. В интереснейшем своем свидетельстве, во многом опровергающем первоначальный официальный отчет, Арбузов говорит, что неприятель начал обстрел двух батарей (№ 1 и № 2) и одновременно послал на гребных судах десант, который и занял батарею № 4, самую далекую от порта. Мичман Попов, командовавший на этой батарее, заклепал орудия и ушел, забрав порох и снаряды. Неприятель, недолго побыв на батарее, вернулся на свою эскадру. Русские батареи отстреливались и нанесли повреждения фрегату «Президент». Бомбардировка возобновилась с большой силой 20 августа (1 сентября), и русские батареи отвечали, тоже усиливая огонь. Арбузов, помирившись с Завойко и опять получив команду, собрал своих людей и сказал им: «Теперь, друзья, я с вами, и клянусь Георгием, которого честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю имени командира! Если же вы увидите во мне труса, то заколите меня штыком, а на убитого — плюйте!»

Обстоятельнее и лучше всего описан день 20 августа (1 сентября) не Арбузовым, действовавшим на берегу, а мичманом Николаем Фесуном, находившимся на фрегате «Аврора». Вот что рассказывает он в своем письме, посланном из Петропавловска спустя несколько дней после событий[861].

21 августа (2 сентября) было затишье; в Тарьинской губе англичане и французы хоронили адмирала Прайса. Здесь они встретили двух американских матросов с судна, заходившего в Петропавловск. Матросы рубили здесь дрова. Эти-то американцы и указали англичанам на существование тропинки, по которой можно провести десант к Петропавловску[863].

22 и 23 августа неприятельские орудия молчали. Шла какая-то работа на союзной эскадре, исправляли повреждения. Но 23-го (4 сентября) началось большое оживление у неприятеля, и «все заставляло предполагать, что назавтра неприятель предпримет что-нибудь решительное», — пишет Николай Фесун, который в цитированной уже нами рукописи дает прекрасное описание также и заключительного, решающего сражения, происшедшего 24 августа (5 сентября) 1854 г.

Известие о победе русского оружия на берегах Тихого океана пришло в Петербург (и оттуда распространилось в России) лишь 30 ноября. Вот в каком виде Дмитрий Милютин передает это сообщение: «Около того же времени, т. е. в конце ноября, получено донесение от камчатского военного губернатора, генерал-майора Завойко, о попытках наших врагов нанести нам удар и на Дальнем Востоке. Известие о разрыве с западными державами дошло до Камчатки только в половине июля, а 17-го августа уже появилась в Авачинской губе англофранцузская эскадра из шести судов. На другой день неприятельские суда открыли огонь по городу Петропавловску и по двум стоявшим в порту военным судам. Наскоро построенные для защиты города батареи наши, вооруженные частью морскими орудиями, отвечали с успехом. 20-го числа неприятель пытался произвести высадку на берег и даже успел овладеть одной из батарей, но нападение это было отбито, и неприятельские суда отошли от берега. Через три дня, 24-го августа, бой возобновился с большим еще упорством, но все нападения союзников были отражены малочисленною горстью моряков и местною военною командой. Неприятель понес чувствительную потерю, и некоторые из его судов потерпели повреждения. С нашей стороны число убитых и раненых простиралось до 115 человек. Этим неудачным нападением ограничились предприятия союзников в Тихом океане. Известие, полученное в Гатчине 30 ноября, об успешном отражении неприятеля на самой отдаленной окраине империи, на пункте, считавшемся почти беззащитным, было как бы мгновенным слабым проблеском на тогдашнем мрачном горизонте»[864].

Впечатление в Лондоне и Париже от этого Петропавловского дела было убийственное. «У нас было слишком много жертв: третья часть наших людей пострадала, а цифра убитых уж больше 50, в ближайшие дни должна была еще увеличиться, — с горечью говорит участник боев у Петропавловска офицер де Айи. — Пусть нам простят, что мы так настаиваем на этих деталях. Молчание, которое до сих пор (а пишет он в 1858 г. — Е.Т.) хранят обо всем, что касается этого печального дня 4 сентября 1854 г., является более чем незаслуженным забвением, — это поистине несправедливость, потому что общественное мнение, всегда торопящееся преувеличивать то, чего оно не знает, имело тенденцию обращать в разгром, позорный для чести флага, то, что было лишь поражением, которое явилось результатом невыгодных условий, так неосторожно принятых. Офицеры и матросы достаточно дорого заплатили своей кровью за право ждать, чтобы их не третировали с этой непростительной суровостью…»[865]

Во Франции император был недоволен. К потерям (несравненно более тяжелым) в этой войне против России французский император и его министры привыкли. Но к поражениям не привыкли, и успех, хотя бы минимальный, выкупал все. А тут налицо было самое настоящее поражение, которое можно было велеть замалчивать (и это было сделано, конечно), но отрицать его было бы абсурдом. Еще хуже было положение командиров английских фрегатов. Недаром адмирал Прайс предпочел уйти в могилу на берегу Тарьинской губы, лишь бы не объясняться с лордами адмиралтейства, перед ареопагом которых он должен был бы предстать. И как ни плохо было французским офицерам (не говоря уже об адмирале Депуанте), но английским приходилось хуже. «Мы умеем извинять неудачу и помнить обстоятельства, которые ее вызвали, — говорит де Айи, забывая то, что сам только что говорил, — тогда как у наших союзников потерпеть неудачу — это не несчастье, это пятно, которое желательно изгладить из книги истории; это даже больше того, это вина, я даже скажу — почти преступление, ответственность за которое несправедливо ложится без разбора на всех».

В Англии в самом деле не только чернили память покончившего с собой адмирала Прайса, но лишили каких бы то ни было знаков отличия за эту тяжелую камчатскую кампанию всех офицеров, в ней участвовавших. В прессе о Петропавловском деле или не говорили вовсе, или говорили с плохо скрываемым раздражением или ничем не прикрытым пренебрежением. Английскую прессу раздражало даже это показание де Айи, единственное обстоятельное свидетельство участника экспедиции: она постаралась его по мере сил замолчать. Но у нас нет причин это делать, — и только отсутствием должного интереса к выдающимся событиям русской истории можно объяснить, что небольшое, но незаменимое показание де Айи осталось совсем вне поля зрения историографии. Этот враг желал быть справедливым к тем, кто оказался победителем в неравной борьбе, — и мы закончим эту главу несколькими словами, взятыми с последней страницы его воспоминаний: «Правда, русские могли все потерять в завязавшейся борьбе, а это чувство необыкновенно усиливает активность отдельного человека. Но как восхитительно их уменье пользоваться временем! От Кронштадта до Камчатки — и едва несколько дней отдыха: экипаж прибывает, наполовину уменьшенный вследствие цынги и по причине усталости от этого пробега через пространство двух океанов. Ничего не значит, «Аврора» не в открытом море может надеяться нам противустоять, и вот принимаются за работу, чтобы защитить порт, где она укрылась, оборонительными укреплениями, забытыми в долгие годы мира. С конца июля она уже готова нас принять…» Де Айи говорит о Нельсоне, который умел так прекрасно ценить время и значение времени для успеха, особенно на море, и прибавляет, назвав Нельсона: «Может показаться странным рядом с этими славными воспоминаниями приводить неизвестные имена адмирала Завойко и командира «Авроры» капитана Изыльметьева. Все относительно». Автор вспоминает, как еще недавно существует русский флот, и думает, что именно это обстоятельство объясняет сравнительную немногочисленность, как он почему-то думает, деяний этого флота, и кончает, снова напоминая о Завойко и Изыльметьеве: «Ожидая союзную эскадру на самых далеких пределах Сибири, сопротивляясь ее атакам на этом берегу, где никогда еще не гремела европейская пушка, эти два офицера, которых мы только что назвали, доказали, что русские экипажи умеют сражаться и сражаться счастливо. Они имеют право ждать, что их имена будут сохранены в летописях их флота».

По подсчетам Фесуна (в его критическом разборе статьи Айи, фамилию которого он пишет «Гайльи», помещенной в № 1 «Морского сборника» за 1860 г.), с русской стороны в обороне участвовало 57 орудий и гарнизон из 921 человека.

Полемизируя с Фесуном, Арбузов настаивает, что в гарнизоне было 400, а не 300 солдат.

Капитан Арбузов полагает, что неприятель был введен в заблуждение китоловами, которых встретил на Сандвичевых островах; эти китоловы, зимовавшие в Петропавловске, когда весь гарнизон состоял всего из 250 человек, и сообщили эту цифру адмиралу Прайсу, который, подходя к Камчатке, не знал, что встретит там отпор со стороны гарнизона, очень усиленного, да еще от экипажей «Авроры» и «Двины»[866]. Адмирал Депуант впоследствии утверждал, что он предвидел полнейшую неудачу высадки и боя на берегу 24 августа, но — согласился. Здесь он и погиб. Участник событий, оставивший, как сказано, наиболее полную картину их, мичман (впоследствии лейтенант) Фесун справедливо пишет о Депуанте: «Тут опять в полном свете является слабость характера французского главнокомандующего. Прослужив десятки лет на море, обладая несомненной опытностью в морском деле и будучи вполне убежденным в неблагоразумии атаки, основанной на показаниях двух неизвестных бродяг, адмирал в военном совете ясно излагает все это, пересчитывает все неудобства десанта и потом, когда, наконец, ему приходится сказать свое последнее слово, он вдруг увлекается большинством, дает согласие на нападение, в неудаче которого не сомневается, и таким образом принимает на себя тяжелую ответственность! Весь неуспех дела 24 августа приписывается ему как главному начальнику, обвинения и упреки сыплются на него градом, впереди, по возвращении в отечество, перед ним является мрачная перспектива военного суда, общественное мнение и там клеймит позором его имя, и конечно бедный старик, уже ослабевший в борьбе с многочисленными препятствиями, не выдерживает новых и жестоких ударов, через несколько месяцев… он оканчивает жизнь — не самоубийством, как его товарищ Прайс, нет, он умирает ужасной и медленной смертью от истощения физических и душевных сил, умирает, прислушиваясь к ропоту ближайших подчиненных, не видя перед собой ничего лучшего, и уже на пути к Франции, к той Франции, которой он служил десятки лет, и до похода на Камчатку вполне безукоризненно… Нельзя не согласиться, что странное стечение обстоятельств преследовало все действия союзников на Восточном океане. Один адмирал застреливается… другой умирает, подавленный упреками собственной совести и не вынеся мысли о последствиях своих ошибок»[867].

Больше в эту войну Петропавловску-на-Камчатке не суждено было играть какой бы то ни было военной роли.

Решено было не ждать появления в предстоящем 1855 г. неприятельской эскадры и эвакуировать население в глубь страны, а также разоружить батареи на берегу.

«Как ни блестящи были подвиги защитников Петропавловска, но за недостатком продовольствия их положение в случае войны на Камчатке представлялось безвыходным» [869]. Это мнение Невельского было признано безусловно правильным. Тогда же решено было эвакуировать город, снять батареи и уходить в глубь страны: можно было ждать нового появления неприятеля в 1855 г.

Эвакуация города и полное разоружение батарей было проведено весной. Часть населения отбыла в Николаевск; часть расположилась в поселках в глубине полуострова. Еще 29 декабря 1854 г. генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев «весьма серьезным» отношением за № 95 приказал камчатскому военному губернатору оставить Петропавловск и перенести свою материальную часть, а также перевести всю морскую команду и сухопутный гарнизон в Николаевск-на-Амуре. Это предписание было получено в Петропавловске 3 марта 1855 г. и уже к 28 марта было приведено в исполнение. 5 апреля 1855 г. фрегат «Аврора», корвет «Оливуца» и четыре транспорта, забрав грузы, команды и часть жителей, вышли в море и прибыли 1 мая в де-Кастри, откуда и отправились впоследствии дальше, в Николаевск[870].

15 (27) мая 1855 г. неприятельская эскадра в самом деле вошла в залив де-Кастри и обстреляла берег. 19 (31) мая в Авачинскую бухту вошло 12 больших военных судов. Они убедились в том, что в городе Петропавловске и на батареях никого нет, на всякий случай бомбардировали и город без жителей, и батареи без пушек и вскоре ушли[871].

Но никакого военного значения это происшествие в 1855 г. уже не имело, конечно, и прошло как в России, так и в Европе совершенно незамеченным.

Скажем в заключение, что в английской, германской и французской исторической литературе никогда не было разногласий по вопросу о нападении союзников в 1854 г. на Петропавловск, и, начиная с первой обстоятельной книги (Равенстейна) о русских на Амуре, считается признанным фактом, что все шансы на победу были на стороне союзников, а победу одержали русские[872].

Приближалась зима… И союзники и русские не собирались после Инкермана вновь померяться силами в ближайшем будущем. В осажденном городе постепенно устанавливался «спокойный» быт, поскольку можно употреблять это выражение, не очень точно и не очень кстати, говоря о положении Севастополя. «В Севастополе эти дни тихо и покойно; купцы отворили магазины, приехали сюда некоторые из жен флотских и армейских офицеров. А солдатских жен сколько приходит! Увидятся с мужьями и опять назад идут. Меня трогает эта привязанность в простолюдинах, — ведь бог знает, откуда тащатся пешком», — так писал севастопольский офицер спустя две недели с лишком после Инкермана[873]. Главнокомандующий, очень пессимистично смотревший на конечную участь Севастополя, все-таки не решался еще признать непосредственную опасность. «Севастополь держится, мой дорогой князь, и будет держаться, пока неприятель не утвердится прочно на бастионе № 4… и пока у нас будет порох», — писал Меншиков князю Долгорукову 3 (15) ноября 1854 г., подчеркивая последние слова. Положение критическое: «Мы почти израсходовали все, что к нам было доставлено до настоящего времени, и нам остается только получить 1200 пудов (пороха. — Е.Т.) из Новочеркасска, которые будут здесь только через восемь дней, и четыре тысячи пудов из Киева, которые могут прибыть слишком поздно». Другими словами, князь Меншиков подумывает уже о сдаче Севастополя, так как подчеркивает и эти слова. «Я не имею в виду никакой другой присылки». Меншиков в большом затруднении. Он явно побаивается матросов. Как им сказать о готовящейся сдаче города? «В Севастополе я не могу сделать никакого распоряжения об уничтожении материала до последней минуты, потому что сейчас же обнаружится упадок духа среди матросов, которые в защите этой крепости усматривают защиту своего рода их собственности и собственности флота»[874]. Дух среди матросов не падал, хотя об их одежде на зиму никто в интендантстве вовремя не позаботился, а погода стояла на редкость для Крыма холодная. «Замечено, что некоторые французские войска уже ходят в полушубках, а между тем у наших молодцов ни у кого нет. Погода же стоит ненастная и довольно прохладная, только изредка бывают солнечные дни. Князь Меншиков поговаривал о полушубках, но между тем ничего еще не решено. Казалось бы, они необходимы, тем более что поносы здесь весьма часты, хотя холера, благодаря бога, не сильна», — пишет Николаю Михаил Николаевич 12 ноября 1854 г.[875]«Между нами будь сказано: и хлебушка подчас так, в обрез, а может и хуже. Чур, об этом никому. Но солдатики — чудо. Умолчу о некоторых старших, бог им судья», — пишет 16 (28) декабря генерал Семякин с бивуака на Северной стороне Севастополя. В том же письме он поясняет, каково вели себя эти «старшие», — и прежде всего, конечно, Меншиков. Укрепления строились не так, как строятся крепостные шанцы и бастионы, а так, как строятся баррикады при внезапных выступлениях: «…в Севастополе 8 бастионов, и какие лихие, построены под ядрами и чуть ли не из молодецких русских, богатырских грудей… и неприятельских ядер. Все тут употреблено, и мешок, и куль, и боченок от пороха, и тур, и корабельная цистерна, и фашина, и бог знает каких снадобьев не отыщешь — а дело слажено, сделано и стоит грозно»[876]. Дождливая крымская осень казалась союзникам чуть ли не полярной стужей. У них свирепствовали болезни, лазареты были переполнены. «Пленные и беглые говорят, что их кормят довольно хорошо, но что они терпят от холода и болезней; дожди у нас беспрерывные, поэтому в траншеях должна быть ужасная грязь, и работы весьма трудны; этим (sic! — Е.Т.) главное жалуются пленные», — пишет 21 ноября 1854 г. вел. кн. Михаил вел. княгине Екатерине Михайловне[877]. Хуже всего в союзном лагере приходилось, конечно, туркам. Турки были послушными, безропотными людьми, вооружение их было плохо (лучшие войска остались на Дунае), и, главное, командиры никуда не годились. Поэтому турок использовали, навьючивая их тяжелой кладью, бомбами и ядрами, которыми они и снабжали днем и ночью батареи союзников, и провиантом и всякими материалами, которые они на собственной спине переносили из Камышовой бухты во французский лагерь, из Балаклавы в английский лагерь, с кораблей, приходивших к берегу Крыма из Англии и Франции. Зимой, на снегу, эти бесконечные, непрерывные вереницы навьюченных турок казались на снежном фоне «длинной черной змеей», говорят нам очевидцы[878].

Камышевая бухта и Балаклава снабжали французов и англичан не только всем, что посылали в Крым оба правительства и что выгружалось с казенных транспортов. Около обеих бухт, в наскоро выстроенных избах и шалашах, вскоре завелись лавки купцов из Марселя, из Константинополя, из Варны и возникли целые торговые поселки. Купцы делали золотые дела во время этой осады. Физический труд был нипочем, даровой, потому что все тяжелые работы и по лагерю и по выгрузке товаров и т. д. лежали на турецких солдатах. «Турок употребляют как вьючных мулов и для зарытия падали», — показывали пленные французы. Били турок и арабов палками за малейшую вину. «Бельназем Абделла из Алжира… оборван, без белья, без обуви, ноги и руки опухли от холода. Повторяет то, на что жалуются все до сих пор перебежавшие арабы: работать заставляют до изнурения, а палок раздают больше, чем хлеба»[879]. Случайное обстоятельство внесло в это время большую сумятицу в лагерь осаждающих и очень приободрило русских как в Севастополе, так и в лагере полевой армии. 2 (14) ноября над южным берегом Крыма пронесся ураган совершенно исключительной силы, который, по мнению некоторых, по своим последствиям был для союзников почти равносилен неудачному сражению. Неслыханная буря повалила палатки, снесла крышу, а вскоре и вовсе разрушила обширный амбулаторный госпиталь, расположенный позади французского лагеря, тяжко переранив лежавших там больных и искалеченных людей[880]. Буря свирепела все больше и больше уже с рассвета, и в 8 часов утра английские и некоторые французские суда были сорваны с якорей и брошены одно на другое; иные прибились к берегу и сели на мель. В Качинской бухте, в Балаклавской бухте разбилось и затонуло несколько транспортов и торговых судов, в том числе погибло семь английских больших транспортов, как раз накануне подошедших к берегу с громадными запасами теплых вещей на зиму для всей английской армии, с колоссальными запасами пищевых продуктов, боеприпасов, обуви. Они не успели накануне даже начать разгрузку и потонули со всем грузом и почти со всем экипажем. С других транспортов спаслось вплавь лишь сорок человек. Огромный пароход «Черный принц», привезший не только одежду и припасы, но и новые артиллерийские орудия, потонул со всем грузом и со всем экипажем. Немало судов было выброшено на берег и тут же сожжено спасшейся частью экипажа, чтобы не досталось в руки русским.

Уоллинг, автор примечаний к недавно им же найденному и опубликованному дневнику Джона Брайта, говорит об этой ноябрьской крымской буре: «Страшный шторм 14 ноября начал ту повесть о бедствиях и страданиях, которой суждено было сделать несколько ближайших месяцев одним из самых мрачных в английской истории»[881]. Эти слова очень характерны: в английской национальной традиции как Балаклава, так и три зимних месяца 1854/55 г. навсегда остались наиболее мрачными воспоминаниями Крымской войны.

Громадный французский корабль «Генрих IV» был сорван со всех якорей и разбился у берегов Евпатории. Суда помельче гибли одно за другим, буря не ослабевала ничуть до позднего вечера. Морозы, очень для Крыма ранние, наступили почти сейчас же после этой страшной бури, и холода длились всю вторую половину ноября и первые дни декабря. Потом наступило некоторое потепление, по полили упорные дожди, заливавшие палатки, и некуда было укрыться от сырости. По роковой для союзников случайности буря 14 ноября как раз и потопила почти все транспорты, привезшие им зимние шинели, сапоги, теплое белье, — и приходилось несколько недель ждать новых присылок. Холера в ноябре была сильнее, чем в октябре, а в декабре сильнее, чем в ноябре. С буйными зимними ветрами тоже никак нельзя было сколько-нибудь успешно бороться. «Видите ли вы через отверстия в палатке снег, мелкий и льдисто-холодный, который загоняет в палатку ветер? Снег понемногу покрывает людей, распростертых на земле и просящих у ночи, чтобы она дала им немного успокоения от усталости и волнения дня. Скоро эти люди начнут стыть от холода, и их промокшая насквозь одежда покроет их тела смертельной влажностью. Что им делать, чтобы спастись? Извне они найдут холод, ветер и крутящийся снег; внутри палаток им будет не лучше. Конечно, выйдя из палатки, у них будет средство ходить, чтобы согреться, но будет ли у них достаточно силы, чтобы двигаться? В течение двадцати четырех часов они были заняты тяжелой работой в траншее, копаньем земли или переносом снарядов под непрерывным огнем из крепости… А если в этих палатках, осыпаемых снегом, находятся не только люди здоровые, но и больные грудью, мучимые лихорадкой и дизентерией или терзаемые глубокими ранами, или лишенные какого-либо члена туловища, который пришлось ампутировать, чтобы остановить гангрену, — насколько тогда положение является еще более отчаянным!» Так писал в частном письме, попавшем в руки Герэна, Дамас, один из полковых священников французской армии[882]. Такие правдивые строки о тяжкой для союзников зиме напрасно стали бы мы искать в казенной и полуказенной французской ежедневной печати того времени.

Прусский историк осады Севастополя капитан Вейгельт выяснил, что с 12 ноября н. ст., т. е. ровно через неделю после Инкермана, английские батареи должны были «ограничить огонь», а с 20 ноября почти вовсе прекратить его. С 24 ноября «артиллерия замолчала совершенно: не было более снарядов! Чтобы несколько помочь беде, начали собирать русские подходившие калибром снаряды, за которые платили по три червонца за каждый»[883]. Произошло это вследствие «бесконечных трудов» по доставке боеприпасов из Балаклавы в английские лагери на Килен-балке и Сапун-горе. Для перевозки одной пушки средней величины требовалось 24 лошади и день работы; для перевозки большой мортиры — 30–40 лошадей и дневная работа. За день доставляли зимой из Балаклавы не более 90-100 13-дюймовых бомб. У французов дело обстояло легче. И дорога была не такой длинной из Камышовой бухты, где была их материальная база, до лагеря и осадных пунктов, и турецкую армию они быстро приспособили для перенесения тяжестей. Конечно, на турках нельзя было перевозить пушки, но снаряды турки носили.

Вот как рисуется зимний быт союзной армии под Севастополем по одному письму, случайно попавшему в руки русских. Письмо послано 18 января 1855 г. из Константинополя и передает сведения о том, какие вести доходят до турецкой столицы и союзных лагерных стоянок. «Севастопольские новости очень печальны. До выпадения снега насчитывалось от трехсот до четырехсот больных в день. Лошади и вьючные животные умирали в больших количествах». В константинопольском французском лазарете «ждут 300 французских солдат с отмороженными ногами, позавчера принято 800 англичан с отмороженными частями тела. Там (у Севастополя. — Е.Т.) англичане в дурном положении, потому что они напиваются и умирают в снегу; перед Севастополем у них уже не более 6000 человек под ружьем… Они покинули свои батареи и свои позиции, которые теперь заняты французами. Английские солдаты громко ропщут против лорда Раглана, который сидит в теплом помещении и не показывается своим солдатам, как это делает генерал Канробер. Несколько французских солдат и офицеров, под влиянием тоски по родине (pris de nostalgiе), пустили себе пулю в лоб. В госпиталях здесь (в Константинополе. — Е.Т.) десять тысяч английских солдат, из них умирает до сорока человек в день. Что в Крыму причиняет больше всего страданий — это недостаток топлива; англичане, говорят, для варки пищи сожгли бараки, присланные из Лондона, чтобы им было где приютиться. Русские тоже страшно страдают, но они — у себя, и они более привыкли к холоду. Турки страдают больше, чем все; ими пользуются, как вьючным скотом (on les emploie commt les b de somme)»[884].

После некоторого потепления, длившегося с месяц, — вскоре после Нового года, — холода стали усиливаться. В ночь с 4 на 5 января н. ст., было 6° ниже нуля. При этом стояла очень ветреная погода и часто выпадал снег, так что подымались метели. Несколько человек замерзло. «Эта ужасная погода длилась пятнадцать дней без перерыва, и в это время много людей, в большей или меньшей степени пострадавших от мороза, поступило в госпитали», — говорит Герэн со слов главного медицинского инспектора французской экспедиционной армии доктора Боданса[885].

В самом конце ноября Наполеон III, не очень довольный инкерманской «полупобедой», раздраженный колебаниями Австрии, стал очень часто осведомляться у своего военного министра о том, что намерен предпринять Канробер в Крыму. Во французском лагере зашевелились. В Севастополе это сейчас же заметили, и князь Васильчиков очень встревожился: «Ничего хорошего быть не может. Вот наше положение: неприятель стоит сосредоточенным на… плоскости между Балаклавой, инкерманскими развалинами и херсонесским маяком. Цель его, конечно, Севастополь; туда обращено все его внимание. От Балаклавы мимо селения Кадыкиой, вдоль по Сапун-горе, к Черной речке у него выведены укрепления большой профили на весьма выгодных местах, которые обеспечивают его от всякого с нашей стороны наступления». А главное: после Инкерманского боя неприятель так укрепил эти занятые им высоты батареями и редутами, что новая попытка отнять их у врага русским штаб-офицерам казалась уже просто невозможной, — «если бы Данненберг вздумал [вести] войска еще раз на убой»[886]. Солдаты и моряки, «все недобитки несчастных моряков», стоя в холодной грязи весь ноябрь, ждали со дня на день штурма. Были признаки, что Канробер готовит новую бомбардировку и приступ. Дезертиры подтверждали эти слухи. «Наши дела скверны; нам нужны войска, и мне кажется, что лучше потерять Бессарабию, чем Севастополь с Черноморским флотом, что неминуемо произойдет, если не дадут двух дивизий», — так пессимистично продолжал писать из Севастополя князь Васильчиков своему приятелю полковнику (потом генералу) Менькову, состоявшему в Дунайской армии при Горчакове[887]. Понимающие положение и другие военные люди вполне разделяли пессимизм Васильчикова: «Помогите. Пока дело шло об осаде, я уверен был, что кончится благополучно. Но теперь настает новый период войны. Не справимся с врагом». Ноябрь прошел сравнительно тихо, но с начала декабря бомбардировки не прерывались. Что делать? В штыковом бою русские ничуть не уступали врагу. Но ружья у наших войск никуда не годились сравнительно с усовершенствованными штуцерами неприятеля. У русских штуцера были лишь в виде исключения, и счастливцам, их получившим, «штуцерникам», завидовали остальные солдаты. «В траншеях бой был ровен, в поле не устоим, штуцера одолеют. Альма и Инкерман тому порукой»[888]. Севастопольцы настойчивее и настойчивее требуют помощи и недовольны безголовьем тыла: «Нам нужна пехота, — прислали кавалерию, которая объела край; нам нужны штуцера, — а прислали сестер милосердия»[889]. Дороги на юге зимой были в убийственном состоянии. Больные, тяжко раненные солдаты отправлялись в город и местечки, имевшие лазареты, со скоростью «не больше 10–15 верст в день»[890]{18}. С такой же «скоростью» доходили до Севастополя боеприпасы и провиант.

После Инкермана офицерство совсем перестало верить Меншикову. О солдатах же нельзя этого сказать только потому, что они ему и до Инкермана ничуть не верили. «24 октября доказало, чего мы можем надеяться (подчеркнуто в тексте. — Е.Т.) от наших генералов. При свидании многое придется порассказать, писать всего неловко. Конечно, Севастополь не возьмут союзники, но ежели наши будут действовать с прежней удачей, еще долго они помучают нас. Все гадко и гадко идет; одно утешение, что Севастополь, при всех даже промахах с нашей стороны, весьма и весьма трудно взять»[891].

По-прежнему Меншиков не думал о подготовке к всегда возможному со стороны неприятеля, даже и зимой, возобновлению военных действий. Вот выписка из одного письма от 14 декабря (1854 г.): «…ты спрашиваешь, есть ли какие укрепления на Каче и Бельбеке? Ровно никаких. Устройство их кажется напрасным только с батареи № 4 на Северной стороне, где живет кн. Меншиков со своим причтом в каком-то состоянии полузабытья. Бог им судья!»[892]

Бедственно обстояло дело с доставкой пороха. Сначала, как мы видели, его вообще не присылали. Потом стали присылать, но порох доходил беспрепятственно только до Симферополя. А дальше — ни с места. «Никто не берется за доставку даже по повышенным, я бы сказал даже, сказочным ценам», — жалуется Меншиков в самом конце декабря Долгорукову[893]. Приходилось экономить порох и снаряды, вяло и скупо отстреливаться при бомбардировках со стороны неприятеля. Бомбардировки бывали пока редкие и слабые, но город страдал в общем от них довольно сильно. Уже после первых полутора месяцев осады многие здания представляли собой «чистое решето», а в Ушаковой балке и на городском бульваре нет «ни одного цельного дерева». В январе бомбардирование города и бастионов ослабело. Только четвертый бастион по-прежнему упорно обстреливался штуцерным огнем. Русские производили постоянные ночные поиски группами в несколько человек. Несмотря на страшную опасность таких внезапных молодецких налетов, люди шли на такие приключения с величайшей охотой, наперерыв вызываясь и напрашиваясь в самые опасные места. «В ночь с субботы на воскресенье наш секрет на рассвете, когда неприятель отвел свою цепь, напал на траншеи англичан. Несколько последних заколоты на месте, несколько ранены, несколько взяты в плен. Я видел двух из них, когда их вели на гауптвахту. Один — сухой и пожилой мужчина, другой — безбородый юноша. Первый шел молча и угрюмо, второй под руку со взявшим его в плен матросом. Пленник и пленивший поменялись шапками и дружески разговаривали между собой. Один говорил по-английски, а другой — по-русски; как они понимали один другого… — не знаю»[894]. Такие картины с натуры — не редкость в наших документах. Бывали и такие случаи. Восемь казаков так внезапно налетели на делавшего рекогносцировку лорда Дункана, что сорок человек английского отряда бросились врассыпную, а Дункан был взят в плен. «Я был взят в плен, не успев вынуть руки из карманов, чтобы схватить поводья моей лошади, но я не предполагал, чтобы сорок человек моего конвоя разбежались от восьми казаков», — заявил лорд Дункан, когда его доставили в Севастополь. Рукопашный бой при тех постоянных, небольшими партиями, вылазках, которые делали осажденные, бывал всегда очень свирепым. «В дворянском собрании (где был один из госпиталей. — Е.Т.) я насчитал сорок пять раненых в этом деле, в том числе с десять французов. Есть раны от ружья, штыка, приклада, камней…» Речь идет об одной совсем небольшой вылазке четвертого бастиона 29 ноября (11 декабря) 1854 г.[895]

К концу ноября и началу декабря 1854 г. в Петербург с разных сторон стали приходить известия о состоянии сил противников в Крыму. И все эти известия говорили о том, что война будет продолжаться и зимой. По сведениям, шедшим из Берлина, в конце ноября в Крыму было не больше 10 000 англичан и 30 000 французов. Но к 10 декабря должны были прибыть подкрепления в количестве 10 000 человек, а с 10 по 20 декабря — очень значительные новые подкрепления в 22 000 человек. А кроме того, к середине января 1855 г. в Севастополь ожидали еще две дивизии французских линейных войск[896].

В Тулоне готовили отправку 12 землечерпательных машин и новоизобретенных полковником Рэмбо (Raimbault) машин для подведения мин. «Все эти изобретения и эти приготовления доказывают, что император (Наполеон III. — Е.Т.) желает усилить военные действия против России с бешеным пылом». Таков был вывод русского осведомителя[897]. Как относилось к этой перспективе русское верховное командование?

Чем больше подробностей узнавалось об Инкермане, тем безотраднее становилось настроение независимо мыслящих людей. Блистательная храбрость русских войск, неиспользованный успех, выигранная солдатами и проигранная тотчас же генералами битва — все это ожесточило против правительства не одного Ивана Аксакова, писавшего: «Неумолима логика вещей, безжалостно правосудие истории! Наш позор, наши потери, все это должно было быть и иначе быть не может, и сотворилась бы величайшая несправедливость, если бы было иначе. Теперь пожинаются плоды того, что сеяли»[898]. Да и его корреспондентка Смирнова находила еще нужным тогда либеральничать и водиться со славянофильскими «оппозиционерами».

Те настроения в высших кругах бюрократии, которые широко в ней распространялись после падения Севастополя и которые только зародились после Альмы, теперь, после Инкермана, очень окрепли. Валуев уже зимой 1854/55 г., так же как и многие другие в его среде, с горечью повторял те вопросы, которые вскоре затем и сформулировал: «Зачем надеялись на Австрию и слишком мало опасались англо-французов? Зачем все наши дипломатические и военные распоряжения с самого начала борьбы были только вынужденными последствиями действий наших противников?.. Не скажет ли когда-нибудь потомство, не скажут ли летописи, те правдивые летописи, против которых цензура бессильна, что даже славная оборона Севастополя была не что иное, как светлый ряд усилий со стороны повиновавшихся к исправлению ошибок со стороны начальствовавших?»[899] Так писал Валуев, еще не вполне зараженный чиновничьим карьеризмом и царедворческим прихлебательством (хотя уже и тогда он подавал в этом смысле большие надежды).

Достаточно ознакомиться с хранящимися в Военно-историческом архиве (в Москве) письмами Меншикова к министру Долгорукову, чтобы вполне удостовериться, что Севастополь был на волосок от сдачи не только сейчас же после Альмы, но и в октябре и ноябре 1854 г. «Если Севастополь падет, по крайней мере Крым не может быть у нас отнят», — успокаивает Меншиков Долгорукова 11 октября 1854 г.[900] Но военного министра, впрочем, незачем было успокаивать: он и сам не очень беспокоился. Он все только грустил, что севастопольские артиллеристы, отстреливаясь, тратят много пороха. Он, министр, пороха не подсылает и даже не надеется вовремя подослать, но зато уповает на помощь всевышнего бога, о каковом своем уповании уведомляет Меншикова[901]. Преждевременно одряхлевший и опустившийся царедворец, каким являлся в эту пору своей жизни князь Василий Долгоруков, и усталый, себялюбивый, ничем решительно душевно не интересующийся, скептик и циник Меншиков, совсем готовый сдать Севастополь и вполне спокойно и равнодушно предвидящий в ближайшем будущем этот случай, — вот каких людей мы видим как бы воочию, читая эту переписку. В «постскриптуме», — очевидно, за более интересным материалом не хватило раньше места в письме или просто вылетело из памяти, так как всех «мелочей» не упомнишь, — Долгоруков пишет Меншикову 23 октября из Петербурга: «Если Севастополь еще не взят, как мы надеемся, — не найдете ли вы уместным приступить, как только это станет возможным, к комбинации для усиления его защиты?»[902] Эта нелепая, пустопорожняя фраза, вполне достойная таких же ответных пустейших записочек Меншикова, была написана военным министром Российской империи как раз тогда, когда защитники Севастополя уже считали, что самый страшный момент прошел и что можно и должно еще держаться.

Конечно, при своем уме, тонкости и подозрительности Меншиков понимал то, что навсегда осталось тайной, например, для того же придворного карьериста и маститого соглядатая, изжившего свой век исключительно на подсиживаньях, подкарауливаниях и интригах, — князя Василия Долгорукова.

Меншиков знал, что и Корнилов, до самой смерти, и Нахимов, и матросы, обороняющие город, относились и относятся к судьбе Севастополя не так, как он и его корреспондент, а совсем по-другому. Поэтому, когда из Петербурга подсказывали Меншикову, что ввиду скорой сдачи Севастополя следовало бы приказать уничтожить в городе все, что нельзя вывезти, Меншиков отказывался это сделать, попросту не решаясь переслать такого рода приказ Нахимову и его матросам.

Меншиков понимал, что одно дело — по-французски переписываться с Долгоруковым о сдаче Севастополя, а другое — отдать на русском языке Нахимову и его матросам, Тотлебену и его саперам и землекопам-рабочим приказ о передаче города французам и англичанам. Он знал, конечно, о тех настроениях, о которых повествовал впоследствии Ухтомский, говоря, что «между моряками прямо обвиняли (начальника штаба. — Е.Т.) в равнодушии к делу и чуть ли не в измене»[903]. И он, ни на что не решаясь, продолжал из своего прекрасного далека — сначала из Бельбека, потом с Северной стороны, которую он из любезности к военному министру Долгорукову, не очень твердому, в русском языке, называет «S наблюдать за тем, как Нахимов, Тотлебен, Истомин, Хрулев и их матросы и солдаты бьются и погибают на севастопольских редутах.

Корнилов, Нахимов, Тотлебен были всецело предоставлены после Альмы не только своим ничтожным материальным силам, но и исключительно собственному разумению и собственной ответственности.

В Севастополе негодование по поводу полнейшего безучастия и совершенной негодности военного министра Долгорукова было всеобщим[904]. Пороха не хватало, снаряды «опаздывали», в бастионах царил полуголодный режим; воровство военного интендантства, при подозрительнейшем попустительстве Петербурга и кое-кого из генералов в самом Крыму, дошло до каких-то буйных, гомерических размеров, которых даже русская интендантская история не знала со времени кампании 1806–1807 гг. в Восточной Пруссии, а Долгоруков продолжал и в 1855 г. писать французские интимные записочки Меншикову в таком, например, стиле: «мы все в постоянной лихорадке от того, что делается в Крыму… нельзя достаточно восхищаться героизмом войск… Да благословит бог их энергию и да спасет он наш прекрасный полуостров… Когда же союзники истощат запас своих снарядов?.. Одиннадцать дней непрерывной бомбардировки — это ужасно… Ах, дорогой князь, когда же мы с вами будем иметь хоть немного покоя? Вы не можете себе представить, что я иногда испытываю. В жизни своей я не думал, что буду доведен до моральных страданий, подобных тем, которые испытываю. Какая разница между годами 53, 54 и 55-м — и теми годами, которые им предшествовали. Наша жизнь так приятно протекала тогда (nous coulions si agr notre vie alors!)»

Такой лирикой занимались люди, в руках которых была участь армии, участь Севастополя, безопасность России, военная честь русского имени. «Моральные страдания» ничуть не мешали военному министру настойчиво покровительствовать крупнейшим ворам в эполетах и без эполет, сидевшим, конечно, не в Севастополе, а в более безопасных местах. Ничто не препятствовало ему также успокаивать себя отрадными размышлениями о солдатах, героизм которых, следует надеяться, может заменить им мясо, и кашу, и подметки, и порох, и снаряды.

Окончательно князь Василий Андреевич исцелился от одолевавших его деликатных «моральных страданий», когда вскоре после падения Севастополя он благополучно и с повышением в чине перешел на несравненно более спокойную должность шефа жандармов и главного начальника III отделения. В этой должности, как известно, он успешно организовал в свое время, между многим прочим, судебное убийство Чернышевского и не покладая рук, не щадя уж на этот раз в самом деле своих сил, боролся против освобождения крестьян, став вместе с графом Шуваловым во главе крепостнической партии.

Меншиков был умнее и если не чище, то брезгливее Долгорукова, но, конечно, и военный министр и все те «мы», жизнь которых «протекала так приятно» в окрестностях Зимнего дворца до 1853 г., были своими, родными, близкими для Меншикова. А «боцман», «матрос» Нахимов, нищий инженер Тотлебен, худородные Корнилов или Истомин были ему совершенно чужды и определенно неприятны. Общего языка с ними он не только не нашел, но и не искал. Эти чуждые ему люди сливались с той серой массой грязных и голодных матросов и солдат, с которой Меншиков уже окончательно ровно ничего общего не имел и не хотел иметь.

Лично честный человек, Меншиков прекрасно знал, какая вакханалия воровства происходит вокруг войны, знал, что солдаты либо часто недоедают, либо отравляются заведомо негодными припасами. Знал и грабителей, даже изредка называл их по фамилии, но не все ли равно? Грабителей так много, что не стоит и возиться. «Из доставленных нам сухарей одна партия положительно никуда не годится; но так как между счетчиками магазина, с одной стороны, и полковыми, с другой, произошла стычка, то мне пришлось бросить розыски», — писал он осенью 1854 г. Матросы и солдаты всегда интересовали Меншикова так мало, что он по своей инициативе почти никогда и не осведомлялся, что они едят и вообще едят ли они.

Всячески силящийся оправдать Меншикова его адъютант, панегирист Панаев приводит единственный случай, когда Меншиков хотел было позаняться этим любопытным вопросом, — и вот что из этого вышло.

«Стиснув зубы, Меншиков погнал лошадь через кусты в рытвины напрямки домой». Меншиков отправил Панаева к генералу Липранди: «Поезжай к Липранди и попроси его научить меня, что мне делать с этими негодными сухарями? Липранди — человек практичный и бывалый: авось что-нибудь придумает, а я растерялся. Как, целая армия должна есть гнилушки!»

Этого Павла Петровича Липранди не следует смешивать с Иваном Петровичем, исполнявшим шпионско-провокаторские функции при министерстве внутренних дел Перовского и «открывшим» дело Петрашевского. Павел Петрович был из числа немногих дельных генералов и притом не только был лично честен, но даже в 1844 г. был награжден «за особую заботливость об улучшении солдатского быта и за составление правил, относящихся до продовольствия нижних чинов».

И вот что Липранди ответил: «Видел… я эти сухари: съедят! Скажите князю, чтоб он не беспокоился и, главное, не примечал бы их, да не подымал истории. Других нет: на нет и суда нет! Солдаты видят, чего стоило и эти-то сухари привезти: они не жалуются. Не надо показывать и виду, что вы их жалеете. Ну, как-нибудь подправим; в ротах это сделают… И я вам скажу: чем солдат голоднее, тем он злее; нам того и нужно: лучше будет драться…»

Когда эти речи были доложены Меншикову, князь мигом успокоился и сказал «с грустной улыбкой»: «Липранди прав, истории затевать не надо. Заменить этого провианта нечем, поневоле приходится его есть. Но какую же штуку сыграло со мной интендантство Южной армии: ловко же оно воспользовалось нашей крайностью!»

Так этой «грустной улыбкой» светлейшего князя дело и кончилось. Совесть не подсказала Меншикову, что интендантская «ловкость» ведь именно в том и заключалась, чтобы подсунуть ему, плотно окруженному ворами и взяточниками, ту совсем уже зловонную гниль, которую отказался принять командовавший Южной (Дунайской) армией Горчаков, все же не так возмутительно потакавший грабителям.

Деньги, отпускавшиеся миллионами, разворовывались по дороге, и то, что доходило до роты, получалось с огромным опозданием. Между интендантами и полковым начальством, пишет очевидец, «установился невысказанный, но всеми понятый договор: не требовать от интендантства фуража в натуре и за это пользоваться выгодами от ненормально возвышаемых цен, кто как умеет и у кого насколько хватит совести. Но и эта паллиативная мера принесла только зло и никакой пользы. Командиры действительно не требовали более от интендантства фуража в натуре, но зато и лошадей почти вовсе перестали кормить»[905].

Полнейшая, абсолютная безнаказанность была при князе Меншикове гарантирована всем ворам, взяточникам, казнокрадам. Вот в разгар войны, в ноябре, с опаснейшей позиции, из стоящей под Сапун-горой бригады, где уже давно мрут от голода люди, которых вообще предпочитают не кормить, и дохнут лошади, которых кормят древесными опилками и стружками, приезжает офицер и является в интендантство за деньгами. Предоставим ему слово (пишет и печатает все это он через 15 лет после Крымской войны, когда еще здравствовали почти все заинтересованные).

Офицер стал грозить, что донесет высшим властям. А тот твердил:

На том и окончилось. Офицер отъехал ни с чем и стал предъявлять свои бригадные «требования» в других местах, почти с таким же успехом…

Меншиков даже и не пробовал обратить внимание Николая на оргию грабительства, от которой прямо погибала армия.

О «тридцатилетней привычке сообщать только приятное», образовавшейся у приближенных Николая за все его царствовование, говорит (как раз по поводу А.С. Меншикова) и такой консерватор и убежденный монархист, как князь Щербатов, приписывающий проигрыш Крымской войны прежде всего тому, что всё («запасы хлеба, сена, овса, рабочий скот, лошади, телеги, все, что могло дать население») было направлено на бумаге к услугам армии, а на деле было разворовано до такой степени, что «армия терпела постоянный недостаток в продовольствии; кавалерия, парки не могли двигаться… К этим результатам привела вся система тогдашнего режима»[907]. И матросы и солдаты чувствовали упорное, решительное нерасположение и даже прямое недоверие к Меншикову, готовы были поверить любому слуху, чернящему главнокомандующего.

Правда, лично самого Меншикова не обвиняли в хищениях, во взяточничестве, в кормлении солдат в матросов сгнившими сухарями, в продаже корпии и лечебных припасов англичанам. В этом — из высших чинов — обвиняли иной раз князя В.А. Долгорукова, военного министра. Но и относительно Долгорукова лично это обвинение не подтверждается никакими документами и сколько-нибудь серьезными показаниями: преступление Долгорукова, как и его предшественника и бывшего начальника Чернышева, заключалось в полнейшей дезорганизации всего управления армии и снабжения ее, в безнадежном хаосе, безобразном беспорядке, до которого была доведена армия.

Князь Д.А. Оболенский рассказывал, что уже после Крымской войны бывший военный министр князь В.А. Долгоруков встретился в Биаррице с Наполеоном III и «довольно наивно рассказывал про нашу военную организацию времени кампании 1854–1855 гг. После одного разговора Наполеон III вскочил и, не утерпев, воскликнул: «Знай я это, я бы Сент-Арно повесил!»»

Интереснее всего тут именно то, что сам Василий Долгоруков, русский военный министр, ответственный в первую голову за страшную разруху в русской военной организации, юмористически объяснял изумленному французскому императору, до какой степени ровно ничего не было российским правительством сделано для обороны Севастополя и как французский главнокомандующий опростоволосился после Альмы, не решившись без всяких околичностей сразу же идти прямо на совершенно беззащитный город и занять его.

Такой военный министр, как Василий Долгоруков, был совершенно под стать такому верховному главнокомандующему, как князь Меншиков.

Еще когда Меншиков весной 1853 г. отправился в Турцию, в свое роковое посольство, которому суждено было так приблизить войну, все сколько-нибудь знавшие его смотрели с большой тревогой и на эту странную импровизацию Николая I, вдруг произведшего Меншикова в дипломаты.

При отъезде князя Меншикова из Петербурга в Константинополь князь Варшавский (Паскевич) в небольшом своем кругу выразился так: «От посольства князя Меншикова я не жду добра. Человек, который в продолжение тридцати лет занимался только каламбурами и остротами, к делу непригоден».

Но каламбуры оказались очень неудовлетворительной подготовкой и к занятию поста главнокомандующего армией и флотом в войне России разом с тремя державами как на суше, так и на море.

И все, кто был поумнее в армии, это отлично знали. «Одного нет у царя могучего: нет у него вождей для войска. Повывелся и поизрасходовался этот народ… Знает про то царь-батюшка и творит он генералов: что праздник — то дюжина, но уж, знать, беда такая: выходят все генералы праздничные да дюжинные», — читаем мы в рукописи полковника Менькова.

Сказывалась система, принципиально изгонявшая науку из военного обихода, посадившая безграмотного Сухозанета в начальники Военной академии со специальным поручением сократить науку и в этом учреждении, свести ее, по возможности, к нулю.

Довольно неуместной признавалась наука, даже военная наука, для военного человека.

«Наука в военном деле — не более, как пуговица к мундиру: мундир без пуговицы нельзя надеть, но пуговица не составляет всего мундира». Это глубокомысленное изречение президента Военной академии генерала Сухозанета, приведенное мной в I главе первой части моей работы, было положено в основу всего военного преподавания при Николае. Воспоминание о декабристах, самом образованном, самом культурном поколении командного состава за всю историю императорской России, продолжало действовать и пугать царя. Основная цель резкое понижение умственных запросов и всего духовного уровня офицерства и генералитета — была достигнута. Генералы, читавшие почти по складам и не умевшие писать без грубейших грамматических ошибок, стали довольно частым явлением к концу царствования Николая. Из Военной академии выпускались офицеры, не только не имевшие серьезных и сколько-нибудь точных представлений об истории военного искусства, но просто лишенные тех элементарнейших познаний в стратегии и тактике, без которых сколько-нибудь полезная служба в штабе невозможна. И дорого пришлось заплатить русской армии, собственной кровью, за фактическое уничтожение высшего военного образования при Николае. Дезорганизация, невежественность и полная пассивность штабов производили прямо удручающее впечатление на всех сколько-нибудь вдумчивых наблюдателей.

Результаты такого рода постановки военных наук в Военной академии сказались в Крымскую войну самым наглядным образом. Вот нелицеприятный и обильно подтверждаемый другими источниками приговор: «Не я один убедился в том; в последнюю войну большая часть офицеров генерального штаба были неопытны, и трудно даже поверить, что многие из них не умели вести аванпостных журналов и тем менее быть полезными при отдельных отрядах; а между тем офицеры эти получили образование в Академии и слушали курсы высшей тактики, стратегии и военной истории. У нас как-то не удаются эти специальности: их обратили в средство к достижению скорейшего повышения в чинах за поверхностные сведения»[909].

Решительно лишенный какого бы то ни было военного образования, Меншиков был вполне под стать прочим. Но, кроме того, у него не было и ни малейших чисто практических военных навыков, которые все-таки были у других.

Моряки не хотели всерьез верить, что князь Меншиков — адмирал над всеми адмиралами; армейские военные не понимали, почему он генерал над всеми генералами; ни те, ни другие не могли главным образом взять в толк, почему он главнокомандующий. И напрасно его панегиристы старались впоследствии приписать его непопулярность чьим-то интригам и уж совсем неосновательно усматривали со стороны Меншикова какие-то «старания» заслужить любовь армии. Ни интриг не было, ни «стараний» не проявлялось.

Так пишет почтительный адъютант Меншикова А.А. Панаев[910]. Он не понимает, что оттого-то Корнилов и не терпел Меншикова, что видел его насквозь. Панаев грустит, что моряки никак не чувствуют себя польщенными, если «из одиннадцати мундиров, право носить которые было ему предоставлено, князь избрал и предпочитал морской».

Нахимов и Корнилов ведь очень хорошо понимали, что по всем своим одиннадцати должностям, по которым Меншиков пользуется доходом и мундиром, он ровно ничего не делает, но что губительнее всего его пребывание именно на посту главнокомандующего Черноморским флотом.

«Прекрасные, братец, есть ребята между моряками… меня они не любят, что делать? не угодил!» Так снисходительно и развязно отзывался этот развлекавшийся то дипломатией, то войной петербургский знатный барин о людях, которым суждено было все же прославить Россию, несмотря на то, что царь наградил их таким верховным командиром. Солдатам он тоже «не угодил», точь-в-точь как морякам.

Вот картина с натуры, зарисованная таким правдивым свидетелем, как герой обороны, полковник, потом генерал Виктор Илларионович Васильчиков. Он прибыл тотчас же после Альмы в армию Меншикова из Бельбека. «Два дня прошлялся я в лагере, ожидая отправления, и конечно многого рассмотреть не мог в это время. Видел всеобщее уныние и грусть; видел, что между войсками и их главнокомандующим не было никакого общения; видел, как начальник проезжал перед войсками, никогда с ними не здороваясь; видел, как люди сурово и молча посматривали на этого начальника, и удивлялся! Видел, наконец, совершенную бестолковщину в администрации полковника Вунша, исправлявшего чуть ли не с двумя писарями должности и начальника штаба и интенданта армии, и удивлялся тому, что умный человек, каким был князь Меншиков, мог дойти до такой бессмыслицы»[911].

Совсем не тот дух царил в оставленном армией Севастополе: «Под вечер я удостоился увидеть еще раз адмирала Корнилова, который принял меня очень любезно, дал мне лошадь и сам провел по главнейшим частям оборонительной линии. Отрадно было видеть тот контраст, какой существовал между настроением защитников Севастополя и унылыми обитателями Бельбекского лагеря. Здесь (в Севастополе. — Е.Т.) все кипело, все надеялось, если не победить, то заслужить в предстоящем решительном бою одобрение и признательность России; там все поникло головою и как бы страшилось приговора отечества и современников»[912].

К концу 1854 г. Меншиков совсем махнул рукой на оборону Севастополя. «Севастополь падет в обоих случаях: если неприятель, усилив свои средства, успеет занять бастион № 4 и также если он продлит осаду, заставляя нас издерживать порох. Пороху у нас хватит только на несколько дней, и, если не привезут свежего, придется вывести гарнизон», — таковы были перспективы Меншикова в начале ноября 1854 г.

О военном министре, князе Василии Долгорукове, с которым Меншиков так ласково переписывался, он выражался в том смысле, что «князь Долгоруков имеет тройное отношение к пороху: он пороху не нюхал, пороху не выдумал и пороху не посылает в Севастополь»[913]. Но дальше этой выходки Меншиков не пошел и больше ничего против Долгорукова не предпринял.

Пороху князь Долгоруков не мог доставлять в Севастополь ни осенью, ни зимой, ни весной в сколько-нибудь достаточном количестве. Вот бесхитростное показание молодого тогда М.Г. Черняева (получившего за свою восьмимесячную службу на Малаховом кургане золотую саблю): «Когда начались бомбардировки на св. неделе, пороху у нас почти не было, и потому мы не могли отвечать неприятелю. Он же замечательно наловчился попадать в свою цель… В это самое время… приехал к нам кн. Горчаков и мы по случаю праздника выпросили у него 150 выстрелов»[914].

Это выпрашивание «по случаю праздника» безоружными, в упор расстреливаемыми людьми пороху на 150 выстрелов, чтобы хоть изредка отвечать вражеским батареям, так красноречиво, что не нуждается в комментариях.

К этому прибавилось и отсутствие подвоза продовольствия, т. е. полуголодное существование солдат. «Плут» такой-то задержал транспорт сухарей, чтобы сбыть негодные сухари, «сгнившие до того, что даже при недобросовестной сортировке их нельзя употребить в дело», — пишет Меншиков 7 декабря 1854 г., а спустя две недели стало еще хуже: «Дороги из Симферополя сюда (в Севастополь. — Е.Т.) в такой степени разбиты, недостаток в фураже таков, что никто, ни возчики, ни кулаки, даже за баснословные цены не решаются взять на себя перевозку сюда чего-либо»[916].

Так судили в ставке главнокомандующего в безопасном Бельбеке.

В Севастополе, под ядрами, его защитники работали с прежним упорством и гнали от себя всякую мысль о сдаче города.

С первого дня бомбардировки Нахимов и Тотлебен ежедневно бывали на четвертом бастионе, но Тотлебен, занятый постройкой и восстановлением укреплении, должен был несколько разредить свои посещения, а Нахимов занялся бастионом специально, и занялся вплотную. Положение было таково: сейчас же после первой грандиозной общей бомбардировки 5 октября 1854 г. французы направили главные свои силы на этот ближе всех выдвинутый к ним бастион. Послушаем командира этого бастиона, капитана 1-го ранга Реймерса:

Уже после первых дней осады и бомбардировки бастион, собственно, был ямой, где защитники без всякого прикрытия, если не считать жалких брустверов, истреблялись систематическим огнем французских батарей. Нахимов в полном смысле слова стал создавать бастион и создал его. «В первые два месяца на четвертом бастионе не было блиндажей для команды и офицеров, все мы помещались в старых казармах; но когда неприятель об этом разведал, то направил на них выстрелы и срыл их. Вообще внутренность бастиона представляла тогда ужасный беспорядок. Снаряды неприятельские в большом количестве валялись по всему бастиону; земля для исправления брустверов, для большей поспешности бралась тут же около орудий, а потому вся кругом была изрыта и представляла неудобства даже для ходьбы».

Нахимов решил, что без блиндажей — бастиону конец. «Адмирал Нахимов, приходя ко мне, каждый раз выговаривал обратить внимание на приведение бастиона в порядок и устройство блиндажей. Но мне казалась эта работа тогда невозможною, так как под сильным огнем и беспрерывным разорением брустверов нам едва хватало времени поспевать исправлением к утру повреждений брустверов». И при этих невероятных условиях блиндажи были созданы, и люди получили хоть какое-нибудь прикрытие.

Бастион был занят в значительной мере матросами, для которых величайшей наградой были слова, сказанные Нахимовым после постройки блиндажей и приведения бастиона в порядок: «Теперь я вижу-с, что для черноморца невозможного ничего нет-с».

Нахимов приносил на бастион георгиевские кресты, которые и раздавал особенно отличившимся за последние несколько суток.

«Нахимов, приходя первое время к нам на бастион, подсмеивался над тем, кто при пролете штуцерной пули невольно приседал, говоря: «Что вы мне кланяетесь?»» Нахимовские порядки, заведенные им во флоте, были им теперь заведены и на бастионах Севастополя, и это не очень нравилось армейскому командному составу: «…армейские офицеры удивлялись тому, что наши матросики, не снимая шапки, так свободно говорят с нами и что вообще у нас слаба дисциплина. Но на самом деле они впоследствии убедились в противном, видя, как моментально, по первому приказанию, те же матросы бросались исполнять самые опасные работы; солдаты их, поступившие к орудиям, делались совершенно другими людьми, видя отважные выходки матросов». Таковы точные и правдивые показания командира четвертого бастиона Реймерса, сделанные им перед тем, как осколок бомбы вывел его из строя[917].

Отношения, заведенные Нахимовым во флоте, сохранялись всецело на севастопольских бастионах, и если можно назвать «бытом» ежедневное и еженощное пребывание под французскими и английскими бомбами, ядрами, ракетами и штуцерными пулями, то нахимовский «быт» оставался прежним. Предоставим слово очевидцу. «Особенною популярностью у севастопольцев пользовалось бессмертное имя Павла Степановича (Нахимова. — Е.Т.), так как у моряков не принято было величать своих начальников и офицеров по чинам. Ни ваше благородие, ни превосходительство вовсе не употреблялось в объяснениях, а звали начальство просто по имени и отчеству, иногда не помня даже фамилии своего офицера… Как сейчас, вижу этот незабвенный тип: верхом на казацкой лошади, с нагайкою в правой руке, всегда при шпаге и адмиральских эполетах на флотском сюртуке, с шапкою, надетою почти на затылок, следует он бывало до бастиона верхом в сопровождении казака. Панталоны без штрипок вечно собьются у него у коленей, так что из-под них выглядывают голенища и белье; ему и горя мало, на подобные мелочи он не обращал внимания. Останавливаясь у подошвы нашего бастионного кургана, Павел Степанович по обыкновению слезал с лошади, оправлял панталоны и шествовал по бастиону пешком. «Павел Степанович! Павел Степанович!» — зашумят, бывало, радостно матросы: и все флотское как будто охорашивается, растет, желая показаться молодцеватее своему знаменитому адмиралу, герою Синопа. «Здравия желаем, Павел Степанович! — отзовется какой-либо смельчак из группы матросов, приветствуя своего любимого командира: — Все ли здоровы?» — «Здоров, Грядка! Как видишь», — добродушно ответит Павел Степанович, следуя далее. — «А что, Синоп забыл?» — спрашивает он другого. — «Как можно! Помилуйте, Павел Степанович, небось и теперь почесывается турок», — усмехается матрос. «Молодец!» — заметит Нахимов; либо, потрепав иного молодца по плечу, сам завязывает… разговор, расспрашивая о французах»[918].

В своих черновых заметках, так и не увидевших света в полном виде, Ухтомский настойчиво отмечает все громадное превосходство моряков, воспитанных школой Лазарева, Нахимова, Корнилова, Истомина, над армейскими солдатами, сражавшимися рядом с матросами на севастопольских бастионах.

Героев было много и среди солдат: они тоже умирали, бестрепетно и безропотно, не хуже матросов. Но губительная система, которая, начиная с Павла, продолжая Александром и Аракчеевым и кончая Николаем и Михаилом, Сухозанетом и Клейнмихелем, Чернышевым и Долгоруковым, развращала и ослабляла русскую сухопутную армию, сказывалась к концу николаевского царствования в полной силе, и люди поумнее, вроде того же всех презиравшего и ровно ничего не делавшего старого циника Меншикова, очень хорошо это сознавали. В своих черновых заметках, конечно не надеясь, что они когда-нибудь увидят свет, Ухтомский писал: «Солдаты, превращенные в машины, знали только один фронт. Князь А.С. Меншиков в своем дневнике, незадолго до высадки неприятеля в Крыму, писал: «Увы, какие генералы и какие штаб-офицеры! Ни малейшего не заметно понятия о военных действиях и расположении войск на местности, об употреблении стрелков и артиллерии. Не дай бог настоящего дела в поле»».

Приведя эти слова Меншикова, Ухтомский продолжает: «Сознание, что адский замысел врагов стереть с лица земли Севастополь не только был парализован, но им еще нанесен был жестокий удар посрамления, возбуждало в них (защитниках Севастополя. — Е.Т.) полную самоуверенность в своем превосходстве над пришельцами. Такое убеждение, сложившееся в крещение первого дня жестокого бомбардирования, осталось неизменным до конца осады и создало ту мощную оборону, о которую разбились все усилия врагов…»[919]

Ухтомский приводит убийственные факты в доказательство того, что, во-первых, боевая ценность моряков, пересаженных с кораблей на бастионы, оказывалась выше боевой ценности солдат (хоть они и не уступали морякам в личном бесстрашии) и что чем выше был чин военного начальника в армейских войсках, тем менее обыкновенно начальник годился для командования в бою: «…фронтовое учение и шагистика совсем убили самостоятельность в русской армии. Во время обороны матросы ни во что ставили солдат. Бывало, сигнальный кричит: «Бомба! Разорвало благополучно, только двух армейских убило!..» На вылазках, где командовали обер-офицеры, можно было всегда рассчитывать на успех, но чуть вылазкой распоряжался штаб-офицер или полковник, — верная неудача: такие же были и генералы… Еще к этому надо добавить, что во время командования Меншикова, когда можно было многое наладить по укреплению Севастополя, от военного министра Долгорукова не видно было никакого содействия».

Ухтомский не знал, конечно, той переписки между Меншиковым и Долгоруковым, которая хранится в Военно-историческом архиве в Москве и выдержки из которой мы только что частично приводили. Но, как видим, он совершенно правильно уловил, до какой степени нечего был севастопольцам ждать ни материальной, ни моральной поддержки от высших властей. И меньше всего можно было ждать ее от главнокомандующего армией и флотом князя Меншикова. Меншиков жаловался на своих генералов и сваливал вину за многие свои неудачи на их бездарность и невежество.

Так откровенно разговорился князь Меншиков в первых числах марта 1855 г., только что получив отставку и встретив по пути, в Николаеве, полковника генерального штаба Менькова, направлявшегося в Крым.

Возмутительнее всего, что он клеветал на своих солдат, обвиняя их иногда в недостатке стойкости.

К русским матросам и солдатам и к тем людям, которые являлись их настоящими вождями в этой кровавой и яростной борьбе, неприятель был гораздо справедливее. Французский главнокомандующий, сам храбрый и стойкий солдат, маршал Канробер до конца жизни в беседах с близкими с восторгом вспоминал о тех, кого так мало ценил русский главнокомандующий Меншиков. «С какими противниками имели мы дело?» Маршал Канробер, рассказывает его друг, даже сорок лет спустя при этом вопросе поднимался с кресла и, глядя на вас своими огненными глазами, восклицал: «Чтобы понять, что такое были наши противники, вспомните о шестнадцати тысячах моряков, которые плача уничтожали свои суда с целью загородить проход и которые заперлись в казематах бастионов со своими пушками, под командой своих адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина! К концу осады от них осталось восемьсот человек, а остальные и все три адмирала погибли у своих пушек…»[921]

Канробер особенно отмечает севастопольских рабочих: «Генерал Тотлебен для выполнения своей технической задачи нашел в населении Севастополя, сплошь состоявшем из рабочих или служащих в морском ведомстве и в арсеналах, абсолютную преданность делу. Женщины и дети, как и мужчины, принялись рыть землю днем и ночью, под огнем неприятеля, никогда не уклоняясь. А наряду с этими рабочими и моряками солдат — особенно пехотинец — снова оказался таким, каким мы его узнали в битвах при Эйлау и под Москвой»[922].

Чтобы найти достойное сравнение, Канробер, знаток военной истории, называет именно эти два кровопролитнейших сражения наполеоновской эпопеи, в которых храбрость и стойкость русской пехоты изумила Наполеона I и его маршалов.

Черствый, раздражительный, знавший и свою непопулярность и обожание, которым был окружен в матросской и солдатской среде Нахимов, завистливый и насмешливый Меншиков все-таки должен был в первые месяцы осады считаться с очевидностью: с тем, что после смерти Корнилова Севастополь держится (если не говорить об упорстве и героизме, проявляемых подавляющим большинством защитников — матросов, солдат и рабочих) на Тотлебене, Нахимове и Истомине.

Среди бездарных начальников, среди звезд генералитета, прославившихся чем угодно, но только не военными заслугами, эти три человека, дружно и согласно действовавших, представляли собой могучую силу. Меншиков отлично знал (при его бесспорном уме и огромной опытности он не мог этого не знать), что талантливый, одаренный самостоятельным мышлением человек может при николаевской системе иной раз выйти в генералы, — если ему повезет и если он не попадется в недобрый час на глаза и на замечание у царя, или у великого князя Михаила Павловича, или у Чернышева, или у Василия Долгорукова. Но чтобы человек с такими качествами попал на командующий, в самом деле руководящий пост, — это было в обыкновенное время абсолютно невозможно. Кому же и было это понимать, как не князю Меншикову? Мало ли он сам сбыл с рук таких неудобных адмиралов и генералов! Ему ли было не знать «вырубленный лес», с которым великий поэт, воспевший подвиг «Русских женщин», сравнил двор и окружение Николая после 14 декабря 1825 года?

Но вот в стороне от большого света, где-то на задворках империи, на Черном море, Михаил Петрович Лазарев создал какие-то свои, несколько подозрительные традиции, воспитал этих Корниловых, Нахимовых, Истоминых, как-то вовсе не подходящих к образцу. Вдруг грянула грозная война, и оказалось, к прискорбию князя Меншикова, что в ненормальные времена общеустановленный нормальный образец никуда не годится. Что же делать? Меншиков, скрепя сердце, и решил использовать этот странный, ни на что не похожий ненормальный выводок лазаревских адмиралов, которые, — как выразился товарищ Пирогова, профессор хирургии, севастополец Гюббенет, говоря о Нахимове, — «не считали достойным хвалить все существующее и скрывать недостатки, а находили пользу в изобличении последних и в неусыпном стремлении к улучшению».

Следует заметить, что Нахимов вообще не считал роль флота законченной. В конце ноября 1854 г. союзники, к полной для них неожиданности, убедились на опыте, что русский флот сохранил способность к самостоятельной инициативе. Вот что читаем в рапорте Нахимова князю Меншикову от 27 ноября (9 декабря) 1854 г.:

Свое донесение о «вылазке» русских судов Нахимов кончает так: «Убитых и раненых на наших пароходах нет; на «Владимире» неприятельское ядро попало в фок-мачту, отбив 1/6 диаметра мачты, причем перебило несколько снастей. Присутствие английской эскадры у Качи, а французской у Камышевой бухты вселило уверенность о безнаказанности позиции винтового парохода в виду нашего разоруженного флота. Молодецкая вылазка наших пароходов напомнила неприятелю, что суда наши хотя разоружены, но по первому приказу закипят жизнью; что, метко стреляя на бастионах, мы не отвыкли от стрельбы на качке; что, составляя стройные батальоны для защиты Севастополя, мы ждем только случая показать, как твердо помним уроки покойного адмирала Лазарева»[923].

Меншиков в декабре 1854 г. представил царю доклад о необходимости наградить Нахимова, о котором злобно говорил в своей компании, что ему бы канаты смолить, а не адмиралом быть. Молодой великий князь Константин Николаевич, находившийся тогда в самой весне своего «либерализма», не только исходатайствовал Нахимову орден Белого Орла, но и писал ему в рескрипте 13 января 1855 г.: «Вменяю себе в удовольствие выразить вам ныне личные чувства мои и флота. Мы уважаем вас за ваше доблестное служение; мы гордимся вами и вашей славой, как украшением нашего флота; мы любим вас, как почетного товарища, который сдружился с морем и который в моряках видит друзей своих. История флота скажет о ваших подвигах детям нашим, но она скажет также, что моряки-современники вполне ценили и понимали вас».

Но Нахимова награды и приветствия занимали мало. С того самого дня, когда французское ядро убило на Малаховом кургане Корнилова, окружающие Нахимова стали замечать в нем твердое, безмолвное решение, смысл которого был им понятен. С каждым месяцем им становилось все яснее, что этот человек не может и не хочет пережить Севастополь.

Могли ли его, если так, интересовать восторги Константина Николаевича, или фальшивые любезности не терпящего его Меншикова, или даже царские милости?

Нахимов решительно ни с кем уже не церемонился. Вот сцена, обнаружившая, что ни малейших способностей к придворному обхождению этот моряк не имел и не считал нужным ими обзаводиться. Царь, в восхищении от изумительной деятельности и геройской храбрости Нахимова, послал в Севастополь своего флигель-адъютанта Альбединского и поручил ему передать «поцелуй и поклон» Нахимову[924]. Спустя неделю после этого Нахимов, с окровавленным лицом, после обхода батареи возвращался домой — и вдруг ему навстречу новый флигель-адъютант с новым поклоном от императора Николая. «Милостивый государь! — воскликнул Нахимов, — вы опять с поклоном-с? Благодарю вас покорно-с! Я и от первого поклона был целый день болен-с!» Опешивший флигель-адъютант едва ли сразу пришел в себя и от дальнейших слов Нахимова, давно раздраженного беспорядком во всей организации тыла, от которого зависела участь Севастополя: «Не надобно-с нам поклонов-с! Попросите нам плеть-с! Плеть пожалуйте, милостивый государь, у нас порядка нет-с!» — кричал Нахимов. «Вы ранены?» — спросил тут кто-то. — «Неправда-с!» — отвечал Нахимов, но тут, заметив все-таки на своем лице кровь, прибавил: «Слишком мало-с! Слишком мало-с!»

Больше Николай ни поцелуев, ни поклонов Нахимову уже не посылал.

За Альмой — Инкерман, за Инкерманом — Евпатория. Армия Меншикова вне Севастополя терпела поражение за поражением, несмотря на все упорство и храбрость войск.

А в осажденном Севастополе Нахимов, Тотлебен, Истомин и их матросы и солдаты продолжали изумлять врага своей невероятной, на первый взгляд, и, однако, все крепнущей обороной.

Петербург почти не присылал, несмотря на все мольбы, пороха и сухарей, но снабдил Нахимова новым непосредственным начальством — Остен-Сакеном, а Крымскую армию и Севастополь новым главнокомандующим — князем Михаилом Дмитриевичем Горчаковым, переведенным сюда из Дунайской армии, которой он так неудачно до тех пор командовал.

Некоторые свидетельства (не все) ставят эти два назначения в причинную связь с приездом в Крымскую армию двух великих князей.

Николаю показалось почему-то необходимым отправить в Севастополь двух своих младших (и самых бесцветных и малоодаренных) сыновей: Николая и Михаила. Неловким представлялось, что во французской осаждающей армии присутствует двоюродный брат Наполеона III, в английской — родственник королевы герцог Кембриджский, а в русской никого не было из царствующего дома. Правда, и от наличия этих иностранных августейших родственников ни во французской, ни в английской армии ни малейшей пользы не ощущалось.

Льстивая статья о великом князе Николае Николаевиче в «Русском биографическом словаре» (СПб., 1914), полная фантастических утверждений (например, будто поездка его и Михаила Николаевича «вызвала взрыв патриотического восторга»), любопытна только (взятым из ставших доступными этому автору источников) констатированием двух фактов: 1) что благодаря стараниям великих князей начальником севастопольского гарнизона был назначен барон Остен-Сакен и 2) что Николай Николаевич, по собственной инициативе, написал государю о необходимости заменить князя Меншикова князем Горчаковым, что и было исполнено 16 февраля 1855 г. Автор казенного панегирика, очевидно, считает оба назначения необыкновенно умным и счастливым достижением. Эти великие князья приезжали дважды и путались без малейшего толку под ногами защитников Севастополя от 23 октября до 3 декабря 1854 г. и от 15 января до 21 февраля 1855 г., когда благополучно отбыли снова, и уже безвозвратно, в Петербург к большому облегчению Тотлебена и Нахимова.

Вследствие назначения (28 ноября 1854 г.) Остен-Сакена начальником гарнизона адмирал Нахимов оказался подчиненным Остен-Сакена, что, конечно, не могло не стеснять свободу действий адмирала. Нечего и говорить, что присутствие великих князей, по сути дела, совершенно непроизводительно отнимало у Нахимова время. Приводя любопытное известие, что неприятельская пуля «ранила флигель-адъютанта Альбединского, за что великие князья получили Георгия», Вера Сергеевна Аксакова прибавляет в своем дневнике: «Да бог с ними, пусть получают и двадцать Георгиев, да только пусть не мешают нашим войскам в сражениях. Лучше бы, если б они оттуда уехали: конечно, их должны там оберегать и пожертвуют для спасения их тысячами людей».

Но великие князья в Севастополе были неудобством скоропреходящим. А Остен-Сакен и Горчаков остались надолго и благополучно пережили Нахимова, хотя по возрасту были старше. Но оба они несравненно осторожнее, чем Нахимов, вели себя среди свирепствовавшей в Севастополе «травматической эпидемии», как хирурги уже тогда стали называть войну.

После Инкермана всякое доверие к высшему командованию исчезло бы в Севастополе, если бы оно было в наличности раньше.

«Все очень хорошо, все идет порядочно, только пороху не бог весть сколько и князь Меншиков изменник», — пишет саркастически и с раздражением полковник Виктор Васильчиков своему другу. Но и он, скептик и желчный наблюдатель, не может нахвалиться солдатами и офицерами, и прежде всего героем Нахимовым, которого матросы, обожавшие своего адмирала, уже успели переименовать и называли за его совсем отчаянную храбрость «Нахименкой-бесшабашным», чтобы больше походило на матросскую фамилию[925]. Им хотелось, чтобы он уже был совсем их собственный.

«Нахименко-бесшабашный» проделывал такие вещи, что просто заражал своим настроением и офицеров, особенно молодых прапорщиков, и солдат, и матросов. Прапорщик Демидов с отрядом штуцерников поместился в дальнем завале, прямо против англичан. «Чтобы придать своим солдатам куражу и доказать им, что англичане штуцерные дурно стреляют, он вышел из завала и прошел мимо всех неприятельских траншей с левого на правый фланг. Затем он сделал себе папироску, стал ее курить, потом пошел назад под прикрытие завала». Но солдаты даже и не нуждались в таких примерах. Не сговариваясь и не размышляя, «часто целые партии предпочитали мучительную смерть — плену».

Нужно заметить, что Нахимов, сам беспечно подставляя свою голову при всяком удобном случае, категорически воспрещал своим подчиненным какое бы то ни было бесполезное молодечество. У нас есть несколько тому свидетельств.

Наиболее дельными и нужными людьми оказались, как и следовало ожидать, именно те морские и армейские офицеры, которые протестовали против хвастовства и самохвальства. «А знаете, кто у нас из инженеров заслужил всеобщее уважение? Ватовский, тот, который всегда кричал против войны и говорил, что шапками не закидаешь неприятеля, а что долго с ним повозишься. Он распорядителен и лично храбр… Нахимов сказал ему в первый день бомбардирования: господин офицер, я вас должен буду отправить на гауптвахту; мы нуждаемся в инженерных офицерах, зачем же вы под ядрами стоите и сами пушку наводите?»[926]

Моряки, распределенные Нахимовым по бастионам, играли очень существенную, часто ведущую роль при постоянных вылазках, которыми гарнизон по ночам постоянно тревожил неприятеля.

Вылазки продолжались всю осень и зиму 1854/55 г. «Мы продолжаем делать ночные вылазки, которые вообще удаются. Одна только вылазка, произведенная Тобольским полком, вследствие данного ей Баумгартеном направления вышла неудачно», — писал 3 января 1855 г. князь Меншиков Горчакову.

Но он совершенно неосновательно, замечу кстати, обвинял Баумгартена (героя битвы при Четати). Из своего прекрасного далека, т. е. из Бельбекского лагеря, Меншиков не весьма хорошо уяснял себе, что такое вообще эти ночные вылазки и как они производятся. После его смерти письмо его к Горчакову попало в печать, и вот что написал по этому поводу облыжно обвиненный генерал Баумгартен: «Вылазки из Севастополя делались с целью тревожить неприятеля и заставить его, в ненастное и холодное время, держать как можно более войск наготове в траншеях, дабы таким образом изнурять неприятельские войска, а когда удастся застать его врасплох, то и наносить им поражение. Для производства подобных вылазок назначались обыкновенно от 2 до 3 рот, и редко более одного батальона. А потому никакого особого направления не приходилось, да и нельзя было, давать этим отрядам: они просто и прямо шли к неприятельским траншеям, а для указания пути и выходов из наших укреплений назначались обыкновенно моряки. Успех вылазок зависел поэтому вовсе не от их направления, а от быстроты и внезапности нападения и главное от степени бдительности противника. Вот почему почти все вылазки, произведенные с 3-го бастиона против англичан, стоявших оплошно, были удачны и обходились без значительной для нас потери; тогда как вылазки, направленные против французов, соблюдавших несравненно более осторожности, были менее удачны и стоили нам дороже. Из сказанного видно, что я лично не давал и не мог давать направления ротам Тобольского полка»[927].

Самое любопытное тут еще и то, что Меншиков не только совершенно голословно обвинял Баумгартена в неудаче вылазки, но выдумал самую «неудачу». Вот что пишет как раз об этой самой вылазке Тотлебен, бывший на месте, т. е. в Севастополе, на русской оборонительной линии: «Несмотря на ружейный огонь, тобольцы вскочили в траншеи и вступили с неприятелем в рукопашный бой, но, заметив прибывающие к неприятелю резервы, отступили на бастионы с потерей 7 убитых, 9 раненых и 6 контуженных».

Эти постоянные вылазки, где матросы Кошка и другие легендарные храбрецы были не исключением, а правилом, это ни на день не покидающее моряков и армейских одушевление необычайно подбодряли и помогали переносить все тяготы трудной зимы. Союзники страшились этих внезапных нападений, — и имели полное основание страшиться их: «Из землянок их вытаскивают арканами, три офицера английских были при этом случае задушены. С нашей стороны убито два офицера, 8 нижних чинов и 30 человек солдат ранено. Тобольский полк до того отважен, что сам Меншиков назвал их чертями, а не людьми. Пленные же говорят, что в этой вылазке было не пять рот, а три тысячи человек. Так их тобольцы отуманили. Дезертиров англичан и арабов очень много. Недавно вся передняя цепь около Черной речки с офицером передалась нам. Голод их притиснул на порядках. Говорили, что у них есть железная дорога от Балаклавы до Севастополя, — это вздор. Они уже не думают о нападении, а укрепляются для обороны около Балаклавы. Севастополь так укреплен, что и подумать о штурме было бы дерзостью. Все улицы перерезаны баррикадами, из которых каждая вооружена двумя чугунными пушками. По этому можете судить, что в Севастополе нет никакой опасности»[928]. Конечно, такой оптимизм был неоснователен; предстояла еще долгая борьба, и немало молодых, рвавшихся в бой защитников Севастополя, вроде писавшего приведенные строки офицера, сложило свои головы в ближайшие месяцы.

Непосредственным начальником севастопольского гарнизона, как сказано, с 28 ноября 1854 г. состоял Остен-Сакен, а Нахимов долго был лишь его «помощником» и должен был с ним считаться.

Остен-Сакен, в полную противоположность Меншикову, все же был справедлив и никогда не сомневался в героизме защитников Севастополя. Он только выражал свой восторг удивительно нелепой риторикой: «Кровавая драма приближается к развязке. Провидение, очевидно, хранит нас. Идеальные войска наши исполнены изумительного терпения, усердия и самоотвержения. Это — гладиаторы храбростью, с той разницей, что гладиаторы-идолопоклонники жаждали рукоплесканий весталок и других зрителей, а наши, подвизаясь за веру, царя и отечество, ожидают царствия небесного». Что-то такое некогда запало в эту тугую голову о гладиаторах и весталках, а тут внезапно и вынырнуло. Но во всяком случае ясно, что генерал очень хотел похвалить матросов и солдат. Зато об их начальстве Остен-Сакен пишет совсем другое: «Генералы наши, исключая единицы, не соответствуют офицерам и солдатам»[931]. И в этом он тоже вполне прав, хотя себя самого, конечно, причисляет к этим «единицам», составляющим отрадное исключение (в чем он решительно заблуждался).

Вот показание одного из защитников Севастополя об Остен-Сакене. Оно дает довольно отчетливое представление об этом человеке, в руках которого, кстати будь сказано, была и верховная военная власть над Севастополем с момента отъезда Меншикова, т. е. от 16 февраля, до 10 марта 1855 г. — до приезда Горчакова[932]. «Не давай Сакен рецептов в полки и на бастионы, как делать шипучий квас, и не снабжай всех, верными средствами противу холеры, никто и не подозревал бы его существования в Севастополе. Он жил в четырех стенах прекрасной квартиры в Ник[олаевской] батарее, своды над которой ежедневно посыпали [страха ради] бомбами; на бастионы показывался не более четырех раз во все время, и то в менее опасные места, а внутренняя его жизнь заключалась в чтении акафистов, в слушании обеден и в беседах с попами»[933].

Вот кому должны были повиноваться и Нахимов, и Тотлебен, и Александр Хрущев, и Степан Хрулев (которому завидовал и которого ненавидел Остен-Сакен), и адмирал Истомин, который с таким гневом говорил о верховном «руководстве» обороной. Матросы и солдаты мало знали и не любили Меншикова, еще меньше знали и тоже не любили Горчакова; Остен-Сакена они не могли ни любить, ни ненавидеть: они просто не имели никакого представления о самом факте его бытия на свете.

«Все понимают, что можно молиться богу, но тем не менее должно исполнять и другие обязанности — служебные, например», — говорит ежедневно наблюдавший Остен-Сакена полковник Меньков. А именно служебных-то обязанностей набожный Дмитрий Ерофеевич и не исполнял, ничего в войне не понимал, останавливался «на тех мелочах и вздорах, которые никогда и в голову не придут человеку, истинно занятому делом»[934].

«Не крепок стал Ерофеич, выдохся», — говорил о нем князь Меншиков, неутомимый в вышучивании своих генералов.

Николай после Инкермана уже совсем мало надеялся на Меншикова. Поведение князя во время битвы и особенно после нее стало ему тотчас известно, и он прямо растерялся. К кому обратиться? Царь уже тогда, по-видимому, думал о замене Меншикова Михаилом Горчаковым. Вот что говорит нам милютинская рукопись об этих ноябрьских тревогах Николая. «В то же время государь, сообщая генерал-адъютанту князю Горчакову свои опасения за настроение духа князя Меншикова, выразился так: «Признаюсь, такое направление мыслей его меня ужасает за последствия. Неужели мы должны лишиться Севастополя после такой крепкой защиты… и с падением Севастополя дожить до всех тех последствий, которые легко предвидеть можно от подобного события. Страшно и подумать»». Государь спрашивал мнения князя Горчакова насчет дальнейшего ведения дел в случае несчастного исхода обороны Севастополя. Умный, внимательный, компетентнейший свидетель, бывший в центре событий Д.А. Милютин, зорко наблюдая царя эти последние четыре месяца его жизни, видел ясно, что Николай уже никому, кроме себя самого, не доверяет, но вместе с тем Милютин не усматривал от этого личного вмешательства государя никакой пользы: «В описываемую эпоху, более чем когда-либо, Николай принимал на себя лично инициативу всех военных распоряжений. Почти каждый вечер из кабинета государя присылались к военному министру целые тетради мелко исписанных собственноручно его величеством листов, которые сейчас же разбирались (не без труда. — Е.Т.) в состоявшей при князе Долгорукове маленькой канцелярии; поспешно снимались копии, делались выписки для передачи в подлежащие департаменты к исполнению и т. д. Собственноручные эти записки императора заключали в себе самые подробные указания относительно формирования войск, снабжения их, распределения и т. д. Государь с необыкновенной отчетливостью следил за распоряжениями местных начальников, за передвижением каждого батальона и часто в своих записках входил в такие подробности, которые только связывали руки начальников и затрудняли их, тем более что при тогдашних средствах связи повеления государя доходили поздно до отдаленных местностей, когда по изменившимся обстоятельствам полученные высочайшие указания оказывались уже совершенно несвоевременными»[935].

19 января Меншиков получил в отправленном еще 7 января из Петербурга письме верного своего клеврета и осведомителя Краббе крайне неутешительные вести о решительном негодовании, которое во многих влиятельных лицах (вроде генерал-адмирала вел. кн. Костантина Николаевича и других) возбуждают как действия, так и бездействие Александра Сергеевича в Крыму. Вот что прочел главнокомандующий: «…пользуюсь настоящим случаем, чтобы написать к вашей светлости… Перед началом письма я попрошу у вас извинения в том, что, может быть, каждая строка будет вас оскорблять и сердить, но я решился (передать. — Е.Т.) вашей светлости несправедливые наветы старших и почти общий говор публики собственно для ваших соображений и из глубокой и безотчетной любви и преданности к вам. Здесь по-прежнему существует и растет лютая партия ваших противников, из которых главные суть: Нессельроде, Киселев, Ливен и пр.; к ним пристал военный министр. Все они пользуются разными неправдами, чтобы поддерживать неудовольствие на вас государя, дошедшее в настоящее время до крайних пределов, так что он дозволяет себе следующее выражение: что подло со стороны Меншикова сваливать свою бездарность на войска, превосходные во всех отношениях, тогда как перед ним неприятель находится в полуголодном и полузамерзшем положении. Почти все приезжающие сюда из Севастополя подделываются под лад, рассказывают бог знает что и, в том числе, ваше неверие в бога и решительное неумение обращаться с войсками; что же касается до некоторых, как, например, Ден и Попов, то ихним площадным ругательствам нет ни меры, ни конца, и все это почти одобряется свыше. К этому прибавить нужно, что петербургские гости со свитою тоже не отстают от других, и эти дошли до того, что Н. Н. в дамском обществе рассказывал, что они поправили ваше сердце и сделали вашу светлость лучше, чем вы были доселе, ибо наговорили вам таких вещей и такой правды, от коих вы заплакали. Приезд Шеншина произвел здесь неожиданное волнение, и его словесное объявление об отречении вашем от командования войсками породило новые неудовольствия, по поводу которых фельдмаршал Паскевич, в коего к несчастью продолжают веровать, настаивал даже, чтобы нарядили генеральную комиссию судить вас за ваши действия. Но что всего досаднее, так это то, что Орлов и даже генерал-адмирал, который до некоторой степени держал вашу сторону, поддались общему ослеплению и также негодуют на действия вашей светлости. Вот какими манерами и исключительным содействием стараются помогать человеку, которого сами же связали во всех действиях и которому не давали в свое время почти никаких средств, но который между тем с честью и гениально вышел из почти безвыходного положения. Публика, как стадо баранов, следует по направлению, указываемому вашими врагами. Здесь все распоряжения правительства делаются в дамском кругу, которые все новости, полученные с театра войны, и политические передают сейчас же Мюнстеру[936]. Бог знает, чем все это кончится, но будущее для России вовсе неутешительное»[937].

Если бы еще нужно было толкать Меншикова к решительному шагу, то это письмо могло бы сыграть такую роль.

При петербургском дворе невеселая зима 1854/55 г., начавшаяся запоздалыми (искусственно задерживаемыми) известиями об Инкермане и кончившаяся Евпаторией и смертью царя, прошла в пересудах о жестокой, хоть и вполголоса высказываемой критике. «Что это за дело 25 октября (sic! вместо 24 октября. — Е.Т.)! Соймонов был храбрым из храбрых, и его дивизия была самой лучшей в армии. Говорят, что Горчаков (М.Д. — Е.Т.) плакал, узнав о бесполезном истреблении людей», — пишет своему брату П.К. Мейендорф из Петербурга 27 ноября 1854 г. Он возмущается тем, что у Меншикова нет даже штаба, и приписывает это доходящему до нелепости оригинальничанью князя (il pousse l'originalit jusqu' la d) «Генералов не предупреждают об операциях, которые им предстоит выполнить», и во время боя главнокомандующий остается пассивным зрителем бесполезной бойни. Петр Казимирович Мейендорф не верит в близость мира: «Если Луи-Наполеон хочет мира, мы будем его иметь, если нет — нет. Вот авантюрист, сделавшийся самым грозным человеком на свете, человеком, которого все боятся… В Англии, несмотря на недостаток людей, будут продолжать войну, лишь бы не возбудить неудовольствия Луи-Наполеона, скорее дадут ему субсидию в десять миллионов фунтов стерлингов. В Вене боятся Франции, в Берлине — Англии, нас же никто больше не боится… И тут (при дворе. — Е.Т.) есть люди, настолько слепые, что не видят этого». Паскевич теперь уже не скрывал всегдашних своих мнений, как он это так долго делал: «Фельдмаршал громко говорит, что абсурдно желать воевать со всей Европой и защищать границу, которая простирается от Баязета до Торнео. Много людей того же мнения. Но мало таких, которые столь же откровенно осмеливаются его высказывать: другие говорят, что он трус и сумасшедший. Ты знаешь этих людей, которые никогда ничего не делали и присваивают себе право судить обо всем безапелляционно. Наглость, помноженная на невежество. Грустно об этом думать»[938].

За два дня до своей смерти Николай I сменил наконец Меншикова и назначил главнокомандующим князя М.Д. Горчакова. Вплоть до приезда Горчакова Остен-Сакен был вершителем судеб, да и потом продолжал влиять на дела.

«Сакен оказался дрянь. О Горчакове в Севастополе еще ничего нельзя сказать, но Хлебников, бывший при нем два года, не слишком хвалит его. Говорит, что, может быть, мы Меншикова пожалеем» [939], — таково было мнение, широко распространенное об Остен-Сакене в офицерской массе.

И в качестве помощника начальника севастопольского гарнизона Остен-Сакена и затем, со 2 марта 1855 г., в качестве начальника порта и военного губернатора Нахимов и днем и ночью мелькал на бастионах именно в самых опасных, самых слабых пунктах, распоряжаясь всегда умно, с глубоким знанием дела, отдавая приказы, контролируя лично их исполнение.

И в местное свое начальство и в петербургское он совсем не верил. «Переписки он терпеть не мог, а запросов министерства просто боялся. В это время Павла Степановича можно было назвать душой обороны — он постоянно объезжал бастионы, справлялся, кому что надо, кому снаряды, кому артиллерийскую прислугу и прочее. И постоянно надо было торопиться, чтобы за ночь исправить то, что разрушил неприятель»[940].

Ночевал он где придется, спал не раздеваясь, потому что собственную свою квартиру отвел под лазарет для раненых, а «личные деньги адмирала шли на помощь отъезжающим семействам моряков». Для матросов и солдат было нравственной опорой и радостью каждое появление Нахимова на их бастионе.

Техническая оснащенность неприятеля значительно превосходила нашу, — это сказывалось на каждом шагу, и с этим ничего нельзя было поделать.

Нахимов доносил Меншикову 16 февраля 1855 г.: «В последние дни, после заката солнца, когда в Севастополе наступает совершенная тишина в воздухе, из траншей, раскинутых за бастионом Корнилова, неприятель бросает к нам конгревовы ракеты; вчера он выпустил до 60 и, как казалось, с трех станков… Донося о сем вашей светлости, имею честь присовокупить, что ракеты, бросаемые неприятелем, преимущественно разрывные, с сильным зажигательным составом, а дальность. полета простирается до двух тысяч сажен». Одна из этих ракет, пролетев 5 верст, упала в Северную сторону и врылась в землю на 3 фута[941]. По другому официальному свидетельству (Константинова, состоявшего при штабе Горчакова), «ракеты, пускаемые неприятелем в Севастополь, представляют изумительную силу действия: с пятиверстного расстояния всякий раз попадают почти в одно и то же место, близко желанной цели»[942].

По французским данным, эти ракеты били дальше: на 7 километров. А у нас «наибольшие дальности мортир сухопутной артиллерии при полных зарядах составляли от 997 до 1085 сажен», т. е. немногим более двух верст…[943]

Нахимов на военных советах настойчиво высказывался о необходимости вести оборону, пока жив хоть один моряк, в то время как Горчаков, старик, выживший из ума, чуждый флоту, только чиновник, вступив в управление армией и видя большую потерю людей в Севастополе, задался целью на свой страх бросить Севастополь. «Отсюда трагизм осажденных», — пишет в своих проникнутых горечью черновых заметках участник обороны Ухтомский. Истомин был вне себя от гнева, испытывая постоянные отказы и задержки в ответ на требования средств на оборону. Но беспокойные люди вроде Истомина или Нахимова скоро умолкли, так как долго на свете не заживались — в прямую противоположность хотя бы тому же Д.Е. Остен-Сакену, который родился в год начала французской революции — 1789, прослужил на военной службе сряду 76 лет, сподобился умереть в 1881 г. 92 лет от роду и ни разу не был ни ранен, ни даже контужен, так как смолоду «умел беречь себя для отечества» (по глубокомысленной догадке пораженного этим отрадным фактом автора одной некрологической заметки о Дмитрии Ерофеевиче).

В этом отношении Остен-Сакенам и Меншиковым вообще везло, а Нахимовым нисколько. Впоследствии, отмечу кстати, льстец и карьерист Комовский, делавший карьеру при Меншикове и очень хорошо знавший, как относился Нахимов к князю и его клевретам, не мог скрыть своей радости по поводу гибели Нахимова. Сообщая о смертельной ране Нахимова, Комовский делится с Меншиковым своим счастливым мистико-религиозным открытием: оказывается, само небо аккуратно убирает прочь тех адмиралов, которые непочтительно относятся к князю Александру Сергеевичу! «Странное дело: очереди его (Нахимова. — Е.Т.) я ждал, хотя поистине считал большой утратой его потерю… Но ожидал потому, что по наблюдению заметил, что все пессимисты и порицатели вашей светлости как-то не сберегались судьбой»[944]. Вот почему после Истомина Комовский и стал поджидать гибели Нахимова. Он мог бы привести еще и Корнилова для полноты доказательств в пользу своего интересного «открытия», не говоря уже о десятках тысяч погибших в Севастополе матросов и солдат, тоже порицавших его светлость.

2 марта 1855 г. Нахимов, бывший до сих пор помощником начальника гарнизона, был назначен командиром Севастопольского порта и военным губернатором города Севастополя, — а через пять дней его и защищаемый им город постиг тяжелый удар: 7 марта, когда начальник Корниловского бастиона на Малаховом кургане адмирал Владимир Иванович Истомин шел от Камчатского люнета к себе на Малахов курган, у него ядром оторвало голову.

Вот как Остен-Сакен писал об этом военному министру: «Сегодня Севастопольский гарнизон имел несчастие лишиться начальника 4-го отделения оборонительной линии, контр-адмирала Истомина. Потеря этого блистательно-храброго, распорядительного, исполненного рвения молодого генерала, подававшего прекрасные надежды, чувствительна для флота и Севастопольского гарнизона, о чем с грустью в душе имею честь донести вашему сиятельству. В 10 часов утра контр-адмирал Истомин после осмотра работ в строящемся Камчатском редуте, возвращаясь на Корниловский бастион, поражен был в голову ядром, направленным на помянутый редут. Вице-адмирал Нахимов приготовил для себя место в соборе св. Владимира близ вице-адмирала Корнилова, но как Истомин перешел в вечность прежде его, то первый уступил ему место»[945]

«Неприятель настойчиво, не жалея людей, усиливает осаду; несколько уже ночей сряду происходит кровопролитный рукопашный бой, и благословением божиим русский штык одолевает, и неприятель отбрасывается и преследуется по пятам в его траншеи. Усердие и бдительность главных начальников и офицеров и самоотвержение войск изумительны», — доносил в тот же день 7 (19) марта 1855 г. Остен-Сакен в Петербург[946].

Смерть Истомина была тяжким ударом для обороны Севастополя, и Нахимов, снова вторя своей тайной мысли, которая, впрочем, для окружающих его уже перестала быть тайной, говорил о могиле, которую «берег для себя», но уступает теперь Истомину. Он не желал пережить Севастополь и не верил, что Севастополь устоит. И место возле Лазарева и Корнилова было единственной «собственностью», которой он дорожил. Вот письмо, которым он извещал Константина Истомина о смерти его брата:

«Четверка», которая в первое же время бомбардирования 5 октября 1854 г. превратилась в тройку, теперь уменьшилась еще на одну единицу. За Корниловым пал Истомин. И так же как никто со стороны не заменил Корнилова, не оказалось равноценной замены и Истомину. Нахимову и Тотлебену пришлось лишь взять на себя добавочную нагрузку.

Хрулев, Хрущев, Васильчиков, а главное, самое важное, матросы, солдаты, землекопы — рабочие в своей массе — вот на кого, как и прежде, возлагали свои надежды Нахимов и Тотлебен. Надежды на что? Нахимов надеялся главным образом на максимальное продление обороны и на свою смерть под развалинами Севастополя, хоть и подбадривал своих моряков и искусно скрывал от них свои мрачные мысли. На таланты же нового главнокомандующего, князя Горчакова, ни он, ни Тотлебен никаких упований не возлагали.

Вот что говорил о князе Михаиле Дмитриевиче умный, дельный и очень наблюдательный Николай Васильевич Берг, близко присматривавшийся к нему и в Севастополе, и позднее, в Польше: «Горчаков питал слабость к аристократам всех наций потому, что сам был аристократ, потому что с самых ранних лет наслушался от отца и матери, от всех тетушек, дядюшек, бабушек и дедушек, что аристократы — особые люди земного шара, белая кость, создаются из другого, лучшего и благороднейшего материала, чем плебеи; а плебеи — это… как бы даже и не люди, а что-то низшее в иерархии животных, род орангутангов или шимпанзе»[948].

Другие отзывы были еще выразительнее:

«Ветхий, рассеянный, путающийся в словах и в мыслях старец, носивший это громкое название, был менее всего похож на главнокомандующего. Зрение его было тогда до такой степени слабо, что он не узнал третьего от себя лица за обедом… Слух или, точнее сказать: весь организм… был сильно временами расстроен…» Хуже всего было то, что он и в самом деле не умел говорить по-русски так, чтобы его можно было понять: «Случалось, что казак, не расслышав хорошо, что пробормотал ему своим невыразительным языком главнокомандующий, и не смея переспрашивать, приводил его вовсе не туда, куда было приказано, а к кому-нибудь другому… Точно так же носило его иногда по севастопольским батареям, бог ведает зачем: кого он там воодушевлял, этот непопулярный, никому из солдат и матросов неизвестный генерал?.. А уезжая, он мурлыкал обыкновенно про себя какую-нибудь французскую песню, чаще всего слыхали: Je suis soldat fran («Я французский солдат»). Немудрено, что в Севастополе очень скоро стали говорить: «А все-таки у нас нет главнокомандующего!»»[949]

«Могла ли армия относиться надлежащим образом к начальнику, над которым все поминутно смеялись?» — вопрошает очевидец[950].

Правда, «вещи познаются путем сравнения», и на взгляд многих Горчаков производил все же лучшее впечатление, чем его предшественник, — так судил о нем Пирогов.

«Горчаков скуп, как старая мумия Меншиков, но не такой резкий и мрачный эгоист, как тот… Бывало, Меншиков сидел скрытный, молчаливый, таинственный, как могила, наблюдал только погоду и в течение полугода искал спасения для русской армии только в стихиях; холодный и немилосердный к страждущим, он только насмешливо улыбался, если ему жаловались на их нужды и лишения, и отвечал, что, прежде еще хуже бывало», — так писал Пирогов доктору Зейдлицу, с которым был откровенен. Это большое письмо помечено тремя днями: 16, 17 и 19 марта 1855 г.[951]

Показание его очень характерно. В своих записках и в письмах к другим лицам великий хирург был обыкновенно не так откровенен.

Говоря о Пирогове, нельзя не упомянуть о самоотверженных женщинах, помогавших ему в Севастополе. Как высоко ценили Пирогова и сестер милосердия Нахимов и его матросы и солдаты, которых он так часто навещал в лазаретах!

Сестры милосердия, организованные и присланные Еленой Павловной, работали усердно и самоотверженно. Но что они могли поделать и что мог существенно изменить их шеф Пирогов, когда суммы, отпущенные на госпитали, невозбранно разворовывались и интендантами, и заправилами медицинской части, и большими хозяйственниками-генералами, и скромными смотрителями госпиталей? Вот что писали очевидцы: «Если великая княгиня пришлет спросить, то скажи, что ее сестры до сих пор оказались так ревностны, как только можно требовать: день и ночь в госпитале; двое занемогли. Они поставили госпитали вверх дном, заботятся о пище, питье — просто чудо; раздают чай, вино, которое я им дал. Если так пойдет, если их ревность не остынет, то наши госпитали будут похожи на дело. Несмотря на все это, худое начало не исправляется легко. В Симферополе лежат еще больные в непокое: соломы для тюфяков нет, и старая, полусгнившая солома слегка потом высушивается и снова употребляется для тюфяков; соломы здесь уже совсем нет (в Севастополе. — Е.Т.), пуд сена стоит 1 руб. 75 коп. В открытых телегах, без тулупов, везут больных в течение 7 дней из Симферополя в Перекоп: они остаются без ночлега, на чистом поле или в нетопленных татарских избах, остаются иногда дня по 3 без еды и привара, а если будет еще новое дело, то бог знает, что сделается с ранеными… Корпии и перевязочных средств никогда не будет довольно для раненых. Бинты едва моются и мокрые накладываются»[952]. Меншиков знал, как чудовищно почти все вокруг него обворовывают не только госпитали, но и казну вообще, не только раненых, но и здоровых, и просто терялся, сознавая свою полную беспомощность. Когда Горчаков из Южной армии согласился послать Меншикову интенданта, о котором носился изумительнейший слух, что он не ворует, то князь Александр Сергеевич был просто вне себя от счастья, и вот в каких абсолютно ему не свойственных выражениях этот гордый, небрежно и высокомерно ко всем относившийся вельможа благодарил М.Д. Горчакова: «Я бросаюсь к ногам вашим, дорогой и превосходный друг, за посылку вашего славного интенданта, которого я жду как мессию!»[953]

Нечего и прибавлять, что прибытие интендантского мессии не внесло ощутимых перемен ни в дело снабжения Крымской армии, ни в быт госпиталей.

В своих эпически спокойных, ни в малейшей степени не обличительных по тону и замыслу записках проделавший всю кампанию доктор Генрици, между прочим, рассказывает, как складывался «быт» лазаретов вне Севастополя. В конце апреля 1855 г. Генрици был назначен дивизионным врачом в 17-ю дивизию. Он нашел две тысячи раненых, лежавших либо на соломе, либо на солдатских вещах. Вот эти две тысячи больных людей «могли рассчитывать на помощь от одного доктора Смирнова, жившего в конюшне на антресолях, с которых не легко было слезать, а еще труднее было на них взбираться». У этого единственного доктора в распоряжении был единственный инструмент: «изломанный ланцет, но и тот составлял собственность одного фельдшера». «О продовольственной части не стоит много говорить», — лаконично добавлял Генрици[954].

Доктора, фельдшера, сестры милосердия работали, в большинстве, с упорством и самоотвержением и гибли от болезней и бомб и в Севастополе и вне его. Вот одна из обыденных зарисовок:

«Умелая и опытная сестра милосердия Крестовоздвиженской общины показывала своей молодой сотруднице из вновь прибывших практические приемы перевязки. Внимательно слушала молодая женщина делаемые ей указания; с благодарностью глядел на них раненый солдат, страдания которого были облегчены ловко сделанной перевязкой. Его нога находилась еще в руках сестры, но раздался зловещий крик: бомба! и не успели присутствовавшие оглянуться, как она упала посреди их, а от обеих сестер и от раненого солдата остались разорванные на клочья трупы» [955]. Так сложился быт медицинского персонала в последние месяцы осады, когда буквально ни одного места, сколько-нибудь безопасного, во всем Севастополе уже не оставалось.

Но и медицинский персонал, как и весь гарнизон, старался «равняться по Павлу Степановичу», как принято было выражаться в осажденном городе.

Горчаков знал, как не терпели солдаты и матросы его предшественника, и ему хотелось быть приветливее, ободрять людей на бастионах и в поле. Но он не знал, как это делается и как превозмочь при этом одну досадную трудность.

Дело в том, что по-французски князь Горчаков объяснялся ничуть не хуже, например, маршала Пелисье или Наполеона III, но уж зато как раз именно русский язык ему не давался — хоть брось, несмотря на искреннее и давнишнее желание князя Михаила Дмитриевича одолеть этот, правда, несколько трудный, но безусловно полезный для русского главнокомандующего язык.

«Я спросил, на каком языке князь Горчаков говорил свои нежные приветствия (войскам. — Е.Т.), ибо на природном даже не каждый его понимает», так отозвался старый Ермолов, когда при нем заметили, что Горчаков более приветлив с войсками, чем Меншиков[956].

Главнокомандующий князь Горчаков почти не появлялся на бастионах, а когда и бывал, то, «проходя быстро, благодарил солдат, но говорил при этом так тихо, что не был расслышан», и солдаты, по-видимому, недоумевали, кто это такой и что ему от них нужно. Да и вообще он вел себя в эти неприятные и редчайшие для него секунды скорее как любознательный путешественник. «На исходящем углу бастиона Горчаков посмотрел через амбразуру и спросил меня: «Что это за мешки впереди бастиона?» — «Французские окопы». — «Так близко?» — «Около тридцати шагов от траншей за воронками»». По-видимому, этим ответом любопытство князя Горчакова было настолько полно удовлетворено, что он отбыл без дальнейшей потери времени и на этом бастионе больше уже не удосужился побывать. Но зато «вечером прибыл адмирал Нахимов; мы беззаботно прохаживались с ним по батарее под градом пуль и бомб, — последних одних насчитывали до двухсот»[957].

Этот страшный четвертый бастион, центр второго отделения оборонительной линии Севастополя, был для Нахимова местом почти ежедневной «прогулки», и обреченные почти на неизбежную гибель солдаты и матросы-артиллеристы сияли, когда видели своего любимца, и не только потому, что «через него все требования удовлетворялись без всякого промедления», как свидетельствует командир бастиона, но прежде всего потому, что их просто как бы гипнотизировала та невероятная беспечность, полнейшая беззаботность, самое вызывающее презрение к смертельной опасности, которые Нахимов всегда выказывал на глазах у всех. Он не позволял солдатам и матросам показываться из блиндажей, а сам гулял на ничем не прикрытом месте, — и это на том бастионе, который находился в нескольких десятках саженей от французских стрелков, бивших ядрами, бомбами, штуцерными пулями по этому укреплению.

27 марта 1855 г. Нахимов был произведен в полные адмиралы. В своем приказе по Севастопольскому порту от 12 апреля Нахимов писал: «Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства…»

Нахимова любили все, даже те, на кого он часто кричал и топал ногами за лень, за оплошность, нерадение или опоздание. Но даже очень любившие адмирала иногда укоряли его в том, что он не умел в полной мере воспользоваться колоссальным авторитетом, который он приобрел. С гневом и презрением наблюдал он за гнуснейшим, необъятным воровством интенданттов и провиантмейстеров, но был бессилен заставить Меншикова, а потом лично честных Горчакова, Семякина, Остен-Сакена, Коцебу круто и беспощадно расправиться хоть с кем-нибудь из этих воров, подтачивавших оборону Севастополя в помощь французским и английским бомбам. Точно так же он делал все возможное и невозможное, чтобы поправить ошибки бездарного начальства, но оказывался не в силах воспрепятствовать этим ошибкам. Он умно и глубоко продуманно организовал систематическую защиту Камчатского люнета и лично, как увидим, чуть не погиб 26 мая 1855 г. при падении этого люнета, — но он не мог заставить верховное командование отказаться от самой мысли о сооружении, например, некоторых ложементов перед первым редутом. Генерал Александр Петрович Хрущев, которому было велено защищать эти ложементы, знал, что ему дают приказ, который кончится гибелью массы людей и безусловной и скорой потерей ложементов[958]. Он выполнил приказ, не скрыв от передававшего этот приказ Остен-Сакена, что крайне трудно будет отстоять эти ложементы.

После кровавой борьбы и тяжелых русских потерь эти новые, наиболее близкие к неприятелю ложементы, просуществовавшие в законченном виде девять дней, были в ночь на 20 апреля взяты французами. Хрущев не посмел настоять на своем удержать Горчакова и Остен-Сакена. А мог ли сделать это несравненно более авторитетный, увенчанный громкой славой Нахимов, который был для гарнизона, по всем показаниям, «царь и бог»? Одни севастопольцы думали, что в подобных случаях мог; другие — что не мог и что его бы все равно не послушали, несмотря на его могучий моральный и военный авторитет.

«Значение этого лица в севастопольской обороне было первостепенное. Нахимов… был одним из тех умов, которые понимают медленно, но, поняв, охватывают предмет со всех сторон, проникают его до малейших подробностей и усваивают в совершенстве. При своей простоте и открытости он был честен, бескорыстен, деятелен и имел самое неограниченное влияние на матросов». Он был душой обороны, «могучей физической силой обороны, которой мог двигать по произволу и которая в его руках могла творить чудеса». Нахимов распоряжался, как никто. «По званию главы Черноморского флота он был истинный хозяин Севастополя. Постоянно на укреплениях, вникая во все подробности их нужд и недостатков, он всегда устранял последние, а своим прямодушным вмешательством в ссоры генералов он настойчиво прекращал их», — так пишет о Нахимове человек, который явно не предназначал свою рукопись к печати, потому что он тут же называет главнокомандующего Меншикова придворным шутом, а Николая — «восточным падишахом», который «покоился в сладкой уверенности своего всемогущества». Желчный, раздражительный, никому не верящий автор правдиво оценивал Нахимова и его историческую роль[959]. Но он совсем неосновательно приписывает Нахимову «медленность» понимания, — напротив, работа его мысли была необычайно быстра.

«То была колоссальная личность, гордость Черноморского флота! — говорит о Нахимове наблюдавший его ежедневно в последние месяцы его жизни полковник Меньков. — Необыкновенное самоотвержение, непонятное презрение к опасности, постоянная деятельность и готовность выше сил сделать все для спасения родного Севастополя и флота — были отличительные черты Павла Степановича!.. Упрямый, как большая часть моряков, во всех вопросах, где море и суша сходились на одних интересах, случись это хоть на Малаховом кургане, Павел Степанович всегда брал сторону своих». При том обожании, каким его всегда окружали матросы, он знал, чем их наказывать: «Одно его слово, сердитый, недовольный взгляд были выше всех строгостей для морской вольницы». И Меньков тоже настаивает, как и все источники, на том поведении Нахимова, которое особенно стало бросаться в глаза в последние месяцы его существования: «Начнут ли где стрелять сильнее обыкновенного, Павел Степанович тотчас настороже, — смотришь, на коне и несется к опасному месту. Раз встретил его барон Остен-Сакен и начал говорить: «Не бережете вы себя, Павел Степанович, жизнь ваша нужна России…» Павел Степанович внимательно слушал, махнул рукой, да в ответ ему: «Эх, ваше сиятельство, не то говорите вы! Севастополь беречь следует, а убьют меня или вас — беда не велика-с! Вот беда, как убьют князя Васильчикова или Тотлебена. Вот это беда-с»»[960]. Это Нахимов говорил о начальнике штаба гарнизона Викторе Васильчикове, умном, талантливом, храбрейшем генерале, которого Горчаков послал было к Меншикову после Альмы, но Меншиков встретил его «по своему неприветливому обычаю» (слова Менькова. — Е.Т.) и выжил из армии, а тот прибыл после Инкермана вновь — и уж остался до конца. Но его должность, как и должность самого Нахимова, была подчиненная: Васильчиков был начальником штаба только гарнизона, а начальником штаба главнокомандующего был Коцебу, который заменил на этом посту Семякина.

Нахимову, Тотлебену, как и погибшим до Нахимова Корнилову и Истомину, как и Васильчикову, С. Хрулеву или А. Хрущову, никогда не пришлось достигнуть той иерархической вершины, на которой стояли Меншиков, Остен-Сакен, Михаил Горчаков.

Могучее влияние Нахимова на гарнизон в эти последние месяцы его жизни казалось беспредельным. Матросов давно называли «нахимовскими львами», но и солдаты, которые только понаслышке знали о Нахимове, пока не попали на севастопольские бастионы, очень скоро стали на него смотреть так же, как рядом с ними сражавшиеся матросы.

«К концу обороны Севастополя не много моряков уцелело на батареях, но зато весело было смотреть на эти дивные обломки Черноморского флота. Уцелевшие на батареях моряки по преимуществу были комендоры при орудиях… Белая рубашка… Георгиевский крест на груди… Отвага, доблесть и удаль, соединенные с гордым сознанием собственного дела и совершенным презрением смерти, бесспорно давали им первое место в ряду славных защитников Севастополя». Так вспоминает о них полковник Меньков, бывший в Севастополе при штабе М.Д. Горчакова с середины марта до конца осады и имеющий поручение вести официальный дневник (журнал) военных операций.

Об этом нахимовском поколении моряков, почти полностью погибшем в Севастополе, не могли забыть и постоянно вспоминали и русские товарищи по обороне и неприятельские военачальники.

Сражение под Инкерманом произвело в лондонском и парижском кабинетах впечатление, не очень похожее на то, которое оба правительства старались через посредство своей прессы распространить в публике и внушить нейтральной Европе. Наступившее после Инкермана временное затишье в военных операциях ничуть не внесло успокоения, в котором оба союзных правительства очень нуждались после Инкермана. Во-первых, как раз подоспело, правда, очень издалека и с неизбежно большим опозданием, известие о неудачном (впоследствии газеты порадикальнее писали даже «постыдном») предприятии союзного флота под Петропавловском-на-Камчатке, — и эта запоздавшая новость была крайне некстати и очень смутила общественное мнение в Англии и Франции. Во-вторых, неслыханная буря 14 ноября по тем бедам, которые она натворила у крымских берегов, по тем тяжким потерям, какие она причинила союзному флоту и транспортам с припасами, приравнивалась чуть ли не к проигранной морской битве. В-третьих, союзные войска, особенно английские, жестоко страдали и от холода, и от дождя и снегопада, постоянно сменявших друг друга в эту непривычно для Крыма суровую зиму. В-четвертых, сопротивление русских под Севастополем нисколько не ослабевало, и это доказывалось не только тем весьма элементарным и общепонятным фактом, не поддающимся никаким ухищренным истолкованиям, что союзники ровно никакими успехами в своих осадных работах похвалиться не могли, но и постоянными вылазками, на которые отваживался гарнизон. В-пятых, ни одного дня осажденный город не был отрезан от остальной России по той простой причине, что для плотного и прочного обложения его у союзников войск в Крыму было слишком недостаточно.

Все эти условия заставили английскую и французскую дипломатию с особенной энергией приступить к Францу-Иосифу с открытыми просьбами, завуалированными угрозами, и с не очень определенными, но очень заманчивыми обещаниями. Присоединение Австрии, а за ней и возможное совместное присоединение всего Германского союза к борющейся против России коалиции могло бы очень сильно повлиять на ускорение хода военных действий и на достижение победы над страшным противником.

На другой день после сражения под Инкерманом, 6 ноября 1854 г., по курьезному совпадению именно в тот самый день, который союзники задолго (не зная, что их ждет 5-го числа) наметили как дату для общего штурма Севастополя, собрался экстренный военный совет союзных генералов. С французской стороны присутствовали: главнокомандующий Канробер и генералы Боске, Форе, Бизо, Мортанпре, полковник Трошю и вице-адмирал Брюа. С английской стороны главнокомандующий лорд Раглан, генералы Бергойн, Инглэнд, Эйри, Роз и вице-адмирал Лайонс.

Прежде всего должно было решить вопрос о штурме. Единогласно штурм был признан невозможным ни, конечно, в этот самый день 6 ноября, когда его было наметили, ни в ближайшем будущем вообще.

Итак, значит, предстояла долгая зима перед Севастополем с мрачной перспективой холодов, против которых не было настоящих убежищ, русских вылазок, русского ответного огня, наконец, холеры, которую решено было не замечать и о которой не принято было говорить, но которая не прекращалась, хотя и известна была в обоих лагерях, как французском, так и английском, под названием «дизентерии» и под другими псевдонимами.

Венгерский генерал Клапка, один из наиболее талантливых, энергичных вождей венгерской революции, случайно спасшийся в 1849 г. от плена и виселицы, внимательно анализировал и критиковал военные действия русских и союзников в период Крымской войны. Он высказал после Инкермана мнение, возбудившее против него некоторую полемику даже со стороны умеренного, старающегося быть беспристрастным, собирателя документов о войне и историка Герэна, патриотизм которого все же оказался задетым[962].

Генерал Клапка был убежден, что сейчас же после Инкермана «если союзные армии не были уничтожены, то не вследствие мудрости их правительств и их начальников, но исключительно вследствие неактивности русских. Чем больше союзники имели потребности в отдыхе после сражения под Инкерманом, тем более в интересах русских было не оставлять их в покое и как можно скорее нанести второй и решительный удар. Несмотря на свои значительные потери, русские располагали еще достаточными силами, чтобы попытаться это сделать. Князь Меншиков непременно должен был считать, что зима предоставляла ему самые благоприятные шансы против союзников. И если он предоставил им возможность ускользнуть, то приписать это должно отсутствию у него правильного суждения и решительности или же особым соображениям, вытекающим из факта военных совещаний, и перспективами мира, естественно с ними связанными».

Приведя эти слова генерала Клапки, Герэн с ними не соглашается и бездействие русских приписывает тому обстоятельству, что они тоже были истощены и ослабели после Инкермана. Однако внимательные читатели английских и французских газет могли иной раз между строк вычитать мысли, очень близко соприкасающиеся с мнениями генерала Клапки.

Да и держатели французских и английских биржевых ценных бумаг вскоре весьма недвусмысленно почувствовали, что биржа не очень рассчитывает на близкую и легкую победу. Миновали незабвенные дни сентябрьского головокружительного подъема, вызванного известиями об Альме, об отступлении Меншикова, о начале осады! Биржа весьма здраво учла, что Инкерман не имеет с Альмой почти никакого сходства.

С ноября 1854 г. обнаружилось длительное и довольно последовательное падение всех французских ценностей на парижской бирже. Трехпроцентная, основная французская государственная облигация за какой-нибудь месяц упала с 74 до 66 франков. А ведь по этой бумаге равнялись все другие ценности на фондовой бирже, это был главный показатель (l'йtalon des autres valeurs), как правильно доносит канцлеру Нессельроде финансовый агент и корреспондент русского правительства Эбелинг[963]. Это было показателем весьма серьезным, и Эбелинг, знаток парижской биржи, с убеждением отмечает, что даже дипломатическое присоединение Австрии к Франции и Англии по договору 2 декабря 1854 г. (о чем речь дальше) лишь на несколько дней приостановило, но в общем вовсе не прекратило падения ценностей.

Наполеон III этого очень не любил. Золотая валюта в течение всего его царствования держалась твердо. Устойчивости экономического положения, прочности имперских финансов «великие банки», и с ними как парижская, так и лондонская биржи, особенно в эти годы, очень верили. Приступы биржевой паники если при Наполеоне III и случались, то бывали обыкновенно просто не имевшими никакого политического значения проделками тех или иных групп биржевых маклеров и спекулянтов и нисколько могучего кредита императорского правительства не затрагивали. А тут дело было явственно серьезнее. Государственная рента понижалась не вследствие каких-либо специфических биржевых махинаций, а потому, что если еще ноябрь прошел в ожидании, если газетная шумиха внушала надежду, что за Инкерманом последует не сегодня-завтра штурм и падение Севастополя, то уже в декабре даже самый доверчивый обыватель перестал на это рассчитывать.

Повелительно требовалось пустить в ход все усилия дипломатии, чтобы заставить Австрию решиться наконец на определенное и вполне недвусмысленное присоединение к союзникам.

Эта дипломатическая «борьба за Австрию» шла между западными державами и Россией уже давно. Рассмотрим теперь систематически, в хронологической последовательности, какую картину рисуют нам дипломатические документы, относящиеся ко второй половине 1854 г., потому что декабрьский договор готовился задолго до Инкермана, еще с летних месяцев.

Позиция Австрии со времени начала эвакуации русскими войсками Дунайских княжеств менялась несколько раз, в теснейшей зависимости от хода военных действий.

Проследим эти видоизменения, отмечая лишь самое существенное из того, что нам дает дипломатическая документация.

Мы уже видели, что позиция Австрии в период времени, начиная с неудачной миссии Орлова в Вене в самом конце января и начале февраля 1854 г. и кончая решением Николая снять осаду с Силистрии и эвакуировать Молдавию и Валахию, была определенно неприязненной относительно России, — и после ухода русских австрийские войска по договору Австрии с Турцией заняли княжества. И все-таки в окружении Франца-Иосифа полного единства взглядов по вопросу об отношениях с Николаем не существовало. Страх за будущее, когда грозный сосед сможет при удобном случае отомстить за «предательство», и опасение остаться без поддержки в случае новых революционных напряжений требовали соблюдения некоторой осторожности.

Бывший русский посол при английском дворе барон Бруннов после разрыва отношений между Англией и Россией побывал в начале 1854 г. в Брюсселе и здесь имел долгий разговор с бельгийским королем Леопольдом, который, по-видимому, по предварительному соглашению с Австрией, очень просил Николая «не сердиться» на Австрию и Пруссию за то, что они проявили склонность выступить с дипломатической поддержкой политики западных держав против России. «В самом деле, — сказал король Бруннову, — Австрия и Пруссия не могут иметь никакого желания нанести ущерб моральному могуществу России. Напротив, их жизненный интерес требует, чтобы русское влияние сохранилось в полной целости». Николай отчеркнул карандашом это место в докладе, подчеркнул слово «Австрия» и поставил на полях три вопросительных знака. Король Леопольд при этом, сохраняя самый дружеский и сердечный вид, явно хотел обеспокоить Николая, доводя до его сведения, что союзники уже открыто говорят о кампании будущего 1855 года, а Друэн де Люис, министр иностранных дел, полагал, что война будет длиться семь лет[964].

Франц-Иосиф в это время, т. е. в июне 1854 г., добившись пока еще не официального, но фактически довольно ясного обещания русского правительства увести войска из Молдавии и Валахии, вовсе не желал углублять и обострять отношения с Николаем. Он неспроста старался в это время как-нибудь смягчить раздраженного царя. Финансовое положение Австрии было самым неутешительным. Вот что сообщал царю из Вены посол Мейендорф спустя несколько дней после доклада Бруннова о беседе с бельгийским королем. Финансовое положение Австрии дошло до пределов расстройства; правительство принуждено прибегать к принудительному займу, к обременению земельной собственности новыми налогами; содержание армии поглощает 20 миллионов франков в месяц, «то есть почти весь предполагаемый доход государства. В армии недовольство, войны против России никто не хочет». Царь сделал пометку на этом донесении: «Эта депеша — из самых замечательных. Какое будущее развертывается для этой страны с подобными элементами. Нужно быть сумасшедшим, чтобы довести дела до подобного состояния»[965].

Вообще в это время, летом 1854 г., царь еще не покидал окончательно мысли о будущем возвращении русской армии в княжества и даже о будущей удачной войне против Австрии. Вот что писал он М.Д. Горчакову после отступления от Силистрии:

5 июля 1854 г. в Вену прибыл заменявший Мейендорфа новый русский представитель — Александр Михайлович Горчаков. Только на 56-м году жизни князь Александр Михайлович получил, таким образом, достойно широкое поприще для проявления своих дипломатических дарований. Это был умный, даровитый, нравственно чистоплотный человек. «Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, хвала тебе — фортуны блеск холодный не изменил души твоей свободной: все тот же ты для чести и друзей», — писал о нем его лицейский товарищ Пушкин в 1825 г. под свежим впечатлением встречи с Горчаковым в период ссылки опального поэта в село Михайловское. Эта некоторая независимость характера и чувство собственного достоинства очень мешали Горчакову в его карьере, и Нессельроде долго держал его на второстепенных ролях. Может быть, мешала ему и некоторая неосторожность и невоздержанность в отзывах, странным образом проявлявшаяся в нем иногда наряду с царедворческой ловкостью. Был в нем смолоду и как бы некоторый легкий налет лицейского свободомыслия. «Приятный льстец, язвительный болтун, по-прежнему остряк небогомольный, по-прежнему философ и шалун» — так определяет его Пушкин в одном из стихотворных своих посланий к Александру Михайловичу, в бумагах которого, кстати напомню, была уже в наше время найдена шутливая поэма «Монах», написанная Пушкиным в лицее. Нессельроде князя Горчакова не любил, и этим объясняется, что Горчаков при своих огромных связях и аристократическом родстве, при бесспорных способностях и живом уме только на шестом десятке попал в Вену на большой дипломатический пост. Горчаков был очень самолюбив и отличался большим самомнением, что ему не всегда удавалось скрывать. Впоследствии Бисмарк злобно бранил и вышучивал Горчакова, прежде всего, конечно, за то, что Горчаков разгадал его раньше других и предостерегал Александра II от излишней доверчивости к германскому канцлеру. С возрастом, к концу жизни, князь Александр Михайлович очень одряхлел и переменился, и, например, когда в 80-летнем возрасте он поехал на Берлинский конгресс, то уже ничего полезного для России ему там сделать не удалось. Но в 1854 г., попав в Вену, Горчаков, бывший тогда в полном расцвете своих умственных сил, с честью, достоинством и уменьем старался парировать вражеские удары и бороться с обступавшими его со всех сторон неимоверными трудностями.

Уже на другой день после появления своего в Вене Горчаков имел долгую беседу с министром иностранных дел Буолем, главным противником России при венском дворе. Горчаков уловил полную солидарность Буоля с западными державами в вопросе о том, чтобы заменить единоличное покровительство России православной церкви в Турции общим покровительством всех пяти великих держав всем христианским подданным Турции вообще. Это было вовсе не то, что на самом деле занимало и даже поглощало Буоля. Карл-Фердинанд Буоль фон Шауэнштейн, несмотря на свои 57 лет, увлекался в 1854 г. так, как если бы он был неопытным юношей и за ним не было долгой дипломатической службы. Ему давно уже, с начала военных действий между Россией и Турцией, но в особенности со дня снятия осады с Силистрии, стал казаться бесспорным следующий план действий: Австрия должна перейти на сторону западных держав и за это она получит Молдавию и Валахию, т. е. богатую житницу и огромное приращение территории и могущества. Это избавит ее от вечной угрозы со стороны России, так как очень усилит стратегически. Победа союзников предрешена. Из этой аксиомы Буоль торопился сделать все выводы. Человек он был довольно посредственный и по способностям, и по уму, и по образованию; был лишь дельным и усердным чиновником. Никогда не знал он меры в своем низкопоклонстве перед силой, — сначала перед Николаем I, особенно когда побывал австрийским послом в Петербурге в 1848–1850 гг., потом перед Наполеоном III, — и никогда не умел держать себя в руках, когда им овладевала уверенность в своем положении и хотелось показать это противнику, которого он считал в данный момент слабым. Свита графа Орлова во время Парижского конгресса 1856 г., наблюдая поведение Буоля на конгрессе, его оскорбительные выходки против России, склонна была определять его слишком уж лаконично словом «хам». Но сам граф Буоль держался всегда отраднейшего о себе мнения и очень серьезно считал и старался внушить другим, что именно он руководит всей австрийской политикой. На самом же деле никогда он не имел на Франца-Иосифа, даже и в отдаленной степени, того влияния, которое имел до него Шварценберг, а после него, например, Бейст, или Андраши, или даже Кальноки. Из австрийских дипломатов царствования Франца-Иосифа больше всего походит Буоль на графа Эренталя — не умом, потому что Эренталь был много умнее, и не дипломатическими дарованиями, потому что Эренталь был гораздо тоньше и талантливее, а той, может быть, излишней в дипломате, живостью, юркостью, любовью к внезапным сюрпризам, тем стремлением к шумихе, к эффектным выступлениям, какие и Эренталю были свойственны. Когда в 1859 г. на Австрию обрушилась тяжелая военная катастрофа, Буоля обвинили в том, что он своей политикой в годы Крымской войны подготовил этот провал, и Франц-Иосиф поторопился тогда, в мае 1859 г., прогнать его прочь как раз накануне открытия военных действий. Это было несправедливо: Буоль делал в 1854–1856 гг. то, чего желал Франц-Иосиф, но, правда, делал это горячо, азартно, бестактно, обостряя противоречия, слепо веря в сегодняшний успех и совсем не думая о возможной завтрашней расстановке сил.

А.М. Горчаков довольно скоро начал понимать, что мотивы австрийской дипломатии сложнее, чем это могло бы показаться с первого взгляда. Кроме страха за Ломбардо-Венецианскую область, которую Наполеон III может отнять, если очень ему перечить, кроме боязни внедрения России в Дунайские княжества и опасений за судьбу Турции, граф Буоль и его повелитель руководствуются еще одним мотивом: желанием заполучить в австрийское владение как Молдавию, так и Валахию.

Наполеон III с обычной своей ловкостью вовремя внушил эту соблазнительную мысль австрийскому кабинету, и «Австрия пошла на эту удочку (c'est l'hame auquel a mordu l'Autriche)». Сообщая, что сам Буоль проговорился об этом в частном разговоре с прусским представителем Альвенслебеном, Горчаков советует канцлеру Нессельроде обратить на это внимание[968].

Вообще в борьбе за австрийский нейтралитет и летом и осенью 1854 г. опорой для русской дипломатии являлась не только Пруссия, но и весь почти Германский союз. Метавшийся между двумя лагерями король Фридрих-Вильгельм IV хоть и заключил с Австрией договор 20 апреля 1854 г., но решительно отказался дать этому договору такое истолкование, которое могло бы обязать Пруссию при каких бы то ни было обстоятельствах поднять оружие против русского императора. Усиливать Австрию и воевать против Николая не желала не только Пруссия: наиболее влиятельные из второстепенных государств Германского союза были вполне с ней солидарны.

В начале июня закончилась происходившая в городе Бамберге конференция представителей второстепенных держав Германского союза: Баварии, Саксонии, Бадена, Гессена, Нассау, Кургессена и Вюртемберга. Обсудив вопрос об отношении к австро-прусскому соглашению от 20 апреля 1854 г., конференция отказалась примкнуть к какому бы то ни было обязательству принять участие в военных действиях против России, даже если Россия откажется эвакуировать Молдавию и Валахию. «Дух» конференции был «решительно антианглийский», — доносил Бруннов из Дармштадта[969]. «Зачем нам война, которая уж во всяком случае будет водой на никогда не останавливающуюся, никогда не находящуюся в покое мельницу красных?» — вопрошал Макс Баварский своего дядю, короля прусского Фридриха-Вильгельма. Кроме этого резона, был и другой: эти державы вовсе не желали рисковать войной ради австрийских интересов на Балканах, нисколько Германского союза не касавшихся[970]. Франц-Иосиф и Буоль знали об этих настроениях и с нетерпением и тревогой к ним относились. Они понимали, как все это учитывается в Петербурге.

Франц-Иосиф, убедившись, что в случае войны с Россией Германский союз не поддержит его военными силами, поспешил пригласить Горчакова, очень ласково его принял и просил не обижаться на то, что австрийские войска вошли в Валахию. «Верьте, что никакой враждебной по отношению к вам мыслью не было продиктовано это мероприятие, — заявил Франц-Иосиф, — я был удивлен поспешностью вашего ухода, я боялся анархии и вторжения турок, бедственного для населения, и я считал долгом гуманности помешать этому двойному несчастью присутствием части моих войск. Но раз ваши войска покидают Валахию лишь частично, — вопрос меняется, и вы можете быть уверены, что не успеете вы вернуться домой, как уже будет послан приказ моим генералам не двигаться дальше и держаться вдали от Валахии, пока ваша армия там будет находиться»[971].

Но Франц-Иосиф лукавил. Он решительно ни одному слову Горчакова не верил и не был спокоен за безопасность Галиции.

Теперь, летом 1854 г., Николай проницательнее судил об истинных намерениях Франца-Иосифа. Горчаков писал 12 июля 1854 г., явно принимая желательное за действительно существующее: «Мне кажется, что император [Франц-Иосиф] начинает осваиваться с мыслью отделиться от западных держав, то есть что он видит возможность, когда и как это сделать (lа possibilit du quand et du comment), но хватается за мысль об этом шансе, как люди принимают подкрепляющее средство, чтобы успокоить свой дух». Николай на полях поставил три вопросительных знака и написал карандашом: «неверно». Дальше царь подчеркнул фразу Горчакова: «Граф Буоль не так дурен, как мы это думаем», и на полях опять написал: «неверно», и снова поставил три вопросительных знака и один восклицательный[972]. От былых иллюзий насчет Австрии царь излечился, хоть и поздно, но радикально. В особенности не верил он в то, будто бы Австрия и Пруссия всерьез исполнят свое намерение обратиться к западным державам с предложением на почетных для России условиях заключить мир.

Это австро-прусское посредничество граф Буоль понимал довольно своеобразно. Совещаясь о терминах и формулировках общей ноты, которую Австрия и Пруссия должны были послать в Лондон и Париж, Буоль в то же время не переставал подбивать Пруссию на решительное выступление против России. Вот что доносил А.М. Горчаков 12 июля 1854 г. в Петербург: «Граф Альвенслебен (прусский посол в Вене. — Е.Т.) сказал мне, что при его разговоре с графом Буолем этот последний в сотый раз вернулся к мысли об уместности военной демонстрации со стороны Пруссии, но что граф Альвенслебен дал ему на это тот же отрицательный ответ, какой он давал ему на предыдущие ходатайства». Царь отчеркнул эти строки и написал на полях: «каналья (canaille)»[973].

Конечно, перспектива военного союза Австрии с западными державами могла очень сильно повлиять на позицию второстепенных держав Германского союза, рисковавших оказаться между двух огней — между войсками Франции и Австрии. Из Дармштадта и других столиц второстепенных государств Германского союза уже с первых дней августа начали поступать известия о том, что венский двор агитирует в пользу мобилизации части войск государств союза, именно в размере 60 000 человек. План этот сразу не встретил особого сочувствия, но, конечно, царю необходимо было отныне считаться с возможностью, хотя бы в более или менее отдаленном будущем, появления на западной границе империи новой враждебной силы[974].

Раздражение и беспокойство австрийского правительства поддерживалось тем, что Николай, как будто согласившийся на эвакуацию, все-таки не хотел никаким торжественным актом оповестить о своем намерении. Да и войска русские все еще окончательно не покидали оккупированной территории. «Княжества не эвакуированы; Россия нам ничего не уступила», — такими словами встретил граф Буоль полковника барона Мантейфеля, прибывшего в Вену из Берлина в качестве особого посланца от короля Фридриха-Вильгельма IV. Буоль хотел, чтобы в Вене собралась конференция представителей Англии, Франции, Австрии и Пруссии и в той или иной форме предъявила России требование окончательно и немедленно эвакуировать княжества[975]. Горчаков изо всех сил противился этому, но, когда Буоль стал грозить Пруссии, что при ее отказе участвовать в конференции три державы соберутся без нее, русский представитель усомнился: стоит ли при таких условиях удерживать Пруссию от участия в конференции? И не окончится ли дело военным союзом Австрии с Англией и Францией, если Пруссия уже не будет на конференции противовесом враждебным России силам?

Французский посол в Вене Буркнэ и английский — лорд Уэстморлэнд все усиливали энергию и настойчивость в своих переговорах с австрийским правительством.

В июле и начале августа 1854 г. Буркнэ и Уэстморлэнд не переставали настаивать перед Буолем, чтобы поскорее в Вене собралась конференция четырех держав — Англии, Франции, Австрии и Пруссии — для выработки условий мира. Ни о каком мире ни Наполеон III, ни лорд Эбердин, остававшийся главой британского правительства, конечно, не думали. Наполеон III, как мы знаем, в это самое время торопил маршала Сент-Арно с подготовкой экспедиции из Варны в Крым, а о лорде Эбердине, так долго и так успешно вводившем барона Бруннова в заблуждение своим мнимым русофильством, мы читаем в дневнике Гревиля, этого правдивого летописца английских настроений: «Кларендон сказал, что Эбердин не менее горячо, чем кто бы то ни был, стоял за крымскую экспедицию». Это записано под 4 сентября (н. ст.) 1854 г., т. е. когда союзное войско уже плыло в Крым[976]. Но если так, то зачем Наполеону III и Англии так хотелось в течение всего лета и начала осени созыва этой «мирной» конференции в Вене? Да именно потому, что никакого мира эта конференция не принесла бы, но могла бы ускорить присоединение Австрии к англо-французской коалиции. «Что более важно, это упорство Буркнэ в стремлении добиться конференции и упорство Буоля в стремлении привлечь к этому Пруссию», — пишет Александр Михайлович Горчаков канцлеру Нессельроде 18 июля (н. ст.) 1854 г. Без Пруссии австрийская дипломатия все-таки еще не решалась выступить. В Вене знали, что за невмешательство в войну против России стоит пока не только Пруссия, но, как показало бамбергское совещание, и весь Германский союз. Что если после войны Николай I круто переменит свою германскую политику и начнет помогать не Австрии, а именно Пруссии в ее стремлении к объединению германских государств? А.М. Горчаков пытался узнать точно, как мыслит прусский посол в Вене Альвенслебен. Но тот хитрил: Пруссии хотелось разом и участвовать в конференции, чтобы своим отказом не раздражать Наполеона III, и вместе с тем устроить так, чтобы ее участие в конференции не обозлило Николая. Поэтому Альвенслебен пустился в глубокомысленные объяснения с Горчаковым: Пруссия может согласиться на участие в конференции, но только затем, чтобы тормозить злокозненные действия на этой конференции трех остальных держав: Англии, Франции, Австрии. Себя самого прусский посол Альвенслебен и предлагал на роль такого тормоза (eine Hemmschuh)[977]. Горчакова, впрочем, прусский дипломат не обманул нисколько. «В общем, каким бы корректным и прекрасным ни был Альвенслебен, он боится многих вещей», — пишет канцлеру русский представитель[978].

Ждали ответа из Лондона и Парижа на австрийскую ноту об условиях перемирия. Горчаков склонен был считать самую посылку ноты комедией, наперед условленной между Буолем и послами Франции и Англии — Буркнэ и Уэстморлэндом. Для России наступает опасный момент (un moment supr). Речь идет о скором полном присоединении Австрии к враждебной коалиции. И Горчаков шлет царю (через формальное, как всегда, посредство канцлера) письмо, являющееся, по его словам, «криком его совести»[979]. Он хочет образумить Петербург, который явно не понимает грозящих России опасностей. Освобождать славян — хорошо, и делать это нужно непременно под нашим знаменем, — все это так, все это превосходно, но не сейчас! Сейчас ничего не выйдет! «Час Турции еще не пробил, и поэтому мы еще осуждены сосуществовать (coexister) с Портой…» «Это будет ненадолго, но в настоящий момент это неизбежно. Мир будет заключен, и [по этому миру] Турция не исчезнет с карты Европы; мир будет менее выгодным, чем те, которые до сих пор мы заключали», он будет необходимой передышкой, перемирием, tr oblig Венский кабинет не остановится перед войной по вопросу об эвакуации, хотя Франц-Иосиф и очень по этому поводу страдает душевно и считает это «несчастием». Горчаков очень хотел бы, чтобы Россия немедленно, особым актом, обращенным к Австрии и Пруссии, обязалась эвакуировать полностью Дунайские княжества, что она пока сделала лишь фактически, да и то не закончила эвакуации. Желая повлиять на Николая, Горчаков приводит даже такой аргумент: в австрийских владениях, в случае войны с Россией, может вспыхнуть революция. Так неужели же царь захочет вместе с революцией сражаться против австрийского правительства?[980]

3 августа (н. ст.) Горчаков подает очень тревожный сигнал в Петербург: он узнал «самым секретным путем», что французский министр Друэн де Люис предлагает создать формальный наступательный и оборонительный союз между Францией, Англией, Австрией и Турцией и что Буоль этому плану сочувствует. Этот союз, по мнению Горчакова, имеет целью терроризовать Пруссию, заставить ее примкнуть к этой комбинации и пропустить через свои владения французские войска в Россию, а если она откажется, то «занять военной силой Берлин»[981]. В тот же день 3 августа, когда Горчаков узнал о готовящемся союзе Австрии с Францией, Англией и Турцией, он узнал к концу дня и о том, на каких условиях Франция и Англия согласятся на перемирие и начало переговоров с Россией.

Для этого обе державы требуют предварительного изъявления со стороны царя согласия на принятие всех тех же, выдвинутых еще весной четырех пунктов: во-первых, пересмотра трактата 1841 г. о проливах; во-вторых, замены русского протектората над княжествами общеевропейской «гарантией»; в-третьих, свободного плавания всех судов по Дунаю; в-четвертых, уничтожения права покровительства отдельных держав своим единоверцам и замены его коллективной гарантией прав всех христианских вероисповеданий в Турции со стороны всех великих держав сообща. Первым сообщил об этом Горчакову прусский посол Альвенслебен, и он же поделился своим впечатлением: Франция в случае принятия этих условий готова идти тотчас на перемирие, но Англия лишь нехотя и колеблясь последует за своей союзницей[982]. Сами по себе все «знаменитые эти четыре пункта» были, с точки зрения Горчакова, приемлемы для царя. Пересмотр трактата 1841 г. о проливах? Но ведь этот трактат «не есть предмет большой нашей нежности», и ведь неизвестно, чем он будет заменен. Свобода плавания по Дунаю? Это тоже для России уступка очень легкая. Общее покровительство всех держав над Молдавией и Валахией вместо исключительно русского? Тоже ничего особенно вредного для России в этом нет. Наконец, общее покровительство всех держав всем христианам? Все-таки не помешает православным обращаться всегда именно к русскому представителю, а не к другим, не к католику французу или австрийцу и не к протестанту-англичанину. Так в чем же дело? Почему и самому Горчакову кажется трудным для царя принять пункты? Потому, во-первых, что Молдавия и Валахия могут попасть во владение Австрии, которая за свое «предательство» получит такую награду, а во-вторых, — потому, что влияние России в Турции и на всем Востоке вообще будет совсем подорвано. Горчаков не говорит еще о третьем подразумеваемом моменте: царь должен будет распроститься со всякой мечтой о проливах…

И все-таки Горчаков явно предпочел бы принять четыре пункта — и окончить войну.

Буоль, с согласия Франца-Иосифа, поспешил особой нотой уведомить Францию и Англию, что Австрия вполне принимает все четыре пункта. Мало того: если ей придется вступить в войну против России, то она обязуется не начинать переговоров иначе, как на основании этих же четырех пунктов.

Король Фридрих-Вильгельм поддался панике, и Нессельроде принужден был 12 (24) августа доложить царю: «Пруссия, находя, что четыре пункта предложения таковы, что могут служить основанием для начала переговоров, рекомендует нам принять их». Царь положил резолюцию на этом докладе: «Жалкий язык Пруссии меня не удивляет; я ожидал этого, как новой подлости с ее стороны. Обращать на это внимание было бы ниже меня. Я не меняю ничего из того, насчет чего мы согласились, и вы можете изготовить соответствующие ответы». Итак, царь решил ответить отказом. Он согласился только подписать протокол, согласно которому принимает четыре пункта лишь как тему для дискуссии, как базис для начала переговоров (следовательно, не предрешая, что принимает уже теперь эти пункты по существу)[983]. 5 августа русский представитель пишет новое письмо о необходимости поскорее принять четыре пункта. Перед Горчаковым мелькнула надежда на прекращение войны. В самом деле, не только Альвенслебен от имени Пруссии уверял русского посла, что в случае принятия четырех пунктов Пруссия безусловно будет поддерживать Россию, но даже сам Буоль, под очевидным влиянием Франца-Иосифа, заявил, что и Австрия отделится от Франции и Англии. Но нужно, чтобы царь принял эти пункты и, по возможности, без всяких изменений и требований, дополнительных объяснений и т. д., потому что Англия этим воспользуется, чтобы сорвать все дело и взять назад нехотя данное ею согласие на перемирие. «Ведь уже войти в переговоры обозначает ослабить коалицию», — и Горчаков торопит канцлера с ответом[984].

8 августа 1854 г. нота, ставящая предварительным условием начала мирных переговоров безоговорочное принятие царем четырех пунктов, была подписана представителями Англии, Франции, Австрии и Пруссии.

9 августа (н. ст.) французский посол Буркнэ был принят Францем-Иосифом и вручил ему собственноручное письмо Наполеона III. Но Францем-Иосифом, после ставшего уже ему известным отказа Николая принять четыре пункта, овладело беспокойство, и он противился Наполеону III, желавшему поскорее вовлечь его в войну. Уже 15 августа до Горчакова дошли слова, сказанные Францем-Иосифом о французском императоре и его письме: «Лисица, кажется, ничего хорошего не имеет в виду. Он хочет подстрекнуть меня против России, я не иду на это (Der Fuchs scheint nichts gutes im Sinne zu haben. Er sucht mich gegen Russland zu hetzen. Ich gebe mich dazu nicht her)»[985]. Император сказал еще, что он хотел бы уладить вопрос с Николаем. И вместе с тем тотчас после визита Буркнэ Франц-Иосиф приказал ускорить пополнение главного штаба новыми офицерами, чтобы каждый момент быть готовым к выступлению (um jeden Augenblick losschlagen zu k)

Николай, следя внимательнейшим образом за Веной, был полон негодования и жаждал мести: «Ничего доброго не ожидаю от Австрии, тем более что скоро наступит время, где нам необходимо будет требовать от них ответа в их коварстве. Потому мы должны быть так готовы, чтоб требуемый отчет в их мерзостях упирался на грозную армию, готовую их наказать. Пройдут сентябрь и октябрь в отдыхе и справке и комплектовке. В ноябре мы должны быть готовы во всем»[986].

14 (26) августа Нессельроде переслал А.М. Горчакову в Вену официальный ответ на австрийское предложение о четырех пунктах. Ответ был, конечно, очень решительный. Русский канцлер настаивал, что в свое время, объявив об эвакуации Молдавии и Валахии, русский двор делал уступку Австрии и Германскому союзу, хотя это решение и было для России опасно, потому что давало неприятельской коалиции свободу действий и подвергало риску нападения русское Черноморское побережье. Но больше на новые жертвы Россия не пойдет. Русские войска, единственно по мотивам стратегическим, перешли через Прут и вернулись в русские пределы, где и будут ждать неприятеля, «решительно защищая нашу территорию от нападений со стороны иностранцев, с какой бы стороны эти нападения ни последовали»[987].

Еще 31 августа н. ст., как раз перед получением известия о решительном отказе Николая принять четыре пункта, в Вене происходили колебания. «Политика здесь делается час за часом, в зависимости от страха, который внушаем мы, или от давления, которое оказывает Запад», — писал А.М. Горчаков канцлеру Нессельроде[988]. Франц-Иосиф явно не ожидал отказа, — именно потому поступок Николая не мог не смутить его, правда, на короткий срок.

1 сентября Франц-Иосиф получил точные сведения об отказе Николая. Он сразу же заявил, что не хочет разрыва с Россией, и, по-видимому, между ним и Буолем произошла неприятная сцена[989]. Растерянность Франца-Иосифа и решительное его нежелание в тот момент воевать с Россией выразились тотчас в крутом изменении поведения Буоля, который стал уверять, что он о войне не думал и считает себя удовлетворенным успехом своей политики.

Николай на полях донесения Горчакова пишет по адресу Буоля: «негодяй (gredin)». «Впечатление от нашего ответа — потрясающее», — телеграфировал А.М. Горчаков в Берлин Будбергу 3 сентября[990].

Франц-Иосиф был в самом деле в смятении. Отказ царя ставил его в необходимость немедленно решать вопрос о войне с Россией. Он на это не решился.

Прочтя донесение Александра Горчакова, что в Вене царит «лихорадочная нерешимость и большая растерянность», Николай написал на полях: «Вот оно и доказательство, что мы хорошо поступили». Одновременно командующему войсками на Пруте князю Михаилу Горчакову послан был приказ, в случае нападения на него со стороны союзников, преследовать их, перейдя снова через реку Прут, невзирая на присутствие там австрийцев.

Франц-Иосиф до того был напуган, что уже стал помышлять о «сближении» и о том, чтобы как-нибудь затеялась в целях этого сближения переписка между генерал-квартирмейстером австрийской армии и Михаилом Горчаковым.

Три дня подряд — 3, 4 и 5 сентября (н. ст.) происходили совещания между Буолем и А.М. Горчаковым. Буоль был очень смущен и явно встревожен полным отказом Николая от принятия четырех пунктов и перспективой войны Австрии с Россией. Он взял назад свои недавние, довольно прозрачные угрозы, заявив, что «глубоко сожалеет» о неправильном якобы истолковании в Петербурге роли Австрии, и выразил от имени Франца-Иосифа «живую скорбь» по поводу царского неудовольствия, решительно опровергая приписываемое ему намерение «запугать» Николая, «Запугать русского императора? Да кто мог бы возыметь такое абсурдное намерение?» — воскликнул Буоль. «Вы!» — ответил Горчаков, с умыслом очень высокомерно державшийся во время этих бесед[991].

Тотчас после этих бесед с Буолем, явно отступившим по всей линии, князь А.М. Горчаков намечает линию поведения на всю предстоящую зиму («Наша дипломатическая задача в эту зиму будет состоять в том, чтобы помешать включению Пруссии и остальной Германии в орбиту Австрии»), потому что он правильно предвидит, что именно в эту сторону граф Буоль направит теперь все свои усилия[992].

Следует заметить, что австрийская дипломатия в этот момент, очень смущенная резким отказом Николая принять четыре пункта, нисколько не приободрилась и не была успокоена приготовлениями союзников к переправе войск из Варны в Крым. Напротив! Увозя войска с Дунайского театра военных действий в далекий Крым, маршал Сент-Арно и лорд Раглан оставляли австрийцев, уже вошедших в княжества, лицом к лицу с русской армией, стоявшей у реки Прута. Это соседство, сулившее дуэль один на один, нисколько не нравилось Францу-Иосифу: главным положительным качеством из всех, которыми одарила его природа, была осторожность. Правда, в этой возможной дуэли у австрийцев был «секундант» Омер-паша со своим войском, но генерал-квартирмейстер Гесс и начальник оккупационной австрийской армии генерал Коронини и другие австрийские генералы были твердо убеждены, что турки, прекрасно обороняющиеся в крепостях, не смогут устоять против русских в открытом поле. Намерения Николая никому известны в тот момент не были — и меньше всего были известны австрийскому двору. Что если царь пожелает, чтобы Крым был второстепенным театром войны, где даже и неудачи не могут иметь решающего значения, а первостепенным театром наступательных военных действий станут снова берега Дуная? Что если иронический тон и высокомерная язвительность, которые начиная с 1 сентября проявляются во всех объяснениях с Буолем со стороны Александра Михайловича Горчакова в Вене, служат лишь как бы дипломатическим вступлением и предисловием к предстоящим военным действиям князя Михаила Дмитриевича Горчакова сначала на Пруте, потом на Дунае, потом в Галиции?

В первых числах сентября приехал в Вену для короткого прощального визита отозванный (уже в июне его пост временно замещался А.М. Горчаковым) бывший русский посол Петр Мейендорф.

Франц-Иосиф и в разговоре с ним подчеркнул, как он сожалеет, что навлек на себя неудовольствие царя. Буоль тоже повел «медовые речи и ведет себя ягненком», сообщает А.М. Горчаков в донесении от 6 сентября, а Николай, отчеркнув весь абзац о Буоле, пишет карандашом на полях: «негодяй»[993]. Но вместе с тем Австрия вела двойную игру, стараясь всеми мерами обеспечить за собой поддержку Пруссии и милостивое расположение Наполеона III. А.М. Горчаков твердо решил отказаться даже вступать в разговор и объяснения с Буолем относительно четырех пунктов и вообще нисколько не поддаваться этим внезапным дружеским речам Франца-Иосифа и Буоля. Ведь все-таки факты оставались прежними: письменные обязательства, связывающие Австрию с западными державами, соглашение с Турцией о временной оккупации Молдавии и Валахии, пребывание австрийских войск в княжествах, т. е. военная антирусская демонстрация и заполучение в свои руки такого залога, на который давно зарилась Габсбургская держава. Ввиду этих фактов Горчаков отказывался верить пустым словам, вызванным очередным припадком страха.

Николай не только подчеркнул эти слова, но еще надписал на донесении приказ канцлеру Нессельроде: «Телеграфируйте Горчакову, что я вполне одобряю»[994].

Ближайшей целью усилий Горчакова стало следующее: «Существенным пунктом мне продолжает казаться (необходимым. — Е.Т.) заставить венский кабинет высказаться так, чтобы в его нынешних интимных отношениях с Западом оказалась трещина (une fissure), которая с течением времени расширилась бы и сделала бы возвращение к прежним блужданиям (errements) более трудным». Граф Буоль очень скоро, конечно, заметил это стремление Горчакова и всячески старался не попасть в западню. Горчаков настаивал, чтобы Буоль свое «раскаяние» изобразил как-нибудь на бумаге; но австрийский министр, понимая, что эта бумага каким-нибудь способом непременно будет доведена до высочайшего благовоззрения Наполеона III, изо всех сил старался ускользнуть и извернуться и никаких письменных признаний в любви к Николаю на бумаге решил не делать, а довольствоваться лишь устными излияниями. Когда граф Буоль попросил Горчакова сообщить в Петербург о «примирительных комментариях (cominentaires conciliants)», которые он, Буоль, делает по поводу своей политики в деле о предъявлении царю четырех пунктов, то Горчаков рекомендовал ему самому написать об этом в Петербург через посредство тамошнего австрийского посла Эстергази. Но русский посол тоже успел уже подметить, что Буоль сообразил, в чем дело, и что напрасны все усилия подтолкнуть Буоля на посылку подобной ноты: «Он ничего этого не сделает, и я это знал; но это укрепит его в убеждении, что с их стороны требуется акт, чтобы исправить то зло, которое они сделали»[995].

Фридрих-Вильгельм IV в любопытном письме от 18 августа 1854 г. (оставшемся не известным Шиману и, насколько я знаю, никому из историков) горячо рекомендовал своему петербургскому шурину принять четыре пункта, доказывая, что все эти пункты совсем безобидны для царя и, напротив, принятие их будто бы крайне выгодно, потому что выбьет оружие из рук Наполеона III и Англии. И «превосходный Франтци» (l'xcellent Frantzi), как нежно называет Франца-Иосифа прусский король, совсем теперь счастлив, что русские уходят из Дунайских княжеств, и если бы не подлый Буоль, который под давлением французского посла в Вене Буркнэ заставил «превосходного Франтци» подписать договор с Англией и Наполеоном III, то все было бы совсем хорошо. Но, впрочем, даже и теперь все тоже очень хорошо! Письмо было подписано: «Ваш всецело преданный, всецело привязанный, всецело верный брат и друг Фриц».

К этому письму на другой день, 19 августа, король сделал такую приписку: «Р. S. Известие об усилении революционного духа во всей Европе становится со дня на день все более серьезным. Оно чувствуется даже в Пруссии и особенно в Берлине, хотя Пруссия еще пользуется более крепким «здоровьем» (кавычки подлинника. — Е.Т.), чем другие страны. Думаю, что я не ошибаюсь, что страшные опасности от возрождающейся революции могут быть побеждены только сотрудничеством России с Австрией и Пруссией. Эти соображения, возлюбленный Никс, сообщают советам, какие я осмелился вам дать в этом письме, характер особенно горячей настойчивости и, льщу себя мыслью, больше веса, больше интереса в ваших глазах, драгоценнейший друг. Лорд Эбердин своим присутствием в Сент-Джемском кабинете удерживает своих товарищей от враждебных мероприятий против Пруссии и Неаполя и пока еще мешает лорду Пальмерстону занять его место и открыть в Европе все шлюзы, которые еще сдерживают революционные воды». Король говорит дальше об «общем пожаре» революции, готовом вспыхнуть, если не восстановится, и притом в скором времени, мир. «Рассмотрите, дорогой друг, то, что я только что написал; рассмотрите, перед лицом бога, во имя которого я вас заклинаю: не тушите вашим отказом проблеска надежды, которая возникла вследствие ваших последних мероприятий! Опасность европейских революций (увы! слишком основательная) — один из самых благородных или самых достойных вас предлогов. Говорите об опасности! Это поймут, особенно в Вене и в Париже!»[996]

Но ни запугивание революционным пожаром, ни заступничество за «превосходного Франтци» не имели в Зимнем дворце успеха. Революции царь в тот момент не боялся, а «превосходного Франтци» считал большим подлецом и предателем, не очень отличающимся по существу от графа Буоля.

Проживая в мирном Дармштадте, бывший русский посол в Англии барон Бруннов стал склонен к безмятежному мировосприятию и во всем происходящем стал усматривать утешительные симптомы, о чем и писал время от времени в Петербург. То он убеждает Нессельроде, что Буоль вовсе не так злопыхательствует по отношению России, как это кажется, а вся его беда в том, что он человек «посредственный»[997], то вдруг 1 (13) сентября, т. е. за неделю до Альмы, он сообщает канцлеру самые утешительные новости, которые он только что узнал: благодаря мудрости его величества императора Франца-Иосифа Австрия обнаруживает признаки своего исправления, произошел спасительный перелом в пользу России, и т. п. Царь пишет на восторженном докладе: «Я ничуть этому не верю»[998].

Буоль хотел бы, может быть, войны, но одного желания мало. Может ли Австрия сейчас воевать?

Избежать зимой австрийского военного выступления удастся, полагал Горчаков, уж потому, что денег в австрийской казне нет. Генерал-квартирмейстер Гесс представил счет расходов по армии за август (1854 г.) 26 миллионов гульденов, а министр финансов их в наличности не имел, и пришлось прибегать к сложным операциям, чтобы эту сумму покрыть. Ввиду всех этих обстоятельств Франц-Иосиф и его министр простерли свое внезапное дружелюбие до того, что предложили Николаю забрать хоть всю русскую армию, стоящую у реки Прута, и перебросить ее в Крым для успешной обороны Севастополя, осада которого должна была начаться в середине сентября. Но А.М. Горчаков не доверял Австрии и отнюдь не советовал этому любезному приглашению последовать[999].

Так шло до конца сентября. В самые последние дни сентября (н. ст.) в Вене стали распространяться сначала краткие, а затем изобилующие самыми фантастическими деталями известия о битве под Альмой, 20 сентября 1854 г. — об отступлении Меншикова, о начале осады Севастополя, а в первую неделю октября заговорили о необычайных усилиях союзников покончить дело очень быстро штурмом, после чего французская и английская армии двинутся к Перекопу, прочно займут его, и Крым будет для России потерян.

Французский посол Буркнэ был душой усилившейся агитации при австрийском дворе и в окружении Франца-Иосифа, а французское посольство — центром, откуда особенно усиленно распространялись слухи о предстоящем быстром окончании дела. Австрийский штаб считал себя вправе теперь сделать прямой логический вывод, что после овладения Перекопом союзные войска, оставив у перешейка заслон и укрепив позиции, перейдут на другой театр войны, т. е. могут частично вернуться через Варну на покинутый ими Дунай.

Следовательно, у австрийцев в тылу явится могучая подмога, и прочное овладение Молдавией и Валахией вполне будет обеспечено. Но чтобы эта временная оккупация превратилась в политическую аннексию Молдавии и Валахии к Габсбургской державе или хотя бы в признанный Европой австрийский протекторат, нужно теперь же, не теряя времени, исполнить давнишнее требование Наполеона III и определенно примкнуть к союзникам.

Граф Буоль опять круто изменил свое поведение, и во всем окружении Франца-Иосифа исчезло то настроение, какое так бросилось в глаза Горчакову в первые дни сентября. Даже испытанные друзья Николая, вроде Виндишгреца, не говоря уже о несколько всегда колебавшемся Гессе, приумолкли.

Для Буоля этот новый поворот был не только простым возвращением к политике, проводившейся им до конца августа и прерванной всего на один приблизительно месяц: теперь австрийский министр иностранных дел почти победил колебания и сомнения Франца-Иосифа и свои собственные и получил временно полную свободу действий.

«Я держусь самого дурного мнения о намерениях венского кабинета относительно нас», — доносит А.М. Горчаков 7 октября 1854 г. в Петербург. Буоль перестал стесняться, вызывающе держит себя относительно Пруссии и Германского союза и дает понять, что Австрия совсем не нуждается в их содействии и помощи.

«Это содействие в последний раз повелительно требуют, а уже не стараются снискать и объявляют себя готовыми заменить его интимным союзом с западными дворами». Николай подчеркнул эти зловещие слова в донесении Горчакова.

Между тем в самой Австрии ничего не изменилось, финансовые затруднения остались прежние, «никаких новых элементов силы» в Австрии не усматривается. Чем же объяснить этот «феномен», как выражается Горчаков?

«Преувеличение первых успехов союзников в Крыму, может быть, этому посодействовало, но конечный исход этой борьбы еще слишком неверен даже в глазах лиц, наиболее предубежденных против нас, чтобы одно это обстоятельство могло объяснить поворот». Но самый поворот обличает, что Франц-Иосиф вполне теперь поддерживает Буоля. А между тем «всего три недели назад император говорил князю Виндишгрецу, что, занимая княжества, он оказывает России косвенную услугу, потому что отныне России достаточно будет там одного часового, чтобы охранять свои границы».

Но за эти три недели пришли известия об Альме, об отступлении Меншикова… Горчаков решительно советует канцлеру Нессельроде ожидать отныне от Австрии лишь самого худшего. Вопрос лишь о времени, когда именно Австрия совсем присоединится к союзникам. «События в Крыму определят этот момент; но ваше превосходительство должны теперь принять за верное, что страх войны против нас уже не существует и что австрийское правительство далеко от желания ее избежать и с удовлетворением примет известие, что мы принимаем на себя инициативу войны». Николай подчеркнул все эти многозначительные строки своего посла.

Тон Буоля в беседах с Горчаковым был уже так дерзок, что становилось ясно, что он сжег свои корабли. Когда в Вене распространился слух, облетевший всю Европу, будто Севастополь взят, то министр внутренних дел Бах, из всех австрийских советников наиболее близкий к Францу-Иосифу, «говорил направо и налево (tout venant): вы видите, как мы были правы, что предпочли западный союз — союзу с этим сгнившим зданием (morsches Geb)»[1000]. Николай подчеркнул эти строки и отчеркнул все это место на полях, Горчаков — решительно в тревоге и уже берет назад высказанное им в начале сентября предположение, что за предстоящую зиму войны с Австрией не будет: «Если союзники будут иметь решительный успех в Крыму, Австрия сделает все, чего они от нее ни потребуют. Если они испытают неудачи и потребуют от Австрии, чтобы она активно высказалась против нас, я ничуть не уверен, что она с таким же послушанием не подчинится давлению с их стороны». Таким образом, Горчаков рекомендует отныне «угадывать линию поведения Австрии по намерениям западных держав». Все это сулит мало радостного для России, но «было бы преступно стараться ослабить нюансы нынешнего положения»[1001]. Мы видим, что А.М. Горчаков в данном случае придерживается иной тактики в редактировании своих донесений, чем в 1853 г. и начале 1854 г. барон Бруннов в Лондоне и Н.Д. Киселев в Париже: он не пробует по-придворному успокаивать его величество.

Горчаков теперь уже не славословит царя, как в конце августа, за то, что он так гордо и гневно отверг четыре пункта. Посол явно считает, что необходимо теперь, после высадки союзных войск, Альмы и начала осады Севастополя, сделать это, пока Австрия не совершила своего рокового шага и не примкнула к вражеской коалиции. В Вену между тем в самом начале ноября прибыл фон дер Пфордтен, первый министр Баварского королевства. Явился он сюда прямо из Берлина, куда ездил, чтобы иметь право говорить в Вене не только от имени Германского союза, в котором Бавария являлась самым крупным после Австрии и Пруссии государством, но и от имени Пруссии. Пфордтен решительно не желал выступления Австрии с оружием в руках против Николая. Он боялся, как боялся этого и король прусский Фридрих-Вильгельм IV, что поражение царя отдаст Европу в руки австро-французского союза и тогда — конец самостоятельности второстепенных германских государств.

Прибыв в Вену, фон дер Пфордтен явился немедленно к Францу-Иосифу. Император откровенно ему сказал, что должен считаться с опасностями, которые угрожают Австрии со стороны Наполеона III, в случае если бы австрийская дипломатия решительно воспротивилась его желаниям. Пфордтен высказался в том духе, что и Пруссия и Германский союз не могут помочь Австрии в случае ее войны с Россией, потому что не желают этой войны, а в случае нападения Наполеона III на Австрию — с готовностью помогут ей.

После этой аудиенции Франц-Иосиф призвал Буоля и три часа сряду беседовал с ним. А затем состоялась беседа Буоля с Пфордтеном — вторая и окончательная. В первой беседе Буоль решительно заявлял, что Австрия пойдет своим путем, невзирая ни на что. Во второй же беседе австрийский министр был несколько уступчивее.

Вот какого рода предрасположения и условия венского кабинета изложил Буоль Пфордтену. Венский кабинет готов заявить, что в его намерения не входит выйти за пределы требований, изложенных в четырех пунктах. Но Буоль не желает сообщить этому «намерению» характер формального обязательства: он только изложит это в письме на имя австрийского посла в Берлине Георга Эстергази. В случае, если Россия согласится начать переговоры на основе четырех пунктов, австрийский кабинет обещает в самом умеренном духе интерпретировать эти пункты во время дискуссии, и Австрия пригласит западные державы «принять участие в совещаниях и предложит перемирие».

Если западные державы откажутся, то Австрия и Германия, несмотря на это, вступят с Россией в прямые сношения, и если совещания Австрии с Россией увенчаются успехом, то Австрия объявит себя удовлетворенной и предоставит Англии и Франции без ее помощи продолжать войну. Но Россия должна при этом дать заверения, что, чем бы война с западными державами ни окончилась, Россия не возьмет назад своего согласия соблюдать условия, которые между ней и Австрией будут выработаны.

Пфордтен сообщил это Горчакову, который и передал все в Петербург.

Конечно, все эти условия были не очень ясны и уточнены. Буоль под разными предлогами «не успел» отредактировать письмо Георгу Эстергази (для прусского короля), пока Пфордтен не уехал, и Горчаков полагал, что «в этом камень преткновения», т. е. в том, что Буоль лжет с начала до конца и напишет вовсе не то и не так, как обещает. Но во всяком случае появилась слабая надежда, что при известных условиях Австрия отойдет от Англии и Франции. Так или иначе слово было за царем.

Бах и Буоль упорно толкали Франца-Иосифа к выступлению против России. Но генерал Гесс, начальник австрийского главного штаба, и значительная часть генералитета были решительно против войны. Финансы Австрии были расшатаны. Парижский Ротшильд получил ласковое приглашение от Франца-Иосифа приехать в Ишль и полечиться вместе. Ротшильд приехал, полечился, почти с родственной лаской был принят австрийским императором, но денег не дал и даже предпочел уехать оттуда поскорее, махнув рукой на здоровье и не кончив курса лечения. Правда, переговоры с ним продолжались, но дело явно затягивалось.

А с другой стороны, Гесс и его генералы довольно демонстративно стали выражать свое несочувствие вмешательству Австрии в войну. И не только потому, что, как и все высшее дворянство, они не хотели борьбы против Николая, усмирителя венгерской революции, но и потому, что просто боялись России, несмотря на ее очень тяжелое положение. Едва ли Гесс и скрывал от Франца-Иосифа, что он сносится постоянно с Александром Горчаковым. Да и как это можно было скрыть? И очень мало вероятно, чтобы Франц-Иосиф, продолжавший очень милостиво относиться к Гессу, действительно был сердит на него за эти сношения. Да и как бы мог Гесс длительно так вести себя, если бы в самом деле император сердился! Тут явно происходила своеобразная перестраховка. Франц-Иосиф в лице генерала Гесса припасал себе того чрезвычайного посла, который поедет в Петербург передать царю радостные австрийские поздравления, в случае если, невзирая ни на что, царь неожиданно победит. Когда Россия воюет, никогда нельзя ручаться за будущее. Император Франц-Иосиф всегда держался этого благоразумного мнения.

Фон дер Пфордтен, уезжая из Вены, не скрыл, как он смотрит на будущее, в случае если Николай останется непоколебимым: «Если четыре предложения будут отвергнуты Россией, то неизбежна война между нею, с одной стороны, и Австрией и западными державами — с другой стороны, и Германия (Германский союз) неминуемо будет позже вовлечена в войну. Цель войны тогда состояла бы в реальном и длительном ослаблении русского могущества»[1003]. В этом был предостерегающий совет Николаю. Еще перед своим отъездом из Вены Пфордтен повидался с Буркнэ, французским послом в Вене, и спросил его мнения: согласятся ли западные державы на перемирие при вышеизложенных предварительных условиях? Буркнэ очень уклончиво ответил, что все зависит от интерпретации четырех пунктов и что французы потребуют принятия их интерпретации. А что касается новых требований (кроме четырех пунктов), то Буркнэ сказал, что они возможны, но будут играть второстепенную роль.

Донесение Горчакова, отправленное 7 ноября из Вены, 15 ноября было вручено канцлеру Нессельроде в Петербурге. Только в пути курьер, мчавшийся почти без отдыха из Вены в Петербург с этим донесением, узнал об Инкермане, о чем не знал Горчаков, отправляя донесение.

«Большие новости из Севастополя: 5-го числа русская армия напала на английские линии и была отброшена. Часть гарнизона перед французскими позициями потерпела ту же участь. Русские потери насчитываются до десяти тысяч». В таком виде 13 ноября 1854 г. Париж, Лондон и Вена получили первые сведения об Инкерманском сражении. Не прошло еще 48 часов, как сначала в дипломатических канцеляриях, а вслед за тем и в прессе появились дополнительные сведения, пока еще очень краткие, об Инкермане. «Крымские известия… очень обескураживающие; сдача Севастополя, которую ждали с часу на час, кажется отодвинутой на неопределенный срок», — читаем мы в дневнике решительного противника России графа Гюбнера, австрийского посла в Париже, под 15 ноября 1854 г.[1004]

Кровавый Инкерманский бой с каждым днем вырисовывался в своей сущности. «Мы обладаем уже официальными английскими и французскими донесениями об Инкерманском сражении 5-го числа. Поражение русских подтверждается, но результат — почти нулевой (peu pr nul). В полдень пушка во Дворце инвалидов чествует эту кровавую и бесплодную победу»[1005].

Чем более обстоятельно оба союзных западных правительства знакомились с деталями Инкерманского боя, тем больше озабоченности проявлялось в их действиях. Это была не растерянность, а нечто совсем другое: сознание огромных, непредвиденных трудностей и непоколебимая решимость их преодолеть.

Вот в каком виде представлялось все событие. Русские напали на англичан и много потеряли, но много и истребили из личного состава неприятельской армии. Англичане были бы уничтожены, если бы не французская подоспевшая выручка и не загадочное поведение русских военачальников, из которых один не привел резервы, а другой велел отступать. Но русские сохранили полную возможность повторить эту попытку, как только захотят это сделать. К этим немногословным тезисам сводились наиболее достоверные сообщения.

«Последнее дело 5-го числа было очень кровопролитным. Англичане очень потерпели… Потери русских убитыми и ранеными считают в 12 000 человек. Англичан осталось 11 000 вместо 30 000, которые были три месяца тому назад. У англичан 5 генералов выбыло из строя, 80 офицеров ранено и 440 убито… Без французов англичане, которые дали застать себя врасплох, у которых не было расставлено даже передовых постов, были бы уничтожены». Такого рода известия привезены были в Константинополь через неделю с небольшим после сражения. Уже и это было достаточно неутешительно, но хуже всего оказывались перспективы, пишет лицо, явно очень близкое к главному штабу французской армии. Русских — 1 000 000, и к ним подходят подкрепления. Французские и английские войска утомлены и очень пострадали. Турки мало пригодны: «Что касается турок, о них не говорят; военные утверждают, что они годятся только зарывать мертвых; англо-французские войска принуждены даже кормить их. К русским присылают подкрепления, их через 15 дней будет 150 000 человек около Севастополя. Можно было бы попытаться взять Севастополь приступом, но толку не будет: русские засядут на Северной стороне и оттуда будут громить союзников, когда те войдут в город»[1006].

Это — типичное письмо. Судя по деталям, письмо привезено было кем-то, близко стоявшим к возвращавшемуся во Францию и пребывавшему с 9 ноября в Константинополе принцу Наполеону. Все показания в общем сходятся с этим письмом, и, кроме казенных газетных статей, никто не считал Инкерман такой победой, которая может иметь в самом деле реальные, положительные для союзников результаты. Вот что пишет по поводу Инкермана русский посланник в Брюсселе Хрептович, зять канцлера Нессельроде, принятый при бельгийском дворе и бывший через короля бельгийского Леопольда в курсе всего, что говорилось и делалось в Париже: «Последние известия из Крыма распространили тревогу во Франции, и большинство высших военных чинов теперь порицают маршала Сент-Арно за то, что он предпринял экспедицию, с самого начала не одобряемую адмиралами Дондасом и Гамленом… Значительные потери союзников, определяемые только для французской армии в 20 000 человек с начала войны, делают необходимой быструю посылку новых подкреплений. Зимой французская армия будет доведена до 90 000 человек». Армия истощена осадными работами и нападениями русских войск, которые держат союзников в напряжении день и ночь… Пища отвратительная, войскам дают мясо по одному разу в три-четыре дня, топлива нет, питьевую воду привозят на кораблях из Турции. Палатки были очень полезны для армии, но не могли ей долго служить, когда погода наступила холодная. Французское правительство стремится насколько возможно скрыть от публики истинное положение экспедиционной армии. Хрептович передает также слух, будто запрошенный секретный военный комитет высказал мнение, что следует снять осаду с Севастополя ввиду наступающих холодов и трудностей предприятия[1007]. А ведь зима еще только начиналась!

Но, конечно, несравненно более угнетающе, чем в Париже или Лондоне, известия об Инкермане, как о том уже рассказано в другом месте моей работы, должны были подействовать в Петербурге. И чем больше подробностей доходило до царя в течение ноября об общем положении дел, тем мрачнее становилось настроение в Зимнем дворце. Вот что писал царь Михаилу Дмитриевичу Горчакову, командовавшему отошедшей к Пруту Дунайской армией, 10 ноября: «Вероятно, князь Меншиков уведомляет тебя постоянно о положении дел в Крыму. Признаюсь тебе, любезный Горчаков, что оно неутешительно; неприятель не помышляет снять осады и отплывать, напротив, он все сильнее окапывается в своих позициях, и по всему должно заключить, что он твердо решился зимовать под Севастополем, ежели ему не удастся им завладеть. Слухи об посылаемых подкреплениях отовсюду подтверждаются и еще более дают вероятия, что во что бы ни стало союзники хотят остаться в Крыму. Между тем мы ничего не предпринимаем против них, и что всего ужаснее, запас пороха до того истощается, что скоро нечем будет отстреливаться! Вот конец, который предвидеть должно Севастополю, сколь ни тяжело это высказать»[1008].

Горчаков Михаил давно знал, что царь пишет ему такие грустные письма еще и потому, что сам получает от Горчакова Александра из Вены один тревожный сигнал за другим. «Слухи из Вены, что новая экспедиция от французов, будто 50 тысяч отправляется в Евпаторию; не дай бог, мудрено было б справиться!» — так писал Николай[1009].

15 ноября Николаю доставили полученное только что донесение А.М. Горчакова из Вены. Нужно было немедленно выбирать: или соглашаться на четыре пункта, или рисковать войной с Австрией. То, что до высадки союзников и до Альмы возбуждало в царе только гнев и презрительный отказ, что еще накануне Инкермана молчаливо отвергалось, — теперь, после Инкермана, показалось неизбежным. Отказ от исключительного покровительства православным в Турции, от протектората над Молдавией и Валахией, от контроля над устьями Дуная, — эти три пункта, как это ни было болезнетворно для самолюбия Николая, он мог принять с меньшими колебаниями, чем четвертый: пересмотр договора между великими державами и Турцией от 11–13 июля 1841 г. Тут царь должен был наперед готовиться к самому худшему — к нарушению законных стремлений России оградить свое побережье от врагов, обезопасить свои владения от угрозы вторжения. Николай понимал, что, соглашаясь и на этот четвертый пункт, он разрушает свое собственное создание 1841 г., плод своей удачной дипломатической тактики в те годы, когда все ему удавалось и когда ему и другим казалось, что все монархи Европы трепещут от его сдвинутых бровей и ждут его милостивого слова и что так будет продолжаться всегда…

Вечером 16 ноября канцлер Нессельроде пригласил явиться в министерство австрийского посла в Петербурге графа Валентина Эстергази (брата австрийского посла в Берлине Георга Эстергази). Нессельроде заявил Валентину Эстергази, что император Николай принял четыре пункта.

Известие о согласии Николая на принятие четырех пунктов пришло на другой же день, 17 ноября, в столицу Австрии. Наиболее сильное впечатление оно произвело, конечно, в Вене. Буоль, узнав эту новость, бросился к Францу-Иосифу. На первых же порах он высказывался в таком духе, что решение русского императора — залог мира и т. д., и вообще казался очень довольным, но тут же ввернул две-три двусмысленные фразы. Он «боялся», удовольствуются ли этим западные державы; сообщил, что если «Омер-паша будет так безумен, что войдет в Бессарабию», то австрийские войска получили на этот случай приказ удалиться из тех мест, через которые будут проходить турки. Подчеркнув эти слова, Николай сделал помету: «Это мне подтверждает, что мы будем одурачены вероломством Буоля; вижу, что это наступает»[1010].

Царь имел в виду, что, оккупируя оставленные русскими места, австрийская армия именно брала на себя роль буфера, препятствующего столкновению.

Для Наполеона III дело теперь зашло слишком далеко, чтобы он согласился окончить войну, не взяв Севастополя, и удовольствовался бы после всех жертв и затрат дипломатической победой. Для Эбердина, а особенно для Пальмерстона и Кларендона отказаться от продолжения войны значило упустить неповторимый случай серьезно ослабить Россию.

Словом, для союзников согласиться на перемирие означало в этот момент отступить от своих политических позиций.

Но ни император французов, ни Англия не желали и думать об отступлении. А если так, то именно теперь, после Инкермана с его блестящими в газетных столбцах, но на самом деле очень скромными и купленными слишком дорого результатами, Наполеону, Эбердину, Пальмерстону казалось особенно неотложным делом заставить Франца-Иосифа объявить России войну. Так было еще до того, как Николай решил принять четыре пункта. Характерно было то, что Буоль, уже 17 ноября узнавший об этой важной новости, не спешил телеграфировать о ней в Париж — он выждал четыре дня.

«Ночью (21 ноября 1854 г. — Е.Т.) меня будят, чтобы вручить мне телеграфную депешу Буоля, которую я дешифрую лично. То, что я предвидел и столько раз предсказывал, случилось». Так реагировал граф Гюбнер на известие о согласии Николая принять четыре пункта[1011]. Граф Гюбнер был этим очень удручен. Он еще в большей степени, чем его начальник Буоль, принадлежал к той категории австрийских государственных людей, которым, как и всей меттерниховской школе, откуда они вышли, казалось, что с «русским страшилищем» Австрия никогда не справится ни один на один, ни даже в союзе с германскими государствами; что редчайший счастливый случай бросил на Россию силы могущественной коалиции; что идти с этой коалицией нога в ногу означает для Австрии не только длительно обессилить страшного соседа, но и заполучить при этом две богатые территории — Молдавию и Валахию. Министры Буоль и Бах в Вене, граф Гюбнер в Париже, старый Меттерних, к которому продолжал обращаться за советами Буоль, считали, что хотя принятия Николаем четырех пунктов было бы более чем достаточно, чтобы вполне удовлетворить Австрию еще в августе, но теперь этого мало. Если, согласно обещанию, данному через Горчакова, отступиться вовсе от солидарности с желающими продолжать войну Францией и Англией, то это может грозить Австрии катастрофическими последствиями. Во-первых, Наполеон III ни за что не простит и так или иначе изгонит австрийцев из Ломбардо-Венецианской области. Во-вторых, чем бы война ни окончилась, было достаточно ясно, что тот же Наполеон III может вступить немедленно в дружеские отношения с царем: в Вене не могли не знать, что еще 21 июля 1854 г. генерал Эдвин Мантейфель (не смешивать с прусским министром иностранных дел Отто Мантейфелем) в личном докладе королю Фридриху-Вильгельму IV о своих переговорах с царем сообщил королю, что император Николай грозит Пруссии заключить после войны союз с Наполеоном III[1012]. Если Николай мог грозить этим союзом своему шурину, которого только презирал за слабость и за шатания, то чего могла ждать от подобных умонастроений царя Австрия, которая возбудила в Петербурге такую ярую ненависть своим, поведением в течение всей войны? В-третьих, парижская и лондонская биржи могли без всякого труда нанести ряд серьезнейших ударов и без того находившимся в самом плачевном состоянии австрийским финансам. К самому концу ноября вот каково было расположение борющихся сил в столице Австрии по данным русского посольства в Вене.

Со дня на день готовится подписание договора о наступательном и оборонительном союзе между Австрией, Англией и Францией, но при дворе Франца-Иосифа царит нерешительность. Лицом к лицу стоят две партии, совершенно расходящиеся и в целях и в тактике: 1) партия консервативная, военно-аристократическая, стоящая за полный нейтралитет Австрии, опирающаяся на такой же нейтралитет Пруссии и Германского союза, нейтралитет, фактически дружественный Николаю, потому что развязывал царю пути в Крыму и обеспечивал его западные границы; 2) партия «министерская», во главе которой стоят граф Буоль и барон Бах и к которой все более и более склоняется сам император Франц-Иосиф. Эта партия хочет тесного союза с западными державами и не боится войны с Россией. Самые пестрые элементы ее поддерживают: высшие финансовые сферы, крупные промышленники, либералы, иезуиты, ультрамонтаны[1013].

Остановимся на этом несколько странном и на первый взгляд очень уж пестром перечислении, которое единым духом высказал автор нашего документа. Он не лжет, он только слишком уж лаконичен. «Либералы» в Австрии ненавидели Николая, как они его ненавидели под всеми широтами земного шара, и война против него среди либеральной буржуазии всегда должна была вызывать сочувствие. Финансисты и промышленники чаяли выгоднейших сделок на фондовой бирже при заключении неизбежных государственных займов, промышленники уже с 1853 г. не переставали наживаться на поставках военному министерству. Иезуиты и клерикалы («ультрамонтаны») сочувствовали будущей войне католической державы Австрии, выступающей вместе с другой католической державой — Францией против православных еретиков, ненавистных московских схизматиков, угнетающих католицизм в Польше.

Главную силу «министерская» партия черпала в сознании, что дальше колебаться Францу-Иосифу не позволят ни Наполеон III, ни Англия, которые твердо решили, что нужны новые союзники, потому что одними инкерманскими «победами» русского сопротивления не сломишь.

Не только Буоль из Вены, но и Наполеон III из Парижа в эти решающие ноябрьские дни, наступившие после получения подробных известий об Инкермане, делали все зависящее, чтобы склонить Баварию и другие державы Германского союза к поддержке австрийской политики. Фридрих-Вильгельм IV начинал ощущать одиночество, крайне его тревожившее.

Баварский премьер фон дер Пфордтен, при всех своих ласковых разговорах в Вене с Горчаковым, фактически склонялся на сторону Буоля. Тогда король прусский решился на то самое, от чего он всегда отказывался. Он послал в Вену Арнима с полномочиями подписать «дополнительную статью» (Zusatzartikel) к австро-прусскому договору от 20 апреля 1854 г. Под этим скромным названием понимались следующие новые обязательства Пруссии: во-первых, предпринять решительные шаги в Петербурге, чтобы заставить царя принять четыре пункта; во-вторых, оказать вооруженную помощь Австрии, в случае если русские войска, стоящие на берегах Прута, вздумают напасть на австрийцев, находящихся в Дунайских княжествах.

Уже 23 ноября в Вене Арним объявил Буолю, что он подпишет это австро-прусское «соглашение», в котором все получала Австрия и ровно ничего не получала Пруссия. 26 ноября 1854 г. договор был окончательно оформлен, подписан и вступил в силу. Это была последняя попытка Фридриха-Вильгельма IV предупредить пугавший его договор Австрии с западными державами, и если бы на самом деле Буоль и Франц-Иосиф были в своих поступках движимы только страхом перед Николаем, то отныне Австрия могла отказаться от союза с западными державами.

Но в действительности в этот момент речь шла совсем о другом. Предстояла трудная зима под Севастополем. И кровавый Инкерман мог повториться, да еще неизвестно, с каким конечным исходом; и страшная буря 2 (14) ноября — со всеми бесчисленными бедами, которые она причинила на море и на суше; и со всех сторон шли слухи о подкреплениях, идущих с севера к Меншикову. Наполеону III нужна была не мирная конференция, а победоносное окончание войны, взятие Севастополя, военное торжество. Необходимо было сломить упорство царя, обескуражить русское сопротивление. Для этого непременно следовало добиться выступления Австрии, если бы даже пришлось поставить перед ней ультиматум и прямо грозить выгнать ее вон из Северной Италии. Как мы видели, именно это и делал очень тонко, но удобопонятно для австрийцев Наполеон III в течение всей второй половины ноября.

22 ноября Горчаков имел собеседование с Буолем и удостоверился, что принятие царем четырех пунктов не достигло цели. Буоль придирался к редакционным мелочам, к формулировкам, и когда Горчаков заявил ему, что Россия в этих несущественных мелочах уступит, то все-таки Буоль увиливал от ответа, обещал поразмыслить и т. д. Горчаков видел ясно его игру и очень просил Петербург уже наперед уступить по всем этим пустым мелочам, за которые Буоль и стоявший за ним французский посол Буркнэ ухватились, лишь бы получить возможность не согласиться на мирную конференцию[1014].

Каждое новое свидание с Буолем укрепляло в Горчакове правильное убеждение, что Буоль и Франц-Иосиф, соглашаясь на переговоры с Россией, просто боятся отдалить от себя западные державы и испортить свои отношения с ними и что никакие уступки с русской стороны ни в чем тут не помогут: союзники твердо решили вести войну до крайнего предела энергии (la guerre outrance), и в Австрии они видят желательного союзника в войне, а вовсе не за столом дипломатических конференций[1015].

В течение шести недель, с начала октября до середины ноября 1854 г., А.М. Горчаков намеренно не виделся с Буолем, и Буоль не изъявил желания говорить с ним. Оба жаждали встречи, но выдерживали характер. 13 ноября Горчаков, воспользовавшись предлогом, чтобы переговорить о конференции насчет телеграфного сообщения между Россией и Австрией, дал знать в 11 часов утра, что будет в министерстве иностранных дел между 1 и 2 часами дня. Немедленно об этом был уведомлен император Франц-Иосиф, который поделился этой волнующей новостью с генерал-квартирмейстером Гессом и сейчас же после ухода Горчакова самолично явился в Государственную дворцовую канцелярию к Буолю, чтобы узнать о содержании беседы.

Содержание же ее было следующее.

Буоль сделал вид, что хочет объясниться начистоту. Он поведал Горчакову, что с молодости поражался, видя силу русского влияния на Востоке, тем, как это влияние отражается на судьбах Австрии; что он, Буоль, уже примирился с этим положением вещей, но что теперь, когда действия России стали выходить из границ и прямо угрожать существованию Австрии, он увидел средство спасения от опасности в образовавшейся западной антирусской коалиции. Три обстоятельства, по словам Буоля, особенно его всегда беспокоили: преобладающее влияние России в Константинополе, протекторат над Дунайскими княжествами, открывающий России путь в столицу Турции, и право религиозного покровительства православным.

Горчаков старался доказать Буолю неосновательность этих опасений и отвечал по всем трем пунктам. Что касается русского влияния в Турции, то оно для Австрии гораздо менее опасно и вредно, чем нынешнее (в 1854 г.) влияние там западных держав. «Вспомните хорошенько, что всюду Англия поддерживает победоносную конкуренцию всякой чужой торговли и чужой промышленности». А Франция пускает в ход революционные идеи (это Горчаков намекал на агитацию в Италии). «Сделайте же вывод, какой из двух соседей представляет для вас большую опасность» (т. е. Наполеон III или Николай I).

«Граф Буоль не оспаривал этого рассуждения, — с торжеством замечает Горчаков, — я знал, что коснулся струны, которая уже вибрировала, и что первые плоды англофранцузского присутствия в этих краях довольно горьки для Австрии». Тут Горчаков не совсем неправ: мы уже в своем месте отметили, как смотрел австрийский представитель в Константинополе Брук на английскую торговую конкуренцию.

По второму пункту, о протекторате над княжествами, Горчаков заметил, что считает этот протекторат не очень драгоценным для России. Что же касается значения этих княжеств как дороги в Константинополь, то неужели Буоль думает, что какой-нибудь документальный «текст» мог бы помешать русскому государю, если б он жаждал завоеваний, пройти через княжества, «будь налицо протекторат, или не будь протектората»? Но этого не будет, потому что русский царь и благоразумная масса его подданных считают, что расширение русских границ было бы лишь ослаблением нашего могущества. Наконец, по третьему пункту, по мнению Горчакова, со стороны России не будет препятствий к установлению общеевропейского покровительства всем христианам в Турции, без различия вероисповеданий, потому что все равно православные будут именно к России фактически обращаться за покровительством.

Словом, Горчакову казалось, что эта беседа успокоила Буоля, и вечером Горчаков узнал, что Франц-Иосиф «с живым чувством удовлетворения выражался о миролюбивых предрасположениях русского посла»[1016].

Зная о миссии Арнима в Вену и о готовящемся новом австро-прусском соглашении (фактически уже решенном еще до его формального подписания 26 ноября), Наполеон III тотчас понял, какое подкрепление этот шаг прусского короля дает той австрийской придворной партии, которая стоит за строгий австрийский нейтралитет и за отклонение союза с западными державами.

Император французов решил парировать этот ход. 23 ноября он отправил Францу-Иосифу письмо, в котором в очень вежливых выражениях ставил перед ним альтернативу, формулируемую бывшим вполне в курсе дела австрийским послом Гюбнером так: «Немедленное подписание договора (о согласии с западными державами. — Е.Т.) или разрыв»[1017]. Значит, может быть, война с Николаем в случае подписания договора или наверное война с Наполеоном III и Англией в случае неподписания. Правда, в самом письме только предлагался «оборонительный» и наступательный союз, но комментарии Буркнэ в беседах с Буолем и Друэн де Люиса в беседах с Гюбнером были весьма ясны. В Париж прибыл как раз в эти дни лорд Пальмерстон, и 27 ноября граф Гюбнер устроил в его честь большой банкет в австрийском посольстве. Гюбнер боялся англичан и не любил их. Из всех англичан он больше всего боялся и окончательно терпеть не мог именно лорда Пальмерстона. Он считал, что милорд лжет не только словами, но даже глазами: «В особенности его взгляд не внушает никакого доверия». Пальмерстон имел с хозяином дома долгий разговор после обеда, но утешительного для Австрии ничего из этого собеседования Гюбнер не вынес. Пальмерстон шел дальше Наполеона III. В том, что австрийцы подпишут договор, он не сомневался. Он только наперед очень пренебрежительно высказывал, что не верит Австрии и что с ней придется по-другому поговорить! «Мы теперь подпишем с вами договор о союзе. Это будет мертворожденное дитя. Если мы (англичане. — Е.Т.) на это соглашаемся, то против своей воли и уступая настояниям императора Наполеона. Под союзом я понимаю ваше участие в войне. Ну, никогда вы не будете воевать с Россией, и единственным результатом этого договора будет напряженность в отношениях между вами и западными державами»[1018].

Наконец угрозы со стороны Франции стали в эти последние дни такими определенными и частыми, какими не были еще ни разу до тех пор. «В своих последних депешах Друэн де Люис не скрывает своего раздражения по поводу австрийских промедлений. По его мнению, они компрометируют положение. Он приглашает г. де Буркнэ (французского посла в Вене. — Е.Т.) обратить внимание австрийского правительства на состояние Италии, которая находится во власти агитации, поддерживаемой значительными денежными средствами очень хорошо налаженной организации революционеров. Это движение может разразиться внезапно, в большом масштабе (sur une grande йchelle), так что Франции трудно будет сдержать его, если уже огонь загорится»[1019].

Францу-Иосифу грозили — уже не намеками, а совсем открыто — немедленно направить на Ломбардию и Венецию войска Пьемонта и поддержать нападение…

А.М. Горчаков знал о том, что творилось в эти дни вокруг Франца-Иосифа; ему доносили, что Буркнэ не выходит из кабинета Буоля, и он понимал, что хорошо было бы как можно скорее прекратить войну.

«Я покорно прошу его величество удостоить разрешить мне смотреть на эти детали, как на имеющие подчиненное значение сравнительно с важной целью, которую мы имеем в виду, то есть сравнительно с задачей найти почетный выход, чтобы предупредить весной борьбу против нас всей коализированной Европы, обмануть расчеты западных держав и в то же время отнять у них разом Германию и Австрию», — так писал Горчаков царю 23 ноября, когда была еще слабая надежда удержать Австрию от союза с Францией и Англией, или по крайней мере русскому представителю казалось, что эта надежда еще существует. Наступило 1 декабря, а Горчаков все еще надеялся. Чтобы уж не было никаких придирок со стороны Англии и Франции (chicanes occidentales) — западных придирок, как выражается Горчаков), он встретился с Буолем, и они вдвоем вполне согласовали все формулировки четырех пунктов. Мало того, Буоль взялся вести предварительные переговоры о формулировке четырех пунктов с Францией и Англией, чтобы уже никаких препятствий к открытию совещания не было. На Горчакова Буоль произвел на этот раз довольно удовлетворительное впечатление. Русскому дипломату он представился человеком, который «хочет мира», но «прежде всего не хочет войны с Западом» и который «завяз в ложном положении» (embourbй dans la fausse situation), так как он должен, согласно желанию Франца-Иосифа, стремиться к соглашению с Россией и в то же время боится враждебного разрыва (un divorce hostile) с Англией и Францией.

На Германский союз, на Пруссию Горчаков надеется очень мало: австро-прусский договор от 26 ноября разрушил надежды на то, что Россия может ждать поддержки с этой стороны[1020]. Но вот в Австрии генерал-квартирмейстер Гесс — горячий друг России, Франц-Иосиф не хочет ссориться, даже сам Буоль не так плох, как все время был…

Все это переживалось и писалось Горчаковым 1 декабря. Буоль ни слова не сказал ему о том, что договор о союзе Австрии с Францией и Англией уже решен категорически и что не пройдет и 24 часов, как он будет подписан.

Франц-Иосиф подчинился необходимости подписать договор немедленно, и уже 29 ноября Друэн де Люис получил из Вены телеграмму от своего посла Буркнэ, который сообщал, что он виделся с императором Францем-Иосифом и Буолем и считает дело о договоре окончательно решенным. Но в самый последний момент австрийский император потребовал, чтобы Наполеон III дал ручательство, что территориальное положение Италии и общественный порядок ее не будут во все время войны нарушены. Наполеон согласился и велел Друэн де Люису изготовить особое соглашение об Италии, которое 1 декабря Друэн де Люис показал Гюбнеру, вполне согласившемуся с его текстом. И 30 ноября, и 1 декабря, и весь день 2 декабря прошли в Париже неспокойно. Друэн де Люис не скрывал «живейшей тревоги» и был полон «самых мрачных предчувствий», так как из Вены не было никаких известий.

В Тюильрийском дворце вечером «за императорским обедом дарило мрачное молчание»[1021]. Наполеон III ждал ответа из Вены на свой ультиматум. К концу обеда ему подали телеграмму: соглашение о союзе западных держав с Австрией было подписано в Вене в тот же день, 2 декабря 1854 г., в 1 час дня, тремя представителями договаривающихся держав: графом Буолем, французским послом Буркнэ и английским послом лордом Уэстморлэндом. Наполеон III, прочитав телеграмму вслух, с порывом, совершенно ему несвойственным, обнял императрицу и поздравил присутствующих.

На другой день во Франции, в Англии, во всей нейтральной Европе договор 2 декабря был единственной темой политических разговоров. Все французские и английские фонды круто поднялись вверх на бирже, правда совсем не надолго. Казалось, что война вдруг неожиданно приблизилась к своему концу. Как ни готовились в Пруссии и в России к этой новости, все же она произвела в первый момент впечатление оглушительного удара. «Ради самого господа бога — не подписывайте!» — такую дипломатически не отредактированную телеграмму получил граф Буоль от прусского первого министра Мантейфеля 2 декабря, за несколько часов до подписания. Король Фридрих-Вильгельм IV до последней минуты не терял надежды воспрепятствовать этому делу.

Договор сводился к следующему. Австрия, Франция, Англия обязуются солидарно защищать Дунайские княжества от попыток русских войск напасть на них. Эти державы соглашаются вести переговоры с Россией только на основе предварительного принятия Россией четырех пунктов в том точном тексте и интерпретации, какие солидарно сформулированы тремя договаривающимися державами. В случае, если открывающиеся на основе принятия этих пунктов переговоры не приведут до 1 января 1855 г. к заключению мира с Россией, договаривающиеся три державы приступят к обсуждению общих мероприятий, которые обеспечили бы достижение целей, поставленных ими себе при заключении этого союза.

Спустя час после подписания в Вене договора о союзе Австрии с западными державами 2 декабря 1854 г. Буоль, согласно приказу императора Франца-Иосифа, имел свидание с князем А.М. Горчаковым. Буоль сообщил Горчакову содержание только что подписанного договора и передал, что император австрийский просит Горчакова хорошо принять случившееся. «Меня обворовали!» (Je suis vol) — вскричал Горчаков и заявил, что потребует свои паспорта[1022].

Но в своем донесении канцлеру Нессельроде Горчаков не счел нужным признаться в этом своем первом душевном движении. Он просил Буоля передать императору австрийскому выражение своего глубокого изумления: только вчера он, Горчаков, послал в Петербург письмо, передающее о таких миролюбивых намерениях Австрии, — а сегодня ему же предлагают задачу, превышающую его силы. Он не может ни понять, ни оправдать в глазах императора Николая этот договор Австрии с западными державами и будет просить Николая решить, не следует ли поручить заботу о русских интересах другому, более счастливому посреднику.

Буоль в ответ произнес длиннейшую речь, в которой доказывал, что договор, только что им подписанный, был затеян и постепенно зрел еще с той поры, когда царь отказался принять четыре пункта, т. е. с начала сентября. Он, Буоль, просто в отчаянии, что так неловко вышло случайное хронологическое «несчастное совпадение» этого договора с нотой Горчакова от 28 ноября, принимающей австрийскую редакцию четырех пунктов. Буоль далее откровенно признался, что огромная опасность разрыва с Россией заставила озаботиться более могущественной помощью, чем помощь со стороны Пруссии и Германского союза. Поэтому и пришлось Австрии заключить союз с Францией и Англией, несмотря на договор с Пруссией от 26 ноября (о прусской помощи в случае нападения России на Австрию).

Вообще же Буоль выразил убеждение, что договор 2 декабря — «шаг к миру». Горчаков выразил сомнение. Друэн де Люис хочет изменить трактат о проливах 1841 г. в таком духе, что Россия на это изменение не пойдет, и тогда проектируемые переговоры будут лишь «прелюдией к кровавой драме, преступной комедией, где в игре будет кровь народов». Николай отметил на полях: «именно так» (c'est cela).

На этом окончилось свидание двух дипломатов. Горчаков собрал задним числом некоторые закулисные сведения о том, что происходило в Вене в последние сутки перед подписанием договора 2 декабря. Накануне французский посол Буркнэ и английский — Уэстморлэнд явились к Буолю с настоятельным предложением подписать уже готовый текст. Буоль заявил, что так как русское правительство приняло четыре пункта, то можно немедленно открыть конференцию. Но послы западных держав упорствовали и заявили, что если договор не будет подписан в 24 часа, то они потребуют свои паспорта. Буоль поспешил к императору, и хотя Франц-Иосиф не хотел сначала подписывать, но Буоль представил ему, что отказ будет обозначать «немедленную войну с Западом» и что он, Буоль, выходит в отставку. Тогда Франц-Иосиф разрешил Буолю подписать договор. «Перечитывая мои донесения, мне не приходится менять ни одного факта, отказываться от какого бы то ни было соображения, изменять малейшую деталь. Я предупреждал о промедлениях, о препятствиях, происходящих от страха, но я сознаюсь, что мне не приходило в голову, ни что это чувство в течение двадцати четырех часов может иметь такое неотразимое влияние в империи, которая претендует на место первоклассной державы, ни что это чувство (страха. — Е.Т.) так легко сообщается от графа Буоля его государю», — пишет Горчаков[1023].

Итак, совещания послов должны открыться в Вене. Австрия, Англия, Франция и Россия будут пытаться прийти к соглашению на основе четырех пунктов. Все отныне будет зависеть, предупреждает Горчаков, от Англии и Франции. Австрия будет беспрекословно им повиноваться.

Но Горчаков убедительно советует царю не отказываться от участия в начинающихся в Вене совещаниях, несмотря на тяжелое положение, в котором окажется русский представитель, лицом к лицу против трех совершенно солидарно действующих врагов. Он уверяет царя уже наперед, что, как только увидит, что конференция предлагает оскорбительные для русского имени условия, он будет знать, что ему делать. Горчаков не обманывал ни себя, ни царя, говоря об этих предстоящих совещаниях. Ведь Наполеон III и Англия имели все логические основания сорвать начинавшиеся совещания, потому что в этом случае, в силу договора 2 декабря, Австрия с 1 января 1855 г., т. е. ровно через 29 дней, автоматически вступала в переговоры с западными державами об общих мерах понуждения России к принятию поставленных условий. Однако обстоятельства сложились не совсем так, как надеялись одни и боялись другие.

Договаривающиеся державы обязывались не вступать без предварительного между собой соглашения ни в какие мирные переговоры с Россией. Австрия должна была, оставляя свои войска в Дунайских княжествах, не препятствовать движению английских и французских войск по этой территории. В случае войны Австрии с Россией обе западные державы обязаны были помогать Австрии.

Автор вышедшей в 1931 г. книги «Die deutsche Frage und der Krimkrieg» Франц Экгарт старается доказать, что Австрия совсем свободно, по собственному желанию[1024], без всякого понуждения со стороны западных держав, заключила с ними союз. Это, конечно, неверно, как было бы неправильным утверждать, будто Франц-Иосиф и Буоль только из страха перед западными державами приняли это решение. Было и то и другое, как явствует из документов наших архивов, оставшихся абсолютно неизвестными Францу Экгарту, и из мемуарной литературы вроде незаменимого дневника австрийского посла в Париже графа Гюбнера. А в венских официальных архивных документах Экгарт и не мог, конечно, найти ничего, указывающего на серьезную роль, которую сыграла постоянная боязнь за итальянские владения, в нежелании австрийского правительства рвать с западными державами. В официальных своих документах ведь никакое правительство в подобных мотивах, как боязнь, обыкновенно не признается, да и самые «запугивания» проводятся не в официальных нотах, а иными способами. Автор другой работы, написанной на аналогичную тему[1025], гораздо реальнее и проницательнее отмечает, насколько угрожающие намеки и размышления вслух императора Наполеона III о предстоящей после войны переделке европейской карты действовали на нервы не только австрийских, но и прусских дипломатов. И чем осведомленнее был австрийский дипломат, тем больше он беспокоился: «Продолжающиеся намеки Наполеона III на переделку европейской карты и на революцию стоили Гюбнеру (австрийскому послу в Париже. — Е.Т.) бессонных ночей»[1026]. Манипулируя и ловко играя понятием «революция», Наполеон III пугал австрийцев призраком национального итальянского восстания в Ломбардии и Венеции и французской поддержки такого восстания.

В том, что значительную (а после заключения договора 2 декабря 1854 г. даже наибольшую) роль среди мотивов австрийской политики играло стремление прочно овладеть при помощи союза с Францией и Англией Дунайскими княжествами, не может быть, конечно, ни малейшего сомнения.

Договор 2 декабря 1854 г. между Австрией и союзниками серьезно ухудшил для России политическую обстановку войны. Отныне буквально в любой момент после 1 января 1855 г. Австрия могла заявить, что, так как мир не заключен, она обязана вступить в войну. Австрийская армия, совсем не опасная для русской армии при борьбе один на один, теперь, когда необходимо было защищаться в Крыму, могла сыграть большую роль, если бы вторглась в русские пределы. Паскевич и царь считались уже наперед с возможностью, в случае такого вторжения, защищаться на Днестре.

Этот венский договор был логическим последствием долгой, ошибочной со всех точек зрения политики Николая относительно Габсбургской державы. Габсбурги были нужны Николаю в его борьбе против революции, — и долго он делал все от себя зависящее, чтобы их поддержать и усилить. А когда стало выясняться, что они могут стать поперек дороги к Константинополю, то сначала Николай просто хотел их игнорировать, отмахнуться от неприятной проблемы небрежной беглой фразой, сказанной в знаменитом разговоре царя с Гамильтоном Сеймуром 9 января 1853 г., что интересы Австрии идентичны будто бы интересам России, а затем царь то пытался предлагать Францу-Иосифу дележ сфер влияния, то делал поползновения идти напролом к своей цели, то, наконец, обнаруживал колебания.

Что же касается Наполеона III и Англии, то они и тут действовали с тем же расчетом и тем же успехом, что и в течение всех предшествующих полутора с лишком лет. Как только они увидели, что царь решил пойти на уступки и принял четыре пункта, они тотчас же поспешили создать договор 2 декабря 1854 г. именно затем, чтобы свести к нулю значение этой уступки со стороны царя и представить Николая в позе кающегося грешника, который уступил только под влиянием страха перед образовавшейся грозной коалицией. Расчет оправдался. Гордыня Николая жестоко страдала. «Император австрийский не перестает поворачивать нож в моем сердце», — сказал Николай.

Царь снова обратился мыслью от дипломатических нот к оружию. Продержится ли Севастополь? Не заставит ли холодная зима союзников снять осаду? Выручат ли «генералы январь и февраль», о которых с такой надеждой тогда говорили в Зимнем дворце?

Мысль о возможности совершить новое нападение на лагерь осаждающих, повторить Инкерман, но на этот раз уже с решительным успехом, стала овладевать императором с декабря. Из трех главных стоянок союзников под Севастополем Камышевая бухта, занятая французами, и Балаклава, занятая англичанами, были укреплены лучше, чем Евпатория, занятая преимущественно турками. Мысль царя стала сосредоточиваться именно на Евпатории. Удар по Евпатории должен был явиться ответом на договор 2 декабря, — и прежде всего повлиять на Австрию и удержать ее от военного выступления.

Но Евпатория была связана неразрывными узами не с историей победы Николая I, а с историей его кончины.

Еще в первых числах февраля 1855 г. царь выражал М.Д. Горчакову свое удовольствие по поводу усиления Крымской армии и предвидел борьбу у Евпатории в случае высадки там ожидаемых двух французских дивизий. Но вместе с тем он сомневался, удастся ли продержаться в Севастополе в случае прибытия и этих новых французских частей и сардинского корпуса. За две недели до смерти Николай писал главнокомандующему Южной армии: «Сегодня в обед получил твое письмо, любезный Горчаков, от 27 января. Отправив еще 12 батальонов к князю Меншикову, ты вновь доказал, что ничего не щадишь для общей цели. Это значительное усиление весьма кстати пополнит часть 6-го корпуса в самую решительную минуту, которой весьма скоро должно ожидать. Еще более кстати оно будет, ежели сбудется повещенный десант двух новых французских дивизий под командою Пелисье у Евпатории, в соединении с турками, и сардинцев с англичанами у Феодосии. Так — у Меншикова ничего лишнего не будет. Как бы желательно было, чтоб нашлась возможность отбиться под Севастополем до прихода сих новых частей! Но не вижу к сему никакой вероятности. Думаю с тобой, что по прибытии кадров 10-й и 12-й дивизий в Николаев и Херсон, где они весьма скоро должны укомплектоваться, будет там с ними и с моряками довольно войск для местной защиты. Согласен с тобою, что в случае неудачи в Крыму ближе всех будет поручить оборону Николаева князю Меншикову с остатками его армий. Дай бог, чтобы до того не дошло»[1027].

Еще в начале декабря 1854 г. Михаил Горчаков, основываясь, как он пишет, на словах Меншикова, что у него нет генералов, писал князю о Хрулеве: «Это храбрый малый (un hardi ccomperй), у которого в голове не много, но который очень храбр и очень предприимчив», артиллерист, выученик Шильдера. «Он очень смел, очень активен и сделает все, чего вы от него потребуете, лишь бы только вы ему объяснили, чего от него надо». Так писал М.Д. Горчаков Меншикову[1028].

Хрулев показал себя с самой лучшей стороны, как храбрый и распорядительный командир, еще во время Дунайской кампании 1854 г. Ему-то Меншиков и решил поручить атаку против Евпатории.

В 6 часов утра 5 (17) февраля 1855 г. нападение С.А. Хрулева на Евпаторию началось по всей линии «общей канонадой, поддерживаемой с обеих сторон огнем из штуцеров»[1029]. Под прикрытием этой канонады батальон греческих добровольцев и четыре казачьи сотни, «укрываясь за стенами на кладбищах и в каменоломных ямах, подошли к укреплениям на сто шагов, где залегли и открыли с неприятелем перестрелку». На подмогу им Хрулев отправил спешенный батальон драгун. В 9 часов утра Хрулев сделал первые приготовления к штурму. Между тем канонада со стороны города все усиливалась. «Со стороны неприятеля действовало до 100 орудий, почти наполовину бомбических, и с разных мест были бросаемы конгревовы ракеты с гранатами. Дальность полета этих ракет простиралась до 3 верст. С нашей стороны отвечали с 24 батарейных и с 76 легких орудий. Действие нашей артиллерии, управляемой полковником Шейдеманом, было чрезвычайно удачно; многие из неприятельских орудий вынуждены были на время прекратить огонь, пять зарядных ящиков или погребков были взорваны, в особенности один из взрывов был значителен». Русские штуцерники, расположенные в интервалах между орудиями, развивали тоже очень меткий огонь.

Но все усиливался и ружейный огонь из города, и Хрулев стал понимать, что в Евпатории гарнизон гораздо больше, чем у нас предполагали, и что там наберется до 40 000 человек. С моря обороне города помогали 12 пароходов и 12 парусных судов, причем несколько пароходов, приблизившись к берегу, начали поражать огнем не только первые две русские линии, но и более далекие резервы.

Это очень задерживало и мешало попытке штурма, от которой все-таки Хрулев решил не отказываться. Вот как он сам описывает то, что произошло дальше:

Это донесение Хрулева уточняется и дополняется некоторыми данными участника боя и одного из распорядителей его, флигель-адъютанта полковника Волкова. Оказывается, русскими было выпущено в бою под Евпаторией 5317 артиллерийских снарядов. Неприятель действовал без особого успеха конгревовыми ракетами, ядрами и гранатами всех калибров. Из числа раненых русских 160 человек по собственному желанию, после подания помощи, отправлены в полки и могут продолжать службу; 239 раненых отправлено в симферопольские лазареты; тяжко изувеченных было 34 человека — они были оставлены поблизости в помещичьем доме[1031].

Конечно, роковая нехватка пороху давала себя знать и в сражении под Евпаторией. К сожалению, решительно ни у кого из военных историков, писавших о Евпатории, я не встретил крайне простого объяснения того странного факта, что русские пушки, дулами своими обращенные прямо вдоль широкой улицы, разделяющей Евпаторию от поля до самого моря, не стреляли в то самое время, когда неприятель шел по ней, наступая на наш левый фланг. Эта «несообразность» (как пишет полковой доктор Генрици) обратила на себя его внимание, и он наивно затеял даже по этому поводу «жаркий спор», окончившийся тем, что доктору «посоветовали поскорее убраться и не в свое дело не соваться». И только спустя три дня после сражения ему удалось получить разгадку тайны, стоившей много жизней русскому отряду, атаковавшему Евпаторию: «Я узнал… что пороху оставалось по одному заряду в пушках, который нельзя было выпустить, чтобы не лишить прислугу того убеждения, что пороху еще довольно»[1032].

9 февраля, не зная, что уже четыре дня тому назад произошло неудачное нападение на Евпаторию, Николай начал колебаться и сомневаться в успехе замышляемого предприятия. Но если не напасть на Евпаторию, куда прибыли две дивизии турок, то что же делать? Не найдется ли другой, более слабый пункт у противника? Вот что писал Николай Меншикову за десять дней до своей смерти: «Кажется, в Евпатории собрались точно довольно значительные силы. Опасаюсь, чтобы Хрулев при своей горячности не предпринял того, что нам дорого стоить будет без ощутительной пользы, ибо продолжаю думать, что мы в городе, ежели и удастся взять, не удержимся от огня с моря. Потеря наша будет наверно большая, а пользы не много. Казалось бы, вернее ждать, чтоб Омер-паша высунулся, и тогда его атаковать во фланг или тыл; исполнить это и легче и гораздо вернее, и ежели ловко сделать, то можно будет его в конец уничтожить нашей сильной конной артиллерией и конницей, без больших потерь. Как идут укрепления Северной стороны? Пора их докончить. На днях дошли сюда достоверные слухи, что Луи Наполеон, недовольный медленностью действий Канробера, дал знать, что ежели по 13 число не получит донесения, что был дан приступ, то отправится сам 14-го числа в Крым с женою, которая ему сопутствовать будет до Царьграда. Сегодня то же пишут из Вены. Полагать надо, что скоро все усилия будут употреблены сделать что-либо решительное; как бы хорошо было нам это предупредить! Неужели по прибытии 12-ти резервных батальонов 6-го корпуса и тогда ничего нельзя будет предпринять? Чего же нам тогда ждать, ежели и с этим ничего не сделать? Посылать войск уже совершенно неоткуда. У Горчакова едва достаточно на первую встречу с австрийцами, ежели туда ринутся; отвечать, чтоб они это не предприняли, никак нельзя; и я скорее этого ожидаю, чем что-либо другое. Переговоры не начинались, и явно, что медлят нарочно, ожидая, что будет под Севастополем. Кажется по всему, что англичанам крайне худо; казалось бы, что атака на них была бы легче другого. Ежели французы их везде сменили, то они очень растянулись; не найдется ли слабой точки, куда можно б было к ним вломиться? Вот покуда и все»[1033].

Донесение князя Меншикова от 7 февраля о новой неудаче получено было в Петербурге 12-го числа, когда Николай уже лежал больной и не мог лично заниматься делами. «Разочарования и огорчения преследовали его до последних дней жизни. Однако же он имел еще силы проявить свою волю, решив немедленно отозвать князя Меншикова и возложить начальствование войсками в Крыму на князя Горчакова с оставлением за ним и высшего начальства над Южной армией».

Хотя, как увидим, в Петербурге поспешили свалить вину за неудачу под Евпаторией на одного Меншикова, но люди, близко стоявшие к делу, прекрасно знали, что инициатором в данном случае был сам Николай. «Из всех действующих лиц кровавой севастопольской драмы самая жалкая роль выпала на долю главнокомандующего кн. Меншикова. С самого начала войны и особенно со времени высадки союзников в Крыму он возбуждал общее недоверие как в своих войсках, так и в Петербурге. При желчном характере и болезненном расстройстве ряд испытанных неудач окончательно подорвал в нем энергию и самоуверенность. Сознавая сам свое немощное состояние, он не раз давал поручение возвращавшимся в Петербург флигель-адъютантам доложить государю о расстройстве здоровья кн. Меншикова. Но император все еще выражал в своих письмах к нему надежду на лучший оборот дел… и побуждал воспользоваться тогдашним расстройством неприятельской армии в Крыму, чтобы с прибытием новых подкреплений перейти в наступление. То же повторилось и в письмах военного министра, который вместе с тем указывал на опасность, угрожавшую Перекопу и сообщениям Крымской армии со стороны Евпатории, где находившиеся турецкие войска в последнее время значительно усилились под личным начальством Омер-паши…»[1034]

Интимный «друг» Меншикова, военный министр Долгоруков, конечно, поспешил его предать и продать, как только узнал, что Меншиков отставлен. И самое интересное то, что Долгоруков, который сам с жаром поддакивал царю, а также подталкивал Меншикова к нападению на Евпаторию, поспешил немедленно отречься от своих слов и тут же, можно сказать, прямо в глаза лгать, будто он просто не понимает, как можно было предпринимать подобное дело. Отправляя главнокомандующему письмо наследника, князь Василий Андреевич не преминул и от себя ввернуть несколько фраз во французском сопроводительном письме: «С одной стороны, перспектива входа неприятельского флота в Севастопольскую бухту, а с другой вылазка Хрулева против Евпатории — все это вовсе не утешительно. О чем я, откровенно говоря, жалею, — это о том, что вы доверили столь важную экспедицию, как евпаторийская, сумасшедшему Хрулеву». Во-первых, Хрулев никогда не командовал большими массами, а во-вторых, «его голова набита проектами», и на него нельзя полагаться: «по-моему, он хороший партизан — и вот и все». Хрулев был один из немногих дельных генералов русской армии, и Долгоруков это, конечно, знал прекрасно. Но нужно было найти виновного: не винить же самого царя![1035]

15 февраля Николай велел наследнику известить Меншикова, что он отставлен. Письмо это настолько характерно, что я считаю уместным привести его полностью.

Смена главнокомандующего была последним политическим актом императора Николая.

Чем хуже и тревожнее были доставляемые А.М. Горчаковым сведения из Вены, тем яснее становилось в Зимнем дворце, что в более или менее близком будущем вся огромная западная граница империи может оказаться под ударом войск Австрии, Пруссии и Германского союза (или «Германии», как он тогда именовался). Перед нами лежат четыре «собственноручные записки его императорского величества»: одна, помеченная 26 декабря, другая — 30 декабря 1854 г., третья — 10 января и четвертая — 1 февраля 1855 г.[1037]

Это последние в жизни Николая составленные им предначертания и сформулированные соображения о дальнейшем развертывании военных действий. Основная черта всех этих записок — ожидание близкого выступления всех германских держав, возглавляемых Австрией и Пруссией, против России.

Николай вполне определенно считается и с возможным выступлением уже не только Австрии, но и Пруссии и всего Германского союза, с опасностью, «ежели неприятелями нашими будут не одни австрийцы, но и Германия и Пруссия. Покуда заявленными нашими врагами еще одни австрийцы, прочие еще сомнительны». Ближайшей опасностью царь считает вторжение австрийцев и поэтому хочет усилить Южную армию. «Когда же Германия и Пруссия не устыдятся присоединяться к числу наших врагов, тогда положение наше будет еще тягостнее». Нужно усилить Южную армию, но ослаблять центр нельзя. И царь находит необходимым образовать «государственное подвижное ополчение в помощь действующим войскам, в силе равняющееся всей армии».

Следует отдать справедливость Николаю: он вовсе не боится этих новых возможных врагов, хотя и понимает, что опасность серьезна. Он считает, что, организовав своевременно отпор, можно отразить любое нашествие. Всю оборону он разделяет на три «отдела»: северный, средний и южный. В северный входят: Финляндия, Петербург и прибрежье Балтики до границы Пруссии; в средний: Висла и крепости в Царстве Польском, включая Брест (этот «отдел» прикрывает два пути внутри империи — на Бобруйск и на Киев); наконец, в южный отдел входят: Подолия, Волынь, Бессарабия, побережье Черного моря. Каковы же грядущие или уже наступившие опасности, грозящие этим «отделам»? Сверху угрожают англо-французские десанты и шведские войска, в случае если бы Швеция присоединилась к союзникам. Но «особой важности» — средний отдел, потому что прикрывает центральную часть России с Москвой. Правда, пока еще только нужно считаться с близким выступлением Австрии; поэтому следует так расположить войска, чтобы иметь возможность давить на левый фланг Австрии, в случае если австрийцам удалось бы проникнуть на Волынь и Подолию. Пока не выступят Пруссия и «Германия», до тех пор этот средний фронт (по существу важнейший из всех) не так непосредственно опасен, как южный.

Южный фронт защищается двумя армиями: 1) Южной, которая «обязана с сухого пути остановить вторжение турок и австрийцев с союзниками в Бессарабию», а также должна защищать Одессу, Николаев и часть побережья Черного моря в своем тылу; 2) Крымской, которая обороняет Севастополь и Крым. Этот южный фронт находится в ближайшей, непосредственной опасности. Поэтому царь полагал, что прежде всего нужно усилить Южную и Крымскую армии за счет тех, которые охраняют «средний» фронт, и в Царстве Польском оставить не более одного корпуса. В случае вторжения со стороны австрийцев — отступать, «ежели необходимо, до Бреста» и очистить также Бессарабию и, «упираясь левым флангом к Днестру, отводить свой правый фланг к Бугу». «Настало время, — пишет царь в записке от 26 декабря, — к усиленным мерам обороны, чтобы оградить государство от гибельных последствий борьбы с неравными силами противу возрастающей дерзости и коварных замыслов врагов наших». Поэтому необходимо образование государственного ополчения в помощь действующим войскам, причем это ополчение должно по численности равняться части армии.

Эта записка была послана царем Паскевичу. Но фельдмаршал не согласился с царем в самом главном, хотя выразил это столь политично и осторожно, что Николаю показалось, будто Паскевич «в главном» согласен: «Переговоря с князем Варшавским, я убедился, что в главных основаниях мысли наши сходятся. Разница ощутительная только в том, что князь Иван Федорович обращает больше важности (sic! — Е.Т.) на сохранение Польши, собственно в политическом отношении влиянием на Европу и в особенности на Пруссию». Но царь стоит на своем: «Не отвергая сего, я остаюсь при мнении, что, сравнивая одно с другим, сохранение Крыма и прибрежья Черного моря едва ли не гораздо важнее не только влиянием на Европу, но и на Азию, и в особенности на наши закавказские области. Однако отнюдь не полагаю, чтоб для сохранения нашего обладания на юге следовало бросить Польшу без боя». Николай очень надеется на партизан в Волыни и Подолии и находит, что «их содействие в эту минуту будет величайшей важности в собственном нашем крае, в тылу и на флангах неприятеля». В этой (второй) записке от 30 декабря Николай снова говорит об опасном положении и снова выражает надежду отстоять границы: «Мы одушевлены правотой нашего святого дела, мы обороняем свой родимый край против дерзких и неблагодарных вероломных союзников. Эти чувства удваивают нашу нравственную силу. Нужны осторожность, решимость, деятельность, отважность и в особенности отстранение всякой личности, имея в глазах постоянно одно благо, одно спасение чести русской. Мы должны победить или умереть с честью».

Словом, царь признает положение опасным; он предвидит, что, если неприятелю повезет «в сем горестном случае, ежели бы везде потерпели неудачи, армия наша в Польше имеет путь отступления на Бобруйск, князь Горчаков — на Кременчуг, генерал Лидерс — на Николаев. Здесь же нам должно лечь, но не отступать… Мы должны победить или умереть с честью» — повторяет он[1038].

Однако возражения Паскевича явно произвели свое действие. Николаю оставалось жить всего две с половиной недели, когда он составил новую записку о предстоящих военных действиях. Из этой записки мы видим, что, невзирая на дружелюбные отношения с Пруссией, царь считал центр своего государства настолько угрожаемым, что предпочитал, в случае войны с Австрией, скорее уж предоставить австрийцам богатые южные губернии, но ни в коем случае не ослаблять армейских частей, защищающих центр. Вот что мы читаем на первой же странице записки, составленной Николаем 1 февраля и пересланной Паскевичу и Михаилу Горчакову 2 февраля 1855 г.: «Необходимость защитить на огромных расстояниях важнейшие точки государства принудила нас ограничиться не только выбором весьма немногих мест, но и уделить для сего ту только часть сил, которою располагать можем. Нет сомнения, что центр сухопутной нашей границы, прикрывая путь в сердце России, требовал особенного внимания; по сей причине в состав армии, в Царстве расположенной, назначены отборнейшие войска, гренадеры и за ними гвардия, дабы качеством войск возместить несколько недостаток численности. Таким образом, обязанность прикрывать центр государства лежит на 8 пехотных и 4 кавалерийских дивизиях, кроме соответствующего числа казаков. Армия сия расположена на правом берегу Вислы, на которой мы имеем 3 крепости; на левом фланге находится еще одна, а в тылу другая, Брест, через которую пролегает главный путь во внутрь северной части государства, Балта и дефиле Припяти отделяют от южной части, совершенно открытой до Днепра, вторжение неприятеля, угрожающего нам из Галиции. Оборона южной части империи, ближе к Черному морю, возлежит на обязанности Южной армии. Пространство между расположением ее по обоим берегам Днестра, до мест, занимаемых Центральною армией, весьма велико и, как выше сказано, ничем не прикрыто. По всем вероятиям, в случае войны с Австриею первый предмет неприятеля будет вторгнуться в сей промежуток, дабы пресечь всякое сообщение между нашими двумя армиями и воспользоваться всеми огромными способами богатого края, который мы оставим ему без сопротивления»[1039].

Правда, Николай высказывает тут же предположение, что Пруссия займет «оборонительное положение», если французская армия попытается войти в германские земли и оттуда пройти в Польшу. Но если Пруссия и сделает это, то лишь потому, что не захочет допустить польского восстания в Познани. Царь совсем не верит, чтобы Пруссия в самом деле хотела помочь России: «Одно опасение подобного (восстания в Познани. — Е.Т.) заставит Пруссию, может быть и нехотя, всеми силами противиться появлению французов у границ ее владений; таким образом, она будет действовать почти заодно с нами, хотя и не сознательно»[1040].

Кончается последняя записка Николая М.Д. Горчакову так:

Он думал о худшем, но с тревогой и надеждой ждал ежечасно известий о Евпатории.

Вечером 4 февраля 1855 г. в Зимнем дворце впервые появился слух о том, что у государя легкий грипп и что врачи настаивают на необходимости отказаться от выездов из дома. Затем грипп стал проходить, но 7 и 8 февраля снова врачи советовали царю сидеть дома. 9 февраля, хотя болезнь не проходила, Николай велел закладывать экипаж и заявил, что едет смотреть маршевые батальоны. Доктор Карелль сказал ему: «Ваше величество, в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком вы находитесь, и при таком морозе в 23 градуса». Николай, «не обращая внимания на уговоры наследника и просьбы прислуги одеться потеплее», велел подать себе, к общему изумлению, легкий плащ — и в открытых санях поехал в манеж, где было так же холодно, как на улице, долго там пробыл и оттуда отправился не домой, но заехал неожиданно еще в два места. Приехал он совсем больной и ночь провел без сна. Высокая температура держалась всю ночь, а утром 10 февраля он вдруг заявил, что намерен опять ехать смотреть маршевые батальоны. Снова уговоры испуганной семьи и докторов не помогли, и он выехал опять в открытых санях. Мороз и леденящий ветер усилились со вчерашнего дня, и вернулся Николай в очень тяжелом физическом состоянии. Он не держался на ногах и слег немедленно. Дальше официальная версия говорит о все прогрессировавшем усилении болезни, а ряд других показаний неофициально свидетельствует, что, несмотря на все эти непонятные выезды в летнем плаще и прогулки человека с высокой температурой по 23-градусному морозу, железный организм никогда не болевшего Николая восторжествовал над болезнью и в ходе болезни стало намечаться улучшение. Эти разноречивые показания тоже немало способствовали возникновению слухов, о которых у нас сейчас будет речь и которые поползли по дворцу, по городу, по России, по Европе тотчас после развязки. А почва для таких слухов оказалась вполне подготовленной, поэтому и обнаружилась склонность им верить, несмотря на видимое отсутствие серьезных фактических доказательств.

Что с государем в последнее время творится неладное, было ясно решительно всем, кто имел доступ ко двору. Уже после снятия осады с Силистрии в нем стала постепенно совершаться перемена, которая акцентировалась все явственнее в течение неспокойного петербургского лета 1854 г., когда Чарльз Непир крейсировал в Финском заливе. Все менее и менее владел он собой. Известие об Альме повергло его сначала в ярость, и он набросился с гневом на ни в чем неповинного посланца Меншикова, ротмистра Грейга, привезшего весть о поражении. Больше этого не повторялось, подобных гневных выходок печальные вести с юга не возбуждали, но общая подавленность становилась все тяжелее. Царь жил от курьера до курьера и ничем не мог и не хотел отвлечься от одолевавших его тревог. Ф.И. Тютчев назвал его впоследствии «лицедеем», актером. И в самом деле, Николай умел всегда маскировать свои истинные чувства и настроения, когда находил нужным это делать. Но тут, между Альмой и Инкерманом, а особенно между Инкерманом и Евпаторией, он, по-видимому, постепенно утрачивал веру даже в тех немногих людей, которым до той поры доверял. Все расползалось, все оказывалось гнилью, и все окружающие представлялись предателями. «Что ты, продать меня, что ли, хочешь?» — кричал он вне себя, примчавшись в Михайловский замок, когда узнал стороной, что комендант фон Фельдман, лично царем назначенный на этот пост, допустил каких-то, никому не известных двух людей к подробному осмотру секретной модели Севастополя. Это случилось совсем уж незадолго до конца.

«Гатчинский дворец мрачен и безмолвен. У всех вид удрученный, еле-еле смеют друг с другом разговаривать. Вид государя пронизывает сердце. За последнее время он с каждым днем делается все более и более удручен, лицо озабочено, взгляд тусклый. Его красивая и величественная фигура сгорбилась, как бы под бременем забот, тяготеющих над ним. Это дуб, сраженный вихрем, дуб, который никогда не умел гнуться и сумеет только погибнуть среди бури». Так писала в своем интимном дневнике жившая с царской семьей фрейлина Тютчева 24 ноября (6 декабря) 1854 г.[1041]

Жестоко уязвленная непомерная гордость явственно убивала этого человека и в то же время не позволяла ему признать, что именно она-то его и убивает. Среди зимы он переехал из Гатчины в Петербург и здесь продолжал возбуждать в ближайшей челяди такое же боязливое любопытство, какое возбуждал в Гатчинском дворце. Ночью часами прислуга слышала тяжелую поступь царя, неустанно шагавшего взад и вперед по той узкой, всегда почему-то очень холодной комнате в нижнем этаже Зимнего дворца, где он велел поставить свою кровать.

Знавшие его натуру и русские и иностранцы впоследствии нередко говорили, что они никак не могли представить себе Николая, садящегося в качестве побежденного за дипломатический зеленый стол для переговоров с победителями. А после Инкермана надежда на возможность избежать поражения очень потускнела. Лишнее было искать успокоения в беседе с Паскевичем, потому что царь знал, как мрачно смотрит фельдмаршал на русские перспективы. А кроме Паскевича, Николай теперь никому не верил. Конечно, он не сомневался, например, в «лояльности» Александры Федоровны или наследника: он слишком хорошо знал, что на самостоятельное суждение при нем никто не отважится. Жена наследника Мария Александровна, как и ее муж, считала губительной, непоправимой ошибкой занятие Дунайских княжеств и так именно и высказалась, но этот приступ откровенности впервые постиг ее не в 1853 и не в 1854, а в 1856 г., когда Николай уже лежал в могиле и сама она была уже не великой княгиней, а императрицей и говорила с глазу на глаз со своей доверенной фрейлиной Анной Федоровной Тютчевой.

Слабая надежда на начавшиеся в декабре венские совещания исчезала с каждым новым донесением Александра Горчакова из Вены.

Николай, как и сам Горчаков, ясно видел, что враги хотят сорвать переговоры и что отделаться от войны без крайних унижений они ему не дадут, потому что слишком уже много потратили на эту войну материальных средств и людей и слишком уверены в торжестве. Враги ведь тоже не предвидели, как долго им еще придется ждать этого торжества и сколько жертв оно еще потребует от них и каким, в сущности, сомнительным оно окажется по своим реальным результатам. Посол Наполеона III Буркнэ, больше всех работавший в Вене, чтобы сорвать переговоры, получил с конца января полную уверенность в самой деятельной помощи со стороны своего английского коллеги лорда Уэстморлэнда. Происшедшая в Англии перемена (скорее перетасовка в недрах кабинета), уход Эбердина и назначение премьером Пальмерстона — все это были события, слишком многозначительные. Если Николай и мог еще в декабре иметь слабую надежду на заключение мира, на «розыгрыш вничью», то в феврале 1855 г. подобные ожидания оказывались совсем фантастическими: перед Николаем стояла стена.

Этот февраль и принес неожиданную развязку. В задачу автора предлагаемой работы не входит, конечно, подробный анализ скудных, не очень ясных, не очень достоверных, сбивчивых показаний об истории болезни царя, начавшейся 9-го и развившейся 12 февраля, и события последней ночи с 17 на 18 февраля, с того момента, когда доктор Мандт сменил в три часа ночи на дежурстве доктора Карелля у постели больного.

Нас тут может интересовать не вопрос об объективной правдивости официальной версии, но исключительно констатирование факта, широкое распространение в России и в Европе сомнений в правдивости этой версии, потому что эти слухи, хотя бы и совсем неосновательные, были одним из моральных факторов, оказавших в тот момент известное влияние.

Так как мы заняты вовсе не биографией Николая I, то рассмотрение по существу вопроса об обстоятельствах его кончины оставляем совершенно в стороне. Нам тут важно лишь отметить, что слухи о самоубийстве, даже если они были совсем неверны, не только были широко распространены в России и Европе (и оказывали свое воздействие на умы), но что верили этим слухам иной раз люди, отнюдь не грешившие легковерием и легкомыслием, — вроде, например, публициста Н.В. Шелгунова или историка Н.К. Шильдера. Уже после революции была напечатана многозначительная помета Шильдера на полях книги, в которой в обычных тонах передавалась официальная версия «об истинно христианской, праведной» кончине императора Николая. Шильдер лаконично написал свой отзыв: «отравился». При жизни Шильдер успел опубликовать лишь два больших тома предпринятой им научной четырехтомной биографин Николая. Но им были собраны уже обширнейшие материалы и для последующих двух томов. Кроме того, по своему положению, генерал Н.К. Шильдер, сын героя Силистрии, убитого под этой крепостью в 1854 г. генерал-лейтенанта Карла Шильдера, человек, всю жизнь вращавшийся в высших военных и придворных сферах, был в состоянии собрать также и огромную неизданную, даже устную информацию. Если он, очень осторожный, объективный и скрупулезно добросовестный, весьма критически настроенный исследователь, пришел к такому категорическому умозаключению и полностью отверг казенную версию, то уже это одно показывает, что дело с этим официальным изложением обстояло очень неладно. Ошибся Шильдер в своем решительном выводе или не ошибся, — ясно одно, что официальная версия очень способна была возбудить к себе недоверие и оказалась недостаточно убедительной, чтобы рассеять слухи, сразу же возникшие у царского гроба.

Даже отвергая гипотезу самоубийства как недоказанную и недоказуемую, историк, знающий, что эти слухи сыграли свою историческую роль ранней весной 1855 г., обязан указать на некоторые свидетельства, хотя и вовсе не устанавливающие их основательность и правильность, но во всяком случае объясняющие их возникновение и довольно упорную живучесть.

Широчайшему распространению слухов об отравлении Николая способствовало и совсем уже случайное обстоятельство: вследствие неудачного бальзамирования лицо умершего необычайно изменилось и раздулось, так что его прикрыли плотной материей в первые же часы после смерти.

Слухи находили себе почву и среди почитателей и среди врагов Николая.

Почва для слухов была подготовлена несколькими обстоятельствами. В Европе, с одной стороны, считали, что падение Севастополя не за горами, несмотря даже на зимнюю задержку, а с другой стороны, чем ближе лично знали и наблюдали Николая иностранные дипломаты, тем меньше, как уже сказано, они представляли себе русского императора в позе и в роли побежденного. Гипотеза самоубийства этим самым логически подсказывалась. Другим обстоятельством была необычайная краткость предсмертной болезни: Николай заболел 12 февраля, а уже утром 18 февраля его не стало. Третьим обстоятельством, породившим указанные слухи, было всеобщее изумление, что несокрушимое, железное здоровье царя, никогда ему не изменявшее, так катастрофически быстро поддалось простуде. Это изумление еще значительно усилилось, когда из показаний некоторых свидетелей выяснилось, что первоначальная болезнь, возникшая 4 февраля и усилившаяся 11-го, совсем почти прошла уже к 16 февраля и что никаких бюллетеней о царской болезни не выпускали именно потому, что считали больного вне всякой опасности.

14 февраля вечером прибыл наконец долгожданный курьер из Севастополя и тотчас был допущен к царю. Князь Меншиков доносил о неудаче Хрулева под Евпаторией… Впечатление, произведенное на царя этим известием, было по всем показаниям самым подавляющим. Ведь он-то и был инициатором этой атаки. Курьер прибыл 14-го вечером в понедельник, а 17-го в четверг вдруг во дворце заговорили, что болезнь вступила внезапно в острый фазис. Это было тем более неожиданно, что еще 15-го царь долго занимался делами и приказал наследнику написать Меншикову о смене его, а Михаилу Горчакову о назначении главнокомандующим. Путаницу усилил сам доктор Мандт. Он говорил (17-го же числа) в успокоительном тоне, что «совершенно не считает положение больного безнадежным», а затем, в начале четвертого часа ночи, выслушав больного, сообщил будто бы ему о близкой и совсем неотвратимой смерти, которая непременно наступит через несколько часов. Утром 18 февраля 1855 г. наступила агония — и весь дворец знал, что агония была долгой и очень мучительной и что свидетельство об этом великой княгини Елены Павловны совершенно непререкаемо. Она все эти последние часы пробыла у постели умирающего, а ее правдивость и общая ее высокая моральная репутация ставили ее показание вне всяких сомнений. А между тем официальная версия явно лжет, представляя дело так, будто кончина была совсем спокойной и безболезненной (как более подобает при воспалении легких). Масса всякой публики окружила Зимний дворец: ведь до последней минуты никаких известий о болезни не было, и понять не могли, чем вызвано это молчание, если в самом деле царь болел уже с 4 февраля.

Но вот в половине первого часа дня над дворцом внезапно взвилось черное знамя. «Густая масса народа толпилась на Дворцовой набережной. Имя доктора Мандта стало ненавистным; сам он боялся показаться на улицу, так как прошел слух, что народ собирается убить этого злополучного немца. Кучер покойного государя, выйдя к толпе, едва смог ей выяснить, от какой болезни скончался царь. Несмотря на это, рассказывали, что доктор приготовлял для больного лекарства своими руками, а не в дворцовой аптеке, принося их с собой в кармане; болтали, что будто он давал больному порошки собственного изобретения, от которых и умер государь. Было наряжено следствие по этому поводу, которое ничего не доказало. Мандта, однако, поспешили в наемной карете вывезти из дворца, где он жил; говорят, в тот же день он выехал за границу»[1042]. Это последнее сведение не верно. Мандт еще некоторое (очень короткое) время прожил в столице, а потом навсегда покинул Россию. Зная, как широко и быстро расползлись слухи о самоубийстве, об искусственно вызванной простуде, о приеме яда, когда простуда стала проходить, и т. д., фрейлина баронесса Фредерикс, великая княгиня Мария Николаевна и другие лица, близкие ко двору, стали яростно обвинять Мандта не более и не менее как в убийстве царя, — а другие, в противовес этим обвинениям, стали усиленно поддерживать версию о самоубийстве.

Слухи держались тем упорнее, что им верила не только широкая народная масса, но они находили доступ (и очень легкий) в среду высокообразованных людей. Известный демократический публицист Н.В. Шелгунов говорит об этих слухах в таких выражениях: «Николай умер. Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг, новых людей; точно небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, вширь, захотелось летать. Причина смерти Николая не осталась тайной. Рассказывают, что, позвав своего лейб-медика Мандта, Николай велел ему прописать порошок. Мандт исполнил, Николай принял. Но когда порошок начал действовать, Николай спросил противоядие. Мандт молча поклонился и развел отрицательно руками. Рассказывают еще, что Николай покрылся своей походною шинелью и велел позвать своего внука, будущего цесаревича (умер в 1865 г.), и сказал ему: «Учись умирать». Если это не анекдот, то он нисколько не противоречит общему характеру Николая. Народная молва заговорила об отравлении сейчас же после смерти Николая, и, конечно, Мандт поступил благоразумно, удрав за границу»[1043].

Шелгунов дает нам и другой вариант слухов о самоубийстве, причем формой добровольной смерти является не яд, а искусственно вызванная простуда.

В верхах медицинского мира столицы слухи о самоубийстве держались упорно. Их отголосок находим в воспоминаниях доктора А.В. Пеликана, внука директора Медицинского департамента и начальника Медико-хирургической академии, очень известного в свое время В.В. Пеликана:

Явная лживость официального сообщения о том, будто уже с самого начала болезни, с 4 февраля, и во всяком случае с 11 февраля она не переставала прогрессировать, доказывается целым рядом показаний. Так, например, в воспоминаниях очень близкой ко двору фрейлины баронессы Фредерикс читаем: «В среду 16 февраля я обедала с ее величеством… Государыня была еще довольно спокойна ввиду уверений доктора Мандта, что опасности никакой нет в состоянии его величества» (подчеркнуто в подлиннике. — Е.Т.). Мало того: «В четверг вечером, 17 февраля, было назначено еще маленькое собрание у ее величества, как всякий вечер». А когда это собрание было отменено (вечером 17-го) и баронесса Фредерикс и две другие фрейлины уже после 9 часов вечера «в ужасе бросились к Мандту», то этот лейб-медик сказал им: «Успокойтесь, опасности нет». Баронесса пишет по поводу этого факта: «Отчего Мандт нас обманывал в эту минуту, один бог ведает. Мы, в ужасном состоянии, видим и чувствуем, что этот страшный человек нам нагло говорит неправду… Все объяты каким-то непреодолимым ужасом… никто не решается выговорить страшных слов»[1046]. Утром 18 февраля баронесса была в комнате умирающего, и тут, точь-в-точь как великая княгиня Елена Павловна, она решительно опровергает официальное сообщение о спокойной, безболезненной кончине: «Страдальцу императору делается все хуже; агония страшная»[1047].

Все это, конечно, вовсе не доказывает еще наличности отравления, но в соединении с другими свидетельствами показание М.П. Фредерикс говорит о том, что официальная версия резко расходится с истиной в ряде существенных пунктов. Это-то явное сознательное уклонение от правды и способствовало в немалой степени распространению в России и Европе слухов о самоубийстве.

Граф Адлерберг немедленно после кончины царя вызвал старенького чиновника императорского двора и литератора еще времен Александра I, В.И. Панаева. Панаеву велено было написать статью о последних минутах царя. Он ее написал, причем в основу было положено «потребованное от доктора Мандта, который сидел в своей квартире в Зимнем дворце, не смея показаться на улице, подробное описание хода самой болезни государя». Так говорит сам В.И. Панаев. Это «описание» Мандта тотчас поступило к Панаеву, который призвал на помощь доктора Енохина. «Мы проработали с ним часа три, не вставая с мест, и успели в том, так что статья Мандта появилась вслед за моею статьею». Вышло именно то, что экстренно потребовалось. Министр юстиции Виктор Панин горячо поблагодарил Панаева за его творчество: «Умы начали волноваться, — вы их успокоили»[1048]. Над двумя страницами Мандта Панаев «проработал»… три часа. Но «умы» все же успокоились не сразу. По показаниям не только секретаря комиссии по похоронам Николая, В.И. Инсарского, но и других свидетелей, толпа волновалась и грозила Мандту расправой.

Для врагов николаевского режима это предполагаемое самоубийство было как бы символом полного провала всей системы беспощадного гнета, олицетворением которой являлся царь, и им хотелось верить, что в ночные часы с 17 на 18 февраля, оставшись наедине с Мандтом, виновник, создавший эту систему и приведший Россию к военной катастрофе, осознал свои исторические преступления и произнес над собой и своим режимом смертный приговор. Широкие массы в слухах о самоубийстве черпали доказательства близящегося развала строя, еще так недавно казавшегося несокрушимым.

Таково показание дочери архитектора Штакеншнейдера, Елены Андреевны, беспристрастной и умной наблюдательницы.

За границей слухи о самоубийстве крепли, несмотря на все меры, принятые с целью сообщить и популяризовать официальную версию о мирной, спокойной, христианской кончине. Тут следует заметить, что одна из брошюр, изданных по желанию русского двора за границей с целью борьбы против слухов о самоубийстве, не рассеяла, но, напротив, способствовала дальнейшему их распространению. Это была брошюра Поггенполя, изданная в Брюсселе в марте 1855 г.[1050] Поггенполь в этой брошюре допустил фразу, явно намекающую на добровольный уход Николая из жизни и как бы укоряющую врагов, которые его до этого довели. Эта мысль на все лады повторялась тогда и в России и в Европе… «Все были поражены этой вестью, зная крепкое телосложение императора. Встречая еще недавно его, мужественного, молодца в полном смысле этого слова, никто не верил, чтобы он мог умереть так рано… Он бы и прожил еще много лет, да Пальмерстон и Наполеон III его сгубили», — читаем у М.М. Попова в его интереснейших заметках о Николае, писанных под свежим впечатлением событий. Конечно, даже, может быть, и не веря слухам о самоубийстве, дипломаты и в Париже и в Лондоне спешили использовать этот слух как доказательство признания покойным царем непоправимого и окончательного проигрыша войны.

В особенности этот новый прилив бодрости и уверенности в близкой победе противников России должен был сказаться на происходивших в момент смерти царя венских конференциях. Положение Александра Михайловича Горчакова сделалось еще труднее, чем было.

Правда, консервативная аристократия Австрии оплакивала Николая и выражала опасения и сожаления по поводу исчезновения такого «оплота против революции», каким был царь, но из Парижа поспешили пролить бальзам утешения.

Министр иностранных дел Французской империи Друэн де Люис заявил Францу-Иосифу тотчас почти после смерти Николая, что основной задачей всех европейских правительств должно быть теперь достижение двойного результата: наложить узду на мировую революцию, не прибегая для этого к помощи России, и наложить узду на честолюбие России, не прибегая для этого к помощи революции. В тесном союзе Наполеона III с Францем-Иосифом Друэн де Люис и усматривал единственный шанс к достижению этой двойной цели. Следует заметить, что с этой точки зрения Франц-Иосиф и австрийская консервативная реакция в самом деле могли в тот момент не беспокоиться: все внешнеполитические успехи Наполеона III в Крымскую войну шли пока на пользу самой черной всеевропейской реакции. Не только в самой Французской империи все усиливался полицейский режим, но и Пий IX в Риме и реакционные бунтовщики-карлисты в Испании как раз в это время пользовались полнейшей поддержкой французского императора. Только жестокие потери союзников в Крыму и бесконечно затянувшаяся осада Севастополя несколько ослабляли временами этот гнет клерикально-полицейских сил в Европе, делавших в те времена главную свою ставку на Наполеона III. Волей исторических судеб император французов в этом смысле в 1854–1855 гг. до известной степени занял место умершего русского царя. Так писали и говорили некоторые представители тогдашней революционной общественности в Европе.

Вслед за присоединением Австрии к союзникам по договору 2 декабря 1854 г. Франц-Иосиф предложил России, Англии и Франции начать совещания в Вене с целью выработки соглашения, на основании которого можно было бы начать переговоры о мире. Конечно, Австрия должна была принять в этом совещании активное участие, хотя она еще и не вступила в войну. Встречи, разговоры, совещания послов Англии, Франции, России и австрийского министра иностранных дел Буоля начались в декабре 1854 г. и длились до весны 1855 г., когда оборвались, не приведя ни к какому результату. Собственно, провал конференции обозначился довольно ясно уже к февралю 1855 г. Смерть Николая нанесла этой мертворожденной конференции окончательный удар, как только обнаружилось, что новый русский император не намерен подчиниться всем диктуемым ему условиям.

Для союзников и речи не могло быть об отказе от победоносного окончания войны в Крыму. Для Наполеона III отступить от Севастополя можно было бы в самом крайнем случае лишь временно, для достижения больших стратегических выгод, вроде занятия Перекопа и овладения всем Крымом. Для британского кабинета снятие осады было еще менее возможно, потому что из всего Крыма Англию интересовал больше всего именно Севастополь… «Севастополь есть место опасности (the seat of danger) для Турции, так как отсюда Россия всегда в состоянии угрожать существованию Оттоманской империи, поддержать которую требует политика и решение Англии и Франции. Россия, как бы точно ни была связана трактатом, может во всякий момент, когда вознамерится, объявить войну Турции, — может, обладая Севастополем, в сорок восемь часов с могущественным флотом и многочисленной армией достигнуть Константинополя и овладеть сердцем Оттоманской империи»[1051]. Такова была точка зрения Англии в разгар войны, такова она была и до войны, и после войны неизменно.

7 декабря А.М. Горчаков был принят Францем-Иосифом. Аудиенция была продолжительной. Русский посол долго и убедительно разъяснял императору австрийскому все значение договора 2 декабря, которое Франц-Иосиф отлично понимал и без всяких разъяснений. Горчаков указывал, что этот договор заключает в себе косвенный, но весьма реальный ультиматум Австрии по адресу России. Император неоднократно горячо жал руку Горчакову, но ровно ничего утешительного ему не сказал и ничего не опроверг. Подробно излагая весь ход беседы, Горчаков приводит в заключение ровно ничего не значащие слова императора: «Я серьезно поразмыслю обо всем, что вы мне сказали… Я не смотрел на этот договор с тех точек зрения, которые вы мне указали»[1052]. На этом дело и кончилось. Никакого влияния на действия Буоля Франц-Иосиф в это время оказать не пожелал по той простой причине, что никаких противоречий между императором и министром по вопросу о договоре 2 декабря не существовало.

15 декабря 1854 г. произошло продолжительное свидание между А.М. Горчаковым и графом Буолем. В этот момент усилия русской дипломатии были направлены на достижение определенной прелиминарной цели: желательно было добиться допущения Пруссии к участию в предстоящей конференции. Николай все еще не мог расстаться с иллюзией, будто Пруссия в самом деле будет на конференции активно поддерживать Россию. Эта иллюзия тем более загадочна, что ведь в это же самое время царь, составляя план дислокации, очень считался с возможностью военного выступления Пруссии на стороне Австрии против России. Из этих попыток А.М. Горчакова ничего не вышло: и Буоль, и Уэстморлэнд, и Буркнэ хоть и не очень опасались платонического «заступничества» Пруссии за Россию, но при взбалмошном характере Фридриха-Вильгельма IV и при определенном соревновании Пруссии и Австрии могли быть всякие неожиданности. А.М. Горчаков старался в этой продолжительной беседе внушить Буолю, что если конференция вздумает истолковывать четыре пункта в сколько-нибудь оскорбительном для России смысле, то ровно ничего из этих совещаний не выйдет[1053].

28 декабря 1854 г. лорд Уэстморлэнд, Буркнэ, граф Буоль и А.М. Горчаков собрались на первое совещание. Это было еще не официальным заседанием конференции, а только предварительным «частным» собранием. Уже такая непомерная оттяжка (на несколько недель!) начала совещаний ясно показывала решительное нежелание союзников в самом деле ускорить заключение мира. То, что произошло на этом первом совещании, могло только обнаружить этот факт воочию. Во-первых, Уэстморлэнд и Буркнэ начали с того, что они совсем не желают отказываться от права предъявлять России все новые и новые требования, совершенно независимые от уже принятых Николаем четырех пунктов. Горчаков протестовал, а граф Буоль сначала не говорил ни да, ни нет (une r embarassante qui ne disait ni oui, ni non), а потом стал поддерживать союзников. Приступили к обсуждению четырех пунктов. По первому пункту никаких затруднений не возникло. Горчаков подтвердил, что Россия согласна заменить свой протекторат над Дунайскими княжествами протекторатом пяти великих держав. По второму пункту (о свободе плавания по Дунаю и в его устьях) тоже последовало согласие А.М. Горчакова. Третий пункт (о пересмотре договора 1841 г. касательно проливов) вызвал, конечно, разногласия. Союзники потребовали, чтобы Горчаков заявил согласие на такую декларацию: конференция послов должна стремиться, во-первых, к «более прочному объединению вопроса о существовании Оттоманской империи с вопросом о европейском равновесии».

На это Горчаков согласился. Но когда Уэстморлэнд и Буркнэ потребовали, чтобы русский посол также согласился на декларацию, что труды конференции должны положить конец преобладанию России в Черном море, то Горчаков категорически отказался. Он тут же пояснил и причину отказа, подчеркнув, что дело идет об ограничении прав России как суверенной державы. Возник спор, который не привел ни к какому соглашению. Перешли к последнему, четвертому пункту: к вопросу о покровительстве христианским подданным султана. Этот пункт особых споров не вызвал. Горчаков подтвердил, что Николай согласен предоставить покровительство христианам коллективу всех пяти великих держав (России, Франции, Англии, Австрии и Пруссии).

Самое важное союзники приберегли к концу. Вот как описывает Горчаков конец заседания. «Мы встали. Лорд Уэстморлэнд снова повторил: «Значит, вы отвергаете наши предложения?» Я заметил на это, что я принял несколько пунктов и возражал против других пунктов. Господин Буоль спросил меня, не желаю ли я взять двадцать четыре часа на размышление. Я ему ответил, что если этим господам угодно делать то же самое, то я ничего так не желал бы, как того, чтобы собраться на вторичное заседание. Господин Буркнэ и лорд Уэстморлэнд оба заявили мне, что они не могут отклониться от полученных ими инструкций и что непринятие без всяких оговорок мыслей их дворов равносильно отказу. В таком случае, господа, сказал я, могу только заявить вам, что я настаиваю на моих возражениях». Внезапно обозначился кризис, намеренно вызванный Буркнэ и Уэстморлэндом, которым велено было использовать срыв конференции, чтобы заставить Австрию в силу договора 2 декабря обнажить оружие против России. Но на это Австрия еще пока не была готова идти: «Господин Буоль, видимо, был испуган оборотом, который приняло наше совещание». Сошлись на том, что Горчаков напишет в Петербург и будет ждать инструкций[1054].

Это заседание произвело на А.М. Горчакова тягостное и тревожащее впечатление, и вслед за подробным отчетом он написал в Петербург письмо («секретное», как гласит его помета), в котором сообщал свои впечатления и соображения. Тактика врагов для него вполне понятна, и собранные им под рукой сведения не нуждаются в комментариях. Оказывается, что Буркнэ телеграфировал в Париж: «Отказано во всем» (tout est refus) т. е. Горчаков отверг все предложения, — значит, нечего дальше разговаривать, и Наполеону III остается лишь потребовать от Австрии немедленного выступления. Что касается Уэстморлэнда, то хотя у этого лорда все-таки больше совести, чем у Буркнэ (quoique il aie la conscience diff taill), но и он тоже дал знать в Лондон в таком же духе о результатах совещания. Горчакову положение рисуется в таком виде: Буоль готов толкнуть Австрию к войне против России, император Франц-Иосиф пока еще противится этому, но не следует давать много времени Буолю для его наущений против России. А потом Горчаков хотел бы поскорее получить инструкции для нового заседания. Ему представляется целесообразным поставить жгучий вопрос о Черном море так: Россия соглашается на то, чтобы ее преобладание на Черном море было «уменьшено», но только такими средствами и способами, которые не затрагивали бы достоинства и суверенных прав русского императора, и прежде всего это «уменьшение преобладания» никак не должно затрагивать суверенных прав России на собственной ее территории. Все это выражено Горчаковым не очень ясно. Он хотел бы, чтобы Николай согласился на требование союзников, и вместе с тем не только понимает, что царь не хочет умаления суверенных прав России на русских берегах, но и сам с раздражением отвергает претензии союзников[1055]. В то же время он считает долгом предупредить, что миролюбие Франца-Иосифа — вещь весьма ненадежная и что от тех или иных ответов из Петербурга зависит война с Австрией.

8 января 1855 г. четыре дипломата собрались снова. Горчаков сообщил о желании Николая, чтобы конференция продолжала свою работу, и о его согласии по ряду вопросов, вызвавших разногласия в предшествовавшем заседании. При этом Горчаков прочел выработанный им мемуар. Первым высказался лорд Уэстморлэнд, который сказал, будто «ему кажется, что он не находит в общем уследимых разногласий». Но тут Буркнэ поспешил «вскричать», что ему этот мемуар внушает опасения насчет полезности происходящего собрания. Перебирая затем одну фразу за другой, Буркнэ всячески силился, явно придираясь к словам, сорвать заседание и вообще сорвать всякие дальнейшие переговоры. Но придирки относительно первых двух пунктов (об учреждении совместного протектората всех великих держав над Дунайскими княжествами и о свободе плавания но Дунаю) были быстро ликвидированы Горчаковым потому, что по существу Россия шла тут полностью навстречу желаниям союзников. Зато третий пункт (о Черном море и проливах) снова возбудил раздражение и временами страстные прения. Буркнэ не желал, чтобы конференция уже теперь приняла оговорку, что при выработке нового статута о Черном море ни в коем случае не будут затронуты суверенные права русского императора. По мнению французского посла, незачем было, принимая подобную оговорку, уже наперед ограничивать права и возможности воюющих держав при позднейшей выработке окончательных условий мира. Но тут Горчаков был совершенно непоколебим. Ухватив чисто словесную оговорку Буркнэ, что никто из воюющих не думает посягать на суверенитет русского императора и «не имеет намерения» чем-либо задеть его достоинство, Горчаков решил непременно заставить высказаться упорно молчавшего Буоля: «Я сказал этим господам, что если они желают в этом предварительном собрании даже только устно дезавуировать это намерение, то я этим бы удовольствовался. Во всяком случае я должен предположить, что та держава, с которой мы не находимся в войне, не поколеблется высказаться от себя». Граф Буоль, по наблюдению Горчакова, явно почувствовал себя в очень затруднительном положении. Австрийский министр стал на сторону француза с оговоркой, что, по его мнению, незачем особенно настаивать на суверенитете русского императора, на который никто не покушается. Горчаков уступил, но прибавил: «Посмотрите на это, господа, как на честное предостережение с моей стороны. Теперь никто из вас не может не знать исхода мирных переговоров, если какая-либо держава наткнется на это препятствие».

Четвертый пункт (о коллективном покровительстве всех европейских держав турецким христианам) вызвал со стороны французского посла повторное требование, чтобы Россия объявила потерявшими силу соответствующие пункты Кучук-Кайнарджийского договора 1774 г. Горчаков отказал наотрез. «Не касайтесь Кучук-Кайнарджийского договора. Это — одно из прекраснейших украшений нашего дипломатического венца. Это — право великой государыни на славу. Упоминание об этом договоре, повторяю, бесполезно по существу, потому что его постановления, касающиеся православного исповедания, найдут свое место в коллективной гарантии. Это ненужная попытка затронуть национальное чувство, и так как я признаю за всеми вами, господа, право войти в зал мирных переговоров с поднятой головой, я не могу допустить вашей претензии заставить меня войти туда, опустив голову».

Второе предварительное заседание близилось к концу, и нужно было сформулировать его результаты. Буркнэ сделал попытку свести к нулю результаты заседания, хотя сам же должен был признать, что сделан «огромный шаг» к миру. Тем не менее Буркнэ сначала требовал такой формулировки, которая констатировала бы, будто Горчаков «вполне согласился» с толкованием трех дворов (Англии, Франции и Австрии) касательно содержания всех четырех пунктов. Но в конце концов и он согласился, что теперь нужно только ждать, чтобы воюющие правительства снабдили своих представителей полномочиями для заключения мира. Этой уступчивости Буркнэ немало содействовало то, что граф Буоль заявил категорически об отсутствии теперь оснований к дальнейшей затяжке дела. Тут же было решено, что так как Горчаков уже имеет готовые верительные грамоты от русского императора, уполномочивающие его вести мирные переговоры, то теперь Буркнэ и лорд Уэстморлэнд испросят подобных же полномочий у своих правительств[1056].

Казалось бы, остается только исполнить еще несколько дипломатических формальностей, получить полномочия, собраться снова, пригласив на сей раз для приличия и турецкого представителя, и подписать мир. Так казалось князю А.М. Горчакову, но едва ли это могло казаться Буркнэ, твердо знавшему, что Наполеон III ни за что на мир не пойдет, пока Севастополь не будет взят. Но и Горчаков был оптимистичен только потому, что рассчитывал без хозяина.

Его иллюзиям был уже через несколько дней нанесен жестокий удар. Описанное только что второе предварительное заседание конференции послов происходило 8 января 1855 г., и Горчаков, торопясь поскорее удалить все препятствия к началу мирных переговоров, послал 12 января шифрованную телеграмму в Петербург: «Я желал бы вовремя узнать условия, при которых мы согласились бы на перемирие». На этой телеграмме мы читаем карандашную помету Николая: «Покинуть Крым другие (условия. — Е.Т.) невозможны (quitter la Crim — pas d'autres possibles)»[1057]. Другими словами: пока союзники не усадят на корабли и не увезут свои войска, осадившие Севастополь и занявшие южное побережье Крыма, царь ни на какое перемирие не пойдет.

Эта резолюция делала, конечно, абсолютно невозможным перемирие, но она вовсе не отрезывала путей к началу мирных переговоров. История знает сколько угодно случаев, когда мирные переговоры происходили неделями, месяцами, а иногда и годами под продолжающийся гром пушек. Переговоры, приведшие к концу Тридцатилетней войны, начались в 1642 г., а окончились Вестфальским миром в 1648 г. Но в данном случае резолюция Николая имела, конечно, зловещий смысл и говорила о том, что не только Париж и Лондон, но и Петербург еще далеко не готовы к мысли об окончании кровопролития. Одни спрашивали себя: кончать ли войну, со стыдом отойдя от невзятого Севастополя? Царь именно в это время ставил перед собой вопрос: не исправит ли в один день нападение на Евпаторию то, что было недоделано при Балаклаве и испорчено при Инкермане? Приближенные знали, что Николай ставит этот вопрос. Горчаков в Вене в точности не мог об этом знать. Отказ царя дать перемирие во всяком случае должен был показать князю Александру Михайловичу, что гордыня Николая поддалась, что царь не гнется, а сразу будет сломлен и рухнет, это наблюдавшие его видели ясно. Они только не знали, когда он писал свою резолюцию на шифрованной телеграмме Горчакова из Вены, что развязка так близка.

С самого начала этих венских конференций, где за столом оказались друг против друга, с одной стороны, Буркнэ, Уэстморлэнд и граф Буоль, а с другой князь Александр Горчаков, было ясно, что первые три участника сделают все от них зависящее, чтобы сорвать переговоры, и что Франция и Англия во всяком случае постараются свести результаты переговоров к нулю до 1 января, после чего, в силу договора 2 декабря 1854 г., являлась надежда на вступление Австрии в войну. Буоль вел себя еще враждебнее, чем Буркнэ и Уэстморлэнд. Первое января приближалось… Перед лицом близкой опасности Горчаков испросил личную аудиенцию у австрийского императора и был принят им в январе 1855 г. Аудиенция длилась два часа сряду.

Горчаков начал с просьбы, не может ли Франц-Иосиф объявить русскому послу, чего собственно хотят от России. Он именно этими словами и сформулировал свой вопрос. Горчаков изложил императору историю совершенно бесплодных заседаний этой открывшейся в декабре конференции послов. Буркнэ и Уэстморлэнд, по словам Горчакова, желают ввести Франца-Иосифа в обман и сорвать совещания, поэтому они облекают все свои предложения в оскорбительную форму, коварно расставляют силки и всячески провоцируют его, Горчакова, на уход с конференции. Им это нужно, чтобы вовлечь Австрию в войну. Горчаков тут прочел императору вслух свою поданную в конференцию бумагу, в которой содержался ответ на все требования уточнений и на все редакционные придирки, которые были выдвинуты и послами обеих западных держав и Буолем с прямой целью — затруднить соглашение. Франц-Иосиф согласился с Горчаковым. Тогда Горчаков прямо поставил вопрос: пусть император австрийский скажет теперь же, какие именно интересы Австрии и в чем именно страдают от русских действий и русских прямо высказываемых намерений. И вот зачем это нужно русскому послу: «чтобы облегчить мне ответ на вопрос тех, которые спросят меня, если я покину Вену, почему же вспыхнула война между Россией и Австрией». И Горчаков уточняет свою жалобу и угрозу: «Уже пять месяцев, будучи действующим лицом в этой драме и зная всю эту механику (toutes les roues, в точности — все колесики), я не буду в состоянии ответить на этот вопрос, государь, иначе как сказав, что Австрия воюет с Россией потому, что такова воля Англии и Франции».

Долго еще длилась эта беседа. Горчаков систематически изложил все переговоры России с Австрией, начиная с июля, доказывая, что на всякую уступку России Австрия и западные державы выставляли новые и новые мотивы, почему они не могут считать себя удовлетворенными.

Горчаков и Франц-Иосиф одинаково понимали, что дело не только в редакционных придирках и нарочито задевающих гордость царя формулировках. «Пересмотр договора 1 (13) июля 1841 г. о Дарданеллах явно грозил выродиться в требование запрета России держать военный флот на Черном море…»[1058] Разногласие было безнадежное. Обе стороны предпочитали продолжать кровавую борьбу.

Неделя шла за неделей, дело конференции не сдвигалось с мертвой точки. Горчаков видел, что французский посол Буркнэ продолжает считать разоружение Севастополя и запрещение России держать военный флот на Черном море непременными условиями, понимаемыми под «третьим пунктом». Было ясно и то, что Буоль вполне поддерживает француза и что лорд Уэстморлэнд подавно не противоречит. Горчаков в конце января пришел окончательно к убеждению, что Австрия желает, не воюя, но угрожая войной, достигнуть полного согласия царя на требуемые уступки. Но хуже всего было вполне ясно обозначившееся решительное нежелание Франции покончить войну на этой стадии, не взяв Севастополя. Что касается Англии, то происходивший там как раз в это время министерский кризис до известной степени лишал английскую дипломатию ее обычной активности[1059]. Следовало выждать, чем окончится дело в Лондоне. Но и с этой стороны можно было в конечном счете ожидать только ухудшения: почти бесспорным кандидатом в преемники Эбердина являлся Пальмерстон — министр внутренних дел в эбердиновском кабинете. Дело сводилось к перетасовке внутри министерства, и никаких решительно перемен во внешней политике Англии не произошло.

10 января 1855 г. Сардиния присоединилась к союзникам и объявила России войну. Это было блестящим успехом дипломатической деятельности Наполеона III: в декабре он привлек Австрию обещанием не содействовать Сардинскому королевству в его возможных поползновениях отнять Венецию и Ломбардию у Австрии, а в январе он привлек к союзу Сардинское королевство неопределенными посулами помочь со временем Сардинскому королевству отнять у Австрии Ломбардию и Венецию.

23 января 1855 г. Николаю была доложена телеграмма, отправленная ему в этот день из Вены А.М. Горчаковым. Русский посол сообщал о военных приготовлениях Австрии и о том, что «французское давление усиливается, что уже принимаются меры в предвидении прекращения работ конференции послов в Вене». Телеграмма кончалась словами: «Во всяком случае император Франц-Иосиф не перестает говорить о мире и надеяться на мир. Блестящий успех в Крыму имел бы неизмеримое значение»[1060].

Эти последние слова телеграммы А.М. Горчакова говорили Николаю ясно: Франц-Иосиф колеблется, не сегодня-завтра он, теснимый Наполеоном III, объявит России войну на точном основании договора 2 декабря. Единственное, быть может, средство предупредить это катастрофическое для России событие — внезапно напасть на бездействующую зимой армию союзников в Крыму и в наиболее слабом их месте нанести им хотя бы частичный удар. Телеграмма А.М. Горчакова окончательно укрепила царя в убеждении, что Меншиков должен овладеть Евпаторией.

Шифрованные телеграммы летели в Петербург из Вены одна за другой. Буоль домогался, чтобы сейм Германского союза объявил общую мобилизацию. В случае неудачи этого плана Буоль хотел требовать мобилизации отдельных германских держав, которые захотели бы присоединиться к Австрии. Буоль открыто перешел на сторону французской дипломатии в требованиях касательно ограничений русского флота на Черном море… Обо всем этом царь прочел в телеграмме А.М. Горчакова от 26 января 1855 г. Николай сделал помету карандашом: «Вот доказательство, если оно еще требовалось, того, что нас ожидает, если мы дадим провести себя этим мерзавцам»[1061].

Весной 1855 г., в марте, как раз когда Наполеон III собирался отправиться в Крым, в Европе усиленно говорили о готовящейся перекройке карты Европы, замышляемой императором французов. Основа слухов была в том, что при дворе Наполеона III нетерпение и беспокойство по поводу отчаянного русского сопротивления возросли до крайней степени и что за немедленное военное выступление Австрии в самом деле теперь готовы были заплатить дорого. Слухи сводились к следующему. Наполеон III готов отдать Австрии все европейские владения Турции; за это Австрия, во-первых, обязуется выступить немедленно против России и, во-вторых, уступить Ломбардию и Венецию королю Сардинии Виктору Эммануилу II. Бельгия полностью присоединяется к Французской империи. А бельгийская королевская династия в лице герцога Брабантского воцаряется в Польше (которая будет отнята у России). Египет и острова Кипр и Крит отдаются Англии. Савойя и остров Сардиния отдаются Французской империи.

До русской дипломатии доходили сведения о том, что эти планы очень серьезно обсуждаются между французским министром иностранных дел Друэн де Люисом и великобританским послом в Париже лордом Каули. Эти планы подразумевали, как необходимую предпосылку, не только вступление в войну всех вооруженных сил Австрии, но и пропуск французских войск через Галицию в русскую Польшу[1062].

В Европе с напряженным вниманием следили за этими венскими конференциями. То обстоятельство, что дело никак не может сдвинуться с места, не только революционная общественность, но и умереннейшие либералы приписывали неискренности западных держав, которые и сами вовсе не хотели всерьез повести войну до конца. «Не будем обманываться: война, которая сейчас еще ведется, это война кабинетов. Европейская аристократия, которая восседает на престолах или стоит на ступенях престолов, не может довести до конца войну против России потому, что с большим или меньшим правом, во всяком случае с тайной уверенностью, она усматривает в царе покровителя и защитника (den Schutz- und Schirmherrn), который может поддержать ее интересы против интересов большинства»[1063]. Таково было убеждение очень многих представителей либеральной буржуазии в Германии, и немецкая брошюрная литература времен Крымской войны часто на этой мысли останавливается. В Германии об этом щекотливом предмете было возможно говорить более откровенно, чем во Франции и Англии, где и Пальмерстон и бонапартистская пресса так красноречиво разглагольствовали на тему о том, что западные державы борются с Николаем во имя свободы и демократии. Но в данном случае дело обстояло несколько сложнее. Если в Австрии в самом деле соображения внутренней политики заставляли значительнейшую часть дворянства противиться политике Буоля, то для Наполеона III и Пальмерстона весной 1855 г. вопрос был уже решен, и установка на продолжение войны была взята бесповоротно.

Топтание конференции на месте продолжалось еще и в марте.

Усиленная бомбардировка Севастополя, начавшаяся 28 марта (9 апреля) и продолжавшаяся почти без перерывов до 6 (18) апреля, была как бы символическим ответом союзников всем, кто возлагал на венскую конференцию послов хоть малую надежду.

В конце марта выяснилось окончательно, что русское правительство не соглашается на принятие пункта об ограничении русских военно-морских сил на Черном море. 29 марта (10 апреля) Нессельроде сообщил об этом особой нотой А.М. Горчакову[1064]. Как только фельдъегерь 4 (16) апреля вручил эту ноту Горчакову, русский посол тотчас же уведомил об этом Буоля. Конференция окончилась. Послы перестали собираться на свои ненужные совещания. Военные действия возобновились под Севастополем с удвоенной силой.

В Петербурге росла тревога. Вот что вычитал новый царь в докладной записке, поданной ему военным министерством в первые же дни после вступления его на престол: «Имеем ли мы действительно две такие самостоятельные армии, которые могли бы угрожать флангам и тылу дерзкого противника, вторгнувшегося из Галиции на Волынь? Южная наша армия после последних передвижений войск из Бессарабии в Крым, можно сказать, уже не существует. Кроме гарнизонов крепостей, остается на Днестре лишь наблюдательный корпус в 34 батальона, который не только не может помышлять о переходе в наступление против колонн неприятельских при вторжении их из Галиции в Подолию или на Волынь, но даже не в состоянии удержаться на Днестре при фронтальном наступлении австрийцев из Молдавии. Он должен будет со всей поспешностью отступать за Буг по направлению на Кременчуг, пока неприятель не успел еще сбить ничтожного 8-батальонного отряда в Брецлаве»[1065]. Мало того: даже и поспешное отступление сопряжено с опасностями. Вот что читаем в самом конце цитируемой записки: «Третий и последний вопрос о том, в каком направлении должна отступать Южная армия: на Кременчуг или на Киев, возбужден запиской генерала Лауница. Но вопрос сей мог действительно подлежать обсуждению только тогда, когда на юге существовала у нас целая армия, которая могла меряться с неприятелем, останавливать его наступление и через то изменять по произволу направление собственного своего отступательного движения».

Такой армии на юге уже нет, слишком много из Южной армии переведено в Крым. Значит, несмотря на явно обозначившийся уже в феврале провал венской конференции, остается до поры до времени игнорировать возросшую угрозу со стороны Австрии и продолжать защиту в Крыму.

Наступила тяжкая, на редкость для Крыма суровая зима с морозами, снегами, с буйными северо-восточными ветрами. Терпел гарнизон в Севастополе, терпела русская армия на Бельбеке, но жестоко страдал и неприятель. Открылись повальные болезни среди осаждающих.

Страшная буря 2 (14) ноября разметала часть неприятельского флота, погибли некоторые суда. Снег то таял и образовывал топи и лужи, то снова все замерзало. Холера и кровавый понос опустошали ряды французской, английской, турецкой армий ничуть не меньше, чем русские войска. Среди солдат осаждающей армии стал явственно замечаться упадок духа, число дезертиров, перебежчиков возрастало.

Тотлебен воспользовался начавшим явно ощущаться ослаблением неприятеля, чтобы не только усилить постоянные оборонительные верки крепости, им же самим в сентябре-октябре созданные, но и расширить и вынести вперед оборонительную линию, устроить ложементы перед редутом Шварца и еще в некоторых местах, а также обеспечить четвертый бастион обширной системой контрмин.

Кроме того, Тотлебен получил от Нахимова указание, что необходимо немедленно устроить новые три батареи, которые должны были бы держать под своим огнем Артиллерийскую бухту: Нахимов убедился, что зимние бури размыли и растрепали то заграждение рейда, которое было устроено из потопленных в сентябре русских кораблей, и, следовательно, союзный флот получил возможность прорваться на рейд и, войдя в Артиллерийскую бухту, бомбардировать Севастополь. Тотлебен выполнил требование Нахимова.

«Служба войск на батареях… по колено в грязи и в воде, без укрытия от непогод, была весьма тягостна», — пишет руководитель оборонительных работ Тотлебен и прибавляет в самом деле ужасающую подробность: «Притом же в продолжение целой зимы наши войска не имели вовсе теплой одежды»[1066]. Теплая одежда своевременно не была изготовлена, так как были почти полностью раскрадены ассигнованные на это суммы. В небольшом количестве одежду все же изготовили — к весне, когда в ней уже проходила надобность, но прибыла она в Крым только в разгар лета, так как были в спешном порядке разворованы и средства, отпущенные на ее транспортирование в Крым. Опоздавшие на полгода полушубки, с которыми не знали, что делать, были тогда же, летом 1855 г., свалены в Бахчисарае, и так как они были сработаны из совсем гнилого материала, то в знойное лето стали быстро разлагаться и догнивать окончательно, так что заражали неслыханно острым зловонием все помещения, куда их свалили в кучу. Тем дело снабжения и окончилось.

Меньше мерзли, но зато испытывали другого рода трудности рабочие, трудившиеся под землей.

Французы вели подкоп под наши укрепления. Тотлебен отвечал им прокладыванием встречных минных галерей.

«Тотлебен провел бульшую часть дня в минах и удостоверился, что неприятель ведет еще один рукав, почти по капитоле (sic! — Е.Т.), работа же в первом рукаве слышнее, чем вчера; у нас все приготовляется для встречи неприятеля. Если же он взрывом своего усиленного горна предупредит нас, то на 4-м бастионе уже назначены охотники Тобольского полка для занятия воронки, и сейчас будет приступлено к ее увенчанью»[1067]. Так писал великий князь Михаил царю 18 января 1855 г., в день удачного взрыва одной из русских мин.

В том же письме Михаил извещает Николая об этом успехе: «Вечер, половина 11-го. Сейчас приехал ординарец Тотлебена лейт. Скарятин с донесением, что тому около часа камуфлет удачно взорван. Заряд был в 12 пуд.; его воспламенили посредством гальванизма; мгновенно на поверхности земли образовалась выпуклость более аршина; не ранее как часа через три можно будет войти в галерею ради сильного дыма, но должно полагать, что неприятельская галерея разрушена значительно»[1068].

Вообще Тотлебен вел зимой энергичную работу под землей, хотя на зарядку мин требовалось много пороху и его становилось все меньше и меньше. Вот что писал Николаю из Севастополя сын его Михаил: «С зарядами мы будем очень экономны до действительной надобности, ибо порох нам дорог, и хотя запасы были большие, но они начинают истощаться, несмотря на весьма умеренную пальбу с бастионов; не мудрено, ибо осада длится уже 6-й «год». Кстати, большая радость на Северной стороне, что ты и на нее распространил твою милость об том, чтобы месяц службы зачесть за год. Уже несколько раз слышна была работа неприятельских минеров из наших галерей, а именно из рукавов 11, 13 и 17-го. Поэтому приготовлены были на оконечностях сих рукавов камуфлеты; в 11-м неприятель так был близок, что даже сквозь забивку слышна была его работа. Вчера вечером в 9 часов были взорваны заряды в рукавах 11 и 13, надо полагать удачно. Наши галереи и забивки все целы. Подробности всего этого ты найдешь в прилагаемой записке и плане. Брат ездил смотреть в город с крыши Волохова дома, я любовался с нашего балкона; взрывы самые были слабо видны, но потом по сигнальной нашей пушке был сделан залп из орудий картечью, из мортир капральствами (гранатная картечь) и из 3-х батальонов, находящихся на 4-м бастионе и прилегающих линиях. Этот страшный огонь был открыт потому, что неприятель после взрыва имеет обыкновенно привычку высовываться из траншеи. Когда опять зарядили орудия, то в течение 5 минут из всех производили батальный огонь. Зрелище было адское, бомбы летали во множестве по всем направлениям. Вскоре неприятель стал бросать в город бомбы, но без большого вреда, а после полуночи опять пускал ракеты, из коих одна пробила крышу Сакена дома и зажгла пол в комнате его спавших адъютантов. Благодаря бога никого не задела, и огонь скоро потушили»[1069].

Чтобы дать читателю более живое представление об этой подземной работе, не сыгравшей в конце концов решающей роли в истории севастопольской осады, но очень опасной и поглощавшей немало сил, приведу запись, сделанную по свежим показаниям участников операций: «20-го февраля слышна была работа неприятельского минера киркою, в полоборота направо от дальней воронки, примерно на расстоянии около 7-ми саж.; 22-го определилась работа ясно. 23-го февраля в 12-ть часов дня произведен взрыв № 8-го из рукава, выведенного на длину одной сажени из колодца дальней воронки, вправо от капитальной галлереи под углом в 45-ть градусов; заряд 12-ть пудов пороху, л. м. с. 20-ть фут. Забивка из мешков по длине рукава 7 фут., колодец и часть воронки засыпаны землею. По заряжению каморы слышна была работа неприятельского минера вправо от галлереи, на расстоянии около 1 саж. Наружное действие было довольно сильное; с 4-го бастиона после взрыва замечен в передовой французской траншее дым; 23-го февраля вечером слышна была работа неприятельского минера долотом из рукава на расстоянии около 2 саж.; 24-го числа работа определилась ясно. 26-го числа, в час и 35-ть минут пополуночи произведен взрыв № 9-ть, заряд 12-ть пудов пороху, л. м. с. 18 фут., забивка из мешков 8-ми саж.; воронка образовалась продолговатая с диаметром 4 и 5 саж., глубина воронки 3 фута; гребень воронки от горизонта 2 фута, длинная ось воронки обращена в сторону, где слышен был неприятельский минер. Забивка уцелела, при взрыве слышен был глухой гул, отдаляющийся к неприятельской ближайшей траншее, а на 4-м бастионе замечено было сильное сотрясение.

27-го февраля слышна была работа неприятельского минера из рукава V, прямо пред головою рукава, примерно на расстоянии до 6 саж.; кроме того, слышна была работа влево от предыдущей, но очень глухо. 2-го марта работа неприятельского минера определилась ясно.

3-го марта в 11 час. вечера произведен взрыв № 10-го, заряд 12-ть пудов пороху, л. м. с. 20 фут., забивка из мешков 8 саж. Воронка образовалась продолговатая, диаметр 3 и 2 саж., глубина воронки 1 фута. Поверхность земли вздулась и опять опустилась. Наружное действие чрезвычайно слабое, а внутреннее весьма сильное, забивка уцелела. При взрыве замечено на 4-м бастионе сотрясение и слышен был глухой гул; работа неприятельского минера киркою до самого взрыва слышна была через желоб гальванического проводника».

Такова была реляция начальника штаба, генерал-майора Семякина[1070].

Солдаты, матросы и севастопольские рабочие даже и в легкой одежде продолжали, к восторгу Тотлебена, работать суровой зимой с полным усердием и преданностью делу, несмотря на морозы, снега, дожди, новые морозы и новые оттепели. Рабочие куска не доедали и ночей не досыпали, спеша на землекопные работы у бастионов, откуда часто возвращались искалеченными, а иногда и вовсе не возвращались. Жены носили им обед на бастионы, и случалось, что их разрывало на куски вместе с мужьями. Об этом есть ряд документальных свидетельств. Самые важные из этих предпринятых зимой работ над созданием вынесенных вперед, по направлению к неприятелю, контрапрошей были устроены в феврале. Это были прежде всего два укрепленных редута, предназначенных защищать подступы к Малахову кургану, на высотах за Килен-балкой, а затем созданный спустя 15 дней люнет на небольшом холме, который высился уже непосредственно впереди Малахова кургана.

Первый редут был заложен в ночь с 9 на 10 февраля, и так как в его устройстве участвовали главным образом люди Селенгинского полка, то этот редут, отстоявший от передовой французской укрепленной параллели всего на 400 сажен, стал называться Селенгинским. Генерал Александр Петрович Хрущев, командовавший полком с приданными ему в помощь тремя батальонами Селенгинского полка, блестяще выполнил свою работу под упорным штуцерным огнем французов, заметивших, хотя и слишком поздно, смелую русскую затею. Ровно через два дня, в ночь с 11 на 12 февраля, Селенгинский полк, под начальством того же Хрущева, продолжал и устраивать и укреплять Селенгинский редут. Французы с большими силами тотчас же обрушились на этот редут, но селенгинцы и волынцы, предводимые Хрущевым, не только отбили зуавов и другие отборные французские части, но и прогнали их до французской линии. Своевременно, очень дальновидно и умело поставленные Нахимовым корабли «Чесма» и «Владимир» в разгаре боя открыли учащенную стрельбу по французским резервам. В ночь с 16 на 17 февраля, несколько левее Селенгинского и еще ближе к неприятелю (уже в трехстах всего саженях от французов), был заложен второй редут — Волынский.

Не довольствуясь этим, Тотлебен с неслыханной быстротой устроил еще линию небольших укреплений, «ложементов», перед обоими редутами[1071]. Укрепившись здесь, Тотлебен обратил свое внимание на третью часть общей, поставленной им себе задачи, состоявшей в том, чтобы оградить подступы к Малахову кургану, от целости которого зависели спасение или гибель Севастополя. Эта третья часть задачи заключалась в том, чтобы укрепить холм, непосредственно стоявший перед Малаховым курганом. В ночь с 26 на 27 февраля сюда явились три батальона Якутского полка, и разбивка укрепления была успешно начата. Тотлебен признал «выгодным устроить здесь укрепление вроде отрезного редана, открытого с горжи»[1072], другими словами, это был не замкнутый со всех сторон редут, вроде Селенгинского или Волынского, а люнет, открытый с тыловой стороны (обращенной к своей, русской оборонительной линии) и обстреливавший неприятеля с трех «фасов» — правого, среднего и левого, образовавших между собой тупые углы. В честь Якутского полка люнет стал называться Камчатским. С тех пор в течение второй половины февраля, весь март, апрель, май главные усилия французов и англичан, сначала не сумевших помешать устройству обоих редутов и люнета, а потом оказавшихся бессильными отнять их у русских повторными натисками, были направлены именно на эту цель. Без Малахова кургана им никогда не взять Севастополя, а пока Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет в руках русских, до тех пор не взять союзникам никогда Малахова кургана. Это многие из них видели ясно еще до замены Канробера генералом Пелисье.

Упорнейшая борьба закипела вокруг этих выдвинутых непосредственно против неприятеля трех укреплений. С большим трудом и потерями союзникам удалось в самом конце марта, после интенсивнейшей бомбардировки и повторных атак, ворваться в ложементы впереди пятого бастиона и редута Шварца, и после того, как русские дважды штыками выгоняли их оттуда, они в ночь с 1 на 2 апреля все-таки разрушили некоторые ложементы окончательно. Но оба редута и Камчатский люнет и в апреле оставались в руках русских, хотя снарядов у защитников Севастополя становилось мало, пороху не присылали, приходилось в разгаре боев думать об экономии и слабее, чем нужно, отстреливаться. Да и людей становилось мало, и солдаты, рядовое офицерство, матросы со своими лейтенантами лезли прямо в огонь, не щадя себя.

Нахимов вынужден был в особом приказе напомнить, что нужно быть поскупее в трате этих трех драгоценностей: крови, пороха и снарядов. 2 марта 1855 г., в день назначения своего на должность командира порта и военного губернатора, он издал приказ по гарнизону Севастополя, где напоминал «всем начальникам священную обязанность, на них лежащую, именно предварительно озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было ни одного лишнего человека не только в открытых местах и без дела, но даже прислуга у орудий и число людей для различных работ были ограничены крайней необходимостью. Заботливый офицер, пользуясь обстоятельствами, всегда отыщет средства сделать экономию в людях и тем уменьшить число подвергающихся опасности. Любопытство, свойственное отваге, одушевляющей доблестный гарнизон Севастополя, в особенности не должно быть допущено частными начальниками… Я надеюсь, что господа дистанционные и отдельные начальники войск обратят полное внимание на этот предмет и разделят своих офицеров на очереди, приказав свободным находиться под блиндажами и в закрытых местах. При этом прошу внушить им, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству, и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему и честь умеющему отличить ее в своих поступках от первого. Пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз повторить запрещение частой пальбы. Кроме неверности выстрелов — естественного следствия торопливости, трата пороха и снарядов составляет такой важный предмет, что никакая храбрость, никакая заслуга не должны оправдать офицера, допустившего ее».

Горчаков быстро утратил тот небольшой запас бодрости, с которым прибыл в Севастополь.

Так судили внимательные очевидцы.

Упорная борьба из-за двух редутов и люнета продолжалась, но, кроме нового успеха французов на контрапрошах перед редутом Шварца 20 апреля, союзники ничем похвастать не могли. Эти занятые союзниками ложементы были устроены одна линия в 50, а другая сзади в 75 саженях от французских батарей (т. е. в 25 саженях позади первой линии). Тотлебен довольно ясно дает понять, что как раз эти ложементы были созданы не по его инициативе, а из других источников мы знаем, что инициатива тут принадлежала самому Горчакову и его штабу, а назначенный командовать прикрытием их генерал Хрущев, один из лучших командиров Севастополя, не одобрял ложементов в этом месте и не считал возможным их долго удерживать. Некоторые из них и продержались всего неполных девять дней.

Но этим успехи союзников в апреле и ограничились. В союзном лагере стали даже подумывать о попытке большой операции с моря. Но еще с середины февраля Нахимов, считаясь с тем, что зимняя непогода сильно испортила заграждения из потопленных в сентябре пяти кораблей, затопил новую партию судов: корабли «Двенадцать апостолов», «Ростислав», «Святослав», «Гавриил» и два фрегата «Мидия» и «Месемврия». Проход неприятеля в рейд снова стал невозможен.

В Париже были уже давно раздражены и обеспокоены. Неожиданное яростное сопротивление русских в Севастополе грозило совсем изменить намеченный план дальнейшего развития военных действий. К середине мая (6 (18) мая. — Е.Т.) прибыли в Крым французские резервы; еще за несколько дней до того, 26 апреля (8 мая), в Балаклаву привезены были 15 000 солдат Сардинского корпуса, присланные сюда на смерть Кавуром, министром Сардинского королевства, желавшим снискать этим милость Наполеона III в недалеком уже будущем, когда должен был встать вопрос об освобождении Ломбардии и Венеции от австрийского владычества.

Наполеон III не скрывал ни своего беспокойства, ни недовольства действиями Канробера. Генерал Реньо де Сен-Жан д'Анжели привез в Крым не только резервы: он привез также отставку главнокомандующего. Он высадился на берег 6 (18) мая, а на другой день, 7 (19) мая, по окончании военного совета, где были выслушаны категорические повеления Наполеона III, Канробер заявил, что он отправляет в Париж просьбу об отставке. На его место был назначен и тотчас же вступил в должность главнокомандующего генерал Пелисье, прославившийся своей долгой войной с арабами в Алжире, своими очень успешными и весьма зверскими действиями в этой постепенно завоевываемой стране. Это был очень энергичный, талантливый и во всех отношениях способный военный человек. В армии у него было прозвище «коптитель» (1'enfumeur), так как в Алжире он однажды задушил дымом загнанное в пещеру население целой деревни. В этом способе знакомить арабов с французской цивилизацией Пелисье был лишь «основоположником». Он нашел многочисленных подражателей среди своих коллег.

Ко времени назначения Пелисье Наполеон III стал смотреть на войну в Крыму гораздо оптимистичнее, чем смотрел на нее в течение всей зимы и весны 1855 г.

Вот что нужно тут вкратце напомнить.

Генерал-адъютант Ниель, саперный генерал, прибывший в январе 1855 г. в лагерь под Севастополем, через 20 дней уехал, увозя с собой твердое убеждение, что Севастополь взять штурмом не удастся. Он знал, что союзники имеют в Крыму 83 000 человек, что они ждут в близком будущем подкреплений, что вскоре Сардинское королевство (Пьемонт) вступит в войну и пришлет 15 000 человек, и все-таки предпринимать штурм Ниель считал безумием, хотя русских, по его мнению, в Крыму было (в феврале) лишь около 60 000, а в Севастополе — не больше половины этого числа.

Наполеон III получил доклад Ниеля и телеграфировал ему приказ «немедленно вернуться под стены Севастополя». Ниелю было дано при этом знать, что, может быть, сам император французов явится в Крым.

Некоторые дипломаты, жадно следившие в Париже за сменой настроений Наполеона III, начали в феврале-марте 1855 г. высказывать (конечно, в доверительных сообщениях) предположение, что император не прочь окончить войну. Это было совсем неосновательным преувеличением. Наполеон III слишком связал судьбу империи и участь своей династии с русской войной, чтобы отказаться от предприятия в целом. Да и Англия на это не пошла бы. Но в императорском окружении порой могли высказываться мысли о том, что незачем дольше даром терять людей под Севастополем, когда можно перенести войну в другое место, например к Перекопу, и отрезать весь Таврический полуостров от России. Речь шла, таким образом, вовсе не о конце войны, но только о возможном прекращении осады Севастополя.

Из Англии с беспокойством следили за всеми этими настроениями в Тюильрийском дворце. 14 апреля 1855 г. Наполеон III в сопровождении императрицы Евгении и блестящей свиты явился в Лондон с официальным визитом. Он был принят при неслыханных излияниях чувств, овациях и манифестациях. Несметные массы народа приветствовали его появление оглушительными возгласами. Столица и главные города были иллюминованы. Английский двор в течение всей недели пребывания императора оказывал ему небывалые почести. Например, во время торжественной церемонии королева Виктория, низко нагнувшись, застегнула собственноручно на императорской икре золотую с бриллиантами пряжку ордена Подвязки, высшего из британских знаков отличия.

Дело в том, что очень уж боялся Пальмерстон каких-либо неожиданных сюрпризов, всегда возможных со стороны высокого гостя, который хоть и поговаривал об активизации военных действий и даже о своей поездке в Крым, но явно лишился после смерти Николая одного из стимулов своей вражды к России. Не ведет ли новый кавалер ордена Подвязки тайных переговоров с Александром Николаевичем, как о том ходили уже слухи? Правда, Наполеон в течение всех семи дней пребывания в Лондоне и Виндзоре был очень милостив и ласков. «Как я счастлива, что познакомилась с этим необыкновенным человеком. Нельзя не любить его, совсем невозможно не восхищаться им!» — писала сгоряча в своем дневнике Виктория. Но многоопытный Пальмерстон обычно больше всего и начинал бояться Наполеона III именно тогда, когда его величество становился слишком уже любезным и преувеличенно очаровательным.

Тем не менее на этот раз беспокоиться английскому премьеру было еще рано. До взятия Севастополя Наполеон III на мир идти не хотел. Он все более и более раздражался малоуспешностью военных действий в Крыму и решил активизировать осаду.

Если относительно чего-либо Нахимов совершенно сходился в мнениях с главнокомандующим князем Горчаковым, то именно относительно того, что наиболее тяжкие испытания лежат не позади, а еще впереди. В Крыму, да и в Петербурге правильно оценили реальное значение лондонского императорского визита.

Весна ведь не принесла особого облегчения осаждающей армии, — и отставка Канробера была не только демонстрацией немилости императора к генералу, не умеющему взять Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет и сломить отчаянное сопротивление русских, но и выражением недоверия верховного властелина ко всему, что творилось во французской армии.

Болезни, холод, русские ядра и пули косили осаждающих. Энергия севастопольского гарнизона, выстроившего в самых невероятных условиях, буквально под дождем ядер и штуцерных пуль, Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет и три месяца отбивавшего все нападения на них, посеяла в осаждающих чувство растерянности, которого не было даже в тяжелом морозном январе 1855 г. Но тут на помощь неприятелю явился дипломатический шпионаж. «В мае 1855 г. в Париже отчаивались взять Севастополь и уже готовились остановиться на крайнем решении снять осаду, когда правительство императора (Наполеона III. — Е.Т.) неожиданно, посредством таинственных откровений, узнало, что Россия уже истощила свои средства и что ее армии изнемогают…»

Эти таинственные откровения ничего таинственного для историка теперь уже не представляют. Прусский военный атташе в Петербурге граф Мюнстер, «в частных письмах» своему «другу» генералу фон Герлаху в Берлин, передавал все, о чем в его присутствии непозволительно и безответственно выбалтывалось при русском дворе и в аристократических салонах русской столицы, и все, что он добывал также всякими иными средствами. А французский посол в Берлине маркиз де Мустье купил копии этих «дружеских» писем у выкравшего их сыщика и переслал их в Париж Наполеону III, как раз когда русские два редута и Камчатский люнет приводили того в смущенье своей непреоборимостью. «Предвидели, что если неприятелю (т. е. русским. — Е.Т.) удастся прочно укрепиться на некоторых отдельных пунктах, а именно перед Малаховым курганом и Корниловым бастионом, то его огонь сделается непреодолимым, его снаряды будут перелетать через гавань и будут достигать до северного берега (бухты. — Е.Т.). Тогда счастье улыбнулось императору (Наполеону III. — Е.Т.): в тот час, когда он считал уже все скомпрометированным, он узнал, что он выиграл партию»[1074].

Едва в Париже были получены из Берлина эти известия о приближающемся истощении русских ресурсов, как в официальном органе французской империи «Монитор» появилась ликующая статья о близости победы, а из Тюильрийского дворца и военного министерства полетели к генералу Пелисье настойчивые требования прежде всего немедленно покончить с войной, и покончить следующим образом: напасть на русскую армию, стоящую на Бельбеке, разгромить ее, затем окружить Севастополь также и с Северной стороны и принудить город к скорой сдаче. Но Пелисье имел уже свой план, состоявший в том, чтобы не делать ничего похожего на то, чего требовал император, а вместо этого как можно быстрее покончить с тремя русскими контрапрошами и, взяв их, овладев, в частности, Камчатским люнетом, штурмовать затем Малахов курган.

Тотлебен и Нахимов совсем ничего не знали об этой смене настроений в Тюильрийском дворце, о противоречиях и несогласиях между Наполеоном III и Пелисье, но зато очень твердо усвоили мысль, что французы хотят покончить с этими тремя русскими контрапрошами, и поэтому готовились к новым тяжким боям.

Ни Тотлебен, ни Нахимов, ни даже более их знающий двор и штаб Васильчиков не подозревали, до какой степени плохо охраняются именно в Петербурге самые важные севастопольские военные секреты. Николай и его преемник чувствовали себя окруженными предательством и кроющейся где-то во тьме изменой.

К самому концу жизни Николай иногда просто терялся, не зная, кому же доверять. Из русских выходят декабристы. Из военных немцев декабристов не бывает, но кто же их знает, — может быть, они по-другому неблагополучны. В Инженерном замке под десятью запорами стояла громадная, в четыре-пять квадратных саженей, детальная модель севастопольских укреплений — предмет опаснейший, государственная тайна, в самом деле, жизненного значения. И вот Николаю доносят, что генерал фон Фельдман, комендант Инженерного замка, так хорошо бережет модель, что «каких-то два господина» могли туда проникнуть и «делали заметки в своих записных книжках». Вне себя государь мчится на место преступления и бешено налетает на Фельдмана: «Как ты осмелился, старый дурак… нарушать мое строжайшее приказание о моделях? Как ты осмелился пускать туда посторонних, когда и инженерам я не доверяю эти вещи? До такой небрежности довести, что с улицы могли забраться лица, совершенно неизвестные? Для того ли я поставил тебя здесь комендантом? Что ты, продать меня, что ли, хочешь?.. Я не пощажу твоей глупой лысой головы, а отправлю туда, где солнце никогда не восходит! Если тебе я не могу довериться, то кому же, после того, мне верить?»[1075]

Этот отчаянный вопрос Николай задавал не только коменданту Фельдману. Царь знал, что его продают и покупают именно те, кто ближе всех к нему стоит. История с генералом Фельдманом произошла очень незадолго (Эвальд, присутствовавший при этой сцене, утверждает, что за несколько дней) до смерти Николая. Можно полагать, что информация из Инженерного замка попала в руки Наполеона III почти одновременно с петербургскими письмами Мюнстера.

«В Севастополе по-прежнему; только не знают теперь, что делать с Камчатским редутом. Выдвинули его — и ежедневная потеря огромная, он подвержен огню с трех сторон. Неприятель из ничтожных траншей понастроил сильные батареи на Сапун-горе по покатостям к Килен-балке. Находили затруднительным взять эту высоту, когда не было ни одного орудия, теперь она вооружена очень сильно, и продолжают работы», — пишет генерал Семякин уже отставленному Меншикову. Он пишет так, будто он совсем ни при чем в содеянных ошибках, тогда как он, в качестве начальника штаба у Меншикова, занимал одно из главных командных мест[1076].

Нахимов понимал громадное значение Камчатского люнета и именно поэтому мог не сомневаться, что французское верховное командование изо всех сил будет стараться с ним покончить. Перед этим люнетом были отборные французские войска, обильно снабженные саперными силами.

В ночь с 22 на 23 марта генерал Хрулев с 11 батальонами морской пехоты напал на французские и английские траншеи, расположенные перед Камчатским люнетом и двумя редутами. Русские ворвались в неприятельские траншеи и после отчаянной борьбы разрушили часть укреплений, которые французы начали возводить против люнета. Эта вылазка оказалась очень кровопролитной. Совершив то, что имелось в виду, русские вернулись на люнет. Собственно в эту ночь отряд Хрулева выполнил не одну, а последовательно три вылазки. Русские потери в общем были равны 387 человекам убитыми и около 1000 ранеными. Общие потери французов и англичан достигали, несомненно, большей цифры, чем официально показанная (доходившая до 600 человек). Через день после этого побоища, по соглашению между Остен-Сакеном и генералом Канробером, было заключено перемирие для опознания и уборки трупов людей, павших в предшествующую кровавую ночь. Во время перемирия русские и французы очень дружески, почти ласково, беседовали друг с другом. Те и другие обменивались взаимными благодарностями за гуманное, заботливое отношение к пленным. Французы и англичане, замечу к слову, в течение всей войны и после войны не переставали с теплым чувством (иногда просто с восторгом) вспоминать, как русские относились к пленным, как священна для русских была личность раненого, беспомощного врага, попавшего в их руки. «Трогательным и благородным, характерным для русских», как выражается Базанкур, был не только тот эпизод (забота о капитане Креспе), о котором этот французский летописец осады повествует. Такие эпизоды и в самом деле были типичными и характерными.

Пережившим время выкалывания глаз и сожжения живьем советских воинов презренными извергами подлой гитлеровской орды особенно отрадно вспомнить, как сто лет назад воевали люди, которые не забывали, что безоружный, истекающий кровью враг уже перестал быть врагом.

Нахимов ставил лучших офицеров для наблюдения за всеми попытками французов приблизиться к люнету. И офицеры и солдаты этого русского наблюдательного поста погибали быстро, один за другим.

Вот что писал Нахимов 24 марта 1855 г. отцу одного из погибших на этом опасном посту: «Доблестная военная жизнь ваша дает мне право говорить с вами откровенно, несмотря на чувствительность предмета. Согласившись на просьбу сына, вы послали его в Севастополь не для наград и отличий, движимые чувством святого долга, лежащего на каждом русском и в особенности моряке. Вы благословили его на подвиг, к которому призвали его пример и внушения, полученные им с детства от отца своего; вы свято довершили свою обязанность, он с честью выполнял свою. Почетное назначение — наблюдать за войсками, расположенными в ложементах перед Камчатским люнетом, — было возложено на него как на офицера, каких нелегко найти в Севастополе, и только вследствие его желания. Каждую ночь осыпаемый градом пуль, он ни на минуту не забывал важности своего поста и к утру с гордостью мог указывать, что бдительность была не даром: с минуты его назначения неприятель, принимаясь вести работы тихой сапой, не продвинулся ни на вершок. Несмотря на высокое самоотвержение его, ни одна пуля его не задела, а всевышнему богу угодно было, чтобы случайная граната была причиной его смерти, — в один час ночи с 22 на 23 число он убит… В Севастополе, где весть о смерти почти уже не производит впечатления, сын ваш был одним из немногих, на долю которых досталось искреннее соболезнование всех моряков и всех, знавших его; он погребен в Ушаковой балке; провожая его в могилу, я был свидетелем непритворных слез и грусти окружающих. Сообщая эту горестную весть, я прошу верить, что вместе с вами и мы, товарищи его, разделяем ваши чувства; прекрасный офицер, редких душевных достоинств человек, он был украшением и гордостью нашего общества; а смерть его мы будем вспоминать, как горькую жертву, необходимую для искупления Севастополя. Оканчивая письмо, я осмеливаюсь просить вас доставить мне случай хотя косвенным образом быть полезным его несчастной супруге и ее семейству»[1077].

Судьба люнета была предрешена: 8 (20) мая Пелисье объявил начальнику инженеров генералу Ниелю о подготовляющемся штурме на «Зеленый холм» (Камчатский люнет). «Напасть на Зеленый холм? Да можно ли об этом думать? Ведь это сбудет целое сражение!» — воскликнул Ниель. «Что же, это и будет целое сражение!» — ответил Пелисье. Спустя несколько дней после этого разговора наступила развязка.

Главнокомандующий французской армией генерал Пелисье с генералами Ниелем, Трошю, Фроссаром, Бере и всем своим штабом прибыл за час до начала штурма (26 мая (7 июня). — Е.Т.), направленного на Камчатский люнет. Сигнал к штурму был дан генералом Боске вскоре после 6 часов. «Ураган картечи» с Камчатского люнета встретил, по словам барона де Базанкура, штурмующие колонны. «Сопротивление было ужасно, русские сражаются отчаянно, ружейный огонь в упор повергает на землю первые ряды»[1078]. Когда французы ворвались на люнет, полковник Брансьон, вбежавший на люнет первым, водрузил было французский флаг — и тут же был убит наповал. Как будет рассказано ниже, Нахимов с уцелевшими еще матросами и солдатами отступил к куртине у Малахова кургана — и вот что случилось далее, по словам французских участников сражения. Французы бросились преследовать отступавший из Камчатского люнета отряд и «пытались проникнуть в ров Малаховской батареи вместе с ними (отступившими русскими. — Е.Т.)… Но внезапно бурная стрельба поражает их и в одно мгновенье устилает землю нашими (французскими. — Е.Т.) убитыми солдатами… Вскоре наша (французская. — Е.Т.) неосторожная колонна принуждена податься назад перед значительными силами, которые идут прямо на центр атакующих… Камчатский редут не мог еще представить никакого убежища против возвращающихся русских: внезапный взрыв загромоздил редут бревнами, досками, горящими мешками, — и этот важный пункт, так доблестно взятый нашими войсками и на котором уже развевалось знамя с французским орлом, снова был занят русскими»[1079].

Это и была атака Хрулева, опрокинувшая французов и выбившая их в несколько мгновений из Камчатского люнета. Французский патриотизм заставил лишь летописца событий назвать русские силы, отобравшие снова Камчатский люнет, «значительными», — у французов в этот момент сил было гораздо больше.

Таков короткий рассказ французского наблюдателя.

Вот что говорят русские источники, дающие гораздо больше подробностей, но в общем не противоречащие французским и английским свидетельствам.

Спасли его Нахимов и Хрулев, который, замечу к слову, был сюда переведен тем же Нахимовым, понимавшим лучше всех значение этой линии и ставившим сюда самых лучших командиров, которыми только располагал. Цитируемый автор неточно называет Камчатское укрепление «редутом»; это был не редут, а люнет, так как был укреплен лишь с трех сторон, а его «горжа», четвертая сторона, повернутая к постоянным севастопольским веркам, как уже сказано, была оставлена открытой.

Этот штурм двух редутов и Камчатского люнета, нужно тут же сказать, был подготовлен начавшимся накануне, 26 мая (7 июня), новым, колоссальных размеров общим бомбардированием Севастополя и всех его укреплений, и уже с самого начала было ясно, что французской и английской артиллерией особое внимание обращено именно на Селенгинский и Волынский редуты и на Камчатский люнет. Против Камчатского люнета был сосредоточен огонь 48 неприятельских орудий. Перебита была к вечеру большая часть артиллерийской прислуги, разрушены и сбиты в кучу почти все амбразуры. Английские орудия, точно пристрелявшись, уничтожили бруствер первого фаса и подбили несколько орудий. Отстреливаться к концу дня с Камчатского люнета стало почти невозможно. Временно был приведен к молчанию и лежащий за Камчатским люнетом Малахов курган. На другой день, 26 мая, с рассвета неприятельский огонь возобновился с новой силой, — он, впрочем, и ночью ослабел не очень значительно. Подверглись на этот раз, с утра уже, страшному опустошению и Волынский, и Селенгинский редуты, и Малахов курган.

Но вот с трех часов дня вдруг все английские батареи, которые до сих пор с утра 26-го били по Малахову кургану, сразу прекратили обстрел Малахова и повернулись против Камчатского люнета, так страшно пострадавшего накануне и еще не восстановленного, несмотря на все ночные усилия его уцелевших защитников. Тут-то и сказалось гибельное, совершенно бессмысленное распоряжение Жабокритского, с такой беспечной легкостью одобренное штабом гарнизона за четыре дня до того, 22 мая, и включенное в диспозицию. «Этой диспозицией были ослаблены до крайней степени» (слова Тотлебена) именно те части, которые должны были защищать оба редута и люнет: на Волынском и Селенгинском редутах Жабокритский оставил в общей сложности один батальон численностью в 450 человек, т. е. по 225 человек на редут. А на Камчатском люнете он поставил 350 человек. Из этих 350 человек часть была истреблена 25 и 26 мая губительной непрерывной бомбардировкой.

И вдруг, перед вечером 26 мая, по русской линии пронесся грозный слух, что французы готовят штурм обоих редутов и Камчатского люнета. Измученной уцелевшей горсточке людей, защищавших Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет, — которых, как сказано, еще до двухдневного адского огня было в общей сложности 800 человек, а теперь, к вечеру 26-го, оставалось в лучшем случае человек 600, — предстояло выдержать специально против нее направленный штурм. А силы, которые генерал Пелисье отрядил для штурма, были подавляюще огромны: минимальный подсчет их дает 35 000 человек (Тотлебен считает от 35 до 40 000). Из них специально против Камчатского люнета Пелисье направил большую часть — 21 батальон, тогда как против Селенгинского и Волынского редутов вместе — 18 батальонов. Мало того, против Камчатского люнета были направлены отборные войска. Из 21 батальона, которым было велено овладеть Камчатским люнетом, два батальона были из императорской гвардии Наполеона III.

Положение наших войск было отчаянное. Когда сигнальщики с наблюдательных постов к вечеру 26 мая заметили сбор и движение во французских траншеях и одновременно получили сведения от перебежчиков, что нужно ожидать немедленного штурма, все устремились за распоряжениями к генералу Жабокритскому, к ответственному виновнику безобразного ослабления редутов и люнета, к человеку, отдавшему их на гибель. Но, узнав о готовящемся штурме, генерал Жабокритский внезапно объявил, что ему нездоровится, и, бросив все на произвол судьбы, не сделав никаких распоряжений, уехал от назойливых вопросов, не теряя золотого времени, на другой конец города.

Ни Нахимов, ни Тотлебен не обвиняли Жабокритского в прямой измене, в чем его подозревали тогда и позже многие. Тотлебен осторожно пишет: «Но, вместо того, чтобы принять меры для усиления гарнизонов этих укреплений, генерал Жабокритский рапортовался больным и уехал на Северную сторону»[1081].

Осип Петрович Жабокритский изменником не был, хотя и воспитывался в католическом монашеском духовном училище отцов базильянов и во время польского восстания 1831 г., будучи штабс-капитаном русской армии, оказался, после одной стычки его отряда с поляками (при реке Мухавце, 29 марта 1831 г.), в плену у поляков. Все это, разумеется, нисколько не доказывает его измены и сознательной вины в гибели двух редутов и Камчатского люнета, и никаких аргументов и доказательств измены его обвинители не приводят. Дело было вовсе не в «измене», а в недомыслии, бездарности, военной невежественности, полном равнодушии к делу, моральной дряблости — словом, в типичных свойствах военного карьериста николаевского времени, свойствах, нисколько карьере не вредивших, а скорее помогавших.

Наконец, убегая на Северную сторону, Жабокритский, может быть, успокаивал свою совесть надеждой, что, авось, редуты и люнет не погибнут: остались пока вот эти Нахимовы, Хрулевы и Тотлебены, которые всюду суются, у которых еще пока не снесло ядром голову, как у Истомина, и не отбило внутренностей, как у Корнилова, и которые каким-то образом обыкновенно выручают и поправляют дело, сколько бы его ни портить. По крайней мере у Меншикова, а потом у Остен-Сакена и Горчакова подобное умонастроение можно уловить вполне явственно и в их действиях и в их переписке. Во всяком случае Жабокритский вполне одобрял перед своим собственным отбытием на Северную сторону передачу начальства над войсками угрожаемого участка (Корабельной стороны) генералу Хрулеву. Но на этот раз все было так основательно испорчено, что никакое геройство Нахимова и его матросов, Хрулева и его солдат не помогло.

В начале 7-го часа вечера 26 мая, когда французы бросились штурмовать оба редута и Камчатский люнет и штурмующие колонны, в составе двух полных бригад, после отчаянной схватки выбили прочь несколько сот защитников Селенгинского и Волынского редутов, Хрулев быстро подтянул подкрепления и остановил дальнейшее продвижение французов, нанеся неприятелю тяжкие потери, и сам страшно потерпел от ружейного и орудийного огня.

Нахимов, едва только узнав о готовящемся штурме, помчался на место действия и явился на самый опасный из всех угрожаемых пунктов — на Камчатский люнет. Не успел он соскочить с лошади и подойти к батареям, как начался штурм люнета. Нахимов поднялся на вышку и с банкета убедился, что неприятель идет штурмовать люнет в огромных силах, разом с трех сторон. Матросы встретили штыками и оружейным огнем ворвавшихся в люнет зуавов и французских гвардейцев. Как и все прочие свидетели, Тотлебен приписывает безудержную ярость совсем безнадежной с самого начала защиты Камчатского люнета присутствию Нахимова: «Матросы, одушевляемые присутствием любимого начальника, с отчаянием защищали свои орудия»[1082]. Непонятно, как в этой отчаянной свалке, где на каждого русского матроса приходилось человек десять французов, не был убит или взят в плен Нахимов. Его высокая сутулая фигура в сюртуке с золотыми эполетами, которых он и тут, отправляясь на штурм, не пожелал снять, — бросалась в глаза прежде всего атакующему неприятелю.

Но вот новая французская часть обошла Камчатский люнет с тыла. Уцелевшая кучка матросов и солдат окружила Нахимова, пробила себе дорогу отступления штыками и остановилась за куртиной, шедшей от Малахова кургана до второго бастиона. Французы решили выбить оттуда Нахимова с его кучкой. Малахов курган в это время почти не отвечал на огонь неприятеля, овладевшего и Селенгинским, и Волынским редутами, и Камчатским люнетом и уже поведшего обстрел Малахова кургана с самого близкого расстояния. Хрулев, подоспевший с быстро собранными им резервами, спас Малахов курган и отбил у французов отчаянной штыковой атакой Камчатский люнет. Но новой контратакой французы снова им овладели.

Нахимов уже перешел со своим отрядом из куртины на Малахов курган и сейчас же открыл сильный артиллерийский огонь по занятому французами вторично Камчатскому люнету.

Приведем в дополнение к уже сказанному некоторые документальные подробности и пояснения, которые могут сделать данную только что общую картину более яркой и, главное, еще более точной.

Французы громили люнет уже давно, беспрерывно и беспощадно. Каждый день уносил много жизней, но подходила новая смена. Когда наступил момент штурма, французы направили, как уже сказано, на люнет подавляющие силы. Вот что читаем в дневнике, веденном командиром люнета Тимирязевым (26 мая): «Шесть часов пополудни… Признаюсь, положение было самое незавидное того, кто должен был защищать редут: 125 человек команды и надежда на помощь божью — вот были данные, на которых я полагал защиту люнета. Но вдруг невидимо господь послал люнету Павла Степановича, который не задумался в эти критические минуты навестить тех, которым совет его был необходим. Адмиралу сопутствовал адъютант царя, лейт. Финьгаузен. В коротких словах передал адмиралу положение своего люнета и неизбежность штурма. Но все-таки он приказал показать повреждение в артиллерии. Едва лишь прошли 15-е орудие, как доклад вахтенного офицера мичмана Харламова о наступлении неприятеля заставил меня просить адмирала удалиться и прислать подкрепления. Но, не внемля просьбе моей, адмирал, обнажая кортик, вскочил на банкет. Просьбу я повторил второй раз, уверив его, что бесполезно его пребывание, — все, что можно будет сделать для защиты люнета, будет исполнено. Удивило меня то, что адмирал в первый раз послушал убеждений. Не раз случалось мне говорить ему при посещении люнета, когда он, взойдя на банкет, довольно долго стоял открытым до половины груди. Обыкновенно в ответ его слова были: «Сойдите сами, если хотите». Иногда он варьировал: «Я вас не держу»»[1083].

Нахимов был, таким образом, на Камчатском люнете в грозные часы, когда французы пошли на приступ окончательно разрушенного предшествующими бомбардировками укрепления.

Адмирал лично убедился в абсолютной невозможности держаться далее на люнете, и когда израненный, случайно уцелевший командир люнета лейтенант Тимирязев просил потом о назначении над собой следствия, Нахимов ответил самой лестной хвалой.

Привожу здесь эту переписку, потому что всякая попытка изложения ее может только ослабить общее впечатление.

Нахимов поспешил ответить израненному Тимирязеву одним из тех писем, которыми он умел награждать этих обреченных на гибель людей, своих лучших соратников:

С Камчатским люнетом пали 26 мая и два редута, созданные одновременно, Волынский и Селенгинский.

На другой день Нахимов собрал у себя военный совет и поставил вопрос: делать ли усилия, чтобы отобрать у французов эти редуты, или оставить их в руках неприятеля? Решено было оставить неприятелю. Предвиделся новый отчаянный общий штурм Севастополя. Все знали, зачем назначен в качестве главнокомандующего французской армией, вместо уволенного Канробера, генерал Пелисье и какие ему даны инструкции от Наполеона III. Тратить силы и вконец изнурять войска на труднейшее дело обратного завоевания трех редутов Нахимов не считал нужным.

При боях у Камчатского люнета Нахимов был контужен. Он знал, что потеря этих трех контрапрошей произвела удручающее впечатление на офицеров, — и он ставил им в пример никогда не унывавших матросов и солдат. «Нет-с, у нас тут нет уныния и быть не может. Я бы на месте главнокомандующего расстрелял того, кто приводит в уныние. А что они будут теперь бить наши корабли — пускай бьют-с, не конфектами, не яблочками перебрасываемся. Вот меня сегодня самого чуть не убило осколком, — спины не могу разогнуть, да это ничего еще, слава богу не слег».

Наблюдавшие поведение Горчакова и его начальника штаба Коцебу в деле защиты Волынского и Селенгинского редутов и Камчатского люнета возмущались легкомыслием, с каким высшее командование путало и портило дело. «Мудрое распоряжение главного штаба Крымской армии обеспечило союзникам взятие Волынского, Селенгинского редутов и Камчатского люнета, — читаем мы в черновых заметках Ухтомского. — В ожидании их штурма отозван был командующий войсками Корабельной слободы генерал Хрулев и вместо него назначен был генерал Жабокритский, поляк, не сочувствующий войне с французами. По представлению этого генерала 22 мая гарнизоны означенных редутов были ослаблены до последней крайности. Вследствие такого распоряжения главного штаба эти редуты были отданы на жертву неприятелю, также вся левая часть обороны поставлена была в беззащитное положение. Когда с наблюдательных постов 26 мая замечена была готовность неприятеля штурмовать означенные укрепления, то, вместо того чтобы послать им помощь, Жабокритский подал рапорт больным и уехал на Северную сторону». Этих гибельных промедлений и метаний уже никакие Нахимовы и Хрулевы исправить не могли. «Назначенный снова начальником войск Корабельной слободки генерал Хрулев хотя и принял все меры к защите этих укреплений, но резервы пришли очень поздно, и дело было проиграно. Адмирал Нахимов лично вмешался в это дело и едва не попал в плен»[1085].

Что чувствовали и переживали защитники Севастополя, своей кровью платившие не только за обессиливший и парализовавший Россию николаевский режим, не только за грабительство интендантов, но также и за ничтожество высшего командного состава, что они думали про себя или отваживались говорить вслух лишь в интимной компании после потери Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского люнета, это мы узнаем из рукописных заметок Милошевича, ничего, в сущности, общего ни по тону, ни по содержанию не имеющих с той приглаженной автором, учтивой к начальству и выхолощенной цензурой тоненькой книжкой, которая была спустя несколько лет напечатана. «Признавая нелепость взводимых на Жабокрицкого (так Милошевич пишет фамилию генерала Жабокритского. — Е.Т.) обвинений в продаже редутов, я презираю его тем не менее как бездарного и пустоголового генерала и презираю столько же Коцебу и Сакена, потому что в этом случае очень подозрительны их равнодушие и бездействие. И тот и другой были непримиримыми врагами славы Хрулева… Вся Россия могла выставить в Севастополе только немногих генералов и истинных сынов своих — Корнилова, Истомина, Нахимова, Хрулева, Тотлебена и Васильчикова. Оставляя в покое Горчакова, который был занят думами о том, как бы в будущий вторник помог ему святой угодник, имеем право спросить: что же делал Сакен?»[1086]

Ровно ничего не делал, — так что вопрос это чисто риторический. И Остен-Сакен, и Горчаков, и Коцебу решительно ничего не предприняли, чтобы воспрепятствовать убийственной нелепости, содеянной Жабокритским и погубившей Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет. Напротив, они всецело одобрили его диспозицию и вполне разделили его ответственность.

Потеря Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского люнета, считая с той битвой, которая с переменным успехом кипела несколько часов уже после штурма этих трех укреплений, стоила русским войскам потери 5000 человек. Французы потеряли 5554 человека, англичане — 693. Русские выпустили 25–26 мая 21 091 артиллерийский снаряд, французы — около 30 000, англичане — 14 352 снаряда[1087].

Нахимов и Хрулев снова могли убедиться, как высшее командование защищает Севастополь. Отчетливо понимал это и Тотлебен. Но разве могли они передать потомству все, что они передумали и перечувствовали в такие минуты, как те, которые последовали после потери редутов и люнета? Разве сам Тотлебен, замечательный инженер, создатель защиты Севастополя, великий Тотлебен, как его называют французы, автор классического «Описания обороны», этого замечательного первоисточника по истории Крымской войны, разве этот глубокий военный мыслитель, безусловно непререкаемый мировой авторитет по осадной войне, говорит полным своим голосом, когда повествует о севастопольских бедствиях? Ведь действительная мысль его совершенно ясна: Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет погибли, несмотря на весь героизм защитников, исключительно из-за нелепых распоряжений Горчакова и его штаба, с Павлом Евстафьевичем Коцебу во главе, и Жабокритского, которого Горчаков за некоторое время перед штурмом назначил ни с того ни с сего начальником войска Корабельной стороны, без тени оснований сместив с этого поста Хрулева (к которому пришлось снова броситься за помощью вечером 26 мая, когда уже ничего спасти было нельзя).

А как выражает эту мысль Тотлебен? «Главная причина потери… заключалась в допущенном диспозицией 22 мая чрезмерном ослаблении гарнизонов их… Принимая во внимание, что даже при таких слабых гарнизонах, какие имели редуты и Камчатский люнет, при позднем прибытии резервов и при неудачном для нас исходе дела, французы потеряли при штурме около 5 тысяч человек, можно полагать, что если бы они встретили на редутах с самого начала отпор со стороны восьми батальонов, то потери их были бы так значительны, что, по всей вероятности, редуты могли бы быть нами удержаны». Но этих восьми батальонов не было! Они еще были на редутах и на люнете до самых последних дней перед штурмом, но вот как раз за четыре дня до штурма Горчаков и Коцебу с Жабокритским совершенно бессмысленно их увели прочь. Тут же и в столь же деликатных выражениях Тотлебен доказывает именно полную бессмыслицу этого увода, полное отсутствие оправданий для этой губительной, непоправимой нелепости.

Таким образом, если Меншиков и Данненберг спасли союзников при Инкермане, то Горчаков, Коцебу и Жабокритский обеспечили их успех на Камчатском люнете и Селенгинском и Волынском редутах.

Любопытно, что биограф Тотлебена Н.К. Шильдер почему-то посвятил гибели Камчатского люнета и обоих редутов всего беглых полстраницы, где изложил вкратце предупреждение Тотлебена, адресованное Остен-Сакену, о необходимости усилить войска на обоих редутах и на люнете. И затем прибавляет:

Нисколько не таинственными, «роковыми обстоятельствами» тут были, конечно, и самое пребывание Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена в должности начальника гарнизона, и нахождение на посту главнокомандующего князя М.Д. Горчакова, и на посту начальника его штаба Павла Коцебу, и невозможность для Тотлебена, Нахимова, Васильчикова, Хрулева, Хрущева справиться с тупостью, небрежностью, непониманием и самоуверенным невежеством их высшего начальства. Разумеется, Шильдер это отлично знает, но робеет, стесняется, скрывает свою мысль за какими-то роковыми обстоятельствами и даже воздерживается от малейшего намека: ведь жив был еще, когда он писал, долговечный Остен-Сакен, получивший графский титул (в замену баронского) за Севастополь, жива была и царская цензура. Так проглатывали нужные слова едва ли не все историки, писавшие вслед за Тотлебеном об осаде Севастополя: русские — потому, что мешала цензура, стесняли соображения личных отношений; английские и французские — потому, что лестно было внушить читателям уверенность, будто только достоинства союзных войск и мнимая «гениальность» их предводителей, а вовсе не промахи русского высшего командования, разруха, дезорганизация, до которой довел Россию весь царский строй, были причиной их успехов. Только умирающий фельдмаршал Паскевич со своего смертного одра послал Горчакову ужасающий и убийственный приговор, знаменитое письмо, где он упрекает Горчакова, между многим прочим, также и в потере редутов и Камчатского люнета: «Вы жили день за день, никогда не имели собственного мнения и соглашались с тем, кто последний давал вам советы… Задняя мысль, руководившая вами при составлении обзора ваших действий, была уверенность, что никто вам возражать не будет и по истечении некоторого времени все, что вы писали, будет признано фактом историческим».

И Паскевич оказался в общем совершенно прав: после войны ни Корнилов, ни Истомин, ни Нахимов не могли уже явиться с опровержениями лжи, — их уста сомкнула смерть, — а об опровержениях со стороны случайно уцелевших Тотлебена, Хрулева и Хрущева позаботилась цензура. Но кто больше всех был виноват в том, что систематически только бездарные и безличные люди попадали на первые места в военной иерархии, а Тотлебенам и Нахимовым доставались вторые, если не третьи, — этого до конца сам Паскевич, один из столпов николаевского режима, любимец Николая, которого царь всегда называл своим «отцом-командиром», может быть, и не продумал. Говорим «может быть» потому, что все-таки в этом его предсмертном проклятии Горчакову есть такие слова: «Признаюсь, я виноват пред отечеством, что был отчасти причиной возвышения вашего на ту ступень, на которой вы находитесь… Будучи обязан в действиях моих отдать отчет потомству, я откровенно сознаюсь в моей ошибке и прошу соотечественников моих простить мне, что я в заблуждении моем еще в 1854 году считал ваше сиятельство способным быть самостоятельным начальником»[1090].

Итак, редуты и Камчатский люнет, эти контрапроши, так сильно защищавшие Малахов курган, оказались во власти неприятеля. Для Нахимова и Тотлебена вывод отсюда был ясен: нужно еще удвоить усилия по обороне, потому что теперь следует ждать со дня на день общего штурма Севастополя. Этот вывод радикально расходился с тем заключением, которое сделал главнокомандующий Горчаков: уже 27 мая (8 июня) 1855 г., т. е. на другой день после потери редутов и люнета, полетело в Петербург его донесение, в котором он высказывает намерение сдать Севастополь и даже заявляет, что желает тотчас же начать работы по переправе войск на Северную сторону, а Южную (т. е. город Севастополь с укреплениями) оставить неприятелю. С этого времени положение уже не менялось. Горчаков все выискивал способы, как поудобнее, с наименьшим материальным и моральным ущербом для русских войск, сдать Севастополь, — а Нахимов с его матросами и солдатами не желали об этом и слышать, и как в октябре и ноябре 1854 г. Меншиков, так теперь, весной 1855 г., Горчаков просто не осмеливался вслух заговорить о сдаче, а только делился своими предположениями с Петербургом.

13 (25) апреля происходил очень знаменательный разговор между генералами. Говорили о необходимости сделать диверсию. Генерал Крыжановский с грустью сказал, что это невозможно: мало войск. Генерал Затлер категорически возразил генералу Крыжановскому: «Помилуйте! Да у меня на продовольствии 142 000 человек. — Верно, — сказал Крыжановский, — но в строю едва ли наберется 85 000». Даже по более оптимистическим подсчетам, русская армия в этот момент была равна лишь 93 000 человек[1091]. Как и Затлер, генерал Духонин полагал, что только диверсия, удар со стороны полевой армии, мог бы заставить союзников снять осаду. А диверсия оказывалась неисполнимой ни в апреле, когда происходил этот разговор, ни в мае.

М.Д. Горчаков уже не скрывал от царя, что он считает положение безнадежным. «Кроме бога помочь этому теперь ничто не может, — писал он Александру II 30 апреля (12 мая) 1855 г. — Весь гарнизон работает почти без отдыха под выстрелами неприятельских бомб. Неутомимостью, геройским духом своим люди продолжают радовать и удивлять меня; это тем более достойно похвалы, что в последнее время они лишились огромного числа самых лучших штаби обер-офицеров своих»[1092].

13 (25) мая 1855 г. союзники совершили нападение на Керчь и овладели городом. Это событие, раздутое в Лондоне и Париже в большую «победу», согласно донесению Горчакова в Петербург, подтвержденному впоследствии и частными свидетельствами, рисуется в таком виде:

Жить в Севастополе становилось все труднее. Бомбардировки, то замирая, то яростно усиливаясь, стали явлением хроническим. «Вы знаете, сколько Севастополь перенес в последние тяжкие три недели, но наверное не можете себе представить истинное его положение и то душевное волнение всех тех, которые хотят помыслить о будущем без страсти, без увлечения и хладнокровно. Мы подходим, кажется, к той критической минуте, когда вся физическая и нравственная сила уступит страшному везде утомлению и отсутствию надежды на помощь; чем и когда все это кончится, — то знает один бог, но невозможно, чтобы конец этот не был близок. Цифра моряков, стоящих еще на ногах, тает каждый день, — а в присутствии этих героев заключается залог существования Севастополя. Эту истину можно сказать по совести, без всякого пристрастия, потому что на это есть сотни доказательств; собственно материальные средства тают еще скорее, чем прибывают: сделайте отсюда логическую посылку и посудите, что нам угрожает. Не думаю, чтобы я смотрел на дело с печальной точки зрения… Я говорю не о моем собственном мнении; вышеизложенное есть свод мнений и впечатлений решительного и значительного большинства разумных и опытных людей, — и я выражаю свое весьма, весьма слабо. Многое заставляет всех предполагать, что в Петербурге не вполне оценивают тягости и опасности настоящего положения. Неужели не допускают, что всякие силы могут истощиться точно так же, как приходят в негодность орудия, из которых действуют далеко через меру, указываемую теорией и опытом? Неужели невозможно дать нам скоро и вовремя действительную помощь в таких размерах, которые позволили бы Крымской армии сделать наступательную попытку? — Вот вопросы, озабочивающие всех и каждого и составляющие бессменную тему всех разговоров и рассуждений. Об опасностях, кажется, позабыли все, даже мы, невоинственные жители Северной стороны, — теперь давно уже нет уголка, которого бы не трогали ракеты, и даже ядра»[1094].

Таково было положение в городе весной 1855 г. После падения двух редутов и Камчатского люнета это положение значительно ухудшилось: французские головные траншеи продвинулись к 6-му бастиону Севастополя почти на целые полкилометра, а от некоторых пунктов русской оборонительной линии неприятель оказался еще ближе.

Русскую победу 18 июня 1855 г. назвали в тогдашней английской прессе «парадоксальнейшей из побед».

В самом деле, с точки зрения осаждавшего Севастополь неприятеля исход этого сражения был совсем неожиданным. Казалось, дело идет к развязке, девятимесячная осада истощает явственно русские силы. Только что, 7 июня, после отчаянной обороны, несмотря на всю свою храбрость, подавленные огромным численным превосходством атакующего противника, русские должны были отдать Камчатский люнет и оба соседних редута — Селенгинский и Волынский. Значит, Малахов курган и вся Корабельная сторона уже совсем обнажены, и прицельному, и навесному огню открыта вся левая часть русской оборонительной линии и город, за ней лежащий. На правой стороне оборонительной линии англичане стоят перед «Большим Реданом», как они его называют, т. е. перед 3-м бастионом, с самого начала осады и, правда, ничего не могут с ним поделать, хотя уже в первую бомбардировку 5 (17) октября он был больше чем наполовину разрушен и разворочен. Но, несомненно, штурма со стороны всей английской армии он не выдержит. Да и англичане могли похвалиться трофеем в день 7 июня: они взяли каменоломни, расположенные как раз перед 3-м бастионом. Генерал Пелисье ни в малейшей степени не сомневался в победе. Следует заметить, что он вовсе не был хвастуном и самонадеянным вертопрахом, и русскую оборону расценивал очень высоко. И все-таки многим в его штабе, начиная с командира императорской гвардейской дивизии генерала Реньо Сен-Жан д'Анжели и кончая генералом д'Отмаром, начальником левой из трех французских колонн, назначенных для штурма, казалось, как и самому главнокомандующему, что штурм в несколько часов покончит с изнурительной войной.

Правда, зловеще было то, что генерал Боске, герой Альмы и Инкермана, не желал штурма; нехорошо было и то, что повторялись слова генерала Мэйрана, назначенного командовать крайней правой из штурмующих колонн, во всеуслышание сказанные им, когда он после совещания вышел из ставки главнокомандующего: «После этого остается только дать себя убить (apr cela, il n'y a plus qu' se faire tuer)». И не очень хорошо было также, что начальник центральной из этих трех колонн, предназначенных для штурма, генерал Брюне ушел от Пелисье очень расстроенный, отказался говорить о том, что ему сказал главнокомандующий, и несколько раз накануне штурма просил более близких к нему людей из своего штаба позаботиться о его детях, если он завтра будет убит. Так передает в своих воспоминаниях, записанных Жерменом Бапстом, маршал Канробер[1095]. Эти настроения двух руководителей из трех, которые должны были вести французские колонны на штурм, могли бы несколько смутить Пелисье, если бы он способен был смущаться. Но еще перед битвой за Камчатский люнет и два редута он дошел до того состояния постоянного раздражения, когда малейшее противоречие доводило его до бешенства. Он и перед штурмом 18 июня в исступлении кричал на своих генералов и грозил им сломить их сопротивление и недоброжелательство, которые усматривал в каждом мнении, не согласном с его собственным.

В этой нетерпимости и полной самонадеянности его поддерживало настроение почти всей армии, за немногими исключениями. Парадоксом представлялась мысль, что после всего пережитого осажденным городом, при наличии того факта, что у русских истощаются боеприпасы и особенно чувствуется недостаток в порохе, Севастополь может уцелеть, если, подготовив штурм максимально бурным огнем в течение целых суток, французская и английская армии одновременно бросятся на приступ. Откуда у русских возьмется пыл сопротивления, когда в их памяти еще так живы воспоминания о потере трех укреплений, о кровопролитном бое за Камчатский люнет и два редута? А раздражен Пелисье был до такой степени, что некоторые наблюдавшие его в это время люди, вроде Кинглэка, прямо говорят, что он несколько дней подряд, и именно перед самым штурмом, дошел уже до состояния некоторой невменяемости. Это объяснялось упорной и требовавшей большой затраты нервной силы борьбой, которую главнокомандующий давно уже вел с императором Наполеоном III.

Император и его военное окружение в Париже полагали, что незачем терять дальше силы и время на осаду, не сулящую скорых успехов и истребляющую союзное войско, а необходимо обратиться против русской армии, стоящей в окрестностях, разбить ее наголову, занять Симферополь, обложить после этого Севастополь также и с Северной стороны — и уже тогда предпринимать решительные действия против этой крепости. Генерал Пелисье ни за что не желал ни снимать осады с Севастополя, ни даже уменьшать сколько-нибудь энергию операций против осажденного города. Подобно Сент-Арно, он был «африканским генералом», привыкшим годами действовать решительно, ни с какими приказаниями из Парижа не считаясь. Да и как бы мог он в Африке очень считаться с этими приказаниями, которые доходили до него иной раз через месяц после их отправления из столицы, а иной раз и вовсе не доходили? Он и вообще во многом напоминал Сент-Арно, и не только жестокостью и крутой энергией в ведении операций в Африке, но и военными способностями. Отличался же он от Сент-Арно тем, что все-таки более походил на генерала новейших времен, полководца цивилизованной армии, подчиняющегося дисциплине, чем на конквистадора, которого нередко напоминал Сент-Арно.

Для Пелисье Наполеон III был государь, которому должно повиноваться, если уж нельзя хитростью устроить так, чтобы приказ императора не дошел вовремя до главнокомандующего. Но именно поэтому необходимо пустить в ход все, чтобы приказы из Парижа не доходили в срок до вождя действующей армии. Пелисье давно знал, что император уже теряет надежду на скорое овладение Севастополем и требует, чтобы Пелисье разбил русскую армию, стоящую вне города.

Но Пелисье твердо решил и не нарушать дисциплины и ни в коем случае не исполнять воли императора. Его очень уж окрылило взятие Камчатского люнета и двух редутов. Его генералы хорошо запомнили, как он, уже сделав 25 мая (6 июня) все распоряжения к атаке против этих трех укреплений, вдруг, за четыре часа до начала штурма, послал в Париж телеграмму: «Я весь день ждал ответа на мою важную вчерашнюю телеграмму», и только, мол, не дождавшись ее, принужден атаковать русских. Никакой телеграммы, ни «важной», ни обыкновенной, он в Париж и не думал посылать, а все это выдумал на том основании, что если будет успех, то победителя не судят[1096].

Успех тогда, 7 июня, был. Но будет ли он теперь, спустя 11 дней, когда речь идет уже о взятии Малахова кургана, и что скажет император, если убедится, что Пелисье снова поступил по произволу? Ведь повторить проделку с мнимой «важной телеграммой» уже было неловко, — в Париже никто бы этой вторичной лжи не поверил.

15 июня состоялось совещание главнокомандующих трех армий, стоявших под Севастополем: Пелисье, лорда Раглана и Омер-паши. Было окончательно решено повести штурм на 1-й и 2-й бастионы, на Малахов курган, на батарею Жерве и на «Большой Редан» (3-й бастион) главными силами французов и англичан, выделив, однако, для довольно сильной демонстрации в направлении на Ай-Тодор турецкие и сардинские войска, а в помощь им на Черную речку был послан генерал Боске с отрядом около 20 000 человек с лишним.

Войска были так уверены в удаче штурма, что даже приписывали удаление генерала Боске на Черную речку как раз накануне штурма зависти главнокомандующего, не желающего делить лавры с талантливым тактиком, уже зарекомендовавшим себя и при Альме, и при Инкермане, и при взятии Камчатского люнета и двух редутов.

Решение трех главнокомандующих было сформулировано лишь в самых общих чертах. Условлено было начать самую бурную бомбардировку города 5 (17) июня с утра и продолжать ее до вечера, а вечером собрать новый совет, где уже окончательно уточнить план действий и распределить роли между участниками штурма.

Пелисье хорошо знал, что затеваемое дело очень легко может окончиться для него служебной катастрофой.

Пелисье решил, что Севастополь должен быть взят именно 18 июня, день в день сорок лет спустя после битвы при Ватерлоо. Кстати, совершенно неверно инициатива штурма именно в этот день многими приписывается Наполеону III. Этого не только не было, но и не могло быть по той простой причине, что император, как сказано, вовсе не хотел в это время штурмовать Севастополь вообще, а неотступно требовал, чтобы Пелисье прежде всего устремил все силы на стоявшую между Бельбеком и Бахчисараем русскую армию. А как раз сам Пелисье, твердо зная, что Наполеон III не желает штурма, решил нанести этот молниеносный удар и поставить императора перед совершившимся фактом и задобрить его, польстив известному суеверию Наполеона III касательно значения исторических дат и годовщин. Те, кто близко стоял к Пелисье, никогда и не думали совершать эту извращающую всю предысторию штурма ошибку, которую допустили многие позднейшие историки. «Следует думать, что Пелисье, зная, что Наполеон III суеверно относится к годовщинам (avait la superstition des anniversaires), стремился угодить своему государю, у которого он еще не совсем вошел в милость», — читаем совершенно правильное изложение дела, например, в воспоминаниях Перре, участника войны, отлично знавшего, что Наполеон III ни малейшего понятия не имел о назначении штурма на 18 июня[1097].

Отношения между генералом Пелисье и императором были к середине июня до такой степени обострены, что Наполеон III уже открыто грозил главнокомандующему отставкой, а Пелисье тоже отбросил все ухищрения придворной фразеологии и написал в Париж, что распоряжения его величества неисполнимы. Предпринимая штурм при таких обстоятельствах, Пелисье оказался в определенном конфликте с лучшим из своих генералов, именно с Боске, сыгравшим такую огромную роль в битве при Альме и спасшим англичан от окончательного разгрома при Инкермане. Боске, узнав, что главнокомандующий намерен сосредоточить нападение на Малаховом кургане и укреплениях Корабельной стороны (прежде всего на бастионе Корнилова и на батарее Жерве), стал возражать. Он считал, что подземные минные работы у Корабельной стороны еще недостаточно продвинуты и что со штурмом следует подождать. Но Пелисье не мог и не хотел ждать: каждую минуту телеграф мог принесть категорический приказ Наполеона III идти против армии Горчакова, — и уж тут пришлось бы повиноваться. Спор между генералами не мог окончиться добром. Оба нетерпеливые, надменные, раздражительные люди, одаренные не только большими военными способностями, но еще и склонностью очень себя переоценивать, оба крайне самонадеянные, они решительно неспособны были к уступкам. Пелисье, конечно, знал, что если он прикажет, то Боске обязан будет беспрекословно повиноваться, как простой солдат. Но он видел, что при таком предприятии, как штурм, очень важно, чтобы начальник главной штурмующей колонны, — а таковым должен был стать именно Боске, начальствовавший войском у Корабельной стороны, — повиновался не за страх, а за совесть и верил в успех предприятия. «Главнокомандующий разъярился (the chief became hotly enraged)», — пишет наблюдавший все это и собиравший все сведения и слухи Кинглэк[1098].

16 июня утром, совершенно неожиданно для всей армии, Пелисье вдруг сместил генерала Боске с должности начальника войск, предназначенных для начала штурма, и дал ему поручение, удалявшее его в наступающие решительные дни от Севастополя.

Зуавы, очень любившие генерала Боске, приписывали это внезапное перемещение личным мотивам со стороны главнокомандующего. «Правда заключается в том, что он (Пелисье. — Е.Т.) завидует нашему начальнику и что он не терпит всех тех, кого любит генерал Боске. Кажется, что он недоволен, что 2-я дивизия блистала при Альме, при Инкермане и, что бы он там ни говорил, при взятии Зеленого холма (Камчатского люнета. — Е.Т.). Вот почему, несомненно, он позавчера, надеясь на этот раз взять Малахов курган, послал нас прогуливаться на берега Черной… Нужно было устроить так, чтобы мы не участвовали в деле, ни наш главный шеф (Боске. — Е.Т.), ни его друг генерал Каму, ни полковник Сиссэ, его начальник штаба, которого он любит. Но плохо от этого пришлось, потому, что другие провалились совершенно, и мы даже слишком отомщены», — так судил простой зуав (он так и рекомендует себя читателю: un simple zouave) Амэдэ Делорм в интимных письмах к родным[1099].

Неладно все обстояло и в отношениях между Пелисье и лордом Рагланом. Пелисье совсем стал игнорировать старика. Правда, Раглан крайне мало смыслил в осадной войне, как, впрочем, и во всех остальных разновидностях войн, имеющихся в военном искусстве. Но все-таки, например, мягкий и культурный Канробер, предшественник Пелисье, старался соблюдать декорум и делал вид, что совещается всерьез с английским главнокомандующим. А Пелисье вел себя в данном отношении еще более непринужденно, чем Сент-Арно, и Раглан уже стал с теплым чувством поминать покойника, очевидно сопоставляя его с Пелисье, — до такой степени мало он был избалован хорошим обращением.

Расхождение между Пелисье и Рагланом обозначилось по очень важному вопросу. Раглан полагал, что штурм должно повести разом во многих местах, и именно там, где минные работы союзников подошли ближе к русским веркам, чем на Корабельной. А Пелисье стоял на своем: не распылять сил, ударить прежде всего на Корабельную и взять Малахов курган. Раглан, конечно, тотчас же уступил. Но дальше случилось нечто такое, что ясно указывало на недопустимую и вредную для дела небрежность Пелисье относительно английской армии и ее главнокомандующего.

Еще утром 17 июня произошло последнее перед штурмом свидание обоих главнокомандующих, и Пелисье категорически заявил, что его программа такова: сегодня, т. е. 17-го, будет происходить общая и очень интенсивная бомбардировка всей оборонительной линии русских (эта бомбардировка уже началась с рассвета 17-го, т. е. за несколько часов до свидания главнокомандующих); завтра, 18-го, на рассвете Пелисье откроет новую бомбардировку в самом грандиозном масштабе и будет продолжать ее в течение двух часов, причем он приглашает лорда Раглана приказать английским батареям, конечно, действовать одновременно с французскими. Так как в Крыму начинает рассветать в июне в четвертом часу, а бомбардировку Пелисье хотел начать даже до первого проблеска солнца, то, значит, «в пять часов или в половине шестого» пехота, как французская, так и английская, уже пойдет на штурм[1100].

Свидание происходило в ставке лорда Раглана. Итак, все на завтрашний день казалось обусловлено, и Пелисье вернулся во французский лагерь.

Весь день 17-го шла страшная канонада. Союзники считали, что за этот день русские верки будут разрушены или полуразрушены и что ночью с 17-го на 18-е русские не успеют их восстановить, а если что-нибудь и успеют сделать за короткую летнюю ночь, то двухчасовая бомбардировка 18-го утром перед штурмом сведет к нулю всю эту ночную работу.

Официальный летописец французской армии барон Базанкур, книга которого незаменима для историка благодаря массе сырого материала, документов, которых нигде более нельзя найти, бывает весьма недостоверен в тех случаях, когда ему нужно скрыть или хотя бы завуалировать нечто, не клонящееся к восхвалению действий главнокомандующего французских вооруженных сил. Так, он повествует, будто английский саперный генерал сэр Гарри Джонс был «приглашен» присутствовать на последнем перед штурмом военном совете, созванном генералом Пелисье в 7 часов вечера 17 июня, и вечером же, после совета, будто бы новое решение Пелисье (атаковать, одновременно с началом бомбардировки, русских на рассвете) было сообщено лорду Раглану. Осторожности ради Базанкур не говорит, присутствовал ли фактически на этом совещании приглашенный Джонс, но выходит, что гармоническое согласие по этому вопросу сразу же проявилось между французским и английским штабами. Англичане же рассказывают об этом совсем в ином духе, и не только в освещении фактов, но даже в простой передаче их решительно расходятся с французской версией. Правда в данном случае всецело на стороне Раглана — позднейшие показания это твердо устанавливают. Вот как все это произошло.

Вдруг — дело было уже вечером 17-го — лорд Раглан получил коротенькое и не мотивированное ничем уведомление: генерал Пелисье переменил свое намерение. Штурм начнется не после двухчасовой бомбардировки, а на рассвете, т. е. одновременно с ее началом. Итак, никакой двухчасовой подготовки стрельбой из тяжелых осадных орудий, назначенной на утро, не будет. Пелисье не только не потрудился уведомить лично Раглана и как-нибудь объяснить внезапную перемену, но он вообще даже ничего ему не написал, а просто на словах, повстречавшись вечером с английским военным инженером (начальником инженерного парка) сэром Гарри Джонсом, сообщил ему о своем решении, но подчеркнул, что это решение окончательное и никаким видоизменениям и даже обсуждениям не подлежит. Раглан был не только очень оскорблен, но и просто встревожен этой полнейшей неожиданностью. Он понять не мог, что побудило генерала Пелисье отказаться от артиллерийской подготовки и бросить пехоту прямо под огонь русских батарей. Дело было в том, что Пелисье только сделал вывод из той ложной предпосылки, в правильности которой не сомневался в тот момент и лорд Раглан. Русские ослабели, сопротивление выдохлось, они потеряли 11 дней тому назад Камчатский люнет и два редута — и точно так же потеряют завтра Малахов курган, а с ним и Севастополь. Батарей, разрушенных сегодня, 17-го, они за ночь не восстановят, и очень может быть, что, видя громадные массы пехоты, идущие на приступ, русские просто выкинут белый флаг ввиду явной бесполезности сопротивления.

А если так, то незачем откладывать штурм на два часа. Оптимизм в союзном лагере вообще в эти 11 дней между взятием Камчатского люнета и штурмом 18 июня 1855 г. не знал пределов. Взятие 3-го бастиона («Большого Редана») — это «вопрос дней!.. Наша долгая работа и претерпеваемые лишения, кажется, скоро окончатся, если только не будет заключен какой-нибудь глупый мир!» Так горячился 12 июня полковник Эптон Стерлинг. Сначала взять Редан, а потом разбить армию Горчакова у Бахчисарая, и это «даст нам (англичанам. — Е.Т.) Крым! А потом — на Тифлис, на Грузию — и русская мощь будущим летом будет действительно сокрушена (effectually clipped the power of Russia). Словом, нужно только начать с Редана, а это дело уже решенное»[1101].

Вот сделанные Тотлебеном подсчеты, касающиеся силы артиллерийского огня обеих сторон перед моментом начала бомбардировки 17 июня. Осадные батареи имели в своем распоряжении 587 орудий, из которых французских 421 и английских 166. При этом только 39 предназначались для отражения возможных вылазок и для действий по рейду и по Северной стороне[1102], а остальные 548 должны были бомбардировать оборонительную линию, особенно сосредоточивая огонь: французы на 1-м и 2-м бастионах, на Малаховом кургане, на батарее Жерве, англичане — на 3-м бастионе и на Пересыпи.

Из общего числа орудий своей армии (1129) русские располагали только 549 орудиями для непосредственной обороны той своей линии, на которую должна была направиться атака. Все эти 549 орудий имели ко дню 17 июня в своем распоряжении 117 000 зарядов. Но запас крупных ядер, а также пятипудовых и даже 63-фунтовых бомб был невелик, пороховой запас скуден. Недостающее по мере сил восполняли, например, бомбами с судов, даже раскапывали старый вал на Северной стороне и добывали оттуда ядра, потому что прежде тут производилась практическая стрельба![1103]

Правда, французы не очень рассчитывали на англичан. «Простой» зуав говорил позже, когда императорская цензура уже не так препятствовала высказывать правду: «Принимая во внимание деморализацию англичан, плохую организацию турок, мы могли противопоставить русским только 80 000 человек серьезных солдат (soldats s)»[1104]. Это он говорит в январе 1855 г. В июне положение не очень изменилось, по крайней мере в том, что касалось морали англичан и организации турок. Но цифры были иные.

Боевые живые силы русской армии под Севастополем, которые, по оптимистическим петербургским слухам, доходили то до 125, то даже до 150 000, — по точным данным Тотлебена, стоявшего в центре дела обороны Севастополя, были равны перед событиями 16–18 июня 1855 г. даже не 80 000–82 000, как писали впоследствии, а всего семидесяти пяти тысячам человек, а союзники располагали ста семьюдесятью тремя тысячами человек (106 000 французов, 45 000 англичан, 15 000 сардинцев, около 7000 турок). Запас снарядов на каждое русское орудие был приблизительно в три-четыре раза меньше, чем у союзников, и это еще при самом благоприятном для русских подсчете. Были русские орудия с совсем ничтожным запасом в несколько десятков снарядов, а в резерве даже с одним десятком и меньше.

Всю надежду русские возлагали на то, что французам придется пройти до Малахова кургана около 200 саженей по открытому месту, а против 2-го бастиона около 300 саженей, и штурмующая колонна должна будет идти под жестоким огнем, расстреливаемая в упор: с фронта — батареями бастионов, с правого своего фланга — батареями пароходов «Владимир», «Херсонес», «Громоносец», «Крым», «Одесса» и «Бессарабия». Точно так же англичанам, чтобы дойти до 3-го бастиона, который, по диспозиции, они должны были взять штурмом, приходилось пройти без всякого прикрытия около 140 саженей.

И все-таки положение защитников Севастополя казалось критическим. Навесный огонь более чем 150 крупных мортир, входивших в состав осадной артиллерии, должен был производить страшные разрушения и на укреплениях, и в непосредственном тылу за бастионами, и в городе. В первую очередь — это было ясно для защитников по некоторым признакам — штурм должен был направиться на 2-й бастион. Тотлебен, как сказано, считал, что французская штурмующая колонна должна была пройти до 2-го бастиона 300 саженей. Но по другим данным, французы вывели летучей сапой пятую параллель, которая от 2-го бастиона отстояла всего на 250 саженей; значит, полоса поражения огнем при движении штурмующей колонны была меньше, чем выходит по сведениям Тотлебена[1105]. Точно так же не по всей линии английской атаки штурмующим колоннам приходилось пройти до верков 3-го бастиона 140 саженей, о которых говорит Тотлебен. Вейгельт, а за ним Модест Богданович утверждают, что после перестройки каменоломен перед 3-м бастионом английские траншеи в данном месте (у каменоломен) оказались всего в 115 приблизительно саженях от бастиона. Тут же напомню, что, например, от 4, 5 и 6-го бастионов неприятельские траншеи находились в несравненно более близком расстоянии, — и русское командование после штурма даже несколько недоумевало, почему, например, атака не сосредоточилась на 4-м бастионе (28 саженей от неприятеля) или на 5-м (42 сажени). Тотлебен, в своих (расходящихся с позднейшими данными, собранными Вейгельтом и другими) осторожных исчислениях, правда, считает, что французы были от 4-го бастиона не в 28, а в 35 саженях, и от 5-го не в 42, а в 50 саженях, — но ведь и эти расстояния были ничтожны сравнительно с теми, которые отделяли неприятеля от Малахова кургана, от батареи Жерве, от «Большого Редана» (3-го бастиона). Тотлебен находит, что Пелисье неправильно поставил цель 18 июня: «Не подлежит сомнению, что если бы французы избрали для штурма 4-й бастион, редут № 1 (Шварца) и 5-й бастион и направили бы против них, предварительно, такой же сильный огонь, каким они действовали против Малахова кургана, то они совершенно расстроили бы артиллерийскую оборону этих укреплений… С падением же 4-го и 5-го бастионов дальнейшая оборона Севастополя… сделалась бы решительно невозможною»[1106].

О том, что предстоит какое-то серьезное дело, русские стали догадываться уже 4 (16) июня, когда вдруг обнаружилось движение большого отряда пехоты, кавалерии и артиллерии через Черную речку по направлению к Шули. По русским подсчетам на глаз, у неприятеля было до 15 000 человек. На самом деле было больше — 20 000. Это и был отряд генерала Боске. Русский авангард отошел в ущелье перед селом Юкара, а неприятель стал лагерем между Шули и Чоргуном[1107].

Было довольно ясно, что это демонстрация, предназначенная лишь сдерживать посылку подмоги городу, и что главное действие будет около севастопольских верков. Очень скоро дело стало еще более очевидным. В 4 часа утра 5 (17) июня раздался сигнальный выстрел с английской батареи и одновременно загремели все французские батареи правого крыла и часть английских батарей. «С нашей стороны отвечали сильным огнем с бастионов и батарей Корабельной стороны и левой части 2-го отделения. Пароходы наши, стоявшие на рейде, принимали также участие в артиллерийском бою, обращая огонь свой на редуты за Килен-балкою. Батареи наши на Северной стороне действовали по береговым неприятельским батареям, обстреливали Волынский и Селенгинский редуты»[1108], взятые неприятелем 7 июня.

Страшная канонада продолжалась два часа сряду, нисколько не ослабевая ни на минуту.

«Все неприятельские батареи стреляли почти непрерывно залпами, наши батареи отвечали усиленным огнем». Затем вдруг неприятель замолчал. А в 2 часа дня усиленная бомбардировка не только возобновилась на тех же пунктах, что и утром, но под жестокий обстрел попал и весь русский правый фланг, и «канонада сделалась общей по всей оборонительной линии и продолжалась до позднего вечера».

Обыкновенно в случаях такой дневной канонады в вечерние часы огонь ослабевал. Но на этот раз было иначе: «С наступлением темноты неприятель бросал бомбы и ракеты в город, на рейд и Северную сторону. Всю ночь усиленный огонь не прекращался. Неприятельский пароход-фрегат, отделясь от линии своих кораблей, стрелял залпами по рейду и городу; большая часть его снарядов ложилась в бухту, не нанося вреда судам нашим, стоящим на рейде. Несмотря на страшный и прицельный огонь по нашим веркам, работы по исправлению повреждений в укреплениях производились деятельно, и подбитая артиллерия заменена новою».

Вторая половина дня, примерно с половины третьего, была не лучше первой: «…все слилось в один общий гул — по всей линии Севастополя шла самая сильнейшая канонада как из орудий, так и из мортир; наступил вечер, мы думали, что утихнет, — не тут-то было: надбавили ракет, да начали подходить пароходы и задавать залпы то гранатами, то ракетами, — чего и чего мы не насмотрелись; так продолжалось целую ночь, и все были на ногах; день был удушливый, а ночь жаркая по огню и от пожаров, которые начали местами оказываться, тушить их было некому, да и невозможно, ибо союзники, лишь только заметят это, так тотчас сосредоточивают туда свои выстрелы, предполагая, что там большое скопление людей»[1109].

Вечером 17 июня ликование царило и во французском и в английском лагерях. В завтрашнем успехе, по-видимому, почти никто не сомневался. Подхватывали всякий радостный слух и верили ему. Генерал Боске пошел на Черную речку? Это затем, чтобы взять стоящих там сардинцев и идти с ними обложить город с Северной стороны, чтобы не дать завтра русской армии спастись от плена. В Севастополь, говорят, провезли много возов с соломой? Дело ясное: «русские, вероятно, собираются перед эвакуацией сжечь Севастополь, подобно тому как они сожгли Москву в 1812 году. Таково уж у них обыкновение (according to their habit)»[1110].

Одним из обстоятельств, вдохнувших в союзное командование уверенность в несомненном успехе готовящегося штурма, был тот дошедший до осаждающих (и вполне бесспорный) факт, что очень уж много моряков в Севастополе перебито и что теперь, в июне, город защищают уже не столько матросы, поставленные сюда в сентябре Нахимовым, Корниловым и Истоминым, сколько армейские солдаты, у которых к тому же мало боеприпасов. Об этом прямо говорит участник осады генерал Вуд[1111].

Вспоминая задним числом, с какой полной уверенностью в успехе союзники готовились к штурму 18 июня, и сопоставляя это с ужасающим поражением, которым это предприятие окончилось, многие в английской и французской армиях объясняли все событие какой-то русской хитростью, внушившей союзникам ложное представление о предстоящем легком успехе.

«В самом деле, нет более хитрой нации, чем московиты; они могут и желают напускать на себя любой вид, лишь бы осуществить свои намерения. В дипломатии они превосходят все другие народы и точно так же в ведении войны, поскольку дело касается хитрости», — так жаловался по поводу плачевных результатов штурма преподобный Уикенден, священник, авантюрист и мемуарист, участник Крымской кампании. «Благочестивый» Уикенден, между прочим, очень хвалится в своих записках тем, как он донес в Варне (после пожара) на нескольких греков, подозревая их почему-то в поджоге. Улик не было, но всех греков, на которых он донес, повесили немедленно, на всякий случай: время было горячее. Таково отраднейшее воспоминание преподобного. Русские военные хитрости он осуждает с высоты суровой морали, приличествующей такому «истинному» христианину и смиренному служителю алтаря[1112]. Но не только Уикенден, а и многие настоящие военные люди в союзной армии утверждали впоследствии, что сравнительно нечастый и несильный русский ответный огонь во время бомбардировки 17 июня сбил с толку генерала Пелисье и заставил его начать на рассвете штурм без особой двухчасовой артиллерийской подготовки, предусмотренной им самим и назначенной было на утро 18 июня. «Орудия на Малаховом кургане к пяти часам вечера (17 июня. — Е.Т.) были почти приведены к молчанию, так как наш огонь очень сильно преобладал над неприятельским», — говорит военный врач полка шотландских фузилеров Фредерик Робинсон, переживший эти дни[1113].

Русские работали всю ночь, не теряя буквально ни одной минуты.

Ночью канонада не прекратилась; то минутами она ослабевала, то рев орудий и грохот взрывающихся бомб и ракет усиливался. С начала 12-го часа ночи к рейду стали приближаться неприятельские паровые фрегаты, и к бомбардировке с суши прибавилась канонада с моря. Русские сосчитали десять пароходов, батареи которых четыре часа подряд осыпали бомбами и ядрами город и побережье Южной бухты. Они смолкли вдруг, к 3 часам утра, — явно уже по новой диспозиции Пелисье, согласно которой на рассвете должен был начаться самый штурм, а не рассчитанная на два часа предварительная канонада, о чем шла речь по утренней (первой) диспозиции, условленной с лордом Рагланом. В разгар этой ночной бомбардировки русские саперы и рабочие несколько часов подряд работали над исправлением повреждений, причиненных днем неприятельскими снарядами. В 2 часа ночи Тотлебен отвел рабочих в резерв, но продолжал работу на Малаховом кургане. Догадавшись, что именно тут будут сосредоточены главные усилия атакующих войск, Тотлебен решил снабдить курган четырьмя новыми барбетами, на которых можно было бы поставить орудия для усиления картечного огня по пространству, по которому должны были двинуться французы на приступ. Нужно было работать в полутьме. «Храбрые саперы и команда от Севского полка, под градом неприятельских бомб, работали с таким рвением, что к рассвету все четыре барбета были готовы, и на них были поставлены полевые орудия», — говорит Тотлебен[1114].

По показаниям очевидцев, бомбардировка 5 (17) июня, вечером и ночью, казалось, была страшнее, чем все ей предшествовавшие. «По данному сигналу одновременно со всех батарей полетели на город: ядра 36-фунтовые и 3-пудовые, бомбы 5-пудовые, гранаты, брошенные павильоном из бочонка, и ракеты; огонь был так част, что промежутков, казалось, не было никаких, и все это с визгом и шумом лопалось в воздухе и сыпалось на город, как град!.. Ужаснее картины разрушения нельзя было представить. Этот неожиданно разразившийся ад всполошил мирных жителей, которые до сего дня, вопреки приказанию и здравому рассудку оставались в городе. При ужасном вопле женщин и детей, все — кто в чем был, посреди ночи — выскочили из домов и бросились к бухте… Смерть… в полном смысле пировала в эту минуту… Так продолжался этот беспримерный в истории войн ад или огонь с обеих сторон до поздней ночи, не умолкая и не ослабевая ни на минуту. Город буквально был засыпан бомбами и ракетами, но как все дома каменные, и полуразрушены, то и гореть было нечему… Одна бомба упала в мастерскую, где приготовлялись патроны и лежало до тысячи гранат. Мгновенно патроны взлетели на воздух, а гранаты рвало исподволь… и к ужасу внешнему присоединился ужас внутренний, — тушить было некому… Наступила грозная ночь на 6-е число; огонь неприятельский заметно становился чаще и сильнее; бомбы и ракеты, описывая огненные радиусы, бороздили небо; все батареи, наши и неприятельские, извергали пламя и смерть кругом себя»[1115].

Ночь близилась к концу. Начиналось 18 июня.

Тут случилось первое из роковых для союзников несчастий, которые их преследовали в этот день. Командир французской гвардии, начальник штурмующей колонны, ждавший сигнала, вдруг услышал крики «ура» и внезапно возникшую оживленнейшую перестрелку и, к ужасу своему, узнал, что генерал Мэйран уже повел свою бригаду на штурм 1 и 2-го бастионов и батарей, господствовавших над Килен-балочной бухтой. Таково было его задание согласно диспозиции Пелисье. Но почему Мэйран выступил, когда еще не было трех часов утра, и, главное, почему он решился на этот поступок, не дождавшись сигнала? На этот вопрос дается несколько ответов, но точного разъяснения уже никогда не будет, так как генерал Мэйран был убит одним из первых, спустя несколько минут после начала движения своей бригады. Пелисье утверждал (и эта версия стала официальной), что Мэйран по ошибке принял «обычную» бомбу за сигнальный выстрел. Но это объяснение несостоятельно, и едва ли сам Пелисье ему придавал значение, потому что сигналом должны были послужить три ракеты, точнее — три ослепительных световых столба, одновременно поднявшихся с Ланкастерской батареи, — никак Мэйран не мог принять обычную бомбу за подобный сигнал. Второе объяснение, к которому примкнул генерал Модест Богданович, через несколько месяцев после события писавший о нем, заключается в том, что Мэйрану доложили о столкновении его разведчиков с русским патрулем, — и он решил, что после этого нельзя терять ни минуты, иначе пропадает вся выгода от внезапности нападения[1118]. Третье объяснение (точнее, догадка) формулировалось так: Мэйран, зная, что ему, действовавшему на правом фланге штурмующей массы, придется вести свою бригаду по той части Корабельной стороны, которая непременно будет обстреливаться русскими судами из Килен-бухты, внезапно решил, что для его бригады меньше риску, если она успеет промчаться по опасному месту еще до сигнала, пока русские командиры (и в том числе капитан Бутаков, командовавший в эту ночь на «Владимире») еще ничего о начале штурма не знают. Наконец, согласно показанию адъютантов Мэйрана, на свои замечания, что еще нет никакого сигнала, они получили в ответ от генерала: «Когда идут на приступ, то более почетно выступить раньше, чем опоздать»[1119]. Колонна Мэйрана была встречена в упор русской картечью с фронта и бомбами с правого фланга, пущенными Бутаковым с «Владимира», а за ним и остальными русскими судами. Она подверглась страшному разгрому и не могла продержаться даже полной четверти часа. Французы отхлынули, оставив сотни убитых и раненых, прямо к Килен-балке, откуда их повел Мэйран. «Смерть под русскими пулями избавила его от военно-полевого суда», — говорили впоследствии в союзническом лагере.

Бригада Мэйрана в самом деле начала штурм не на рассвете, а в ночной темноте, почти за час до рассвета, и только покровом тьмы объясняется, что французы подошли уже к самому рву 1 и 2-го бастионов. Но здесь они были отброшены со страшными потерями. Атакующие сражались храбро, и дело дошло в некоторых местах до штыкового боя. Суздальский и Якутский полки штыками отбросили часть бригады Мэйрана у бруствера оборонительной стены, соединявшей 2-й бастион с Малаховым курганом. Когда затем, уже по правильному условному сигналу, данному Пелисье, дивизия Брюне бросилась на Малахов курган, а часть дивизии Отмара на батарею Жерве (находившуюся между Малаховым курганом слева и 3-м бастионом справа), было все-таки еще довольно темно; рассвело уже, когда штурмующие ворвались на батарею Жерве и перебили там тотчас же всю артиллерийскую прислугу, отбросив остальных из помещения батареи.

По русским показаниям, было без десяти минут 3 часа ночи, когда французы без сигнала бросились на штурм левой стороны оборонительной линии. «Малахов курган стоит, будто опоясанный двумя пламенными лентами; огненная река льется по всему протяжению оборонительной стены; наш ружейный огонь усиливается ежеминутно, не прерываясь ни на мгновение. Значит, наши резервы подходят вовремя… Почти темно еще… не различить предметов», — пишет очевидец[1120]. Один за другим взвились спустя некоторое время три столба ослепительно белого цвета: это были сигнальные ракеты. Неприятельская армия разом бросилась в атаку: «Огромные массы неприятеля рассыпным строем движутся к нашим батареям. Вот они уже у волчьих ям, что перед вторым нумером, вот лезут во рвы первого, Малахова кургана, 3-го бастиона. Страшен наш батальный огонь: ужасно действие картечи; губительно поражает столпившегося обезумевшего врага град пуль, посланных из пушки, для которой пули заменили картечь».

Автор воспоминаний тут ошибся. Как увидим, атака англичан на 3-м бастионе произошла несколько позже.

Французы решили пробиться через оборонительную стену, соединявшую 2-й бастион с Малаховым курганом. Но тут они натолкнулись на спешно вызванные к самому опасному месту три батальона Суздальского, Селенгинского и Якутского полков. Особенно блистательно действовали батальоны этих двух последних полков. Дело в том, что это были так называемые «застрельщичьи батальоны». Каждый такой батальон состоял из 90 приблизительно человек, вооруженных прекрасными бельгийскими («люттиховскими») штуцерами, и из такого же количества отборных, лучших в полку стрелков с «простыми» (т. е. гладкоствольными) ружьями. Кроме того, в таком батальоне находились еще две сотни: одна с нарезными ружьями, а другая с простыми. Эти запасные сотни брали штуцера и нарезные ружья у убитых товарищей. Таким образом, французы, бравшие 2-й бастион и оборонительную стену, наткнулись на отборных стрелков. Завязалась отчаянная свалка. Французы сражались яростно, но явный перевес оказался очень скоро на стороне русских батальонов. «Вопли попавших в волчьи ямы, стоны умирающих, проклятия раненых, крик и ругательства сражающихся, оглушительный треск оружия — все смешалось в один ужасный, невыразимый рев». И все-таки «слышался и исполнялся командный крик начальника, сигнальная труба, дробь барабана». Ни за что не хотели французы отступать: «Французы во рву; несколько их удальцов офицеров и солдат — на оборонительной стене! Кипит одно мгновение сумятица рукопашного боя… Французы, опрокинутые штыками, отхлынули вновь и залегли в яминах, что покрывают пространства около волчьих ям, и из этого местного прикрытия осыпали штуцерными пулями вскочивших на гребень бруствера отважных бойцов севастопольских. «Камнями их, ребята!» — крикнул Якутского полка майор Степанов, командовавший застрельщичьими батальонами Селенгинского и Якутского полков, и град больших камней, из которых сложена оборонительная стена, понесся в ямины… Не усидели французы, бегут опять, вновь валятся их сотни под тучей пуль, летящих из пушек и ружей… Англичане были не так упорны, и во время этой повторенной атаки французов уже отхлынули совершенно от третьего бастиона и Пересыпи… ища спасения: одни в бегстве к Камчатскому редуту и в свои ближайшие траншеи, другие по садам и домикам, покрывающим пространство пред Пересыпью»[1121].

Артиллерийский офицер Ершов вскочил на бруствер 2-го бастиона сейчас же после сигнала и начала штурма. Вот что он увидел. «На всем протяжении неприятельских траншей перед Малаховым курганом быстро двигалась густая, черневшая лавина штурмующего неприятеля. Офицеры, с саблями наголо, бежали впереди. Впечатление было поразительное! Казалось, сама земля породила все эти бурные полчища, в одно мгновение густо усеявшие совершенно пустынное до того времени пространство». Русские с бастионов били в упор картечью, бомбами, ядрами, ружейным огнем: «Громада неприятелей дрогнула, взволновалась на одном месте, будто закипела на несколько мгновений, и вдруг отхлынула назад, причем огонь наш, в особенности ружейный, увеличился до невероятной степени». Все это при оглушительном вое и грохоте орудий, как в чаду, мелькало перед защитниками. «Помню только гул и треск повсюду, волны неприятеля, несколько раз подбегавшие почти ко рву укрепления, дым и пыль направо и налево…»[1122]

Бригада Мэйрана, полуразгромленная, бросилась и второй раз в атаку, и все на те же 1 и 2-й бастионы, и снова была отброшена и отхлынула к Килен-балке, поражаемая картечью. Только после этого Пелисье велел дать сигнал ракетами, и неприятельская масса устремилась на укрепленную куртину, соединяющую 2-й бастион с Малаховым курганом, на Малахов курган, а яростнее всего на батарею Жерве[1123]. Но из-за рокового для атакующих поступка Мэйрана (все равно, было ли это ошибкой или сознательным ослушанием) все дальнейшие отчаянные нападения были отчасти подорваны и ослаблены. Кроме того, слух о кровавом поражении и смерти Мэйрана мгновенно распространился в рядах союзной армии и произвел тягостное моральное впечатление. Французы все-таки сражались в этот несчастный для союзной армии день с выдающейся храбростью.

Французское командование направило громадные силы, около 13 500 человек, в том числе лучшие батальоны зуавов, против Малахова кургана. Прежде всего необходимо было овладеть бастионом Корнилова, — это решало дело непосредственно, потому что с этим бастионом весь Малахов курган оказывался в руках неприятеля. Вторым пунктом была батарея Жерве. Взяв ее, французы могли рассчитывать обойти разом и Малахов курган и 3-й бастион с тыла. Генерал Юферов, командовавший в этот день на Корниловском бастионе, встретил французские колонны страшным картечным огнем, так что одно за другим два нападения были отражены с огромным уроном для неприятеля. Тогда с удвоенной силой неприятель повел штурм против батареи Жерве. Полтавский полк, очень сильно уже поредевший, защищал батарею и подступ к ней с фронта и прямо в лоб бил ружейным огнем. В то же время справа в штурмующих палили батареи Малахова кургана, а слева — бастион № 3 и выдвинутая несколько вперед от этого бастиона сильная батарея полковника Будищева. И все-таки зуавы, по бесчисленным трупам, давя своих падавших раненых, ворвались в батарею Жерве и отчасти перекололи, отчасти отбросили ее защитников. Вслед за зуавами в прорыв на батарею Жерве и за батарею бросились французские линейные войска. Полковник Гарнье, заняв батарею Жерве, ворвался далее со своим отрядом на Корабельную сторону, предместье Севастополя, отделяющее западную отлогость Малахова кургана от Южной бухты. Часть изб и домиков этой стороны была уже давно в полуразрушенном состоянии, а часть уцелела. Прорвавшиеся французы засели в этих домиках и поражали убийственным огнем русских, отброшенных от потерянной батареи Жерве. Гарнье сейчас же послал одного за другим трех гонцов к генералу Отмару с требованием немедленной присылки подкреплений; в противном случае, писал он в записке, «я буду раздавлен скоро». Все три унтер-офицера, которых он послал в качестве гонцов, были перебиты. Гарнье послал четвертого, — тот добрался до генерала, но слишком поздно: батарея Жерве была взята русскими обратно. Вот как произошло это событие, собственно и предрешившее полный проигрыш всего предприятия генерала Пелисье.

Положение русских после взятия батареи Жерве казалось отчаянным. Будищев, так искусно все эти часы управлявший артиллерийским огнем своей батареи и всего 3-го бастиона, был убит штуцерной пулей. Ниоткуда подмоги не было видно. Новые и новые потоки атакующих французов, избиваемые, правда, по пути нещадно, все-таки устремлялись по той же дороге, по которой прошел Гарнье. Если бы не удалось выбить французов из домов и изб, где они засели (уже в тылу взятой ими батареи Жерве), и если бы генералу Отмару удалось провести сильные подкрепления молившему об этом Гарнье, то, почти несомненно, Севастополь был бы взят союзниками в этот день. В этот наиболее критический момент кровавого дня внезапно пришло спасение. Примчался Хрулев.

Степан Александрович Хрулев, сделавший все, что мог, для обороны Камчатского люнета с первого же момента его создания, прославился блестящей вылазкой в ночь с 10 (22) на 11 (23) марта, когда в ночном бою русский отряд под его предводительством ворвался в противоположную французскую траншею, перебив часть ее защитников, и развалил земляные укрепления. Мы упомянули уже в своем месте о том, как до последней минуты он оборонял затем Камчатский люнет и соседние два редута вплоть до того момента, когда пришлось оставить эти укрепления. Его не очень любил М.Д. Горчаков, помнивший, что Хрулев был очень близок с Карлом Шильдером и что вместе с Шильдером Хрулев всегда негодовал на умышленно вялое ведение операций против Силистрии. Севастопольские подвиги Хрулева заставили Горчакова забыть и это давнишнее свое нерасположение и февральскую неудачу Хрулева под Евпаторией. Теперь, в день общего штурма 6 (18) июня, Хрулев должен был показать себя на своем ответственном посту: ведь генерал Горчаков назначил его еще 5 (17) мая начальником двух отделений оборонительной линии — 1-го и 2-го. В распоряжении Хрулева была та моральная сила, которой не было и в помине ни у Горчакова, ни у барона Остен-Сакена, ни у всего их штаба: любовь к нему солдат всех тех полков, с которыми он побывал в деле. Конечно, это не было то чувство личной привязанности, тесно связанное с благоговейным и беспредельным доверием, которое, например, было у матросов к Нахимову, победоносному флотоводцу; не было у Хрулева и такой громкой славы, как у синопского героя. Но имя Хрулева говорило солдатам больше, чем имена даже таких храбрецов, как Виктор Васильчиков или Александр Петрович Хрущев. Манера держаться и говорить с солдатами, свойственная Хрулеву, очень сильно ему помогала. В штурм 6 (18) июня эта великая моральная сила Хрулева была им пущена в ход в самый грозный момент боя и спасла Малахов курган.

Хрулев уже с ночи объезжал всю оборонительную линию, проявляя свойственные ему энергию и распорядительность.

Подъезжая к батарее Жерве, Хрулев не только увидел, что она в руках французов, но убедился, что французы уже прорвались в тылу взятой ими батареи на Корабельную сторону и захватили жилые постройки на правом склоне Малахова кургана и что, значит, Малахову кургану, отстреливающемуся с фронта, грозит обхват с тыла. Грозная опасность момента толкнула Хрулева на отчаянный риск. Он был один, войск поблизости не было. Вдруг он увидел роту солдат, как ему показалось, человек в полтораста (на самом деле их было 138). Это были солдаты Севского полка, как раз окончившие перевозку орудий на 3-е отделение мушкетной оборонительной линии. Дальше последовало много раз описанное, в самом деле изумительное событие, которое, как и всегда, правдивее и точнее всего рассказано бывшим тут же по соседству, на Малаховом кургане, Тотлебеном: «Схватив возвращающуюся с работы 5-ю мушкетерскую роту Севского полка… под командою штабс-капитана Островского, он (Хрулев. — Е.Т.) построил ее за ретраншементами и со словами: «Благодетели мои! В штыки! За мною! Дивизия идет на помощь!» двинул ее на неприятеля. Воодушевленные любимым начальником, солдаты бросились без выстрела в штыки. Вслед за этою ротою, по приказанию генерала Хрулева, устремились на неприятеля и остатки Полтавского батальона, предводимые капитаном Горном. Французы встретили наши войска сильным ружейным огнем из дверей и окон домиков. Здесь загорелся жестокий рукопашный бой. Французы защищались с отчаянною храбростью; каждый домик приходилось брать приступом. Наши солдаты влезали на крыши, разбирали их, поражали камнями засевших в домиках французов, врывались в окна и двери и наконец выбили французов, захватив у них в плен 1 штаб-офицера, 8 обер-офицеров и около 100 нижних чинов»[1124]. Остальные были перебиты, бежать из домиков не удалось почти никому. Вслед за тем наступила и очередь батареи Жерве, где засели с отчаянной храбростью оборонявшиеся французы. На помощь ничтожной кучке пошедших за Хрулевым солдат подоспели шесть рот Якутского полка. Батарея Жерве была взята приступом. Русские, ворвавшись на батарею, вступили в яростный рукопашный бой, перебили большую часть французов, немногие уцелевшие бросились спасаться бегством. Батарея была прочно обеспечена за взявшими ее ротами. «К сожалению, победа наша на этом пункте была сопряжена с чувствительными потерями. Более других пострадала покрывшая себя славой 5-я рота Севского полка, в которой из 138 человек осталось только лишь 33»[1125].

Следует сказать, что Тотлебен, соединивший Малахов курган (именно бастион Корнилова) оборонительной стенкой, а также траншеей со 2 и 3-м бастионами, скрыл после этого задние валы за этими бастионами и этим превратил их из редутов в люнеты, открытые с горжи. С.А. Хрулев, став начальником оборонительной линии, упрашивал Тотлебена сделать то же самое и с Малаховым курганом, настаивая, что если каким нибудь образом французы ворвутся на курган с фронта, то их уже оттуда не выбьешь с тыла, потому что редут отделен и защищен тоже и с тыла рвами и укреплениями. Но Тотлебен был непреклонен. И после штурма 6 (18) июня он особенно утвердился в своем мнении, указывая, что именно благодаря укреплениям с тыла французам, уже прорвавшимся через батарею Жерве в тыл Малахова, не удалось его взять, и Хрулев поэтому мог подоспеть и разгромить их. Но впоследствии, после окончательного штурма 27 августа (8 сентября), Хрулев и сторонники его мнения настаивали, что если бы Малахов курган был не редутом, а люнетом, то русские могли бы успеть прорваться через открытую горжу с тыла и штыками выбить оттуда войска Мак-Магона. Это дало право одному из защитников Севастополя сказать, что последствия «6 июня говорили в пользу Тотлебена, 27 августа оправдывали Хрулева»[1126].

Отдельные части дивизии Отмара, не желавшего примириться с потерей батареи Жерве, делали еще повторные попытки штурмовать эту позицию. Сюда подоспел Нахимов, который весь этот день появлялся, по обыкновению, в самых опасных местах. Он руководил в этот день некоторое время успешной защитой Малахова кургана. Все пространство перед бруствером батареи Жерве и Малахова кургана было так густо усеяно телами павших французов, как не было ни на каком другом участке оборонительной линии.

Генерал Ниоль, начальник бригады, к которой принадлежал Гарнье, увидел полную невозможность отобрать обратно у Хрулева и его солдат батарею Жерве и снова направил одну за другой несколько отчаянных атак непосредственно на Корниловский бастион и на верки Малахова кургана. Но и эти повторные атаки были отбиты после ожесточенной борьбы.

Почти одновременно главнокомандующему французской армии доложили о двух в разные моменты боя происшедших несчастиях: генерал Мэйран убит, и его войска разгромлены; генерал Брюне убит, и его войска отброшены. «Перед всем своим горестно взволнованным главным штабом Пелисье сказал: «Если бы Мэйран и Брюне не были убиты, я бы их предал военному суду»»[1127]. Капитан зуавов Перре, передавая это, укоряет Пелисье в несправедливости. В частности, неясно, чем (кроме неудачи) провинился Брюне, ничуть не нарушивший диспозиции главнокомандующего. Впоследствии Пелисье признавал основной причиной тяжкого поражения 18 июня именно то, что Брюне и Отмар не были поддержаны ни с правого своего фланга Мэйраном, который поторопился и был уже разбит и убит, ни с левого фланга англичанами, которые опоздали со своим выступлением. Было уже около 7 часов утра, когда Пелисье, получив известие о поражении англичан у «Большого Редана», а также о блестящем подвиге Хрулева, принял окончательное решение. Он велел армии отступить и «вернуться в параллели», т. е. в свой лагерь. Русская победа в этот день была тем самым признана полностью.

Замечу, что, по русским, а отчасти и английским свидетельствам, приказ об общем отступлении был дан вовсе не в 8 часов, а гораздо раньше — уже в 7 часов.

Французская армия обвиняла в неудаче штурма англичан. Обратимся к их действиям в этот день.

Отношения между нижними чинами союзных армий стали очень натянутыми как раз незадолго до штурма 18 июня, и особенно остро это сказалось в частях, стоявших перед Корабельной стороной. Дело в том, что, когда шла еще бомбардировка Камчатского люнета, генерал Боске получил от английского командования просьбу дать 200 человек французов для постройки прикрытия их батареи, предназначенной обстреливать люнет. И Боске дал им «двести человек, которых англичане не могли найти в своей армии», — ядовито поясняет адъютант генерала Боске, эскадронный командир Фай. «Эти двести человек не преминули выразить англичанам свое удивление, что более восьмисот человек англичан могут носить из Балаклавы на плато леса для постройки бараков, которыми мы (французы. — Е.Т.) еще не пользуемся, и что эти же самые люди неспособны к работе пред лицом неприятеля, хотя эта работа гораздо менее утомительна, чем та, которую они в самом деле делают»[1128]. Подобные разговоры не способствовали развитию товарищеских чувств.

«Русские офицеры тоже у нас спрашивали, почему всегда (только. — Е.Т.) французы делают что-либо и почему они (русские. — Е.Т.) не видят англичан?»[1129] Такие разговоры велись постоянно во французском лагере почти после каждого свидания с русскими во время «перемирий», объявляемых борющимися сторонами для уборки трупов после сражений. Эти нарекания на англичан были не совсем справедливы. Некоторые английские части сражались храбро. Однако не только среди французских солдат, но и среди офицерства часто проглядывало раздражение против слишком инертного поведения небольшой по размерам английской армии, стоявшей под Севастополем. После провала 6 (18) июня эти нарекания значительно усилились. Ни для кого не было тайной, до какой степени раздражен Пелисье против лорда Раглана. Настроение главнокомандующего, естественно, передавалось французской армии.

«Англичане, которые должны были слева (от французской дивизии Отмара. — Е.Т.) атаковать Большой Редан, подошли обычным шагом под картечью (ко рву. — Е.Т.), нашли, что ров слишком широк, и удалились, так что дивизия Отмара оказалась одна под обстрелом всех укреплений справа, слева, спереди и со стороны русского флота, — и она должна была отойти в траншеи. Все это продолжалось с 3 часов утра до 7 часов утра среди ужаснейшей канонады»[1131]. Так писал 19 июня под свежим впечатлением штурма генерал Тума. Мы видим, что он в неудаче тоже явно винит англичан. А его настроения очень типичны в эти последние дни июня 1855 г. для всего французского лагеря.

Вот как объясняли английские участники штурма свою неудачу.

«Атака была плохо спланирована и еще хуже выполнена, — жалуется в своем дневнике на другой день после штурма генерал Уиндгэм: — …враг оказался стойким и хорошо подготовленным; его орудия были заряжены, и они развили такой картечный обстрел, что все наше дело провалилось». Генерал в своем дневнике, увидевшем свет, конечно, много лет спустя после его смерти, подтверждает то, что мы уже знаем из других вполне достоверных источников: английские солдаты в некоторых частях отказались 18 июня идти на штурм, и отчасти это объяснялось недоверием к военному искусству лорда Раглана. «Я понимаю, что наши люди повели себя нехорошо. Но, несомненно, это произошло от дурного руководства атакой (mismanagement of the attack), — и возможно, что это будет хорошим уроком для офицерства, которое, кажется, всегда думает, что британская отвага все сделала и все может сделать. Но теперь британская отвага не абсолютно универсальна. Когда эта отвага налицо, то она столь же хороша, как и всякая иная отвага, а в некоторых отношениях даже лучше, но без головы (without head — подчеркнуто в подлиннике. — Е.Т.) отвага стоит очень мало»[1132].

В очень правдивых записях одного штабного офицера английской армии, не выпущенных в продажу (даже на титульном листе обозначено: for private circulation only), мы читаем такую запись под 19 июня, сделанную на другой день после штурма: «Французская неудача повлекла за собой и нашу… мы могли видеть французскую атаку на Малахов курган — и видели землю, густо покрытую трупами, когда французы отступили. Наши (английские. — Е.Т.) потери не были даже сколько-нибудь похожи на потери французов, которых выбыло из строя шесть тысяч человек, в том числе два генерала, но и у нас относительно большая пропорция убитых и раненых офицеров»[1133].

Русский огонь в течение всех этих утренних часов был так страшен, что некоторыми английскими частями овладело смятение. «Мне очень грустно сказать, что полк плохо себя повел: люди не захотели выйти из траншей». Командир, «стоя на парапете, звал их, — и ни один человек не двинулся! Он бил их своей саблей плашмя. Конечно, был такой страшный картечный огонь, подвергать которому людей едва ли стоило». Прошло всего только еще три дня после первой записи, и английский штаб-офицер пишет, уже получив более полные сведения о штурме: «На левом фланге атакующих войск генерал Эйр проник на кладбище, где оставался весь день под ужасающим огнем. Кажется, мы там устроили ложемент, — и это все, что мы выиграли, заплатив за это потерей тысячи пятисот человек, между которыми девяносто два офицера, французы же потеряли три тысячи пятьсот человек; число офицеров мне неизвестно, но выбыло три генерала»[1134].

Лорд Раглан, обидевшийся, как мы видели, на генерала Пелисье за то, что он произвольно и внезапно изменил первоначальную диспозицию и отказался от усиленной канонады перед штурмом, сам вовсе и не думал, что он обязан приказать англичанам выступить одновременно с французами. Он видел поражение дивизии Мэйрана, видел, что все атаки дивизии Брюне на Малаховом кургане отражены, что нападение части дивизии Отмара (отряда Гарнье) на батарею Жерве, после кратковременного успеха, победоносно отбито русскими, и, главное, видел, что в этих русских успехах (особенно в деле обратного отвоевания батареи Жерве) очень большую роль играет русская артиллерия, стоящая на 3-м бастионе, и, однако, в эти драгоценнейшие часы Раглан не вступал в борьбу. И только убедившись, что французы терпят тяжкий урон, он начал свою запоздавшую и уже, по существу дела, бесполезную для всего предприятия этого дня атаку против 3-го бастиона, перед которым в боевой готовности стояли его войска. Со свойственным ему простодушием лорд Раглан изложил своеобразные мотивы своего поведения в письме (частном письме, конечно отнюдь не официальном донесении), посланном английскому статс-секретарю лорду Пэнмору на другой день после битвы, когда нескончаемой вереницей, высокими перегруженными возами, отовсюду свозились трупы павших накануне французов и англичан. В этой обстановке Раглан пишет следующее: «Я всегда остерегался быть связанным с обязательством начать атаку в тот же момент, как французы, — и я чувствовал, что мне должно иметь некоторую надежду на их успех, раньше чем я пущу в ход наши войска; но когда я увидел, какое могучее сопротивление им оказывается (how stoutly they were opposed), то я рассудил, что мой долг был помочь им, начав самому нападение». Не довольствуясь этим, лорд Раглан вполне откровенно признается, что свою запоздавшую атаку он предпринял, собственно, не для того, чтобы употребить все усилия для взятия штурмом этого страшного 3-го бастиона, громящего французов с фланга, а только затем, чтобы избежать нареканий со стороны Пелисье: «Я совершенно уверен, что, если бы наши войска остались в своих траншеях, французы приписали бы свой неуспех нашему отказу принять участие в их операции». Это частное письмо напечатано было Кинглэком, которому Раглан давал часто читать самые секретные и интимные свои письма перед их отсылкой в Англию[1135]. Конечно, в официальных документах это письмо обнародовано не было. Любопытнее всего, что опубликовавший это письмо друг Раглана Кинглэк, не перестающий почтительно восхищаться английским главнокомандующим, тут же хвалит его за «лояльность» по отношению к союзникам. «Имея в готовности силы для нападения на тот самый Редан (3-й бастион. — Е.Т.), который наносил свои удары французам, он (лорд Раглан. — Е.Т.) лояльно не колебался вмешаться в действие»[1136]. Об умышленном опоздании лояльного Раглана не поминается. Но, конечно, нельзя рассчитывать на успех штурма, когда посылаешь людей под картечь только затем, чтобы их кровью отписаться от неприятного запроса со стороны союзника, и когда командный состав это ясно видит.

Англичане вышли из траншей и двумя колоннами двинулись на 3-й бастион. Русские расстреливали их в упор, и этот «долгий, кровавый путь», о котором говорят все очевидцы, истощил боеспособность атакующей колонны еще раньше, чем она сколько-нибудь приблизилась к укреплениям бастиона. Храбрый генерал Кэмпбелл был убит в самом начале атаки. Было перебито также много людей из английского командного состава. Английские офицеры, желая показать пример и воодушевить солдат, не проявлявших никакого порыва, шли впереди и целыми группами падали от жесточайшего огня, который прямо в движущиеся ряды направлял 3-й бастион. Растерянность и нерешительность среди нижних чинов росла с каждой минутой. По показанию наблюдателей, у солдат создалось убеждение, что не только им сегодня не взять «Большой Редан», но что они потеряют три четверти состава, пока еще только доберутся до контрэскарпов. Вскоре они убедились, что даже и такой ценой они до контрэскарпов 3-го бастиона все-таки не дойдут. С тяжелыми (и совсем бесполезными) потерями англичане были отброшены убийственным русским огнем назад. Заместивший убитого Кэмпбелла лорд Уэст признал невозможным повторение атаки. И почти одновременно была отброшена в исходные позиции и другая колонна англичан, шедшая с восточной стороны к 3-му бастиону. Тут русский огонь был таков, что абсолютно не было возможности даже самым храбрым и упорным пройти то открытое пространство, которое разделяло их от бастиона. Даже известные своей храбростью люди, вроде полковника Хиббери, писали много времени спустя об этом именно моменте поражения подступавшей с востока колонны: «Огонь был так страшен, что можно было только опустить голову и бежать как можно быстрее (one could only put ones head down and run as fast as possible)». Это была какая-то «буря картечи», говорят очевидцы, буря, буквально сметавшая прочь все, покрывавшая землю рядами трупов.

Англичане, вышедшие с штурмовыми лестницами, побросали их на землю еще при самом начале дела, когда впервые, несмотря на все усилия своих офицеров, отхлынули назад. Да и слишком уже необычным делом становился явственно для всех этот штурм «Большого Редана», слишком нелепой надежда взобраться на укрепления бастиона и штыковым боем выбить оттуда русских, когда от штурмующей колонны почти ничего не осталось бы, пока она только дошла бы до парапета.

А на 3-м бастионе одушевление и азарт борьбы неудержимо увлекали русских солдат. Ощущение большой победы овладело ими после подвига Хрулева и его солдат, уничтоживших французов на батарее Жерве и в занятых ими домиках на Корабельной стороне. Ведь 3-й бастион направлял свой огонь сначала всецело в сторону французов, против частей дивизий Отмара и Брюне, силившихся прорваться у Малахова кургана и у батарей Жерве, и ликовал, участвуя так деятельно в хрулевской победе и во всех русских успехах против французов на всем этом левом фланге русской оборонительной линии. Теперь, когда с нажимом французов уже почти справились, 3-й бастион мог полностью направить весь огонь своих мощных батарей на собравшихся наконец выступить англичан.

Второстепенная операция англичан (нападение на батареи, стоявшие на Пересыпи) была еще раньше ликвидирована батареями Охотского и Томского полков. Ни на Пересыпи, ни на 3-м бастионе дело не дошло до штыкового боя на самых укреплениях по той простой причине, что англичане отступили, гонимые огнем русских батарей, с полдороги.

Впоследствии во французской прессе раздавались жалобы, что англичане не отнеслись серьезно к делу штурма и даже не взяли с собой штурмовых лестниц и фашин. Но, во-первых, у нас есть показания, что лестницы англичанами были взяты (хотя, правда, тотчас брошены на землю при первой же неудачной попытке приблизиться к бастиону), и, во-вторых, совершенно правильны слова русского офицера П. Алабина, участника этого сражения: «Обвиняют англичан и в том, что они забыли взять с собой фашины, когда шли на штурм. Правда, на всем поле, усеянном трупами англичан, их оружием и амуницией, не видал я ни одной фашины, но какую пользу они могли бы принести англичанам, когда никто из них даже не добежал до рва 3-го бастиона и отважнейшие легли костьми не далее, как у засеки, что пред его исходящим углом»[1137].

В письме к своей матери от 21 июня английский генерал сэр Даниэль Лэйсонс дает еще не полные подсчеты английских потерь в день штурма: 17 офицеров убито, 70 ранено и 1450 человек рядовых убито и ранено. Лэйсонс дает понять, как нелестно судили в эти дни в английском лагере о действиях лорда Раглана: «Всякий признает, что данная нам задача была невозможна; мы сделали все, что могли, и прошли через такой страшный картечный огонь, через который когда-либо только проходили войска раньше»[1138]. На самом деле, как увидим дальше, английские потери были гораздо больше, чем полагал Лэйсонс.

«Мы пережили ужасный день. После двенадцатичасовой стрельбы наши инженеры вообразили (fancied), что неприятельские орудия приведены к молчанию; поэтому нам было велено штурмовать редан (3-й бастион. — Е.Т.) и Садовые батареи (Пересыпь. — Е.Т.)», — пишет Лэйсонс уже не матери, а своей сестре вечером 18 июня. Предводительствуя одной из штурмовых колонн (в 1000 человек), Лэйсонс должен был двигаться с ней по совсем открытому месту, причем необходимо было пройти около «800 ярдов» (342 сажени приблизительно). «Мои солдаты и офицеры падали дюжинами», — пишет генерал. Когда колонна приблизилась к брустверу, она была так ослаблена в составе, что и речи не могло быть о штурме бастиона. Подоспели еще две колонны, но и они оказались не в лучшем состоянии. «Почти все люди вокруг меня были убиты или ранены… В конце концов у меня осталось пять-шесть человек, и я тогда подумал, что время уходить. Всю дорогу русские нас обстреливали в тыл… Мы потеряли около сорока офицеров и много людей, говорят, три тысячи, но, я думаю, это преувеличение. Русские были прекрасно подготовлены для встречи с нами; ни одно их орудие не было приведено к молчанию; они все исправили в течение ночи… Это — большое поражение… Я не думаю, чтобы нас опять позвали на штурм… В некоторых из наших полков осталось только по два офицера»[1139].

Замечу, что, по показаниям других участников штурма, англичанам от их позиций до бруствера 3-го бастиона приходилось 18 июня пройти гораздо меньше от 470 до 500 ярдов, т. е. около 200–213 саженей, а вовсе не «800 ярдов», о которых пишет генерал Лэйсонс[1140]. Впрочем, речь могла идти о разных исходных пунктах английского расположения, откуда направлялись приступы.

Французы, по официальным подсчетам, потеряли 17–18 июня убитыми и выбывшими из строя 3553 человека, а англичане — 1728 человек[1141]. Русские потеряли за эти два дня (во время длившейся почти сутки бомбардировки 17-го и во время штурма 18 июня) 783 убитыми, 3197 ранеными, 850 контуженными. При этом нужно заметить, что русские потери 17-го были больше, чем во время штурма 18-го, а союзники, напротив, больше всего потеряли во время штурма.

Цифры, которые приводятся на основании позднейших данных отдельными участниками военных действий, всегда значительно выше официальных. Вот цифры, которые дает артиллерист, поручик 8-й батареи Милошевич для трех дней от 5 (17) по 7 (19) июня: у русских выбыло из строя 95 офицеров и 4745 нижних чинов, у неприятеля — около 7000 человек, в том числе три генерала (Мэйран, Брюне и Джон Кэмпбелл)[1142]. Русские потери показаны более или менее в согласии с официальной цифрой, потери союзников — выше, чем по их официальным данным. Французские офицеры в разговорах с русскими во время большого перемирия начала 1856 г. были довольно откровенны, и русские узнали о штурме 18 июня кое-что новое. Могли узнать и новые цифры.

Радостное волнение овладевало постепенно русской армией; с бастиона на бастион перелетало подтверждаемое ежеминутно новыми и новыми подробностями известие о полной победе, о том, что штурм отбит на всех пунктах, что неприятелю не помогли ни страшная бомбардировка днем 17-го и в ночь с 17 на 18 июня, ни густые массы пущенных в дело штурмующих колонн, ни бесспорная храбрость французских дивизий. «По гарнизону как будто бы пробежала какая-то особая сила одушевления, уверенности, отваги. Все улыбаются, друг друга поздравляют. Солдатики поглядывают через амбразуры, смеются и острят; идут разговоры; один рассказывает, как от его выстрела в упор француз проклятый… три раза перекувыркнулся; другой — как в него уже штыком размахнулся «турок» (зуав. — Е.Т.), да успел он увернуться и сам полоснул «турку» в брюхо. Да, братцы, — прибавляет третий, — а небось как в ров свалился, да деться некуда, так ружье бросил, да руки протягивает, да так-то жалостно головой мотает. Что ж, хоть нехристь, а пардон дать надо, когда ружье бросил. Вытащили его на бастион, да и повеселел же как, братцы, смеется, тоже жить хочется, тоже ведь, братцы, служба!»»[1143]

Эта сцена очень типична для солдатских настроений после победоносного отбития штурма 6 (18) июня. Наблюдателей поражало полнейшее отсутствие у русских солдат чего бы то ни было похожего на злобу к неприятелю. От победы русские люди не только повеселели, но и подобрели.

Русские матросы и солдаты в день победы 6 (18) июня и затем в течение всего июня и июля прямо превосходили самих себя. Подбодренные успехом, они совсем, казалось, утратили всякое представление об опасности. Вообще для всякого, кто изучает историю этой войны, очень скоро становится ясным, что совсем не основательно выделять матроса Кошку или того или иного из прославившихся рядовых защитников Севастополя в качестве некоего исключения. Это были именно образчики, типовые явления. Вот, например, что мы читаем в суховатых, деловитых записках князя Виктора Илларионовича Васильчикова, начальника штаба севастопольского гарнизона. Вспомним, что он и сам с полной готовностью ежедневно подставлял свой лоб под пулю и ни к каким восторгам ни по поводу своего, ни по поводу чужого геройства не был склонен ни в малейшей степени. Да и говорит он о поступке солдат Алексопольского (31-го пехотного) полка наскоро, между прочим, потому что просто пришлось к слову, при рассказе о том, как французы сейчас после провала 6 (18) июня пытались покончить с особенно важными бастионами: «Французы обставили всю Камчатку (Камчатский люнет. — Е.Т.) сильною артиллериею, которая громила как Малахов курган, так и несчастный 2-й бастион, который, несмотря на свое невыгодное положение, действительно геройски боролся против сильнейшего врага. Каждый день бастион этот представлял груду развалин, которые при огромных потерях исправлялись за ночь; подбитые орудия заменялись новыми, и к рассвету обновившийся бастион снова открывал огонь и боролся до ночи, разрывая лопатами засыпанные амбразуры. Чтобы дать понять о том жестоком огне, какой постоянно производился по этому направлению, расскажу я происшествие, случившееся с Алексопольским батальоном. На случай штурма, для действия по неприятельским колоннам, если б им удалось занять 2-й бастион (что было более чем вероятно), Тотлебен проектировал 3-орудийную батарею на углу оборонительной стенки 1-го бастиона. Батарея эта должна была действовать картечью по горже 2-го бастиона и поражать во фланг неприятеля, который стал бы дебушировать из-за этой горжи. Французы заметили это сооружение и старались ему помешать, что исполнялось ими так тщательно, что днем на этой батарее работать было невозможно, да и ночью надо было насыпать землю как можно скорее, не оставаясь долгое время под выстрелами. Батальон Алексопольского полка был назначен на такую ночную работу. Люди должны были насыпать мешки землею, принести их на место, высыпать на батарею и удалиться. В ту минуту, как подходил батальон к месту работы, французы усилили огонь; чтобы не подвергать батальон напрасной потере, начальник отделения приказал отвести людей назад и подождать, пока огонь утихнет. Батальон был отведен. Но люди, прождавши некоторое время, без приказания и без офицеров схватили мешки и пошли высыпать их на батарею. Несмотря на непродолжительность работы, из батальона выбыло 60 человек»[1144].

Есть и еще показание, что в первое время после победы 6 (18) июня матросы и солдаты неоднократно нарушали подобным же образом дисциплину и иногда совсем безумно рисковали головой, находя, что начальство слишком осторожно. В них вселилась в эти дни какая-то уверенность, что непременно удастся спасти Севастополь. Массовое геройство алексопольцев, о которых рассказал Васильчиков, или хрулевских 138 «благодетелей» Севского полка, ни секунды не теряя бросившихся за Хрулевым прямо на смерть, чтобы отбить у французов батарею Жерве, не прославило имени ни одного из них. А разве они думали о своей личной славе, отдавая свою жизнь? Говорить о всех случаях индивидуального героизма матросов и солдат в день штурма 6 (18) июня значило бы выйти за всякие пределы и вместо главы из книги написать целую специальную книгу. Но хочется лишь подчеркнуть, что среди этих случаев встречаются и такие, которые отмечены не только самоотверженной храбростью человека, но и особым отношением к врагу, проявленным в совсем исключительных условиях. Для примера приведем только одно из соответствующих показаний наших источников. Дело идет о финале английского наступления на 3-й бастион: «Один английский офицер удерживал своих отбегавших солдат почти у самой нашей батареи, силясь водворить порядок в расстроенных рядах и еще раз попытать счастья на бруствере русского укрепления. Но усилия его были напрасны. Все бежали, и он остался сзади всех! — Ребята, — крикнул командир Охотского полка, полковник Малевский, стоя на банкете Брылкиной батареи: — смотри! Отстал ведь офицер? — Отстал, ваше высокородие! — крикнуло несколько радостных голосов… Рядовой 7-й егерской роты Гладиков бросился в амбразуру, мгновенно добежал до англичанина, вдогонку ударил его прикладом по шее, так что тот повалился, обезоружил и потащил на бастион. Бывшие неподалеку англичане открыли по ним сильный огонь». Гладиков так передавал о своем затруднении: «Что делать? Либо от пули пропадешь, либо этот детина опомнится, да драку затеет! Хоть бы помочи где дождаться!» Недалеко был небольшой ров ложемента. «Гладиков дотащил до него англичанина, столкнул его и сам прыгнул в ровик, но в этот момент был ранен двумя пулями, в ногу, а английский офицер — пулею же в голову. Не теряя времени, Гладиков показал англичанину, что надо сделать ему перевязку, снял у него с шеи платок и перевязал ему голову, своих же ран нечем и некогда было перевязывать. Не поднимаясь из рва, держа одною рукою англичанина, Гладиков другою давай разбирать ложемент, чтобы перелезть на свою сторону; но едва они перелезли через полуразобранный бруствер, как ядро полевого неприятельского орудия, нарочно, по-видимому, направленное на их убежище, ударило в стену ложемента и навалило на них груду камней, сильно контузив Гладикова в плечо и руку. Наши поспешили ответить врагу несколькими ядрами, и Гладиков, между тем, притащил полуживого, измученного англичанина прямо к командиру полка: вот он, подхватил!» Англичанин был спасен, а израненный Гладиков «со слезами умолял не отсылать его в госпиталь, а позволить лечиться при полку»[1145].

Женщины соперничали с мужчинами: «Во время боя жара была неимоверная и дала случай солдаткам и матроскам выказать всю силу самоотвержения и смелости русских женщин… они разносили под градом пуль сперва квас, а когда не хватило квасу — воду в самые жаркие места схватки»[1146], расплачиваясь за это жизнью или увечьями.

Увлечение наших матросов и солдат победой было до такой степени сильно, что они никак не могли остановиться, несмотря на приказы начальства. Вот впечатления очевидца. Русские только что отняли у французов батарею Жерве и бросились дальше преследовать их, прямо под французские батареи, не слушая приказа остановиться. «Солдаты хохотали, в восторге от победы, сыпали каламбуры, колотили защищавшихся, гнали бегущих!.. Человек сто бросились в амбразуры за французами и преследовали их до самых траншей. Игра эта была весьма опасна. С минуты на минуту можно было ждать, что неприятель обопрется на свои резервы и с помощью их немедленно перейдет в наступление. Подполковник Навашин велел трубить сигнал… Куда тебе! Слышать не хотят!.. кричат: Бить саранчу проклятую, насмерть! Нечего отступать! — повторяют упоенные успехом солдаты. Подполковник… и другие начальники побежали и сами насилу заставили отступить»[1147].

Стоит лишь вспомнить, что именно они собирались мчаться немедленно штурмовать густо уставленный пушками крупнейших калибров Камчатский люнет, бывший с 7 июня в руках французов, и вся сила неистового, наступательного порыва, обуявшая русских солдат, станет для нас ясна.

Растерянность и раздражение царили в лагере союзников. Сейчас же после поражения 18 июня генерал Пелисье написал письмо Раглану, который потом «открыто жаловался на несправедливость этого послания»[1148]. Я не нашел этого письма ни в английской, ни во французской документации. Подавленный сознанием того, что именно он оказывается в глазах армии чуть ли не главным виновником несчастья, Раглан слег.

Образ действия лорда Раглана подвергся жестокой критике не только во французском лагере, но и в английском. «Нет сомнения, что если бы мы взяли Редан (т. е. 3-й бастион. — Е.Т.), то мы не могли бы удержать его, поскольку Малахов курган был во власти русских; а так как французам не удалась их атака, то мы не должны были бы производить свое нападение, кроме разве цели создать диверсию». Так судили офицеры, участвовавшие в деле, вроде Кавендиша Тейлора[1149]. Но если уж Раглан хотел произвести диверсию, то совершенно необъяснимо, почему он сознательно и предумышленно запоздал со своим выступлением. Свита Раглана старалась смягчить ропот и критику, сообщая офицерству о том, что главнокомандующий слег в постель после несчастного дня 18 июня, что он и физически заболел и что болезнь принимает нехороший оборот. Болезнь его к 26 июня прошла, и 26-го утром он работал нормально.

Вечером 26-го он почувствовал снова недомогание, и на этот раз болезнь уже скрутила его очень быстро. 28 июня 1855 г. он скончался. Окружающие единодушно утверждали, что его убило поражение союзной армии, понесенное ею 18 июня. «Лорд Раглан умер от огорчения и подавившей его тревоги, умер как жертва неподготовленности Англии к войне», — говорит в своих воспоминаниях генерал Вуд. Не все так мягко говорили и писали о скончавшемся английском главнокомандующем, главная вина которого была, конечно, в том, что он взял на себя такую колоссальную задачу, безмерно превышавшую его силы. Но не только он сам, а и те, кто его назначил, считали чем-то само собой разумеющимся, что если генерал принадлежит к такому аристократическому роду, как Бьюфорты Рагланы, да еще к тому же достиг почти конца седьмого десятка лет, то он имеет по справедливости все права на первое место, и единственным его конкурентом может явиться лишь другой генерал, не менее высокого аристократического происхождения, чем Бьюфорты, и притом если, например, ему уже пошел не седьмой, а восьмой десяток. А так как такого, более счастливого кандидата не оказалось, то назначение Раглана было в свое время принято и им самим, и окружавшим его обществом, и армией, и прессой как нечто отвечающее требованиям элементарной справедливости и не подлежащее оспариванию.

Но теперь горы трупов, которых никак не успевали зарывать целые рабочие роты, безмолвно и тем более красноречиво говорили против такого способа назначения верховного вождя действующей армии.

«Сегодня утром мы услышали о смерти бедного лорда Раглана; он умер прошедшей ночью от диареи, осложненной — это наиболее вероятно — душевной тревогой и разочарованием», — читаем мы в письме генерала Лэйсонса к его сестре от 29 июня[1150]. А спустя несколько дней с обычным своим лаконизмом он прибавляет (уже в письме к матери): «Бедного старого лорда Раглана очень жалеют. Что бы люди ни говорили о нем как о генерале, всякий его уважал и любил как человека»[1151]. Даже недурно к нему относившиеся офицеры (на другой же день после его смерти) не могли заставить себя говорить о нем вполне серьезно. «Бедный старик, которого так много порицали и который так много лет обладал такой большой властью! Очень милый человек, в высшей степени аристократических тенденций. Я не сомневаюсь, что он верил в то, что весь свет, с тем, что произрастает (на земле. — Е.Т.) и живет в воде (with leakes and fishes), был специально придуман для отпрысков семьи Бьюфортов и других знатных домов», — читаем мы в уже цитированной, не поступившей в продажу книге воспоминаний штабного офицера (юмористически приводящего тут в сокращенном виде библейский стих). «Потеря нашего командира при нынешних обстоятельствах ставит нас в очень затруднительное положение, так как я сомневаюсь, был ли кто-нибудь, кто пользовался его полным доверием и кто был бы знаком со всеми его планами, если он имел таковые (if he had any)»[1152].

Во французском лагере напутствия покойнику были в большинстве случаев того же характера, что и в дневнике генерала Тума: «Вот и лорд Раглан внезапно умер позавчера. Может быть, это изменит кое-что. Следовало бы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы впредь иметь лишь одного главнокомандующего. Довольно странно, что мы, имеющие здесь 130 тысяч человек, находимся в зависимости от 25 тысяч англичан, которые ничего не делают»[1153].

Неудача союзников во время штурма 6 (18) июня окончательно деморализовала сардинский отряд, хотя Пелисье благоразумно их на штурм совсем не повел. Необычайно любопытно читать, как севастопольские несокрушимые люди, все эти нахимовские и хрулевские львы, которых надо было раньше истребить, а уж потом взять Севастополь, изумлялись, наблюдая сардинские войска, прибывшие «помогать» союзникам. Редко когда сталкивались на поле брани такие до курьеза несхожие люди, такие, в самом деле, антиподы, как русский сподвижник Нахимова и привезенный сюда для совсем непонятной ему цели, несчастный во всех отношениях пьемонтский арендатор или шелкодел, которому приказывают взять, по возможности безотлагательно, Малахов курган. Но, впрочем, употребленное мною слово «сталкивались» не очень точно: вовсе они с русскими и не сталкивались, а когда начальство их «сталкивало», то они обыкновенно бросались наутек, развивая предельную скорость. «К нам передается довольно много неприятелей; в том числе есть и сардинцы, которые стояли на Черной речке, и когда узнали про неудавшийся штурм, то прислали сказать главнокомандующему, чтоб он их оттуда взял, а не то они сами уйдут; потому что боятся, что русские сделают наступательное движение. Вот сволочь-то!»[1154] — с удивлением добавляет русский моряк, который вообще не гнался в своих письмах за изысканностью в квалификациях.

Сардинцы, которые почти в полном своем составе стояли в эти грозные дни на Черной речке, т. е. в относительной безопасности, впали в самом деле в полнейшую панику. Они, как сказано, сначала потребовали, чтобы их увели прочь. Но так как ни их генерал Ла-Мармора, ни подавно сам Пелисье такого приказа не отдали, то сардинский корпус без всякого боя просто поворотил направо кругом и беглым маршем ушел в свой лагерь. Русские даже не сразу поняли, что это перед ними происходит. «Когда наши образумились, то неприятель был уже далеко, и доказательством того, что они торопились, служит то, что неприятель оставил на месте часть своих обозов. Через несколько дней один передавшийся сардинец говорил, что если бы наши двинулись вперед, то они непременно положили бы оружие»[1155]. Эти итальянские солдаты и дальше вели себя точно так же. Страшный день штурма 6 (18) июня окончательно безнадежно лишил их всякого самообладания. Они не хотели сражаться, и это решение было, по-видимому, непоколебимо, что не помешало злополучным жертвам кавуровской дипломатии погибать сотнями и тысячами от холеры, от гнилой лихорадки, от изнурительных работ и от русских бомб и ядер, которые их находили даже в их лагере. Многие вернулись в Италию инвалидами, а слишком многие и вовсе не вернулись.

В Петербурге подъем духа после первых известий об отбитии штурма был очень большой, хотя люди, оценивающие всю обстановку войны, и предостерегали от увлечений. «Удачно отбитый 6-го числа штурм в Севастополе очень всех порадовал… Эта первая удача сильно возвысила дух гарнизона. Что за собрание героев!.. С известием об отбитии штурма приехал Аркадий Столыпин. Он говорит, что положение Севастополя, несмотря на последнюю удачу, весьма опасно. Недостаток у нас в людях и в порохе. Неприятель тоже, по-видимому, не имеет во всем полного довольства и, кроме того, так же как и мы, делает ошибки». Так писал в интимном своем дневнике князь Д.А. Оболенский[1156].

Конечно, успех русской армии 18 июня не мог тотчас же не отразиться и на тех бесконечных дипломатических переговорах в Вене, которые как начались, да и то неофициально, в декабре 1854 г., так и не могли никак не только окончиться положительным результатом, но даже сдвинуться с мертвой точки и фактически оборвались 22 апреля 1855 г. В этих переговорах из четырех участников двое (французский посол Буркнэ и английский — Уэстморлэнд) по-прежнему определенно не желали конца войны и делали все, чтобы сорвать переговоры, потому что это заставило бы Австрию, в силу договора 2 декабря 1854 г., связывавшего ее с Англией и Францией, выступить с оружием в руках против России. Третий участник совещаний — австрийский министр иностранных дел Буоль — колебался. С одной стороны, он считал, что Австрии выгодно выступить против России, потому что тогда можно было надеяться получить в награду от западных держав разрешение произвести аннексию Молдавии и Валахии к Габсбургской державе. А с другой стороны, ничем не истребимый инстинктивный страх перед Россией затруднял все дипломатические движения Буоля. От России всего можно ожидать. Сегодня она слаба, а завтра вдруг окажется сильной! Буоль с тревогой поглядывал на Крым, досадуя на медленность в действиях союзников.

И вдруг в Вене узнали о кровопролитном штурме 18 июня и полном его провале. Тон графа Буоля по отношению к четвертому участнику венских совещаний, русскому послу князю Александру Михайловичу Горчакову, круто изменился. «Я нашел господина министра иностранных дел в особенно предупредительном настроении духа, — иронически пишет Горчаков в Петербург, куда он так часто доносил о наглом и вызывающем поведении Буоля, — его политические симпатии подвергаются воздействию со стороны событий (la pression des) и влиянию воли его государя. Граф Буоль ни слеп, ни глух, и ему невозможно не признавать очевидного факта общего ликования вокруг него и во всей стране вследствие перспектив лучших отношений между обеими империями»[1157]. Не только Буоль, но и Франц-Иосиф и вся правящая верхушка в Австрии были явно смущены, а отчасти и испуганы исходом штурма 18 июня.

В Париже и Лондоне констатировали, что дух защитников Севастополя, к удивлению, ничуть не сломлен всеми ужасами, которые они перенесли от начала осады.

С фронта писали во Францию и в Англию, что русские с каждым месяцем дерутся не хуже, а лучше.

О русских защитниках крепости пишет в дневнике французский генерал Вимпфен: «Их энергичная и умная оборона заставляет нас уважать нацию, против которой у нас никогда не было серьезных обид… Мы все теперь уважаем солдат, которые сражаются храбро и лояльно. Мы выступаем против этого врага только по приказу, без большого энтузиазма, и потому, что желаем покончить с бедствиями осады»[1158].

Французское офицерство но скрывало, в частности, своего восхищения перед Тотлебеном. Эскадронный командир Фай, адъютант Боске, говорит в своих воспоминаниях: «Таким образом, русские нас опережали на всех тех пунктах, которые мы имели намерение занять. Несомненно, они были искусны, но надлежит прибавить, что они очень хорошо были обслуживаемы своими шпионами». А сам Боске еще в дни постройки Селенгинского и Волынского редутов писал: «Поистине кажется, что русский инженер день за днем дает ответ на все наши идеи, на все наши проекты, так, как если бы он сам присутствовал на наших совещаниях… Не оказывая несправедливости его уму, слишком хорошо доказанному, я думаю, особенно теперь, о шпионах…»[1159] «Хитрость», «доказанный ум», «искусный шпионаж» — можно было приводить какие угодно объяснения, но факт был налицо: перед союзниками были страшные противники. А что эти противники ни во что ставили свою жизнь, когда речь шла о выполнении воинского долга, — это было фактом настолько неоспоримым, что незачем было даже трудиться выдумывать объяснения.

Англичане, очень скупые на эпитеты, когда приходится хвалить врага, заговорили о русских матросах и солдатах так, как редко о ком когда-либо говорили.

«Я не могу поверить, что какое бы то ни было большое бедствие может сломить Россию. Это великий народ (it is a great nationality); несомненно, он не в нашем вкусе, но таков факт. Никакой враг не осмелится вторгнуться на его территорию, если не считать захвата таких ничтожных кусочков, какие мы теперь заняли (beyond such small nibbles as we are now making)». Так писал в том же июне 1855 г. состоявший при генерале Коллине Кэмпбелле «майором-адъютантом» автор уже цитированной выше, не предназначенной для продажи книги о Крымской войне[1160]. Писал он это в интимном письме к другу.

Июнь 1855 г. принес защитникам Севастополя не только радость победы, но и два несчастья. Контуженный в день штурма Тотлебен перемогался и не хотел лечь в постель. Через два дня, 8 (20) июня, осматривая батарею Жерве, он был очень тяжело ранен, и его увезли из Севастополя.

Боялись смерти Тотлебена. Но рок сохранил его и для новых блестящих достижений, для взятия Плевны в 1877 г., и для черного в его биографии года, о котором можно только повторить слова В.Г. Короленко: «В 1879-80 году в Одессе генерал-губернаторствовал знаменитый военный инженер и стратег Тотлебен. Злая русская судьба пожелала, чтобы свою блестящую репутацию воина генерал этот завершил далеко не блестящей административной деятельностью. Знаменитым генералом управлял пресловутый Панютин, по внушению которого, хотя за нравственной ответственностью самого генерала, в Одессе началась памятная оргия административных ссылок. Слишком поздно, только уезжая из Одессы, понял Тотлебен, в чьих руках он был орудием, и с отчаянием и яростью публично набросился тогда на опозорившего его седины гнусного человека…»

Но в июне 1855 г., когда тяжко раненного Тотлебена увозили из Севастополя, еще светла и ничем не запятнана была его молодая слава, и велика была скорбь защитников крепости. Их ждал в том же месяце еще более сокрушительный удар.

Во время штурма 6 (18) июня Нахимов побывал и в самом опасном месте — на Малаховом кургане, уже после Хрулева. Французы ворвались было снова на подступы к кургану, ряд командиров был переколот немедленно, солдаты сбились в кучу… Нахимов и два его адъютанта скомандовали: «В штыки!» — и выбили французов. Для присутствовавших непонятно было, как мог уцелеть Нахимов в этот день. Подвиг Нахимова произошел уже после хрулевской контратаки, и Нахимов, таким образом, довершил в этот день дело спасения Малахова кургана, начатое Хрулевым.

Вообще это кровавое поражение союзников 6 (18) июня 1855 г. покрыло новой славой имя Нахимова. Малахов курган только потому и мог быть отбит и остался в руках русских, что Нахимов вовремя измыслил и осуществил устройство особого, нового моста, укрепленного на бочках, по которому в решительные часы перед штурмом и перешли спешно отправленные подкрепления из неатакованной непосредственно части на Корабельную сторону (где находится Малахов курган). Нахимов затеял постройку этого моста еще после первого бомбардирования Севастополя 5 октября, когда в щепки был разнесен большой мост, покоившийся на судах. Этот новый мост, на бочках, оказал неоценимые услуги, и поправлять его было несравненно легче и быстрее, чем прежний.

Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен, начальник севастопольского гарнизона, был в полном восторге от поведения Нахимова и до и после блестящей русской победы, каковой даже и враги считали неудачный для них штурм 6 июня. Нужно сказать, что генерал Остен-Сакен был человеком совсем другого типа, чем, например, Меншиков или Горчаков. Как военный он был, пожалуй, еще меньше взыскан дарами природы, чем оба упомянутые главнокомандующие, последовательно друг друга сменившие за время осады. У барона Остен-Сакена было, по-видимому, в самом деле нечто вроде религиозной мании, и это обстоятельство еще более подрывало скромные умственные ресурсы этого злополучного военачальника. На гарнизон, которым он командовал, он ни малейшего влияния не имел. Ни солдаты, ни, тем более, матросы, как уже сказано раньше, просто его не знали.

Офицеры, даже склонные к мистике, перед ежечасно летавшей вокруг них и над ними огненной смертью, считали все-таки, что для молитв, бдений, коленопреклонений, акафистов, ранних обеден, поздних вечерен существует протоиерей Лебединцев, а начальнику гарнизона следует заниматься вовсе не этим, но совсем другими, гораздо более трудными, сложными и опасными делами.

После падения трех контрапрошей Остен-Сакен стал гораздо больше считаться с Нахимовым и Васильчиковым.

Нахимов, Васильчиков, Тотлебен — вот кто фактически управлял защитой весной и в начале лета 1855 г. М.Д. Горчаков уже переписывался с Александром II о сдаче Севастополя и меньше проявлял активного интереса к вопросам обороны, предоставив Остен-Сакену не управление военными действиями, потому что Остен-Сакен ничем не управлял, но издание приказов и отдачу распоряжений, которые будут продиктованы теми же Нахимовым, Васильчиковым и Тотлебеном. «7 июня граф Сакен был у меня, — читаем в дневнике одного из участников обороны, — и я просил его о некоторых разрешениях мне по разным предметам. — «Пойду домой, обдумаю это», — отвечал он, — то есть без Васильчикова и Тотлебена не может решиться разрешить сам ничего»[1161].

Остен-Сакена горячо хвалили за благочестие в Москве и Петербурге, и впоследствии клубные бары не переставали задавать ему восторженные обеды и поздравительные ужины, однако в Севастополе, во время осады, офицеры считали его хотя и богобоязненным, но совершенно бесполезным мужем и называли пренебрежительно-фамильярно Ерофеичем. А как мечтали защитники Севастополя о настоящем вожде! Как они льнули душевно к Нахимову, который один у них остался после гибели Корнилова и Истомина и после ранения Тотлебена! Как разочаровались они в тех, кто повелевал всем и владычествовал и над Тотлебеном и над подчиненными адмиралами Корниловым, Истоминым, Нахимовым! Как изверились они во всех этих придворных вельможах Меншиковых, аккуратно ведущих канцелярию и корреспонденцию Горчаковых, бьющих об пол лбом пред иконой по три раза в сутки Остен-Сакенах…

Подобно тому как в свое время Меншиков не мог не понять, что ему никак не уйти от неприятной обязанности представить Нахимова к Белому Орлу, так и Остен-Сакен и Горчаков пред лицом гарнизона, который видел, что делает ежедневно и еженощно Нахимов и что сделал он в день штурма 6 (18) июня, поняли свой повелительный долг. Но надо отдать должное Остен-Сакену. Он никогда не соревновался с Нахимовым и даже не завидовал ему: слишком уж, прямо до курьеза, несоизмеримо было их моральное положение в осажденной крепости и их военное значение. И чувствуется, что и Остен-Сакен и Горчаков сами хотят греться в лучах нахимовской славы, когда мы читаем приказ по войскам, отданный после победоносного боя 6 (18) июня: «Доблестная служба помощника моего, командира поста адмирала Нахимова, одушевляющего примером самоотвержения чинов морского ведомства и столь успешно распоряжающегося снабжением обороны Севастополя, известна всей России. Но не могу не упомянуть, что подкрепления, посланные на атакованную часть Севастополя, разделенную Южной бухтою, переходили по устроенному адмиралом Нахимовым пешеходному мосту на бочках, без чего Корабельная сторона, вмещающая в себя Малахов курган — ключ позиции, могла пасть, ибо прежний мост на судах легко (мог. — Е.Т.) быть поврежден неприятельскими выстрелами и одиннадцатидневным бомбардированием помянутое сообщение было прервано».

Ничего нового о Нахимове севастопольскому гарнизону этот приказ не сказал. Вот случайно записанный очевидцами и случайно поэтому дошедший до нас эпизод, прямо относящийся к этому кровавому дню июньской русской победы: «Каждый из храбрых защитников, после жаркого дела, осведомлялся прежде всего, жив ли Нахимов, и многие из нижних чинов не забывали своего отца-начальника даже и в предсмертных муках. Так, во время штурма 6 июня, один из рядовых пехотного графа Дибича-Забалканского полка лежал на земле близ Малахова кургана. «Ваше благородие! А ваше благородие!» — кричал он офицеру, скакавшему в город. Офицер не остановился. «Постойте, ваше благородие! — кричал тот же раненый в предсмертных муках, — я не помощи хочу просить, а важное дело есть!» Офицер возвратился к раненому, к которому в то же время подошел моряк. «Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?» — «Нет». — «Ну, слава богу! Я могу теперь умереть спокойно»». Это были последние слова умиравшего[1162].

Встал вопрос о новой награде Нахимову. Известно было, как бедно и скудно живет Нахимов, раздающий весь свой оклад матросам и их семьям, а особенно раненым в госпиталях. Во всяком случае решено было за день 6 июня наградить его денежно. Александр II дал ему так называемую «аренду», т. е. очень значительную ежегодную денежную выдачу, независимо от его адмиральского регулярного жалованья.

25 июня царский указ об аренде был вручен Нахимову. «Да на что мне аренда? Лучше бы они мне бомб прислали!» — с досадой сказал Нахимов, узнав об этой награде.

Он сказал это 25 июня. Бомбы ему были нужны в особенности потому, что расход боеприпасов, произведенный 6 июня, еще не был как следует пополнен, а что генерал Пелисье готовится получить близкий реванш за отбитый штурм, в этом сомнений не было.

Вообще же мечтать о том, что он будет делать с только что полученной арендой, Нахимову пришлось недолго, только три дня — от 25 до 28 июня. Но мы точно знаем эти мечты. «Удостоившись по окончании последней бомбардировки Севастополя получить в награду от государя императора значительную аренду, он только и мечтал о том, как бы эти деньги употребить с наибольшей пользой для матросов или на оборону города», — говорят нам источники[1163].

Жить ему оставалось в это время лишь несколько суток. Смерть, которой он бросал так упорно вызов за вызовом, теряя счет, уже стояла за его спиной.

«Берегите Тотлебена, его заменить некем, а я — что-с!» «Не беда, как вас или меня убьют, а вот жаль будет, если случится что с Тотлебеном или Васильчиковым!» Это и другое, все в том же роде Нахимов повторял настойчиво не только в разговоре с Остен-Сакеном, но всякий раз, как его убеждали не рисковать так безумно, как он стал это делать, в особенности после потери Камчатского люнета и Селенгинского и Волынского редутов. Ведь и на Камчатском люнете, в конце концов, матросы, не спрашивая, схватили его и вынесли на руках, потому что он медлил и еще несколько секунд — и он был бы или убит зуавами, или, в лучшем случае, изранен и взят в плен.

Один из храбрейших сподвижников Нахимова по защите Севастополя, князь В.И. Васильчиков, давно его пристально наблюдавший, нисколько не обманывался в тайных побуждениях адмирала: «Не подлежит сомнению, что Павел Степанович пережить падения Севастополя не желал. Оставшись один из числа сподвижников прежних доблестей флота, он искал смерти и в последнее время стал более, чем когда-либо, выставлять себя на банкетах, на вышках бастионов, привлекая внимание французских и английских стрелков многочисленной своей свитой и блеском эполет…»

Свиту он обыкновенно оставлял за бруствером, а сам выходил на банкет и долго там стоял, глядя на неприятельские батареи, «ожидая свинца», как выразился тот же Васильчиков.

Генерал-лейтенант М.И. Богданович передает слышанное им лично от адмирала П.В. Воеводского и адмирала Ф.С. Керна (бывших при Нахимове еще капитанами 1-го ранга), и их слова, так же как воспоминания Стеценко, могущественно подтверждают все, что мы знаем из других свидетельств. Нахимов в своих приказах писал, что Севастополь будет освобожден, но в действительности не имел никаких надежд. Для себя же лично он решил вопрос уже давно, и решил твердо: он погибает вместе с Севастополем.

Как прежде Меншиков, так теперь Горчаков боялся даже заговаривать при Нахимове об оставлении Севастополя.

Блестящая русская победа не уменьшила пессимистического настроения главнокомандующего. Уже на другой день после отбитого штурма 6(18) июня Горчаков пишет царю о вариантах вывода гарнизона в случае оставления Севастополя. Правда, он оговаривается, что решится на это «только в крайности».

Вариантов же вывода войск существует два. Во-первых, возможно попытаться двинуться разом на неприятеля: из Севастополя ударить на Сапун-гору, где стоит главная масса английских и французских войск, и со стороны реки Черной, где стоит русская полевая армия, — и в случае удачи обе эти русские армии, разбив и отбросив неприятеля, соединятся. Этот вариант Горчаков решительно отвергает. Из Севастополя можно вывести 50 000, считая с моряками. Этим 50 тысячам пришлось бы брать могущественно укрепленные подступы к Сапун-горе с ее мощными батареями и редутами. Успех тут более чем сомнителен. Точно так же полевой армии, которой по этому варианту нужно броситься на неприятеля со стороны реки Черной, тоже пришлось бы бороться с очень сильными укреплениями, «делать штурмы, труднейшие, чем тот, при котором союзники были вчера отбиты», а между тем эта полевая русская армия еще слабее севастопольской, в ней меньше 40 000 человек. Следовательно, этот вариант не годится, он сулит колоссальные потери и вовсе не обещает успеха.

Остается второй вариант, который князь Горчаков и признает единственно исполнимым: «Из худшего надо выбирать менее пагубное»: просто переправить гарнизон на Северную сторону Севастополя, оставив неприятелю Южную часть. При этой переправе, конечно, не обойдется без боя и будет потеряно, вероятно, от 10 до 15 000 человек. Но это лучше, чем потерять все… «Нападение с двух сторон, в направлении к Сапун-горе, стоило бы нам весь Севастопольский гарнизон, которому пробиться невозможно (подчеркнуто Горчаковым. — Е.Т.), и почти всех войск, еще в поле находящихся. Не только Севастополь, но и весь Крым был бы потерян». Пороха мало, приходится его расходовать «с крайней бережливостью» и допускать «усиленную пальбу только при совершенной необходимости». У Горчакова после отбития штурма пороха осталось всего на 100 000 выстрелов для 467 орудий главной оборонительной линии и 60 000 выстрелов для 1000 орудий прибрежных и вспомогательных батарей. Хорошо, если бомбардирование стихнет. Но если неприятель хоть на восемь дней усилит канонаду, «то защите Севастополя будет конец, ибо собственно для орудий по оборонительной линии, полагая по 60 выстрелов в день на орудие, нужно на 6 дней до 160 тысяч выстрелов»[1164].

С этим согласуется одна его заветная мечта: остаться с кучкой матросов-единомышленников где-нибудь в не взятой неприятелем укрепленной точке и, даже если город будет сдан, продолжать сражаться, пока их всех не перебьют. По своему характеру — враг полумер, он при жизни часто говаривал, что, если даже весь Севастополь будет взят, он со своими матросами продержится на Малаховом кургане еще целый месяц.

Многие странности Нахимова в последние месяцы жизни объяснились лишь потом, когда стали вспоминать и сопоставлять факты. Никто, кроме Нахимова, в Севастополе не носил эполет: французы и англичане били прежде всего в командный состав. И долго не могли понять упорства Нахимова в этом вопросе о смертельно опасных золотых адмиральских эполетах, — Нахимова, который так небрежно относился всегда к костюму и украшениям, так глубочайше равнодушен был к внешнему блеску и отличиям.

Поведение Нахимова давно уже, особенно после падения Камчатского люнета и двух редутов, обращало на себя внимание окружающих, и они не знали, как объяснить некоторые его поступки. Насколько Нахимов был прямо враждебен всякому залихватскому, показному молодечеству — это хорошо знали все еще до того, как он особым приказом потребовал от офицеров, чтобы они не рисковали собой и своими людьми без прямой необходимости. Поэтому либо просто удивлялись, не пробуя пускаться в объяснения, либо говорили о фатализме. «При этом он (Нахимов. — Е.Т.) был в высшей степени фаталист, — пишет один из наблюдавших его севастопольцев, — посещая наше отделение, он всякий раз непременно ходил на банкет в различных местах, чтобы взглянуть на неприятельские батареи, но никогда в таких случаях не ходил по траншеям, а всегда по площадкам, где пули скрещивались беспрерывно. Однажды, когда он хотел пройти с левого фланга в мой блиндаж, Микрюков сказал ему: «Здесь убьют, пойдемте через траншеи». Он отвечал: «Кому суждено…» — «А вы — фаталист!» — заметил я. Он промолчал и пошел все-таки по открытой площадке, т. е. прямо под прицельные французские пули, для которых неспешно шагавшая высокая фигура с блестевшими на солнце золотыми эполетами была превосходной мишенью»[1167].

28 июня Нахимов верхом поехал с двумя адъютантами смотреть 3-й и 4-й бастионы, по дороге отдавая распоряжения обычного «бытового» характера: командиру 3-го бастиона, куда как раз ехал Нахимов, лейтенанту Викорсту, только что оторвало ногу, нужно было назначить другого и т. д. Одного из адъютантов адмирал отправил с распоряжением. «Оставшись вдвоем, — рассказал лейтенант Колтовской, его сопровождавший, лейтенанту Белавенцу, — мы поехали сперва на 3-е отделение, начиная с батареи Никонова, потом зашли в блиндаж к Панфилову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на третий бастион». Осмотрев его и еще остальную часть 3-го отделения «под самым страшным огнем», Нахимов поехал шагом на 4-е отделение.

Бомбы, ядра, пули летели градом вслед Нахимову, который был «чрезвычайно весел» против обыкновения и все говорил адъютанту, не желавшему отъехать от него: «Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами! Так нужно, друг мой, ведь на все воля бога! Что бы мы тут ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни укрывались, — мы этим показали бы только слабость характера. Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а трус боится смерти, как трус». Сказав это, Нахимов вдруг задумался.

Как раз перед этим он очень взволновал окружающих. Нахимов ведь поехал на 3-й бастион именно потому, что узнал о начавшемся усиленном обстреле этого укрепления. Прибыв на бастион, Нахимов сел на скамье у блиндажа начальника, вице-адмирала Панфилова. Кругом стояло несколько флотских и пехотных офицеров, толковали о служебных делах. Вдруг раздался крик сигналиста: бомба! Все бросились в блиндажи, кроме Нахимова, который, беспрестанно твердя своим подчиненным о благоразумной осторожности и самосохранении, сам остался на скамье и не пошевельнулся при взрыве бомбы, осыпавшей осколками, землей и камнями то место, где прежде стояли офицеры. Когда миновала опасность, все вышли из блиндажа, разговор возобновился, о бомбе и в помине не было[1168].

Но вот оба всадника оказались уже на Малаховом кургане, и на том именно бастионе, где пал 5 октября Корнилов и который с тех пор назывался Корниловским.

Нахимов тут соскочил с коня, матросы и солдаты бастиона сейчас же окружили его.

«Здорово, наши молодцы! Ну, друзья, я смотрел вашу батарею, она теперь далеко не та, какой была прежде, она теперь хорошо укреплена! Ну, так неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом вторично прорваться. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь, — спасибо!» На матросов, по наблюдению окружавших, навеки запомнивших все, что случилось в роковой день, речь и уже самое появление их общего любимца произвели обычное бодрящее, радостное впечатление. Поговорив с матросами, Нахимов отдал приказание начальнику батареи и пошел по направлению к банкету, у вершины бастиона. Его догнали офицеры и всячески стали задерживать, зная, как он в последнее время ведет себя на банкетах. Начальник 4-го отделения прямо заявил Нахимову, что «все исправно» и что ему нечего беспокоиться, хотя Нахимов ни его и никого вообще ни о чем не спрашивал, а шагал все вперед и вперед.

Капитан Керн, не зная, что только придумать, чтобы увести Нахимова от неминуемой смерти, сказал, что идет богослужение в бастионе, так как завтра праздник Петра и Павла (именины Нахимова); так вот, не угодно ли пойти послушать? «Я вас не держу-с!» — ответил Нахимов.

Дошли до банкета. Нахимов взял подзорную трубу у сигнальщика и шагнул на банкет. Его высокая сутулая фигура в золотых адмиральских эполетах показалась на банкете одинокой, совсем близкой, бросающейся в глаза мишенью прямо перед французской батареей. Керн и адъютант сделали еще последнюю попытку предупредить несчастье и стали убеждать Нахимова хоть пониже нагнуться или зайти к ним за мешки, чтобы смотреть оттуда. Нахимов, не отвечая, стоял совершенно неподвижно и все смотрел в трубу в сторону французов. Просвистела пуля, уже явно прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с землей. «Они сегодня довольно метко стреляют», — сказал Нахимов, и в этот момент грянул новый выстрел. Адмирал без единого стона упал на землю, как подкошенный.

Штуцерная пуля ударила в лицо, пробила череп и вышла у затылка.

Он уже не приходил в сознание. Его перенесли на квартиру. Прошел день, ночь, снова наступил день. Лучшие наличные медицинские силы собрались у его постели. Он изредка открывал глаза, но смотрел неподвижно и молчал. Наступила последняя ночь, потом утро 30 июня 1855 г. Толпа молчаливо стояла около дома. Вдали грохотала бомбардировка.

Вот показание одного из допущенных к одру умирающего:

Матросы толпились вокруг гроба целые сутки днем и ночью, целуя руки мертвеца, сменяя друг друга, уходя снова на бастионы и возвращаясь к гробу, как только их опять отпускали. Вот письмо одной из сестер милосердия, живо восстанавливающее пред нами переживаемый момент.

Похороны Нахимова навсегда запомнились очевидцами. «Никогда я не буду в силах передать тебе этого глубоко грустного впечатления. Море с грозным и многочисленным флотом наших врагов. Горы с нашими бастионами, где Нахимов бывал беспрестанно, ободряя еще более примером, чем словом. И горы с их батареями, с которых так беспощадно они громят Севастополь и с которых они и теперь могли стрелять прямо в процессию; но они были так любезны, что во все это время не было ни одного выстрела. Представь же себе этот огромный вид, и над всем этим, а особливо над морем, мрачные, тяжелые тучи; только кой-где вверху блистало светлое облако. Заунывная музыка, грустный перезвон колоколов, печально-торжественное пение…. Так хоронили моряки своего Синопского героя, так хоронил Севастополь своего неустрашимого защитника»[1171].

Роковое для севастопольской обороны значение гибели Нахимова поняли все. «28 июня — печальный день — убит П. С. Нахимов. Число геройских защитников Севастополя редело, да и не было таких влиятельных, как покойный Нахимов, а между тем Горчаков настойчиво торопил подготовить отступление от Севастополя; и потому рвение защитников Севастополя слабело», — читаем в черновых заметках Ухтомского.

Морской командный состав сразу же лучше всех понял грозное значение гибели Нахимова.

Мучившийся сам от своей тяжелой раны Тотлебен уже 29 июня узнал о смертельной ране Нахимова, о том, что надежды нет. «Вчера вечером Нахимов был опасно ранен в голову на Малаховом кургане, — пишет он жене. — Прискорбное это происшествие меня ужасно потрясло. Я любил Нахимова, как отца. Этот человек оказал большие услуги: он был всеми любим и очень уважаем. Благодаря его влиянию на флот мы сделали многое то, что казалось бы невозможным… Он был искренний патриот, любивший Россию безгранично, всегда готовый всем жертвовать для чести ее, подобно некоторым благородным патриотам древнего Рима и Греции, и при всем этом какое нежное сердце, как заботился он обо всех страждущих, он всех посещал, всем помогал…»[1173] «Хозяин Севастополя» исчез, и хотя в осажденном городе, ежедневно и еженощно осыпаемом разрывными и зажигательными бомбами, успели за девять месяцев, протекшие от начала осады до гибели Нахимова, более чем достаточно привыкнуть к смерти, но к этой смерти никак не могли привыкнуть и не могли примириться с ней. Приведем свидетельство, самое простое и самое правдивое.

«Вообще многомесячное, ежеминутное стояние лицом к лицу со смертью установило в отношениях наших к ней некоторую фамильярность, — пишет в своих воспоминаниях один из севастопольских героев Вязмитинов. — Трагизм смерти почти вовсе утратился». Сидят, например, Вязмитинов с ротным командиром М. около траверза. «За траверзом раздался взрыв бомбы и крик. М. послал вблизи стоящего унтер-офицера узнать, что случилось. — Ничего, ваше благородие, отвечал тот, возвратившись, — черепком только немного у штуцера приклад откололо. — Да что штуцер! Человек-то что? — Унтер-офицер посмотрел на нас недоуменно. — Человек? Да человека, известно, убило, — отвечал он, удивляясь, что нас могут интересовать такие пустяки…» Со смертью, увечьями, ранами вполне освоились: «Только одна рана и одна смерть заставила застонать весь Севастополь, — свидетельствует Вязмитинов, — 28 июня вечером командир нашего редута получил записку и сообщил нам о смертельной ране Павла Степановича Нахимова, прося нас не объявлять пока об этом матросам и солдатам. Старались, чтобы слух об этом несчастье сколько возможно долее не дошел до матросов, зная, какое подавляющее впечатление произведет на них известие, что обожаемого ими Павла Степановича они уже не увидят. 30-го мы узнали, что самого любимого и самого популярного человека на Черноморье не стало».

Смертью Нахимова потрясена была и вся Россия.

Если первым явственным ударом погребального колокола по Севастополю была потеря Камчатского люнета и двух соседних редутов, то вторым было тяжелое ранение Тотлебена, а третьим, бесспорно, была гибель Нахимова. Смерть знаменитого адмирала явилась в полном смысле слова началом конца Севастополя. В России это поняли, по-видимому, все, следившие за титанической борьбой, а больше всего — принимавшие в ней прямое участие.

Твердыня, за которую Нахимов отдал жизнь, не только стоила врагам непредвиденных ими ужасающих жертв, но своим, почти год длившимся, отчаянным сопротивлением, которого решительно никто не ожидал ни в Европе, ни у нас, совсем изменила все былое умонастроение неприятельской коалиции, заставила Наполеона III немедленно после войны искать дружбы с Россией, принудила враждебных дипломатов, к величайшему их раздражению и разочарованию, отказаться от самых существенных требований и претензий, фактически свела к ничтожному минимуму русские потери при заключении мира и высоко вознесла моральный престиж русского народа. Это историческое значение Севастополя с несомненностью стало определяться уже тогда, когда Нахимов, покрытый славой, лег в могилу.

Что первая Балтийская кампания этой войны, кампания 1854 г., потерпела полное фиаско, это хорошо понимали в высших правительственных кругах и Англии и Франции. Тут, по существу дела, лорды адмиралтейства были почти так же мало довольны ходом дела, как и сам Наполеон III. Обе стороны, разумеется, сознавали, что «взятие» Аландского «замка» (т. е. дома с флигелем) и пленение рыбачьих финских и эстонских шхун представляют собой весьма скромные «успехи» и трофеи для очень могущественной эскадры, несколько месяцев прогуливавшейся по Балтийскому морю с его Ботническим и Финским заливами. Наполеон III не скрыл своего раздражения перед английским министром иностранных дел Кларендоном, которого вызвал для серьезного разговора в Париж ранней весной 1855 г., перед открытием навигационного сезона на Балтике. «Император очень озабочен тем, чтобы условились относительно плана кампании на Балтике. Менее важно это для него, так как он соединит свои суда с нашими во всем, что будет предпринято; но это имеет величайшую важность для нас (англичан. — Е.Т.), престиж которых, как владык морей, страшно подорван, по его мнению, ничтожеством наших действий на Балтике в прошлом году. Никто уже нас не боится, и это является несчастьем, о котором он искренно сожалеет»[1175]. Французский император, как и его собеседник, понимал, что публику можно кормить какими угодно хвастливыми небылицами о достославных морских подвигах, но что, собственно, на самой Балтике не достигнуто почти ровно ничего: Кронштадт — цел и неприступен, русский флот цел, ни один пункт ни на Финском, ни на южном берегу Балтийского моря не занят. Конечно, стратегический и дипломатический успех союзников заключался в том, что большие русские сухопутные силы были прикованы к северу и не могли быть отправлены на помощь Севастополю, но все-таки в Париже и в Лондоне разочарование первой кампанией на Балтийском море было очень велико. Но с тем большим пылом шовинистически настроенная обывательская масса в Англии и во Франции ждала новой экспедиции в Балтийское море. Презрительные слова Наполеона III о постыдной неудаче британского флота в 1854 г. заставили английский кабинет с особым старанием приняться за снаряжение экспедиции 1855 г.

Как уже сказано в конце предыдущей главы, неудачу кампании 1854 г. приписали Чарльзу Непиру. На этот раз, в 1855 г., во главе отправляемой в Балтийское море эскадры должен был стать вице-адмирал Ричард Саундерс Дондас, имевший очень лестную репутацию во флоте. В его распоряжение поступила эскадра, гораздо более могущественная, чем та, которую в предыдущем году возглавлял Чарльз Непир. Когда 16 (28) мая 1855 г. Ричард Дондас подошел к Толбухину маяку, у него было 20 больших военных судов и семь канонерских лодок. А 1 июня к нему присоединился и стал под его начальство французский адмирал Пэно, сначала лишь с тремя большими судами и одним корветом[1176]. К этим основным силам союзников присоединялись затем еще новые военно-морские единицы. Прибавлю, что кабинет Пальмерстона и британское адмиралтейство не очень спокойно себя чувствовали перед лицом союзника, который явно раздражен был обозначившейся трудностью, если не прямой невозможностью взять Кронштадт и угрожать Петербургу с моря. Наполеон требовал, чтобы на этот раз дело не окончилось бесполезной прогулкой по Финскому и Ботническому заливам. Английская пресса во главе с «Таймсом» всячески старалась подбодрить Дондаса и внушить ему, как необходимо действовать поэнергичнее.

И все эти усилия и старания окончились летом 1855 г. таким же провалом, как и в 1854 г. Кронштадт взят не был, никакой грозящей столице высадки не было и не могло быть произведено, бомбардировки Свеаборга и другие военные действия никаких стоящих результатов не дали. Русская морская твердыня и русский военный флот не только уцелели, но англичане даже оказались бессильны произвести на них сколько-нибудь серьезное нападение. Напомним наиболее существенное, что произошло на море в эту вторую Балтийскую кампанию.

Еще летом 1854 г., когда английский флот уже появился в Балтике, Николай созвал в Кронштадте, на корабле «Петр I», в адмиральской каюте большой военный совет с участием всех наличных адмиралов. И уже тогда, после доклада царю о неутешительном состоянии свеаборгских и гельсингфорсских укреплений и после категорического совета адмиралов не выходить в море, царь в гневе воскликнул: «Разве флот для того существовал и содержался, чтобы в минуту, когда он действительно будет нужен, мне сказали, что флот не готов для дела!» Так рассказывает флигель-адъютант Николай Андреевич Аркас.

Тем не менее всю осень, зиму и весну шли работы в Кронштадте и в Свеаборге с целью повышения их обороноспособности, — и результаты в общем были значительны. Так по крайней мере их оценил действовавший в 1855 г. в Балтийском море вместе с адмиралом Дондасом командир французской эскадры адмирал Пэно. Батареи Кронштадта в 1855 г. были в гораздо лучшем состоянии, чем за год до того. Флот Кронштадта тоже был усилен. Минная защита Кронштадта в 1855 г. была усилена. Более или менее удачные опыты с минами академика Якоби, о чем, кстати, сохранился интересный материал в архиве нашей Академии наук, могли бы заинтересовать, и несомненно заинтересовали в свое время, техников минного дела и историков военно-морской техники в России.

А что такое представляют собой на самом деле имевшиеся в распоряжении морского министерства мины, поставляемые заводом Нобеля, без всякого участия Якоби и погруженные в воду, в ожидании нападения союзного флота, близ Свеаборга и Выборга, — красноречивый ответ на этот вопрос дает нам следующая секретная бумага адмирала Литке военному министру князю В.А. Долгорукову от 21 ноября 1855 г., т. е. когда уже давно окончилась вторая (и последняя) Балтийская кампания: «Комитет, учрежденный в прошлом году по высочайшему повелению под председательством исправляющего должность кронштадтского военного генерал-губернатора для обсуждения вопросов, относящихся до обороны Кронштадта подводными минами, в котором я председательствовал только в отсутствие инженер-генерала Дена, закрыт в феврале текущего года. По сей причине я могу выразить только личное мое мнение по содержанию препровожденного ко мне при отношении вашего сиятельства от 16 ноября за № 843 рапорта подполковника Шернкрейца к господину командующему войсками, в Финляндии расположенными, относительно пиротехнических мин заводчика Нобеля. В Кронштадте, где несколько сот этих мин было погружено в разных местах, оказались они не лучшими, как и в Свеаборге. Большая часть оных вынута из воды в таком же неисправном состоянии. По моему мнению, причина тому заключается не в одной порче металла от гальванических токов, как полагает подполковник Шернкрейц, но в общем недостатке самой системы их устройства, который не устранился бы и тогда, если бы мины были сделаны и из одного металла, частью же и от небрежного их изготовления. В настоящем их виде мины Нобеля не заслуживают никакого доверия. Если бы предвиделась необходимость употребить их в будущем году опять, то необходимо прежде всего устранить все замеченные в них недостатки. От самого Нобеля нельзя ожидать усовершенствования его мины, ибо он не принимает ничьих советов. И сверх того, почитая эту мину как бы своею собственностью и своим секретом (без всякого, впрочем, основания) и делая из нее торговую спекуляцию, он по возможности устраняет всякий контроль со стороны правительства по этой операции, которую по сим причинам не следовало бы, кажется, на будущее время поручать господину Нобелю. Но в этом нет и надобности. Механик Яхтман, гальванической команды, состоящей под управлением академика Якоби, придумал уже пиротехническую мину, которая по производимым над нею прошедшей осенью опытам обещает удовлетворить всем условиям, от такой мины требующимся»[1177].

26 января 1855 г. последовал приказ управляющего морским министерством вел. князя Константина на имя Якоби, о чем он был извещен спустя три дня: «Высочайше разрешено академику Якоби приступить немедленно к устройству мин для обороны фортов»[1178]. Предположено было изготовить и погрузить у Кронштадта 300 мин[1179].

Мины должны были быть расположены между кронштадтскими фортами «Павел» и «Александр» в 300 саженях от берега, в каждой из мин должен был находиться заряд в 35 фунтов пороха, а взрываться мины должны были током с гальванической батареи, помещенной па берегу близ батареи № 2[1180].

Мины у Кронштадта, как мы знаем, причинили вред крейсировавшим в этих водах судам противника. Адмирал Пэно донес французскому морскому министерству о том, что некоторые его корабли пострадали, наткнувшись на русские мины у Кронштадта.

Подводные мины, созданные Борисом Семеновичем Якоби совместно с его учениками-механиками, были изготовлены по его собственным чертежам; им же были установлены принципы заряжения, запала их и т. п.

Если на Черном море, как мы видели, их не успели построить и погрузить, то на Балтике это удалось сделать. Они были погружены у Кронштадта, у Толбухина маяка, около Свеаборга, и неприятелю пришлось с ними считаться. «Наша первая забота вечером 6 августа заключалась в том, чтобы принять меры предосторожности против взрывных машин (explosive machines), которые были недавно введены неприятелем», — писал в первом же своем докладе лордам адмиралтейства о нападении на Свеаборг адмирал Дондас, и он принужден был послать ночью лодки с командой для вылавливания русских мин. Но выловили лишь немногие. Много и не могли выловить, потому что сколько-нибудь приблизиться к берегу англичане под Свеаборгом не отваживались[1181].

Английский биограф Ричарда Дондаса даже считает одним из двух главных дел, которыми занимался его герой на Балтике в 1855 г., «вылавливанье малых мин, погруженных в большом количестве в северном проходе к Кронштадту». Вторым делом была тесная блокада Финского залива[1182].

В ожидании нападения на балтийское побережье русскому командованию пришлось сосредоточить огромную армию в 272 батальона пехоты, 145 эскадронов кавалерии, 42 казачьих сотни и 436 орудий, в общей сложности 302 785 человек. Из них, в частности, 69 410 человек в Финляндии (отдельно подсчитан Выборг 2400 чел.), 20 640 — в Эстляндии, 40 820 — в Курляндии (отдельно в Риге 7600 чел.), 7000 — в Динабурге, 12 380 — в Петербурге и, кроме того, 89 000 человек в качестве так называемого «подвижного корпуса» должны были передвигаться по мере надобности к угрожаемому пункту, а 20 000 человек составляли запасную дивизию 2-го пехотного корпуса и тоже входили в указанную армию, предназначенную охранять балтийские берега и Финский залив[1183]. Мы видим, как ничтожно было сравнительно с этой огромной, по тем временам, армией то войско, которое было выделено для обороны Севастополя и защиты Крыма.

У нас есть и другой документ, дающий несколько меньшую, но все же огромную цифру для обозначения требуемого количества сухопутных войск в интересах защиты побережья.

В Англии много говорили о том, что предстоящая кампания 1855 г. в Балтийском море должна загладить воспоминание о неудачной кампании Чарльза Непира в 1854 г. Но на самом деле кампания назначенного командиром Балтийской эскадры адмирала Ричарда Дондаса[1185] была, в смысле впечатления, которое она произвела в России и в Европе, еще менее удачной, чем действия Непира в 1854 г. Сил у Дондаса было несравненно больше, чем у Непира, даже если не считать французской союзной эскадры, состоявшей под командой адмирала Пэно. В общем у союзников было около 70 вымпелов, не считая мелких парусников. Если и на этот раз ничего существенного для союзников из этой второй Балтийской кампании не получилось, то виновата здесь прежде всего неопределенность поставленной британским правительством цели. Делать высадку на русских берегах не предполагалось: Наполеон III на этот раз решительно не пожелал давать на Балтику сухопутные войска, а сами англичане даже и в мыслях никогда не имели высаживать собственную армию. Серьезно бомбардировать и разрушить Кронштадт тоже не имелось в виду. Если в 1854 г. это оказалось делом трудным, то в 1855 г., когда русское командование серьезно подготовилось к встрече врагов, Кронштадт стал неприступен. Адмирал Пэно прямо доложил в Париж, что кронштадтская эскадра располагает многочисленными канонерками, которых еще не было в 1854 г., и что вообще союзному флоту нужно думать о собственной своей безопасности в Финском заливе. Таким образом, дело свелось сначала (5 июля) к бомбардировке неукрепленного города Ловизы небольшой эскадрильей капитана Эльвертона, потом к бомбардировке Транзунда (13 июля), причем русские на этот раз очень метко отстреливались. Через неделю Эльвертон бомбардировал батареи Фридрихсгаля, но русская артиллерия отогнала его суда.

После этого решено было напасть на Свеаборг и снести все его укрепления с лица земли. Но для этого Дондас отвел свой флот к Наргену, чтобы там подождать прихода французских сил и повести атаку на Свеаборг сообща.

6 августа 1855 г. Дондас подошел к Свеаборгу с 23 большими линейными судами, 16 канонерскими лодками и 16 же мортирными судами («бомбардами»). Вечером того же дня к нему подошла и французская эскадра, приведенная адмиралом Пэно, в составе четырех линейных судов, пяти мортирных судов и пяти канонерских лодок[1186]. Другими словами, почти все морские силы союзников, вошедшие в Балтийское море, были собраны для нападения на крепость.

Но из всей этой эскадры, как явствует из донесения русского командования, непосредственное участие в военных действиях приняли не все поименованные тут неприятельские суда, зато оказались, по-видимому, и какие-то не поименованные.

28 июля (9 августа) 1855 г. неприятельский флот, подошедший к Свеаборгу, действовал в составе 10 линейных кораблей, семи парусных фрегатов, семи паровых фрегатов, двух корветов, одного брига, четырех судов «особой конструкции» (как они названы в донесении), 16 бомбард, 25 канонерских лодок, двух яхт и трех транспортов.

При организации нападения на Свеаборг, писал Дондас, «наша первая забота заключалась в том, чтобы принять меры предосторожности против взрывных машин, недавно введенных врагом».

В своем докладе адмиралтейству о бомбардировании Свеаборга адмирал Дондас признает, что русские «в последние месяцы активно укрепляли оборону крепости» и усилили защиту и от нападений с моря, «возведя батареи на всех подходящих для этого местах», так что батареи препятствовали какому бы то ни было приближению к гавани[1187]. Но, впрочем, при первой же большой разведке у Свеаборга, организованной Дондасом, вице-адмиралом Сеймуром и капитаном Салливаном еще в середине мая, англичане уже убедились, что русские произвели «много важных добавлений» к укреплениям Свеаборга, выдвинули батареи, «которых раньше не было», создали земляные и каменные сооружения и протянули цепь укреплений к востоку и югу[1188].

Громадная эскадра, подошедшая 6 августа 1855 г. к Свеаборгу, была превосходно снабжена артиллерией. Даже канонерки получили специальное добавление: орудия «тяжелых калибров». 9 августа началась интенсивная бомбардировка. Русские отстреливались. В городе и на о. Саргон начались пожары и взрывы, в английской эскадре вышли из строя несколько канонерок. Артиллерийская дуэль продолжалась до захода солнца, после чего Дондас не решился продолжать бой и отвел несколько от крепости свои суда назад. На другой день, 10 августа, перестрелка возобновилась. Русская артиллерия («с сожалением» доносит об этом Дондас лордам адмиралтейства) взорвала мортирное судно, — и адмиралтейству донесли, что мортирные суда сильно страдают от русского огня, — и еще до наступления темноты были взорваны еще два мортирных судна. Линейный корабль «Мерлен» нарвался на подводный камень при отходе от крепости. Были и еще повреждения и несчастья, о которых Дондас говорит крайне глухо, как бы скороговоркой, так что лорды адмиралтейства, может быть, не вполне уразумели, что, например, понимать под повторяющейся фразой: «Состояние мортир снова было доведено в течение ночи до моего сведения». Или почему Дондас прекратил бой вечером 10 августа, так как возымел, что «нельзя было получить соответственную выгоду, продолжая на следующий день огонь с меньшим количеством мортир и имея меньшие цели при более широком пространстве (обстрела. — Е.Т.)»[1189]. Ясно, что русские подбили не три мортиры, а гораздо больше и что, конечно, далеко отступив от места боя, англичанам и нельзя было надеяться стрелять с большим успехом, чем было возможно с более близкого расстояния… Пожары и разрушения, вызванные в Свеаборге английским обстрелом, — вот было все, чем могла в конце концов похвалиться могущественная эскадра, посланная брать Свеаборг и удалившаяся после двухдневного артиллерийского боя, не взяв крепости и отступив от нее явственно в несколько потрепанном виде. Таков отчет британского главнокомандующего о свеаборгском деле 9-10 августа 1855 г.

Обратимся теперь к русским показаниям, говорящим о том, о чем Дондас скромно умалчивает.

Боевая линия неприятельской флотилии оказалась в расстоянии от 3 до 4 верст от внешней линии свеаборгских укреплений. Более мелкие суда расположились несколько ближе, а крупные линейные корабли — «вне всякой досягаемости для самых дальних выстрелов»[1190]. Неприятель открыл огонь в 7 утра. Огонь был направлен на батареи крепости, на форты Вестер-Сворт и Лонгерн и на остров Друмсэ в бухте. Стрельба шла непрерывными залпами. Неприятель с утра начал производить попытки высадки десанта на этом острове, но русские отгоняли его метким ружейным огнем; у гарнизона острова были штуцера. В 2 часа дня союзники прекратили стрельбу и отошли. Пожары в крепости начались не сразу, а лишь с 10 часов утра. Неприятельское командование, как правильно разгадал командующий русскими войсками, убедилось, что укрепления крепости не поддаются артиллерийскому огню, и решило прибегнуть к иной тактике: разгромить и сжечь самый город, т. е. те большие дома (трехэтажные в тогдашнем Свеаборге не были редкостью), которые являлись такой удобной мишенью для дальнего прицела. Русским батареям приказано было не тратить понапрасну снарядов, стреляя в линейные корабли, до которых эти снаряды не долетали, а открывать огонь только при соответствующем приближении неприятельских судов. «Приказание это было исполнено с тем достохвальным хладнокровием, которое отличает всякую хорошую артиллерию, и с таким успехом, что стоило только какому-нибудь из неприятельских судов выдвинуться вперед из занимаемой ими боевой линии, чтобы быть принужденным меткими выстрелами с наших укреплений с поспешностью отходить назад… множество обломков, плавающих в различных местах, свидетельствует о том, что каждое приближение к крепости обходилось неприятелю не без потерь и повреждении для его судов». Пожары в городе все усиливались. Главные пороховые погреба отстоять удалось, но четыре запаса чиненых бомб на Густав-Сверде взлетели на воздух, так как хранились в легко пробиваемых бомбами старинных помещениях еще шведских времен. После некоторого перерыва суда неприятеля снова приблизились. Кроме бомб, они стали осыпать город зажигательными ракетами. Но русские батареи очень деятельно и успешно противились приближению неприятеля к островам Скансланде, Кунгсгоммен, а также к укреплению Лонгерн и к очень активно действовавшему русскому линейному кораблю «Иезекииль». В худшем положении оказался другой русский линейный корабль «Россия», на который было возложено труднейшее поручение: продольно обстреливать Густав-Свердский пролив, не подпуская с этой стороны к крепости неприятельские суда. Корабль по необходимости должен был стоять так, что мог действовать лишь половиной общего числа своих орудий, а сам в то же время неминуемо должен был стать целью для неприятельской артиллерии. Навесным огнем неприятеля корабль был временно выведен из строя, получив много пробоин: «бомбы разрывались внутри корабля, и одна из них дошла почти до крюйткамеры, а потому… ночью корабль был отведен из-под выстрелов»[1191]. Корабль был спасен исключительно распорядительностью помощника командира Поклонского и бесстрашием команды, с риском для жизни погасившей огонь, который уже подбирался к пороховому складу после разрыва бомбы.

В ночь с 28 на 29 июля (с 9 на 10 августа) бомбардировка не смолкала, и к тем орудиям, которыми действовали корабли, прибавилась еще мортирная батарея, устроенная неприятелем на скалистом островке Лонгерн. Эта батарея и огонь с судов стали с раннего утра 29 июля упорно бить по укреплению Стураостерсвард, и там вспыхнули пожары, охватившие портовые здания со всеми постройками и складами. Одновременно страшная опасность нависла над Густав-Сверде. Предоставим слово донесению очевидца. «В 10 часу утра загорелась крыша на капонире в Густав-Сверде, где хранились бомбы и заряды. Видя близкую опасность для Цистернской батареи и всего Густав-Свердского укрепления, генерал-лейтенант Сорокин вызвал охотников. Все офицеры, находившиеся в это время у Цистернской батареи, первые подали пример готовности, а за ними последовали нижние чины, и, несмотря на огонь неприятеля, направленный в это время преимущественно на капонир, пожар был быстро потушен. Первым вскочившим на крышу для тушения огня был фейерверкер артиллерийского гарнизона Михеев». Весь день 29-го, ночь с 29-го на 30-е гремела канонада. Она утихла лишь к 5 часам утра 30 июля. 30-го огонь ослабел. 31 июля неприятель явно начал делать приготовления к отплытию, и русские заметили, что после полудня 31-го союзники срыли свою импровизированную мортирную батарею на островке. Ночь прошла спокойно, а 1 (13) августа неприятельская эскадра отошла от крепости и скрылась в южном направлении.

Подводя итоги всему этому бомбардированию, русские военные власти находили, что с чисто военной точки зрения вред, нанесенный неприятелем Свеаборгской крепости, был ничтожен. Произошло это потому, что неприятельские суда очень далеко держались, избегая повреждений, а канонерские лодки постоянно меняли положение. А между тем снарядов по Свеаборгу и прилегающим к Свеаборгу береговым батареям Гельсингфорса было выпущено за эти дни до 17 000, по Сандхамну — свыше 3000, по острову Друмсэ — около тысячи, и это «по приблизительному и самому умеренному расчету». Людские потери у русских оказались крайне незначительными для нескольких дней такой бомбардировки: убитыми гарнизон потерял нижних чинов 44, ранеными 110, штаб-офицеров два, обер-офицеров три, контуженными — штаб-офицеров четыре, обер-офицеров 12, нижних чинов 18[1192]. О бомбардировании крепости Свеаборга было донесено следующее: «Шефу жандармов, командующему главною его императорского величества квартирою, господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову. Неприятельский флот 28-го сего июля в 7 часов утра, посредством находящихся при оном бомбард и канонерских лодок, в числе 37-и судов, начал бомбардировать крепость Свеаборг и прибрежные батареи Гельсингфорса на расстоянии приблизительно четырех и более верст. Бомбардирование это продолжалось двое суток и в особенности днем было чрезвычайно усиленно; большая часть крепостного строения, как казенного, так и частного, оным истреблена; сего же числа утром пальба прекратилась, но, судя по деятельности на неприятельском флоте, полагают, что она будет возобновлена, ожидание этого навело чрезвычайный страх на жителей Гельсингфорса, которые, запирая свои дома и оставляя город, поселяются по возможности в окрестных селениях»[1193].

О причине, почему 30 июля (11 августа) на рассвете адмирал Дондас и контр-адмирал Пэно вдруг прекратили бомбардировку, существуют две версии. Официально английское и французское адмиралтейства дали знать, что их задача выполнена: в Свеаборге разрушено все, что нужно было разрушить. Но по очень доказательной версии нейтральных, а также русских авторов, писавших об этой кампании, после более чем 45-часовой стрельбы английские и французские мортиры и бомбарды уже вышли из строя почти все. Они сделали по Свеаборгу до 20 000 выстрелов, но количество разрушений в городе, значительное само по себе, совсем не соответствовало такой колоссальной затрате артиллерийских снарядов. После редкой, случайной, несистематической стрельбы днем 30 и 31 июля (11 и 12 августа) по островам Друмсэ, Кутсгольмен и Скопланд неприятель снялся с якоря и ушел к Норгену.

После нескольких недель крейсировки, уже более не приступая к сколько-нибудь серьезным операциям, неприятельский флот покинул Балтийское море. В эти несколько недель (после Свеаборга) отдельные суда англо-французского флота подходили порой к тому или иному пункту побережья и после кратковременного обстрела прибрежных домов отходили. Покидая Балтийское море, союзники не могли похвалиться сколько-нибудь стоящими результатами.

Следует заметить, что в Петербурге на этот раз присутствие союзного флота в Балтийском море не произвело такого впечатления, как в 1854 г., а разрушение нескольких зданий в Свеаборге в 1855 г. не могло идти в этом смысле ни в какое сравнение со взятием Бомарзунда в 1854 г.

То, чего не сказал до конца Дондас в своем донесении от 13 августа, не желая, очевидно, без нужды смущать лордов адмиралтейства, он договорил своими дальнейшими действиями. «Состояние мортир таково, что не делает необходимым дальнейшее пребывание судов в этих водах в поздний период времени года»[1194], так доносил Дондас уже через 10 дней после боя у Свеаборга, а уже 27 августа он отдал приказ об отправлении мортирных судов в Англию. Он просит также адмиралтейство не посылать ему больше мортир, так как «наступает время дурной погоды…»[1195]. Итак, дело вторичной Балтийской экспедиции было признано и на этот раз проигранным. Возвращая в октябре и ноябре постепенно в Англию свою громадную эскадру, Дондас, лично прибывший в Англию 10 декабря 1855 г., вероятно, вспомнил крайне внушительные напутствия, которыми благословляли его на ратные подвиги Пальмерстон и газета «Таймс» в номере от 3 апреля, когда он только собирался отплыть в Балтийское море: «Новый командир адмирал Дондас… каковы бы ни были его инструкции, знает, что он должен сделать больше, чем адмирал Непир. Если же он не сделает больше, то в ноябре он получит приказ спустить свой флаг, имея мало надежды когда-либо снова его поднять. Такова миссия, которую дает королева сегодня флоту, посылая его в его роковое странствие (on its fatal errand). Нужно больше пытаться сделать, больше подвергаться риску, идти дальше и теснее сближаться (с неприятелем. — Е.Т.), меньше думать о потере кораблей и людей и гораздо больше о нанесении ущерба и поражений врагу».

Другими словами: возьми Кронштадт, чего бы это ни стоило!

И вот наступил «ноябрь», и Дондас возвращается, так же точно ничего не сделав из главной своей «миссии», как и его предшественник Непир.

Оставалось утешаться мыслью, что в будущем, 1856 г. удастся послать третью экспедицию и попытаться взять Кронштадт.

Но Пальмерстон в кабинете, а Дондас в своей каюте, уже начавший на досуге вырабатывать планы новой экспедиции, рассчитали без хозяина. Наполеон III, после занятия Севастополя, не считал для себя полезным продолжать войну и этим усиливать Англию, проливая французскую кровь. Несмотря на все сопротивление Пальмерстона, французский император решительно повел намеченную им линию.

Моряки русского Балтийского флота с полным спокойствием и уверенностью ждали нового появления врага у стен своей несокрушимой твердыни. Но английскому флоту уже не пришлось тогда появиться снова под Кронштадтом и у Толбухина маяка. А когда он опять подошел с враждебными намерениями к Кронштадту, к революционному уже Кронштадту после Великой Октябрьской социалистической революции, то получил жестокий отпор и снова со стыдом отплыл восвояси.

Дипломатически эта вторая Балтийская кампания оказалась для союзников так же мало эффективной, как и первая: король Оскар по-прежнему не пожелал примкнуть к союзникам и объявить России войну. Да иначе и быть не могло: ведь на этот раз союзники вовсе и не прислали никаких сухопутных сил, а только присылка армии, и армии в несколько корпусов, могла бы поколебать короля Оскара и сдвинуть его с позиции благожелательного нейтралитета по отношению к союзникам. Наполеон III послал осенью генерала Канробера в Стокгольм. Дело происходило уже после занятия союзниками южной стороны Севастополя, поэтому Канробера принимали очень ласково. И все-таки Швеция так до конца и не выступила, ограничившись подписанием трактата, совсем никакого реального значения не имеющего, так как речь шла лишь о случае нападения России на шведские владения, т. е. о том, чего никак не могло случиться ни в 1855, ни в 1856 гг. Но уже прошли сроки, миновал момент. Какие серьезные шансы могли бы побудить Оскара и шведский риксдаг к войне против России, если в те самые недели, когда Канробер гостил в Стокгольме, его повелитель уже успел через третьих лиц дать понять Александру II, что он не прочь прекратить войну?

Вторая Балтийская кампания кончалась как раз тогда, когда наступали решающие дни в Крыму; меньше чем через неделю после бомбардирования Свеаборга разразилось сражение на Черной речке.

Александр II в первые месяцы своего царствования считал своим сыновним долгом делать вид, будто он и в дипломатии, и в вопросе о продолжении войны, и во всем вообще будет идти по стопам «незабвенного благодетеля», как он на первых порах почему-то настойчиво именовал своего покойного отца, чем, кстати, вызвал недоумение и насмешку Герцена в «Колоколе». Следуя этой усвоенной им линии поведения, он в одном из первых же официальных своих выступлений ни с того ни с сего признал себя приверженцем Священного союза, каковым он вовсе не был (и не мог быть в тот момент, когда говорил). Будучи определенно противником программы обороны Севастополя до последней капли крови, он продолжал войну и оборону, чтобы не сказали, что он дезавуирует политику отца. А впоследствии, в 1865 г., встретившись в Лионе с маршалом Канробером, царь заявил, что вовсе не считал с военной точки зрения целесообразным защищать Севастополь. Он не верил в возможность избежать поражения и мечтал о том, чтобы как можно скорее и с наименьшими потерями выйти из войны. Бесспорный и блестящий успех русской армии при отражении штурма 6 (18) июня не очень окрылил царя, а упорно продолжавшиеся в июне и июле бомбардировки Севастополя заставили его окончательно стать на такую точку зрения: севастопольский гарнизон систематически истребляется, и пополнения не могут вполне покрывать эти потери, — сдать Севастополь все равно придется. Так не лучше ли хоть дать решительный бой, выйти в поле и попытаться сделать то, чего не удалось сделать при Инкермане, т. е. сбросить неприятеля с окрестных высот и заставить его снять осаду. Если даже эта попытка не удастся, все-таки можно будет по крайней мере сказать, что сделано было все, что в силах человеческих, — и после этого оставление Севастополя будет уже вполне оправдано. В своих письмах к Горчакову Александр не все договаривает, но мысль его вполне ясна. Горчаков этой мысли не разделял и, тоже считая положение безнадежным, не решался предпринять очертя голову такую авантюру, как нападение на союзную армию при явно невыгодных для нападающего условиях.

Но царь требовал сражения, а князь Горчаков по натуре своей не мог спорить с царями. К тому же еще Александр II усилил давление.

Был при петербургском дворе в то время барон Павел Александрович Вревский, генерал-адъютант, один из тех блестящих придворных генералов, которые без всяких усилий и заслуг делали легкую военную карьеру в залах Зимнего дворца. Барон Вревский быстро проникся убеждением в основательности царских предположений и был послан в Крым, чтобы достодолжным образом повлиять на Горчакова. Барон Вревский повел себя в Главной квартире как ментор и высший руководитель главнокомандующего. Официально он числился командированным от военного министерства для доставления министру сведений о положении дел в Крыму, а неофициально он как бы изображал и представлял собой особу, приехавшую со специальной целью комментировать высочайшие предначертания и внушать их главнокомандующему и его штабу. Но по всему, что мы знаем о Павле Вревском, это не был карьерист чистой воды (скажем, вроде флигель-адъютанта Альбединского) и не являлся только попугаем, повторяющим царские мысли и слова (каковым оказался, например, фаворит царя Адлерберг). Вревский явно и сам был убежден в необходимости дать генеральное сражение. И когда он увидел, к чему привела его непростительная настойчивость, — он заплатил жизнью за свою ошибку.

Уже начиная с письма от 6 (18) июня настойчивость Александра становится все заметнее. Он получил из Брюсселя сведения, что французы посылают под Севастополь подкрепления в 24 000 человек, а также говорят о предположении союзников двинуться к Перекопу (и, следовательно, отрезать Крым): «Поэтому надеюсь, что до того времени вы будете довольно в силах, чтобы начать наступательные действия, о которых вы упоминаете в последнем письме вашем от 29 числа. Если бог благословит ваши намерения и вам удастся нанести неприятелю сильный удар, то дела могут разом принять вовремя другой оборот и тогда едва ли можно опасаться за Перекоп»[1196]. Проходит неделя, и царь возвращается к овладевшей им мысли. «Более чем когда-либо, — пишет он 13 (25) июня главнокомандующему, — я убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление (подчеркнуто Александром II. — Е.Т.), ибо иначе все подкрепления, вновь к вам прибывающие, по примеру прежних, будут частями поглощены Севастополем как бездонною бочкою»[1197] (подчеркнуто Александром II. — Е.Т.). Царь сообщает, что, по полученным им новым сведениям, общий штурм и атака с моря будут возобновлены союзниками в начале августа: «Поэтому желательно весьма, чтобы с приходом 4 и 5-й пехотных дивизий вы не медля предприняли бы решительные действия. Они без значительной потери не обойдутся, но с божиею помощью могут также иметь важный результат…» Вместе с тем царь делает оговорку, но такую, что она нисколько не уменьшает его личной ответственности: «Вот мои мысли, которые с обычною моею откровенностью вам передаю с тем, чтобы вы привели их в исполнение, если сочтете это возможным теперь же или позже, т. е. по приходе ополченья».

Значит, он развязывает руки Горчакову только относительно срока битвы, но не по существу вопроса! Горчаков явно боится планов царя. Он уже берет назад свои предположения, высказанные в конце июля, и объясняет царю, что он тогда не знал еще о новых сильных подкреплениях, которые получит неприятель. Теперь же (он пишет 14 (26) июля) он многозначительно оговаривается насчет предполагаемой атаки против неприятеля: «…решусь на нее только по необходимости: когда из худого придется выбрать менее вредное и более совместное с достоинством русского оружия, ибо неудача вероятно повлечет за собою падение Севастополя. Переходя к наступлению, мы постараемся сделать все, что можно ожидать от войска — вынужденного, по обстоятельствам, от него не зависящим, к неравному бою против неприятеля, превосходного численностью и занимающего сильные позиции. Исход дела будет во власти божией, мы же исполним свой долг»[1198].

Горчаков уже не в первый раз писал подобное. Но он не решался категорически отказать, а царь старался не понять и не прочесть ничего между строк. И вот в последних числах июля Горчаков получает новое письмо царя, отправленное из Петергофа 20 июля (1 августа): «Ежедневные потери неодолимого севастопольского гарнизона, все более ослабляющие численность войск ваших, которые едва заменяются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, о необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне (подчеркнуто Александром II. — Е.Т.), могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона. В столь важных обстоятельствах, дабы облегчить некоторым образом лежащую на вас ответственность, предлагаю вам собрать из достойных и опытных сотрудников ваших военный совет. Пускай жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден, и тогда, призвав на помощь бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим»[1199].

Вопреки прекраснодушным размышлениям М.И. Семевского, полагающего, что эти оговорки совсем избавляют царя от ответственности за катастрофу 4 (16) августа, моральная вина Александра II несомненна. Приведенные нами выдержки из этой роковой переписки показывают ясно, что старый, преждевременно одряхлевший царедворец М.Д. Горчаков, привыкший всю жизнь трепетать перед Паскевичем и Николаем, не осмелился категорически отказать царю, но все-таки ласковыми, смягченными фразами явно говорил своему высочайшему корреспонденту, что затеваемое сражение — затея, более чем рискованная, грозящая ускорением гибели Севастополя. А царь, отлично зная, что такое старик Михаил Дмитриевич, продолжал все время бить и бить в одну точку, требуя сражения, и только делал осторожные, никакого значения в данном случае не имеющие оговорки. Эти оговорки (я, мол, решительно хочу сражения, но, впрочем, вы главнокомандующий; если боитесь ответственности, собирайте военный совет), эти двусмысленные фразы именно и писались вовсе не для Горчакова, а для будущих историков, на всякий случай. Да и не только для историков, но и для современников, на тот конец, чтобы возможный проигрыш сражения не был потом поставлен в пассив его императорскому величеству.

Горчаков решил тотчас по получении письма собрать совет, как ему внушал царь. Это предложение Горчакова собрать совет, «дабы облегчить ответственность», показывает, что Александр не только прекрасно знал Горчакова, но и был недурным психологом: ведь для Горчакова самым важным делом было угодить царю и вместе с тем не брать на себя полной ответственности, а царь рекомендовал ему нужный шаг.

Но раньше чем собрать военный совет, князь решил узнать мнение начальника гарнизона Остен-Сакена.

Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен никогда орлом не был, пользы от него защитникам Севастополя было мало, его маниакальная религиозность часто раздражала, смешила и приводила в недоумение севастопольских героев. Но была у Дмитрия Ерофеевича одна черта, в которой и враги ему не отказывали: существовал известный предел, за который переходить ему мешала совесть. Очень многое он мог потерпеть вокруг себя, на очень большие компромиссы мог пойти, на многое закрыть глаза и заткнуть уши, беспечально делая свою долгую и блестящую карьеру, но совершенно сознательно повести на убой несколько тысяч человек только потому, что царь ошибочно рассчитывает на успех, Остен-Сакен был совершенно неспособен. Судя по всему, он после гибели Нахимова уже полностью утратил веру в возможность отстоять Севастополь. Конечно, он допускал еще, что возможно и продолжение отчаянной, безнадежной обороны. Но надеяться на победу над неприятелем при немедленном открытом нападении на него Остен-Сакен считал нелепым. И он не скрыл своего суждения от главнокомандующего.

Впоследствии приверженцы Горчакова пытались представить дело так, что Остен-Сакен согласился с главнокомандующим и одобрил решение князя Михаила Дмитриевича исполнить желание царя. Это неверно.

Остен-Сакен категорически опровергает свою вину в катастрофе 4 августа. Он напечатал в 1874 г. свое очень ценное показание о роковом военном совете 29 июля 1855 г. Из этого показания видно, что он решительно осуждал «несчастную мысль бесцельно брать приступом Федюхины высоты, на которых, — в случае удачи, от одних неприятельских ракет и бомб, с близкой господствующей местности, с которой, как с птичьего полета, можно было пересчитать каждого человека, — и несколько часов удержаться было невозможно»[1200]. Вину, прежде всего в непростительной болтовне, выдавшей неприятелю тайну подготовлявшегося нападения, Остен-Сакен возлагает всецело на штаб Горчакова: «В Главной квартире тайны никогда не сохранялись. Полагаю, причиною тому, отчасти, всем известная чрезвычайная рассеянность князя Михаила Дмитриевича (Горчакова. — Е.Т.)». Таким образом, «неприятель был совершенно готов к встрече приступа».

Остен-Сакен, совершенно убежденный в неминуемом проигрыше затеваемого дела, подал Горчакову об этом 26 июля особый доклад[1201]. В этом докладе Остен-Сакен доказывал, что хотя, действительно, Федюхины высоты — слабое место неприятеля, но он может оттуда без труда отступить «на грозную Сапун-гору». Вообще же неприятель занимает сосредоточенное положение на господствующей местности и в продолжение десяти месяцев не переставал укреплять свои позиции. Поэтому он может по произволу бросить в любую точку почти все свои силы, так как даже при совсем слабых заслонах эти укрепленные позиции русские не смогут взять иначе, как штурмом, с огромными потерями. Остен-Сакен находил, что лучше пытаться повести наступление на Чоргун и Байдарскую долину, но никак уж не на Федюхины высоты. Горчаков мучительно колебался. Это мы знаем из целого ряда показаний, и это подтверждается свидетельством самого Остен-Сакена: «Главнокомандующий прочел записку внимательно, сказал, что он совершенно разделяет мое мнение, обнял меня и благодарил (подчеркнуто Остен-Сакеном. — Е.Т.). Но скоро после того, не знаю, собственным ли убеждением или посторонним влиянием, опять обратился к любимой своей мысли — брать Федюхины высоты».

29 июля 1855 г. в 10 часов утра Горчаков приказал собраться на военный совет в квартире начальника гарнизона Остен-Сакена: генерал-адъютанту, начальнику гарнизона Остен-Сакену, начальнику штаба гарнизона князю Васильчикову, начальнику штаба 4-го корпуса полковнику Козлянинову и приехавшему из Петербурга, командированному самим царем генерал-адъютанту барону Вревскому. Кроме них, приказано было присутствовать генералам Липранди, Хрулеву и Семякину. Ряд генералов подали свои мнения в письменном виде.

Совет начался с прочтения вслух коротенькой записки главнокомандующего. Сена для лошадей может хватить лишь до 15 октября. Даже если число лошадей уменьшится вполовину — сена хватит лишь до половины января. После этого несколько странного, именно по своей, так сказать, частичности и случайности, вопроса немедленно следовала постановка общего рокового вопроса: «Итак, ныне настало время решить неотлагательно вопрос о предстоящем нам образе действий в Крыму: продолжать ли пассивную защиту Севастополя, стараясь только выигрывать время и не видя впереди никакого определенного исхода, или же немедленно, по прибытии войск 2-го корпуса и курского ополчения перейти в решительное наступление? Вопрос этот предлагаю на ваше обсуждение и в дополнение оного, если мы не должны более оставаться в пассивном положении, то 1) какое действие предпринять? 2) в какое время?»

Постановка вопроса явно говорила о том, что главнокомандующий уже решил в положительном смысле первый вопрос и желает знать мнение присутствующих лишь по второму. Остен-Сакен один только решился возразить по существу против затеваемого дела. Он повторил свои соображения, которые высказал еще до совета князю Горчакову, и представил новые. У русских как в Севастополе, так и в полевой армии (у р. Черной) есть 90 000 штыков, у неприятеля 110 000–120 000, и, кроме того, он ожидает подкреплений. «Очевидно, что с какой бы стороны ни предпринять наступление, с Сапун-горы или Севастополя, перевес всегда останется на стороне противников». Если даже, после тяжких потерь, русским удастся соединенными силами гарнизона Севастополя и полевой армии занять Сапун-гору, то неприятель, узнав о выходе гарнизона из города, в это же самое время займет Севастополь и во всяком случае на другой же день атакует со свежими силами и разобьет ослабленное и утомленное русское войско. Еще хуже будет, если начнет наступление не полевая армия, но гарнизон. По мнению Остен-Сакена, если даже «в счастливейшем случае» гарнизону удастся овладеть Камчатским люнетом, 24-пушечной батареей «Викторией» и Зеленой горой, то и тогда, на другой же день, «расстроенные войска наши, утомленные боем и ночной работой, голодные, с перебитыми начальниками, имея артиллерию, может быть, наполовину, должны будут на следующий день принять общее сражение со свежими неприятельскими войсками, сосредоточенными в продолжение ночи. Не трудно предвидеть последствия. Можно даже ожидать, что неприятель внесен будет в Севастополь на плечах наших». Остен-Сакен дальше привел такой подсчет потерь от начала осады Севастополя до 29 июля 1855 г. (когда происходил военный совет): от конца сентября, когда началась осада, до 1 декабря точных подсчетов потерь гарнизона нет, но Остен-Сакен считает, что потери были до 5000 человек; с 1 декабря 1854 по 28 июля 1855 г. — 48 023 человека, в Инкерманском бою (где была и вылазка гарнизона) — около 12 000 человек. Итого «для защиты Севастополя выбыло из строя до 65 тысяч человек».

При этом не подсчитаны громадные потери при полевых сражениях (кроме Инкермана) и от болезней. Дальше будет хуже, — и Остен-Сакен находит, что вскоре не станет «ни пороха, ни снарядов, ни, еще менее, продовольствия для лошадей, а при неимении для больных и раненых зимних помещений и при испорченных временем года дорогах для их перевозки, они подвергнутся гибели». Таким образом, и оставаться в оборонительном положении тоже нельзя… Какой же вывод? Остен-Сакен решился высказать его: «Со стесненным сердцем и глубокой скорбью в душе я, по долгу совести, присяги и убеждению моему, избирая из двух зол меньшее, должен произнести: единственное средство — оставление Южной стороны Севастополя. Невыразимо больно для сердца русского решиться на крайнюю ужасную меру… она глубоко огорчит гарнизон… В продолжение многих месяцев отталкивал я эту невыносимую мысль. Но любовь к отечеству и преданность к престолу превозмогли чувство оскорбленного народного самолюбия, и я, скрепя сердце, произнес роковую меру».

Итак, начальник гарнизона советовал в прочтенной им вслух записке оставить город. «Когда я окончил чтение, то князь Михаил Дмитриевич с выражением неудовольствия сказал: «Не оставлю!» Я возразил: «Ваше сиятельство сердитесь на меня? Но вы требовали мнения, а мнение должно быть основано на убеждении». Князь смягчился и сказал: «Нисколько не сержусь и благодарю вас»». Остальные члены совета, кроме Хрулева, высказавшегося за наступление на неприятеля, молчали. Они представили свои мнения в письменном виде. Горчаков остался при своем решении. После окончания военного совета начальник главного штаба армии отвел в сторону Остен-Сакена и сказал: «Я восхищаюсь вашим самоотвержением, я хотел сказать то же самое, но у меня не хватило храбрости»[1202].

Можно было последовать совету Остен-Сакена и немедленно уйти на Северную сторону. Можно было отвергнуть совет Остен-Сакена и оставаться в прежнем положении. Но рискованнее всего было сделать именно то, на что решился против собственного своего убеждения князь Горчаков: предпринять общее наступление на неприятеля. Ни один из аргументов Остен-Сакена не был опровергнут, ни один факт, который позволил бы надеяться на успех в замышленном отчаянном предприятии, не был представлен ни самим Горчаковым, ни бароном Вревским. Но в кармане у Горчакова лежали царские письма, а рядом сидел царский посланец Вревский. И старый главнокомандующий не решился поступить вопреки желанию императора.

«Мнения, представленные 29 июля (10 августа) 1855 г. главнокомандующему, по поводу предполагавшихся начаться наступательных действий» напечатаны полностью М.И. Богдановичем[1203]. Коцебу подал голос за наступление, Липранди и Бутурлин — также, Ушаков — против наступления, Хрулев — за наступление, Семякин — против наступления, вице-адмирал Новосильский, Бухмейер, Сержпутовский — за наступление. Интересно отметить, что некоторые, подавшие голоса за наступление, в своих записках оговариваются: они считают маловероятным полный успех, т. е. занятие русскими войсками Сапун-горы и снятие осады с Севастополя. Между строк почти во всех записках, поданных за наступление, читается беспокойство и сомнение в успехе. Вообще в Севастополе знали, что, несмотря на относительное обилие голосов, поданных за наступление, эти голоса не очень искренни.

Судя по намеренно кратким, глухим показаниям А.Н. Супонева, на роковом военном совете 29 июля 1855 г. генералы указывали, что всякое сражение в тылу неприятельской армии опасно, что Федюхины горы, которые надлежало атаковать, неприступны, что наши переправочные средства неудовлетворительны, а берега Черной речки очень топки, что дальнобойных орудий для обстрела неприятельских позиций у нас очень мало… «Но лица, стоявшие за решительные действия, взяли верх». Горчаков не нашел в себе силы воспротивиться губительным настояниям барона Вревского, прибывшего из Петербурга «с приказанием подействовать на князя Горчакова в смысле побуждения его к более решительным мерам»[1204].

Итак, Горчаков решил начать нападение на неприятеля. Наиболее подходящей датой было выбрано 4 (16) августа.

Накануне сражения, вечером 3 августа, верховный вождь Крымской армии, ведущий ее завтра на кровопролитный бой, садится за стол и пишет военному министру следующее письмо: «Я иду на неприятеля, потому что если бы я этого не сделал, то Севастополь все равно был бы через очень короткое время потерян. Неприятель действует медленно и обдуманно, он собрал сказочную массу снарядов[1205], — это видно даже невооруженным глазом. Неприятельские апроши сдавливают нас все более и более, и в Севастополе уже нет ни одного непоражаемого места, пули свищут на Николаевской площади. Не следует обманываться, я иду на неприятеля в отвратительных условиях. Его позиция очень сильна, на его правом фланге почти отвесная и очень укрепленная Гасфортова гора, по правую руку Федюхины горы, перед которыми глубокий наполненный водой канал, через который можно будет перейти только по мостам, наводимым под прямым огнем неприятеля. У меня 43 тысячи человек; если неприятель здравомыслен, он противопоставит мне 60 тысяч. Если, — на что я надеюсь мало, — счастье мне будет благоприятствовать, я позабочусь извлечь пользу из своего успеха. В противном случае нужно будет подчиниться божьей воле. Я отступлю на Мекензиеву гору и постараюсь эвакуировать Севастополь с возможно меньшим уроном. Я надеюсь, что мост через бухту будет вовремя готов и что это облегчит мне задачу. Благоволите вспомнить обещание, которое вы мне дали, — оправдывать меня в нужное время в должном месте. Если дела примут худой оборот, в этом вина не моя. Я сделал все возможное. Но задача была слишком трудна с момента моего прибытия в Крым».

Горчаков лег спать с глубоким, непоколебимым, нескрываемым убеждением, что он будет на другой день разбит и что значительная часть армии, которую он завтра бросит на неприступные высоты, без всякой пользы для дела, усеет тысячами своих трупов Федюхины высоты и подножие Сапун-горы.

Наступила ночь с 3 на 4 августа. Собственно все понимающие военное дело генералы были твердо убеждены, что на другой день произойдет катастрофа. «Генерал (Реад. — Е.Т.) предчувствует, что он не переживет завтрашнего дня, — передавал ординарец, — тяжело было смотреть на старика». Выслушав это, генерал Скюдери сказал: «Реада томит одинаковое предчувствие с нами. Припомните мои слова: многих, в том числе и нас с Бельгардом, не досчитаются завтра в наших рядах, недаром гложет меня тоска»[1206].

Таково было настроение Бельгарда и Скюдери, т. е. командиров Украинского и Одесского полков, которые должны были начать атаку…

Вот как рисуется дело в письме М.Д. Горчакова военному министру Долгорукову, писанном на другой день после сражения. Главная роль в диспозиции предназначалась двум генералам: Реаду и Липранди. Реад должен был со своими двумя дивизиями стать около Федюхиных гор, завязать артиллерийский бой, но не атаковать эти горы без специального, особого приказания от Горчакова. А генералу Липранди было приказано овладеть высотами близ Чоргуна. Дальше Горчаков предполагал двинуть пехоту обеих реадовских дивизий на подкрепление Липранди, а против Федюхиных гор оставить артиллерию Реада, которая и должна была продолжать обстрел, но отнюдь не делать попыток овладеть Федюхиными горами.

Несчастья начались в первый же момент. В четыре часа утра Липранди и Реад с частью резерва заняли указанные позиции. «Я (Горчаков. — Е.Т.) послал тогда моих адъютантов сказать генералам Липранди и Реаду начинать дело»[1207]. И тут произошла очень странная история, которой суждено навсегда остаться не вполне выясненной, потому что Реад был убит в начале боя и никому не сказал перед смертью, о чем он говорил с адъютантом Горчакова. Вот как излагает дело сам Горчаков. «В тот момент, когда мой адъютант передал ему вышеупомянутый приказ, он (Реад. — Е.Т.) спросил, желаю ли я (Горчаков. — Е.Т.), чтобы он атаковал. Адъютант ему сказал: «Главнокомандующий только отдал приказ начать сражение (commencer le combat)», на что Реад ответил: «Хорошо, я буду бомбардировать неприятеля»». А затем вдруг, по неизвестной причине, Реад, вопреки приказу, двинул свои дивизии прямо на Федюхины горы! «С этого момента я увидел, что дело было испорчено, — пишет Горчаков, — и, смотря на дивизии Реада, которые взбирались на гору, я был поставлен в необходимость направить им в подкрепление ближайшие войска, а именно 5-ю дивизию, находившуюся в резерве, и три полка от войск Липранди. Между тем неприятель притягивал значительные подкрепления к Федюхиным горам и окрестностям их. Он развернул на различных пунктах более 50 тысяч человек, а наши войска были введены в бой частями, и атака не могла более иметь никакого успеха, потому что обе разбитые дивизии Реада были уже отброшены от гор с огромною потерею. Надо было прекратить бой».

Такова версия Горчакова, явно желающего свалить всю вину на очень храброго и толкового генерала Реада, который будто бы даже не то что не понял приказа главнокомандующего (он будто бы даже сказал адъютанту слова, подтвердившие, что он прекрасно все понял), а, напротив, поняв приказ, ни с того ни с сего немедленно начал действовать сознательно вопреки приказу. Это — нечто уже совсем невероятное. Мало того. Существует целый ряд свидетельских показаний, ясно говорящих о том, что Реад и не мог совершить этого невероятного, абсолютно немыслимого поступка и что кто-то здесь лжет: или Горчаков, или адъютант. Дело в том, что в тот момент, когда адъютант подъехал к генералу Реаду, дивизии Реада уже обстреливали Федюхины горы, и редакция «Русской старины», напечатавшая относящиеся сюда документы, справедливо обращает внимание на то, что Реад никак и не мог истолковать слов «начинать дело» в том смысле, что должно лишь бомбардировать Федюхины горы. Как же еще «начинать» бомбардировать, когда он уже их бомбардирует?

Ясно, что Реаду было сказано что-то совсем другое, заставившее его двинуть дивизии в атаку.

Жаловаться на мнимое непослушание, на мнимую ошибку Реада князь Горчаков начал лишь тогда, когда обозначилась неудача атаки на Федюхины горы. Да и в диспозиции Горчакова, врученной им Реаду перед боем, подробно были разработаны детали боя с целью занятия этих гор, и ясно, что Горчаков видел главную цель именно в этом, а совсем не в нападении Липранди на Чоргун и высоты Гасфорта. Таким образом, в письме Горчакова содержится явное несоответствие с действительностью. Свалить все на Реада было тем удобнее, что и сам Реад и его начальник штаба были убиты, и главные полковники у Реада были перебиты, так что можно было не опасаться никаких разоблачений.

Одесский полк, идя в голове своей (12-й) дивизии, первый бросился к Черной речке, овладел предмостным укреплением и уже при подъеме на вылазку был в упор расстрелян неприятельской артиллерией. «Мне сказывали потом французские офицеры, что при атаке Одесского полка наша цепь вся легла на высотах и можно было сосчитать каждую пару. Не нашлось ни одного, который бы оставил свое место», — говорит участник боя. Сам генерал Веймарн был убит наповал вскоре после того, как, согласно приказу Реада, велел 12-й дивизии идти в атаку. Бросились к генералу Реаду, чтобы сообщить ему о гибели начальника его штаба. Еще издали видели Реада на том же месте, на котором он стоял, когда отдавал роковой приказ об атаке Веймарну. Но пока скакали к Реаду, он пал, смертельно раненный[1208].

12-я и 5-я дивизии, одна за другой, были брошены в атаку на так называемый Трактирный мост. Французы были отброшены, и русские войска, перейдя через реку, устремились на высоты Федюхиных гор. Французы, получив немедленно подкрепление, после отчаянного боя отступили через Трактирный мост. На подмогу сильно потрепанным 12-й и 5-й дивизиям поспешила 17-я дивизия, но пока она приближалась к Трактирному мосту, к французам явились две дивизии (генералов Левайана и Дюлака) и прибыл сам Пелисье с полками императорской гвардии[1209]. Таким образом, уже сильно измотанные и потерпевшие дивизии генералов Эрбильона и Фоше вовремя получили огромный перевес на этом месте боя над русскими войсками. Все попытки русских снова и снова атаковать уже очень прочно занятые неприятелем высоты оказались тщетными.

Командир Одесского егерского полка, полковник Скюдери, погиб вместе со всем своим полком. Скюдери принесли на перевязочный пункт с тремя штыковыми, четырьмя пулевыми и двумя картечными ранами. Он скончался через несколько минут.

У нас есть еще показания Д.А. Столыпина, уточняющие все сказанное. Он в этот день был ординарцем при генерале Веймарне, начальнике штаба группы войск, находившихся под командой генерала Реада. Нужно сказать, что штаб Реада, начиная с Веймарна, плохо понимал, какой смысл имеет явно безнадежная затея Горчакова, и когда Столыпин попросил Веймарна объяснить ему это, Веймарн ответил, что «даже в случае успеха, если мы овладеем высотами, то к ночи все-таки должны будем отступить», а сражение, по его догадке, затевается, только чтобы «отвлечь на время внимание неприятеля от Севастополя», пока еще не достроен мост через бухту. Таково было настроение людей, посылаемых в этот роковой день на явную смерть. Нужно было отдать жизнь, чтобы занять неприступные Федюхины высоты и, в самом лучшем случае, через несколько часов уйти обратно и возвратить их неприятелю. У Реада было три полка 12-й дивизии, 7-я резервная в трехбатальонном составе полков, один кавалерийский полк и 62 орудия (6- и 12-фунтовых). Реад обстреливал (вполне безрезультатно), согласно диспозиции, своей артиллерией крутые уступы Федюхиных высот, когда к нему подъехали Веймарн и Столыпин. ««Генерал, нужно атаковать!» — сказал Реад Веймарну. Веймарн, как бы недоумевая, отвечал, что наши войска не стали еще в линию, именно на правом фланге еще не было нашего кавалерийского полка», — рассказывает Д.А. Столыпин. И тут Реад произнес слова, уличающие князя Горчакова в неправде. «Я не могу ждать. Я имею приказание от князя», — отвечал решительно Реад. Так передает единственный свидетель разговора Реада с Веймарном, которые оба были убиты наповал спустя несколько часов. Столыпин так точен и добросовестен, что когда передает дальше известную нам из других показаний версию, что Реад именно так и понял слово «начинать», как только возможно было понять его, то оговаривается, что сам он лично не присутствовал при передаче приказания и при ответе Реада адъютанту Горчакова: «Я понимаю, что это значит атаковать. Скажите князю, что я атакую и прошу прислать подкрепления». Тем большую цену имеет вышеприведенное его показание[1210].

Так началась эта безнадежная атака Федюхиных высот. Артиллерию нельзя было переправить через речку, русские батальоны один за другим переходили через перекидные мосты, и неприятель косил их убийственным огнем, сам оставаясь за прикрытием почти невредимым. К Реаду подошел солдат, отставил ружье правой рукой и сказал: «Ваше превосходительство, дайте нам резерв! — Кто тебя прислал? — Товарищи. — Где же офицеры? — Они убиты». Таково было начало дела… Реад ответил солдату, что у него резервов нет, а когда подойдут, он их сейчас же пришлет. «Солдат вскинул ружье на плечо и отправился обратно к товарищам за речку»[1211].

Горчаков прислал в подмогу погибавшей 12-й дивизии 5-ю дивизию. Страшный картечный и ружейный огонь встретил 5-ю дивизию, когда она в свою очередь стала подниматься на Федюхины горы. «Огонь был так силен, что над нами стоял как бы сплошной слой картечи и пуль». Батальоны на мгновение замялись, но Веймарн крикнул несколько слов ободрения, и солдаты двинулись вновь. Спустя несколько мгновений французская пуля пробила череп Веймарну. Раненный в бок Столыпин взял трех солдат, чтобы перенести тело Веймарна, но солдаты (из Костромского полка) стали проситься отпустить их к их батальону, погибавшему в этот момент под картечью. Солдаты говорили, что «их долг вернуться к батальону». Вообще надивиться нельзя было, с каким спокойным мужеством, с каким непоколебимым самоотвержением вели себя русские войска в этот роковой день, хотя они тоже не хуже офицеров, не хуже самого Реада или Веймарна понимали всю безнадежность затеянного дела. Когда пал Реад и был перебит весь его штаб, когда многие батальоны остались совсем без офицеров, солдаты не желали уходить и падали шеренга за шеренгой, устилая трупами Федюхины высоты.

Военные критики сражения при Черной речке недоумевали и возмущались не только нелепым, невозможным основным заданием — взять штурмом, в лоб, отвесные прекрасно укрепленные высоты, выбив оттуда армию, в полтора раза большую, чем силы атакующего, но они удивлялись также и образу действий Горчакова, вводившего в сражение по частям, прямо на убой, сначала 12-ю, потом 7-ю, затем 5-ю, 17-ю дивизии, бросая полк за полком в битву, не установив между ними никакой связи. Он как бы забывал о них и никакой поддержки ни разу за все часы битвы ни одной из этих частей не оказал. Но в этом губительном постепенном введении в бой последовательно истребляемых неприятелем частей обвиняли не только Горчакова, но и генерала Реада.

Как это часто бывает, возмущение за бесцельно и бессмысленно погибших людей искало непосредственного виновника и нашло его в бароне Вревском. До царя было далеко, да и июльской переписки его с М.Д. Горчаковым никто тогда еще не знал; самого М.Д. Горчакова считали слабовольным стариком, поддавшимся чужому внушению, а в генерал-адъютанте Вревском, всячески подбивавшем главнокомандующего, именно и увидели истинного виновника бесполезного, страшного побоища. Справедливость требует заметить, что, по-видимому, сам барон Вревский понял всю моральную невозможность для себя лично вернуться здравым и невредимым с поля битвы. Он побывал в самых опасных местах боя. Осколком ядра убило под ним лошадь, и он упал на землю. Сейчас же пересев на другую, он тихим шагом поехал к Горчакову, который стал убеждать его хоть на время удалиться и оправиться от ушибов. Вревский остался. Другое ядро сорвало с него фуражку движением воздуха и контузило его. Вревский не трогался с места. Третье ядро раздробило ему голову[1212]. Горчаков объезжал первую линию войск, когда ему доложили о смерти барона Вревского. Князь как будто этого только и ждал: он приказал находившемуся при нем начальнику Курского ополчения отвести войска с поля битвы к Мекензиевой горе[1213].

Началось общее отступление, и к трем часам дня в кровавой долине Черной речки остались лишь трупы и раненые.

По официальным данным, потери русских были таковы: 260 офицеров и 8010 нижних чинов. Но по частным сведениям, потери доходили до 10 000. Фельдмаршал Паскевич, например, считал, что русских выбыло из строя 4 (16) августа именно 10 000 человек. Потери союзников были равны, по официальным (явно преуменьшенным) французским данным, 1747 человекам, причем убитых было будто бы всего 196 человек, а раненых 1551 человек. Более достоверна общая цифра потерь союзников в 1800 человек с небольшим (из них убитыми всего 172 солдата и 19 офицеров). Позиции союзников были исключительно сильны; били они по русским войскам, сами будучи отлично прикрыты от действия нашего артиллерийского и ружейного огня.

В заключение привожу до сих пор не появлявшуюся в печати общую картину сражения, данную его участником князем Д.А. Оболенским в письме к его тестю графу С.П. Сумарокову. Письмо точно не датировано, но писано в первые же дни после события. Как читатель увидит, лживая уловка Горчакова, желавшего свалить на Реада всю ответственность за несчастье, была вполне ясна его ближайшим подчиненным (Оболенский состоял при нем адъютантом)[1214].

О сражении на Черной речке с потрясающей силой писал с одра болезни умирающий князь Паскевич. Это письмо его к Горчакову, продиктованное 16 сентября 1855 г., является документом, мимо которого не может пройти ни историк, ни психолог. Вспоминаются горькие слова из тургеневских «Стихотворений в прозе» — совет укорять других в пороках, которые чувствуешь сам за собой: упреки выйдут искренними и сильными, потому что, делая их, вы можете воспользоваться укорами собственной своей совести.

Ведь в чем больше всего упрекает старый фельдмаршал князя Горчакова? Что тот не имел достаточно гражданского мужества, чтобы воспротивиться желанию царя дать абсолютно бесполезное сражение, погубившее несколько тысяч человек. В другом месте мы уже отметили, давая общую характеристику Паскевича, что защитники памяти Горчакова справедливо указывали, что сам Паскевич виновен именно в том самом, в чем он укоряет Горчакова: в отсутствии гражданского мужества, что проявилось во всем его поведении перед началом и во время Дунайской кампании, которую Паскевич одобрил против своего убеждения, не решившись противоречить Николаю. Но тут нас интересует, по существу, критика рокового сражения. Самый план Паскевич называет «делом несбыточным» и говорит, что Горчаков пошел «напролом, по-русски, на-авось атаковать позицию, которая, как вы сами (т. е. Горчаков. — Е.Т.) говорите, сильнее севастопольских укреплений». Разбирая отчет о сражении, фельдмаршал «приходит к грустному убеждению, что оно принято без цели, без расчета и без надобности и, что хуже всего, окончательно лишило вас возможности предпринять что-либо впоследствии». Горчаков в свое время писал Паскевичу, что «наступательное движение это было в видах государя императора, и притом было необходимо для удовлетворения общего мнения России…». Тут Паскевич иронически замечает: «точно Бородинское сражение было необходимо прежде отдачи Москвы!» Паскевич выписывает еще из письма к нему Горчакова слова, что князь Михаил Дмитриевич сам «мало рассчитывал» на успех, и затем отвечает по пунктам: «1) Непростительно главнокомандующему писать, что наступательное действие это было в видах государя императора. Главнокомандующий, в известных случаях, должен жертвовать всем для спасения армии, а не обвинять государя, находящегося в 1300 верстах. 2) Государь, пославший в Крым, за исключением гвардии и 1-го корпуса, всю свою армию, был в праве требовать от главнокомандующего, чтобы он что-нибудь да делал, но ни государь, ни Россия не могли предвидеть, что армию поведут, так сказать, на убой. 3) Никогда не поверю, чтобы государь приказал вам идти на верное поражение, зная из ваших донесений, что укрепления на Федюхиных горах сильнее севастопольских. Если бы вы даже получили такое повеление, тогда вам, как хранителю русской чести, оставалось изложить то, что совесть и долг вам указывали. А что вам указывали совесть и честь? Откровенное сознание перед государем в невозможности исполнить его волю и затем просить отозвать вас из армии, как человека, не оправдавшего доверия. Вот как вы должны были поступить, и тогда на душе вашей не лежала бы кровь десяти тысяч жертв, погибших под Черной только потому, что вы не осмелились чистосердечно изложить свое мнение!»

Переходя к более частным вопросам, Паскевич с негодованием говорит о злостной попытке Горчакова свалить всю вину за проигранное сражение на убитого Реада: «Решившись обвинять Реада, излишне было бы искать и другие причины к оправданию, ибо нет ничего удобнее, как сложить все на мертвых. Так и хочется прибавить к этому: мертвые бо сраму не имут!» Паскевич явно имеет в виду всеподданнейшее донесение Горчакова (где именно вся вина лживо свалена на Реада), когда пишет далее: «Храбрый Реад и достойный начальник его штаба Веймарн, павшие жертвами при исполнении невозможного предприятия, не могли бы вам отвечать из своих могил, и история внесла бы в свои скрижали имена Реада и Веймарна как виновников для России дня 4-го августа». В письме много говорится еще и об обстоятельствах ухода войск на Северную сторону и т. д., но нас тут интересовало лишь то, что касается сражения на Черной речке: «Вы жили день за днем, никогда не имели собственного мнения и соглашались с тем, кто последний давал вам советы. В заключение я не могу умолчать, что задняя мысль, руководившая вами при составлении обзора ваших действий, была уверенность, что никто вам возражать не будет и по истечении некоторого времени все, что вы писали, будет признано фактом историческим. Хитрости сего рода часто удаются в России»[1215].

Диктуя это уничтожающее письмо, Паскевич знал, что оно не скоро сможет стать общим достоянием, но был убежден (и точными словами выразил свое убеждение), что «рано или поздно они (замечания его по поводу деятельности Горчакова. — Е.Т.) займут место в военной истории России». И в самом деле, принципиальных возражений критика Паскевича, относящаяся к сражению при Черной речке, по существу не встретила.

И русские, и французские, и английские свидетельства сражения при Черной речке в одном совершенно единодушны: русский солдат от начала боя до конца его вел себя с изумительной стойкостью и героизмом.

Скупой на слова и нисколько не склонный к лирике Д.А. Столыпин никогда не забывал впечатлений Черной речки: «Дрались войска хорошо и выносили геройски все муки и тяжести войны; выносили они, может быть, более, чем то казалось возможным ожидать от человеческой силы»[1216].

А после Черной речки наступили дни, когда требовались истинно сверхчеловеческие моральные силы от русских воинов. И эти силы оказались в наличии. Уже на другой день после Черной речки, 5 (17) августа, началась ужасающая по интенсивности и непрерывности огня бомбардировка Севастополя, которая уже почти не прекращалась вплоть до последнего штурма.

После сражения на Черной речке стало очевидным для всех, что Севастополь доживает последние дни. «Я решился не отходить на Северную часть, а продолжать защищать Южную с упорством, до того времени, пока уже не увижу невозможность отбить штурм. Конечно, мы будем между тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма», — так писал Горчаков Александру 14 (26) августа 1855 г. Для некоторого смягчения он, правда, прибавляет: «Может случиться, что нам удастся отбить неприятеля… и принудить (его. — Е.Т.)…снять осаду», но явно сам не верит в такую возможность.

Александр II тоже себя не обманывал. «Да поможет нам бог до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этою кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству…»

Но, готовясь уже к потере Севастополя, царь не думал, что этим кончится война, предлагал Горчакову готовиться к зимней кампании, торопил подход ополченских дружин из Средней России к Севастополю, просил о высылке кадров расформированных батальонов[1217].

Тяжелая тревога царила в Зимнем дворце и обеих столицах. «После неудач нашей армии на Черной речке положение со дня на день становится все более и более отчаянным. Бомбардировка усиливается, мы теряем массу людей, Севастополь превратился в ад, день и ночь осыпаемый дождем огненных снарядов. В обществе ходят… слухи о том, что решено эвакуировать Южную сторону города. Мы провели вечер в мрачном и печальном настроении, еле-еле перекидываясь несколькими словами. У каждого из нас на душе одна мысль, одна забота, и ни у кого нет ни желания, ни смелости говорить. Я избегала даже смотреть на императора и императрицу, чтобы не видеть глубочайшей тревоги, отражающейся на их лицах», записала в своем дневнике 19 августа 1855 г. фрейлина Анна Федоровна Тютчева[1218].

Верки Малахова кургана стали деятельно и систематически возводиться только с конца ноября 1854 г., т. е. значительно позже, чем укрепления на правом русском фланге[1219]. Но затем Тотлебен, всегда настаивавший на том, что Малахов курган — ключ к Севастополю, успел создать могучую оборонительную линию, с верками значительного профиля, тянувшимися от Малахова кургана до 6-го бастиона и защищавшими таким образом всю Корабельную сторону. Нужно заметить, что в работах по укреплению Малахова кургана в точном смысле слова Тотлебен был не так свободен, как при других своих постройках, потому что адмирал Истомин, в ведении которого находился курган, не во всем соглашался с гениальным инженером. Так обстояло дело до самой смерти Истомина в марте 1855 г.

Постройка Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского люнета сильно защитила Малахов курган, и подступы к нему обнажились в опасной степени лишь после 26 мая (7 июня), когда все эти три укрепления были потеряны.

Генерал Пелисье именно потому и решил через каких-нибудь полторы недели после взятия этих передовых укреплений штурмовать Малахов курган и через Корабельную сторону, овладев Малаховым курганом и батареей Жерве, прорваться в Севастополь. Тяжкое поражение, которое русские войска нанесли неприятелю в день штурма 6 (18) июня, показало обоим главнокомандующим союзных армий, что «плод еще не созрел», как выразился одни из французских участников штурма. Но теперь и неприятель понял наконец то, чего в первые месяцы осады еще не оценил в достаточной мере: все колоссальное значение господствующего положения Малахова кургана.

Слухи, доходившие и до Горчакова от лазутчиков и перебежчиков, и до Петербурга непосредственно через Берлин, Брюссель и другие нейтральные столицы, говорили о готовящемся в начале или середине августа общем штурме. Эти слухи не лишены были серьезных оснований: Пелисье непременно желал повторить штурм, не очень откладывая его, так как можно было предвидеть, что император Наполеон III может наконец решиться послать категорическое предписание бросить временно осаду и со всеми силами устремиться на стоявшую у Бельбека и у Черной речки полевую русскую армию. Наполеон был раздражен и тем, что Пелисье, вопреки его явно выраженной воле, штурмовал Севастополь 18 июня, и, конечно, больше всего тем, что штурм провалился. Победителей не судят, но побежденных судят, и Пелисье в Париже судили строго. Ему нужно было торопиться, — и Александр II и Горчаков оттого и решились дать сражение 4 (16) августа, чтобы предупредить штурм.

На другой же день после русской неудачи на Черной речке Пелисье, желая не дать русской армии опомниться, начал жестокую бомбардировку города. И уже эта бомбардировка 5 (17) августа была направлена больше всего на Малахов курган и другие укрепления Корабельной стороны. Собственно, с 5 (17) августа бомбардировка уже не прекращалась ни на один день вплоть до финальной катастрофы. Она только вдруг замирала на несколько часов, а иногда яростно усиливалась. Русская артиллерия по числу орудий не уступала в эти страшные три недели неприятельской. С русской стороны действовали 1200 орудий, со стороны же неприятеля 300 больших мортир и 800 других орудий[1220]. Но у русских не было и одной сотни мортир, запасы разрывных снарядов были меньше неприятельских, запасы пороха совсем малы, а к концу этих трех с лишком недель велено было расходовать снаряды экономно. Трудно было проводить эту экономию, когда у нас бомбардировка выбивала от 2000 до 2500 человек ежедневно. Но что же было делать? Никто не сомневался, что после этой ужасающей по силе, продолжительности и непрерывности канонады города последует общий штурм. Для штурма и приходилось беречь последние боеприпасы.

В первые дни этой августовской бомбардировки таких огромных ежедневных потерь еще не было, но укрепления уничтожались одно за другим. «Неприятельские батареи, — говорит участник боев, — то залпами из всех орудий, то беглым артиллерийским огнем… поражали людей: щиты из троса были разбиты и пули поражали прислугу сквозь амбразуры. Мы теряли в сутки от 600 до 1500 человек, но продолжали по ночам, под картечным огнем с ближних батарей атакующего, исправлять повреждения; труд напрасный: камни и сухая земля не имели никакой связи, и каждый удар снаряда разрушал снова то, что стоило страшных усилий и жертв. Насыпи уже отказались прикрывать своих защитников, гибнувших тысячами, но с мужеством продолжавших непоколебимо стоять под губительнейшим огнем, ожидая мгновения, когда враг бросится на штурм, чтобы грудью остановить его стремление и штыками выбросить за развалины своих окопов»[1221].

В ночь с 16 (28) на 17 (29) августа русская пятипудовая бомба ударила во французский пороховой склад, устроенный на бывшем Камчатском люнете, пробила каменный свод и разорвалась в погребе. В складе было в тот момент 2000 пудов пороха. Все взлетело па воздух. Грохот был так оглушителен, что на русских бастионах спавших людей подбросило вместе с постелью.

Примерно с 15 (27) августа неприятельский огонь стал ослабевать, и числа с 20-го наши ежедневные потери были чуть ли не вдвое меньше, чем в первые дни после битвы на Черной речке. Но вот на рассвете 24 августа (5 сентября) канонада началась с такой страшной силой, что положительно можно было ожидать в тот же день общего штурма. Огонь, наиболее ожесточенный, был направлен на Корабельную сторону и особенно на Малахов курган, но бомбардировка велась буквально из всех орудий, которыми владел неприятель, так что не было участка на оборонительной линии, да не было уже и места в городе, куда не достигали бы снаряды. Верки, орудия, ящики со снарядами на левом русском фланге взлетали на воздух. Русские воины ожесточенно отстреливались. Весь день и всю ночь продолжался ураганный огонь. За эти сутки союзники выпустили около 70 000 ядер и около 16 000 бомб и гранат и перебили больше 2000 человек[1222].

На правом фланге в ночь с 24-го на 25-е работали, поправляли полуразрушенные верки, делали насыпи, убирали трупы и подбитые орудия. Все это происходило под непрекращающимся, хотя и более слабым, чем днем, огнем неприятеля. Но на левом фланге, особенно у Малахова кургана, исправления почти не производились, потому что разрушения оказались слишком уж велики. В городе с утра 24-го вспыхнул ряд пожаров.

В эти последние севастопольские дни неприятель громил непрерывно не только всю оборонительную линию и самый город, но и бухту. 24 августа сгорел транспорт «Дунай» от попавшего в него разрывного снаряда, 25-го числа погиб фрегат «Коварна», 26-го у Николаевской пристани взлетел на воздух баркас с драгоценнейшим грузом: 140 пудами пороха, при этом силой взрыва был затоплен и другой баркас, рядом находившийся, и тоже с грузом в 140 пудов пороха[1223].

С ночи на 24 августа бомбардировка неслыханно усилилась. В среднем каждые сутки погибало до 2500 и более защитников города. Отстреливаться становилось все труднее: не хватало пороху, а местами и снарядов. Город горел в нескольких местах, и пожаров уже не тушили; нельзя было пробраться к горевшим зданиям, и почти уже не было противопожарного оборудования. Ночью, за много километров от Севастополя, слышен был непрерывный грохот, а темное южное небо казалось пронизанным огненными полосами. Взрыв порохового склада на Николаевской набережной 26 августа был только самым страшным по размерам, но далеко не единственным: взлетали на воздух вместе с людьми пороховые запасы на отдельных бастионах.

Уже с 25 августа Карпов, начальник 4-го отделения, к которому принадлежали 2-й бастион и Малахов курган, известил штаб, что курган находится в тяжелом состоянии, и просил немедленно прислать рабочих для исправления повреждений и артиллеристов к орудиям. 25 августа была среда, и Карпов заявил, что если не принять указанных мер, то в пятницу (т. е. 27 августа) курган будет взят. Уже после отправления донесения, к вечеру 25-го и в ночь с 25-го на 26-е, огонь, направленный неприятелем на Малахов курган, усилился в неслыханной степени, тогда как на других участках стал (как и всегда в продолжение осады) слабее, чем был днем. Уже нельзя было ночью исправлять повреждения, как всегда удавалось до сих пор делать саперам и рабочим. «К утру 26-го курган был в худшем состоянии, чем накануне. Это было первое такое утро во всю осаду»[1224].

Хуже всего было то, что из 63 орудий Малахова кургана уцелело всего восемь, обращенных к неприятелю, и 14, обращенных к Корабельной стороне. Бомб и ядер было очень мало. 26 августа Малахов курган мог уже очень слабо отстреливаться. К счастью, соседняя с ним батарея Жерве защищала его, — там запас бомб и ядер оказался не так истощен, как на Малаховом. Ночь с 26 на 27 августа, последняя ночь Малахова кургана, была еще ужаснее предыдущей.

Кончился день 26-го. Канонада не прекращалась.

Наступило 27 августа (8 сентября) 1855 г., 349-й день обороны Севастополя. Вдруг, в утренние часы 27 августа, неприятельский огонь стал слабеть и даже сделался слабее, чем был в какой бы то ни было час за последние три дня, начиная с рассвета 24-го числа, хотя и в предшествующие три дня враг всегда уменьшал огонь, начиная с 9 часов утра. Но уже с 11 часов утра русские наблюдательные посты с Инкерманских высот заметили необычное движение неприятельских резервов к передовым траншеям перед Корабельной стороной. Инкерманский телеграф в начале 12-го часа сигнализировал об этом тревожном факте в Севастополь. Тут случилась досаднейшая ошибка: телеграф вместо сигналов, обозначающих «сильные колонны идут на Корабельную», дал сигналы, обозначающие «неприятельский флот идет на Корабельную». Как могла случиться подобная оплошность, я нигде объяснений не нашел, а Константинов, передающий самый факт, тоже оставляет его без объяснений и только прибавляет: «разумеется, сигнала не поняли и послали из города на телеграф за объяснением». Если бы ждали возвращения посланного, то, конечно, так и не узнали бы вовремя о готовящемся штурме, потому что посланный в Инкерман не мог успеть вернуться. Но, к счастью, еще на рассвете солдаты с Малахова кургана, высланные в секреты, заметили и донесли, что неприятельские войска одеты в полную форму. Об этом «было донесено и растолковано, что в этот день быть штурму, но никак не ожидали его в полдень».

И все-таки, хоть вследствие непростительной оплошности телеграфа и не ждали штурма именно в полдень, но готовились к нему. Да и вообще уже с 24-го числа не переставали его ждать.

В полдень грянули разом три залпа из всех неприятельских орудий, и французы, внезапно выйдя из траншей, беглым шагом устремились на Малахов курган. От самых передовых траншей, откуда вышли французские густые цепи, до Малахова кургана было всего 18 саженей, и дорого бы достались эти сажени неприятелю, если бы Малахов курган мог встретить их так, как он их встретил во время штурма 6 (18) июня. Но Малахов курган на этот раз молчал… Его орудия были почти все выведены из строя, артиллерийская прислуга перебита, и штурмующий неприятель вбежал на курган. Но это было лишь началом, а не концом борьбы за Малахов. Одновременно французам удалось захватить два бастиона и оборонительную стену, шедшую от 2-го бастиона до Малахова кургана. Но тут последовала бурная русская контратака Кременчугского полка, двух батальонов Олонецкого, батальона Белозерского и знаменитого Севского полка, рота которого под начальством Хрулева обессмертила себя во время штурма 6(18) июня, отбив тогда Малахов курган. Бросившись в штыки, защитники Севастополя выбросили вон французов из всех занятых ими только что мест, кроме Малахова кургана. Но и все то пространство перед Малаховым, которое в первый момент штурма французам, как сказано, удалось пробежать почти беспрепятственно, стало обстреливаться бомбами с пароходов «Владимир», «Херсонес» и «Одесса», которые подошли к Килен-балке. Отхлынувшие к своим траншеям французы оправились и снова устремились на штурм. И снова были отброшены штыковым ударом. Тогда неприятель решил перед третьим штурмом усилить артиллерийскую подготовку, и независимо от продолжавшейся страшнейшей общей канонады французы выдвинули рядом с Камчатским люнетом, откуда все эти дни шла ураганная стрельба, еще особую батарею в шесть орудий. Но русская батарея, быстро пристрелявшись, снесла эту новую батарею прочь в несколько минут. Французы сейчас же подвезли и выставили новую батарею, — и опять русская артиллерия ее снесла. Тогда французы, уже не отсрочивая дальше нового приступа, пошли в третий раз на штурм, все на ту же соединяющую Малахов со 2-м бастионом оборонительную стену и на 2-й бастион, которые они уже два раза брали и откуда их дважды выбивали штыками. Им удалось на мгновение снова овладеть и стеной и 2-м бастионом, но тут последовал взрыв находившегося под стеной порохового склада, — люди, камни, земля высоко взлетели на воздух. Не дав французам прийти в себя после неожиданного взрыва, уничтожившего многих из них, русские вновь бросились в штыки и снова выбили французов.

Штурмующая колонна приблизительно в 3300 человек бросилась на Малахов курган, когда часть гарнизона обедала. Гарнизон Малахова кургана с 25 по 27 августа состоял из 880 человек, по показаниям всех командиров отдельных частей на кургане, собранных Н.В. Бергом, а вовсе не из 1400 человек, как читаем в записках Константинова. Совершенно очевидно, что Константинов ошибочно относит к Малахову общую цифру гарнизонов Малахова кургана и батареи Жерве. Эта общая цифра действительно доходила до 1450 человек[1225].

Но и эти 880 человек, защищавших 27 августа Малахов курган, не были налицо в полной боевой готовности в полдень, в момент штурма, так как вследствие оплошности телеграфа, о которой только что было рассказано, не ожидали штурма в такой близкий уже час.

Всего шесть орудийных выстрелов встретили штурмующую колонну на Малаховом кургане. Русские были оттеснены. Ополченцы, бывшие на первой площадке, оборонялись отчаянно. Генерал Буссау, бывший с ними, когда у него было выбито оружие, стал бросать камнями во французов. Он был тут же убит. Из 60 человек, на которых обрушился первый натиск, уцелело восемь.

Бруствер был занят, но за ретраншементом еще находилось прикрытие. После отчаянной схватки французы заняли и это место. Новые колонны французов, обойдя со стороны 2-го бастиона, бросились на Корниловский бастион и окончательно овладели курганом.

Таким образом, при этом первом приступе главные силы французов, находившиеся на шестой параллели (наиболее близкой к батарее Жерве и к Малахову кургану), бросились на русские бастионы. Батарея Жерве была взята, но спустя короткое время русские перебили артиллерийским огнем с фланга (с 3-го бастиона) ворвавшегося неприятеля, спасшегося бегством с батареи. На штурм Малахова кургана была направлена 1-я бригада дивизии Мак-Магона под личным предводительством начальника дивизии… Французы ворвались на Малахов курган, полуразрушенный страшными бомбардировками последних дней. Сопротивление русских было отчаянное. Вот как со слов Мак-Магона и других участников дела описывает отчаянную схватку и резню на Малаховом официальный летописец французской армии:

«Застигнутые внезапностью нашей атаки русские едва имели время выйти из этих развалин и собраться. Резервы отдалились и маскировались позади, как и в предшествующие дни. Русские офицеры, с саблей в руке, первые примчались на парапеты. Они зовут своих солдат, возбуждают их голосом и жестом, всего только несколько метров отделяют этих храбрых офицеров от наших солдат, которые наводняют (курган. — Е.Т.) со всех сторон.

С секунды на секунду смерть уменьшает эту героическую группу; они падают один из другим и исчезают под пулями, которые бьют их в упор, — но ни один из них не оставляет своего места. Осаждающие и осажденные в одно мгновение смешиваются в страшной свалке, где штык, сдавленный в этой борьбе грудь с грудью, уже не может проложить дорогу» [1226]. Бились прикладами, камнями, заступами, деревянными обломками от блиндажей. После страшной резни Малахов остался за войсками Мак-Магона. Таков был первый, но и последний успех союзников в этот день. Этот успех, как показали последствия, побудил Горчакова осуществить свое давнишнее намерение и оставить Южную сторону Севастополя. Но в те ранние минуты штурма, когда Малахов курган был занят, ни Пелисье, ни Боске, ни Мак-Магон вовсе не думали, что этот успех окажется решающим, и даже не очень надеялись, что курган удастся удержать.

Дело в том, что именно после этого первого удавшегося приступа союзники и стали терпеть одну за другой кровавые неудачи буквально на всех прочих бастионах огромной русской оборонительной линии. Эти блестяще отбитые один за другим шесть новых французских и английских приступов обыкновенно крайне бегло и скупо упоминались впоследствии в официальных донесениях и в патриотической историографии Второй империи. Но совершенно непререкаемым историческим фактом является то, что к концу дня, когда Пелисье велел прекратить штурм, все севастопольские укрепления, кроме Малахова, прочно находились в руках его защитников, а земля перед ними была так густо усеяна трупами французов и англичан, как это не наблюдалось даже в день кровавого общего поражения союзников 18 июня.

Хрулев находился в каземате Павловской батареи, когда начался штурм. Он бросился с егерской бригадой 4-й дивизии к Малахову кургану, по пути послав ординарца к генералу Лысенко, командовавшему резервами, с приказом немедленно спешить туда же, к Малахову. Но вскоре Хрулев был тяжко ранен, а за ним выбыл из строя и изувеченный Лысенко.

Тотлебен в спешном порядке вел минную шахту под Малахов курган, с тем чтобы взорвать Корниловский бастион, когда неприятель ворвется и займет его. Но к 27 августа мина еще не была заряжена: «К несчастию, союзники штурмовали Севастополь днем или двумя ранее, чем мы готовы были их встретить». Даже в самый день приступа в этих минных галереях, шедших от Малахова к французским траншеям, работало несколько сот человек[1227]. После штурма они все были захвачены в плен. Но главная беда была в том, что, раз захватив курган фронтовой атакой, французы получили возможность успешно его оборонять, потому что Малахов был редутом, а не люнетом, — он был со всех сторон укреплен и огражден глубоким рвом. В штурм 6 (18) июня, как сказано в соответствующем месте, это обстоятельство спасло Малахов, потому что прорвавшиеся на Корабельную сторону и обошедшие таким образом Малахов с тыла французы не могли никак в него прорваться. А 27 августа это же именно обстоятельство погубило Малахов курган: быстро с тыла подошедших русских резервов было более чем достаточно, чтобы выбить французов, если бы тем удалось прорваться на курган. Через узкий мост, перекинутый над глубоким рвом, французам очень удобно было расстреливать убийственным огнем с занятого ими бастиона всякого, кто пытался вступить на этот мост.

Все это время — от полудня, когда начался общий штурм, до 4-го часа дня Пелисье получал сведения о повторных штурмах англичан на 3-й бастион. Неся потери, англичане, добравшись до рва, перебросили мостики и по приставленным лестницам стали взбираться на бруствер. Сначала они оттеснили было две роты Владимирского полка, но на них бросились три свежие роты (одна Селенгинского и две Якутского полков), и после кровопролитной рукопашной схватки англичане были сброшены в ров. Отсюда они были выбиты несколькими десятками вызвавшихся на опасное дело охотников. После этого англичане с новой большой колонной устремились на 3-й бастион — и снова были отбиты. Отдохнув, в третий раз англичане храбро и стойко пошли на штурм — и опять были отброшены. Не успели окончиться эти упорные атаки на 3-й бастион, как начались одно за другим нападения на шесть батарей левого фланга (между батареей Жерве и 3-м бастионом). Но все эти шесть атак одна за другой были отбиты. В эти часы русские войска превзошли самих себя.

Атака на 5-й бастион и на находившееся рядом с ней небольшое укрепление (люнет Белкина) была поддержана колонной около 10 000 человек. Подольский полк штыками отразил это нападение. Неприятельская колонна, совсем расстроенная, с тяжкими потерями, бежала. Сейчас же после этого двум последовательным атакам со стороны французов подвергся редут Шварца — и тут штурмующие во время первой атаки были перебиты почти полностью (кроме 153, захваченных в плен), а во время второй были отброшены с очень тяжелыми потерями. И до и после этих штурмов правого фланга русской обороны укрепления этого фланга подвергались усиленной бомбардировке с моря, со стороны сначала шести, а к концу боя девяти военных судов неприятеля.

Замечательна была оборона редута Белкина, соседнего с редутом Шварца. Французы под начальством полковника (Берг ошибочно пишет: генерала) Трошю в количестве до двух тысяч собрались у обрыва перед спуском в ров редута. Между тем именно в этом месте Белкин в свое время заложил мину из четырех гнезд с 16 пудами пороха. Электрический провод соединял мину с редутом. Мина была взорвана, и французы, потеряв множество людей убитыми и ранеными, отхлынули назад. Но 200 человек все же бросились в ров и оттуда на бруствер. Поражаемые огнем редута Белкина и соседнего 5-го бастиона, французы были разгромлены: 6 офицеров и 78 нижних чинов были взяты Белкиным в плен.

Артиллеристы с других бастионов и батарей левого фланга продолжали обстреливать Малахов курган, хотя не было возможности таким путем отнять его у французов. Одним удачным попаданием русской бомбы был взорван ящик с патронами, и множество французов было перебито или переранено. Но генерал Мак-Магон (впоследствии маршал и президент Французской республики) потребовал после этого новых и новых подкреплений и продолжал непоколебимо оставаться на кургане. Знаменитая легенда говорит, будто бы Мак-Магону велено было в разгаре боя покинуть курган, и он будто бы ответил: «я тут нахожусь — я тут останусь» (j'y suis — j'y reste)». Ничего подобного не было и быть не могло: главнокомандующий Пелисье не только не давал бессмысленного приказа покинуть Малахов, но послал Мак-Магону в помощь два батальона гвардейских зуавов и один за другим несколько сильных отрядов гренадер и волонтеров императорской гвардии, а к концу дня — значительную часть бригады Вимпфена. Пелисье посылал Мак-Магону гораздо больше войск, чем тот требовал. Пелисье прекрасно понимал колоссальное значение Малахова кургана и уже отчетливо сознавал свою ошибку 6 (18) июня, когда он недостаточно энергично повел атаку на Малахов. Сначала (вскоре после занятия кургана) у Мак-Магона было 5000 человек, несколько позднее — около 8 или 10 000 отборного войска с большой артиллерией.

Но Мак-Магону, прочно утвердившемуся на Малаховом, доложили о странном явлении: обнаружилось, что какие-то русские таинственным способом проникли на бастион, засели под каменной аркой и оттуда стреляют во французов. Сначала французы даже не могли сообразить, как потом они рассказывали, откуда на них сыплются пули. Так как их обстреливали очень усиленно извне, то им и в голову не приходило, что обстрел идет еще откуда-то, с совсем близкого расстояния. Это были 30 человек из Модлинского полка с тремя офицерами — Юньевым, Данильченко и Богдзевичем и двумя кондукторами морской артиллерии — Духониным и Венецким. Но догадка французов была неправильна. Эта кучка храбрецов вовсе не проникла на курган извне, — да и как она могла бы проникнуть, когда горка была в этот день совершенно недоступна? Они просто не ушли, когда русский гарнизон был вытеснен французским натиском с кургана. Как только, уже к концу битвы, отчаявшись в возможности выбить французов, русские батареи и стрелки прекратили стрельбу, — естественно, французы сейчас же открыли этого своего таинственного «внутреннего врага», потому что кучка модлинцев, скрывшихся под аркой и за стенкой, продолжала стрелять. Зуавы бросились под арку — и были подняты на пики. Было ясно, что прямым нападением ничего не поделаешь, — так удачно эти герои устроились и такой узкий вел к ним ход. Они находились как раз над пороховым погребом. Когда Мак-Магон это узнал, он отдал приказ «обложить башню фашинником и зажечь, чтобы выкурить наших, как они выкуривают арабов»[1228]. Пришлось, конечно, Мак-Магону отменить приказ, чтобы не взлететь всем вместе на воздух. Только обстрел гранатами положил конец этому фантастическому по своему героизму сопротивлению 30 человек 15-тысячному войску в недрах прочно занятого неприятелем Малахова кургана.

На батарею Жерве французы произвели нападение не с фронта, а отчасти с левого фланга, отчасти же с тыла. Атаковавшие шли не со стороны линии французских траншей, а с Малахова кургана, над которым уже развевалось трехцветное французское знамя. Зуавы, сбежавшие с Малахова кургана и ринувшиеся на батарею Жерве, заняли только левый фланг батареи, и никакими усилиями французам не удавалось до самого вечера выбить Казанский полк с правого фланга батареи. Французское командование послало в помощь зуавам гвардейский стрелковый батальон, но казанцы не сдвинулись ни на пядь. Мало того: поражаемые и с левого фланга Жерве и с Малахова кургана убийственным огнем, русские солдаты и офицеры стали уже переходить к штыковым атакам. Ими овладела такая горячка боя, какую можно только себе вообразить. «Часто мы рвались в штыки, бросались вперед и оттесняли передовые толпы французов, — говорит участник боя за батарею Жерве Вязмитинов. — Мы не отдавали себе отчета в цели наших атак и не спрашивали себя: был ли вероятен какой-нибудь успех. Мы рвались вперед, опьяненные пылом боя и забывая, что пытаемся овладеть тем самым местом, с которого за полчаса перед тем сошли, по невозможности на нем держаться… Для человека, не отуманенного свалкой, была бы ясна сумасбродность наших порывов, но мы не думали о том, были ли наши действия целесообразны или бесцельны. Одно время мы даже порывались, сломив бывших против нас зуавов, ворваться на Малахов курган, и нам в голову не приходило то, что четырем или пятистам человекам почти так же невозможно выбить оттуда несколько тысяч французов, как невозможно сшибить фуражкою Исаакиевский собор». Трупы русских и французов устилали всю землю: «Небольшое пространство между траверзом и бруствером было сплошь залито кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывавшею землю, образовала какое-то тесто… буро-красного цвета». Солдаты удивляли даже тех, кто привык к их героическому поведению. Нужно перечитать литературу воспоминаний о 27 августе, чтобы понять, что в этот страшный день самые отважные офицеры все-таки еще казались солдатам слишком осторожными. Вот кучка офицеров толкует о своем безумном, несбыточном предприятии: не попытаться ли все-таки ворваться на Малахов курган: «В наши слова внимательно вслушивался молодой статный солдат. В его ясных, красивых глазах светилась жадная готовность следовать за нами на самое опасное и самое безрассудное предприятие»[1229]. Это был Чеснович — лучший стрелок в полку. На курган не пошли, но через несколько минут Чеснович уже лежал мертвым.

«Никто не ожидал и не думал, что в Севастополе загремит самая могущественная числом и калибром орудий артиллерия, подобной которой никогда не бывало при обороне крепостей», — признавались союзники во время бесед с русскими уже по окончании военных действий, перед самым заключением мира в 1856 г.[1231] И уже в самом начале осады «союзники были изумлены силой верков, сооруженных Тотлебеном с столь удивительной быстротой, — и надежды их на результаты действия осадной артиллерии ослабели»[1232].

Масса раненых загромождала все подступы к укреплениям.

Ни при Меншикове, ни при Горчакове врачам не удалось добиться организации должного ухода за ранеными. Только к концу войны, во второй половине 1855 г., положение улучшилось вследствие настойчивых и энергичных ходатайств и глубоко продуманных мероприятий Н.И. Пирогова, ставшего во главе организации военно-санитарной части.

Вот что творилось, по свидетельству Пирогова, весной, как раз когда шла бомбардировка города и кровопролитная борьба за Селенгинский, Волынский редуты и за Камчатский люнет: «В одну ночь в апреле 1855 г. я получил приказание из штаба перевести всех раненых и ампутированных после второй большой бомбардировки города из Николаевской батареи на Северную сторону… Можно себе представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле по трое и по четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все и под ними и около них было насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении и им приходилось попасть в лужи. Больные дрожали, стуча зуб о зуб от холода и сотрясательных знобов; у многих показались последовательные кровотечения из ран; врачи и сестры могли помогать не иначе, как стоя на коленях в грязи. По 20 и более ампутированных умирало каждый день, а их было всех до 500 и немногие из них пережили две недели после этой катастрофы. Было сделано строгое расследование, больных положили на койки, положили на двойные матрацы, но прошедшего не воротить и страшная смертность продолжалась еще недели две после»[1233].

И заметим, к слову, что даже при этих отчаянных условиях великому русскому хирургу и организатору удалось провести счастливое новшество — создание специальных, прежде неизвестных, летних помещений: «Мы в этом отношении опередили Европу. Только теперь мы начинаем находить себе подражателей (в берлинском госпитале и др.)»[1234].

Шесть отчаянных приступов французов и англичан буквально на всех пунктах при громадной оборонительной линии были отбиты русскими с огромными потерями для неприятеля. Генерал Риве, начальник штаба 1-го французского корпуса, был убит; генерал Бретон был убит сейчас же после Риве; знаменитый генерал Боске тяжело ранен, генерал Мароль убит картечью, и его тело было не скоро разыскано под грудой трупов французских солдат; генерал Сен-Поль, сделавший отчаянную попытку снова броситься на батарею Жерве и ближайшие к Малахову кургану укрепления, пал при полном крушении своей попытки. Со всех сторон к Пелисье мчались гонцы с известиями о новых и новых потерях. Полковник Корнюлье, одна из надежд французской армии, был убит вместе со всеми почти офицерами батальона гвардейских егерей, которым он командовал. Остатки полуразгромленного батальона были отброшены нашими войсками. Генерал Понтеве, один из лучших, какими располагал Пелисье, пал под русской картечью, пытаясь собрать и привести в порядок для нового штурма свою расстроенную часть.

Англичанам по общей диспозиции штурма было поручено овладеть 3-м бастионом, тем страшным «Большим Реданом», перед которым они так долго, месяцами стояли и взять который неудачно пытались (с тяжелыми жертвами) 18 июня. Теперь им нужно было пробежать 200 метров, чтобы взобраться на парапет укрепления. Со страшными потерями (ров был просто засыпан трупами, лежавшими в несколько рядов) англичанам удалось добраться до парапета, но тут они были встречены, по единодушным показаниям, «ураганом огня», и после длившихся целый час усилий английские войска были отброшены русским огнем обратно, и их остатки спаслись в своем лагере, потеряв при отступлении много новых жертв, потому что им пришлось пробежать обратно те же 200 метров, спотыкаясь о бесчисленные трупы ранее павших товарищей.

Генерал Симпсон, английский главнокомандующий, знал, что Пелисье в эти самые часы предпринимает в целом ряде пунктов новые и новые атаки, чтобы, невзирая на первые неудачи этого дня, все-таки выбить русских. Потому ли, что французские повторные атаки решительно всюду терпели неудачу, или по иным соображениям, но Симпсон решил нового приступа сейчас не делать. Он счел за лучшее (как он писал в своем докладе военному министру в Лондон 9 сентября) отложить новую попытку овладения «Большим Реданом» на следующий день, т. е. на 8 сентября. В этот момент, — что бы ни говорили и ни писали впоследствии французские и английские историки, — не только Симпсон, но и сам генерал Пелисье вовсе еще не был уверен в конечном успехе дня. Ведь в руках штурмующих оставался пока только Малахов курган, и никто не знал, во-первых, останется ли Малахов курган до конца дня в руках Мак-Магона и его бригады или русские выбьют их оттуда, а во-вторых (это точно известно), Пелисье не был уверен в том, что Горчаков отдаст приказ об отступлении русской армии на Северную сторону, если даже Малахов останется за французами. Доклад Симпсона военному министру — одно из многочисленных документальных доказательств, что в неприятельском лагере еще в середине дня 8 сентября считали несомненным, что сражение будет продолжаться и на другой день. Когда уже в 5-м часу дня русские орудия своим огнем взорвали французскую батарею из шести орудий, склад и снаряды этой батареи, стоявшей на куртине около Малахова кургана, то эффект от этого взрыва был колоссальный: французы не сразу удостоверились, что эта катастрофа не заставит их бросить Малахов курган. По рядам штурмующих пронесся слух, что русские сейчас взорвут минами курган. Взрыв причинил тяжелые потери дивизии Ламотружа. Сам генерал Ламотруж был найден изувеченным под трупами своих солдат и обломками батарейных орудий.

Буквально все бастионы и отдельные батареи подверглись приступу в этот день, но все атаки были отбиты. Когда русские отбили 2-й бастион, то французы потеряли при этом до полутораста человек убитыми, ранеными и пленными, в том числе 29 штаб- и обер-офицеров[1235]. Новые и новые атаки принесли французам новые и тяжкие потери. На 2-м бастионе были убиты и два генерала (из лучших во французской армии) — Мароль и Понтеве. Тяжелые и бесполезные жертвы понес неприятель при повторных попытках овладеть и другими бастионами.

Но выбить французов из Малахова кургана не удавалось. Храбрец Хрулев пошел выручать курган очень скоро после того, как курган был занят. Ему и идущим за ним егерям удалось переколоть несколько сот французов на подступах к Малахову кургану. Он домчался до горжи — единственного узкого прохода в три сажени шириной на Малахов и замедлил движение: горжа почти в человеческий рост была завалена трупами русских и французов и жестоко обстреливалась со всех сторон французскими орудиями. В этот момент пуля ранила Хрулева, оторвав у него палец. Прижимая другой рукой рану, Хрулев двинулся дальше, но тотчас же упал, контуженный гранатой. Когда Хрулев выбыл из строя, команда перешла через некоторое время к генералу Юферову, который решил штурмовать горжу и прорваться на курган. Вызвали охотников: их оказалось столько, что Юферов нашел возможным разделить их на два отряда и дать им два задания для одновременного выполнения. Над одними начальство было вручено ротмистру Воейкову, над другими — капитану Ильинскому. Воейков должен был напасть на горжу с одной стороны, а Ильинский — с другой. Но не успел Ильинский доехать до места назначения, откуда должен был начать дело, как узнал, что убит генерал Юферов. А спустя несколько минут пал и Воейков. «У горжи обрадовался чистый бруствер из мертвых тел», — говорит очевидец. Губить дальше солдат было абсолютно бесполезно. Генерал Лысенко, принявший команду после гибели Юферова, уже не возобновлял его попытку. Впрочем, командовать ему пришлось недолго: он упал, тяжело раненный.

Горчаков решился. Он дал приказ взорвать укрепления и склады и оставить Южную сторону Севастополя.

Уже садилось солнце, когда вдруг генерал Пелисье получил донесение с французского фрегата, наблюдавшего за Севастополем с моря: русские войска проходят через мост на Северную сторону. И очень скоро после этого сообщения один за другим начались оглушительные взрывы на всех русских укреплениях. Эти взрывы производили сами русские войска. Тогда — и только тогда — Пелисье понял, что Горчаков решил оставить город. Для французов это явилось в тот момент неожиданностью.

Не следует забывать, что у главнокомандующего французской армии почти до самого вечера и не могло быть особенно победоносного настроения. Он, правда, еще не знал тогда, что эти 4 часа стоили французской армии (даже по явно неверной, сильно преуменьшающей потери официальной оценке) 7550 жертв, в том числе пяти убитых и десяти раненых генералов. Но что жертвы огромны, что лучший из французских генералов Боске тяжело ранен и что самые дельные полковые командиры перебиты, — это он уже к 5 часам дня знал очень хорошо. И однако вовсе не это озабочивало и приводило в нервное состояние генерала Пелисье. Раздражен и смущен он был в эти предвечерние часы другим. Ведь когда в позднейших телеграммах говорилось, что «шесть приступов было отбито и только Малахов курган остался за французами», то читатели понимали дело так: после шести неудачных приступов французы произвели седьмой, удачный, и взяли наконец Малахов курган. А Пелисье к 5 часам этого дня видел пока все события совсем в ином свете: он знал, что именно только первый приступ и удался, что все последующие приступы были победоносно отражены русскими и что он сам и его английский коллега Симпсон прекратили битву, успокаивая себя и свои штабы тем, что завтра можно будет продолжать. Да и прочность положения Мак-Магона на Малаховом кургане представлялась весьма сомнительной. Когда произошел упомянутый выше страшный взрыв, уничтоживший французскую батарею, стоявшую около Малахова кургана, то ведь паника овладела вовсе не только рядовыми французской армии, в первый момент подумавшими, что русские взорвали Малаховский бастион: испуган был и сам Пелисье, редко в течение своей долгой боевой жизни пугавшийся. Упорно держалось в армии союзников предание, будто именно в этот момент Пелисье послал было Мак-Магону предложение эвакуировать Малахов курган и будто именно тогда Мак-Магон произнес свою историческую фразу: «я тут нахожусь — я тут останусь (j'y suis — j'y reste)». И этому преданию все верили во Франции, хотя в официальные отчеты о событиях 3 сентября, конечно, из всех этих сомнений и колебаний ничего не попало и, как уже замечено мною в другом месте, Пелисье и не думал посылать подобный приказ.

Но вот по французским траншеям пронесся (еще до того как Пелисье получил определенное донесение) первый слух, неожиданный настолько, что ему не сразу поверили: русские переходят через длинный мост на Северную сторону.

Русские войска, последовательно взрывая все укрепления, шли к переправе. Они шли молча. «Трудно описать, что происходило в эти мгновения в душе защитников Севастополя… Испытываемые чувства невольно вырывались наружу, у многих навертывались на глаза слезы. Другие, в особенности старики-матросы, рыдали, как дети… Ядра и бомбы то и дело падали в воду по обе стороны переправы… Погода стояла тихая; на небе светились звезды, меркнувшие перед ярким пламенем горевших зданий и укреплений и перед не менее ярким блеском светящихся ядер, пронизывавших небесный свод по разным направлениям… Тихо, без шума и толкотни шла вся эта масса: до того сильно было впечатление переживаемого. Как много величественного и поражающего своим внутренним трагизмом было в этой картине!»[1236] — вспоминает очевидец и участник.

Солдаты угрюмо и молча покидали Севастополь. А моряки кое-где выражали протесты. Тень Нахимова стояла перед ними: «Нам нельзя уходить, мы никакого распоряжения не получали; армейские могут уходить, а у нас свое, морское начальство; мы от него не получали приказания; да как же это Севастополь оставить? Разве это можно? Ведь штурм везде отбит; только на Малахове остались французы, да и оттуда их завтра прогонят; а мы здесь на своем посту!..» — «Ну, и сидите тут, пока неприятель заберет вас, ведь говорят вам, что Севастополь очищают». — «То есть, это значит — отдают неприятелю, об этом мы не слыхали. Армейское начальство этого не может разрешить, потому что у нас здесь все морское, доки, магазины, мало ли еще чего. Мы здесь должны помирать, а не уходить; что же об нас в России скажут?»[1237] Штурман, сказавший это, был воспитан Нахимовым и знал, что Павел Степанович не велел уходить, и Горчаков («армейское начальство») не мог успокоить его душевного смятения…

Последние отряды переходили на Северную сторону. Начали разводить мост, и Горчакову доложили, что ему подан катер. «Князь, подходя к пристани, видимо старался поддерживать бодрость… Но бодрость его, по мере схода по двум уступам лестницы, заметно его покидала, и, приблизившись к катеру, он взглянул на чистое ночное небо и сказал по-французски, чтобы не быть поняту присутствующими матросами «Я вижу мою несчастную звезду! (je vois mon de malheur)»»[1238]. Севастополь пылал. «Ужасно, генерал, ужасно!» — сказал Горчаков, схватив за руку Коцебу.

Последним ушел из Севастополя прославившийся многими подвигами генерал Хрущев в сопровождении капитана Воробьева. Неприятель два дня не решался вступить в город. Только на Корабельной виднелись отдельные небольшие группы французских солдат. Лишь 29 августа (10 сентября) неприятель занял Южную сторону.

В ночь с 27 на 28 августа русские потопили шесть кораблей — «Париж», «Храбрый», «Константин», «Мария», «Чесма», «Иегудиил» и фрегат «Кулевичи». Пароходы (их было десять) были затоплены 29 августа, в их числе прославившиеся своими блестящими действиями во время осады «Владимир» и «Херсонес».

Взрывы продолжались ночью и утром 28 августа. Последней взлетела на воздух в 2 часа пополудни 28 августа Павловская батарея.

«Пожары были последствием нашествия обоих Наполеонов. Сгорела Москва, горит необъятным пламенем и многострадальный Севастополь. Зарево пожарища кроваво-красным светом отражается в тихой воде бухты и производит впечатление, как будто вода, земля и небо объяты общим огнем. Частые взрывы пороховых погребов на бастионах и батареях заставляют вздрагивать, как будто от ужаса, каменистую почву родного теперь всей России города, а оглушительный треск пороховых взрывов возвещает миру, что борьба не кончена, а возобновится вновь» [1239]. Таковы были впечатления непосредственного наблюдателя в ночь после штурма.

Быстро наступала южная августовская ночь. Раненый офицер Вязмитинов попросил отстегнуть и опустить полу палатки и стал смотреть на гордую агонию, завершавшую 349-дневную борьбу. Перестрелка прекратилась. За бухтой тянулось сплошное море огня. Дым был так густ, что стоял местами непроницаемой черной стеной. «К глухому гулу взрыва пороховых погребов примешивались какие-то трещащие звуки; воздух раздирался громовым треском разрыва многих сотен бомб и гранат, лопавшихся в подожженных бомбовых складах. Не знаю, было ли то в действительности или это только так представлялось моему горячему воображению — но мне казалось, что в воздухе слышится какое-то клокотанье. Чувствовалось что-то стихийное в том, что происходило тогда передо мною»[1240]. Вязмитинову казалось тогда, что перед ним погибает древнеримская Помпея. Но впоследствии, посетив в самом деле Помпею, он убедился, что «Помпея гораздо менее разрушена». Разрушение Севастополя было полное, «потому что не было примера такой обороны, с тех пор как понятие о нападении и защите возникло в умах человеческих… Каждый квадратный дюйм севастопольской почвы был свидетелем геройского подвига и геройской смерти»[1241].

Вязмитинов был прав, думая, что Севастопольская оборона затмила все, что знала до той поры новая история осадных войн. Но мы знаем теперь и другую Севастопольскую оборону, сияющую блеском еще большей славы, — оборону Севастополя в годы Великой Отечественной войны с фашистскими захватчиками.

Отправив вечером 27 августа царю роковую телеграмму, Горчаков на другой день уточнил ee содержание письмом: «С 24-го утра ядра и бомбы не переставали сыпаться, как град, ежедневный урон наш превышал 2500. Вчера, после адского огня, неприятель двинулся со всех сторон на приступ с огромными силами и был окончательно отбит везде, кроме Малахова бастиона. Тут местность была слишком невыгодна для выбития неприятеля и притом начальники войск генералы Хрулев и Лысенко, двинувшихся на сей конец, были оба ранены. Не оставалось ничего иного, как воспользоваться впечатлением, на неприятеля произведенным мужеством наших, для очищения западной стороны, в которой и без боя мы ежесуточно теряли более 2500 человек. Менее чем через 10 дней почти половина армии погибла бы без сражения, от одного неимоверного огня неприятеля»[1242]{28}.

Старый Ермолов со свойственной ему иронией писал своему другу, кавказскому генералу Бебутову, об оставлении Севастополя: «Для нас было это происшествием внезапным и всех до того поразившим, что мы не могли понять хитрого соображения главнокомандующего и неприятель почти два дня не осмелился войти в город, боясь найти себя минированным. Совсем нет, и даже Корнилова редут, главный пункт, на который устремлены были все усилия, не нашел он нужным минировать. Жестоко обманут был неприятель, и мы отступление признаем за высокое весьма соображение военное. Я по старости лет моих многого уже не разумею»[1243].

В день штурма 27 августа (8 сентября) русские потеряли, по официальным подсчетам, 12 913 человек, французы — 7561, англичане — 3440, итальянцы… 40 человек. Остальной русской армии удалось почти без потерь (если не считать одной сотни человек) перейти на Северную сторону по мосту, переброшенному своевременно через бухту. С 7 часов вечера 27 августа до 8 часов утра 28 августа русская армия переходила через мост, угрюмая, молчаливая. «Не унывайте, а вспомните 1812-й год и уповайте на бога. Севастополь не Москва, а Крым не Россия. Два года после пожара московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские», — писал Александр II Горчакову[1244]. Собранные генералом Хрущевым показания дают несколько иную цифру русских потерь. По его данным, всего выбыло из строя в день 27 августа 11 697 нижних чинов, офицеров и генералов. Союзники считали, что они потеряли 9797 человек, из них французы — 7309, англичане — 2447, сардинцы — 40 человек. Но русские участники дела утверждают, что на самом деле потери союзников в день последнего штурма были гораздо значительнее[1245]{31}.

Русское общество было глубоко взволновано. На славянофилов и близких к ним кругам конец Севастополя произвел самое удручающее впечатление. Сергей Аксаков предался глубокому унынию. Но представитель, так сказать, левого крыла этого направления — Иван Сергеевич Аксаков писал отцу, что он считает справедливой историческую Немезиду: режим николаевщины должен был повести к таким тяжким несчастьям.

Люди далекие и даже прямо враждебные славянофилам не менее их были потрясены громами последнего штурма.

Т.Н. Грановский (скончавшийся 4 октября 1855 г.) доживал последний месяц своей жизни под гнетам ужасающего впечатления, которое произвело на него падение Севастополя. Вся очень мучительная для такой натуры двойственность настроений человека, всей душой любящего свою родину и не менее страстно ненавидящего николаевщину и еще очень живучие николаевские традиции, вся горестная растерянность мыслящего патриота того времени сказались в его словах: «Весть о падении Севастополя заставила меня плакать… какие новые утраты и позоры готовит нам будущее! Будь я здоров — я ушел бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за нее. Душа наболела в это время»[1246].

Гораздо более спокойно и созерцательно воспринимавший события И.С. Тургенев тоже был удручен вестью о катастрофе 27 августа и только желал, чтобы Россия, подобно пруссакам после разгрома их Наполеоном I при Иене, извлекла из севастопольских событий полезный для себя урок.

Бессмертные страницы третьего из севастопольских рассказов Льва Толстого (о штурме 27 августа) вошли, как и первые два очерка, навеки в тот золотой фонд русской литературы, где тогда уже блистало лермонтовское «Бородино» и где еще было место для «Войны и мира». Лев Толстой писал о Севастополе как современник и как непосредственный участник. Другой русский классик не был активным участником событий, но писал, еще находясь под свежим впечатлением от них. Вместе со своим коробейником он тосковал о беде, свалившейся на Россию: «Подошла война проклятая, да и больно уж лиха… Перевод свинцу да олову, да удалым молодцам… Весь народ повесил голову, стоя стоит по деревням…» И уж от собственного имени он говорил о «твердыне, избранной славой». Велик был в его глазах «народ-герой», не дрогнувший до конца, и «венец терновый», возложенный исторической судьбой на Россию под Севастополем, был, в глазах Некрасова, выше любого «победоносного венца». У великого народного поэта севастопольская конечная катастрофа возбуждала непосредственно лишь умиление перед самоотвержением и героизмом людей, боровшихся 11 месяцев под чугунным градом, погибавших там, где и улицы и даже морское дно у берега были вымощены ядрами: «Там по чугунному помосту и море под стеной течет. Носили там людей к погосту, как мертвых пчел, теряя счет…»

У большинства людей тогдашних образованных слоев после первого момента острой скорби и растерянности стало быстро нарастать давно уже накапливавшееся чувство раздражения и негодования против безобразия и разгула, произвола и хищничества, против общих условий государственного и общественного быта, сделавших бесполезными великие жертвы, принесенные севастопольскими героями. Дальнейшее существование николаевщины предстало перед умственным взором сколько-нибудь вдумчивых людей как самая реальная опасность, как угроза национальной независимости. Даже все чисто дипломатические ошибки последних трех лет отошли на задний план перед этим полным и беспощадным осуждением всей внутренней политики самодержавия. Полное единство настроения царило (правда, краткий миг) между Герценом и Иваном Аксаковым, между Кавелиным и Чернышевским, между теми даже, которые были до сих пор и оказались в ближайшем будущем самыми непримиримыми противниками.

Умеренный по своим взглядам, но внимательно наблюдавший современные настроения Д.А. Милютин констатировал также наличие в то время и гораздо более радикального, чем у помянутых лиц, подхода к анализу таких событий, как русские неудачи в Крыму: «Не говорю о тех немногочисленных еще в то время пылких головах, которые, увлекаясь своей ожесточенной ненавистью к тогдашним нашим порядкам, не видели другого средства к спасению России, кроме революции, которые даже на тогдашние наши бедствия смотрели со злорадством, отзываясь о них цинически: чем хуже, тем лучше»[1247]. К сожалению, Милютин в своих записках не уточняет своего интереснейшего именно для этого раннего момента свидетельства, не называет имен, не вдается в подробности.

Но последствия Крымской войны для России и Европы вообще и для революционной общественности у нас и на Западе в частности уже выходят за рамки этой работы. Нам хотелось лишь отметить наиболее характерные настроения в первый момент после получения рокового известия.

Отметим тут, кстати, с какой тревогой правительство отнеслось к немногим, единичным прокламациям революционного характера, попадавшим в его руки. Вот документ, относящийся ко времени, когда уже шли секретные совещания о мире:

Император Александр выехал в Николаев и уже 13 (25) сентября сидел там, не зная, что предпринять. Порой он принимался мечтать о революции, которая была бы так кстати, если бы она случилась (в Париже, конечно): «Из-за границы нового ничего не получал, но по разным сведениям можно ожидать внутренних беспорядков во Франции вследствие дурного неурожая (sic! — Е.Т.) и возрастающего от того неудовольствия в низших классах. Прежние революции всегда почти этим начинались; итак, может быть, до общего переворота недалеко». Так мечтает царь в письме от 16 (28) октября к князю Меншикову. «В этом я вижу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира, с кондициями, совместными с нашими выгодами и достоинством России, я ни от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно других не приму»[1249]. Но Горчаков не разделяет этих «революционных» надежд русского самодержца. «О перевороте во Франции давно уже говорят и нет сомнения, что народ крайне недоволен, — отвечает царю главнокомандующий, — но французы, буйные против слабых правителей и храбрые на поле сражения, весьма робки, когда имеют дело с правительством, их угнетающим. Быть может, что Наполеон их еще долго удержит в железных когтях своих. И посему нам должно готовиться на продолжительную борьбу»[1250].

В сентябре, октябре, ноябре русское командование принимало меры к укомплектованию полков, к созданию продовольственных магазинов, к охране Перекопа, к пристальному наблюдению за неприятельской армией, стоявшей в Севастополе и в соседних с ним портах. Но прежняя неотвязная забота парализовала многое. Как поведет себя в ближайшее время Австрия? Не придется ли защищаться на Днестре, на Буге, на Висле, может, быть, на Днепре, если Австрия при своем выступлении увлечет за собой весь Германский союз? Фельдмаршал Паскевич в конце сентября 1855 г, подал царю записку: «В 1854 г. мы остановили австрийцев только скорым отступлением за Серет и готовностью встретить их с 170 000, в 1855 г. — 200 000 армией, собранной в Польше. До какой степени сосредоточение больших сил в Царстве Польском имело влияние на поступки австрийского правительства, видно из того, что, когда послы английский и французский настаивали на вступлении австрийцев в Польшу, генерал Гесс отвечал, что он не в силах выступить против 200 000 нашего войска, собранного в Царстве. Положение наше теперь таково же, как было тогда…»[1251] Как и всегда, без исключений, прусское правительство, зная, до какой степени обеспокоен Паскевич возможным выступлением Австрии и Германского союза, воспользовалось этим, чтобы шантажировать Россию. Пруссия обратилась внезапно с просьбой продать ей хлеб из военных запасов Царства Польского (по казенной, конечно, цене). Это было и невыгодно и во всех отношениях неудобно для России. Но что же делать? Паскевич согласился: «Для нас весьма важно сохранить дружественные сношения с Пруссиею; канцлер (Нессельроде. — Е.Т.) полагает, что уступка хлеба произведет для нас весьма полезное влияние. Посему я нашел возможность уступить Пруссии до 30 000 четвертей с тем, что изыщу способы пополнить наши запасы, когда будет в том нужда»[1252].

14 октября очень большая соединенная англо-французская эскадра подошла к Кинбурну. Союзники решили овладеть и этим небольшим и очень слабым укреплением, чтобы разом господствовать и над Днепровским и над Бугским лиманами. В Кинбурне было около полутора тысяч солдат и офицеров; начальствовал генерал-майор Коханович. Крепость была старинная, еще XVIII века, выстроенная в свое время турками, и выстроенная очень плохо. 15, 16, 17 октября длился обстрел Кинбурна морской артиллерией союзников. Крепость пыталась отстреливаться, но орудия были маломощные, ядра почти совсем не долетали до неприятеля. 17 октября почти все орудия крепости были приведены к молчанию, а в Кинбурне начались огромные пожары. Со стороны союзников действовала крупная артиллерия 90 военных судов. Речи не могло быть о продолжении сопротивления. 17 октября Кинбурн был занят неприятелем. Но на продолжение действий флота, казавшееся неизбежным и угрожавшее Николаеву, союзники не решились. Русские на всякий случай тотчас же после потери Кинбурна взорвали расположенное вблизи Очакова Николаевское укрепление, защита которого представлялась невозможной. Но и союзники не решились произвести высадку в больших силах и взять город Николаев. Вообще никаких дальнейших последствий занятие Кинбурна не имело. В неприятельской прессе это маловажное событие было раздуто до курьезных размеров. Но отмечалось, что «только русские при абсолютно безнадежных обстоятельствах сумели сопротивляться, пренебрегая опасностью. Кинбурн пал после короткого, но отчаянного сопротивления со стороны губернатора, и, несомненно, Кохановича все истинные московиты (all true moscovites) будут почитать достойным преемником и соперником Ростопчина. Если только губернатор не имел очень хороших оснований думать, что близка помощь, у него нет оправданий, что он вызвал столько кровопролития перед лицом подавляющих, превосходных (неприятельских. — Е.Т.) сил на море и на суше, которые совершенно покрывали (shut) его со всех сторон». Так писал «Таймс» тотчас после события[1253].

Французские газеты были гораздо менее полны самохвальства, чем это вообще было им свойственно, потому что с начала осени уже пробивался новый оттенок тона в отзывах о русских: во Франции многие проведали, что Наполеон III не склонен продолжать войну и что он относится к новому царю без малейшей вражды.

Что касается Александра II, то на первых порах после падения Севастополя это событие, с его точки зрения, нисколько не предрешало конца войны. Напротив, имелось в виду продолжать и продолжать сопротивление. Сохранилась в наших архивах «копия с собственноручной государя императора записки», которую нужно хоть частично привести, потому что она объясняет очень многое в военной и дипломатической истории последних месяцев 1855 г. «Прежнее предположение об укомплектовании Крымской армии дружинами ополчения было оставлено тогда, когда мы надеялись еще сохранить Севастополь. С тех пор обстоятельства изменились. Урон, понесенный войсками нашими в последний период бомбардирования, еще более ослабил их, и, наконец, штурм 27 августа и очищение Южной стороны Севастополя, благодаря плавучему мосту столь благополучно совершенное, освободили Крымскую армию от труднейшей ее обязанности, т. е. обороны Севастополя. Теперь дело должно идти: 1) об охранении остальной части Крыма, если оно окажется еще возможным; 2) об укомплектовании и доформировании войск наших, дабы к будущей весне иметь готовую армию для встречи врагов наших, с которой бы стороны они нам ни угрожали, и 3) об усилении войск генерал-адъютанта Лидерса для обеспечения Южного побережья от могущего быть неприятельского десанта. Удерживать долгое время Северную сторону Севастополя, если бы даже и была возможность, нет никакой цели, ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен. Не полагаю, чтобы союзники решились атаковать нас на Инкерманских высотах, где местность представляет слишком неприступную позицию. То же самое можно сказать и про Мекензиеву гору и про весь фланг занимаемых нами высот. Скорее можно полагать, что союзники будут стараться сделать диверсию на наш тыл, высадив сильный десант или у устья Качи, или у Евпатории, или около Перекопа. Поэтому, имея самостоятельный отряд у Перекопа, казалось бы выгоднее выбрать центральный пункт около Симферополя, с авангардом к стороне Бахчисарая и большой дороги на Алушту. Из сей центральной позиции Крымская армия, имея по меньшей мере около 100 тыс. чел. под ружьем (о подробностях состава сей армии будет сказано ниже) всегда в состоянии будет угрожать правому флангу высадившегося корпуса в одном из трех упомянутых выше пунктов. Нельзя полагать, чтобы союзники могли высадить разом более 40 тыс. человек, следовательно, численный перевес будет всегда на нашей стороне, и, маневрируя искусно, можно надеяться, что всякая попытка десантного корпуса на наш тыл кончится в нашу пользу»[1254].

Такова наиболее важная часть этой записки.

Князь Горчаков обратился к русской армии с воззванием, в котором говорил:

Горчаков настойчиво указывал, что «с падением Севастополя приобретаем подвижность и начинается новая война, полевая, свойственная духу русского солдата… где бы неприятель ни показался, мы встретим его грудью и будем отстаивать родную землю, как мы защищали ее в 1812 году!»

Русская армия в Крыму, по официальному показанию (в записке М.Д. Горчакова о положении дел в Крыму), была равна в сентябре 1855 г. 150 тысячам человек, из которых 115 тысяч находились, после оставления Южной стороны, на Северной стороне города и в окрестностях Севастополя.

Союзных войск было больше, они были гораздо лучше снабжены продовольствием и боеприпасами, и если русские могли, при желании, продолжать войну на полуострове, то подавно в состоянии были сделать это и их враги.

Но ни русские, ни союзники никаких серьезных военных действий в Крыму больше не предпринимали. Союзный флот шарил берега Черного и Азовского морей, были заняты Тамань (до основания сожженная) и Фанагория, была произведена бесцельная бомбардировка Мариуполя. Никаких серьезных попыток нападения на русскую армию неприятель не производил, дело ограничивалось небольшими стычками. Наиболее крупным сравнительно столкновением было нападение генерала д'Аллонвиля на кавалерийский отряд Корфа (17 (29) сентября). Дело кончилось потерей с русской стороны 220 человек. Никаких существенных изменений эти стычки в положение обеих сторон не вносили.

И не наступающее холодное время года было тому причиной, как писали французские и английские газеты. Да и какие же холода в Крыму в сентябре и октябре? Была другая очень существенная причина. Наполеон III после занятия Севастополя не видел особых причин продолжать далекую, трудную, требующую громадных жертв войну. Цели его были достигнуты. Коалиция держав бывшего Священного союза — антифранцузская коалиция России, Австрии, Пруссии, Англии была расколота на куски, разъединена кровью, разрушена жестокой дипломатической борьбой. Реванш за 1812 и особенно за 1814 год был получен. Воевать дальше из-за Польши не хотели ни Англия, ни Австрия, да и Наполеон не очень этого добивался в течение всей войны. А воевать, чтобы разорить русские морские крепости в Прибалтике или чтобы отнять у России Кавказ, — это входило в расчеты Пальмерстона, но решительно было не нужно и даже нежелательно Наполеону III именно потому, что могло слишком усилить Англию. В самом разгаре войны французский монарх делал уже некоторые загадочные шахматные ходы, раздражавшие и беспокоившие Пальмерстона. Например, в начале марта 1855 г., когда только что телеграф известил Европу о смерти Николая, Наполеон III пригласил в Тюильри саксонского посланника в Париже фон Зеебаха, зятя русского канцлера Нессельроде, и поведал ему о своем огорчении по поводу смерти царя и о своем желании хотя бы окольным путем довести до сведения нового императора Александра II о его соболезновании. При этом Наполеон распространялся о своих неуловленных равнодушным светом сердечных симпатиях к покойнику. Зачем он все это проделал — ни в Англии и нигде в других местах в точности понять не могли, но думали, что это, конечно, неспроста. Александр II приказал тогда канцлеру Нессельроде донести через того же фон Зеебаха до сведения Наполеона, что царь очень тронут его поступком и что, со своей стороны, тоже жалеет, что отношения между Россией и Францией прерваны и оба императора не могут сноситься официально. Но ведь это дело поправимое: «мир будет заключен в тот же день, как этого пожелает император Наполеон». Такую инструкцию получил Зеебах для разговора в Тюильри. Но Наполеон еще не пожелал. Пока Севастополь не был взят, о мире не могло быть и речи. Ясно было только одно: что император французов рассчитывает со временем не только мириться с Россией, но и завязать с ней какие-то близкие отношения.

Теперь, после Севастополя, нужно было еще повременить: предстояла кампания Омер-паши на Кавказе, нужно было подождать, чем кончится дело под Карсом. Но продолжать активную борьбу французской армии против русской в Крыму или где бы то ни было в другом месте Наполеон решительно не желал.

Война и в Крыму и на Балтике как бы замерла. Европа в ожидании глядела на Тюильри и на Зимний дворец. А взоры обоих императоров были устремлены на Закавказье.

Незадолго до смерти Николай набросал несколько мыслей о предстоявшей в 1855 г. кампании на Кавказе. Царь считал, что «самой важной невыгодой» войны на Кавказе является ненадежность путей сообщения, соединяющих Закавказский край с Россией. В самом деле, сообщение с Абхазией и Редут-Кале Черным морем стало невозможным с момента появления на Черном море союзного флота. Военно-Грузинская дорога очень опасна и ненадежна как по природным условиям, так и вследствие войны с горными народами. Почти таков же и третий путь, берегом Каспийского моря: во-первых, он годится лишь для сообщения с Дагестаном, а во-вторых, он тоже под ударами горцев. Наконец, есть четвертый путь, который царь признает наиболее важным (и удобным): Каспийским морем, в Дербент, Баку и к устью Куры. Но чем важнее и незаменимее этот путь, тем внимательнее должно отнестись к обороне города Баку. Пока война идет только с турками, до той поры оборона Закавказья может проводиться успешно, тем более что у России есть близ турецкой границы «единственная крепость за Кавказом, которая заслуживает сего имени, — Александрополь». Но так как положение очень осложнилось бы, если бы пришлось потерять Тифлис, то Николаю кажется, что лучше всего было бы с «главными силами направиться на Дагестан и Баку» и здесь создать важнейший узел обороны в надежде также и на антипатию, которая существует между населением Дагестана и турками. Все это — в предположении, что Персия не выступит…[1255]

Еще в 1839 г. Николаю пришлось случайно узнать правду о так называемых укрепленных постах на кавказском берегу Черного моря. Но от этой правды он отмахнулся. «Как понимаешь ты Черноморскую береговую линию? Она меня очень интересует, — спросил Николай кавказского офицера, который ему представлялся после своего освобождения из плена у Шамиля. Тут не было свидетелей, и надо же было государю хоть раз правду узнать насчет этой пресловутой линии. Боюсь, отвечал я, — что береговая линия не оправдает ожиданий вашего величества. Укрепления малы, гарнизоны слабы, изнурены болезнями, едва в силах обороняться от горцев, которых не они, а которые их держат в постоянной блокаде. Кроме того, в случае европейской войны, при появлении в Босфоре любого неприятельского флота, окажется необходимым снять всю линию: в горы гарнизонам нет отступления, и ни одно укрепление не в силах выдержать бомбардировки с моря». — Государь махнул рукой. «До этого далеко, нечего и думать!»[1256] Он вспомнил об этом в 1853 г., когда доложили, что «башибузуки» вырезали гарнизон форта св. Николая…

Укрепления Черноморской береговой линии были сняты еще в феврале 1854 г., как Новотроицкое, так и Тенгинское: гарнизоны и жители выселены, орудия заклепаны, порох затоплен, здания взорваны или подожжены. Но Анапу и Новороссийск решено было в спешном порядке укрепить и защищать. Однако легче было приказать доставить орудия и создать почти несуществовавшие укрепления, чем на самом деле это выполнить. Очень мало успели сделать и для защиты Анапы и для защиты Новороссийска. 8 (20) января 1855 г. союзники, на двух пароходах подойдя к Новороссийску, известили о начале блокады как Новороссийска, так и Анапы. А в последний день февраля 1855 г. произошло нападение на Новороссийск.

28 февраля (12 марта) 1855 г. два фрегата, один бриг, одна шхуна и канонерская лодка, вооруженные в общей сложности 67 орудиями крупного калибра, подошли к Новороссийску и открыли бомбардировку по городу. Канонада продолжалась весь день и всю ночь. Русская артиллерия почти не отвечала. Одновременно горцы толпами, с явно враждебными намерениями стали подходить к Новороссийску. В этом труднейшем положении командовавший гарнизоном генерал Дебу послал трех всадников с запиской к начальнику Черноморской береговой линии в Анапу, прося о поддержке. Из Анапы сейчас же вышел отряд из пяти рот пехоты, четырех сотен казаков и анапского полуэскадрона. Пока этот отряд спешно шел к Новороссийску, неприятельский флот открыл 1 (13) марта вторичную, еще более ожесточенную бомбардировку, на этот раз на более близком расстоянии. Русская артиллерия, очень слабая, деятельно отвечала. В городе пострадали госпиталь, арсенал и много других строений. Одну русскую пушку подбили, другая разорвалась, но оставшиеся орудия продолжали отстреливаться. После марша, продолжавшегося почти сутки, на рассвете 2 (14) марта вспомогательный отряд из Анапы приблизился, наконец, к Новороссийску. Перед самым входом в город отряду пришлось пробивать себе дорогу, отбрасывая толпы горцев.

После того как отряд вступил в город, неприятельский флот снялся с якоря и удалился. Через лазутчиков (из горцев) русские узнали, что союзники решили ввиду прибытия подкрепления отказаться от немедленного десанта и занятия Новороссийска. Но они обещали в скором времени вернуться и уславливались с горцами о будущем совместном нападении на город. Анапский вспомогательный отряд, забрав 330 человек больных, семейства воинских чинов и других лиц, вернулся в Анапу, снова выдержав по пути перестрелку с горцами[1257].

Защищать Новороссийск в случае нового комбинированного нападения с моря и с суши было признано невозможным, и генерал-майору Дебу, потерявшему несколько человек убитыми и ранеными из своего ничтожного гарнизона, было предписано в случае нужды «оставить Новороссийск, истребив все, что не может быть взято, и испортив орудия».

Победа русских под Новороссийском была одержана при самых недостаточных средствах артиллерийской обороны и может быть, по справедливости, причислена к славным ратным подвигам Крымской войны. Но дело этим не окончилось.

Неприятель упорно курсировал у берегов Таманского полуострова, а 12 (24) мая неприятельский флот в составе 75 судов (из коих 50 — паровых) подошел к Керчи, разгромил немногие слабо вооруженные батареи, и на другой день англичане и французы заняли город. Ясно было, что теперь уже Новороссийск и Анапу защитить не удастся никак. Оба города, по приказу генерал-адъютанта Хомутова, были оставлены гарнизонами после взрыва и сожжения укреплений и вывоза всего ценного. Войска, выведенные из Новороссийска и из Анапы, удалось спасти, хотя им грозил, казалось, неминуемый плен.

В развалинах Анапы союзники оставили «князя черкесов» Сефер-бея и турок. Создать из горцев армию Сефер-бею не удалось. Черкесы и другие горные племена (как и сам Шамиль) не доверяли по-настоящему ни гяурам, пришедшим сюда захватить их землю, ни туркам, которые с этими гяурами связались и, очевидно, сами находятся у гяуров в полном подчинении. И никакого Сефер-бея, именующего себя черкесским князем и приехавшего на пароходе из Константинополя, они не знали. Сколько-нибудь путной помощи горцы союзникам, к полному разочарованию последних, не оказали.

Борьба оживилась уже в самом конце войны. 12 (24) сентября была занята Фанагория, затем была эвакуирована Тамань после отчаянного сопротивления десанту со стороны пластунов. Пластунский же отряд успешно и долго оборонял от высаживаемых десантов побережье у Темрюка и у Голубицких хуторов. Попытки Сефер-бея 19 (27) сентября переправиться на правый берег Кубани потерпели полную неудачу. Черноморские пластуны не переставали тревожить неприятеля, молодецки нападая (2 октября 1855 г.) на уже занятую им Фанагорию, колотя его отдельные отряды у Джигитинской батареи, у Варениковского укрепления, отшвыривая горские партии у Екатеринодара. Никаких стратегических или политических выгод эти высадки союзников на Черноморской береговой линии, на Черноморской кордонной линии, все эти занятия развалин небольших прибрежных городков союзникам не принесли.

Но раньше чем перейти к решающим делам Кавказской кампании 1854–1855 гг., нам показалось справедливым вспомнить о невидных, полузабытых подвигах пластунов и других героев русской армии, горсточка которых поддерживала на Кавказе борьбу против неприятеля, в несколько раз более многочисленного, и до и после падения Севастополя[1258].

Но дело должно было решиться не на Черноморском побережье, а в Грузии, Гурии и под стенами Карса.

Напомним, как сложилась общая военная обстановка на Кавказе после русских побед конца 1853 г.

Зима 1853/54 г. прошла в бездействии, если не считать мелких набегов отдельных небольших турецких отрядов на разбросанные русские посты. Но весной до русского командования стали доходить беспокойные слухи об очень больших пополнениях, которые получила анатолийская турецкая армия. Говорили, что она доходит уже до 50 000–60 000 человек и весной намерена взять быстрым налетом Кутаис и Тифлис.

Наступила весна 1854 г. Верховное командование в этот момент находилось в руках генерала Реада. Ему непосредственно были подчинены Бебутов и Андроников. Князь Андроников, командовавший в Гурии, велел Эристову первому напасть на озургетский большой турецкий отряд, именно и угрожавший прежде всего Кутаису. В битве у с. Нигости, происшедшей 27 мая (8 июня), турки были разгромлены, хотя у подполковника Эристова в этот день было ровным счетом два батальона и четыре орудия (были ему даны еще не в комплекте, кроме того, две роты Белостокского пехотного полка, но они в бою фактически мало участвовали, оберегая обоз и сообщения). По данным, доставленным князю Андроникову, у турок было до 12 000 человек, по иностранным показаниям — значительно меньше этой цифры, но, безусловно, гораздо больше, чем у русских. Сейчас же после победы Эристова Андроников со всеми силами, бывшими у него под рукой, бросился на турок. Встреча произошла на берегах реки Чолок. Со стороны Селим-паши была выставлена армия, если и не доходившая до 34 000 человек[1259], то уже во всяком случае, даже по самым умеренным оценкам, раза в два с половиной превышавшая численностью десятитысячный отряд Андроникова. Правда, орудий у нас было больше (18 против трех). Сражение при Чолоке 3 (15) июля 1854 г. окончилось полнейшей, блистательной победой русских. Турки потеряли около 4000 убитыми и ранеными, бросили, при паническом бегстве в конце боя, свои орудия, весь обоз и т. п. Паника охватила их лишь к концу сражения, — вначале они сопротивлялись упорно, пользуясь малейшим прикрытием. Русские потери были (по донесению Андроникова) около 1500 человек, из них убитых 250 человек армейских и 56 милиционеров. Селим-паша еле спасся от плена. Спустя полтора месяца после этой битвы войска генерала Врангеля (действовавшего под командой и в составе отряда Бебутова) напали (17 (29) июля 1854 г.) на Чингыльских высотах, недалеко от Баязета, на турок, угрожавших в этой области Эривани и имевших именно здесь большую помощь со стороны нерегулярной курдской кавалерии. Бой продолжался ровно два часа и закончился полной победой русских.

Разгром турецких войск был завершен долгим, очень кровопролитным преследованием бежавших турок. Этот «баязетский» отряд, можно сказать, исчез без остатка, и лишь спустя некоторое время поспешно посланные из Эрзерума и Батума новые части восстановили положение.

Через два дня после боя генерал Врангель вошел в турецкий город Баязет, где захватил большие трофеи и обильные продовольственные запасы.

Но этими успехами дело не ограничилось. Самая крупная русская победа, закончившая азиатскую кампанию 1854 г. и обеспечившая на предстоящие месяцы осени, зимы и весны русское Закавказье от сколько-нибудь серьезных завоевательных поползновений со стороны турок, была одержана генералом Бебутовым.

Бебутов очень осторожно, после многочисленных разведок и поисков, двинулся по направлению к Карсу, навстречу турецкой армии, вышедшей из Карса к аулу Кюрюк-Дар. Армия турецкая была большая, хотя едва ли достигала цифры в 60 000 человек, которую дают некоторые участники кюрюкдарского боя. Выйдя из Александрополя и перейдя границу еще 14 июня, Бебутов только 24 июля напал на турок около аула Кюрюк-Дар на турецкой территории. Турки не только не собирались бежать обратно в Карс, как думал сначала Бебутов, но, напротив, сами атаковали на рассвете русскую позицию. Сражение было довольно упорное, с критическими для русских моментами. Если турок было и не 60 000, то во всяком случае немногим меньше, а у Бебутова в момент боя было лишь 18 000 человек и 64 орудия. Но к 11 часам утра необычайная стойкость русской армии восторжествовала. Русские перешли от обороны к нападению, — и турки обратились в бегство. Русская кавалерия под начальством генерала Багговута преследовала беглецов почти до самых стен Карса. Около 3000 трупов турки оставили на месте боя, около 1800 человек было взято в плен. Русское командование (Бебутов, Барятинский, начальник артиллерии Брюммер, начальник кавалерии Багговут) действовало несравненно искуснее Зорифа-паши, совсем не сумевшего воспользоваться своими огромными преимуществами[1260]. Некоторые авторы (например, генерал Богданович), доверяя показаниям лазутчиков, считают, что турки потеряли 10 000 человек и разбежалось 12 000, но эти цифры едва ли вполне достоверны. Наши потери, по донесению Бебутова, составляли 3054 человека убитыми и ранеными. Русские захватили около 2000 пленных (Рудаков дает 1800) и 15 орудий. Во всяком случае потери турок были гораздо больше русских потерь. Но решающего значения эти победы, как и вся кампания в Закавказье и Малоазиатской Турции, не имели.

С весны 1855 г. русским пришлось считаться с возможной угрозой со стороны большой турецкой армии, стоявшей недалеко от Александрополя и опиравшейся на мощную крепость Карс. В этой анатолийской армии уже к началу лета 1855 г. турок оказалось до 50 000 человек. Она опиралась на Эрзерум и Карс и имела постоянные и удобные сообщения морем через Батум со всем турецким побережьем Черного моря и с Константинополем. Все проходы через Саганлугский горный кряж были прочно заняты турками и укреплены. При этих условиях и победы при Чолоке и Кюрюк-Даре, и временное занятие Баязета русским отрядом Врангеля, и другие частичные успехи наших войск не могли иметь решающего значения.

Кампания 1854 г. окончилась. Обе стороны остались в выжидательном положении. Русские от этого, конечно, оказались в прямом выигрыше: ведь турецких вооруженных сил было по крайней мере в три раза больше, чем наших, в эту зиму 1854/55 г. Но союзники не хотели и не могли в это время оказать туркам никакой помощи в Азии. Слишком трудное время они сами переживали в эту зиму на Крымском полуострове, и ни весна, ни лето в этом отношении не изменили создавшегося положения вещей. Когда кипела упорная борьба за Селенгинский и Волынский редуты и за Камчатский люнет — от февраля до конца мая 1855 г., когда затем французам и англичанам пришлось оправляться от тяжелого поражения, испытанного ими 18 июня при их неудачном штурме Севастополя, им было не до того, чтобы посылать подмогу туркам на Кавказ. Конечно, лорд Пальмерстон очень хотел бы, чтобы именно на Кавказе русским был нанесен решающий удар, но в эти планы, которые английский премьер вынашивал долго и упорно, он вносил одну поправку, а именно: ему казалось крайне желательным, чтобы на Кавказ были посланы не английские, а французские войска. И на этом сорвано было все дело: Наполеон III совсем не хотел тратить своих дивизий в кавказских горах без малейшей пользы для Франции, только затем, чтобы укрепить против России подступы к Герату и к английской Индии.

Так шел месяц за месяцем. Русские и турки в Закавказье наблюдали друг за другом и выжидали. И зима 1854/55 г. прошла в таком же, почти полном бездействии на этом театре войны, как и предшествующая 1853/54 г.

Наступило лето 1855 г.

В новейшей английской публикации, вышедшей в 1945 г., мы находим любопытный документ, явно говорящий о том, что уже к середине 1855 г. турецкая армия дошла до предельной слабости. Омер-паша, зная, что непосредственно турки никакой пользы под Севастополем не приносят и принести не могут, дает союзникам благой совет попытаться в текущем 1855 г. лишь создать угрозу для сообщений русских с Грузией и этим заставить их отойти от Карса. А затем, не торопясь и аллаху помолясь, прервать все военные действия на Кавказе до весны 1856 г… К этому, по существу сводились все пожелания турецкого воителя в середине июля 1855 г.[1261]

Основным для союзников был вопрос: удастся ли туркам, имея очень крупные силы и такие прекрасные базы, как крепость Карс и в более глубоком тылу Эрзерум, вытеснить русских из Грузии и Гурии? Главной целью русского командования было взятие Карса.

Всю зиму 1854/55 г. турки при деятельной помощи английских инженеров укрепляли Карс, а турецкое командование во главе с Омер-пашой настойчиво домогалось у константинопольского правительства усиленного снабжения крепости боеприпасами, сухарями, сушеным мясом и т. п. Князь Михаил Семенович Воронцов, уже несколько раз просившийся в отставку, болевший на своем восьмом десятке часто и подолгу, вынудил наконец царя отпустить его. Николай, по-видимому, хорошо понимал, что из очень крупных его генералов никто на себя такой обузы не возьмет, если не пообещать ему серьезного увеличения вооруженных сил в Закавказье. Он неожиданно обратился к такому генералу, который, как можно было ожидать, непременно согласится, потому что самое звание наместника и главнокомандующего на Кавказе будет иметь для его карьеры большое значение. Как раз в это время (дело было в конце ноября 1854 г.) в Петербурге оказался командир гренадерского корпуса Николай Николаевич Муравьев. Он служил в Варшаве, у Паскевича, в Петербурге же находился лишь проездом: Николай назначил его командующим войсками в Финляндии, и Муравьев как раз собирался отбыть к новому месту службы, когда ему велено было явиться в Зимний дворец. Царь объявил ему, что желает отправить его не в Финляндию, а на Кавказ, с званием наместника и главнокомандующего. Муравьев не был так знатен, как его предшественник князь Воронцов или как его преемник князь Александр Барятинский и, подавно, как великий князь Михаил Николаевич. Он был вовсе не из той среды, откуда вербовались в XIX в. наместники Кавказа. За ним не было ни боевых подвигов, ни глубокого знания кавказских дел, как за Бебутовым или Баклановым. Словом, это назначение было для него очень значительной улыбкой фортуны и, конечно, он согласился. Но зато и царь прекрасно во всем этом разбирался, и когда новый наместник всеподданнейше заикнулся, что хорошо бы усилить кавказский корпус, его величество поспешил оборвать всякие в этом деле поползновения и заявил о «несвоевременности требования» и невозможности посылать войска на Кавказ ввиду необходимости послать их в Крым. А когда Муравьев заикнулся вторично, то Николай «наконец положительно выразился, что в тогдашних трудных обстоятельствах неизбежно было обходиться теми способами, которые найдутся на месте»[1262]. Графу Орлову или Михаилу Горчакову так ответить было бы нельзя, потому что они отказались бы ехать при таких условиях, но потому-то царь и обратился не к ним, а к Муравьеву.

В самом начале марта Муравьев был уже в Тифлисе (известие о смерти Николая застало его в пути). Турецких войск по всему Черноморскому побережью от Батума до Сухум-Кале было, по соображениям Муравьева, к началу лета 1855 г. около 15 000 человек. Но в близком тылу, в Эрзеруме и вокруг Эрзерума, находилась турецкая анатолийская армия. Около 14 500 из нее было в Карсе, 1500 — в Эрзеруме, около 10 000–11 000 — южнее, у Евфрата. По-видимому, из этого евфратского отряда, по настояниям полковника (потом генерала) Вильямса, в Карс было переброшено несколько тысяч, так что в этой крепости к началу летней кампании было уже около 19 000-20 000 человек. Близ Баязета находилось около 12 000 человек под начальством Вели-паши. Кроме этих регулярных сил, анатолийская армия обладала еще несколькими тысячами башибузуков. Только прослышав о намерении нового русского наместника идти походом на Эрзерум, Вассиф-паша, командир карсских войск, решил было сдать крепость русским, не пытаясь оборонять ее: до такой степени никуда не годилась турецкая разведка, верившая всем слухам о будто бы имеющихся в распоряжении Муравьева громадных силах.

А между тем в начале июня, когда наместник двинулся к Карсу, в его непосредственном распоряжении для действий против крепости было всего 21 200 пехотинцев, 3000 кавалеристов (драгун) и столько же казаков, артиллерия же его состояла из 88 большей частью легких орудий. Было у Муравьева, кроме того, четыре сотни милиции.

Муравьев начал действовать с постепенного охвата Карса и систематического уничтожения всех путей сношений между Карсом и Эрзерумом.

Союзники очень беспокоились. Слишком уже тревожные вести шли из Закавказья еще с конца лета. В середине августа, например, в Константинополе распространился слух, что Карс взят, что русские будто бы вошли в Эрзерум. Во французских посольских кругах столицы Турции были недовольны: «Тут люди в затруднении. Что делать? Где войска? Контингент не готов». В турецкого главнокомандующего французы (когда они говорили «между собой», не для публики) не очень верили: «Сам Омер-паша не очень стремится компрометировать свои военные таланты в Азии, где ощущается во всем недостаток». Где остановится Муравьев, — не ясно (cette pointe o Mouravioff pourrait done ne pas s'arr). Турецкое правительство обратилось к Садык-паше (Чайковскому) с предложением ехать в Трапезунд, но Садык-паша этим не весьма доволен. Кроме того, турки недовольны англичанами и дезертирствуют, — целая тысяча дезертировала. Англичанин Лонгуорс, получив миссию привлечь черкесов на сторону союзников, провалился совершенно, черкесы его от себя отправили. «Черкесы не шевелятся». Есть даже слухи, будто Шамиль заключил соглашение с Россией. Как истый француз, пишущий это донесение посольский чиновник не может не напутать, говоря о русских. Признавая, что Муравьев «застал врасплох» (pris au d) турок, он объясняет это тем, что Муравьев — армянин (sic) и поэтому «хорошо знает тамошние дела и людей». Произведя столь неожиданно Николая Николаевича в армянина, автор письма уже не удивляется тому, что «15 или 20 тысяч турок будут взяты в Крыму и с Дуная и отправлены в Батум, куда проедет Омер-паша»[1263].

Как известно, правило «победителей не судят» применяется особенно усердно именно в военной истории[1264]. Конечная победа над Карсом покрыла славой имя Николая Николаевича Муравьева-«Карсского», и бесспорно правы те современники, которые, подобно М.П. Щербинину, считают, что «падение грозной твердыни, почитавшейся нашими врагами несокрушимой, имело громадное влияние на условия парижской конференции о мире»[1265]. Но не менее справедливо будет признать, что ошибки Муравьева, во-первых, отсрочили победу на несколько месяцев, а во-вторых, стоили русской армии напрасных жертв. Муравьев был «генерал не без таланта», как о нем снисходительно выражается в своих воспоминаниях преображенский генерал Колокольцев. Другие, близко его наблюдавшие, склонны были еще сдержаннее говорить о его стратегических способностях, но были у него и почитатели. Солдаты относились к нему, по-видимому, неплохо. Николай Николаевич по своим свойствам и навыкам не был похож ни на благородного своего брата декабриста Александра, ни на другого своего брата Михаила Николаевича, позднейшего виленского усмирителя. Таким образом, если вспомнить классическое по-своему словцо именно этого виленского Муравьева-вешателя, Николай Николаевич не принадлежал ни к тем Муравьевым, которых вешают, ни к тем, которые вешают. Очень неглупый, упрямый, раздражительный Муравьев попал в преемники Воронцова по капризу Николая I, и ехал он в Тифлис, уже наперед зная, что его считают незаслуженно превознесенным. Знал он также, что есть два генерала на Кавказе, которых единогласно признают несравненно больше его понимающими войну с горцами и турками: генерал Бебутов, герой Башкадыклара, и казачий любимец, генерал Яков Петрович Бакланов, богатырь и телом и отвагой, в конце шестого десятка лазивший со своим вестовым или двумя-тремя пластунами ночью по оврагам и через кустарники под ногами у неприятельских часовых. «Если струсишь, — видишь вот этот мой кулак? Так я тебя этим самым кулаком и размозжу!» — говорил он казакам, которые его обожали и восторгались, что ни разу он никого под суд не отдал.

Новый главнокомандующий не любил Бакланова, уже заранее мог ждать от него дерзостей, но обойтись без него не мог никак.

Предстояло брать сильнейшую крепость Карс, прекрасно укрепленную англичанами.

Первые месяцы совместной службы на Кавказе старого казака с важным гвардейским генералом прошли благополучно, без обид и столкновений, хотя Николай Николаевич очень любил приказывать, а Яков Петрович не имел никакой склонности повиноваться. Все шло ладно до поры до времени.

Из всех генералов своей армии Муравьев больше всего надеялся на Бакланова не только вследствие давней и громкой военной репутации его, но и потому, что Бакланов знал Карс и его окрестности, как никто. Этот начальник иррегулярной конницы, знаменитый на Кавказе казачий генерал Яков Петрович Бакланов еще в конце мая 1855 г. перешел турецкую границу двумя колоннами и сосредоточил свой отряд в Аджан-Кале, севернее Карса. Начались рекогносцировки. После давшей очень важные результаты рекогносцировки 14 (26) июня Бакланов посоветовал Муравьеву приказать штурмовать крепость, предупреждая, что если пропустить эту благоприятную минуту, то она не так скоро вернется. Но Муравьев не решился. Он объяснил причину своей нерешительности в письме к военному министру: в случае неудачи войска отступят, а население Закавказского края «будет готовиться к восстанию», да и со стороны Персии в этом случае следует ждать неожиданностей. Сил у Муравьева было не много. Если бы у него было еще хоть 15 000 человек, пишет он министру, тогда можно было бы, «заблокировав Карс» и не задерживаясь около него, идти прямо на Эрзерум. Но при том положении, какое на самом деле было, оставалось приступить к тесному обложению города и к захвату провианта, который на арбах подвозился к городу из Саганлуга, Каракургана, Бардуза и других мест. Весь июль и август ушел у русских войск на эти нападения, на сожжение заготовленных припасов, на уничтожение фуражиров, выходивших из крепости. В этих атаках почти всегда успех был на стороне русских.

Бакланов и его казаки в конце лета и ранней осенью 1855 г. превзошли самих себя ловкостью и смелостью.

Окружность крепости Карса, подлежавшая полной блокаде, была равна 50 верстам, и притом природа местности была такова, что проведение строгой блокады являлось почти невозможным или, во всяком случае, очень трудно достижимым. Несмотря на все усилия Муравьева и его генералов, все же время от времени в крепость доставлялось продовольствие. Но, конечно, все попытки неприятеля сколько-нибудь правильно поставить фуражировки пресекались в корне русскими разъездами. Генерал Бакланов 18 (30) августа разгромил большой отряд фуражиров, вышедший из города под прикрытием конницы. Через два дня ликвидировал подобную же попытку турок граф Нирод с двумя дивизионами драгун и полутора сотней казаков. Более мелкие попытки повторялись и далее. 22 августа была одержана новая победа, еще более крупная, чем 18 числа: было убито 125 турок, взято в плен около 20. Голод в Карсе становился все чувствительнее. Осень в 1855 г. наступила очень ранняя, для этих широт неожиданно холодная, особенно в горных отрогах. Уже 28 августа там выпал снег. Положение крепости быстро ухудшалось. В турецкой главной квартире в Эрзеруме решено было послать к Карсу подкрепление. Трудно понять, как решились турки на подобное фантастическое дело: надеяться, что небольшому отряду удастся прорваться сквозь русские осаждающие войска, было крайне легкомысленно. Потом выяснилось, что турки были обмануты слухами, будто на Саганлугском горном хребте уже стоят какие-то турецкие войска. Но как могли этому поверить в Эрзеруме? Впрочем, разведка у турок на азиатском театре была из рук вон плоха. Муравьев велел генерал-лейтенанту Ковалевскому идти навстречу турецкому отряду. Ковалевскому было дано 7 батальонов пехоты, 8 эскадронов, 10 казачьих сотен и 20 орудий. Встреча с турецким отрядом, которым командовал Али-паша, произошла у Пеняка 31 августа. Турки потерпели полное поражение и бежали, оставив весь свой лагерь и много пленных, в числе которых оказался и сам Али-паша. Убитыми турки потеряли до 300 человек. В битве приняли участие не только шедшие в Карс войска, но отчасти и вышедшие из Карса с целью помочь Али-паше. У самого же Али-паши было всего 1500 человек регулярной конницы, тысяча башибузуков, несколько сот пехоты и четыре легких орудия. Сопротивление турок было крайне слабым. Ковалевский рассеял отряд Али-паши, не понеся почти никаких потерь. Большие заботы, однако, обступили Муравьева: в русском лагере в первую же неделю сентября появилась холера.

К концу июля Карс был уже обложен войсками Муравьева. Население занятых русскими войсками турецких районов вокруг Карса должно было вносить в пользу стоявшей там русской армии только бахру, т. е. то же, что они вносили в турецкую казну до прихода русских: одну десятую часть хлебного урожая. Жители тяготились главным образом подвозом, так как вьючный скот у них был почти весь отнят турецким командованием и загнан в крепость еще до начала полного обложения Карса. За скот, покупаемый у турецкого населения для продовольствия армии, русские платили, согласно приказу Муравьева, наличным золотом, а не какими-то подозрительными бумажками и расписками, как это было при турецком начальстве. Вообще отношения между русскими войсками и турецким населением установились очень хорошие[1266].

Продовольственная нужда среди карсского турецкого гарнизона росла с каждым днем. В конце августа положение стало почти угрожающим. Командир Вассиф-паша и фактический начальник гарнизона и города английский полковник Вильямс принимали суровейшие меры в борьбе с участившимся дезертирством. Расстрелы следовали за расстрелами. Сильно подняли дух гарнизона два события: 2 (14) сентября в Батуме высадился корпус Омер-паши, приблизительно в 25 000 человек с 10 полевыми орудиями, 20 горными и несколькими мортирами. Омер-паша направился в Абхазию, но в Карсе убеждены были, что Муравьев снимет осаду, чтобы отразить Омер-пашу. Одновременно в Карс пришло и другое радостное для гарнизона известие, принесенное случайно проскочившим в крепость всадником Арслан-агой, что пал Севастополь.

Но восторженное возбуждение вскоре опять сменилось тревогой. Муравьев осады не снял; напротив, осада стала особенно тесной и строгой. Все фуражирские поиски турок оканчивались неудачей, русские разведчики смелели все больше и больше. Но дисциплина в гарнизоне держалась. Доверие к Вильямсу у турецких солдат было полное; они убеждены были прежде всего в его полной честности и мирились с его беспощадной суровостью по отношению к дезертирам. Султан дал ему чин «ферика» (дивизионного генерала) и велел именовать пашой. Вильямс был человек энергичный, с твердым характером, обладавший военным образованием, большой выдержкой и находчивостью. Русские войска он ставил очень высоко.

Но близился момент, когда между главнокомандующим и Баклановым произошло решительное разногласие. До Муравьева уже давно доходили слухи, что турецкое главное командование решило послать на выручку Карса значительные подкрепления. После оставления нами Севастополя эти слухи очень усилились. Было ясно, что приободренные турки будут отстаивать Карс до последней капли крови, да и армия у них поосвободилась. Наконец в первых числах сентября стало известно, что в самом деле в Батуме высажен турецкий десант. 2 (14) сентября Бакланов внезапно был вызван к главнокомандующему.

К удивлению Бакланова, Н.Н. Муравьев объявил ему, что желает штурмовать Карс. Бакланов был на этот раз решительно против штурма и взялся произвести еще новую разведку через пластунов. Две ночи подряд происходили эти опаснейшие разведки. На вторую ночь Бакланов вместе с тремя казаками отправился лично, ползком пробрался мимо турецких часовых и подробно осмотрел батареи. Покончив это дело и благополучно выбравшись из рва, он отправился немедленно в ставку Муравьева. Мнение Бакланова было совершенно категорическим: «Кавалерия… должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее, конечно, останется на месте, и если на Шорах прискачут со мною триста, четыреста всадников, они не принесут ни малейшей пользы». Начался спор. Муравьев показывал лежавший у него план карсских укреплений, а Бакланов говорил, что этот план никакого значения не имеет. «Позвольте предложить вопрос: с какого расстояния осмотрены, сняты и нанесены на этот план карсские укрепления?» — «В телескоп», — отвечал главнокомандующий. — «Значит, на расстоянии семи, а может и более верст?» — «Да. Вы хотите сказать, — быстро перебил меня (Бакланова. — Е.Т.) Муравьев, — что этот план не может быть верен?» — «Более, я удивляюсь, как вы, ваше высокопревосходительство, решаетесь основывать на нем свои предположения, когда на расстоянии какой-нибудь полуверсты зоркий глаз, вооруженный отличным биноклем, меня обманывает»[1267]. Спор обострялся с каждой минутой. Бакланов наконец сказал: «Шорах вы не возьмете и с 15 батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах». Тогда крутой деспотический нрав, свойственный всем братьям Муравьевым, прорвался: «Муравьев медленно приподнялся с места. «Генерал! — сказал он резко, делая ударение на каждом слове. — В ответ на вашу речь напомню вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручаетесь своею головою. Поэтому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности»».

Внимательно наблюдая за Карсом, Бакланов пришел к очень тревожному выводу, что турки уже откуда-то узнали о готовящемся штурме, хотя половина успеха зависела от строжайшей тайны! Бакланов запиской уведомил об этом убийственном открытии самого Муравьева. Ответа не последовало. Поколебался ли Муравьев после спора, — мы не знаем. Но во всяком случае он несколько оттянул дело.

15 (27) сентября[1268] главнокомандующий собрал своих генералов на совещание. Приглашены были шесть человек. Бакланов не получил приглашения. На этом заседании Муравьев даже и не поставил на обсуждение вопроса о штурме. Он только сообщил генералам о предположенной диспозиции, о том, что именно и кому именно он приказывает делать в момент предстоящего штурма. Два участника совещания, генералы Майдель и Ковалевский, совершенно убеждены были, что Бакланов прав и что штурма предпринимать нельзя. И оба промолчали, не решившись возражать, зная из предшествующих разговоров о непоколебимом решении главнокомандующего.

Штурм был назначен на предутренние часы 17 (29) сентября. «Наступал рассвет, а грозная крепость казалась погруженною в глубокий сон: так тихо и безмолвно было на ее батареях. Многим эта зловещая тишина вовсе не показалась зловещею; они рассчитывали, напротив, что турки беспечно предаются сну, и торопились воспользоваться благоприятною минутою». Бакланов, однако, был убежден, что турки отлично обо всем уже осведомлены. «Попомните, — сказал он генералу Базину, — турецкая пехота стоит на валах и молча ждет нападения»[1269].

Штурм в самом деле был встречен страшной канонадой: «Со всех батарей грянул убийственный залп, и неприятельские снаряды с воем и визгом полетели над нашими колоннами». Один за другим три редута под ужасающим огнем были взяты все-таки нашими штурмующими колоннами. Но оставалось взять главное укрепление Вели-Табию, пройдя для этого через глубокую и широкую лощину, отделявшую ее от уже взятого русскими третьего редута. Уже к пяти часам утра вся линия Чакмахских укреплений со всей кавалерией, с 15 орудиями, с двумя турецкими знаменами была взята. «Будь в это время под рукою три-четыре свежие батальона, можно было бы сделать попытку против самой Вели-Табии», — говорят участники боя. Но этих батальонов не оказалось. Генералы Базин и Бакланов посылали к Муравьеву одного адъютанта за другим: подкреплений — и Карс наш! Но Муравьеву неоткуда было их взять: из своей ставки он ясно видел, что Шорах не взят и что генерал Майдель, отчаянно там дерущийся, гибнет, все поджидая резервов, которые уже полностью введены в дело. К Муравьеву примчался от Базина капитан Ермолов (сын знаменитого Алексея Петровича). «Взяли все, что было назначено по диспоцизии, — доложил Ермолов, — теперь дело остановилось; войск мало; мы не можем взять Вели-Табии, но если угодно будет прислать четыре батальона, мы перейдем овраг и через полчаса соединимся с вами на Шорахе. Бакланов и Базин приказали сказать, что головами ручаются за успех предприятия». «Подожди, — сказал главнокомандующий отрывисто. Долго ждал ответа Ермолов. — Скачи скорее назад, — сказал он, наконец, Ермолову, — и скажи Бакланову и Базину, чтобы отступали; у меня огромная потеря, и я не могу овладеть Шорахом».

Сражение длилось еще около трех часов, но надежды взять в этот день Карс не оставалось уже никакой. Начались контратаки турок. Подоспело приказание Муравьева, и русская армия отошла. Из строя в этот злосчастный день у нас выбыло, по официальным (несколько уменьшенным) данным, 4 генерала, 248 офицеров, около 7000 нижних чинов. Убит был один из лучших кавказских генералов — Ковалевский.

Изумительная храбрость, проявленная штурмующими колоннами, не помогла: штурм мог удаться только при гораздо больших силах и, главное, при полнейшей внезапности нападения и неподготовленности гарнизона к атаке. А турки прекрасно знали о готовящемся штурме. Руководитель турецкого гарнизона англичанин Вильямс, видя, что русские идут на Шоpax, снял шляпу и поздравил уже наперед турок с победой, так как считал, что овладеть Шорахом открытым штурмом невозможно.

«На следующий день, — говорит Бакланов, — я сидел в палатке мрачный, подавленный тяжелой скорбью о тех потерях, которые я предрекал, но которые предотвратить было не в моей власти. Наконец, я не выдержал, сел на коня и поехал к главнокомандующему. Муравьев встретил меня сухим и суровым вопросом: «Что вам угодно?» Я вспыхнул и отвечал: «Приехал я только для того, чтобы спросить: кто оказался правым — генерал ли Муравьев или генерал Бакланов?»». Муравьев промолчал. С этой минуты идея Бакланова, что Карс должно взять голодом, восторжествовала окончательно.

Генерал Муравьев уточняет цифру наших потерь 17 сентября: 4 генерала раненых (Ковалевский смертельно); офицеров — убитых 74, раненых 126, контуженных 48; солдат — убитых 2278, раненых и контуженных 4784, без вести пропавших 164, всего нижних чинов, выбывших из строя, 7226. Муравьев утверждает, что многие впоследствии вернулись в строй, так что «настоящей убыли убитыми и изувеченными оказалось не более 4500 человек». Обе стороны сражались в этот день храбро и стойко. Показаний о турецких потерях, сколько-нибудь точных, нет. Вильямс дает такие цифры: 362 убитых и 361 раненых из числа турецкой армии и 101 — из числа жителей Карса. Помощник Вильямса, тоже непосредственно участвовавший в бою, полковник английской службы Лек дает несколько иные цифры и исчисляет общие потери турок в 1393 человека. Н.Н. Муравьев не соглашается ни с первым, ни со вторым свидетельством и утверждает, что турки потеряли не менее 2000 человек. Непосредственно в штурме участвовало около 20 000 русских, а в обороне, по показаниям Лека, до 10 000 турок[1270]. Венгерский майор Кмети, бежавший в Турцию после подавления венгерской революции 1849 г. и участвовавший в защите Карса, не находит слов, чтобы достаточно восхвалить героизм русских солдат и офицеров, бросавшихся с отчаянной отвагой и полным презрением к смертельной опасности на крутые, совсем неприступные высоты под адским огнем неприятеля.

Ликование и в Карсе, и в Константинополе, и в Париже, и в Лондоне, когда получены были вести об отбитом штурме 17 сентября, не омрачалось на первых порах никакими тревожными предчувствиями. Но уже довольно скоро выяснились два чрезвычайно важных факта: турки совершенно не сумели использовать свой успех, а русские нисколько не пали духом. Турецкое начальство, вместо того чтобы подсылать новые и новые подкрепления, удовольствовалось распространением в гарнизоне Карса, в Эрзеруме и во всех частях анатолийской армии известия о таинственной дружине, одетой во все зеленое, которая спустилась с неба в день 17 сентября, а после победы исчезла. И ровно ничего реального для использования победы Вассиф-паша и его верховный начальник Омер-паша не сделали. Но и англичане — Вильямс, его помощники Лек и Тисдель — тоже уверены были, что осада будет теперь снята с Карса непременно. А в лагере осаждающих как раз и проявилось свойство русского народа — способность не смущаться никакими неудачами. Ни малейшего упадка духа не наблюдалось даже там, где этого, по вполне естественным причинам, можно было бы ожидать. «При посещении генералом Муравьевым полевых госпиталей он остался доволен их устройством; но всего более поразил его тот необыкновенный дух, который сказывался между ранеными. Ни стона, ни вопля не было ниоткуда слышно; на приветствия же главнокомандующего в каждой палате страдальцы отзывались бодро и с жаром выражали надежды свои на скорое выздоровление, дабы снова идти на приступ Карса и отомстить туркам за павших товарищей и за случившуюся неудачу. При посещении полков в их лагерях выбегали из палаток, среди здоровых, с подвязанными руками легко раненные офицеры и нижние чины, которые не хотели отстать от своих частей и поступить в госпитали. «Турку, — говорили солдаты, — нельзя с одного раза разбить»»[1271]. Сам Муравьев ни минуты не колебался. Он решил продолжать осаду и взять Карс, смотря по обстоятельствам, либо новым штурмом, либо голодом. Его военная репутация могла теперь быть поправлена только каким-либо большим, бесспорным успехом; это хорошо понимали окружающие его и, вероятно, лучше всех сознавал он сам. Но его большой заслугой является то, что он не внял никаким советам и внушениям о целесообразности снятия осады и движения против армии Омер-паши. Никуда из-под Карса он не двинулся, правильно разгадав своего противника. Если бы в Мингрелии турецкой армией командовал даже не Суворов, а всего только, скажем, будущий герой Плевны Осман-паша, тогда, конечно, после неудачи 17 сентября Муравьеву нужно было бы уходить из-под Карса и перегруппировывать свои силы. Но при Омер-паше можно было не очень опасаться молниеносных ударов. Безмерное самолюбие Муравьева, которое заставило его при подробнейшем описании штурма 17 сентября ни единым звуком не помянуть о предупреждениях Бакланова и о резком споре с ним, самолюбие, побуждающее его скрывать свои ошибки, вместе с тем толкало его, конечно, к скорейшему примирению с этим самым Баклановым. Нрав у обоих был тяжелый, своеобразный и неуживчивый, а кроме того, старый храбрый казак иногда склонен был забывать, что он разговаривает все-таки не с закубанским пластуном, а с наместником его императорского величества, которому не принято заявлять простодушно в глаза, что он говорит глупость, даже если тот и в самом деле высказывает таковую. Но что же делать? Бакланов только и мог теперь подать дельный совет. Ковалевский погиб при штурме 17 сентября, а кроме Бакланова и Ковалевского, около Муравьева с самого начала осады больших военных людей не было: Бебутова он держал вдали от карсского лагеря. Итак, споров с Баклановым уже заводить не приходилось, а следовало в интересах дела волей-неволей мирно сожительствовать двум медведям в одной берлоге.

Теперь уже мысль Бакланова не наталкивалась на возражения. Муравьев решил не повторять штурма, но усилить до крайней степени строгость осады крепости, устроить русские войска на зиму в теплых помещениях, обильно снабдить их продовольствием — и ждать неминуемой сдачи турецкого гарнизона. Бакланов зорко наблюдал за крепостью, стремясь сделать осаду герметической. Казачьи разъезды, поиски, патрули, беспрестанно рыскавшие вокруг Карса, сделали к концу осады совсем невозможной какую бы то ни было помощь осажденным со стороны.

Молодой М.Т. Лорис-Меликов, действуя вполне в духе Бакланова, убедил Н.Н. Муравьева дать ему средства организовать действовавших вразброд добровольцев грузин, армян, азербайджанцев и даже некоторых курдов в большой партизанский отряд, который неутомимо нападал на обозы, пытавшиеся украдкой доставить осажденным продовольствие, и отбивал их у турецких конвоиров.

Уже 20 октября (1 ноября) при речке Ингуре в Мингрелии войска князя Багратиона-Мухранского встретились с Омер-пашой, в распоряжении которого было больше 20 тысяч человек регулярных войск и от 5 до 8 (приблизительно) тысяч башибузуков и местных вооруженных жителей. При этой армии находилось около 40 орудий. У русских было 18 500 человек и 28 орудий. После разведки и перестройки 25 октября (6 ноября) начался бой, разыгравшийся неудачно для наших войск. Потеря, правда, была всего около 450 человек, но Багратион-Мухранский отступил, а вскоре и совсем ушел из Мингрелии. Омер-паша занял город Зугдиди, стоял там в полном бездействии несколько недель, получая одно за другим большие подкрепления, высаживавшиеся в Редут-Кале, независимо от стоявшего в Батуме отряда в 10 000 человек, и не зная, что с этой большой армией (в общем около 50 000 человек) предпринять. Никак он своего успеха не использовал. Как уже было замечено, когда речь шла о Дунайской кампании 1854 г., Омер-паша является классическим примером того, как средний по своим способностям генерал может при благоприятных обстоятельствах искусной саморекламой приобрести (правда, временную и очень шаткую) репутацию талантливого полководца. Его боязливость и недоверие к себе самому и к своим войскам (т. е. к правильности своих суждений и к стойкости своих войск) сказались необычайно ярко именно в этом абсолютном неумении использовать свою, хоть и небольшую по существу, но способную дать крупные результаты победу при Ингуре. Багратион-Мухранский своими неудачными действиями и ненужно-скорым уходом отдал Омер-паше Мингрелию. А Омер-паша, зная, что Карс погибает, вместо того чтобы идти на выручку или организовать большую диверсию, ровно ничего не делал и свел всю свою кампанию 1855 г. к полному нулю. Получив известие о падении Карса (не сейчас, а только спустя девять дней после события), Омер-паша ускорил свое уже и до того начавшееся отступление из Мингрелии. Турки в конце концов, после нескольких стычек, неудачных для них, отошли к Редут-Кале и Батуму. Омер-паша чувствовал себя безопасно только у берега моря, хотя у русских вовсе не было еще сил, чтобы в самом деле прижать его к морю и заставить очистить все Закавказье полностью. Да после падения Карса ему ничего другого и не оставалось, как исподволь готовить войска к уходу домой. Европейские военные люди, давно понявшие истинные размеры дарований Омер-паши, с большой иронией наблюдали его движения, имевшие видимой целью угрожать Тифлису. Германский военный критик и историк похода фон Рюстов высчитал в строгой точности и с немецким педантизмом, что Омер-паша двигался по Мингрелии со средней скоростью в одну тысячу шагов в день и что при подобных темпах он, начав движение на Тифлис 18 ноября 1855 г., тотчас же после падения Карса, пришел бы к Тифлису через один год и три месяца, т. е. в феврале 1857 г. То, что было ясно фон Рюстову, не было тайной и для Муравьева.

Теперь мы уже знаем, что Муравьев безошибочно разгадал все (не очень хитрые) планы Омер-паши. Турецкий главнокомандующий имел в виду испугать Муравьева своим нападением в Мингрелии и одним только этим принудить снять осаду с Карса и спешить на выручку Тифлиса и Грузии. Вся удача зависела от того, испугается Муравьев или нет.

Муравьев нисколько не испугался ни победы Омер-паши над Багратионом-Мухранским, ни вторжения в Мингрелию. Он не отошел от Карса, и это предрешило участь крепости. Чтобы препятствовать движениям Омер-паши, Муравьев отдал соответствующие приказания Бебутову, который прекрасно перегруппировал отряды, предназначенные прикрывать Тифлис и Кутаис и поддерживать в Мингрелии, Гурии и Грузии лояльно настроенные по отношению к России элементы.

Кольцо осады вокруг Карса стягивалось все туже и туже. Жестокий голод царил в крепости. Перебежчиков в Карсе расстреливали при поимке, да немало их погибло и от казачьих аванпостов, потому что казаки не всегда успевали разобраться, кто и зачем идет к ним из крепости. И все-таки число турецких перебежчиков из Карса увеличивалось. Бывало и так, что в русский лагерь приходили женщины с малыми детьми, умоляя накормить их. По приказу Муравьева, им давали однодневную порцию, и они возвращались в крепость (явно с разрешения турецкого начальства). Удостоверившись окончательно, что Омер-паша ни за что не рискнет приблизиться к русской армии, осаждающей Карс, и что, значит, спасения нет, Вильямс посоветовал командиру гарнизона Вассиф-паше сдать крепость вследствие абсолютной невозможности держаться долее. Тот согласился. 12 (24) ноября к Муравьеву прибыл под белым флагом английский офицер, адъютант Вильямса. Генерал Вильямс просил личного свидания с наместником Кавказа. На другой день явился к Муравьеву и сам Вильямс, встреченный большим и блестящим конвоем.

«Я человек прямой и искренний, — начал Вильямс, когда его ввели к Муравьеву, — лгать не умею, не буду хвалиться изобилием продовольствия нашего и не домогаюсь скрыть от вас то бедственное положение, в котором ныне находится гарнизон Карса. Как честный человек, я исполнил обязанность свою до последней возможности, пока в состоянии был это делать, но ныне недостает у меня к тому более способов. Войско изнурено до крайности, мы теряем до 150 человек в сутки от нужды и лишений; таким же образом погибают городские обыватели от голода и болезней. Нам неоткуда более ожидать помощи, хлеба у нас осталось только на три дня». Закончил свою речь генерал Вильямс заявлением о сдаче Карса: «Предоставляю условия на ваше великодушие»[1272].

Крепость сдалась со всем вооружением и гарнизоном. Ценя мужественное сопротивление, как было сказано в письменных условиях сдачи, генерал Муравьев позволил сдавшимся офицерам сохранить свои шпаги. 14 (26) ноября 1855 г. эти условия были формально приняты и подписаны турецким командиром карсских войск муфтиром Вассиф-пашой. Турецкие генералы в Карсе были возмущены поведением Омер-паши, явно оробевшим и отступившим перед встречей с Муравьевым. «Вместо скорой помощи Карсу Омер-паша вздумал маневрировать, а нам от этого приходится теперь сдаваться», — угрюмо сказал один из лучших турецких начальников Керим-паша.

В руки победителей попала крепость (и город) Карс с гарнизоном около 16 000 человек. «Иностранные выходцы», т. е. венгерцы и поляки, сражавшиеся в составе турецкого гарнизона, были, согласно условиям сдачи, свободно выпущены из крепости и удалились в Турцию. Венгерский революционер, майор Кмети, который впоследствии оставил очень интересное описание осады Карса, выпущенный на свободу Муравьевым, первый примчался в Эрзерум и принес весть о падении крепости. Из Эрзерума известие было немедленно переслано в Константинополь, оттуда по телеграфу в Париж, из Парижа в нейтральный Брюссель, а из Брюсселя в Петербург. Таким образом, царь узнал радостную новость косвенно через посредство революционера Кмети раньше, чем получил первый рапорт от Муравьева. Весть, облетевшая весь свет, произвела и у врагов и в нейтральных странах огромное впечатление. Сдача Карса очень ускорила окончание войны, оказав большую моральную помощь русской дипломатии. В руках у русских оказались сильная крепость и турецкая территория. Появилась возможность, в случае начала мирных переговоров, использовать Карс и Карсский пашалык в качестве компенсации и предмета обмена, если России предъявят требования каких-либо территориальных уступок в Бессарабии.

Русские победители — и начальство и солдаты — проявили в Карсе большое великодушие к населению и к пленным.

В конце зимы 1855 г. турки не оставляли надежды возвратить Карс. Но Муравьев крепко держал его в руках.

Ничего не выходило у союзников ни с племенами Черноморья, ни с Шамилем и его наибами вроде Мегмета-Эмина (потерпевшего от русских поражение осенью 1855 г. при попытке вторжения в Карачай), ни с Сефер-беем, занявшим с двумястами горцев Анапу. Мало того, горцы не только к англичанам и французам, но даже и к туркам относились недоверчиво. Взять хотя бы этого Сефер-бея, черкеса, бежавшего еще до войны к туркам, числившегося турецким офицером и вошедшим в Анапу после ее оставления русскими. Он, турецкий офицер, просто-напросто ответил самому Омер-паше, приказавшему допустить в Анапу англичан, что ни за что их туда не пустит. И не пустил. Таково было особенно настроение закубанских горцев. Русские даже с некоторым недоумением наблюдали это очень отрадное для себя явление. Вот как объясняет его покоритель Карса, генерал Муравьев: «При большей опытности и лучшем знании народов, с коими союзники вступали в сношения, они должны были бы рассудить, что горцам, воюющим с нами за независимость, равно противно было всякое иго и что введение порядков, которых они могли ожидать от наших врагов, столько же было бы для них тягостно, как и наше владычество… Шамиль, руководясь, быть может, подобными же мыслями, имел к соперникам нового рода едва ли еще не большее отвращение, ибо он мог ожидать, что мнимые благотворители — союзники, хотя б то были единоверные ему турки, потребуют от него покорности»[1275].

Здесь уместно будет напомнить, что английская разведка даже и не пыталась работать на Кавказе среди грузин, армян, азербайджанцев, так как преданность этих народов России казалась (и была) несокрушимой. Но зато горцев «Черкесии» английские агенты не оставляли своим вниманием. Антирусская пропаганда энергично велась тут англичанами долгие годы с благословения и под верховным надзором британского посольства в Константинополе. Еще в 30-х годах английские агенты проводили среди горцев энергичную пропаганду в пользу Турции, обещая одновременно им военную поддержку английского правительства в борьбе против русских. В тех случаях, когда горские племена принимали решение вступить в мирные переговоры с русским командованием, вмешательство англичан приводило к их срыву. Так, например, в июне 1836 г. натухайцы и шапсуги собрали близ урочища Варданэ большое собрание, на котором обсуждался вопрос о прекращении войны с Россией. В результате этого совещания было принято решение прекратить военные действия и поставить об этом в известность русские военные власти. Но в этот момент среди собравшихся неожиданно появились два англичанина, которые вручили старшинам знамя английского короля и именную грамоту с обещанием покровительства Англии и паши египетского. Это был известный английский агент Белль с одним из своих помощников. Из-за их вмешательства решение горцев вступить в мирные переговоры с Россией было сорвано[1276].

Кроме Белля, деятельно агитировали между горцами присланный под видом корреспондента газеты «Морнинг кроникл» Лонгворт и другие шпионы и агенты Англии. Белль трижды ездил к горцам и всякий раз не один, а с целой «депутацией». Действовали эти агенты в прибрежных горах, а также среди закубанских черкесов. Белль был испытанным маэстро шпионажа, и Маркс недаром отметил слух о том, что Белль участвовал и в организации посылки брига «Уиксен» в декабре 1835 г. с военной контрабандой к берегам «Черкесии»[1277]. Белль и другие английские агенты доставляли горцам боеприпасы в большом количестве, порох, ружья, старались доставить и легкую артиллерию.

Однако, как уже отмечено выше, все эти длительные усилия английских агентов и диверсантов увенчались лишь крайне скромным успехом.

Шамиль все время похода Муравьева на Карс оставался спокоен. Он, помимо всего, не очень и верил в конечную победу турок над Россией и занял выжидательную позицию.

Подвиги русских войск, а также грузинской милиции и пламенный патриотизм, привязанность к родной земле грузинского, армянского, азербайджанского населения помогли отстоять Закавказье, которое, связав большую турецкую армию и разгромив ее, сыграло тем самым очень крупную роль в общем трудном деле отстаивания русской государственной территории от врагов. Не забудем, что если бездарность, гнилость, общая отсталость царизма и дворянско-крепостнического строя, можно сказать, роковым образом подорвали военный потенциал России на всех фронтах этой войны, то, может быть, больше всего приходится сказать это именно о Северном Кавказе и Закавказье. Черноморские казачьи части и прежде всего пластуны береговой и кордонной линии на Северном Кавказе, грузины, армяне и азербайджанцы на юге были в начале войны в значительной мере брошены на произвол судьбы. И в это опасное время они оказались на высоте требований момента. И в рядах милиции и в регулярных полках, которые повели к победе грузин Андроников, армянин Бебутов, казак Яков Петрович Бакланов, народы Закавказья соперничали с коренными представителями России в героизме и стойкости. Неблагодарностью и историческим непониманием согрешит всякий, кто не оценит по достоинству и очень существенную роль, которую сыграл Кавказский фронт в войне 1853–1855 гг., и высокую моральную доблесть, которую обнаружили народные массы Грузии, Армении, Азербайджана в отстаивании родной земли от алчных, захватнических планов Турции, усердно поощряемой союзниками (точнее, англичанами) в самых необузданно-грабительских ее мечтаниях.

Последние выстрелы в эту войну раздались в ночь с 28 на 29 декабря 1855 г., когда население Екатеринодара и войска отразили прочь от города внезапный набег горцев. Но это не было действием, планомерно рассчитанным, а скорее налетом, рассчитанным на мимолетный успех и добычу. Шамиль выжидал событий и не давал общей директивы о наступательных действиях против русских сил.

Шамиль ждал на юге, король шведский Оскар ждал на севере, Франц-Иосиф и Фридрих-Вильгельм IV ждали в центре Европы, — и все они не решались и колебались по одной и той же причине: поздней осенью пошли упорные слухи о каких-то таинственных, крайне секретных сношениях, неожиданно начавшихся между Наполеоном III и Александром II, о том, что вдруг наметилась возможность соглашения и что приближается конец великого побоища.

Напомним в нескольких словах, каково было сцепление фактов, приведших к принятию Александром II прелиминарных условий, необходимых для начала мирных переговоров. Дело было поздней осенью 1855 г., уже после взятия русскими войсками Карса. Русский посол в Вене А.М. Горчаков совсем неожиданно узнал, что венский финансист Сину получил от своего делового контрагента в Париже, главы большой банкирской фирмы Эрлангера (он же, по французскому произношению, Эрланже), сообщение, что граф Морни выражает вполне определенное мнение о желательности начала мирных переговоров с Россией. Обрадованный Горчаков, зная очень большое влияние Морни в Тюильрийском дворце, сейчас же ответил, что Россия пошла бы на мир с полной готовностью, если бы от нее не потребовали согласия на унизительные для национального достоинства условия, вроде отказа от права содержать военный флот на Черном море или вроде территориальных уступок. Морни отвечал, что никто Россию унижать не думает, что нейтрализация Черного моря сама собой со временем может свестись фактически к нулю и т. д. Горчаков обратил внимание Морни на полную возможность установить со временем дружелюбные отношения между Францией и Россией. Не был ли «великий дядя императора» Наполеон I на вершине несокрушимого могущества именно в те годы, когда у него был союз с Александром I? и т. д. Затеялась переписка в очень ласковых тонах. Дело шло на лад, когда внезапно Горчакову велено было из Петербурга прервать сношения с Морни, так как канцлер Нессельроде будет отныне сам вести переговоры не с Морни, а с министром иностранных дел французской империи графом Валевским. Морни, во-первых, был гораздо больше расположен к России, чем Валевский, потому что мечтал о франко-русском союзе, а во-вторых, имел гораздо большее влияние на Наполеона III, чем граф Валевский, — и уж поэтому Горчаков имел все причины от души пожалеть, что вдруг Морни отстраняют от переговоров. А кроме того, Горчаков очень хорошо знал, что такое сам Нессельроде, и это также очень мало могло его обрадовать в данном случае. Дело объяснилось несколько позднее. Оказалось, что саксонский министр фон Бейст, встретив в Германии временно проживавшего во Франкфурте бывшего русского посла в Англии барона Бруннова, предложил ему такого рода комбинацию: он, Бейст, едет в Париж и сообщает там, ссылаясь на Бруннова, что Россия хотела бы на достаточных началах заключить мир. При этом речь будет идти лишь о частном, личном мнении Бруннова. Спустя несколько дней Бейст был принят Наполеоном III, после чего император французов разрешил графу Валевскому тоже «частным» образом разговаривать на эти темы с саксонским посланником в Париже фон Зеебахом. Наполеон III знал, что фон Зеебах женат на дочери русского канцлера Нессельроде. Как только начался этот «частный» обмен мнений между Валевским и Нессельроде, русский канцлер тотчас же и забрал все дело в свои руки, отстранив, как сказано, А.М. Горчакова, в котором уже усматривал своего соперника, которого он всегда не терпел, всячески затирал и которому завидовал. Уже эта замена Морни Валевским, а Горчакова канцлером Нессельроде сильно портила русскую позицию в начинающихся переговорах. Но этим дело не ограничилось. Вконец все было испорчено, как потом говорили, непонятной выходкой фон Бейста, который ни с того ни с сего сообщил о происходящих тайных переговорах не то австрийскому послу в Париже Гюбнеру, не то самому Буолю. Могло быть, что уже до Бейста кто-то выдал секрет австрийскому правительству.

До сих пор никому из писавших о конце Крымской войны современников и потомков не удалось дать доказательный ответ на следующий вопрос: кто именно довел до сведения Франца-Иосифа и графа Буоля о том, что уже с поздней осени 1855 г. между Наполеоном III и Россией затеялись и в большой тайне ведутся через доверенных и, конечно, нисколько не официальных лиц какие-то сложные переговоры? Большинство тогда полагало, что виновата была болтливость кого-то из узнавших о том лиц, и обвиняло Бейста и Нессельроде. Возможно, конечно, что Нессельроде, который, несмотря на все свои негодующие восклицания об австрийском коварстве, все-таки продолжал надеяться на воскрешение «союза» России с Австрией, нарочно постарался как-нибудь стороной, может быть именно через Бейста, довести до сведения Буоля о начавшихся тайных сношениях с Наполеоном в совершенно неосновательной надежде припугнуть его этим и заставить изменить курс своей политики. Возможно и другое: Наполеон III очень не прочь был в это время оказать самое серьезное давление на Австрию, чтобы заставить ее предъявить России ультиматум, и затем Австрия либо принудила бы этим Александра II пойти на мир, либо объявила бы ему войну. Это было вполне в стиле дипломатии французского императора. Во всяком случае одной только совсем случайной чьей-то болтливостью объяснить это дело трудно. Слишком уж большую и скорую услугу оказала эта «случайность» Наполеону III.

Франц-Иосиф решился. Австрийский посол в Петербурге Эстергази явился к Нессельроде и передал ему ультимативное требование: если Россия не изъявит своего согласия на принятие в виде прелиминарных условий мира пяти пунктов, то австрийское правительство принуждено будет объявить войну. Крайним сроком для получения русского ответа ставилось 18 января 1856 г. Таким образом, кроме пунктов о нейтрализации Черного моря, об отказе России от права исключительного протектората над Молдавией и Валахией, о свободе плаванья по Дунаю (что соединялось с потерей части Бессарабии), о согласии России на коллективное покровительство всех великих держав живущим в Турции христианам и христианским церквам, требовалось согласие России и на пятый пункт, крайне неопределенный и именно поэтому очень угрожающий. Этот пятый пункт, присоединенный к прежним, давнишним четырем требованиям, по настоянию Англии и Австрии, давал возможность державам во время будущих мирных переговоров с Россией возбуждать новые вопросы и предъявлять новые претензии «в интересах прочности мира». Таким образом, в присоединении этого умышленно неясного пятого пункта к первым четырем явственно сказывалось стремление врагов расширить свои первоначальные требования до самых произвольных размеров. Срок был поставлен довольно жесткий — 18 января. Оставалось всего несколько дней.

Но как быть теперь, после Черной речки, после падения Севастополя? Продолжать войну было возможно, жизненные центры России не были затронуты, никаких симптомов упадка духа, растерянности, малодушия в армии не наблюдалось. Но было ясно, что хотя физическая возможность продолжать войну еще имеется, однако на победу надежд уже никаких нет и, главное, нельзя вполне ручаться за настроение в тылу. Крепостная масса была и оставалась уже не совсем «спящим» вулканом. Многие, очень многие на верхах переживали этой зимой 1855/56 г. настроения Александры Осиповны Смирновой, которая растерянно металась и либеральничала в переписке с Иваном Аксаковым, когда думала, что война будет продолжаться, — и мигом оборвала с ним отношения, как только разнеслись слухи, что Наполеон III согласен на мир и что царь завел с ним какие-то сношения. По крайней мере Иван Аксаков очень язвительно ответил ей на письмо, в котором Смирнова ни с того ни с сего грубо написала ему, что ничего общего между нею и им в убеждениях нет и не было; Аксаков иронически объяснил, что он вполне понимает внезапную перемену в своей корреспондентке, которую, очевидно, приободрили слухи о мире. Царское окружение, подобно Смирновой, имело основания беспокоиться — продолжение войны могло стать началом бурного крестьянского движения.

Решаясь пойти на мир, Александр вместе с тем вовсе еще не выработал себе в эту зиму твердой линии будущей русской политики. Губительное пристрастие Александра II к Пруссии, к главе прусской реакции — брату короля (и будущему королю) Вильгельму, приходившемуся царю дядей, не умерялось в Александре скорым на подозрения, быстро раздражающимся нравом и недоверчивым умом Николая. Много роковых ошибок в своей политике касательно Пруссии (а затем Германской империи) предстояло совершить Александру II, и реками крови заплатили за эти ошибки последующие поколения русских людей. Уже в 1855/56 г. эта политика стала сказываться: царь все мечтал, что дружественная Пруссия поможет и что непременно нужно устроить так, чтобы эта держава была допущена к участию в переговорах. Александр не хотел признавать, что именно его дядя, принц Вильгельм — противник России и порицает «русофильство» (тоже крайне шаткое и сомнительное) короля Фридриха-Вильгельма IV. Берлин, под шум войны, давно уже был центром антирусских интриг и шпионажа. Такова была единственная «опора» России. И притом от «русофильского» короля шли горячие увещания поскорее кончать войну, с темными намеками, что если война будет продолжаться, то, пожалуй, всей «горячей любви» Фридриха-Вильгельма IV к царю может не хватить на то, чтобы воздержаться от выступления против России.

Александр II в последние годы жизни отца приобщался время от времени к делам внутренней политики, к обсуждению чисто военных вопросов, как организационных, так и стратегических, связанных с ведением враждебных действий против неприятеля. Но дипломатия его не касалась, да и интереса к ней особенно он никогда не обнаруживал. И вот теперь ему приходилось безотлагательно решать грозную проблему: поднять перчатку, брошенную Австрией, и продолжать войну или подчиниться ультиматуму.

Смелости мысли в этой всегда чуждой ему дипломатической области у Александра никогда не было. Его, по существу дела, нелепое заявление, сделанное после смерти отца (о том, что он будет верен принципам Священного союза), вовсе не знаменовало, что он хочет быть каким-то Дон Кихотом и перед лицом вполне определенных неприятельских актов австрийского правительства все-таки будет цепляться за давным-давно выветрившиеся и без остатка исчезнувшие «союзные» отношения с Австрией, которая заключила 2 декабря 1854 г. тесный договор с Наполеоном III, и с Пруссией, которая не сегодня-завтра могла последовать ее примеру. Александр II повторял эти ставшие бессмыслицей слова лишь потому, что продолжал ассоциировать со словами «Священный союз» идею надежной защиты монархических начал от революционной гидры, угрожающей тронам и алтарям. Это, конечно, не помешало царю с полной готовностью отнестись к обозначившемуся после падения Севастополя желанию Наполеона III завязать негласные переговоры. Александр II хотел мира, войну считал проигранной и полагал, что долгое упорство в защите Севастополя и было одной из главных причин проигрыша всей кампании.

Впоследствии Александр II имел случай в точности высказать свою мысль о Крымской кампании. Дело было в 1865 г., когда царь, проездом из Парижа в Ниццу, остановился на несколько часов в Лионе и здесь встретился с маршалом Канробером, который с начала октября 1854 г. до мая 1855 г. был главнокомандующим французской армии под Севастополем. Александр II сказал Канроберу, что незачем было русским так ожесточенно защищать Севастополь, потому что если бы они сразу же его отдали, то сохранили бы в полной неприкосновенности все средства защиты, и обладание Севастополем ничуть не подвинуло бы французов и англичан к победе. Царь приписал русскую неудачу главным образом трудностям, при русском бездорожье, доставлять по ужасной грязи и по снежным сугробам продовольствие и боеприпасы из центра империи в Севастополь. А союзники, напротив, благодаря полному владычеству на море имели постоянный и обильный подвоз.

20 декабря 1855 г. (1 января 1856 г.) Александр II велел явиться в Зимний дворец канцлеру Нессельроде, графу Павлу Киселеву, князю М.С. Воронцову, графу А.Ф. Орлову и графу Блудову. Заседание было открыто царем, поставившим вопрос так. Австрия настойчиво предлагает принять в качестве прелиминарных условий пять пунктов, после чего начнутся мирные переговоры. В случае отказа есть основание опасаться, что Австрия объявит России войну и примкнет к коалиции. Что делать? Поставив вопрос, Александр II приказал графу Нессельроде прочесть приготовленную им записку. В своей записке Нессельроде определенно заявлял, что продолжение войны ни к чему хорошему для России не приведет, что условия после кампании 1856 г. станут еще более жесткими и что нужно мириться, но можно постараться отделаться от опасного пятого пункта, по которому члены будущей мирной конференции могут «в интересах Европы» возбуждать новые вопросы, не предусмотренные первыми четырьмя пунктами. Граф П.Д. Киселев вполне присоединился к Нессельроде. Он прибавил, что новое напряжение, которое потребуется от России, серьезно подорвет ее финансы и экономическое ее положение и может стать опасным для целости империи. В таком же духе высказались и А.Ф. Орлов и прочие члены совещания. С особенной решительностью и убежденностью говорил старый граф Воронцов, считавший новую кампанию против усилившейся коалиции в высшей степени трудным и бесцельным предприятием. Горячую речь против всяких уступок произнес Д.Н. Блудов. Он находился под большим влиянием своей дочери, придворной славянофилки Антонины Дмитриевны, которая с полным непониманием политической ситуации соединяла необычайно азартно высказываемую уверенность в возможности, при должной настойчивости, разгромить всех супостатов и потом объединить славянский мир под русским двуглавым орлом. Испытания 1854–1855 гг. сделали ее сдержаннее, и после смерти Николая она высказывалась уже не так категорически, как прежде. Но все-таки и она, а под ее влиянием и старый граф, отец ее, еще сохраняли многое из недавних иллюзий. Блудов считал, что честь России не позволяет ей согласиться на австрийские пять пунктов, что с Россией союзники и Австрия разговаривают так, как разбойники, напавшие в лесу на одинокого путника, и т. д.

Орлов, Киселев и Воронцов жестоко напали на Блудова. Они заявили ему, что государь их созвал не затем, чтобы выслушивать не имеющие практического значения разные сравнения и фразы, но затем, чтобы узнать их мнение: воевать или кончить войну? Киселев обратил внимание на то, что в случае проигрыша новой кампании Россия может лишиться Финляндии, Кавказа и Польши. Совещание решительно высказалось против Блудова. Решено было ответить, что Россия принимает четыре пункта, но пятый отвергает, а также отвергает всякое урезывание своей территории.

30 декабря 1855 г. (11 января 1856 г.) в Вене А.М. Горчаков сообщил этот ответ графу Буолю. Но тот прямо заявил, что он даже и не перешлет этот ответ в Париж и Лондон, так как там его все равно не примут. Вместе с тем он сообщил о решении Франца-Иосифа: если Россия не примет всех пяти пунктов без оговорок, то Австрия объявляет ей войну. Окончательного ответа граф Буоль будет ждать через шесть дней.

Но на этот раз граф Блудов только горестно сострил, повторив фразу министра Людовика XV после Семилетней войны: если мы не умели как следует вести войну, то остается заключить мир. Это повторялось некоторое время в петербургских салонах, но, конечно, на решающем совещании во дворце ни малейшего впечатления не произвело. Даже если бы граф Блудов имел и очень большой вес при дворе, — а он не имел никакого веса сравнительно с Орловым или Воронцовым, — то и тогда при сложившихся обстоятельствах его мнение никак не могло бы возобладать. Дело было решено бесповоротно.

3 (15) января 1856 г. Александр II приказал явиться в Зимний дворец к 8 часам вечера следующим лицам: князю Воронцову, графам Орлову, Киселеву, Блудову, военному министру князю Долгорукову, великому князю Константину, графу Нессельроде и Мейендорфу. Петр Казимирович Мейендорф, приглашенный в качестве бывшего русского посла в Вене и знатока австрийских дел, оставил сравнительно полное описание того, что происходило в Зимнем дворце на этом историческом заседании. Протоколов не велось. Это совещание в общем было довольно близким повторением предыдущего.

Вопрос был поставлен так. Австрия предлагает принять пять условий, ею предъявленных. Если русское правительство откажется или не изъявит своего согласия до 6 (18) января, то австрийскому послу Эстергази предписывается потребовать паспорта и прервать дипломатические отношения между Австрией и Россией.

Сообщив об этом, царь предоставил слово канцлеру графу Нессельроде. Нессельроде категорически высказался за принятие австрийских предложений. Основания он привел следующие: чем дольше будет длиться война, тем больше будет возрастать число врагов, выступающих против России; шансов на победу нет никаких. Если Австрия примкнет к коалиции, то новые условия, на которых Россия сможет заключить мир, будут хуже предъявленных теперь. Нессельроде напомнил, что и без того союзники не очень охотно согласились с австрийским ультиматумом, считая его слишком мягким. После Нессельроде слово взял князь Воронцов. Старый наместник Кавказа признал условия тягостными для России, но тоже считал, что нет никаких шансов добиться лучших, продолжая войну. А это продолжение потребует огромных жертв и затрат, быть может, потери Польши и Финляндии, полного финансового истощения. Лучше принять мир сейчас, чем быть к нему насильно вынужденными впоследствии.

Третьим выступил граф Орлов. Орлов знал, кто его будет слушать; он знал, что Блудовы, отец и дочь, стараются повлиять на императора и императрицу, передавая им о настроениях в патриотических кругах и убеждая не соглашаться на мир. Поэтому, конечно, Орлов сразу же обрушился на «злонамеренных или невежественных людей», которые представляют возражения против мира. Никакого внимания, по мнению графа Алексея Федоровича, эти возражения не заслуживают. «Масса населения, утомленная жертвами, которых требует война, с радостью примет известие о мире». Правительство не должно ничуть заботиться о разглагольствованиях и возгласах публики (des criailleries du public, — все совещание велось на французском языке). Орлов обращал внимание собрания на то, что ведь еще и полустолетия нет, как Польша и Финляндия вошли в состав Российской империи, что они вовсе еще не так прочно срослись с Россией, и не известно, как на них повлияет дальнейшее возможное расширение военных действий союзников. «По сравнению с такими опасностями, жертвы, которых у нас теперь требуют, ничтожны, минимальны (minimes), и на них должно согласиться». После Орлова высказался несомненно граф Киселев, хотя в письме Мейендорфа, которое я положил тут в основу рассказа о совещании, ничего о выступлении Киселева не говорится, а Петр Казимирович сразу же переходит к своему собственному высказыванию. Но в своей речи Мейендорф, хоть и бегло, ссылается на слова Киселева, и мы узнаем, что Киселев тоже высказался за мир, черпая свою аргументацию в фактах, относящихся к внутреннему положению России. Мейендорф вполне согласен с Киселевым и с ударением говорит о том, что «война неизбежно ведет нас к банкротству». Дефицит огромен, во многих губерниях не хватает рук для сельского хозяйства. Если Россия будет упорствовать в продолжении войны, то она дойдет до такой слабости, до какой дошла Австрия после наполеоновских войн или Швеция после истощивших ее войн Карла XII. Так же точно, как граф Орлов, Мейендорф утверждает, что условия мира, предлагаемые России, нисколько не помешают развитию ее экономических ресурсов, нисколько не повредят ей в будущем, и совершенно очевидно, что через несколько лет Россия будет так же сильна, как была до войны, и будет тогда в состоянии сделать то, что при нынешних обстоятельствах невозможно. «Император меня одобрил», — говорит Мейендорф[1278]. Но он не приводит выступления графа Блудова, которое известно нам из других свидетельств.

Историческое заседание в Зимнем дворце стало тотчас же известно в широких кругах общества. Дознались, кто именно выступал и о чем говорил.

Славянофилы были раздражены до крайности. Они обвиняли уже не только Нессельроде, но и всю придворную аристократию в трусости и предательстве. И больше всего обрушивались на М.С. Воронцова.

Конечно, писавший это своему сыну старик Аксаков знал уже и о том, что при первых слухах о мире А.О. Смирнова перестала либеральничать, порвала сношения с И.С. Аксаковым и вообще успокоилась и воспрянула духом.

Но не все разделяли страхи перед продолжением войны и диктуемое ими миролюбие А.О. Смирновой. При дворе раздавались и иные голоса. «Я в состоянии полного отчаяния. Сегодня на выходе все громко повторяли, что скоро будет заключен мир, что император согласился принять предложения Австрии. Вчера в городе говорили, что Эстергази покидает Петербург, вследствие несогласия Австрии на наши контрпредложения, а сегодня только и речи, что о мире. Это объясняет мне состояние раздражения, в котором был император эти дни; быть может, его мучила совесть за то, что он уступил и подписался под позором России», — писала в своем дневнике очень влиятельная при новом дворе фрейлина Тютчева 6 (18) января 1856 г. В те дни она была не одинока. «Уже вчера в городе разнесся слух, что мы соглашаемся на мир на унизительных основах австрийских предложений… Я не могу повторить всего, что я слышала в течение дня. Мужчины плакали от стыда». Тютчева не выдержала и пошла к императрице Марии Александровне, жене Александра II. «Она мне сказала, что им это тоже очень много стоит, но что Россия в настоящее время не в состоянии продолжать войну. Я ей возразила то, что повторяют все, что министр финансов и военный министр невежды, что нужно попробовать других людей, прежде чем отчаяться в чести России». Из этого разговора, происходившего 8 (20) января, Тютчева вынесла лишь убеждение, что Мария Александровна «или святая, или деревяшка!». Поразмыслив, взволнованная фрейлина, очевидно, признала первый вариант, потому что решилась возобновить этот разговор с царицей. Тютчеву, впрочем, подбивал к такому настойчивому образу действий князь Петр Вяземский, который надеялся как-нибудь еще повлиять на императора. «Вы можете сослаться на мой авторитет; подо всем, что вы скажете, я подписываюсь», — так он напутствовал Тютчеву.

На этот раз, 11 (23) января, Анна Федоровна решила говорить энергичнее. «Я твердо решила не молчать ни о чем… Я ей сказала, что все в отчаянии говорят, что императору дали, вероятно, наркотическое средство, чтобы заставить его подписать такие позорные для России условия, и это после того, как он четыре раза их отвергал самым решительным образом, о чем гремели все газеты в Европе. Я ей рассказала, как вчера в русском театре, где давали «Дмитрия Донского», в ту минуту, когда произносились слова: «Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!», вся зала разразилась громом рукоплесканий и кликами, так что актеры принуждены были прервать на время игру… освистали актера, изображавшего в этой пьесе того, кто советовал заключить мир. Вот настоящая общественная демонстрация!» Тютчева, все усиливая тон, стала говорить, «до какой степени опасна эта игра по тому глубоко неприязненному чувству, которое она создает в стране по отношению к императору». Императрица возразила, что воевать дальше было невозможно. Крайне интересно продолжение этого разговора, подтверждающее нам, что все-таки в борьбе двух мнений настроения Смирновой в придворной аристократии явно преобладали над патриотическими чувствами Тютчевой: «Почему люди, которые отстаивали этот мир, вместо того чтобы испытывать стыд и унижение от позора страны, принимают торжествующий и сияющий вид, как будто они одержали победу над страной? Почему они бросают в лицо насмешку и оскорбление тем, кто оплакивает позор родины? Почему князь Долгорукий в вашем салоне, подходя к графине Разумовской, говорит ей с радостным видом: «Поздравляю вас, графиня, весной вы будете в Париже?» Почему граф Нессельроде за обедом говорил итальянскому певцу Лаблаш: «Поздравим друг друга, мы поедем в этом году к вам есть макароны»?» Эти яростные и горестные нападки, срывающиеся с уст заведомо преданнейшей и любящей женщины, взволновали императрицу. «Наше несчастье в том, — сказала она Тютчевой, — что мы не можем сказать стране, что эта война была начата нелепым образом, благодаря бестактному и незаконному поступку, — занятию княжеств, что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оружия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к тому положению, в котором мы теперь находимся. Мы ничего не можем сказать, мы можем только молчать…»[1281] Александр знал о борьбе двух настроений и не хотел занимать слишком вызывающей позиции. Ходили слухи, что граф Орлов советовал арестовать вожаков демонстрации в театре во время представления «Дмитрия Донского», но царь ответил: «За что бы вы их арестовали? разве только за то, что они пошли в театр в такое тяжелое время?»[1282]

Но все же Вера Федоровна Вяземская боялась и за Тютчеву и за своего мужа, князя Петра Андреевича, когда предостерегала смелую фрейлину: «Умоляю вас, будьте осторожны и не выдавайте своей точки зрения при дворе, — это могло бы повредить вам и всем тем, с кем вы близки». Больше таких разговоров с царицей Тютчева уже не вела.

Не зная еще ничего точного, Иван Аксаков, по-видимому, терялся. Мир он считал позорным, войну — безнадежной. Единственным утешением ему казался засвидетельствованный перед всем миром полный провал системы покойного императора. Вот что писал он родителям в конце января 1856 г.:

Когда конгресс уже подходил к концу, второй русский уполномоченный, барон Бруннов, в интимном письме к канцлеру Нессельроде сообщил «очень конфиденциальные данные, которые получил от Валевского». Эти данные имеют, бесспорно, большой исторический интерес; они подтверждаются другими свидетельствами и в свою очередь объясняют многое, уже без них известное. Вот как по этим показаниям развивались события.

В конце кампании 1855 г. английское правительство осаждало Наполеона III просьбами о новой, третьей кампании в предстоявшем 1856 г. «Наполеон сказал: хорошо, я согласен. Вы мне предлагаете продолжать войну. Я принимаю. Но она потребует огромных расходов, жертв людьми. Раньше чем на это решиться, я хочу знать, какое возмещение вы мне предлагаете, чтобы компенсировать риск подобного предприятия». Тут Англия начала колебаться и бормотать (balbutier). Она убоялась обязательств перед таким положительным, таким могущественным, таким ловким союзником. Она отступила. Тогда Наполеон сказал: «вот мелочные люди (les gens de peu). Они хотят, чтобы я делал их дела на наш собственный счет; чтобы я им помог сжечь Кронштадт для их удовольствия. И в ответ они мне ничего не предлагают. Так дело не пойдет»[1284].

В то время, когда подобные переговоры шли между Парижем и Лондоном, «другая маленькая пьеса разыгрывалась в Вене». Наполеон предлагал Австрии согласиться на удаление герцога Тосканского из Тосканы и перемещение его в качестве владетельного князя в Молдавию и Валахию. Но Австрия не соглашалась, тем более что Наполеон при этом имел в виду «другие комбинации в Италии».

Тогда Наполеону «стали противны его союзники». И он решил заключить мир с Россией. А раз решившись на мир, он и повел дело с твердостью и поставил на своем[1285]. Так изображает дело двоюродный брат и министр Наполеона III, граф Валевский, доверенное лицо императора, сын Наполеона I от графини Валевской. Даже если Валевский умышленно хочет очернить Англию в глазах Бруннова, которому все это рассказывает, то все-таки это свидетельство заслуживает полного внимания.

При дворе знали о давнишней, относившейся еще к началу февраля 1854 г. и совершенно неудавшейся тогда попытке Орлова круто переменить курс русской внешней политики, разорвать узы мнимого «союза» с Австрией и заключить реальный союз или соглашение непосредственно с Наполеоном III. Теперь, когда по ряду признаков Александр II видел, что Наполеон со своей стороны хочет скорейшего прекращения войны и, может быть, сближения с Россией, царь, естественно, решил послать в Париж Орлова. «Государь брат мой! — писал царь Наполеону 24 января (5 февраля) 1856 г. — ваше императорское величество не могли ошибиться относительно мысли, руководившей мной, когда я предложил, чтобы мирные конференции состоялись в Париже. Эта мысль была мне внушена доверием к личному воздействию вашего императорского величества на ход переговоров. Миссия моего генерал-адъютанта графа Орлова ныне дополняет эту мысль. Он — более чем уполномоченный. Я могу сказать, что он друг и выразитель самых интимных моих взглядов. В этом качестве я и прошу ваше императорское величество благоволить принять его». По-видимому, этот первоначальный проект письма был видоизменен[1286]. Но письмо в точности выражает настроения царя в этот момент; это мы знаем из единогласных свидетельств всех других источников.

При отъезде графа Орлова в Париж ему была вручена одобренная царем инструкция, которую составил Нессельроде, доживавший последние дни своего канцлерства, хотя он и делал все зависящее, чтобы полностью воспринять новые взгляды.

Немногому научила Орлова эта инструкция. Он и без постановления знал, что труднее всего будет дипломатическая борьба на конгрессе против Англии и Австрии и, пожалуй, даже больше против Австрии, чем против Англии. И без инструкции граф Алексей Федорович понимал также, что следует искать помощи у Наполеона III. Глубокомысленный совет Нессельроде — составить, при случае, дипломатический блок из России, Франции и Австрии против Англии — был последней робкой попыткой старого канцлера примирить свое австрофильство (всецело базировавшееся на мечте о воскрешении Священного союза) с новой системой, с идеей А.Ф. Орлова и А.М. Горчакова — тесно сблизиться с французским императором. Любопытно, что Нессельроде и одобривший инструкцию Александр II готовы были, если понадобится, уступить по вопросу о невозведении впредь укреплений на Бомарзунде и на Аландских островах вообще. Из этого согласия насчет укреплений на Аландских островах, а также из согласия России на возвращение туркам взятого Карса и на исправление границы с Турцией графу Орлову рекомендовалось сделать предмет, так сказать, дипломатической торговли: уступить по этим вопросам, попытавшись предварительно получить соответствующую компенсацию. Нессельроде подчеркивает, что согласие на мир пришлось дать потому, что, в случае отказа, к враждебной коалиции примкнули бы сначала Швеция и Австрия, а затем и все европейские державы вообще. И прямым последствием этого была бы «полная торговая блокада России». Канцлер и царь этими строками инструкции с ударением напоминают Орлову, что он должен пустить в ход в Париже всю свою общепризнанную ловкость, чтобы оградить на конгрессе, по возможности, интересы и достоинство России, — но что во всяком случае он должен привезти из Парижа подписанный мир[1287].

В другой специальной инструкции речь шла о Бессарабии. Этот пункт в намеченном проекте мирного трактата был озаглавлен так: «Исправление границы Бессарабии». По этому пункту Александр II и Нессельроде предвидят больше всего возражений со стороны австрийского уполномоченного графа Буоля, так как, по их мнению (вполне справедливому), ни Франция, ни Англия не особенно сильно заинтересованы в этом вопросе. Здесь Орлову рекомендуется подействовать на Буоля следующими аргументами: «Образ действий, которому следовал австрийский кабинет с начала нынешнего кризиса, создал в России крайнее раздражение. Не легко прощают другу, который оказался неблагодарным и предал вас. Не в интересах Австрии, чтобы это чувство укрепилось, чтобы эта враждебность продолжалась: Австрия может ее почувствовать в тех случаях, которые могут возникнуть легко при еще столь взволнованном состоянии Европы. Единственное средство, которое есть у Австрии, чтобы исправить причиненное ею нам зло, заключается в том, чтобы обнаружить уступчивость (se montrer facile) в деле о Бессарабии, отказаться от выдуманного ею (Австрией. — Е.Т.) дурного разграничения…» По мнению Нессельроде, «этот аргумент, рассудительно развитый, может быть, произвел бы действие на австрийского уполномоченного»[1288].

С тем же курьером Нессельроде отправил Орлову и еще одно «очень секретное» письмо.

Тут в самых кратких словах дается ближайшая внешнеполитическая программа нового царствования: Россия должна заняться внутренними своими делами, а от Европы может требовать только одного — чтобы Европа оставила ее в покое. Но даже и эта скромная цель, по мнению царя и канцлера, не легко достижима. Старый союз России с Австрией и Пруссией не существует; Англия выходит из войны недовольной, раздраженной; Швеция на севере, Турция на юге, теперь, после войны, совсем в другом положении относительно России, чем были прежде, и отношения с ними теперь более «деликатные», т. е. они будут держаться не так уступчиво и миролюбиво, как до сих пор. Общий вывод: ввиду поведения бывших союзников воспользоваться возможностью установить хорошие отношения с Наполеоном III, но не давать себя увлечь во все его будущие политические предприятия.

Кроме общей инструкции, графу Орлову при его отъезде на конгресс было вручено еще несколько частных, касавшихся отдельных вопросов наиболее важного для России значения.

Самым болезненным для национального самолюбия, конечно, являлся вопрос о Черном море.

Как понимать требование: «Черное море должно быть нейтрализовано; открытые для торгового судоходства всех наций эти воды должны остаться закрытыми для военных флотов»? Орлову рекомендовалось требовать прибавления пункта о закрытии проливов для военных судов всех наций. Проект договора говорил, что на Черном море отныне не должно быть ни создаваемо, ни сохраняемо морских военных арсеналов. Инструкция рекомендовала Орлову ввести в окончательный трактат две оговорки: одну — о морском арсенале, существующем в городе Николаеве, который, собственно, находится не на берегу Черного моря; вторую об Азовском море, где Россия должна была сохранить право обладания морскими арсеналами. Кроме того, по толкованию русской дипломатии, запрещение должно было касаться именно только морских арсеналов, а не возведения фортов и крепостей. Наконец — запрет России и Турции держать военный флот на Черном море. Тут Орлову предлагалось указать конгрессу, что Россия и Турция не в одинаковом положении, что Россия имеет гораздо большую береговую полосу на Черном море, чем Турция, что, кроме того, России необходимо бороться против пиратов и против судов, ведущих торговлю рабами, не говоря уже о военной контрабанде у черкесских берегов. Тут инструкция имела в виду реальнейший факт оживленной работорговли между кавказским берегом и Турцией[1289].

Третья из этих специальных инструкций очень любопытна: она отражает колебания Александра, который одинаково боится и лишиться поддержки Наполеона III, и слишком дорого переплатить за эту поддержку, если тот потребует участия в каких-либо рискованных политических предприятиях. Эта инструкция снабжена в оригинале надписью: «Проект очень секретной (подчеркнуто в рукописи. — Е.Т.) депеши графу Орлову». Графу Орлову очень рекомендуется помнить, что хотя в главной (общей) инструкции ему и указывается на необходимость искать помощи у императора французов, но это сближение должно быть лишь временным, на те дни, когда будет заседать конгресс, потому что, пишет Нессельроде, «более чем когда-либо наш августейший повелитель хочет освободить свою политику от всякого окончательного обязательства». Не нужно никаких «преждевременных союзов». А с другой стороны, августейший повелитель не хочет, чтобы Наполеон III подумал, будто русские на него еще сердятся за войну. Как же быть? «Ловкости наших уполномоченных предоставляется так себя повести, чтобы миновать это преткновение и вместе с тем не возлагать на себя несвоевременных обязательств».

Нужнее всех и опаснее всех Наполеон III: «Мы должны особенно остерегаться того, кто теперь управляет судьбами Франции». С одной стороны, совсем не известны его проекты, и поэтому наперед связывать свою политику с его политикой нельзя. «А с другой стороны, было бы все же благоразумно заручиться его благорасположением, указывая на выгоды, которые могут проистечь для него, и особенно указывая на то, что без деятельного участия России, каковы бы ни были тенденции остальной Европы, не исключая Англии, никакая эффективная коалиция против наполеоновской династии и невозможна и неосуществима»[1290].

Никаких настоящих указаний, в сущности, за все время пребывания своего в Париже граф Орлов не получал ни от Александра II, ни от Нессельроде. Да он их, собственно, вовсе и не просил. Он нуждался лишь в необходимом санкционировании тех шагов, которые он делал на конгрессе, и это-то он и называл, из любезности к царю, высочайшими указаниями и предначертаниями. Александр II не имел ни особого вкуса, ни способностей к дипломатии, в полную противоположность своему отцу. Звезда А.М. Горчакова еще только восходила, и при новом царе находился в Петербурге пока все тот же неизменный Нессельроде, который никогда еще, за все свое земное странствие, не произвел на свет ни одной самостоятельной идеи, не измыслил ни одного сколько-нибудь искусного дипломатического шага. Поэтому на редкость пресны и бессодержательны все бумаги из Петербурга, которые во время Парижского конгресса получали время от времени Орлов и Бруннов. Взять для примера хотя бы послание Нессельроде графу Алексею Федоровичу от 29 февраля, украшенное обычной царской пометой: «Быть по сему». Это перепевы всего того, что сам Орлов не переставал писать царю и канцлеру в Петербург. Ненужный, истинно азбучный совет — стараться уладить все дела с Англией и Францией, ибо эти державы решают вопрос о войне и мире. Столь же азбучное и ничего конкретного не советующее указание, что нужно искать расположения Наполеона, но очень доверять ему нельзя, потому что он не захочет отделиться от Англии и ссориться с ней. Запоздалые, совсем уже ненужные «указания» об Аландских островах и о Карсе[1291] и т. п. Единственное, что историку должно извлечь из этого и других подобных произведений творчества графа Нессельроде в дни Парижского конгресса, это — явное, решительное нежелание продолжать войну.

Канцлер К.В. Нессельроде доживал тогда последние недели своего более чем сорокалетнего пребывания на министерском посту. Он органически не мог понять всей цепи роковых заблуждений, приведших к войне 1853–1856 гг., и долю личной своей ответственности и даже просто был неспособен почувствовать горечь национальной обиды, которую, например, граф Орлов очень остро переживал.

А.М. Горчаков, ближайший преемник Нессельроде, государственный канцлер и министр иностранных дел при Александре II, рассказал однажды в доверительной частной беседе следующее: «Знаете одну из особенностей моей деятельности как дипломата? Я первый в своих депешах стал употреблять выражение: государь и Россия. До меня для Европы не существовало другого понятия, по отношению к нашему отечеству, как только: император. Граф Нессельроде даже прямо мне говорил с укоризной, для чего я это так делаю? «Мы знаем только одного царя, говорил мой предместник: нам нет дела до России»»[1292].

В особенности графу Карлу Васильевичу не было дела до России, когда ей приходилось весной 1856 г. расплачиваться на Парижском конгрессе. Его лично ждала милостивая отставка, с громадной пенсией и немногими, еще не доданными ему за сорок лет орденами. И он вел себя весной 1856 г. уже больше как посторонний зритель. Конечно, именно по поводу Нессельроде в первые месяцы 1856 г. поэт Тютчев сказал, что эти сановники Николая, оставшиеся у власти и при Александре II, ему «напоминают волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».

Как видим, Нессельроде продолжал вредить России по мере его сил и при новом царе, хотя делал это по-прежнему, конечно, по бездарности и недальновидности, а не потому, чтобы был изменником, в чем его, например, подозревали тогда даже и такие умные усадебные барышни, как Вера Аксакова (да и вся семья Аксаковых в большей или меньшей степени).

Первым прибыл в Париж барон Бруннов, и 14 и 16 февраля он имел собеседования с председателем конгресса, французским министром иностранных дел графом Валевским. Оба свидания произвели на второго русского уполномоченного очень отрадное впечатление. Валевский заявил, что император Наполеон хочет, чтобы начинающиеся переговоры увенчались успехом, и будет играть «умеряющую» роль перед лицом английской и австрийской делегаций, которые могут обнаружить менее примирительные наклонности. Но Валевский при этом настойчиво просил, чтобы русские поняли, как подозрительно и ревниво англичане будут следить за всяким признаком сближения между Наполеоном и Россией. Это же подтвердил Бруннову и другой французский министр, Фульд. С англичанами дело обстоит так. Пальмерстон боится, что в Англии будут недовольны мирным трактатом, который обещает быть гораздо менее выгодным для англичан, чем в парламенте этого ждали. Премьер опасается быть низвергнутым. Первый английский уполномоченный на конгрессе, лорд Кларендон — человек робкий, очень боящийся оказаться в глазах общественного мнения не на высоте своей задачи. И притом именно Кларендон очень боится за целость и сохранность англо-французского союза вследствие возможного сближения Наполеона с русской делегацией.

Бруннову удалось уже в этих первых беседах с французами основательно позондировать почву по основным пяти пунктам, которые больше всего интересовали Россию.

Первый пункт: вопрос об Аландских островах. Обнаружилось, что англичане будут требовать воспрещения для России возводить укрепления на этих островах; и в этом требовании французское правительство их поддержит. Второй вопрос — о Карсе. И англичане и французы будут требовать возвращения его Турции. Третий вопрос — о «Черкесии». Английская делегация намерена настаивать на том, что союзники, которые во время войны пытались поднять на Кавказе восстание против России, обязаны теперь «не предать их». Но Валевский уже наперед успокоил Бруннова. Наполеон не намерен поддерживать англичан в этом вопросе: «Вы можете не беспокоиться»[1293]. Четвертый вопрос — о Черном море. Тут Бруннов озабочен возможным требованием англичан о срытии укреплений и уничтожении верфей в Николаеве, Новороссийске, Сухуме. Но Бруннов об этом, по своему признанию, не хотел даже пока и заговаривать с Валевским, чтобы не показать, что у него, Бруннова, даже и мысли о таких требованиях возникнуть не может. Пятый вопрос о новом разграничении Бессарабии. Это такой вопрос, который в состоянии очень неблагоприятно повлиять на весь ход мирной конференции. Тут главный враг не Англия, но Австрия, которая «имела ловкость» привлечь на свою сторону англичан. Валевский не будет особенно энергично поддерживать Австрию, но, с другой стороны, он не очень склонен принять и подсказываемую русскими комбинацию: не уменьшать нисколько русских владений в Бессарабии, а компенсацией за это признать возвращение Карса… Но тут предстоит много хлопот и затруднений: «Англичане показывают вид, что благоприятствуют Австрии в Европе, чтобы она помогла им, в свою очередь, в том, что касается Азии». Вообще же исход переговоров будет в значительной степени зависеть от Наполеона III. «Я смотрю так, что в этом истинный узел всех негоциаций».

Барон Бруннов со злорадством отмечает, что Австрия своим поведением во время войны потеряла дружбу России, но вовсе не приобрела этим дружбы противников России. Но, очевидно, даже для неглупого в общем дипломата, каковым был барон Бруннов, нельзя безнаказанно всю свою жизнь провести под начальством Нессельроде: Бруннов и теперь считает полезным внушать этой самой Австрии, что «старые друзья — самые верные». Даже Александра II это взорвало, и он, отчеркнув эту строчку в донесении Бруннова, написал карандашом на нолях: «Я нисколько на это не рассчитываю»[1294]{17}.

Но уж зато первый уполномоченный, граф Орлов, ни в малейшей степени не был заражен сентиментальными воспоминаниями о Священном союзе. Для него Австрия была врагом гораздо худшим, чем Англия.

Произведя предварительное зондирование почвы, Бруннов стал с нетерпением ждать приезда в Париж графа Орлова.

15 февраля в Париж прибыл первый английский уполномоченный, лорд Кларендон. Немедленно же после этого второй уполномоченный, лорд Каули, явился к барону Бруннову и предложил ему свидание с Кларендоном.

Это свидание состоялось 18 февраля. Кларендон начал с того, что будущий мирный договор не будет популярен в Англии. Первые две кампании (1854 и 1855 гг.) не привели к решительному результату, и Англия делала большие приготовления к третьей кампании (1856 г.), как вдруг дело пошло к переговорам. Это разочаровывает английский народ, усиливает оппозицию, ставит в опасное положение правительство. После такого дебюта Кларендон все-таки заявил, что лично он хочет заключения мира, и тут же предложил главные английские требования: возвращение взятого Карса туркам; невосстановление укреплений на Аландских островах; Англия желала бы некоторых облегчений для своей торговли на Кавказе (в «Черкесии»), а также уничтожения (точнее невосстановления) фортификаций на побережье Черного моря.

Тут в донесении Бруннова некоторая расплывчатость: не ясно, говорил ли Кларендон о кавказской части побережья или о всем побережье Черного моря, потому что дальше Бруннов отмечает, что Кларендон «промолчал» о Николаеве. Обо всех этих острых вопросах Бруннов своего мнения не высказывал, подчеркивая тем самым, что не ему судить, а графу Орлову, который еще не приехал. Но зато Бруннов очень распространялся о желательности установления коллективного контроля и наблюдения всех пяти великих держав над правильным проведением в жизнь новейшего султанского хатти-шерифа о полной свободе всех христианских исповеданий в Турции. Лорд Кларендон с полнейшим сочувствием встретил это заявление и сказал, что система, предлагаемая Брунновым, устраняет впредь всякие разногласия между Англией и Россией в этой области: «Делая наше наблюдение коллективным, вы лишаете его оскорбительного характера, который в наших глазах имела бы политика исключительного (русского. — Е.Т.) наблюдения». Мало того, Кларендон уже от себя заявил: «Никто из нас не может отрицать постоянного влияния России и ее государей, которое они должны оказывать на большинство христиан, исповедующих православную веру на всем протяжении Оттоманской империи». Вскоре после этого свидания Кларендон поделился с графом Валевским благоприятным впечатлением, которое произвели на него заявления Бруннова.

В сущности с самого начала заседаний Парижского конгресса для русского представителя было аксиомой, не требующей никаких доказательств вследствие полнейшей самоочевидности, что ни в каком случае Англия в одиночку воевать против России не станет. Когда спустя несколько месяцев после заключения мира правительство Пальмерстона по одному частному вопросу, касавшемуся выполнения мирных условий, заняло угрожающую позицию, то граф Валевский поспешил успокоить русского представителя барона Бруннова словами: «Без Франции никто в Англии не рискнет воевать с Россией. Вся страна высказалась бы против подобной идеи. Пальмерстон сразу пал бы, если бы вздумал эту мысль поддерживать»[1295]. Во время заседания конгресса Валевский, конечно, еще не мог изъясняться в таких категорических выражениях, но по существу дела граф Орлов ясно видел, что Наполеон III не желает грозить России войной из-за ее несогласий с англичанами.

Перед началом заседаний мирного конгресса между Валевским, Брунновым и Кларендоном было условлено, что следует избегать длинных речей и что для протокола следует приберегать лишь формулировки окончательных результатов каждого заседания. Протокол должен был составляться директором политического департамента французского министерства иностранных дел Бенедетти, причем ему в помощь было командировано по одному представителю от каждой из мирных делегаций, принимающих участие в конгрессе[1296].

Еще не успели открыться заседания конгресса, как последовал один очень обдуманный ход со стороны Наполеона III. Граф Морни завел доверительную беседу со вторым русским уполномоченным, бароном Брунновым. Нужно сказать, что Морни и до начала войны и даже во время самой войны не переставал при всяком удобном случае обнаруживать дружелюбие по отношению к России и свое огорчение по поводу разрыва с ней. Теперь он не скрывал, что очень бы хотел более тесного франко-русского сближения. Но обратился он на этот раз в середине февраля 1856 г. к Бруннову явно по прямому поручению императора, и обратился с такой речью, которую императору самому было неудобно вести с графом Орловым. Граф Морни информировал Бруннова о следующем. Император Наполеон должен умышленно, с намерением, «чтобы не сказать с аффектацией (pour ne pas dire l'affectation)», показывать вид «при публике», что он приписывает большую важность своему союзу с Англией. «Но не следует обманываться насчет истинного характера этой манифестации. Она глубоко скрывает секрет перехода от одной системы к другой. Истинная ловкость будет состоять в том, чтобы дать созреть делу, не желая слишком торопить развязку»[1297].

Другими словами, Наполеон III решил вести игру на два фронта, обеспечивая за собой возможность использовать одного из партнеров против другого и культивировать сближение с Россией, в то же время не раздражая и не отпугивая подозрительного Пальмерстона.

Со свойственным ему оптимизмом барон Бруннов чрезмерно преувеличивал в начале парижских совещаний степень готовности Наполеона III пожертвовать уже существовавшим союзом с Англией во имя проблематического будущего союза с Россией. Его иллюзия поддержки велась интимными беседами с графом Морни, который не переставал уверять Бруннова (в самый разгар совещаний), будто император только для вида поддерживает союз с Англией, а на самом деле не нужно придавать значения его дружественным манифестациям по адресу англичан, потому что готовится «переход от одной системы к другой»[1298].

Русские дипломаты с большим вниманием следили за одним довольно загадочным феноменом. Барон Джемс Ротшильд, финансовый магнат, связанный большими делами и с русским и с французским правительствами, проговорился или сказал намеренно Бруннову о деятельных военных приготовлениях, под шумок происходящих во Франции. Бруннов в «дружеской» беседе с графом Валевским дал ему тогда понять, что он знает об этих военных приготовлениях, как будто несоответствующих мирным стремлениям французской дипломатии. Валевский объяснил этот факт тем, что Франции приходится в данном случае считаться с англичанами, которые очень активно продолжают вооружаться. Чтобы не породить у английского правительства никаких подозрений, добавил Валевский, французы должны следовать их примеру, иначе это может повредить успеху дела умиротворения. Барон Бруннов сделал вид, что он удовлетворен этим довольно путаным объяснением[1299].

Вечером 21 февраля 1856 г. граф Орлов со своей свитой прибыл в Париж. Уже 22-го утром он виделся с Валевским и остался очень доволен первым визитом: «Я сказал все, мы расстались добрыми друзьями»[1300]. Орлову была назначена аудиенция у императора на следующий день, 23 февраля.

Аудиенция состоялась в кабинете у императора, с глазу на глаз. Наполеон III был ласков, обнаружил не только желание мира, но и стремление завязать «личные, более интимные отношения между обоими государями». Правда, никаких положительных обещаний он не давал, но «это в его характере», замечает Орлов, который в своей телеграмме прибавляет, что император уверил его в своей готовности всячески облегчить переговоры, «согласно объяснениям, которые я (Орлов. — Е.Т.) ему дал»[1301]. Александр написал на этой телеграмме: «Дай бог, чтобы отсюда вышло что-нибудь хорошее».

Прием, оказанный Орлову в первой же аудиенции в Тюильри, был в самом деле очень милостивый. Орлов заявил, что Александр II хочет «справедливого и прочного мира» и стремится «укрепить симпатии», возникшие (по наблюдениям царя) между Россией и Францией. Наполеон III ответил, что это — и его желание. Затем император отпустил кивком головы окружавшую его придворную свиту, и, оставшись вдвоем, собеседники повели деловой разговор.

У нас есть полный отчет Орлова о том, что было переговорено в этой интимной обстановке. Орлов, с той симуляцией искренности, в которой мог смело потягаться со своим собеседником, начал с того, что, мол, он решил отбросить в сторону всякие хитрости и дипломатические извороты (sans r sans d et sans finesse diplomatique) и изложить сущую правду. Он прямо расскажет императору, на что Россия согласится и что она отвергнет. Во-первых, Россия согласна на установление полной свободы торгового плавания по Дунаю для всех наций. При этом Россия согласна срыть укрепления в Измаиле и Килии, с тем чтобы и Турция снесла укрепления в Мачине, Тульче и Исакче. Острова в дельте Дуная не должны быть заняты никем из держав. Во-вторых, Черное море будет объявлено нейтральным, согласно уже состоявшемуся плану. В-третьих, определение границ между Молдавией и Бессарабией должно стать предметом углубленного рассмотрения. Но при дальнейшем обсуждении этого вопроса должно будет принять во внимание, что русская армия в настоящий момент занимает Карс и часть турецкой территории, — и Орлов тут же дал понять, что возвращение Карса и будет с русской стороны компенсацией за уступки, которые противники должны будут сделать России при определении бессарабских границ.

Наполеон III, выслушав все это, спросил: «А согласились ли бы вы не возобновлять постройки Бомарзунда?» Орлов на это ответил: «Я знаю, что ваше величество придает важность этому пункту. Поэтому я не колеблясь заявляю, что мой августейший государь не выдвинет в этом деле никаких препятствий». Единственная оговорка, которую при этом сделал Орлов, заключалась в том, чтобы относительно Бомарзунда русское обязательство не было включено в текст общего мирного договора, а составило предмет особого соглашения.

Наполеон III после этого заговорил об императоре Николае I, пожалел, что у него с покойным вышли разногласия и т. д. А потом вдруг спросил Орлова: «Я хотел бы знать ваше мнение о Венском трактате. Обстоятельства внесли большие изменения. Если же дело шло о том, чтобы подвергнуть его пересмотру, я хотел бы уяснить себе ваши суждения по этому поводу». Орлов знал, о чем идет речь: Наполеон III хотел собрать специальный конгресс держав для торжественной отмены тех пунктов Венского трактата и специальных к нему добавлений, которые касались исключения династии Бонапартов из французского престолонаследия. Собственно, трудно было понять, зачем это было нужно ему, уже царствующему государю, признанному всеми правительствами земного шара. Но он хотел, по выражению дипломата одного из второстепенных дворов, чтобы «Европа сама себе плюнула в лицо», торжественно признав свою «ошибку» 1815 г. Орлов ответил, что он не уполномочен высказываться по этому вопросу. Наполеон не настаивал, а перешел к Италии и Польше. Нужно что-нибудь сделать для Италии. Орлов, конечно, мог только порадоваться, видя, что французский император собирается рано или поздно схватить за горло Австрию. Но от угнетенной Италии Наполеон перешел к Польше: «Эта бедная Польша, религия которой подвергается нападениям…» Не могло ли быть проявлено милосердие царя к католической церкви и к большому количеству «несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями»?

Орлов ответил, что католическая церковь в Польше вовсе не притесняется. Что же касается политических преступников польских, то Орлов думает, что царь намерен дать амнистию при своем предстоящем короновании. Император поспешил заключить словами, что он считает этот обмен мнений «простым разговором»[1302].

В одном из первых же непосредственно к Александру II направленных докладов графа Орлова Алексей Федорович говорит: «Начиная с моих первых сношений с императором Наполеоном, я получил глубокую уверенность, что главный план, которому я должен был следовать для выполнения возложенной на меня вашим величеством миссии, заключался в том, чтобы вполне заручиться доверием этого государя, личное воздействие коего одно только было в силах дать нам поддержку против систематической враждебности других наших противников». Орлов считает, — объективно он совершенно прав, — что ему удалось достигнуть поставленной цели[1303].

Император французов предложил Орлову «в трудных случаях», какие будут возникать на конгрессе, обращаться непосредственно к нему. И в первый же раз, когда Орлов счел уместным воспользоваться этим разрешением (по поводу споров с англичанами и австрийцами о границах Бессарабии), Наполеон III, перейдя от частного вопроса к совсем другому предмету, стал говорить «о чувствах глубокого уважения, которые он, несмотря на войну, питал к императору Николаю достославной памяти, и о восхищении, которое ему всегда внушал великий характер (Николая. — Е.Т.)». После этого вступления Наполеон III пустился в интимные воспоминания из своей жизни, о своем заключении в крепости Гам (при Луи-Филиппе) и т. д. Беседа велась в доверительно-дружественных тонах. Со стороны очень замкнутого, совсем не разговорчивого, никогда ничего спроста не говорившего императора французов подобного рода прием и беседа с послом враждебной державы были решительно необычны и знаменовали многое.

Умный и тонкий Орлов сопоставил это с другими, очень показательными симптомами: «поистине я должен сказать, что я нисколько не ожидал приема, который меня тут встретил. Я осмеливаюсь сказать, что этот прием был блестящим не только со стороны императора, но и со стороны всей нации. Военные симпатии и желание установить братство по оружию с Россией, несмотря на обстоятельства, превзошли все мои надежды и в самом деле не оставляли ничего желать». Наполеон III не переставал осыпать графа Орлова всевозможными любезностями и с глазу на глаз и публично. Конечно, англо-французский союз еще продолжал существовать, и это обстоятельство не позволяло Наполеону идти дальше известного предела в поддержке русской делегации на конгрессе.

А положение было временами крайне тягостным, и Орлов не скрывал от Петербурга, с каким трудом ему и Бруннову приходится бороться с Кларендоном и графом Буолем. Орлов возлагал надежды на Наполеона не только в настоящем, но и в будущем: «Если мир будет подписан, я нисколько не сомневаюсь, что император Наполеон употребит все возможные средства, чтобы сделать более тесным наш будущий союз…»

Но для Орлова было ясно, что Наполеон по ряду соображений не пожелает разрывать и того союза, который его связывает с Англией[1304].

В Австрии с очень большим беспокойством следили за этим явно и быстро прогрессировавшим дружелюбием Наполеона III по отношению к России. Известия об этой тревоге венского кабинета дошли до Петербурга, и канцлер счел долгом информировать об этом графа Орлова. В Вене собирались предложить императора Франца-Иосифа в крестные отцы ребенка, которого должна была в ближайшие дни родить императрица Евгения, подготовляли обмен визитами между Францем-Иосифом и Наполеоном III и т. д. Все это, по мысли графа Буоля, должно было скрепить союз Австрии с Францией. Но Александр II, приказывая уведомить обо всем этом Орлова, в то же время вовсе не желал пускаться в какие-либо активные интриги с целью помешать австрийцам: Орлову напоминали, что царю потребуется лишь ускорить заключение мира и поэтому не следует раздражать даже и австрийцев[1305].

Граф Орлов обнаружил свою проницательность, едва только начались переговоры: он прежде всего пожелал узнать (и узнал) через Валевского, еще до начала официальных заседаний конгресса, что именно имелось в виду, когда России навязывали таинственный «5-й пункт» в качестве одного из прелиминарных условий. Это привело, как выразился Орлов в своем донесении канцлеру Нессельроде, к «открытию величайшей важности». Оказалось, что английский кабинет желает поставить под вопрос «все русские территориальные владения по ту сторону Кубани»: имелось в виду заставить Россию согласиться либо на независимость всех этих земель, либо на отдачу их Турции. И тут же Валевский успокоил Орлова: император Наполеон отказался помогать англичанам в этом домогательстве. Узнав об этом, Орлов, как он пишет, признал бесспорную заслугу Наполеона перед Россией: русский уполномоченный понял, что если Англия в самом деле предъявит это требование, то следует категорически отказать, и ничего отсюда дурного не выйдет[1306]. Без Наполеона III Англия ни в коем случае продолжать войну не может и не будет. Тут нужно заметить, что граф Валевский по всей видимости играл двойную игру: он не мог не знать, что Пальмерстон уже отчаялся в исполнимости своих давних воинственных намерений и что лорды Кларендон и Каули, близко наблюдая, как с графом Орловым обходятся при Тюильрийском дворе, конечно, понимают всю безнадежность предъявления подобных требований. Но, вместо того чтобы вовремя категорически заявить Англии, что Наполеон не будет ее поддерживать в вопросе о Кавказе, Валевский предпочел довести дело до столкновения на самом конгрессе между англичанами и русскими с целью покрепче их перессорить на всякий случай и представить затем Наполеона III великодушным спасителем русского владычества на Кавказе. Точно так же Орлов уже наперед знал от Валевского, что Наполеон не желает требовать от России формального обязательства о невосстановлении черноморских фортов на Кавказе. Значит, и тут можно будет решительно отказать англичанам и туркам. Уже эти предварительные зондирования почвы, и интимные разговоры с графом Валевским, и первые заседания конгресса дали графу Орлову материал для решения центральной, колоссальной важности проблемы: хочет или не хочет продолжения войны Наполеон III? Все время, почти вплоть до середины марта, Орлов бился над разрешением этой основной задачи, пока не пришел к окончательному ее решению. «До сих пор император Наполеон своим поведением и своими заявлениями свидетельствовал о своем желании прийти к заключению мира. Если бы он не желал мира, он бы воздержался от сдерживающего влияния относительно требования Англии, именно касательно 5-го пункта прелиминариев. Тогда переговоры безусловно были бы провалены. Наш отказ согласиться на несправедливые притязания британского правительства положил бы конец переговорам, и притом ответственность за их разрыв не пала бы на императора Наполеона. Одним словом, если бы он войну предпочел миру, то ему было бы достаточно только хранить молчание. Он этого не захотел. Он вмешивался активно, ловко, настойчиво, чтобы умерить то исключительные намерения Англии, то своекорыстные расчеты Австрии. Он проводил этот арбитраж не только в направлении, наиболее благоприятном для заключения мира, но еще и с целью дать справедливое удовлетворение нашим прямым интересам»[1307].

Первое заседание пленума Парижского конгресса состоялось 25 февраля 1856 г. Вступительная речь избранного немедленно и единогласно председателем графа Валевского звучала очень примирительно и выражала твердую уверенность в предстоящем успехе начинающихся совещаний и в близости мира. Пленум постановил, согласно желанию графа Орлова, никакого особого прелиминарного трактата не вырабатывать, а просто зачитать и, приняв, снабдить подписями протокол о согласии России на 5 пунктов, составленный в Вене и помеченный 1 февраля 1856 г.

Затем постановлено было объявить о прекращении военных действий и перемирии сроком на четыре недели, с тем чтобы этот срок мог быть по истечении четырех недель продолжен. Орлов просил занести в протокол, что не Россия, а другие ведущие войну державы предложили перемирие по своей инициативе. Перемирие касалось лишь сухопутных армий, но не флота. Другими словами, ни Англия, ни Франция не желали немедленно же отказаться от блокады русских берегов. Но, согласно желанию Орлова, было постановлено, что начальникам эскадр будет послано немедленно приказание воздерживаться от каких бы то ни было агрессивных действий против русского побережья[1308].

Наконец, опять-таки по предложению графа Орлова, конгресс постановил, что безотлагательно, со следующего же заседания приступит к выработке окончательного мирного договора. Это было сделано, поясняет в своем донесении Орлов, с целью содействовать скорейшему заключению мира. На этом и окончилось первое заседание, оставившее у графа Орлова хорошее впечатление[1309]. Председатель граф Валевский отнесся к России самым примирительным и предупредительным образом. Представители других держав — Англии, Австрии, Сардинии пробовали, но довольно слабо, вступать в полемику, которую, однако, сейчас же прекратили. Перед закрытием первого заседания граф Валевский весьма внушительно предложил участникам конгресса хранить в полнейшей тайне все происходящее на заседаниях и, кроме того, не посылать своим правительствам никаких писем и донесений по почте, а непременно с нарочными курьерами.

Эта настойчивость графа Валевского имела свои мотивы. Французской дипломатии предстояло не очень легкое дело. Наполеон III желал, во-первых, предотвратить всякое серьезное ослабление России и помешать тем самым излишнему усилению Англии и, во-вторых, сделать это так, чтобы Англия не была слишком раздражена и не порвала бы свои союзные с Францией отношения. Требовалось, таким образом, начать дружбу с Александром II, не приканчивая этим самым дружбу с лордом Пальмерстоном. При этих обстоятельствах еще можно было вынудить у британского правительства те или иные уступки и отказ от первоначальных требований. Но для этого прежде всего необходимо было оградить и Пальмерстона и английских уполномоченных на конгрессе, лордов Кларендона и Каули, от нападок и травли со стороны шовинистической части английской прессы. Нужно было поставить прессу и парламент уже перед совершившимся фактом, не давая им возможности агитировать в течение времени, когда конгресс еще только будет вырабатывать свои решения.

Второе заседание пленума конгресса произошло 28 февраля. Оно имело характер предварительного, общего обсуждения некоторых намеченных тем и обмена мнений. Орлову удалось добиться согласия пленума на то, чтобы вопрос о количестве вооруженных сил на Черном море был решен по двустороннему соглашению между Россией и Турцией и уж потом был представлен на утверждение конгресса. Поясняя этот шаг в донесении графу Нессельроде, Орлов утверждал, что такого рода процедура выгоднее для России. В этом же заседании Орлову удалось, при поддержке председателя графа Валевского, достигнуть постановления конгресса о том, что вопрос, касающийся судьбы Дунайских княжеств, будет решен на пленуме лишь в принципе, в общих основных чертах, а подготовка окончательного решения будет передана особой комиссии, которая будет действовать уже после окончания конгресса и затем представит свои заключения на санкцию держав. Графу Орлову казалось нужным отсрочить окончательное решение потому, что сейчас, во время заседания конгресса, еще все-таки слишком сплоченным фронтом выступали противники России, а с течением времени, даже спустя уже несколько месяцев, многое могло перемениться, сближение России с Наполеоном III могло за этот промежуток очень и очень прогрессировать. А с другой стороны, все-таки России было выгодно, чтобы принципиальное решение о Молдавии и Валахии было принято конгрессом, пока он заседает, и чтобы Австрия при этом ровно ничего не получила. И Орлову удалось уже в этом втором заседании добиться согласия пленума на такого рода способ рассмотрения вопроса о Дунайских княжествах. Обсуждался в этом заседании и вопрос о христианских подданных Турции и правах христианских церквей. Великий визирь Али-паша заявил, что султан издал хатти-шериф, обеспечивающий полнейшую свободу всех христианских вероисповеданий, и поэтому конгрессу будет достаточно принять этот факт к сведению. И только граф Орлов протестовал. Он хотел, чтобы о христианских церквах в Турции было особое постановление конгресса, т. е. чтобы религиозная свобода обеспечивалась не простым волеизъявлением султана, а обязательным для Турции решением конгресса. Но в этом Орлов успеха не имел. Впрочем, самый вопрос не имел даже и тени серьезного, реального значения в тот момент. Русский представитель хотел лишь как бы почтить память Николая I и сделать вид, будто больше всего Россия занята судьбами православия в Турции. Сам же граф Орлов был ими озабочен в минимальной степени. Он удовольствовался тем, что конгресс, по его предложению, решил, что при окончательном редактировании текста мирного договора о религиозных делах в Турции будет сказано на первом месте[1310].

Это второе заседание имело, таким образом, как бы распорядительный, предварительный характер. Говорилось больше о процедуре, о том, в каком порядке будет происходить обсуждение. Конечно, и тут не обошлось без некоторой дискуссии по существу. Но уже начиная с третьего заседания пленума, происходившего 1 марта, позиция обеих сторон стала выявляться вполне определенно.

Вопрос о Бессарабии полностью уточнил позицию противников. В том, чтобы отнять у России по возможности всю Бессарабию, была заинтересована прежде всего Австрия, а вовсе не Англия. Но так как английская делегация в свою очередь нуждалась в поддержке требований касательно Черного и Азовского морей, срытия укреплений и уничтожения верфей в Николаеве, то лорд Кларендон и лорд Каули сочли уместным оказать Австрии деятельную поддержку и упорно боролись против предложения русских делегатов оставить Бессарабию целиком за Россией, а возвращение Карса туркам считать за справедливую компенсацию. Конечно, этот острый вопрос должен был выяснить и позицию Наполеона III, давно уже беспокоившую англичан.

К первым дням переговоров (без обозначения точной даты) относится сохранившееся в Архиве внешней политики письмо Бруннова к председателю конгресса графу Валевскому, показывающее, что вопрос об уступке бессарабской территории был в самом деле в тот момент для русской дипломатии наиболее болезненным: «Мой дорогой граф! Вот мы и дошли до того пункта, когда переговоры рискуют оборваться. Вы сами были свидетелем того упорства, с которым англичане отвергают принцип справедливой компенсации в обмен на возвращение Карса». Бруннов просит Валевского довести обо всем происходящем до сведения императора Наполеона: «Я убежден, что только сам император может в эту минуту оказать спасительное влияние на исход переговоров»[1311].

28 февраля граф Орлов испросил аудиенцию в Тюильри, и Наполеон III пригласил его на обед. Беседа была «очень долгой и дружественной», как докладывал об этом Орлов в Петербург. Орлов начал с обильных изъявлений признательности за ласковое отношение императора к русской делегации, за манифестации симпатии и дружбы со стороны французского общества и т. д., а затем перешел к делу. Орлов объяснил, что пришел момент, когда он принужден обратиться за помощью к императору Наполеону. Претензии англичан и всяческие затруднения со стороны Австрии становятся такими, что, может быть, ему, Орлову, придется прервать совещания (euspendre les conf). Император Александр, продолжал Орлов, полагал, что, возвращая Турции завоеванный русскими Карс, он в праве рассчитывать, чтобы за Россией полностью была сохранена Бессарабия. И вот теперь Россия ждет, что император Наполеон III поддержит ее в этом вопросе против Англии и Австрии.

Наполеон III внимательно слушал. От его ответа зависело очень много и в судьбах конгресса и в будущих дипломатических комбинациях. Он начал свой ответ с того, что наговорил много любезностей по адресу графа Орлова, поблагодарил его за прямой образ действий и прибавил, что и его собственный ответ тоже будет вполне искренен.

Наполеон сказал Орлову, что он действительно считал Карс достаточной компенсацией за Бессарабию, но в «сопротивлении со стороны Англии и Австрии он встретил почти непреодолимые препятствия». Император сообщил далее, что ему стоило больших усилий категорически отклонить такие чрезмерные притязания Англии, как требование разрушения Николаева, претензии касательно Азовского моря и другие, оскорбительные для России, но что в вопросе о Бессарабии он не может совершенно порвать со своими союзниками. Он очень хочет в будущем «истинного союза» с Россией, но он «желает действовать осторожно и ничего не компрометируя». Император прибавил, что он прикажет своим министрам поддерживать Россию во всех вопросах, касающихся уточнения новой русской границы в Бессарабии.

Больше ничего Орлов не добился. Было ясно, что порывать союза своего с Англией Наполеон не желает, хотя с Австрией он считаться бы и не стал. И вместе с тем Наполеон ничуть не скрыл, что сближение с Россией для него задача ближайшей политики.

Вывод для Орлова был несомненен: он посоветовал царю примириться с потерей Бессарабии[1312].

По-видимому, однако, Пальмерстон вовсе не склонен был так легко расстаться со своей старой мечтой о «независимости» Кавказа. Когда наступило третье заседание пленума (1 марта), то здесь Кларендон, явно уже успевший получить после совещания у Валевского новые инструкции из Лондона, снова поставил вопрос о русских владениях на Кавказе и соединил этот вопрос с другим — с судьбой русских фортов на Черноморском побережье Кавказа. Четыре часа сряду продолжался спор на заседании пленума. Орлов снова решительно отверг все домогательства. Дело в том, что накануне заседания (на третий день после частного совещания у Валевского) Орлов получил, как всегда бывало в трудных случаях, приглашение на обед в Тюильрийский дворец. После этого свидания Орлова с Наполеоном русская делегация имела полное право считать свое дело относительно Кавказа выигранным. Орлов не только отказался от каких бы то ни было уступок, но не пожелал допускать каких бы то ни было обязательств России относительно фортов на Кавказском побережье. Точно так же Орлов ответил полным отказом и на требования, касавшиеся Николаева. Барон Бруннов в донесении канцлеру Нессельроде не скрывает своего удовлетворения по поводу этих успехов русской делегации и категорически приписывает их скрытому за кулисами, но всемогущему дирижеру конгресса: «Если мы достигнем мирного окончания, то, бесспорно, императору Наполеону принадлежит большая доля в этом результате… без его личной поддержки нам не удалось бы положить границы английским требованиям… В этом отношении я вам скажу, достоверно зная факты, что, перенося мирные переговоры в Париж, наш августейший повелитель избрал единственное возможное средство (le seul moyen possible — подчеркнуто в рукописи), чтобы совершить дело мира. Каждый день я имею случай убедиться в этой истине. Валевский — наш помощник (auxiliaire — подчеркнуто в рукописи) в переговорах»[1313]. Затрагивались на этом заседании и другие вопросы (о границах Бессарабии, о султанском хатти-шерифе), но были перенесены на будущие собрания пленума.

На краткой телеграмме Орлова, передающей результаты третьего заседания, Александр II сделал карандашную пометку: «Таким образом еще ничего решительного!»[1314] Но царь был неправ. Уже после этого заседания стало выясняться, что русские потери от тяжелой, неудачной войны будут несравненно меньше, чем можно было опасаться. В этом отношении Орлову и Бруннову теперь многое было видно, чего еще нельзя было тогда разглядеть из Зимнего дворца.

В заседании 1 марта сначала был поставлен и быстро решен вопрос об Аландских островах. Граф Орлов объявил, что Россия согласна впредь не укреплять Аландских островов и не создавать там никаких морских или военных учреждений. Но Орлов потребовал, чтобы об Аландских островах было подписано особое соглашение только Россией, Францией и Англией, без всякого участия других участвующих в конгрессе стран. Буоль предложил тогда, чтобы это особое соглашение, по крайней мере, было прибавлением к общему мирному трактату. Орлов согласился. Затем, в том же заседании 1 марта, был поставлен вопрос о «территориях на восточном берегу Черного моря». Турецкий представитель Али-паша предложил обсудить вопрос об «исправлении границ» между Турцией и Россией. Русские уполномоченные этому воспротивились, и вопрос был отложен, причем Валевский высказал мысль (принятую русскими) о том, чтобы это дело было поручено особой «смешанной комиссии» уже после заключения мира. Другими словами, Орлову удалось похоронить этот вопрос.

Что касается Карса, то русские уполномоченные согласились возвратить его Турции. Валевский, закрывая это заседание, воздал хвалу «примирительным настроениям» русских представителей[1315].

Собственно, именно в этом третьем заседании Парижского конгресса оказалось, что на конгрессе действуют не две, а три стороны: Россия, англо-австрийское дипломатическое содружество на конгрессе и Наполеон III.

Тут впервые обнаружилось, что надежды графа Орлова блестяще оправдываются и что дело не ограничится постоянными милостивыми приглашениями первого русского уполномоченного во дворец к обеду и долгим послеобеденным курением папирос в императорском кабинете с глазу на глаз, что уже давно и очень жестоко беспокоило Лондон и Вену. В первый раз именно в ходе этого третьего заседания выяснилось, что Наполеон, не пожелав быть официально председателем конгресса и назначив вместо себя своего министра иностранных дел графа Валевского, поступил необычайно умно и целесообразно: делая на конгрессе руками графа Валевского решительно все, что мог бы сделать он сам, при своем личном председательстве, император французов в то же время сохранил за собою, правда неофициально, роль некоего суперарбитра, верховного судьи конгресса, нелицеприятного миротворца, успокаивающего взволнованные страсти, и вообще «благодетеля европейских народов».

А как именно надлежит ему использовать такую ловко занятую позицию, это было Наполеоном III решено, конечно, не вчера. Недаром лорд Пальмерстон содержал в Париже еще в течение всего последнего периода войны целый штат великосветских шпионов и осведомителей, главной функцией которых было внимательно следить за изменчивыми настроениями его величества. Когда поздней осенью 1855 г., после падения Севастополя, вдруг обнаружилось, что Наполеон III не желает дальше воевать, то в Европе были этим изумлены многие дипломаты, но не лорд Пальмерстон: английскому премьеру его агенты уже давно донесли о тех тайных сношениях через вторых (и даже третьих) лиц, какие ведутся между Наполеоном III и русским правительством.

Теперь, на конгрессе, Наполеон III последовательно продолжал то, что он начал осенью 1855 г. Усиливать Англию он не хотел ни в каком случае, и уже поэтому всякое чрезмерное ослабление России казалось ему вредным. И помимо этого соображения для Наполеона III ни малейшего смысла не было возбуждать к себе враждебные чувства нового царя; решительно ничего ему от России не было нужно, ни в чем интересы Франции и России не расходились. Что же касается Австрии, то здесь мотивы поведения Наполеона на конгрессе были еще более ясны. «Австрия занимает почетное положение выжатого лимона во время чаепития», — обмолвился весной 1856 г. один брюссельский журналист: в Париже ему бы не позволили выражаться в подобном тоне, потому что Наполеон III не разрешал своей прессе издеваться над теми, кого он обманывал. Но по существу бельгиец был, конечно, прав. Из Австрии Наполеон извлек во время войны все или почти все, что хотел. Теперь она ему была совершенно не нужна. Но хуже всего для Франца-Иосифа было другое: итальянские владения Австрии — Ломбардия и Венеция теперь, после Крымской войны, находились под прямым ударом Наполеона III. Захочет ли он их присоединить к своей империи, или создаст из них какое-нибудь вассальное государство, или обменяет их на что-нибудь, — это для Австрии было уже делом третьестепенным. Важно было лишь то, что теперь австрийское владычество в Италии повисло на волоске. В самом деле, где искать защиты? В России ненавидели Австрию за ее поведение и не только не помогли бы ей в беде, но скорее готовы были поддержать любое нападение, направленное на нее. Англия была далека, да и не стала бы она воевать против Наполеона III из-за сохранения австрийского владычества на Апеннинском полуострове. И при этих-то условиях, всецело завися от воли Наполеона III, австрийским уполномоченным графу Буолю и барону (впоследствии графу) Гюбнеру приходилось домогаться у французского императора какой-то награды за дипломатическую помощь союзникам во время Крымской войны. Конечно, ровно ничего они достигнуть не могли. Каждое новое заседание конгресса убеждало австрийцев, что ничего они не получат ни в Дунайских княжествах и нигде вообще. Вялая поддержка Англии на конгрессе была далеко не достаточна для австрийской делегации.

Конечно, при этих условиях, если Австрия являлась наиболее ненавидимым и раздражающим врагом России на конгрессе, то ее вражда сама по себе никакой опасности не представляла. Орлову и Бруннову хотелось еще до пленума 1 марта поточнее узнать нечто более существенное: каковы именно инструкции от Пальмерстона, с которыми прибыла в Париж английская делегация? Поэтому еще перед официальным третьим заседанием граф Валевский пригласил к себе на дом Орлова, Бруннова, лорда Кларендона и лорда Каули «для конфиденциального разговора в отсутствие графа Буоля и уполномоченных Турции и Сардинии»[1316]. Свидание привело к таким спорам, что если верить Орлову, то ему даже показалось, будто дело дойдет до срыва конференции. Но это он явно пишет больше для возведения своих заслуг перед царем: дело вовсе так остро не стояло. Обсуждался именно тот «таинственный» пятый пункт прелиминарного венского соглашения, который давал право участникам конгресса возбуждать во время заседаний «в интересах Европы» новые вопросы, т. е., другими словами, предъявлять новые требования России. Оказалось, что Кларендон заговорил о судьбах и желательном устройстве Имеретии, Гурии, Абхазии, Мингрелии, «Черкесии». Орлов категорически отказался пускаться в обсуждение вопроса об этих странах. Поддержка Наполеона III была ему в этом вполне обеспечена. Не за тем Наполеон III воевал, чтобы закрепить за Англией или за Турцией Кавказ и этим упрочить в Персии английское преобладание. Но нужно сказать, что и сам Кларендон явно не считал исполнимым этот давнишний проект Пальмерстона, который был бы очень трудно осуществим, даже если бы война продолжалась. Кларендон тут говорил, по-видимому, больше для очистки совести перед начальством. Гораздо больше споров возникло из-за Карса. Орлов настаивал на том, что за возвращение Карса Россия имеет право требовать компенсации, англичане же отрицали это. Орлов уступил, потому что по поведению графа Валевского он понял, что Наполеон III в этом случае не поддержит русскую делегацию: Валевский сохранял во время спора «мягкое и пассивное положение» и казался в затруднении[1317]. Окончательного согласия не было достигнуто. Отложили до пленума. Совсем легко прошел вопрос об Аландских островах: в России еще задолго до конгресса решено было не укреплять их после войны, а англичане ничего другого и не требовали.

Замечу, кстати, тут же, что истинное умонастроение лорда Кларендона выявилось несколько позже, в речи, которую он произнес 5 мая того же 1856 г., при обсуждении ратификации Парижского договора палатой лордов. Когда правительству было поставлено в укор, что оно не отстояло «Черкесию» и отказалось от мысли потребовать запрета для России восстановить форты на Черном море, то Кларендон напрямик заявил, что не могла Англия требовать от России отказа от Адрианопольского мира 1829 г. Кларендон тут же прибавил, что и отстаивать самостоятельность «Черкесии» англичане не имели основания, так как Шамиль не обнаружил во время войны никакого желания примкнуть к союзникам. Мало того, Кларендон прямо заявил о несочувствии своем австрийскому плану разграничения Бессарабии и вообще — что настаивать на этом плане значило бы просто придираться к России. Затем Кларендон с большой хвалой отозвался о всем образе действий русских уполномоченных на конгрессе.

Выступление Кларендона произвело на графа Орлова самое лучшее впечатление[1318].

Сообщение Орлова о том, как его приняли в Париже, произвело сильное и радостное впечатление в Петербурге. «Находясь во главе двух великих наций, между которыми не существует никаких противоречий в интересах и которые имеют много мотивов к сближению, оба государя вскоре увидят, при лояльных и искренних объяснениях, как исчезнут случайные причины, их разъединившие»[1319]. В такой топорнейшей французской прозе известил Нессельроде графа Орлова о настроениях Александра.

Царь поручает Орлову высказать Наполеону III признательность за помощь, которую тот оказал русской дипломатии. Конгресс не был окончен в момент, когда писалось это письмо (т. е. 3 (15) марта), оставалось еще две недели до его завершения. Но общие контуры будущего трактата обозначились уже в достаточной степени.

В тот же день Нессельроде написал Орлову о решении Александра касательно будущих судеб Молдавии и Валахии. Решено было, согласно мнению самого Орлова, совершенно отступиться от каких бы то ни было прав и претензий, связанных с Дунайскими княжествами. «Молдаво-валахская нация дала слишком много доказательств своей неблагодарности за благодеяния, которые ей были сделаны ценой русской крови, чтобы мы еще и дальше проливали из-за нее свою кровь», так велено было канцлеру Нессельроде писать в Париж графу Орлову[1320].

Получив первые донесения Орлова из Парижа, Александр II был очень обрадован и крайне доволен уменьем старого ловкого русского царедворца вкрасться в милость к Наполеону III. «Наш августейший повелитель, — писал Нессельроде Орлову, — мог только одобрить направление, которое вы дали происходящим негоциациям, заручившись добрым расположением и поддержкой императора Наполеона». Графу Орлову далее внушалось, чтобы он всячески поддерживал наметившееся намерение Наполеона завязать дружеские и «более интимные сношения с Россией»[1321].

Следующее, четвертое заседание конгресса произошло 4 марта.

Сначала уточнили вопрос о комиссии для исправления границ между Россией и Турцией. Решено было, что в комиссию войдут два турецких представителя, два русских, один английский и один французский и что комиссия должна закончить свои труды в течение восьми месяцев после подписания мира. А затем граф Валевский поставил вопрос о «нейтрализации Черного моря».

Но этот жгучий вопрос был решен по существу дела уже давно. Ведь именно о нем-то и шла речь, когда в Зимнем дворце в декабре 1855 г. и январе 1856 г. колебались: идти на мир или продолжать отчаянную борьбу?

Граф Валевский предложил такую формулировку двух главных пунктов этой статьи договора: «I. Черное море нейтрализовано. Открытые для торгового судоходства всех наций его воды и его порты формально и навсегда закрыты для военного флага прибрежных держав, а также любой другой державы, кроме исключений, обозначенных в настоящем трактате. Свободная от всяких препятствий торговля в портах и водах Черного моря будет подчинена только правилам, существующим в настоящее время. II. Так как Черное море объявлено нейтральным, то удержание или установление на его побережье военно-морских укреплений становится ненужным и бесцельным. Вследствие этого его величество султан обязуется не возводить и не сохранять на этом побережье никаких военно-морских арсеналов».

Но тут лорд Кларендон сделал попытку принудить Россию разрушить морские верфи в Николаеве. Попытка эта была осуждена на неудачу. С формальной стороны Николаев вовсе не подходил к понятию порта, лежащего на Черном море, потому что он лежит вовсе не на Черном море, но на реке Буге. А по существу дела Орлов твердо знал, что Наполеон III не желает в этом случае поддерживать англичан, следовательно, можно и должно категорически отказать Кларендону. Орлов это и сделал, но в очень сдержанной и примирительной форме. Затем прошел пункт, разрешающий России и Турции содержать известное количество легких судов морского флота[1322].

Уже 5 марта одна за другой были получены царем две телеграммы, накануне отправленные из Парижа. В них граф Орлов в сжатом телеграфном стиле сообщал о бесспорном своем дипломатическом успехе. Турки, поддерживаемые англичанами, настойчиво предлагали России проверку на месте русско-турецкой границы в Азии. Наполеон III советовал Орлову уступить по этому вопросу — и Орлов уступил. Выгода была в том, что Наполеон III, поддержав в этом вопросе англичан и турок, мог зато свободно прийти на помощь России, как сейчас увидим, в другом, несравненно более важном пункте. Ведь проверка границы ровно никакого вреда России принести не могла (и в самом деле не принесла), ибо ни единого сантиметра русской территории русские туркам не отдали, и все надежды турок рушились через восемь месяцев, когда проверка границы была окончена. А зато, отдав эту платоническую дань англо-французскому союзу, Наполеон поддержал Орлова и в решительном отказе русского уполномоченного обсуждать вопрос о независимости Черкесии и Мингрелии, и в другом опасном вопросе — о разрушении русских фортов на восточном побережье Черного моря[1323].

Омер-паша, впрочем, даже и не ожидая известий из Парижа, эвакуировал почти всю Мингрелию[1324].

Кларендон не успокаивался. В ближайшем заседании конгресса (6 марта) он спросил у Орлова и Бруннова, относится ли также к Херсону и к берегам Азовского моря уверение обоих русских уполномоченных, высказанное ими касательно Николаева (т. е. что Россия не намерена строить в Николаеве военный флот, хотя и не желает брать на себя никаких формальных обязательств относительно этого города). Орлов снова подчеркнул, что хотя ни к Херсону, ни к Николаеву, ни к Азовскому морю не относится формальный запрет, распространяющийся только на берега и воды Черного моря, но Россия не намерена также строить военный флот ни в этих городах, ни на Азовском море.

Приступили к статье о свободе торговой навигации по Дунаю. Решено было объявить полную свободу навигации по Дунаю, причем торговые суда всех наций избавлялись от каких бы то ни было поборов и налогов в связи с плаваньем по Дунаю. Вообще же решено было избрать постоянную комиссию из представителей держав для окончательного урегулирования всех вопросов, связанных с плаваньем по Дунаю, с очисткой устьев от заносящего их песка и т. п.[1325]

Накануне заседания, где должны были окончательно обсуждаться границы Бессарабии, граф Орлов решил прямо обратиться к Наполеону и сейчас же получил аудиенцию. Из разговора выяснилось, что император не может посодействовать русским в том, чтобы город Измаил был оставлен за Россией, но что он не будет поддерживать предлагаемого Австрией плана проведения новой границы (от Хотина до озера Салзык). Наполеон дал понять Орлову, как всегда, не уточняя своей мысли (да это вовсе и не требовалось), что русский уполномоченный может не уступать австрийцам и всей важной торговой линии Березаны-Бельцы-Скуляны. На другой день после визита в Тюильри, на заседании пленума конгресса 8 марта, граф Орлов разговаривал с Буолем уже совсем не так, как приходилось говорить с австрийцами раньше. Упорное сопротивление со стороны обоих австрийских уполномоченных, Буоля и Гюбнера, мало им помогло, хотя Кларендон их поддерживал в этом ожесточенном споре. В общем Орлов мог вечером того же дня, после заседания, телеграфировать в Петербург, что хотя Россия уступила Измаил и болгарские колонии, но спасена половина той бессарабской территории, которую русское правительство уже соглашалось уступить раньше, во время прелиминарных переговоров, происходивших в Вене. Это было достигнуто уже в день 8 марта, потому что дальнейшее обсуждение, отложенное на следующее заседание, должно было коснуться главным образом еще только той части новой границы, которая намечалась (по австрийскому плану) от холмов, расположенных к северу от озера Салзык до озера Аниби, находящегося к востоку от озера Салзык. Но эта оспариваемая территория представляла собой болотистую равнину, «вероятно не имеющую ценности»[1326].

В шестом заседании пленума конгресса, происходившем 8 марта, был решен и, казалось, окончательно — очень щекотливый вопрос о новой границе Бессарабии, другими словами — о размерах территориальной уступки России в пользу Молдавии. Протест Орлова и Бруннова против намеченной было (австрийцами и турками) границы не был поддержан Валевским полностью, т. е. не была принята карта границы, начертанная и доложенная конгрессу бароном Брунновым и сводившая русскую уступку к совсем ничтожной величине. Но зато не была принята и австрийско-турецкая карта. Восторжествовало среднее решение, предложенное графом Валевским. Граф Буоль протестовал от имени Австрии особенно горячо, настаивая на том, что Россия теперь берет назад свое слово, отказывается от обещания, которое она дала, соглашаясь в январе на мир. Дело дошло до обмена довольно ядовитыми репликами между Буолем и Орловым, который, по-видимому, в своих суждениях о графе Буоле соглашался наполовину с бароном Мейендорфом и наполовину с Бисмарком. Алексей Федорович соглашался с Мейендорфом в том, что Буоль — подлец, и с Бисмарком — что Буоль глуп. Передавали, что однажды в пылу спора, в ответ на слова Буоля: «Вы забываете, что Россия побеждена!», Орлов ответил: «России не мудрено это забыть, потому что она не привыкла быть побежденной. Другое дело вы, так как вас всегда все били, с кем только вы ни воевали».

Так или иначе, некоторый компромисс был найден, территориальная уступка России очень сократилась, и конгресс перешел к вопросу о том, что же дальше будет с Молдавией и Валахией. Тут обозначились два течения: Австрия и Турция хотели, чтобы Молдавия и Валахия вели по-прежнему отдельное политическое существование, не сливаясь воедино. Трудно понять, зачем это было нужно туркам. Не мог же не понимать Али-паша, что все равно туркам уже никогда не видать ни Молдавии, ни Валахии, будут ли они существовать вкупе или порознь. Но стремление Австрии было вполне понятно. Если Молдавия и Валахия сольются в один политический организм, тогда Австрии очень трудно будет поживиться той или иной частицей молдавской либо валахской территории. А рассчитывать, что все это будущее единое Молдо-Валахское государство полностью отдадут Австрии, Буоль уже не решался; слишком становилось явственно, что Орлов ни за что этого не допустит и что у русских уже есть по этому вопросу какая-то договоренность с Наполеоном, о которой они до поры до времени скромно молчат.

Как только началась дискуссия о будущей организации Дунайских княжеств, тотчас же и обнаружилось, что как председатель конгресса граф Валевский, так и русские уполномоченные решительно стоят за слияние Молдавии и Валахии в единое государство, будет ли оно называться впредь Румынией или как-нибудь иначе. Возгорелся большой спор между Валевским и Буолем. Буоль заявил, что молдаване — это одно, валахи — совсем другое, и ему известно, что эти два племени вовсе не хотят сливаться воедино. А граф Валевский возразил, что ему, например, это вовсе не известно, а напротив, ему известно, что Молдавия и Валахия жаждут слияния воедино. Граф Орлов, с своей стороны, сообщил, что он имел возможность взвесить потребности и оценить пожелания Молдавии и Валахии и тоже находит, подобно графу Валевскому, что их следует соединить в одно государство.

Все спорящие и не подумали спросить население Молдавии и Валахии, чего, собственно, оно на самом-то деле хочет. Но против Валевского, за которым стоял Наполеон III, и Орлова, за которым находился ненавидящий Австрию Александр II, австрийские уполномоченные были совершенно бессильны. Спор был так упорен, что к концу заседания решено было отклонить окончательный вотум до следующего пленума[1327].

Орлов все-таки остался не очень доволен поведением председателя конгресса графа Валевского на заседании 8 марта. «Валевским овладел страх перед англичанами», — так телеграфировал Орлов канцлеру Нессельроде вечером после заседания. Он решил принять экстренные меры и обратиться в Тюильри. Граф Алексей Федорович, тонкий дипломат и лукавый царедворец, прошел за свою долгую жизнь очень хорошую практическую выучку по части наиболее целесообразного и умелого обращения с самодержцами в целях продуктивнейшего их использования. Николай тридцать лет подряд души не чаял в своем «Алешке», так он его называл, и сыну своему завещал его, а сам до могилы не узнал, как часто и как удачно многоопытный «Алешка» его обходил и делал императорскими руками то, что хотел. С Наполеоном III графу Алексею Федоровичу справиться было, правда, труднее, но он быстро и успешно вник в дух и проник в тайны Тюильрийского дворца и во все оттенки настроений императорского окружения. Он сообразил, что Валевский страшится раздражить Кларендона и Каули слишком уж упорным и энергичным отстаиванием русских интересов и что он не может и не хочет брать на себя полностью ответственность за возможный подрыв уже существовавшего и доказавшего свою мощь англо-французского союза во имя проблематического будущего союза франко-русского. Словом, Орлов счел нужным снова просить аудиенции у императора. Тут, по-видимому, ему удалось сыграть на одной чувствительной струне, очень звучавшей в духе молчаливого хозяина: Орлов искусно, обиняками жаловался на графа Валевского, т. е. на недостаточно усердное выполнение Валевским воли императора Наполеона, на слишком слабую поддержку, которую председатель конгресса оказал русским в деле разграничения Бессарабии. Основная задача заключалась в том, чтобы восстановить Наполеона против председателя конгресса, тонко указав ему, больше намеками, на непослушание Валевского. Эта цель была блестяще достигнута. Вернувшись из Тюильрийского дворца, граф Орлов телеграфировал немедленно в Петербург: «Аудиенция императора. Он очень недоволен спором о границах (Бессарабии. — Е.Т.). Он мне объявил, что намерен снова пересмотреть этот предмет, и пересмотреть его таким способом, чтобы наибольшая часть болгарских колоний осталась за нами». Алексей Федорович так ловко это проделал, что вместе с тем ничуть не испортил и своих отношений с Валевским. С Валевским было даже наперед условлено у Орлова, против каких желаний Орлова Валевский будет возражать для вида, чтобы не слишком себя обнаружить перед австрийцами и англичанами, и с чем он будет соглашаться на предстоящем собрании. На новом заседании пленума, 10 марта, вопрос о бессарабских границах был вновь пересмотрен и намечена была гораздо более выгодная для России граница, чем та, о которой шла речь 8 марта[1328]. Участники конгресса, вероятно, без труда догадались, почему 10 марта вдруг снова почти полностью пересматривается вопрос, уже решенный в значительной своей части ровно два дня тому назад. По новым повадкам графа Валевского они сообразили, что председатель получил неожиданную инструкцию свыше и хитрит, но подчинились. В седьмом и восьмом заседаниях пленума (10 и 12 марта) уточнялось соглашение касательно тех немногих военных судов, которые отныне дозволялось России и Турции сохранять на Черном море, а также рассматривалась в окончательном виде новая граница, разрезавшая Бессарабию, уславливались относительно будущих работ землемеров, которые должны фактически эту границу провести, и т. д. Конгресс приближался к концу. Настроение участников становилось все более и более примирительным, и 10 марта произошла очень дружественная манифестация. Лорд Кларендон обратился к графу Орлову с уверением, что он не сомневается в согласии России сохранить в целости под Севастополем и в других местах русской территории могилы павших воинов союзной армии и памятники, воздвигнутые англичанами и французами на кладбищах погибших в бою. Граф Орлов на это ответил, что он очень рад случаю удостоверить конгресс касательно соответствующих чувств, одушевляющих императора Александра, всецело идущего навстречу желанию английских уполномоченных[1329].

Это более мирное настроение конгресса не коснулось австрийских уполномоченных — графа Буоля и Гюбнера. Дело в том, что с каждым заседанием для них становилось все яснее, что ни за что граф Валевский не захочет серьезного, обстоятельного, окончательного рассмотрения вопроса о Молдавии и Валахии. Ведь решить, что оба эти Дунайских княжества должны образовать единое государство, еще совсем не значило определить реально: кто же будет этим государством владеть. Конечно, при все возраставшей близости Орлова к Наполеону III, при положении русской делегации, осыпаемой всяческими ласками со стороны Тюильрийского двора, нечего было и надеяться на отдачу Молдавии и Валахии австрийцам. И Гюбнер, человек умный, это уже давно понял. Но граф Буоль, которому природа в числе многих других даров отказала также в быстроте соображения, до последней минуты продолжал еще надеяться вопреки всякой очевидности. Это так ясно, когда читаешь протокол заседания конгресса 12 марта! Снова Валевский не поставил на повестку дня вопрос о Дунайских княжествах, и обсуждение касалось лишь уточнения условий уже принятого конгрессом соглашения о торговом плавании по Дунаю. Но Буоль возбуждал один вопрос за другим, придирался, ставил ненужные препятствия. Он отказывался признать компетентность комиссии, состоящей из представителей держав, относительно всех вопросов, касающихся «верхнего Дуная». Это должно было повлечь нескончаемую дискуссию о верхнем, среднем и нижнем Дунае и привести к проблеме о каких-либо особых правах и привилегиях для Австрии. Но Валевский ловко оборвал начинавшуюся со стороны Буоля попытку обструкции[1330]. Он окончательно утвердился на той точке зрения, которую имел случай лишний раз высказать в заседании 10 марта: участь Молдавии и Валахии решит будущая специальная комиссия, а если рассматривать дело тут, на конгрессе, то это «может без достаточных мотивов замедлить выполнение главной задачи конгресса», т. е. заключение мира.

У Буоля оставалась еще слабая надежда на то, что конгресс не заставит Австрию прекратить «временную оккупацию» княжеств. Пока австрийские войска там стоят, кто знает, нельзя ли будет этим воспользоваться? Как увидим, и тут графа Буоля ждало жестокое разочарование.

Граф Орлов и Бруннов употребили все усилия, чтобы оттянуть какое бы то ни было окончательное решение конгресса относительно судьбы Дунайских княжеств. Австрийский уполномоченный граф Буоль ничуть не отказывался от заманчивой надежды получить для Австрии богатую награду от милостей и щедрости Наполеона III в виде именно Молдавии и Валахии. «Иуда получил за свое предательство, как цену крови, всего тридцать серебренников, а в ХIХ веке цена крови возросла, и за кровь Николая Павловича Иуда просит оба Дунайских княжества», — говорили в славянофильских салонах.

Но Буоль рассчитал без хозяина. Если Наполеон III должен был очень считаться с Англией, то уж зато с Австрией ему совсем не казалось нужным стесняться: он ведь знал очень хорошо то, о чем еще мало кто догадывался в дни Парижского конгресса. Как мы знаем теперь, будущая война с Австрией была в главных чертах решена императором еще тогда, когда он так успешно принуждал Австрию подписать направленный против России договор 2 декабря 1854 г. Вот почему интимные беседы Орлова с Наполеоном III после частых обедов русского посла в Тюильри привели к неприятнейшей для Буоля неожиданности. Как раз когда после долгих (умышленных) проволочек председатель конгресса, французский министр иностранных дел Валевский, наконец 10 марта поставил на обсуждение (и сейчас же вновь отклонил) вопрос о княжествах, он тут же вдруг дал знать, что император Наполеон желает, чтобы уже к 20 марта конгресс был закончен. А как же быть с Молдавией и Валахией? Когда же успеть выработать решение о них? Когда угодно, но только его величество желает, чтобы конгресс закончился через десять дней. Австрийский уполномоченный не знал тогда, что Наполеон III именно затем и не желает подробного рассмотрения вопроса о княжествах, чтобы потом, в порядке полного сюрприза внезапно оглушить графа Буоля в самый последний момент решительным отказом отдать Австрии Молдавию и Валахию. Торжество графа Орлова в этом деле было полное. И недаром Бруннов, восторгаясь успехами своего шефа Орлова в Париже при дворе Наполеона III, писал графу Нессельроде в Петербург: «Работа нашей канцелярии превосходит мои надежды. В двадцать четыре часа было сделано дело целой недели»[1331].

И даже в остающийся короткий срок вопрос о Молдавии и Валахии почти не затрагивался по существу.

Только 10 марта конгресс решил, невзирая на упорное сопротивление англичан, допустить прусского представителя на заседание. Мотивировалось это допущение тем, что Пруссия подписала в 1841 г. общий протокол великих держав о проливах и, следовательно, имеет право подписать и новый трактат, который должен заменить этот отменяемый протокол[1332].

Орлов и Александр II считали это допущение Пруссии своей большой победой, но фактически ни малейшего для России значения участие Пруссии в работах конгресса не имело. Прусские уполномоченные всячески заискивали перед Наполеоном III и перед теми же лордами Каули и Кларендоном, не желавшими так долго их допускать на заседания.

Подводя к концу первой половины марта итоги своим впечатлениям, Орлов доносил в Петербург, что, по его наблюдению, взгляды английских уполномоченных менялись за время переговоров. Сначала они держали себя более решительно, а потом стали уступчивее.

Объяснение этому факту Орлов находил в том, что Пальмерстон сначала очень уж боялся быть низвергнутым в парламенте, если результаты долгой и тяжкой войны окажутся не в соответствии с жертвами, принесенными английским народом. А с течением времени он убедился, что эта опасность ему не грозит.

Когда же обнаружилось, во-первых, что русские ни за что не уступят по вопросу о Кавказе и о черноморских фортах, а во-вторых, что Наполеон III не желает поддержать эти требования, то Пальмерстон отступил.

Из того, что мы знаем теперь, но чего не мог знать Орлов, когда писал свое донесение, явствует, что лично и Кларендон и Каули вовсе не разделяли и с самого начала переговоров, даже до переговоров воинственного (не столько реального, сколько видимого) умонастроения лорда Пальмерстона.

Что касается австрийского представителя графа Буоля, то, по утверждению Орлова, он был обижен и раздражен уже тем, что по желанию Александра II мирные переговоры велись не в Вене, как сначала все ожидали, а в Париже. Затем он очень раздражался, обижался, тревожился и завидовал, наблюдая демонстративно ласковый прием, который оказывали все время Орлову и император Наполеон, и весь двор, и салоны Парижа, и французская армия. «Это беспокоит и устрашает Буоля. Он видит в этом предвестие более тесного сближения между Россией и Францией. Он знает, что от этого Австрия ничего не выиграет. Такое предчувствие и составляет для этого человека вполне заслуженную кару за содеянные им ошибки. Тут и укор за прошлое и страх за будущее»[1333]. Буоль так боится, что уже стал искать сближения с графом Орловым. Любопытнее всего положение Турции, из-за которой якобы и происходило страшное трехлетнее побоище. «Оттоманские уполномоченные обретаются в таком ничтожестве, которое внушает чувство сострадания» (d'une nullit faite pour inspirer un sentiment de piti) Александр II, лишь по донесениям Орлова следя за тем, что происходит в Париже, продолжал больше, чем Орлов и Бруннов в Париже, опасаться, что Молдавия и Валахия могут как-нибудь еще очутиться во власти Австрии. Поэтому его обеспокоило решение конгресса, разрешающее постройку крепостей в Дунайских княжествах. «Все это не очень утешительно», — начертал царский карандаш на секретной телеграмме графа Орлова от 12 марта, в которой говорилось об этих будущих укреплениях. Орлов и Бруннов могли отнестись к делу гораздо спокойнее: они уже знали, что не видать Австрии Дунайских княжеств и не Австрии придется воспользоваться этим разрешением строить в Молдавии крепости[1334].

13 марта Орлов обратился к графу Валевскому с такой же просьбой, с которой по его же поручению несколько раньше обратился барон Бруннов. Но Бруннов писал только о границе Бессарабии, а Орлов имел в виду целый ряд очень острых проблем. Первая проблема касалась тех же разграничений на левом берегу Дуная. Орлов хотел, чтобы этот вопрос был связан с вопросом о свободе торгового судоходства по Дунаю. «Император Наполеон одобрил это и обеспечил успех» русского предложения[1335]. Второй вопрос касался вооруженных сил России и Турции на Черном море. «Личное влияние императора было с пользой пущено в ход для уничтожения препятствий, поставленных по этому делу Англией»[1336].

Третий вопрос — конвенция об Аландских островах. Здесь Орлову не удалось полностью отстоять свое предложение, лишавшее русское обещание касательно неукрепления островов характера обязательства. Но «причина была не в императоре Наполеоне. Оппозиция явилась из Лондона». Наконец, четвертый вопрос (об обеспечении христианских подданных султана в их религиозной свободе) был решен, правда, не совсем так, как предлагал Орлов, но лукавый Алексей Федорович только прикидывался, что он очень по этому поводу огорчен. И при Николае и, подавно, при Александре этот вопрос никогда не казался графу Орлову стоящим не то что войны, а даже малейшей порчи дипломатических отношений. Граф Валевский передал Наполеону, что Орлов желал бы поместить в мирный договор «формулу», ставящую под реальный контроль держав положение христианских церквей в Турции. «Здесь содействие императора Наполеона не пришло мне на помощь. Я имею все основания думать, что он встретил неодолимую оппозицию со стороны британского правительства. За отсутствием личной поддержки со стороны императора самые ревностные мои усилия должны были оказаться бесплодными среди конференции, где при нынешних обстоятельствах русские уполномоченные оставались изолированными»[1337].

Собственно, после заседания 12 марта оставался еще целый ряд, правда второстепенных, но все-таки очень важных вопросов, оставалось согласиться по ряду уточнений и формулировок, которые имели далеко не только внешний, стилистический характер. Но тут могущественное вмешательство императора французов быстро устранило все препятствия, несмотря на усилия графа Буоля и барона Гюбнера, с одной стороны, лордов Кларендона и Каули — с другой. Уже 16 марта Александру II была доложена телеграмма Орлова, посланная накануне из Парижа: «Нам удалось превозмочь затруднения с английской стороны после четырех заседаний, каждое по шести часов. Вероятно, договор будет подписан через два или три дня. Наше положение здесь не оставляет желать ничего лучшего. Наполеон расположен к нам все лучше и лучше»[1338].

В заседании 14 марта по инициативе председателя графа Валевского прошло постановление пленума, которое должно было служить обязательной инструкцией для работ этой будущей комиссии. Постановление уже наперед ставило перед Австрией неодолимые затруднения. «Ничье исключительное право покровительства не будет впредь осуществляться над Дунайскими княжествами. Не будет ни исключительной (с чьей-либо стороны) гарантии, ни особого права вмешательства в их внутренние дела»[1339].

И тут же было добавлено нечто такое, что совсем подрывало надежды Буоля на внедрение австрийской власти хотя бы в период временной оккупации. Пленум постановил, что положение княжеств будет пока прежнее: «Они будут продолжать пользоваться привилегиями и охраной, которыми они обладают, под суверенитетом Высокой Порты и под европейской гарантией». Комиссии предписывалось осведомиться о нынешнем состоянии княжеств, а султан приглашался созвать немедленно представителей «интересов всех классов общества» в обеих провинциях. Эти собрания («диваны» — один в Молдавии, другой в Валахии) изложат перед комиссией свои пожелания о будущей организации создаваемого нового государства. Комиссия же передаст затем все дело представителям держав, участвовавших в Парижском конгрессе.

Все это — в будущем. А пока «будет организована национальная вооруженная сила с целью ограждения безопасности внутри [обоих княжеств] и охраны границ». Мало того. Предвидя, какой соблазн может представить для австрийцев присутствие их войск в Молдавии и Валахии уже в настоящий момент, конгресс наперед уничтожает всякий предлог для продолжения австрийской оккупации: «Если бы внутреннее спокойствие в княжествах оказалось под угрозой или скомпрометированным, то гарантирующие державы согласятся с Высокой Портой о мерах для сохранения или восстановления законного порядка. Вооруженное вмешательство не может иметь места без предварительного согласия держав». Орлов мог окончательно торжествовать: добыча, из-за которой Франц-Иосиф в 1854 г. так неожиданно для Николая нанес ему удар в спину, награда, из-за которой Буоль осмелился в 1855 г. грозить Александру II ультиматумом, эта богатая придунайская территория явно ускользнула от австрийцев. Наполеон III так ловко повел все дело, что Австрия даже не могла его обвинить в обмане, в коварстве: когда же он им обещал отдать Молдавию и Валахию? Где такой документ? Нет такого документа! Наполеон, правда, умел в 1854 г. и зимой 1855 г. сочувственно слушать, симпатично улыбаться и ласково помалкивать, когда барон Гюбнер при нем говорил, бывало, о княжествах, но вольно же было австрийской державе принимать это за согласие императора французов подарить ей Молдавию и Валахию.

Конечно, меньше всего затруднений на конгрессе было с вопросом о религиозной свободе христианских подданных султана. Султан Абдул-Меджид издал хатти-шериф, гарантировавший всем христианским церквам в турецких владениях полнейшую свободу богослужения. Следовательно, отпадал сам собой и вопрос о положении православных.

Но Орлов никаких попыток оживить или воскресить этот вопрос и не делал, и Александр II его к этому вовсе и не побуждал. И Орлов и царь прекрасно понимали, что религиозная сторона восточного вопроса и до и во время Крымской войны играла роль лишь подходящего дипломатического инструмента, которым попеременно пользовались то Николай, то Наполеон III. Теперь спорить в данной области было и незачем и не о чем.

Редакционный комитет конгресса уже с середины марта погрузился в довольно трудную работу выработки окончательного текста мирного договора. Каждая статья вносилась комитетом на утверждение пленума конгресса, и здесь Орлов жаловался на замедлявшие ход дела «придирки» англичан[1340]. Но английские уполномоченные, уже давно разгадавшие тайную игру Наполеона, не верили ни ему, ни Валевскому, ни, подавно, Орлову и Бруннову и, зная подавляющее влияние, какое имел председатель конгресса Валевский на редакционный комитет, естественно, искали подвоха и коварства в каждой фразе каждой статьи.

Оставались еще некоторые трудности. Например, Кларендон не сразу согласился на разрешение России и Турции держать на Черном море по шести больших пароходов и по четыре легких военных корабля, на чем настаивал Орлов. В конце концов соглашение было достигнуто, но кое в чем Кларендону все-таки удалось видоизменить первоначальный проект об этих судах, составленный Валевским и русскими уполномоченными[1341].

Уже 20 марта Орлов получил от Нессельроде телеграмму: «Император одобряет все, что вы сказали и сделали. Отсюда никакой палки в колеса не будет вам вставлено. Кончайте и подписывайте. Нам важно пораньше остановить дорогостоящие приготовления». На подлиннике телеграммы Александр II написал: «Быть по сему»[1342].

В последние дни конгресса обнаружилось ясно, что не только графы Орлов и Валевский, но и лорды Кларендон и Каули определенно хотят скорейшего заключения мира. Это сказалось на конечной победе Орлова в довольно мелочном споре (возбужденном Пальмерстоном) о вооружении и размерах нескольких военных судов, которые отныне Россия и Турция могли держать на Черном море: Кларендон уступил. Это выразилось в быстром и вполне благоприятном решении вопроса о снятии английской блокады с русских торговых портов еще до ратификации мирного договора[1343] и т. д. Одновременно Александр II разрешил свободный вывоз хлеба из русских портов[1344]. Точно так же еще до ратификации Англия и Франция распорядились об эвакуации своих войск из Керчи, Еникале, Кинбурна и Евпатории. Представители обоих правительств заявили о своем стремлении как можно скорее закончить эвакуацию. Что касается ухода австрийских войск из Дунайских княжеств, то об этом было возвещено торжественно и официально в первые же дни после подписания мирного договора. Об этом постарался граф Валевский, зная, как это будет приятно русским представителям[1345].

Утром 30 марта 1856 г. все участники конгресса от имени представленных ими держав подписали Парижский мирный договор. Сто один пушечный выстрел возвестил об этом историческом событии в столице Франции. Тотчас после подписания договора конгресс в полном составе отправился в Тюильри к императору. Наполеон III очень милостиво принял явившихся, причем все заметили, как особенно ласково и долго он говорил с графом Орловым, выделяя и отличая его перед всеми.

В 10 часов 52 минуты вечера того же дня Александр II получил от Орлова телеграмму, извещавшую царя о великом событии[1346]. Долгая кровопролитная война, начавшаяся в 1853 г., отошла наконец в область истории.

В Европе дипломатические круги считали, что Россия отделалась сравнительно ничтожными уступками.

Французский посол в Вене барон де Буркнэ высказался о Парижском трактате так: «Никак нельзя сообразить, ознакомившись с этим документом, кто же тут победитель, а кто побежденный».

Тотчас после подписания мирного договора Орлов и Бруннов отправили в Петербург ряд донесений, бросающих яркий свет на всю историю Парижского конгресса. Конечно, оба уполномоченных понимают, что Россия, привыкшая подписывать победоносные трактаты, будет недовольна, и они хотят, во-первых, подчеркнуть, что подписанный ими документ является наименьшим из многих зол и, во-вторых, что, делая необходимые уступки, они только исполняли волю Александра II, считавшего (как и они сами) продолжение борьбы трудным и рискованным делом. «Я не жалею (о труде и заботах. — Е.Т.), когда я думаю о том, от скольких несчастий, жертв и страданий Россия избавлена благодаря великодушным решениям нашего августейшего повелителя, — пишет Бруннов графу Нессельроде. — Когда даже наши враги невольно отдают нам справедливость, неужели мы должны получать в виде награды от наших друзей критику и порицания? Я об этом не беспокоюсь. Мы исполнили наш долг по совести. При данных обстоятельствах трактат, таким, как он получился, превзошел мои ожидания». Англичане недовольны, и это, по мнению Бруннова, доказывает, что трактат хорош[1347].

В ответ на посылку в Петербург полного проекта текста мирного договора Орлов получил от Нессельроде самые лестные приветствия от имени царя:

«Ваше превосходительство сумели заручиться благоприятным расположением императора Наполеона, и, таким образом, вам удалось, обойдя проекты Англии, расстроить коалицию, которая принимала все более и более огромные размеры и ввергла бы Россию в продолжительную войну, исход которой никто не мог бы предвидеть» [1348]. В общем проект удовлетворил русское правительство, но было признано желательным, чтобы в текст договора была внесена поправка, ограничивающая права Дунайских княжеств (независимо от окончательного устройства их) по части постройки крепостей и укреплений от Рени до устьев Дуная. Но даже и это требование, осторожно прибавлял Нессельроде, не должно «компрометировать дело мира». Другими словами, Орлов должен был подписать договор, даже если противники и не уступят по этому пункту.

Священный союз скончался, похоронен, и поведение Австрии сделало его абсолютно невозможным впредь.

Где же искать опоры? «Наша единственная ограда против возобновления осложнений, которым мир положил конец, и для обеспечения передышки (la tr^eve), в которой мы нуждаемся внутри государства, заключается в благорасположении императора Наполеона. Поэтому все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы сохранить за нами его благорасположение, вместе с тем не обязываясь следовать за государем французов в тех предприятиях, которые он пожелает затеять»[1349].

Такова была основная мысль Александра II о ближайших отношениях, которые желательно установить с Наполеоном III. По крайней мере так она формулировалась в первые дни после подписания мирного договора,

Через пять дней после подписания мира Александр II поручил графу Нессельроде поделиться с Орловым некоторыми соображениями о том, каков же отныне должен быть ближайший курс русской внешней политики.

Прежде всего Россия нуждается в том, чтобы ей была дана возможность спокойно и беспрепятственно развивать свои внутренние силы. Нужна безопасность. Но «как ни проста эта задача, она не будет легка». Война глубоко изменила прежние отношения России. Союз «трех северных дворов» (России, Пруссии, Австрии) перестал существовать из-за поведения Австрии. Затем Швеция на севере, Турция на юге находятся «в новых и деликатных отношениях к России». «Англия недовольна условиями мира и полна досады». Словом, все «элементы коалиции и причины, ее вызвавшие, продолжают существовать». Александр II видит большое благо для России в настроениях, обнаруженных Наполеоном III. «Наша единственная охрана от возвращения тех осложнений, которым положило конец заключение мира, — в благоприятном расположении императора Наполеона». Задача русской дипломатии формулируется так: сохранить доброе расположение французского императора и вместе с тем не давать ему увлечь Россию за собой в какие-нибудь новые свои военные предприятия. Поэтому царь вполне одобряет поведение Орлова, отклонившего какое бы то ни было участие в обсуждении, например, итальянских дел. Но если бы Наполеону вздумалось поставить вопрос об отмене (формальной, ибо по существу их уже давно не было на свете) условий Венского трактата 1814–1815 г., то Орлову предоставляется пойти навстречу желаниям Наполеона, если он найдет это уместным. Наконец, Орлову поручается дело, довольно неожиданное (и по меньшей мере решительно бесполезное для России): постараться расположить императора Наполеона к… Пруссии. Это было началом губительных ошибок Александра II относительно Пруссии[1350].

После важнейшего события — подписания мирного договора — конгресс имел еще несколько пленарных заседаний, но они носили уже второстепенный характер. На заседаниях 8 апреля говорилось о том, что Англия и Франция хотя еще не могут безотлагательно прекратить оккупацию Греции, но с нетерпением ждут момента, когда это будет возможно сделать. Заходила речь и об очень щекотливом вопросе «морского права». Английские представители сначала предлагали, чтобы конгресс просто высказал воспрещение каперства и всякого рода вооружения корсаров для нападения на торговые суда противника. В таком виде подобная декларация служила бы только интересам Англии и английской торговли. Орлов предложил, чтобы, кроме воспрещения каперства, конгресс высказался в своей декларации о правах нейтрального флага и об обеспечении его от нападений и каких-либо насильственных действий со стороны воюющих стран. В этом требовании граф Валевский вполне поддержал Орлова, и русское предложение прошло. Мало того: прошла и еще одна поправка, внесенная Орловым. Каперство воспрещается только относительно тех держав, которые будут уважать права нейтральных судов.

Не обошлось, наконец, и без того, без чего не бывало до сих пор ни одного большого мирного конгресса. На заседании 14 апреля участники конгресса высказались по поводу идеи обязательного арбитража с целью предупреждения будущих войн в случае возникновения конфликтов между державами. Пацифистская ассоциация, возникшая в Лондоне под названием «Друзья мира», отрядила в Париж своих делегатов с проектом такого «всеобщего арбитража». Делегаты не были допущены на конгресс, и их предложение официально не было доложено. Но лорд Кларендон произнес небольшую речь с неопределенно миролюбивыми заявлениями, хотя и совсем не в таком духе, как имели в виду «Друзья мира». Участники конгресса уже перед заседанием 14 апреля знали, что Наполеон III решительно против этих предложений и даже не желает, чтобы такие принципы были «навязаны» конгрессу. Да и участники конгресса считали идею обязательного арбитража неосуществимой. Дело ограничилось невинной и ни малейшего значения не имевшей декларацией: «Уполномоченные, не колеблясь, выражают от имени своих правительств пожелание, чтобы государства, между которыми возникают серьезные разногласия, раньше чем обратиться к оружию, прибегли, поскольку позволяют обстоятельства, к доброму посредничеству дружественной державы»[1351].

16 апреля 1856 г. состоялось последнее заседание Парижского конгресса. Подписывались последние протоколы, зачитывался текст декларации о правах и обязанностях держав, ведущих морскую войну. Затем граф Орлов произвел дружественную демонстрацию по адресу Франции: он предложил выразить председателю графу Валевскому благодарность за примирительный дух, проявившийся в руководстве работами конгресса. Это выступление Орлова было тотчас же поддержано лордом Кларендоном и прошло единогласно. Граф Валевский ответил выражением своей благодарности, после чего объявил конгресс закончившимся.

На этом мы могли бы и окончить историю Парижского конгресса, поскольку конгресс явился дипломатическим окончанием войны России против враждебной коалиции. О всех политических последствиях Крымской войны для России, для Европы, для революционной общественности, о целом ряде других вопросов, связанных отчасти близко, отчасти более отдаленно с войной и ее результатами, здесь говорить не место.

Но все-таки, кончая анализ документов, рисующих нам работу Парижского конгресса, нельзя не коснуться некоторых моментов, когда на конгрессе и около конгресса как бы вспыхивали и тотчас же потухали зарницы еще пока отдаленных новых бурь. Перед заключительным заседанием пленума 8 апреля Наполеон III, а затем и Валевский предлагали графу Орлову сказать несколько слов, благоприятных для Польши.

Но Орлов решительно не согласился на это и дал понять, что не согласен, чтобы вообще слово «Польша» было произнесено на заседании конгресса. Валевский все-таки еще раз заговорил о том же предмете, и Орлов повторил свой отказ. На этом дело о Польше и было на конгрессе покончено еще не начавшись. Орлов приписывал эти французские попытки только желанию Наполеона показать польской эмиграции, что все-таки он о Польше продолжает радеть и заботиться. Заговорил с Орловым о Польше, но тоже не на заседании, а частным образом, и лорд Кларендон. Но, получив решительный отказ, Кларендон сейчас же прекратил разговор на эту тему. Как и относительно всех других вопросов, возникавших на конгрессе, англичане прежде всего считались с линией поведения императора французов. Подавно, конечно, так было именно относительно Польши. Ни малейшего искреннего сочувствия поляки в официальной Англии не встречали даже во время войны, и для Пальмерстона Польша была в свое время лишь одной из выигрышных карт в дипломатической игре против России.

Нечего и говорить лично о Кларендоне, который все более и более примирительно держал себя к концу конгресса.

Зато несравненно ярче и внушительнее был поставлен другой вопрос, тоже формально нисколько не относившийся к работам конгресса, но в самом деле серьезно занимавший Наполеона III. Это была «итальянская проблема», которой суждено было породить ближайшую по времени вторую большую войну наполеоновского царствования.

Председатель конгресса граф Валевский на заседании пленума 8 апреля 1856 г. вдруг произнес прочувствованное слово о непорядках и дурном управлении в некоторых провинциях, принадлежавших римскому папе, а также в Королевстве обеих Сицилий. Казалось бы, это относилось только к римскому папе, Пию IX, и к неаполитанскому королю. Но всполошился и обиделся прежде всего граф Буоль, первый австрийский уполномоченный. Он высказался в том смысле, что конгрессу не следует вмешиваться во внутренние дела независимых держав. Буоль понимал, что Валевский и тотчас же поддержавший его Кларендон открывают прямую дорогу к опаснейшему для Австрии обсуждению вопроса об австрийском владычестве в Ломбардии и Венеции. И, действительно, вслед за первыми ораторами, говорившими за и против, выступил полномочный представитель королевства Сардинии граф Камилло Бензо Кавур. Граф Кавур, можно сказать, пожертвовал 15 тысячами пьемонтских солдат, которых по желанию Наполеона III погнал на смерть к бастионам Севастополя, лишь бы получить право теперь, на конгрессе, поставить во всей полноте итальянский вопрос.

Кавуру не удалось полностью осуществить то, чего он домогался, т. е. прочесть на пленуме свой мемуар о бедственном положении итальянского народа во владениях Австрии на Апеннинском полуострове, а также в других государствах Италии, вроде Церковной области и Королевства обеих Сицилий. Это прочтение перед пленумом означенного мемуара было, как утверждала впоследствии итальянская пресса, в свое время обещано самим Наполеоном III Кавуру, еще когда речь шла о посылке сардинского корпуса в Крым. Но мало ли что обещается устно! Наполеон III всегда на практике придерживался юмористического ответа своего дяди, когда до него дошли упреки Александра I в забвении тильзитских мотивов: «В политике, как и в музыке, мотивы только тогда действительны, когда положены на ноты». Не позволив Кавуру прочесть мемуар, граф Валевский зато разрешил ему произнести именно в заседании 8 апреля в высшей степени резкую речь, прямо направленную против Австрии. Эта речь была потом, для протокола, очень смягчена графом Валевским, и из нее было старательно вытравлено все, что довольно недвусмысленно говорило о неизбежности устранения австрийского владычества на Апеннинском полуострове. Но самое выступление Кавура, прослушанное пленумом, даже разрешение императорской негласной цензуры печатать почти полностью во французских газетах не прочитанный на конгрессе мемуар, — все это было довольно неприкрытой угрозой для Австрии, и притом угрозой, за которой чувствовалось присутствие самого Наполеона III. Орлов не выступал по этому вопросу, сославшись на то, что его полномочия не простираются на обсуждение предметов, не относящихся прямо к заключению мира. Но русские уполномоченные могли только злорадствовать, наблюдая, в каком незавидном положении оказывается к концу конгресса граф Буоль. Австрия все три года войны послушно шла за Наполеоном III в надежде, во-первых, на великие и богатые милости в Молдавии и Валахии и, во-вторых, на упрочение своего господства в Италии вследствие «союзных» отношений с французским императором. Теперь Буоль возвращался в Вену не только с пустыми руками, но и чувствуя уже собирающуюся над Ломбардией и Венецией грозу. В России М.П. Погодин и поэт Ф.И. Тютчев определенно предсказали еще в 1854 г., что прямым последствием победы Наполеона III под Севастополем будет изгнание Австрии с Апеннинского полуострова и что, таким образом, предательская политика Буоля никакой наградой не увенчается.

«Пушка, которая разбивает Севастополь, прогонит Австрию из Италии», — писал Тютчев в одном частном письме, и, следовательно, напрасно Австрия так старается[1352].

Орлов не имел в виду остаться послом в Париже после заключения мира. Александр II еще не знал, на ком остановиться. Он решил временно назначить туда барона Бруннова. Вместе с тем царю хотелось поскорее узнать, насколько серьезны намеки Наполеона III на возможность франко-русского союза. Вот какое письмо Александр написал императору французов 21 апреля 1856 г.: «Государь, брат мой! В ожидании момента, который, я надеюсь, уже недалек, — когда мне будет возможно сообщить вашему императорскому величеству о выборе лица, предназначаемого для поддержания с вашим кабинетом сношений, столь счастливо восстановленных между нами мирным договором, — благоволите, государь, брат мой, отнестись с полной верой к предложениям, которые он, может быть, будет призван сделать от моего имени вашему величеству или министерству вашего величества, и почтить его высокой вашей благосклонностью. Я спешу воспользоваться этим случаем, чтобы выразить вашему величеству уверение в глубоком почтении, с которым я остаюсь братом вашего величества. Александр».

Это письмо с особым фельдъегерем было отправлено на другой день, 22 апреля, в Париж.

Уезжая спустя месяц из Парижа и уже сдав дела барону Бруннову, Орлов имел прощальную аудиенцию у Наполеона. Император говорил с Орловым с необычайной любезностью, симулируя полнейшую сердечность. Он говорил о том, что хочет дружбы с русским царем, и о чувствах симпатии, какие существуют между обеими нациями. Наполеон заявил, что эти симпатии приобретут еще больше силы, если между обоими государями будет заключено соглашение. Эти последние слова подчеркнуты в телеграмме Орлова, дающей отчет о прощальной аудиенции. А сверху Александр II написал: «Все это было бы очень хорошо, если это искренне». Царь не обиделся даже и тем, что на этот раз Наполеон тоже заговорил о Польше, правда «в таком духе, как согласуется с намерениями» самого царя. Вообще же император французов, говоря о желательности соглашения между Россией и Францией, до того расчувствовался, что слова его выразили «глубокое волнение, на глазах были слезы». Орлов пишет, что слова Наполеона о будущем он считает правдивыми[1354].

Так закончилась дипломатическая миссия Орлова в Париже. В награду за успехи на конгрессе царь пожаловал ему княжеский титул взамен графского, и при русском дворе его встретили как триумфатора. Даже в близких к двору сферах было не мало недовольных миром, но и они признавали, что Россия отделалась от тяжкой и долгой войны благополучнее, чем можно было ожидать.

Но ограничение суверенных прав России на Черном мора ощущалось как оскорбление.

Трехлетнее кровавое побоище окончилось. Парижский конгресс оказался исходным пунктом нового периода европейских международных отношений. В истории России Крымская война сыграла совершенно исключительную роль и была прологом к переменам и сдвигам крупнейшего значения в социально-экономической жизни страны.

Влияние, которое приобрел Наполеон III в Европе, сказалось прежде всего в усилении полицейской диктатуры во Франции, торжестве реакции в Испании, в Бельгии, временном, унизительном (и очень раздражавшем значительную часть английского парламента) подчинении Пальмерстона наполеоновскому влиянию, и прежде всего в укреплении надолго буржуазной реакции во внутренней политике Англии и грубо захватнических тенденций в ее политике внешней. Для Австрии полный провал ее политики в Крымскую войну был лишь как бы историческим введением к ряду ожидавших страну тяжких катастроф, первой из которых оказалось нападение на нее Наполеона III и, как последствие этого акта, потеря почти всех североитальянских владений. Для итальянского народа исход Крымской войны предопределил тот характер воссоединительного процесса в ближайшие годы, который привел к полному торжеству монархической кавуровской политики над политикой революционно-демократической, к властному вмешательству Наполеона III в дела Италии и к потере двух итальянских областей — Савойи и Ниццы, аннексированных императором французов.

Для Польши Крымская война и Парижский конгресс, в связи с указанными новыми течениями в международной политике, были предисловием к движению, кончившемуся восстанием 1863 г. Наконец, кавказские и среднеазиатские события первого десятилетия после Парижского конгресса стоят в прямой связи с крутой переменой всей русской внешней политики и заменой (временной) прежних ее целей новыми, — точнее, не столько новыми, сколько отступавшими до тех пор на второй план.

Я кончил свою работу, когда русский народ и другие народы нашего великого Советского Союза вели гигантскую борьбу против вероломного, жестокого врага фашистской Германии.

Все изменилось со времени Крымской войны. Крепостная Россия превратилась в первое в мире социалистическое государство.

Краснофлотцы Черного моря и Балтики называют себя часто «нахимовскими внуками». Нахимов был бы доволен ими и так же гордился бы ими, как они гордятся своим славным дедом…

Внимательный анализ как военных, так и дипломатических событий, связанных с Крымской войной, приводит нас к непоколебимому убеждению, что тяжкое поражение потерпел самодержавный строй, но не русский народ. Героическая оборона произвела сильное и длительное впечатление на врагов.

Читатель моей книги припомнит, как даже неприятель судил не только о бесспорных русских победах — о Синопе, о Балаклаве, о штурме 18 июня, о защите Петропавловска-на-Камчатке, о Карсе, но и о таких русских неудачах, как Инкерман, и как восторженно враги отзывались о защите Севастополя. Буквально на другой же день после подписания мира Наполеон III домогается тесного союза с Россией. Проходит еще немного времени — и русская дипломатия, руководимая А.М. Горчаковым, в 1870 г. уничтожает наложенное на Россию унизительное ограничение военных сил на Черном море, а в 1878 г. Бессарабия снова становится русской.

Великий русский народ выдержал страшные удары в 1854–1855 гг., но морально не пал духом.

Таков исторический урок Крымской войны, которая притом велась Россией в самых тягостных, самых неблагоприятных условиях, какие только можно себе представить, при существовании царского режима, подрывавшего живые силы и круто понижавшего обороноспособность народа. Ведь когда мы знакомимся с бесчисленными подвигами героев Крымской войны, мы ни на минуту не должны забывать ни о безобразной отсталости в технике, в боевой подготовке командного и рядового состава, ни об общем слабом промышленном развитии страны, ни о невозможном состоянии путей сообщения в необъятном Русском государстве. Крепостной уклад со всеми губительными социально-экономическими своими следствиями, гнет николаевского режима, так страшно усилившийся именно в последние годы перед Крымской войной (с 1848 г.), — все это крайне ослабляло общий военный потенциал Российской империи.

И самое изумительное — это та потрясающая картина геройской самозащиты русского народа, которую дает нам изучение Крымской войны. «Нахимовские львы» не были исключением. К слову замечу, что даже и в смысле своей выучки и сноровки русские моряки и на Черном, и на Балтийском морях, и на Тихом океане оказались на высоте.

От Крымской войны осталась навеки память немеркнущей славы, осталась сияющая легенда о геройских подвигах русского народа. Наряду с изгнанием поляков во времена Минина и Пожарского, наряду с петровской Полтавой и с кутузовским Бородинским сражением, нахимовский Севастополь показал, на что способна Россия в минуту грозной опасности.

А в наши дни советские люди оказались способными при совсем новых социально-политических условиях, созданных Великой Октябрьской социалистической революцией, совершать такие поистине бессмертные подвиги, достигнуть таких совсем ни с чем не сравнимых по своему мировому значению результатов, каких не достигал великий русский народ за все века своей истории.