Михаил Лермонтов
Стихотворения

Листья в поле пожелтели,[1]

И кружатся, и летят;

Лишь в бору поникши ели

Зелень мрачную хранят.

Под нависшею скалою

Уж не любит меж цветов

Пахарь отдыхать порою

От полуденных трудов.

Зверь отважный поневоле

Скрыться где-нибудь спешит.

Ночью месяц тускл и поле

Сквозь туман лишь серебрит.

Однажды женщины Эрота отодрали;[2]

Досадой раздражен, упрямое дитя,

Напрягши грозный лук и за обиду мстя,

Не смея к женщинам, к нам ярость острой стали,

Не слушая мольбы усерднейшей, стремит.

Ваш подлый род один! – безумный говорит.

С тех пор-то женщина любви не знает!..

И точно как рабов считает нас она…

Так в наказаниях всегда почти бывает:

Которые смирней, на тех падет вина!..

На склоне гор, близ вод, прохожий, зрел ли ты

Беседку тайную, где грустные мечты

Сидят задумавшись? Над ними свод акаций:

Там некогда стоял алтарь и муз и граций,

И куст прелестных роз, взлелеянных весной;

Там некогда, кругом черемухи млечной

Струя свой аромат, шумя, с прибрежной ивой

Шутил подчас зефир и резвый и игривый.

Там некогда моя последняя любово

Питала сердце мне и волновала кровь!..

Сокрылось все теперь: так поутру туманы

От солнечных лучей редеют средь поляны.

Исчезло все теперь; но ты осталось мне,

Утеха страждущих, спасенье в тишине,

О милое, души святое вспоминанье!

Тебе ж, о мирный кров, тех дней, когда страданье

Не ведало меня, я сохранил залог,

Который умертвить не может грозный рок,

Мое веселие, уж взятое гробницей,

И ржавый предков меч с задумчивой цевницей!

Когда Рафаэль вдохновенный[3]

Пречистой девы лик священный

Живою кистью окончал, —

Своим искусством восхищенный

Он пред картиною упал!

Но скоро сей порыв чудесный

Слабел в груди его младой,

И утомленный и немой

Он забывал огонь небесный.

Таков поэт: чуть мысль блеснет,

Как он пером своим прольет

Всю душу; звуком громкой лиры

Чарует свет, и в тишине

Поет, забывшись в райском сне,

Вас, вас! Души его кумиры!

И вдруг хладеет жар ланит,

Его сердечные волненья

Все тише, и призрак бежит!

Но долго, долго ум хранит

Первоначальны впечатленья.

Забудь, любезный П<етерссо>н,[4]

Мои минувшие сужденья;

Нет! недостоин бедный свет презренья,

Хоть наша жизнь минута сновиденья,

Хоть наша смерть струны порванной звон.

Мой ум его теперь ценить иначе станет.

Навряд ли кто-нибудь из нас страну узрит,

Где дружба дружбы не обманет,

Любовь любви не изменит.

Зачем же все в сем мире бросить,

Зачем и счастья не найти:

Есть розы, друг, и на земном пути!

Их время злобное не все покосит!..

Пусть добродетель в прах падет,

Пусть будут все мольбы творцу бесплодны,

Навеки гений пусть умрет, —

Везде утехи есть толпе простонародной;

Но тот, на ком лежит уныния печать,

Кто, юный, потерял лета златые,

Того не могут услаждать

Ни дружба, ни любовь, ни песни боевые!..

Я пробегал страны России,[5]

Как бедный страмник меж людей,

Везде шипят коварства змии;

Я думал: в свете нет друзей

Нет дружбы нежно-постоянной,

И бескорыстной, и простой;

Но ты явился, гость незваный,

И вновь мне возвратил покой!

С тобою чувствами сливаюсь,

В речах веселых счастье пью;

Но дев коварных не терплю, —

И больше им не доверяюсь!..

Вот, друг, плоды моей небрежной музы![6]

Оттенок чувств тебе несу я в дар.

Хоть ты презрел священной дружбы узы,

Хоть ты души моей отринул жар…

Я знаю все: ты ветрен, безрассуден,

И ложный друг уж в сеть тебя завлек;

Но вспоминай, что путь ко счастью труден

От той страны, где царствует порок!..

Готов на все для твоего спасенья!

Я так клялся и к гибели летел;

Но ты молчал и, полный подозренья,

Словам моим поверить не хотел…

Но час придет, своим печальным взором

Ты все прочтешь в немой душе моей;

Тогда – беги, не трать пустых речей, —

Ты осужден последним приговором!..

Приди ко мне, любезный друг,[7]

Под сень черемух и акаций,

Чтоб разделить святой досуг

В объятьях мира, муз и граций:

Не мясо тучного тельца,

Не фрукты Греции счастливой

Увидишь ты; не мед, не пиво

Блеснут в стакане пришлеца;

Но за столом любимца Феба

Пирует дружба и она;

А снедь – кусок прекрасный хлеба

И рюмка красного вина.

Зачем вы на меня,

Любезные друзья,

В решетку так глядите?

Не плачьте, не грустите!

Пускай умру сейчас,

Коль я в углу темницы

Смочил один хоть раз

Слезой мои ресницы!..

Ликуйте вы одне

И чаши осушайте,

Любви в безумном сне

Как прежде утопайте;

Но в пламенном вине

Меня воспоминайте!..

Я также в вашу честь,

Кляня любовь былую,

Хлеб черствый стану есть

И воду пить гнилую!..

Пред мной отличный стол,

И шаткий <О> старинный;

И музыкой ослиной

Скрыпит повсюду пол.

В окошко свет чуть льется;

Я на стене кругом

Пишу стихи углем,

Браню кого придется,

Хвалю кого хочу,

Нередко хохочу,

Что так мне удается!

Иль если крыса, в ночь,

Колпак на мне сгрызает,

Я не гоняю прочь:

Меня увеселяет

Ее бесплодный труд.

Я повернусь – и тут!..

Послыша глас тревоги,

Она – давай бог ноги!..

Я сторожа дверей

Всегда увеселяю,

Смешу – и тем сытей

Всегда почти бываю.

Тогда я припеваю

«Тот счастлив, в ком ни раз

Веселья дух не гас.

Хоть он всю жизнь страдает,

Но горесть забывает

В один веселый час!..»

Я рожден с душою пылкой,

Я люблю с друзьями быть,

А подчас и за бутылкой

Быстро время проводить.

Я не склонен к славе громкой,

Сердце греет лишь любовь;

Лиры звук дрожащий, звонкой

Мне волнует также кровь.

Но нередко средь веселья

Дух мой страждет и грустит..

В шуме буйного похмелья

Дума на сердце лежит.

Коварной жизнью недовольный,[8]

Обманут низкой клеветой,

Летел изгнанник самовольный

В страну Италии златой.

«Забуду ль вас, – сказал он, – други?

Тебя, о севера вино?

Забуду ль, в мирные досуги

Как веселило нас оно?

Снега и вихрь зимы холодной,

Горячий взор московских дев,

И балалайки звук народный,

И томный вечера припев?

Душа души моей! тебя ли

Загладят в памяти моей:

Страна далекая, печали,

Язык презрительных людей?

Нет! и под миртом изумрудным,

И на Гельвеции скалах,

И в граде Рима многолюдном

Все будешь ты в моих очах!»

В коляску сел, дорогой скучной,

Закрывшись в плащ, он поскакал;

А колокольчик однозвучный

Звенел, звенел и пропадал!

Он не красив, он не высок;[9]

Но взор горит, любовь сулит;

И на челе оставил рок

Средь юных дней печать страстей.

Власы из нем, как смоль, черны,

Бледны всегда его уста,

Открыты ль, сомкнуты ль они:

Лиют без слов язык богов!..

И пылок он, когда над ним

Грозит бедой перун земной!

Не любит он и славы дым:

Средь тайных мук, свободы друг,

Смеется редко, чаще: вновь

Клянет он мир, где вечно сир,

Коварность, зависть и любовь!..

Все продлял он как лживый сон,

Как призрак дымныя мечты.

Холодный ум, средь мрачных дум,

Не тронут слезы красоты.

Везде один, природы сын,

Не знал он друга меж людей:

Так жертву средь сухих степей

Мчит бури ток сухой листок.

Довольно толст, довольно тучен

Наш полновесистый герой.

Нередко весел, чаще скучен.

Любезен, горд, сердит порой.

Он добр, член нашего Парнаса,

Красавицам Москвы смешон,

На крыльях дряхлого Пегаса

Летает в мир мечтанья он.

Глаза не слишком говорливы,

Всегда по моде он одет.

А щечки – полненькие сливы,

Так говорит докучный свет.

Лукав, завистлив, зол и страстен,

Отступник бога и людей;

Холоден, всем почти ужасен,

Своими ласками опасен,

А в заключение – злодей!..

Все в мире суета, он мнит, или отрава,

Возвышенной души предмет стремленья слава.

Всегда он с улыбкой веселой,

Жизнь любит и юность румяну,

Но чувства глубоки питает, —

Не знает он тайны природы.

Открытен всегда, постоянен;

Не знает горячих страстей.

Он любимец мягкой лени,

Сна и низких всех людей;

Он любимец наслаждений,

Враг губительных страстей!

Русы волосы кудрями

Упадают средь ланит.

Взор изнежен, и устами

Он лишь редко шевелит!..

Когда во тьме ночей мой, не смыкаясь, взор[10]

Без цели бродит вкруг, прошедших дней укор

Когда зовет меня невольно к вспоминанью:

Какому тяжкому я предаюсь мечтанью!..

О, сколько вдруг толпой теснится в грудь мою

И теней и любви свидетелей!.. Люблю!

Твержу, забывшись, им. Но, полный весь тоскою,

Неверной девы лик мелькает предо мною…

Так, счастье ведал я, и сладкий миг исчез,

Как гаснет блеск звезды падучей средь небес!

Но я тебя молю, мой неизменный Гений:

Дай раз еще любить! дай жаром вдохновений

Согреться миг один, последний, и тогда

Пускай остынет пыл сердечный навсегда.

Но прежде там, где вы, души моей царицы,

Промчится звук моей задумчивой цевницы!

Молю тебя, молю, хранитель мой святой,

Над яблоней мой тирс и с лирой золотой

Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья!

Певец знавал любви живые упоенья…

…И я приду сюда и не узнаю вас,

О струны звонкие! …

· · · · · ·

Но ты забыла, друг! когда порой ночной

Мы на балконе там сидели. Как немой,

Смотрел я на тебя с обычною печалью.

Не помнишь ты тот миг, как я, под длинной шалью

Сокрывши голову, на грудь твою склонял —

И был ответом вздох, твою я руку жал —

И был ответом взгляд и страстный и стыдливый!

И месяц был один свидетель молчаливый

Последних и невинных радостей моих!..

Их пламень на груди моей давно затих!..

Но, милая, зачем, как год прошел разлуки,

Как я почти забыл и радости и муки,

Желаешь ты опять привлечь меня к себе?..

Забудь любовь мою! покорна будь судьбе!

Кляни мой взор, кляни моих восторгов сладость!..

Забудь!.. пускай другой твою украсит младость!..

Ты ж, чистый житель тех неизмеримых стран,

Где стелется эфир, как вечный океан,

И совесть чистая с беспечностью драгою,

Хранители души, останьтесь ввек со мною!

И будет мне луны любезен томный свет,

Как смутный памятник прошедших, милых лет!..

– Я пришла, святой отец,

Исповедать грех сердечный,

Горесть, роковой конец

Счастья жизни скоротечной!..

– Если дух твой изнемог,

И в сердечном покаянье

Излиешь свои страданья:

Грех простит великий бог!..

– Нет, не в той я здесь надежде,

Чтобы сбросить тягость бед:

Все прошло, что было прежде, —

Где ж найти уплывших лет?

Не хочу я пред небесным

О спасенье слезы лить

Иль спокойствием чудесным

Душу грешную омыть;

Я спешу перед тобою

Исповедать жизнь мою,

Чтоб не умертвить с собою

Все, что в жизни я люблю!

Слушай, тверже будь… скрепися,

Знай, что есть удар судьбы;

Но над мною не молися:

Не достойна я мольбы.

Я не знала, что такое

Счастье юных, нежных дней;

Я не знала о покое,

О невинности детей:

Пылкой страсти вожделенью

Я была посвящена,

И геенскому мученью

Предала меня она!..

Но Любови тайна сладость

Укрывалася от глаз;

Вслед за ней бежала младость,

Как бежит за часом час.

Вскоре бедствие узнала

И ничтожество свое:

Я любовью торговала

И не ведала ее.

Исповедать грех сердечный

Я пришла, святой отец!

Счастья жизни скоротечной

Вечный роковой конец.

– Если таешь ты в страданье,

Если дух твой изнемог,

Но не молишь в покаянье:

Не простит великий бог!..

Свеча горит! дрожащею рукою[11]

Я окончал заветные черты,

Болезнь и парка мчались надо мною,

И много в грудь теснилося – и ты

Напрасно чашу мне несла здоровья,

(Так чудилось) с веселием в глазах,

Напрасно стала здесь у изголовья,

И поцелуй любви горел в устах.

Прости навек! – Но вот одно желанье:

Приди ко мне, приди в последний раз.

Чтоб усладить предсмертное страданье,

Чтоб потушить огонь сомкнутых глаз,

Чтоб сжать мою хладеющую руку…

Далеко ты! не слышишь голос мой!

Не при тебе узнаю смерти муку!

Не при тебе оставлю мир земной!

Когда ж письмо в очах твоих печальных

Откроется… прочтешь его… тогда,

Быть может, я, при песнях погребальных,

Сойду в мой дом подземный навсегда!..

Но ты не плачь: мы ближе друг от друга,

Мой дух всегда готов к тебе летать

Или в часы беспечного досуга

Сокрыты прелести твои лобзать…

Настанет ночь; приедешь из собранья

И к ложу тайному придешь одна;

Посмотришь в зеркало, и жар дыханья

Почувствуешь, и не увидишь сна,

И пыхнет огнь на девственны ланиты,

К груди младой прильнет безвестный дух,

И над главой мелькнет призрак забытый,

И звук влетит в твой удивленный слух.

Узнай в тот миг, что это я из гроба

На мрачное свиданье прилетел:

Так, душная земли немой утроба

Не всех теней презрительный удел!..

Когда ж в санях, в блистательном катанье,

Проедешь ты на паре вороных;

И за тобой в любви живом страданье

Стоит гусар безмолвен, мрачен, тих;

И по груди обоих вас промчится

Невольный хлад, и сердце закипит,

И ты вздохнешь, гусара взор затмится,

Он черный ус рукою закрутит;

Услышишь звук военного металла,

Увидишь бледный цвет его чела:

То тень моя безумная предстала

И мертвый взор на путь ваш навела!..

Ах! много, много я сказать желаю;

Но медленно слабеет жизни дух.

Я чувствую, что к смерти подступаю,

И – падает перо из слабых рук…

Прости!.. Я бегал за лучами славы,

Несчастливо, но пламенно любил,

Все изменило мне, везде отравы,

Лишь лиры звук мне неизменен был!..

Зажглась, друзья мои, война;[12]

И развились знамена чести;

Трубой заветною она

Манит в поля кровавой мести!

Простите, шумные пиры,

Хвалы достойные напевы,

И Вакха милые дары,

Святая Русь и красны девы!

Забуду я тебя, любовь,

Сует и юности отравы,

И полечу, свободный, вновь

Ловить венок небренной славы!

В уме своем я создал мир иной[13]

И образов иных существованье;

Я цепью их связал между собой,

Я дал им вид, но не дал им названья;

Вдруг зимних бурь раздался грозный вой,

И рушилось неверное созданье!..

Так перед праздною толпой

И с балалайкою народной

Сидит в тени певец простой

И бескорыстный и свободный!..

Он громкий звук внезапно раздает,

В честь девы милой сердцу и прекрасной —

И звук внезапно струны оборвет,

И слышится начало песни! – но напрасно! —

Никто конца ее не допоет!..

Светлый призрак дней минувших,

Для чего ты

Пробудил страстей уснувших

И заботы?

Ты питаешь сладострастья

Скоротечность!

Но где взять былое счастье

И беспечность?..

Где вы, дружески обеты

И отвага?

Поглотились бездной Леты

Эти блага!..

Щеки бледностью, хоть молод,

Уж покрылись;

В сердце ненависть и холод

Водворились!

Не привлекай меня красой![14]

Мой дух погас и состарелся.

Ах! много лет как взгляд другой

В уме моем напечатлелся!..

Я для него забыл весь мир,

Для сей минуты незабвенной;

Но я теперь, как нищий, сир,

рожу один, как отчужденный!

Так путник в темноте ночной,

Когда узрит огонь блудящий,

Бежит за ним… схватил рукой…

И – пропасть под ногой скользящей!..

Невинный нежною душою,[15]

Не знавши в юности страстей прилив,

Ты можешь, друг, сказать, с какой-то простотою:

Я был счастлив!..

Кто, слишком рано насладившись,

Живет, в душе негодованье скрыв,

Тот может, друг, еще сказать, забывшись:

Я был счастлив!..

Но я в сей жизни скоротечной

Так испытал отчаянья порыв,

Что не могу сказать чистосердечно:

Я был счастлив!

Попался мне один рыбак:

Чинил он весел, сети!

Как будто в рубище, бедняк,

Имел златые горы!

И с песнью день и ночи мрак

Встречал беспечный мой рыбак.

Я ж поклялась ему давно,

Что все сердит меня одно…

Однажды рыбу он ловил,

И клад ему попался;

Клад блеском очи ослепил,

Яд черный в нем скрывался;

Он взял его к себе на двор:

И песен не было с тех пор!

Он взял врага к себе на двор:

И песен не было с тех пор!

И вот где он, там пир горой,

Толпа увеселений —

И прочь, как с крыльями, покой

Быстрей умчался тени.

Не знал безумец молодой,

Что деньги ведьмы – прах пустой!

Не знал, глупец, средь тех минут,

Что наши деньги в ад ведут!..

Но бедность скоро вновь бежит,

Друзья исчезли ложны;

Он прибегал, чтоб скрыть свой стыд,

К врагу людей, безбожный!

И на дороге уж большой

Творил убийство и разбой…

Я ныне близ реки иду

Свободною минутой:

Там он сидел на берегу,

Терзаясь мукой лютой!..

Он говорил: «Мне жизнь пуста!

Вы отвращений полны,

Блаженства, злата!.. вы мечта!..»

И забелели волны.

Ах! сокрылась в мрак ненастный

Счастья прошлого мечта!..

По одной звезде прекрасной

Млею, бедный сирота.

Но как блеск звезды моей,

Ложно счастье прежних дней.

Пусть навек с златым мечтаньем,

Пусть тебе глаза закрыть,

Сохраню тебя страданьем:

Ты для сердца будешь жить.

Но, увы! ты любишь свет:

И любви моей как нет!

Может ли любви страданье,

Нина! некогда пройти?

Бури света волнованье

Чувств горячих унести?

Иль умрет небесный жар,

Как земли ничтожный дар?..

Ты не хотел! но скоро волю рока[18]

Узнаешь ты и в бездну упадешь;

Проколет грудь раскаяния нож.

Предстану я без горького упрека,

Но ты тогда совсем мой взор поймешь;

Но он тебе, как меч, как яд, опасен;

Захочешь ты проступку вновь помочь;

Нет, поздно, друг, твой будет труд напрасен:

Обратно взор тебя отгонит прочь!..

Я оттолкну униженную руку,

Я вспомню дружбу нашу как во сне;

Никто со мной делить не будет скуку;

Таких друзей не надо больше мне;

Ты хладен был, когда я зрел несчастье

Или удар печальной клеветы;

Но придет час: и будешь в горе ты,

И не пробудится в душе моей участье!..

Где бьет волна о брег высокой,[19]

Где дикий памятник небрежно положен,

В сырой земле и в яме неглубокой —

Там спит герой, друзья! – Наполеон!..

Вещают так: и камень одинокой,

И дуб возвышенный, и волн прибрежных стон!..

Но вот полночь свинцовый свой покров

По сводам неба распустила,

И влагу дремлющих валов

С могилой тихою Диана осребрила.

Над ней сюда пришел мечтать

Певец возвышенный, но юный;

Воспоминания стараясь пробуждать,

Он арфу взял, запел, ударил в струны…

«Не ты ли, островок уединенный,

Свидетелем был чистых дней

Героя дивного? Не здесь ли звук мечей

Гремел, носился глас его священный?

Нет! рок хотел отсюда удалить

И честолюбие, и кровь, и гул военный;

А твой удел благословенный:

Принять изгнанника и прах его хранить!

Зачем он так за славою гонялся?

Для чести счастье презирал?

С невинными народами сражался?

И скипетром стальным короны разбивал?

Зачем шутил граждан спокойных кровью,

Презрел и дружбой и любовью

И пред творцом не трепетал?..

Ему, погибельно войною принужденный,

Почти весь свет кричал: ура!

При визге бурного ядра

Уже он был готов – но… воин дерзновенный!..

Творец смешал неколебимый ум,

Ты побежден московскими стенами…

Бежал!.. и скрыл за дальними морями

Следы печальные твоих высоких дум.

· · · · · ·

Огнем снедаем угрызений,

Ты здесь безвременно погас:

Покоен ты; и в тихий утра час,

Как над тобой порхнет зефир весенний,

Безвестный гость, дубравный соловей,

Порою издает томительные звуки,

В них слышны: слава прежних дней,

И голос нег, и голос муки!..

Когда уже едва свет дневный отражен

Кристальною играющей волною

И гаснет день: усталою стопою

Идет рыбак брегов на тихий склон,

Несведущий, безмолвно попирает,

Таща изорванную сеть,

Ту землю, где твой прах забытый истлевает,

Не перестав простую песню петь…»

· · · · · ·

Вдруг!.. ветерок… луна за тучи забежала…

Умолк певец. Струится в жилах хлад;

Он тайным ужасом объят…

И струны лопнули… и тень ему предстала:

«Умолкни, о певец! – спеши отсюда прочь, —

С хвалой иль язвою упрека:

Мне все равно; в могиле вечно ночь.

Там нет ни почестей, ни счастия, ни рока!

Пускай историю страстей

И дел моих хранят далекие потомки:

Я презрю песнопенья громки;

Я выше и похвал, и славы, и людей!..»

Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день,

Укрывшися лесов в таинственную сень,

Или под ветвями пустынныя рябины,

Смотреть на синие, туманные равнины.

Тогда приходит Пан с толпою пастухов;

И пляшут вкруг меня на бархате лугов.

Но чаще бог овец ко мне в уединенье

Является, ведя святое вдохновенье:

Главу рогатую ласкает легкий хмель,

В одной руке его стакан, в другой свирель!

Он учит петь меня; и я в тиши дубравы

Играю и пою, не зная жажды славы.

Ты знал ли дикий край, под знойными лучами,

Где рощи и луга поблекшие цветут?

Где хитрость и беспечность злобе дань несут?

Где сердце жителей волнуемо страстями?

И где являются порой

Умы и хладные и твердые, как камень?

Но мощь их давится безвременной тоской,

И рано гаснет в них добра спокойный пламень.

Там рано жизнь тяжка бывает для людей,

Там за утехами несется укоризна,

Там стонет человек от рабства и цепей!..

Друг! этот край… моя отчизна!

P. S.

Ах! если ты меня поймешь,

Прости свободные намеки;

Пусть истину скрывает ложь:

Что ж делать? – Все мы человеки!..

Не играй моей тоской,[22]

И холодной и немой.

Для меня бывает время:

Как о прошлом вспомню я,

Сердце (бог тому судья)

Жмет неведомое бремя!..

Я хладею и горю,

Сам с собою говорю;

Внемлю смертному напеву;

Я гляжу на бег реки,

На удар моей руки,

На поверженную деву!

Я ищу в ее глазах,

В изменившихся чертах,

Искру муки, угрызенья;

Но напрасно! злобный рок

Начертать сего не мог,

Чтоб мое спокоить мщенье!

Я видел вас: холмы и нивы,

Разнообразных гор кусты,

Природы дикой красоты,

Степей глухих народ счастливый

И нравы тихой простоты!

Но там, где Терек протекает,

Черкешенку я увидал, —

Взор девы сердце приковал;

И мысль невольно улетает

Бродить средь милых, дальных скал…

Так дух раскаяния, звуки

Послышав райские, летит

Узреть еще небесный вид:

Так стон любви, страстей и муки

До гроба в памяти звучит.

Кто муки знал когда-нибудь

И чьи к любви закрылись вежды,

Того от страха и надежды

Вторично не забьется грудь.

Он любит мрак уединенья.

Он больше незнаком с слезой,

Пред ним исчезли упоенья

Мечты бесплодной и пустой.

Он чувств лишен: так пень лесной,

Постигнут молньей, догорает,

Погас – и скрылся жизни сок,

Он мертвых ветвей не питает, —

На нем печать оставил рок.

Степь, синея, расстилалась

Близ Азовских берегов;

Запад гас, и ночь спускалась;

Вихрь скользил между холмов.

И, тряхнувшись, в поле диком

Серый сокол тихо сел;

И к нему с ответным криком

Брат стрелою прилетел.

«Братец, братец, что ты видел?

Расскажи мне поскорей».

«Ах, я свет возненавидел

И безжалостных людей».

«Что ж ты видел там худого?»

«Кучу каменных сердец:

Деве смех тоска милого,

Для детей тиран отец.

Девы мукой слез правдивых

Веселятся как игрой;

И у ног самолюбивых

Гибнут юноши толпой!..

Братец, братец! ты что ж видел?

Расскажи мне поскорей!»

«Свет и я возненавидел

И изменчивых людей.

Ношею обманов скрытых

Юность там удручена,

Вспоминаний ядовитых

Старость мрачная полна.

Гордость, верь ты мне, прекрасной

Забывается порой;

Но измена девы страстной

Нож для сердца вековой!..»

Жила грузинка молодая,[23]

В гареме душном увядая;

Случилось раз:

Из черных глаз

Алмаз любви, печали сын,

Скатился:

Ах, ею старый армянин

Гордился!..

Вокруг нее кристалл, рубины;

Но как не плакать от кручины

У старика?

Его рука Ласкает деву всякий день:

И что же? —

Скрываются красы как тень.

О боже!..

Он опасается измены.

Его высоки, крепки стены;

Но все любовь

Презрела.

Вновь

Румянец на щеках живой

Явился.

И перл между ресниц порой

Не бился…

Но армянин открыл коварность,

Измену и неблагодарность

Как перенесть!

Досада, месть,

Впервые вас он только сам

Изведал!

И труп преступницы волнам

Он предал.

Собранье зол его стихия.[24]

Носясь меж дымных облаков,

Он любит бури роковые,

И пену рек, и шум дубров.

Меж листьев желтых, облетевших,

Стоит его недвижный трон;

На нем, средь ветров онемевших,

Сидит уныл и мрачен он.

Он недоверчивость вселяет,

Он презрел чистую любовь,

Он все моленья отвергает,

Он равнодушно видит кровь

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей,

И муза кротких вдохновений

Страшится неземных очей.

Покрыта таинств легкой сеткой,

Меж скал полуночной страны

Она являлася нередко

В года волшебной старины.

И Финна дикие сыны

Ей храмины сооружали,

Как грозной дочери богов,

И скальды северных лесов

Ей вдохновенье посвящали.

Кто зрел ее, тот умирал.

И слух в угрюмой полуночи

Бродил, что будто как металл

Язвили голубые очи.

И только скальды лишь могли

Смотреть на деву издали.

Они платили песнопеньем

За пламенный восторга час;

И пробужден немым виденьем

Был строен их невнятный глас!..

Взлелеянный на лоне вдохновенья,[25]

С деятельной и пылкою душой,

Я не пленен небесной красотой;

Но я ищу земного упоенья.

Любовь пройдет, как тень пустого сна.

Не буду я счастливым близ прекрасной;

Но ты меня не спрашивай напрасно:

Ты, друг, узнать не должен, кто она.

Навек мы с ней разлучены судьбою,

Я победить жестокость не умел.

Но я ношу отказ и месть с собою,

Но я в любви моей закоренел.

Так вор седой заглохшия дубравы

Не кается еще в своих грехах:

Еще он путников, соседей страх,

И мил ему товарищ, нож кровавый!..

Стремится медленно толпа людей,

До гроба самого от самой колыбели,

Игралищем и рока и страстей,

К одной, святой, неизъяснимой цели.

И я к высокому в порыве дум живых,

И я душой летел во дни былые;

Но мне милей страдания земные:

Я к ним привык и не оставлю их…

О! Если б дни мои текли

Па лоне сладостном покоя и забвенья,

Свободно от сует земли

И далеко от светского волненья,

Когда бы, усмиря мое воображенье,

Мной игры младости любимы быть могли,

Тогда б я был с весельем неразлучен,

Тогда б я, верно, не искал

Ни наслаждения, ни славы, ни похвал.

Но для меня весь мир и пуст и скучен,

Любовь невинная не льстит душе моей:

Ищу измен и новых чувствований,

Которые живят хоть колкостью своей

Мне кровь, угасшую от грусти, от страданий,

От преждевременных страстей!..

Глядися чаще в зеркала,

Любуйся милыми очами,

И света шумная хвала

С моими скромными стихами

Тебе покажутся ясней…

Когда же вздох самодовольный

Из груди вырвется невольно,

Когда в младой душе своей

Самолюбивые волненья

Не будешь в силах утаить:

Мою любовь, мои мученья

Ты оправдаешь, может быть!..

Мы снова встретились с тобой…

Но как мы оба изменились!..

Года унылой чередой

От нас невидимо сокрылись.

Ищу в глазах твоих огня.

Ищу в душе своей волненья.

Ах! как тебя, так и меня

Убило жизни тяготенье!..

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.[26]

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем?

Мы, дети севера, как здешние растенья,

Цветем недолго, быстро увядаем…

Как солнце зимнее на сером небосклоне,

Так пасмурна жизнь наша. Так недолго

Ее однообразное теченье…

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,

Средь бурь пустых томится юность наша,

И быстро злобы яд ее мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит.

Она одна меж дев своих стояла,

Еще я зрю ее перед собой;

Как солнце вешнее, она блистала

И радостной и гордой красотой.

Душа моя невольно замирала;

Я издали смотрел на милый рой;

Но вдруг, как бы летучие перуны,

Мои персты ударились о струны.

Что я почувствовал в сей миг чудесный

И что я пел, напрасно вновь пою.

Я звук нашел дотоле неизвестный,

Я мыслей чистую излил струю.

Душе от чувств высоких стало тесно,

И вмиг она расторгла цепь свою,

В ней вспыхнули забытые виденья,

И страсти юные, и вдохновенья.

Над морем красавица дева сидит[28]

И, к другу ласкаяся, так говорит:

«Достань ожерелье, спустися на дно;

Сегодня в пучину упало оно!

Ты этим докажешь свою мне любовь!»

Вскипела лихая у юноши кровь,

И ум его обнял невольный недуг,

Он в пенную бездну кидается вдруг.

Из бездны перловые брызги летят,

И волны теснятся, и мчатся назад,

И снова приходят и о берег бьют,

Вот милого друга они принесут.

О счастье! он жив, он скалу ухватил,

В руке ожерелье, но мрачен как был.

Он верить боится усталым ногам,

И влажные кудри бегут по плечам…

«Скажи, не люблю иль люблю я тебя,

Для перлов прекрасной и жизнь не щадя,

По слову спустился на черное дно,

В коралловом гроте лежало оно. —

Возьми!» – и печальный он взор устремил

На то, что дороже он жизни любил.

Ответ был: «О милый, о юноша мой!

Достань, если любишь, коралл дорогой».

С душой безнадежной младой удалец

Прыгнул, чтоб найти иль коралл, иль конец.

Из бездны перловые брызги летят,

И волны теснятся, и мчатся назад,

И снова приходят и о берег бьют,

Но милого друга они не несут.

Вельможи толпою стояли

И молча зрелища ждали;

Меж них сидел

Король величаво на троне;

Кругом на высоком балконе

Хор дам прекрасный блестел.

Вот царскому знаку внимают.

Скрыпучую дверь отворяют,

И лев выходит степной

Тяжелой стопой.

И молча вдруг

Глядит вокруг.

Зевая лениво,

Трясет желтой гривой

И, всех обозрев,

Ложится лев.

И царь махнул снова,

И тигр суровый

С диким прыжком

Взлетел опасный

И, встретясь с львом,

Завыл ужасно;

Он бьет хвостом,

Потом

Тихо владельца обходит,

Глаз кровавых не сводит…

Но раб пред владыкой своим

Тщетно ворчит и злится:

И невольно ложится

Он рядом с ним.

Сверху тогда упади

Перчатка с прекрасной руки

Судьбы случайной игрою

Между враждебной четою.

И к рыцарю вдруг своему обратясь,

Кунигунда сказала, лукаво смеясь:

«Рыцарь, пытать я сердца люблю.

Если сильна так любовь у вас,

Как вы твердите мне каждый час,

То подымите перчатку мою!»

И рыцарь с балкона в минуту бежит,

И дерзко в круг он вступает,

На перчатку меж диких зверей он глядит

И смелой рукой подымает.

И зрители в робком вокруг ожиданье,

Трепеща, на юношу смотрят в молчанье.

Но вот он перчатку приносит назад.

Отвсюду хвала вылетает,

И нежный, пылающий взгляд —

Педального счастья заклад —

С рукой девицы героя встречает.

Но досады жестокой пылая в огне,

Перчатку в лицо он ей кинул:

«Благодарности вашей не надобно мне!» —

И гордую тотчас покинут.

Счастлив ребенок! и в люльке просторно ему: но дай время

Сделаться мужем, и тесен покажется мир.

Делись со мною тем, что знаешь,

И благодарен буду я.

Но ты мне душу предлагаешь:

На кой мне черт душа твоя!..

Не обвиняй меня, всесильный,

И не карай меня, молю,

За то, что мрак земли могильный

С ее страстями я люблю;

За то, что редко в душу входит

Живых речей твоих струя;

За то, что в заблужденье бродит

Мой ум далеко от тебя;

За то, что лава вдохновенья

Клокочет на груди моей;

За то, что дикие волненья

Мрачат стекло моих очей;

За то, что мир земной мне тесен,

К тебе ж проникнуть я боюсь,

И часто звуком грешных песен

Я, боже, не тебе молюсь.

Но угаси сей чудный пламень,

Всесожигающий костер,

Преобрати мне сердце в камень,

Останови голодный взор;

От страшной жажды песнопенья

Пускай, творец, освобожусь,

Тогда на тесный путь спасенья

К тебе я снова обращусь.

Хотя я судьбой на заре моих дней,[31]

О южные горы, отторгнут от вас,

Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:

Как сладкую песню отчизны моей,

Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.

Но мнилось, что в розовый вечера час

Та степь повторяла мне памятный глас.

За это люблю я вершины тех скал,

Люблю я Кавказ.

Я счастлив был с вами, ущелия гор,

Пять лет пронеслось: все тоскую по вас.

Там видел я пару божественных глаз;

И сердце лепечет, воспомня тот взор:

Люблю я Кавказ!..

Не говори: одним высоким

Я на земле воспламенен,

К нему лишь с чувством я глубоким

Бужу забытой лиры звон;

Поверь: великое земное

Различно с мыслями людей.

Сверши с успехом дело злое —

Велик; не удалось – злодей;

Среди дружин необозримых

Был чуть не бог Наполеон;

Разбитый же в снегах родимых,

Безумцем порицаем он;

Внимая шум воды прибрежной,

В изгнанье дальнем он погас —

И что ж? Конец его мятежный

Не отуманил наших глаз!..

Страшись любви: она пройдет,

Она мечтой твой ум встревожит,

Тоска по ней тебя убьет,

Ничто воскреснуть не поможет.

Краса, любимая тобой,

Тебе отдаст, положим, руку…

Года мелькнут… летун седой

Укажет вечную разлуку…

И беден, жалок будешь ты,

Глядящий с кресел иль подушки

На безобразные черты

Твоей докучливой старушки,

Коль мысли о былых летах

В твой ум закрадутся порою

И вспомнишь, как на сих щеках

Играло жизнью молодою…

Без друга лучше дни влачить

И к смерти радостней клониться,

Чем два удара выносить

И сердцем о двоих крушиться!..

Люблю, когда, борясь с душою,

Краснеет девица моя:

Так перед вихрем и грозою

Красна вечерняя заря.

Люблю и вздох, что ночью лунной

В лесу из уст ее скользит:

Звук тихий арфы златострунной

Так с хладным ветром говорит.

Но слаще встретить средь моленья

Ее слезу очам моим:

Так, зря спасителя мученья,

Невинный плакал херувим.

Любил с начала жизни я[32]

Угрюмое уединенье,

Где укрывался весь в себя,

Бояся, грусть не утая,

Будить людское сожаленье;

Счастливцы, мнил я, не поймут

Того, что сам не разберу я,

И черных дум не унесут

Ни радость дружеских минут,

Ни страстный пламень поцелуя.

Мои неясные мечты

Я выразить хотел стихами,

Чтобы, прочтя сии листы,

Меня бы примирила ты

С людьми и с буйными страстями;

Но взор спокойный, чистый твой

В меня вперился изумленный.

Ты покачала головой,

Сказав, что болен разум мой,

Желаньем вздорным ослепленный.

Я, веруя твоим словам,

Глубоко в сердце погрузился,

Однако же нашел я там,

Что ум мой не по пустякам

К чему-то тайному стремился,

К тому, чего даны в залог

С толпою звезд ночные своды,

К тому, что обещал нам бог

И что б уразуметь я мог

Через мышления и годы.

Но пылкий, но суровый нрав

Меня грызет от колыбели…

И в жизни зло лишь испытав,

Умру я, сердцем не познав

Печальных дум печальной цели.

Ты помнишь ли, как мы с тобою[33]

Прощались позднею порою?

Вечерний выстрел загремел,

И мы с волнением внимали…

Тогда лучи уж догорали,

И на море туман густел;

Удар с усилием промчался

И вдруг за бездною скончался.

Окончив труд дневных работ,

Я часто о тебе мечтаю,

Бродя вблизи пустынных вод,

Вечерним выстрелам внимаю.

И между тем как чередой

Глушит волнами их седыми,

Я плачу, я томим тоской,

Я умереть желаю с ними…

Когда весной разбитый лед[34]

Рекой взволнованной идет,

Когда среди лугов местами

Чернеет голая земля

И мгла ложится облаками

На полуюные поля, —

Мечтанье злое грусть лелеет

В душе неопытной моей;

Гляжу, природа молодеет,

Не молодеть лишь только ей;

Ланит спокойных пламень алый

С собою время уведет,

И тот, кто так страдал, бывало,

Любви к ней в сердце не найдет.

Я зрел so сне, что будто умер я;[35]

Душа, не слыша на себе оков

Телесных, рассмотреть могла б яснее

Весь мир – но было ей не до того;

Боязненное чувство занимало

Ее; я мчался без дорог; пред мною

Не серое, не голубое небо

(И мнилося, не небо было то,

А тусклое, бездушное пространство)

Виднелось; и ничто вокруг меня

Различных теней кинуть не могло,

Которые по нем мелькали;

И два противных диких звуков,

Два отголоска целыя природы,

Боролися – и ни один из них

Не мог назваться побежденным. Страх

Припомнить жизни гнусные деянья

Иль о добре свершенном возгордиться

Мешал мне мыслить; и летел, летел я

Далеко без желания и цели —

И встретился мне светозарный ангел;

И так, сверкнувши взором, мне сказал:

«Сын праха – ты грешил – и наказанье

Должно тебя постигнуть, как других:

Спустись на землю – где твой труп

Зарыт; ступай и там живи, и жди,

Пока придет спаситель – и молись…

Молись – страдай… и выстрадай прощенье…»

И снова я увидел край земной;

Досадой вид его меня наполнил,

И боль душевных ран, на краткий миг

Лишь заглушенная боязнью, с новой силой

Огнем отчаянья возобновилась;

И (странно мне), когда увидел ту,

Которую любил так сильно прежде,

Я чувствовал один холодный трепет

Досады горькой – и толпа друзей

Ликующих меня не удержала,

С презрением на кубки я взглянул,

Где грех с вином кипел, – воспоминанье

В меня впилось когтями, – я вздохнул,

Так глубоко, как только может мертвый —

И полетел к своей могиле. Ах!

Как беден тот, кто видит, наконец,

Свое ничтожество и в чьих глазах

Все, для чего трудился долго он, —

На воздух разлетелось…

И я сошел в темницу, узкий гроб,

Где гнил мой труп, – и там остался я;

Здесь кость была уже видна – здесь мясо

Кусками синее висело – жилы там

Я примечал с засохшею в них кровью…

С отчаяньем сидел я и взирал,

Как быстро насекомые роились

И поедали жадно свою пищу;

Червяк то выползал из впадин глаз,

То вновь скрывался в безобразный череп,

И каждое его движенье

Меня терзало судорожной болью.

Я должен был смотреть на гибель друга,

Так долго жившего с моей душою,

Последнего, единственного друга,

Делившего ее земные муки, —

И я помочь ему желал – но тщетно —

Уничтоженья быстрые следы

Текли по нем – и черви умножались;

Они дрались за пищу остальную

И смрадную сырую кожу грызли,

Остались кости – и они исчезли;

В гробу был прах… и больше ничего…

Одною полон мрачною заботой,

Я припадал на бренные останки,

Стараясь их дыханием согреть…

О, сколько б я тогда отдал земных

Блаженств, чтоб хоть одну – одну минуту

Почувствовать в них теплоту. Напрасно,

Они остались хладны – хладны – как презренье!

Тогда я бросил дикие проклятья

На моего отца и мать, на всех людей, —

И мне блеснула мысль: (творенье ада)

Что, если время совершит свой круг

И погрузится в вечность невозвратно,

И ничего меня не успокоит,

И не придут сюда простить меня?..

И я хотел изречь хулы на небо —

Хотел сказать: …

Но голос замер мой – и я проснулся.

Я виноват перед тобою,[36]

Цены услуг твоих не знал.

Слезами горькими, тоскою

Я о прощенье умолял,

Готов был, ставши на колени,

Проступком называть мечты;

Мои мучительные пени

Бессмысленно отвергнул ты.

Зачем так рано, так ужасно

Я должен был узнать людей

И счастьем жертвовать напрасно

Холодной гордости твоей?..

Свершилось! Вечную разлуку

Трепеща вижу пред собой…

Ледяную встречаю руку

Моей пылающей рукой.

Желаю, чтоб воспоминанье

В чужих людях, в чужой стране

Не принесло тебе страданье

При сожаленье обо мне…

Погаснул день! – и тьма ночная своды

Небесные как саваном покрыла.

Кой-где во тьме вертелись и мелькали

Светящиеся точки,

И между них земля вертелась наша;

На ней, спокойствием объятой тихим,

Уснуло все – и я один лишь не спал.

Один я не спал… страшным полусветом,

Меж радостью и горестью срединой,

Мое теснилось сердце – и желал я

Веселие или печаль умножить

Воспоминаньем о убитой жизни:

Последнее, однако, было легче!..

Вот с запада Скелет неизмеримый

По мрачным сводам начал подниматься

И звезды заслонил собою…

И целые миры пред ним уничтожались,

И все трещало под его шагами, —

Ничтожество за ними оставалось —

И вот приблизился к земному шару

Гигант всесильный – все на ней уснуло,

Ничто встревожиться не мыслило – единый,

Единый смертный видел, что не дай бог

Созданию живому видеть…

И вот он поднял костяные руки —

И в каждой он держал по человеку,

Дрожащему – и мне они знакомы были —

И кинул взор на них я – и заплакал!..

И странный голос вдруг раздался: «Малодушный!

Сын праха и забвения, не ты ли,

Изнемогая в муках нестерпимых,

Ко мне взывал, – я здесь: я смерть!..

Мое владычество безбрежно!..

Вот двое. Ты их знаешь – ты любил их…

Один из них погибнет. – Позволяю

Определить неизбежимый жребий…

И ты умрешь, и в вечности погибнешь —

И их нигде, нигде вторично не увидишь —

Знай, как исчезнет время, так и люди,

Его рожденье – только бог лишь вечен…

Решись, несчастный!..»

Тут невольный трепет

По мне мгновенно начал разливаться,

И зубы, крепко застучав, мешали

Словам жестоким вырваться из груди;

И наконец, преодолев свой ужас,

К скелету я воскликнул: «Оба! оба!..

Я верю: нет свиданья – нет разлуки!..

Они довольно жили, чтобы вечно

Продлилося их наказанье.

Ах! – и меня возьми, земного червя —

И землю раздроби, гнездо разврата,

Безумства и печали!..

Все, все берет она у нас обманом

И не дарит нам ничего – кроме рожденья!..

Проклятье этому подарку!..

Мы без него тебя бы не знавали,

Поэтому и тщетной, бедной жизни,

Где нет надежд – и всюду спасенья.

Да гибнут же друзья мои, да гибнут!..

Лишь об одном я буду плакать:

Зачем они не дети!..»

И видел я как руки костяные

Моих друзей сдавили – их не стало —

Не стало даже призраков и теней…

Туманом облачился образ смерти,

И – так пошел на север. Долго, долго,

Ломая руки и глотая слезы,

Я на творца роптал, страшась молиться!..

В старинны годы люди были

Совсем не то, что в наши дни;

(Коль в мире есть любовь) любили

Чистосердечнее они.

О древней верности, конечно,

Слыхали как-нибудь и вы,

Но как сказания молвы

Все дело перепортят вечно,

То я вам точный образец

Хочу представить наконец.

У влаги ручейка холодной,

Под тенью липовых ветвей,

Не опасаясь злых очей,

Однажды рыцарь благородный

Сидел с любезною своей…

Тихонько ручкой молодою

Она красавца обняла.

Полна невинной простотою,

Беседа мирная текла.

«Друг, не клянися мне напрасно, —

Сказала дева, – верю я;

Ясна, чиста любовь твоя,

Как эта звонкая струя,

Как этот свод над нами ясный;

Но как она в тебе сильна,

Еще не знаю. Посмотри-ка,

Там рдеет пышная гвоздика,

Но нет: гвоздика не нужна;

Подалее, как ты унылый,

Чуть виден голубой цветок…

Сорви же мне его, мой милый:

Он для любви не так далек!»

Вскочил мой рыцарь, восхищенный

Ее душевной простотой;

Через ручей прыгнув, стрелой

Летит он цветик драгоценный

Сорвать поспешною рукой…

Уж близко цель его стремленья,

Как вдруг под ним (ужасный вид)

Земля неверная дрожит,

Он вязнет, нет ему спасенья!..

Взор кинув, полный весь огня,

Своей красавице безгласной:

«Прости, не позабудь меня!» —

Воскликнул юноша несчастный;

И мигом пагубный цветок

Схватил рукою безнадежной

И сердца пылкого в залог

Его он кинул деве нежной.

Цветок печальный с этих пор

Любови дорог; сердце бьется,

Когда его приметит взор.

Он незабудкою зовется;

В местах сырых, вблизи болот,

Как бы страшась прикосновенья,

Он ищет там уединенья,

И цветом неба он цветет,

Где смерти нет и нет забвенья…

Вот повести конец моей;

Судите: быль иль небылица.

А виновата ли девица

– Сказала, верно, совесть ей!

Если, друг, тебе сгрустнется,

Ты не дуйся, не сердись:

Все с годами пронесется —

Улыбнись и разгрустись.

Дев измены молодые

И неверный путь честей,

И мгновенья скуки злые

Стоят ли тоски твоей?

Не ищи страстей тяжелых;

И покуда бог дает,

Нектар пей часов веселых;

А печаль сама придет.

И, людей не презирая,

Не берись учить других;

Лучшим быть не вображая,

Скоро ты полюбишь их.

Сердце глупое творенье,

Но и с сердцем можно жить,

И безумное волненье

Можно также укротить…

Беден, кто, судьбы в ненастье

Все надежды испытав,

Наконец находит счастье,

Чувство счастья потеряв.

Как страшно жизни сей оковы

Нам в одиночестве влачить.

Делить веселье – все готовы:

Никто не хочет грусть делить.

Один я здесь, как царь воздушный,

Страданья в сердце стеснены,

И вижу, как, судьбе послушно,

Года уходят, будто сны;

И вновь приходят, с позлащенной,

Но той же старою мечтой,

И вижу гроб уединенный,

Он ждет; что ж медлить над землей?

Никто о том не покрутится,

И будут (я уверен в том)

О смерти больше веселиться,

Чем о рождении моем…

Нет! – я не требую вниманья[38]

На грустный бред души моей,

Не открывать свои желанья

Привыкнул я с давнишних дней.

Пишу, пишу рукой небрежной,

Чтоб здесь чрез много скучных лет

От жизни краткой, но мятежной

Какой-нибудь остался след.

Быть может, некогда случится,

Что, все страницы пробежав,

На эту взор ваш устремится,

И вы промолвите: он прав;

Быть может, долго стих унылый

Тот взгляд удержит над собой,

Как близ дороги столбовой

Пришельца – памятник могилы!..

Ревет гроза, дымятся тучи

Над темной бездною морской,

И хлещут пеною кипучей,

Толпяся, волны меж собой.

Вкруг скал огнистой лентой вьется

Печальной молнии змея,

Стихий тревожный рой мятется —

И здесь стою недвижим я.

Стою – ужель тому ужасно

Стремленье всех надземных сил,

Кто в жизни чувствовал напрасно

И жизнию обманут был?

Вокруг кого, сей яд сердечный,

Вились сужденья клеветы,

Как вкруг скалы остроконечной

Губитель-пламень, вьешься ты?

О нет! – летай, огонь воздушный,

Свистите, ветры, над главой;

Я здесь, холодный, равнодушный,

И трепет не знаком со мной.

Гроза шумит в морях с конца в конец.

Корабль летит по воле бурных вод,

Один на нем спокоен лишь пловец,

Чело печать глубоких дум несет,

Угасший взор на тучи устремлен —

Не ведают, ни кто, ни что здесь он!..

Конечно, он живал между людей

И знает жизнь от сердца своего;

Крик ужаса, моленья, скрып снастей

Не трогают молчания его.

Светись, светись, далекая звезда,

Чтоб я в ночи встречал тебя всегда;

Твой слабый луч, сражаясь с темнотой,

Несет мечты душе моей больной;

Она к тебе летает высоко;

И груди сей свободно и легко…

Я видел взгляд, исполненный огня

(Уж он давно закрылся для меня),

Но, как к тебе, к нему еще лечу;

И хоть нельзя – смотреть его хочу…

Я видал иногда, как ночная звезда

В зеркальном заливе блестит;

Как трепещет в струях и серебряный прах

От нее, рассыпаясь, бежит.

Но поймать ты не льстись и ловить не берись:

Обманчивы луч и волна.

Мрак тени твоей только ляжет на ней —

Отойди ж, – и заблещет она.

Светлой радости так беспокойный призрак

Нас манит под хладною мглой;

Ты схватить – он шутя убежит от тебя!

Ты обманут – он вновь пред тобой.

Гляжу в окно: уж гаснет небосклон.

Прощальный луч на вышине колонн,

На куполах, на трубах и крестах

Блестит, горит в обманутых очах;

И мрачных туч огнистые края

Рисуются на небе как змея,

И ветерок, по саду пробежав,

Волнует стебли омоченных трав…

Один меж них приметил я цветок,

Как будто перл, покинувший восток,

На нем вода блистаючи дрожит,

Главу свою склонивши, он стоит,

Как девушка в печали роковой:

Душа убита, радость над душой;

Хоть слезы льет из пламенных очей,

Но помнит все о красоте своей.

В неверный час, меж днем и темнотой,

Когда туман синеет над водой,

В час грешных дум, видений тайн и дел,

Которых луч узреть бы не хотел,

А тьма укрыть, чья тень, чей образ там,

На берегу, склонивши взор к волнам,

Стоит вблизи нагбенного креста?

Он не живой. Но также не мечта:

Сей острый взгляд с возвышенным челом

И две руки, сложенные крестом.

Пред ним лепечут волны и бегут,

И вновь приходят, и о скалы бьют;

Как легкие ветрилы, облака

Над морем носятся издалека.

И вот глядит неведомая тень

На тот восток, где новый брезжит день;

Там Франция! – там край ее родной

И славы след, быть может скрытый мглой;

Там, средь войны, ее неслися дни…

О! для чего так кончились они!..

Прости, о слава! обманувший друг.

Опасный ты, но чудный, мощный звук;

И скиптр… о вас забыл Наполеон;

Хотя давно умерший, любит он

Сей малый остров, брошенный в морях,

Где сгнил его и червем съеден прах,

Где он страдал, покинут от друзей,

Презрев судьбу с гордыней прежних дней,

Где стаивал он на брегу морском,

Как ныне грустен, руки сжав крестом.

О! как в лице его еще видны

Следы забот и внутренней войны,

И быстрый взор, дивящий слабый ум,

Хоть чужд страстей, все полон прежних дум;

Сей взор как трепет в сердце проникал

И тайные желанья узнавал,

Он тот же все; и той же шляпой он,

Сопутницею жизни, осенен.

Но – посмотри – уж день блеснул в струях.

Призрака нет, все пусто на скалах.

Нередко внемлет житель сих брегов

Чудесные рассказы рыбаков.

Когда гроза бунтует и шумит,

И блещет молния, и гром гремит,

Мгновенный луч нередко озарял

Печальну тень, стоящую меж скал.

Один пловец, как ни был страх велик,

Мог различить недвижный смуглый лик,

Под шляпою, с нахмуренным челом,

И две руки, сложенные крестом.

Да тень твою никто не порицает,

Муж рока! ты с людьми, что над тобою рок;

Кто знал тебя возвесть, лишь тот низвергнуть мог:

Великое ж ничто не изменяет.

Тобой пленяться издали[39]

Мое все зрение готово,

Но слышать боже сохрани

Мне от тебя одно хоть слово.

Иль смех, иль страх в душе моей

Заменит сладкое мечтанье,

И глупый смысл твоих речей

Оледенит очарованье…

Так смерть красна издалека;

Пускай она летит стрелою.

За ней я следую пока,

Лишь только б не она за мною.

За ней я всюду полечу

И наслажуся в созерцанье,

Но сам привлечь ее вниманье

Ни за полмира не хочу.

Нет смерти здесь; и сердце вторит нет;

Для смерти слишком весел этот свет.

И не твоим глазам творец судил

Гореть, играть для тленья и могил…

Хоть все возьмет могильная доска,

Их пожалеет смерти злой рука;

Их луч с небес, и, как в родных краях,

Они блеснут звездами в небесах!

Кавказ! далекая страна!

Жилище вольности простой!

И ты несчастьями полна

И окровавлена войной!..

Ужель пещеры и скалы

Под дикой пеленою мглы

Услышат также крик страстен,

Звон славы, злата и цепей?..

Нет! прошлых лет не ожидай,

Черкес, в отечество свое:

Свободе прежде милый край

Приметно гибнет для нее.

Светает – вьется дикой пеленой

Вокруг лесистых гор туман ночной;

Еще у ног Кавказа тишина;

Молчит табун, река журчит одна.

Вот на скале новорожденный луч

Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч,

И розовый по речке и шатрам

Разлился блеск, и светит там и там:

Так девушки, купаяся в тени,

Когда увидят юношу они,

Краснеют все, к земле склоняют взор:

Но как бежать, коль близок милый вор!..

В теснине Кавказа я знаю скалу,

Туда долететь лишь степному орлу,

Но крест деревянный чернеет над ней,

Гниет он и гнется от бурь и дождей.

И много уж лет протекло без следов

С тех пор, как он виден с далеких холмов.

И каждая кверху подъята рука,

Как будто он хочет схватить облака.

О, если б взойти удалось мне туда,

Как я бы молился и плакал тогда;

И после я сбросил бы цепь бытия,

И с бурею братом назвался бы я!

Прости, мой друг!.. как призрак я лечу

В далекий край: печали я ищу;

Хочу грустить, но лишь не пред тобой.

Ты можешь жить, не слыша голос мой;

Из всех блаженств, отнятых у меня,

Осталось мне одно: видать тебя,

Тот взор, что небо жалостью зажгло.

Все кончено! – ни бледное чело,

Ни пасмурный и недовольный взгляд

Ничем, ничем его не омрачат!..

Меня забыть прекрасной нет труда, —

И я тебя забуду навсегда;

Я мучусь, если мысль ко мне придет,

Что и тебя несчастна убьет,

Что некогда с ланит и с уст мечта

Как дым слетит, завянет красота,

Забьется сердце медленней – свинец

Тоски на нем – и что всему конец!..

Однако ж я желал бы увидать

Твой хладный труп, чтобы себе сказать:

«Чего еще! желанья отняты,

Бедняк – теперь совсем, совсем оставлен ты!»

Воет ветр и свистит пред недальной грозой;

По морю, на темный восток,

Озаряемый молньей, кидаем волной,

Несется неверный челнок.

Два гребца в нем сидят с беспокойным челом,

И что-то у ног их под белым холстом.

И вихорь сильней по волнам пробежал,

И сорван летучий покров.

Под ним человек неподвижно лежал,

И бледный, как жертва гробов,

Взор мрачен и дик, как сражения дым,

Как тучи на небе иль волны под ним.

В чалме он богатой, с обритой главой,

И цепь на руках и ногах,

И рана близ сердца, и ток кровяной

Не держит опасности страх;

Он смерть равнодушнее спутников ждет,

Хотя его прежде она уведет.

Так с смертию вечно: чем ближе она,

Тем менее жалко нам свет;

Две могилы не так нам страшны, как одна,

Потому что надежды здесь нет.

И если б не ждал я счастливого дня,

Давно не дышала бы грудь у меня!..

На жизнь надеяться страшась

Живу, как камень меж камней,

Излить страдания скупясь:

Пускай сгниют в груди моей.

Рассказ моих сердечных мук

Не возмутит ушей людских.

Ужель при сшибке камней звук

Проникнет в середину их?

Хранится пламень неземной

Со дней младенчества во мне.

Но велено ему судьбой,

Как жил, погибнуть в тишине.

Я твердо ждал его плодов,

С собой беседовать любя.

Утихнет звук сердечных слов:

Один, один останусь я.

Для тайных дум я пренебрег

И путь любви и славы путь,

Все, чем хоть мало в свете мог

Иль отличиться, иль блеснуть;

Беднейший средь существ земных.

Останусь я в кругу людей,

Навек лишась достоинств их

И добродетели своей!

Две жизни в нас до гроба есть.

Есть грозный дух: он чужд уму:

Любовь, надежда, скорбь и месть:

Все, все подвержено ему.

Он основал жилище там,

Где можем память сохранять,

И предвещает гибель нам,

Когда уж поздно избегать.

Терзать и мучить любит он;

В его речах нередко ложь;

Он точит жизнь как скорпион.

Ему поверил я – и что ж!

Взгляните на мое чело,

Всмотритесь в очи, в бледный цвет;

Лицо мое вам не могло

Сказать, что мне пятнадцать лет.

И скоро старость приведет

Меня к могиле – я взгляну

На жизнь-на весь ничтожный плод —

И о прошедшем вспомяну:

Придет сей верный друг могил,

С своей холодной красотой:

Об чем страдал, что я любил,

Тогда лишь будет мне мечтой.

Ужель единый гроб для всех

Уничтожением грозит?

Как знать: тогда, быть может, смех

Полмертвого воспламенит!

Придет веселость, звук чужой

Поныне в словаре моем:

И я об юности златой

Не погорюю пред концом.

Теперь я вижу: пышный свет

Не для людей был сотворен.

Мы сгибнем, наш сотрется след,

Таков наш рок, таков закон;

Наш дух вселенной вихрь умчит

К безбрежным, мрачным сторонам,

Наш прах лишь землю умягчит

Другим, чистейшим существам.

Не будут проклинать они;

Меж них ни злата, ни честей

Не будет. Станут течь их дни,

Невинные, как дни детей;

Меж них ни дружбу, ни любовь

Приличья цепи не сожмут,

И братьев праведную кровь

Они со смехом не прольют!..

К ним станут (как всегда могли)

Слетаться ангелы. – А мы

Увидим этот рай земли,

Окованы над бездной тьмы.

Укоры зависти, тоска

И вечность с целию одной:

Вот казнь за целые века

Злодейств, кипевших под луной.

Оставленная пустынь предо мной[41]

Белеется вечернею порой.

Последний луч на ней еще горит;

Но колокол растреснувший молчит.

Его (бывало) заунывный глас

Звал братий к всенощне в сей мирный час!

Зеленый мох, растущий над окном,

Заржавленные ставни – и кругом

Высокая полынь – все, все без слов

Нам говорит о таинствах гробов.

· · · · · ·

Таков старик, под грузом тяжких лет

Еще хранящий жизни первый цвет;

Хотя он свеж, на нем печать могил

Тех юношей, которых пережил.

Пред мной готическое зданье

Стоит, как тень былых годов;

При нем теснится чувствованье

К нам в грудь того, чему нет слов,

Что выше теплого участья,

Святей любви, спокойней счастья.

Быть может, через много лет

Сия священная обитель

Оставит только мрачный след,

И любопытный посетитель

В развалинах людей искать

Напрасно станет, чтоб узнать,

Где образ божеской могилы

Между златых колонн стоял,

Где теплились паникадилы,

Где лик отшельников звучал

И где пред богом изливали

Свои грехи, свои печали.

И там (как знать) найдет прошлец

Пергамент пыльный. Он увидит,

Как сердце любит по конец

И бесконечно ненавидит,

Как ни вериги, ни клобук

Не облегчают наших мук.

Он тех людей узрит гробницы,

Их эпитафии пройдет,

Времен тогдашних небылицы

За речи истинны почтет,

Не мысля, что в сем месте сгнили

Сердца, которые любили!..

«Простите мне, что я решился к вам

Писать. Перо в руке – могила

Передо мной. Но что ж? все пусто там.

Все прах, что некогда она манила

К себе. Вокруг меня толпа родных,

Слезами жалости покрыты лица.

И я пишу – пишу – но не для них.

Любви моей не холодит гробница.

Любви – но вы не знали мук моих.

Я чувствую, что это труд ничтожный:

Не усладит последних он минут.

Но так и быть – пишу – пока возможно —

Сей труд души моей любимый труд!

Прими письмо мое. Твой взор увидит,

Что я не мог стеснить души своей

К молчанью – так ужасна власть страстей!

Тебя письмо страдальца не обидит…

Я в жизни – много – много испытал,

Ошибся в дружбе – о! храни моих мучений

Слова – прости – и больше нет волнений,

Прости, мой друг», – и подписал:

«Евгений».

Темно. Все спит. Лишь только жук ночной,[42]

Жужжа, в долине пролетит порой;

Из-под травы блистает червячок,

От наших дум, от наших бурь далек.

Высоких лип стал пасмурней навес,

Когда луна взошла среди небес…

Нет, в первый раз прелестна так она!

Он здесь. Стоит. Как мрамор, у окна.

Тень от него чернеет по стене.

Недвижный взор поднят, но не к луне;

Он полон всем, чем только яд страстей

Ужасен был и мил сердцам людей.

Свеча горит, забыта на столе,

И блеск ее с лучом луны в стекле

Мешается, играет, как любви

Огонь живой с презрением в крови!

Кто ж он? кто ж он, сей нарушитель сна?

Чем эта грудь мятежная полна?

О, если б вы умели угадать

В его очах, что хочет он скрывать!

О, если б мог единый бедный друг

Хотя смягчить души его недуг!

Прости! коль могут к небесам

Взлетать молитвы о других,

Моя молитва будет там

И даже улетит за них!

Что пользы плакать и вздыхать,

Слеза кровавая порой

Не может более сказать,

Чем звук прощанья роковой!..

Нет слез в очах, уста молчат,

От тайных дум томится грудь

И эти думы вечный яд, —

Им не пройти, им не уснуть!

Не мне о счастье бредить вновь,

– Лишь знаю я (и мог снести),

Что тщетно в нас жила любовь,

– Лишь чувствую – прости! – прости!

Дробись, дробись, волна ночная,[45]

И пеной орошай брега в туманной мгле.

Я здесь стою близ моря на скале,

Стою, задумчивость питая,

Один, покинув свет, и чуждый для людей,

И никому тоски поверить не желая.

Вблизи меня палатки рыбарей;

Меж них блестит огонь гостеприимный,

Семья беспечная сидит вкруг огонька

И, внемля повесть старика,

Себе готовит ужин дымный!

Но я далек от счастья их душой,

Я помню блеск обманчивой столицы,

Веселий пагубных невозвратимый рой.

И что ж? – слеза бежит с ресницы,

И сожаление мою тревожит грудь,

Года погибшие являются всечасно;

И этот взор, задумчивый и ясный —

Твержу, твержу душе: забудь.

Он все передо мной: я все твержу напрасно!..

О, если б я в сем месте был рожден,

Где не живет среди людей коварность:

Как много бы я был судьбою одолжен —

Теперь у ней нет прав на благодарность! —

Как жалок тот, чья младость принесла

Морщину лишнюю для старого чела

И, отобрав все милые желанья,

Одно печальное раскаянье дала;

Кто чувствовал, как я, – чтоб чувствовать страданья,

Кто рано свет узнал – и с страшной пустотой,

Как я, оставил брег земли своей родной

Для добровольного изгнанья!

Простосердечный сын свободы,[46]

Для чувств он жизни не щадил;

И верные черты природы

Он часто списывать любил.

Он верил темным предсказаньям,

И талисманам, и любви,

И неестественным желаньям

Он отдал в жертву дни свои,

И в нем душа запас хранила

Блаженства, муки и страстей.

Он умер. Здесь его могила.

Он не был создан для людей.

Когда бы мог весь свет узнать,

Что жизнь с надеждами, мечтами

Не что иное – как тетрадь

С давно известными стихами.

Под занавесою тумана,[48]

Под небом бурь, среди степей,

Стоит могила Оссиана

В горах Шотландии моей.

Летит к ней дух мой усыпленный,

Родимым ветром подышать

И от могилы сей забвенной

Вторично жизнь свою занять!..

Прими, прими мой грустный труд[49]

И, если можешь, плачь над ним;

Я много плакал – не придут

Вновь эти слезы – вечно им

Не освежать моих очей.

Когда катилися они,

Я думал, думал все об ней.

Жалел и ждал другие дни!

Уж нет ее, и слез уж нет —

И нет надежд – передо мной

Блестит надменный, глупый свет

С своей красивой пустотой!

Ужель я для него писал?

Ужели важному шуту

Я вдохновенье посвящал,

Являя сердца полноту?

Ценить он только злато мог

И гордых дум не постигал;

Мой гений сплел себе венок

В ущелинах кавказских скал.

Одним высоким увлечен,

Он только жертвует любви:

Принесть тебе лишь может он

Любимые труды свои.

Вчера до самой ночи просидел[50]

Я на кладбище, все смотрел, смотрел

Вокруг себя; полстертые слова

Я разбирал. Невольно голова

Наполнилась мечтами; – вновь очей

Я не был в силах оторвать с камней.

Один ушел уж в землю, и на нем

Все стерлося; Там крест к кресту челом

Нагнулся, будто любит, будто сон

Земных страстей узнал в сем месте он…

Вкруг тихо, сладко все, как мысль о ней;

Краснеючи, волнуется пырей

На солнце вечера. Над головой

Жужжа, со днем прощаются игрой

Толпящиеся мошки, как народ

Существ с душой, уставших от работ!..

Стократ велик, кто создал мир! велик!..

Сих мелких тварей надмогильный крик

Творца не больше ль славит иногда,

Чем в пепел обращенные стада?

Чем человек, сей царь над общим злом,

С коварным сердцем, с ложным языком?..

Тебе я некогда вверял

Души взволнованной мечты;

Я беден был – ты это знал —

И бедняка не кинул ты.

Ты примирил меня с судьбой,

С мятежной властию страстей;

Тобой, единственно тобой,

Я стал, чем был с давнишних дней.

И муза по моей мольбе

Сошла опять с святой горы.

Но верь, принадлежат тебе

Ее венок, ее дары!..

Боюсь не смерти я. О нет!

Боюсь исчезнуть совершенно.

Хочу, чтоб труд мой вдохновенный

Когда-нибудь увидел свет;

Хочу – и снова затрудненье!

Зачем? что пользы будет мне?

Мое свершится разрушенье

В чужой, неведомой стране.

Я не хочу бродить меж вами

По разрушении! – Творец.

На то ли я звучал струнами,

На то ли создан был певец?

На то ли вдохновенье, страсти

Меня к могиле привели?

И нет в душе довольно власти —

Люблю мучения земли.

И этот образ, он за мною

В могилу силится бежать,

Туда, где обещал мне дать

Ты место к вечному покою.

Но чувствую: покоя нет,

И там, и там его не будет;

Тех длинных, тех жестоких лет

Страдалец вечно не забудет!..

Как прошлец иноплеменный

В облаках луна скользит.

Колокольчик отдаленный

То замолкнет, то звенит.

«Что за гость в ночи морозной?»

Мужу говорит жена,

Сидя рядом, в вечер поздный

Возле тусклого окна…

Вот кибитка подъезжает…

На высокое крыльцо

Из кибитки вылезает

Незнакомое лицо.

И слуга вошел с свечою,

Бедный вслед за ним монах:

Ныне позднею порою

Заплутался он в лесах.

И ему ночлег дается —

Что ж стоишь, отшельник, ты?

Свечки луч печально льется

На печальные черты.

Чудным взор огнем светился,

Он хозяйку вдруг узнал,

Он дрожит – и вот забылся

И к ногам ее упал.

Муж ушел тогда. О! Прежде

Жил чернец лишь для нее,

Обманулся он в надежде,

Погубил он с нею все.

Но промчалось исступленье;

Путник в комнате своей,

Чтоб рыданья и мученье

Схоронить от глаз людей.

По рыдания звучали

Вплоть до белыя зари,

Наконец и замолчали.

Поутру к нему вошли:

На полу од посинелый,

Как замученный, лежал;

И бесчувственное тело

Плащ печальный покрывал!..

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья,[51]

Хотя теперь слова мои печальны, – нет,

Нет! все мои жестокие мученья —

Одно предчувствие гораздо больших бед.

Я молод; но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел;

У нас одна душа, одни и те же муки, —

О, если б одинаков был удел!..

Как он, ищу забвенья и свободы,

Как он, в ребячестве пылал уж я душой,

Любил закат в горах, пенящиеся воды

И бурь земных и бурь небесных вой.

Как он, ищу спокойствия напрасно,

Гоним повсюду мыслию одной.

Гляжу назад – прошедшее ужасно;

Гляжу вперед – там нет души родной!

Давно ли с зеленью радушной[52]

Передо мной стояло ты

И я коре твоей послушной

Вверял любимые мечты;

Лишь год назад, два талисмана

Светилися в тени твоей,

И ниже замысла обмана

Не скрылося в душе детей!..

Детей! – о! да, я был ребенок! —

Промчался легкой страсти сон;

Дремоты флер был слишком тонок —

В единый миг прорвался он.

И деревцо с моей любовью

Погибло, чтобы вновь не цвесть;

Я жизнь его купил бы кровью, —

Но как переменить, что есть?

Ужели также вдохновенье

Умрет невозвратимо с ним?

Иль шуму светского волненья

Бороться с сердцем молодым?

Нет, нет, – мой дух бессмертен силой,

Мой гений веки пролетит

И эти ветви над могилой

Певца-страдальца освятит.

Настанет год, России черный год,[53]

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Все тихо – полная луна

Блестит меж ветел над прудом,

И возле берега волна

С холодным резвится лучом.

Никто, никто, никто не усладил

В изгнанье сем тоски мятежной!

Любить? – три раза я любил,

Любил три раза безнадежно.

Зачем семьи родной безвестный круг

Я покидал? Все сердце грело там,

Все было мне наставник или друг,

Все верило младенческим мечтам.

Как ужасы пленяли юный дух,

Как я рвался на волю, к облакам!

Готов лобзать уста друзей был я,

Не посмотрев, не скрыта ль в них змея.

Но в общество иное я вступил,

Узнал людей и дружеский обман,

Стал подозрителен и погубил

Беспечности душевной талисман.

Чтобы никто теперь не говорил:

Он будет друг мне! – боль старинных ран

Из груди извлечет не речь, но стон;

И не привет, упрек услышит он.

Ах! я любил, когда я был счастлив,

Когда лишь от любви мог слезы лить.

Но, эту грудь страданьем напоив,

Скажите мне, возможно ли любить?

Страшусь, в объятья деву заключив,

Живую душу ядом отравить

И показать, что сердце у меня

Есть жертвенник, сгоревший от огня.

Но лучше я, чем для людей кажусь,

Они в лице не могут чувств прочесть;

И что молва кричит о мне… боюсь!

Когда б я знал, не мог бы перенесть.

Противу них во мне горит, клянусь,

Не злоба, не презрение, не месть.

Но… для чего старалися они

Так отравить ребяческие дни?

Согбенный лук, порвавши тетиву,

Гремит – но вновь не будет прям, как был,

Чтоб цепь их сбросить, я, подняв главу,

Последнее усилие свершил;

Что ж. – Ныне жалкий, грустный я живу

Без дружбы, без надежд, без дум, без сил,

Бледней, чем луч бесчувственной луны,

Когда в окно скользит он вдоль стены.

С минуту лишь с бульвара прибежав,[54]

Я взял перо – и, право, очень рад,

Что плод над ним моих привычных прав

Узнает вновь бульварный маскерад;

Сатиров я, для помощи призвав, —

Подговорю, – и все пойдет на лад.

Ругай людей, но лишь ругай остро;

Не то – …ко всем чертям твое перо!..

Приди же из подземного огня,

Чертенок мой, взъерошенный остряк,

И попугаем сядь вблизи меня.

«Дурак» скажу – и ты кричи «дурак».

Не устоит бульварная семья —

Хоть морщи лоб, хотя сожми кулак,

Невинная красотка в сорок лет —

Пятнадцати тебе все нет как нет!

И ты, мой старец с рыжим париком,

Ты, депутат столетий и могил,

Дрожащий весь и схожий с жеребцом,

Как кровь ему из всех пускают жил,

Ты здесь бредешь и смотришь сентябрем,

Хоть там княжна лепечет: «Как он мил!»

А для того и силится хвалить,

Чтоб свой порок в Ч**** извинить!..

Подалее на креслах там другой;

Едва сидит согбенный сын земли;

Он как знаток глядит в лорнет двойной;

Власы его в серебряной пыли.

Он одарен восточною душой,

Коль душу в нем в сто лет найти могли.

Но я клянусь (пусть кончив – буду прах),

Она тонка, когда в его ногах.

И что ж? – он прав, он прав, друзья мои.

Глупец, кто жил, чтоб на диете быть;

Умен, кто отдал дни свои любви;

И этот муж копил: чтобы любить.

Замен души он находил в крови.

Но тот блажен, кто может говорить,

Что он вкушал до капли мед земной,

Что он любил и телом и душой!..

И я любил! – опять к своим страстям!

Брось, брось свои безумные мечты!

Пора склонить внимание на дам,

На этих кандидатов красоты,

На их наряд – как описать все вам?

В наряде их нет милой простоты:

Все так высоко, так взгромождено,

Как бурею на них нанесено.

Приметна спесь в их пошлой болтовне,

Уста всегда сказать готовы: нет.

И холодны они, как при луне

Нам кажется прабабушки портрет;

Когда гляжу, то, право, жалко мне,

Что вкус такой имеет модный свет.

Ведь думают тенетом лент, кисей,

Как зайчиков, поймать моих друзей.

Сидел я раз случайно под окном,

И вдруг головка вышла из окна,

Незавита и в чепчике простом —

Но как божественна была она.

Уста и взор – стыжусь! в уме моем

Головка та ничем не изгнана;

Как некий сон младенческих ночей

Или как песня матери моей.

И сколько лет уже прошло с тех пор!..

О, верьте мне, красавицы Москвы,

Блистательный ваш головной убор

Вскружить не в силах нашей головы.

Все платья, шляпы, букли ваши вздор.

Такой же вздор, какой твердите вы,

Когда идете здесь толпой комет,

А маменьки бегут за вами вслед.

Но для чего кометами я вас

Назвал, глупец тупейший то поймет

И сам Башуцкой объяснит тотчас.

Комета за собою хвост влечет;

И это всеми признано у нас,

Хотя – что в нем, никто не разберет:

За вами ж хвост оставленных мужьев,

Вздыхателей и бедных женихов!

О женихи! о бедный Мосолов;

Как не вздохнуть, когда тебя найду,

Педантика, из рода петушков,

Средь юных дев как будто бы в чаду;

Хотя и держишься размеру слов,

Но ты согласен на свою беду,

Что лучше все не думав говорить,

Чем глупо думать и глупей судить.

Он чванится, что точно русский он;

Но если бы таков был весь народ,

То я бы из Руси пустился вон.

И то сказать, чудесный патриот;

Лишь своему языку обучен,

Он этим край родной не выдает:

А то б узнали всей земли концы,

Что есть у нас подобные глупцы.

Я долго был в чужой стране,

Дружин Днепра седой певец,

И вдруг пришло на мысли мне

К ним возвратиться наконец.

Пришел – с гуслями за спиной —

Былую песню заиграл…

Напрасно! – князь земли родной

Приказу ханскому внимал…

В пустыни, где являлся враг,

Понес я старую главу,

И попирал мой каждый шаг

Окровавленную траву.

Сходились к брошенным костям

Толпы зверей и птиц лесных,

Затем что больше было там

Число убитых, чем живых.

Кто мог бы песню спеть одну?

Отчаянным движеньем рук

Задев дрожащую струну,

Случалось, исторгал я звук;

Но умирал так скоро он!

И если б слышал сын цепей,

То гибнущей свободы стон

Не тронул бы его ушей.

Вдруг кто-то у меня спросил:

«Зачем я часто слезы лью,

Где человек так вольно жил?

О ком бренчу, о ком пою?»

Пронзила эта речь меня —

Надежд пропал последний рой;

На землю гусли бросил я

И молча раздавил ногой.

Опять вы, гордые, восстали[55]

За независимость страны,

И снова перед вами пали

Самодержавия сыны,

И снова знамя вольности кровавой

Явилося, победы мрачный знак,

Оно любимо было прежде славой:

Суворов был его сильнейший враг.

Вблизи тебя до этих пор[56]

Я не слыхал в груди огня.

Встречал ли твой прелестный взор —

Не билось сердце у меня.

И что ж? – разлуки первый звук

Меня заставил трепетать;

Нет, нет, он не предвестник мук;

Я не люблю – зачем скрывать!

Однако же хоть день, хоть час

Еще желал бы здесь пробыть,

Чтоб блеском этих чудных глаз

Души тревоги усмирить.

Благодарю!.. вчера мое признанье[57]

И стих мой ты без смеха приняла;

Хоть ты страстей моих не поняла,

Но за твое притворное вниманье

Благодарю!

В другом краю ты некогда пленяла,

Твой чудный взор и острота речей

Останутся навек в душе моей,

Но не хочу, чтобы ты мне сказала:

Благодарю!

Я б не желал умножить в цвете жизни

Печальную толпу твоих рабов

И от тебя услышать, вместо слов

Язвительной, жестокой укоризны:

Благодарю!

О, пусть холодность мне твой взор укажет,

Пусть он убьет надежды и мечты

И все, что в сердце возродила ты;

Душа моя тебе тогда лишь скажет:

Благодарю!

У врат обители святой[58]

Стоял просящий подаянья,

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

Обмануты навек тобою!

Не говори: я трус, глупец!..

О! если так меня терзало

Сей жизни мрачное начало,

Какой же должен быть конец?.

Чума явилась в наш предел;[59]

Хоть страхом сердце стеснено,

Из миллиона мертвых тел

Мне будет дорого одно.

Его земле не отдадут,

И крест его не осенит;

И пламень, где его сожгут,

Навек мне сердце охладит.

Никто не прикоснется к ней,

Чтоб облегчить последний миг;

Уста, волшебницы очей,

Не приманят к себе других;

Лобзая их, я б был счастлив,

Когда б в себя яд смерти впил,

Затем что, сластость их испив,

Я деву некогда забыл.

Плачь! плачь! Израиля народ,

Ты потерял звезду свою;

Она вторично не взойдет —

И будет мрак в земном краю;

По крайней мере есть один,

Который все с ней потерял;

Без дум, без чувств среди долин

Он тень следов ее искал!..

Ты мог быть лучшим королем,[60]

Ты не хотел. – Ты полагал

Народ унизить под ярмом.

Но ты французов не узнал!

Есть суд земной и для царей.

Провозгласил он твой конец;

С дрожащей головы твоей

Ты в бегстве уронил венец.

И загорелся страшный бой;

И знамя вольности, как дух,

Идет пред гордою толпой.

И звук один наполнил слух;

И брызнула в Париже кровь.

О! чем заплотишь ты, тиран,

За эту праведную кровь,

За кровь людей, за кровь граждан,

Когда последняя труба

Разрежет звуком синий свод;

Когда откроются гроба

И прах свой прежний вид возьмет;

Когда появятся весы

И их подымет судия…

Не встанут у тебя власы?

Не задрожит рука твоя?..

Глупец! что будешь ты в тот день,

Коль ныне стыд уж над тобой?

Предмет насмешек ада, тень,

Призрак, обманутый судьбой!

Бессмертной раною убит,

Ты обернешь молящий взгляд,

И строй кровавый закричит:

Он виноват! он виноват!

Взгляни, как мой спокоен взор,[61]

Хотя звезда судьбы моей

Померкнула с давнишних пор

И с нею думы светлых дней.

Слеза, которая не раз

Рвалась блеснуть перед тобой,

Уж не придет, как этот час,

На смех подосланный судьбой.

Смеялась надо мною ты,

И я презреньем отвечал —

С тех пор сердечной пустоты

Я уж ничем не заменял.

Ничто не сблизит больше нас,

Ничто мне не отдаст покой…

Хоть в сердце шепчет чудный глас:

Я не могу любить другой.

Я жертвовал другим страстям,

Но если первые мечты

Служить не могут снова нам —

То чем же их заменишь ты?..

Чем успокоишь жизнь мою,

Когда уж обратила в прах

Мои надежды в сем краю,

А может быть, и в небесах?..

Два человека в этот страшный год,

Когда всех занимала смерть одна,

Хранили чувство дружбы. Жизнь их, род,

Незнания хранила тишина.

Толпами гиб отчаянный народ,

Вкруг них валялись трупы – и страна

Веселья – стала гроб – ив эти дни

Без страха обнималися они!..

Один был юн годами и душой,

Имел блистающий и быстрый взор,

Играла кровь в щеках его порой,

В движениях и в мыслях он был скор

И мужествен с лица. Но он с тоской

И ужасом глядел на гладный мор,

Молился, плакал он и день и ночь,

Отталкивал и сон и пищу прочь!

Другой узнал, казалось, жизни зло;

И разорвал свои надежды сам.

Высокое и бледное чело

Являло наблюдательным очам,

Что сердце много мук перенесло

И было прежде отдано страстям.

Но, несмотря на мрачный сей удел,

И он как бы невольно жить хотел.

Безмолвствуя, на друга он взирал,

И в жилах останавливалась кровь;

Он вздрагивал, садился. Он вставал,

Ходил, бледнел и вдруг садился вновь,

Ломал в безумье руки – но молчал.

Он подавлял в груди своей любовь

И сердца беспокойный вещий глас,

Что скоро бьет пеизбежимый час!

И час пробил! его нежнейший друг

Стал медленно слабеть. Хоть говорить

Не мог уж юноша, его недуг

Не отнимал еще надежду жить;

Казалось, судрожным движеньем рук

Старался он кончину удалить.

Но вот утих… взор ясный поднял он,

Закрыл – хотя б один последний стон!

Как сумасшедший, руки сжав крестом,

Стоял его товарищ. Он хотел

Смеяться… и с открытым ртом

Остался – взгляд его оцепенел.

Пришли к ним люди: зацепив крючком

Холодный труп, к высокой груде тел

Они без сожаленья повлекли,

И подложили бревен, и зажгли…

Нередко люди и бранили

И мучили меня за то,

Что часто им прощал я то,

Чего б они мне не простили.

И начал рок меня томить.

Карал безвинно и за дело —

От сердца чувство отлетело,

И я не мог ему простить.

Я снова меж людей явился

С холодным, сумрачным челом;

Но взгляд, куда б ни обратился,

Встречался с радостным лицом!

В те дни, когда уж нет надежд,

А есть одно воспоминанье,

Веселье чуждо наших вежд,

И легче на груди страданье.

Приметив юной девы грудь,

Судьбой случайной, как-нибудь,

Иль взор, исполненный огнем,

Недвижно сердце было в нем,

Как сокол, на скале морской

Сидящий позднею порой,

Хоть недалеко и блестят

(Седой пустыни вод наряд)

Ветрила бедных челноков,

Движенье дальних облаков

Следит его прилежный глаз.

И так проходит скучный час!

Он знает: эти челноки,

Что гонят мимо ветерки,

Не для него сюда плывут,

Они блеснут, они пройдут!..

Берегись! берегись! над бургосским путем

Сидит один черный монах;

Он бормочет молитву во мраке ночном,

Панихиду о прошлых годах.

Когда мавр пришел в наш родимый дол,

Оскверняючи церкви порог,

Он без дальних слов выгнал всех чернецов;

Одного только выгнать не мог.

Для добра или зла (я слыхал не один,

И не мне бы о том говорить),

Когда возвратился тех мест господин,

Он никак не хотел уходить.

Хоть никто не видал, как по замку блуждал

Монах, но зачем возражать?

Ибо слышал не раз я старинный рассказ,

Который страшусь повторять.

Рождался ли сын, он рыдал в тишине,

Когда ж прекратился сей род,

Он по звучным полам при бледной луне

Бродил и взад и вперед.

Один я в тишине ночной;

Свеча сгоревшая трещит,

Перо в тетрадке записной

Головку женскую чертит:

Воспоминанье о былом,

Как тень, в кровавой пелене,

Спешит указывать перстом

На то, что было мило мне.

Слова, которые могли

Меня тревожить в те года,

Пылают предо мной вдали,

Хоть мной забыты навсегда.

И там скелеты прошлых лет

Стоят унылою толпой;

Меж ними есть один скелет —

Он обладал моей душой.

Как мог я не любить тот взор?

Презренья женского кинжал

Меня пронзил… но нет – с тех пор

Я все любил – я все страдал.

Сей взор невыносимый, он

Бежит за мною, как призрак;

И я до гроба осужден

Другого не любить никак.

О! я завидую другим!

В кругу семейственном, в тиши,

Смеяться просто можно им

И веселиться от души.

Мой смех тяжел мне как свинец:

Он плод сердечной пустоты…

О боже! вот что, наконец,

Я вижу, мне готовил ты.

Возможно ль! первую любовь

Такою горечью облить;

Притворством взволновав мне кровь,

Хотеть насмешкой остудить?

Желал я на другой предмет

Излить огонь страстей своих.

Но память, слезы первых лет!

Кто устоит противу них?

Когда к тебе молвы рассказ

Мое названье принесет

И моего рожденья час

Перед полмиром проклянет,

Когда мне пищей станет кровь

И буду жить среди людей,

Ничью не радуя любовь

И злобы не боясь ничьей;

Тогда раскаянья кинжал

Пронзит тебя; и вспомнишь ты,

Что при прощанье я сказал.

Увы! то были не мечты!

И если, если наконец,

Моя лишь грудь поражена,

То, верно, прежде знал творец,

Что ты страдать не рождена.

Передо мной лежит листок,

Совсем ничтожный для других,

Но в нем сковал случайно рок

Толпу надежд и дум моих.

Исписан он твоей рукой,

И я вчера его украл,

И для добычи дорогой

Готов страдать – как уж страдал!

Свершилось! Полно ожидать

Последней встречи и прощанья!

Разлуки час и час страданья

Придут – зачем их отклонять!

Ах, я не знал, когда глядел

На чудные глаза прекрасной,

Что час прощанья, час ужасный,

Ко мне внезапно подлетел.

Свершилось! Голосом бесценным

Мне больше сердца не питать,

Запрусь в углу уединенном

И буду плакать… вспоминать!

Итак, прощай! Впервые этот звук[64]

Тревожит так жестоко грудь мою.

Прощай! – шесть букв приносят столько мук!

Уносят все, что я теперь люблю!

Я встречу взор ее прекрасных глаз

И, может быть, как знать… в последний раз!

Сыны снегов, сыны славян,[65]

Зачем вы мужеством упали?

Зачем?.. Погибнет ваш тиран,

Как все тираны погибали!..

До наших дней при имени свободы

Трепещет ваше сердце и кипит!..

Есть бедный град, там видели народы

Все то, к чему теперь ваш дух летит.

Амур спросил меня однажды,[66]

Хочу ль испить его вина —

Я не имел в то время жажды,

Но выпил кубок весь до дна.

Теперь желал бы я напрасно

Смочить горящие уста,

Затем что чаша влаги страстной,

Как голова твоя – пуста.

Он спит последним сном давно,

Он спит последним сном,

Над ним бугор насыпан был,

Зеленый дерн кругом.

Седые кудри старика

Смешалися с землей;

Они взвевались по плечам

За чашей пировой.

Они белы, как пена волн,

Биющихся у скал;

Уста, любимицы бесед,

Впервые хлад сковал.

И бледны щеки мертвеца,

Как лик его врагов

Бледнел, когда являлся он

Один средь их рядов.

Сырой землей покрыта грудь,

Но ей не тяжело,

И червь, движенья не боясь,

Ползет через чело.

На то ль он жил и меч носил,

Чтоб в час вечерней мглы

Слетались на курган его

Пустынные орлы?

Хотя певец земли родной

Не раз уж пел об нем,

Но песнь – все песнь; а жизнь – все жизнь!

Он спит последним сном.

Закат горит огнистой полосою,[68]

Любуюсь им безмолвно под окном,

Быть может, завтра он заблещет надо мною,

Безжизненным, холодным мертвецом;

Одна лишь дума в сердце опустелом,

То мысль об ней. О, далеко она;

И над моим недвижным, бледным телом

Не упадет слеза ее одна.

Ни друг, ни брат прощальными устами

Не поцелуют здесь моих ланит;

И сожаленью чуждыми руками

В сырую землю буду я зарыт.

Мой дух утонет в бездне бесконечной!..

Но ты! О, пожалей о мне, краса моя!

Никто не мог тебя любить, как я,

Так пламенно и так чистосердечно.

Много звезд у летней ночи;[69]

Отчего же только две у вас,

Очи юга! черны очи!

Нашей встречи был недобрый час.

Кто ни спросит, звезды ночи

Лишь о райском счастье говорят;

В ваших звездах, черны очи,

Я нашел для сердца рай и ад.

Очи юга, черны очи,

В вас любви прочел я приговор,

Звезды дня и звезды ночи

Для меня вы стали с этих пор!

Когда твой друг с пророческой тоскою

Тебе вверял толпу своих забот,

Но знала ты невинною душою,

Что смерть его позорная зовет,

Что голова, любимая тобою,

С твоей груди на плаху перейдет;

Он был рожден для мирных вдохновений,

Для славы, для надежд; но меж людей

Он не годился – и враждебный гений

Его душе не наложил цепей;

И не слыхал творец его молений,

И он погиб во цвете лучших дней;

И близок час… и жизнь его потонет

В забвенье, без следа, как звук пустой;

Никто слезы прощальной не уронит,

Чтоб смыть упрек, оправданный толпой,

И лишь волна полночная простонет

Над сердцем, где хранился образ твой!

Редеют бледные туманы

Над бездной смерти роковой,

И вновь стоят передо мной

Веков протекших великаны.

Они зовут, они манят,

Поют – и я пою за ними

И, полный чувствами живыми,

Страшуся поглядеть назад, —

Чтоб бытия земного звуки

Не замешались в песнь мою,

Чтоб лучшей жизни на краю

Не вспомнил я людей и муки;

Чтоб я не вспомнил этот свет,

Где носит все печать проклятья,

Где полны ядом все объятья,

Где счастья без обмана нет.

Послушай! вспомни обо мне,[70]

Когда, законом осужденный,

В чужой я буду стороне —

Изгнанник мрачный и презренный.

И будешь ты когда-нибудь

Один, в бессонный час полночи,

Сидеть с свечой… и тайно грудь

Вздохнет – и вдруг заплачут очи;

И молвишь ты: когда-то он,

Здесь, в это самое мнгновенье,

Сидел тоскою удручен

И ждал судьбы своей решенье!

Моя душа, я помню, с детских лет[71]

Чудесного искала. Я любил

Все оболщенья света, но не свет,

В котором я минутами лишь жил;

И те мгновенья были мук полны,

И населял таинственные сны

Я этими мгновеньями. Но сон,

Как мир, не мог быть ими омрачен.

Как часто силой мысли в краткий час

Я жил века и жизнию иной

И о земле позабывал. Не раз,

Встревоженный печальною мечтой,

Я плакал; но все образы мои,

Предметы мнимой злобы иль любви,

Не походили на существ земных.

О нет! все было ад иль небо в них.

Холодной буквой трудно объяснить

Боренье дум. Нет звуков у людей

Довольно сильных, чтоб изобразить

Желание блаженства. Пыл страстей

Возвышенных я чувствую, но слов

Не нахожу и в этот миг готов

Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь

Хоть тень их перелить в другую грудь.

Известность, слава, что они? – а есть

У них над мною власть; и мне они

Велят себе на жертву все принесть,

И я влачу мучительные дни

Без цели, оклеветан, одинок;

Но верю им! – неведомый пророк

Мне обещал бессмертье, и, живой,

Я смерти отдал все, что дар земной.

Но для небесного могилы нет.

Когда я буду прах, мои мечты,

Хоть не поймет их, удивленный свет

Благословит; и ты, мой ангел, ты

Со мною не умрешь: моя любовь

Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;

С моим названьем станут повторять

Твое: на что им мертвых разлучать?

К погибшим люди справедливы; сын

Боготворит, что проклинал отец.

Чтоб в этом убедиться, до седин

Дожить не нужно. Есть всему конец;

Немного долголетней человек

Цветка; в сравненье с вечностью их век

Равно ничтожен. Пережить одна

Душа лишь колыбель свою должна.

Так и ее созданья. Иногда,

На берегу реки, один, забыт,

Я наблюдал, как быстрая вода,

Синея, гнется в волны, как шипит

Над ними пена белой полосой;

И я глядел, и мыслию иной

Я не был занят, и пустынный шум

Рассеивал толпу глубоких дум.

Тут был я счастлив… О, когда б я мог

Забыть, что незабвенно! женский взор!

Причину стольких слез, безумств, тревог!

Другой владеет ею с давных пор,

И я другую с нежностью люблю,

Хочу любить, – и небеса молю

О новых муках; но в груди моей

Все жив печальный призрак прежних дней.

Никто не дорожит мной на земле,

И сам себе я в тягость, как другим;

Тоска блуждает на моем челе.

Я холоден и горд; и даже злым

Толпе кажуся; но ужель она

Проникнуть дерзко в сердце мне должна?

Зачем ей знать, что в нем заключено?

Огонь иль сумрак там – ей все равно.

Темна проходит туча в небесах,

И в ней таится пламень роковой;

Он, вырываясь, обращает в прах

Все, что ни встретит. С дивной быстротой

Блеснет, и снова в облаке укрыт;

И кто его источник объяснит,

И кто заглянет в недра облаков?

Зачем? Они исчезнут без следов.

Грядущее тревожит грудь мою.

Как жизнь я кончу, где душа моя

Блуждать осуждена, в каком краю

Любезные предметы встречу я?

Но кто меня любил, кто голос мой

Услышит и узнает? И с тоской

Я вижу, что любить, как я, – порок,

И вижу, я слабей любить не мог.

Не верят в мире многие любви

И тем счастливы; для иных она

Желанье, порожденное в крови,

Расстройство мозга иль виденье сна.

Я не могу любовь определить,

Но это страсть сильнейшая! – любить

Необходимость мне; и я любил

Всем напряжением душевных сил.

И отучить не мог меня обман;

Пустое сердце ныло без страстей,

И в глубине моих сердечных ран

Жила любовь, богиня юных дней;

Так в трещине развалин иногда

Береза вырастает молода

И зелена, и взоры веселит,

И украшает сумрачный гранит.

И о судьбе ее чужой пришлец

Жалеет. Беззащитно предана

Порыву бурь и зною, наконец

Увянет преждевременно она;

Но с корнем не исторгнет никогда

Мою березу вихрь: она тверда;

Так лишь в разбитом сердце может страсть

Иметь неограниченную власть.

Под ношей бытия не устает

И не хладеет гордая душа;

Судьба ее так скоро не убьет,

А лишь взбунтует; мщением дыша

Против непобедимой, много зла

Она свершить готова, хоть могла

Составить счастье тысячи людей:

С такой душой ты бог или злодей…

Как нравились всегда пустыни мне.

Люблю я ветер меж нагих холмов,

И коршуна в небесной вышине,

И на равнине тени облаков.

Ярма не знает резвый здесь табун,

И кровожадный тешится летун

Под синевой, и облако степей

Свободней как-то мчится и светлей.

И мысль о вечности, как великан,

Ум человека поражает вдруг,

Когда степей безбрежный океан

Синеет пред глазами; каждый звук

Гармонии вселенной, каждый час

Страданья или радости для нас

Становится понятен, и себе

Отчет мы можем дать в своей судьбе.

Кто посещал вершины диких гор

В тот свежий час, когда садится день,

На западе светило видит взор

И на востоке близкой ночи тень,

Внизу туман, уступы и кусты,

Кругом все горы чудной высоты,

Как после бури облака, стоят,

И странные верхи в лучах горят.

И сердце полно, полно прежних лет,

И сильно бьется; пылкая мечта

Приводит в жизнь минувшего скелет,

И в нем почти все та же красота.

Так любим мы глядеть на свой портрет,

Хоть с нами в нем уж сходства больше нет,

Хоть на холсте хранится блеск очей,

Погаснувших от время и страстей.

Что на земле прекрасней пирамид

Природы, этих гордых снежных гор?

Не переменит их надменный вид

Ничто: ни слава царств, ни их позор;

О ребра их дробятся темных туч

Толпы, и молний обвивает луч

Вершины скал; ничто не вредно им.

Кто близ небес, тот не сражен земным.

Печален степи вид, где без препон,

Волнуя лишь серебряный ковыль,

Скитается летучий аквилон

И пред собой свободно гонит пыль;

И где кругом, как зорко ни смотри,

Встречает взгляд березы две иль три,

Которые под синеватой мглой

Чернеют вечером в дали пустой.

Так жизнь скучна, когда боренья нет.

В минувшее проникнув, различить

В ней мало дел мы можем, в цвете лет

Она души не будет веселить.

Мне нужно действовать, я каждый день

Бессмертным сделать бы желал, как тень

Великого героя, и понять

Я не могу, что значит отдыхать.

Всегда кипит и зреет что-нибудь

В моем уме. Желанье и тоска

Тревожат беспрестанно эту грудь.

Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка

И все боюсь, что не успею я

Свершить чего-то! жажда бытия

Во мне сильней страданий роковых,

Хотя я презираю жизнь других.

Есть время – леденеет быстрый ум;

Есть сумерки души, когда предмет

Желаний мрачен: усыпленье дум;

Меж радостью и горем полусвет;

Душа сама собою стеснена,

Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,

Находишь корень мук в себе самом,

И небо обвинить нельзя ни в чем.

Я к состоянью этому привык,

Но ясно выразить его б не мог

Ни ангельский, ни демонский язык:

Они таких не ведают тревог,

В одном вес чисто, а в другом все зло.

Лишь в человеке встретиться могло

Священное с порочным. Все его

Мученья происходят оттого.

Никто не получал, чего хотел

И что любил, и если даже тот,

Кому счастливый небом дан удел,

В уме своем минувшее пройдет,

Увидит он, что мог счастливей быть,

Когда бы не умела отравить

Судьба его надежды. Но волна

Ко брегу возвратиться не сильна.

Когда гонима бурей роковой

Шипит и мчится с пеною своей,

Она все помнит тот залив родной,

Где пенилась в приютах камышей,

И, может быть, она опять придет

В другой залив, но там уж не найдет

Себе покоя: кто в морях блуждал,

Тот не заснет в тени прибрежных скал.

Я предузнал мой жребий, мой конец,

И грусти ранняя на мне печать;

И как я мучусь, знает лишь творец;

Но равнодушный мир не должен знать.

И не забыт умру я. Смерть моя

Ужасна будет; чуждые края

Ей удивятся, а в родной стране

Все проклянут и память обо мне.

Все. Нет, не все: созданье есть одно,

Способное любить – хоть не меня;

До этих пор не верит мне оно,

Однако сердце, полное огня,

Не увлечется мненьем, и мое

Пророчество припомнит ум ее,

И взор, теперь веселый и живой,

Напрасной отуманится слезой.

Кровавая меня могила ждет,

Могила без молитв и без креста,

На диком берегу ревущих вод

И под туманным небом; пустота

Кругом. Лишь чужестранец молодой,

Невольным сожаленьем, и молвой,

И любопытством приведен сюда,

Сидеть на камне станет иногда

И скажет: отчего не понял свет

Великого, и как он не нашел

Себе друзей, и как любви привет

К нему надежду снова не привел?

Он был ее достоин. И печаль

Его встревожит, он посмотрит вдаль,

Увидит облака с лазурью волн,

И белый парус, и бегучий челн.

И мой курган! – любимые мечты

Мои подобны этим. Сладость есть

Во всем, что не сбылось, – есть красоты

В таких картинах; только перенесть

Их на бумагу трудно: мысль сильна,

Когда размером слов не стеснена,

Когда свободна, как игра детей,

Как арфы звук в молчании ночей!

Когда я унесу в чужбину[72]

Под небо южной стороны

Мою жестокую кручину,

Мои обманчивые сны

И люди с злобой ядовитой

Осудят жизнь мою порой, —

Ты будешь ли моей защитой

Перед бесчувственной толпой?

О, будь!.. о! вспомни нашу младость,

Злословья жертву пощади,

Клянися в том! чтоб вовсе радость

Не умерла в моей груди,

Чтоб я сказал в земле изгнанья:

Есть сердце, лучших дней залог,

Где почтены мои страданья,

Где мир их очернить не мог.

Есть место: близ тропы глухой,

В лесу пустынном, средь поляны

Где вьются вечером туманы,

Осеребренные луной…

Мой друг! ты знаешь ту поляну;

Там труп мой хладный ты зарой,

Когда дышать я перестану!

Могиле той не откажи

Ни в чем, последуя закону;

Поставь над нею крест из клену

И дикий камень положи;

Когда гроза тот лес встревожит,

Мой крест прошельца привлечет;

И добрый человек, быть может,

На диком камне отдохнет.

Сижу я в комнате старинной[74]

Один с товарищем моим,

Фонарь горит, и тенью длинной

Пол омрачен. Как легкий дым,

Туман окрестность одевает,

И хладный ветер по листам

Высоких лип перебегает.

Я у окна. Опасно нам

Заснуть. А как узнать? быть может.

Приход нежданный пас встревожит!

Готов мой верный пистолет,

В стволе свинец, на полке порох.

У двери слушаю… чу! – шорох

В развалинах… и крик! – но нет!

То мышь летучая промчалась,

То птица ночи испугалась!

На темной синеве небес

Луна меж тучками ныряет.

Спокоен я. Душа пылает

Отвагой: ни мертвец, ни бес,

Ничто меня не испугает.

Ничто… волшебный талисман

Я на груди ношу с тоскою;

Хоть не твоей любовью лап,

Он освящен твоей рукою!

Всевышний произнес свой приговор,[75]

Его ничто не переменит;

Меж нами руку мести он простер

И беспристрастно все оценит.

Он знает, и ему лишь можно знать,

Как нежно, пламенно любил я,

Как безответно все, что мог отдать.

Тебе на жертву приносил я.

Во зло употребила ты права,

Приобретенные над мною,

И мне польстив любовию сперва,

Ты изменила – бог с тобою!

О нет! я б не решился проклянуть!

Все для меня в тебе святое:

Волшебные глаза и эта грудь,

Где бьется сердце молодое.

Я помню, сорвал я обманом раз

Цветок, хранивший яд страданья, —

С невинных уст твоих в прощальный час

Непринужденное лобзанье;

Я знал: то не любовь – и перенес;

Но отгадать не мог я тоже,

Что всех моих надежд, и мук, и слез

Веселый миг тебе дороже!

Будь счастлива несчастием моим

И, услыхав, что я страдаю,

Ты не томись раскаяньем пустым.

Прости! – вот все, что я желаю…

Чем заслужил я, чтоб твоих очей

Затмился свежий блеск слезами?

Ко смеху приучать себя нужней:

Ведь жизнь смеется же над нами!

Зачем я не птица, не ворон степной,[76]

Пролетевший сейчас надо мной?

Зачем не могу в небесах я парить

И одну лишь свободу любить?

На запад, на запад помчался бы я,

Где цветут моих предков поля,

Где в замке пустом, на туманных горах,

Их забвенный покоится прах.

На древней стене их наследственный щит

И заржавленный меч их висит.

Я стал бы летать над мечом и щитом,

И смахнул бы я пыль с них крылом;

И арфы шотландской струну бы задел,

И по сводам бы звук полетел;

Внимаем одним, и одним пробужден,

Как раздался, так смолкнул бы он.

Но тщетны мечты, бесполезны мольбы

Против строгих законов судьбы.

Меж мной и холмами отчизны моей

Расстилаются волны морей.

Последний потомок отважных бойцов

Увядает средь чуждых снегов;

Я здесь был рожден, но нездешний душой…

О! зачем я не ворон степной?..

Когда бы встретил я в раю

На третьем небе образ твой,

Он душу бы пленил мою

Своей небесной красотой;

И я б в тот миг (не утаю)

Забыл о радости земной.

Спокоен твой лазурный взор,

Как вспоминание об нем;

Как дальный отзыв дальных гор,

Твой голос нравится во всем;

И твой привет и твой укор,

Все полно, дышит божеством.

Не для земли ты создана,

И я могу ль тебя любить?

Другая женщина должна

Надежды юноши манить;

Ты превосходней, чем она,

Но так мила не можешь быть!

Почтим приветом остров одинокой,[77]

Где часто, в думу погружен,

На берегу о Франции далекой

Воспоминал Наполеон!

Сын моря, средь морей твоя могила!

Вот мщение за муки стольких дней!

Порочная страна не заслужила,

Чтобы великий жизнь окончил в ней.

Изгнанник мрачный, жертва вероломства

И рока прихоти слепой,

Погиб как жил – без предков и потомства —

Хоть побежденный, но герой!

Родился он игрой судьбы случайной,

И пролетел, как буря, мимо нас;

Он миру чужд был. Все в нем было тайной,

День возвышенья – и паденья час!

«До лучших дней!» – перед прощаньем,[78]

Пожав мне руку, ты сказал;

И долго эти дни я ждал,

Но был обманут ожиданьем!..

Мой милый! не придут они,

В грядущем счастия так мало!..

Я помню радостные дни,

Но все, что помню, то пропало.

Былое бесполезно нам.

Таков маяк, порой ночною

Над бурной бездною морскою

Манящий к верным берегам,

Когда на лодке, одинокий,

Несется трепетный пловец

И видит – берег недалекий

И ближе видит свой конец.

Нет! обольстить мечтой напрасной

Больное сердце мудрено;

Едва нисходит сон прекрасный,

Уж просыпается оно!

Блистая, пробегают облака[79]

По голубому небу. Холм крутой

Осенним солнцем озарен. Река

Бежит внизу по камням с быстротой.

И на холме пришелец молодой,

Завернут в плащ, недвижимо сидит

Под старою березой. Он молчит,

Но грудь его подъемлется порой;

Но бледный лик меняет часто цвет;

Чего он ищет здесь? – спокойствия? – о нет!

Он смотрит вдаль: тут лес пестреет, там

Поля и степи, там встречает взгляд

Опять дубраву или по кустам

Рассеянные сосны. Мир, как сад,

Цветет – надев могильный свой наряд:

Поблекнувшие листья: жалок мир!

В нем каждый средь толпы забыт и сир;

И люди все к ничтожеству спешат, —

Но, хоть природа презирает их,

Любимцы есть у ней, как у царей других.

И тот, на ком лежит ее печать,

Пускай не ропщет на судьбу свою,

Чтобы никто, никто не смел сказать,

Что у груди своей она змею

Согрела. «О! когда б одно люблю

Из уст прекрасной мог подслушать я,

Тогда бы люди, даже жизнь моя

В однообразном северном краю,

Все б в новый блеск оделось!» – Так мечтал

Беспечный… но просить он неба не желал!

Горе тебе, город Казань,

Едет толпа удальцов

Собирать невольную дань

С твоих беззаботных купцов.

Вдоль по Волге широкой

На лодке плывут;

И веслами дружными плещут,

И песни поют.

Горе тебе, русская земля,

Атаман между ними сидит;

Хоть его лихая семья,

Как волны, шумна – он молчит;

И краса молодая,

Как саван бледна,

Перед ним стоит на коленах.

И молвит она:

«Горе мне, бедной девице!

Чем виновна я пред тобой,

Ты поверил злой клеветнице;

Любим мною не был другой.

Мне жребий неволи

Судьбинушкой дан;

Не губи, не губи мою душу

Лихой атаман».

«Горе девице лукавой, —

Атаман ей, нахмурясь, в ответ, —

У меня оправдается правый,

Но пощады виновному нет;

От глаз моих трудно

Проступок укрыть,

Все знаю!.. и вновь не могу я,

Девица, любить!..

Но лекарство чудесное есть

У меня для сердечных ран…

Прости же! – лекарство то: месть!

На что же я здесь атаман?

И заплачу ль, как плачет

Любовник другой?..

И смягчишь ли меня ты, девица,

Своею слезой?»

Горе тебе, гроза-атаман,

Ты свой произнес приговор.

Средь пожаров ограбленных стран

Ты забудешь ли пламенный взор!..

Остался ль ты хладен

И тверд, как в бою,

Когда бросили в пенные волны

Красотку твою?

Горе тебе, удалой!

Как совесть совсем удалить?..

Отныне он чистой водой

Боится руки умыть.

Умывать он их любит

С дружиной своей

Слезами вдовиц беззащитных

И кровью детей!

Я верю, обещаю верить,

Хоть сам того не испытал,

Что мог монах не лицемерить

И жить, как клятвой обещал;

Что поцелуи и улыбки

Людей коварны не всегда,

Что ближних малые ошибки

Они прощают иногда,

Что время лечит от страданья,

Что мир для счастья сотворен,

Что добродетель не названье

И жизнь поболее, чем сон!..

Но вере теплой опыт хладный

Противуречит каждый миг,

И ум, как прежде безотрадный,

Желанной цели не достиг;

И сердце, полно сожалений,

Хранит в себе глубокий след

Умерших – по святых видений,

И тени чувств, каких уж нет;

Его ничто не испугает,

И то, что было б яд другим,

Его живит, его питает

Огнем язвительным своим.

Есть птичка рая у меня,

На кипарисе молодом

Она сидит во время дня,

Но петь никак не станет днем;

Лазурь небес – ее спина,

Головка пурпур, на крылах

Пыль золотистая видна, —

Как отблеск утра в облаках.

И только что земля уснет,

Одета мглой в ночной тиши,

Она на ветке уж поет

Так сладко, сладко для души,

Что поневоле тягость мук

Забудешь, внемля песни той,

И сердцу каждый тихий звук

Как гость приятен дорогой;

И часто в бурю я слыхал

Тот звук, который так люблю;

И я всегда надеждой звал

Певицу мирную мою!

Я видел юношу: он был верхом[80]

На серой борзой лошади – и мчался

Вдоль берега крутого Клязьмы. Вечер

Погас уж на багряном небосклоне,

И месяц в облаках блистал и в волнах;

Но юный всадник не боялся, видно,

Ни ночи, ни росы холодной; жарко

Пылали смуглые его ланиты,

И черный взор искал чего-то все

В туманном отдаленье – темно, смутно

Являлося минувшее ему —

Призрак остерегающий, который

Пугает сердце страшным предсказаньем.

Но верил он – одной своей любви.

Он мчится. Звучный топот по полям

Разносит ветер; вот идет прохожий;

Он путника остановил, и этот

Ему дорогу молча указал

И скрылся, удалялся в дубраве.

И всадник примечает огонек,

Трепещущий на берегу противном,

И различил окно и дом, но мост

Изломан… и несется быстро Клязьма.

Как воротиться, не прижав к устам

Пленительную руку, не слыхав

Волшебный голос тот, хотя б укор

Произнесли ее уста? о! нет! —

Он вздрогнул, натянул бразды, толкнул

Коня – и шумные плеснули воды,

И с пеною раздвинулись они;

Плывет могучий конь – и ближе – ближе.

И вот уж он на берегу другом

И на гору летит. И на крыльцо

Соскакивает гоноша – и входит

В старинные покои… нет ее!

Он проникает в длинный коридор,

Трепещет… нет нигде… Ее сестра

Идет к нему навстречу. О! когда б

Я мог изобразить его страданье!

Как мрамор бледный и безгласный, он

Стоял… Века ужасных мук равны

Такой минуте. Долго он стоял,

Вдруг стон тяжелый вырвался из груди,

Как будто сердца лучшая струна

Оборвалась… Он вышел мрачно, твердо,

Прыгнул в седло и поскакал стремглав,

Как будто бы гналося вслед за ним

Раскаянье… И долго он скакал,

До самого рассвета, без дороги,

Без всяких опасений – наконец

Он был терпеть не в силах… и заплакал:

Есть вредная роса, которой капли

На листьях оставляют пятна – так

Отчаянья свинцовая слеза,

Из сердца вырвавшись насильно, может

Скатиться, – но очей не освежит!

К чему мне приписать виденье это?

Ужели сон так близок может быть

К существенности хладной? Нет!

Не может сон оставить след в душе,

И как ни силится воображенье,

Его орудья пытки ничего

Против того, что есть и что имеет

Влияние на сердце и судьбу.

Мой сон переменился невзначай:

Я видел комнату; в окно светил

Весенний, теплый день; и у окна

Сидела дева, нежная лицом,

С очами полными душой и жизнью;

И рядом с ней сидел в молчанье мне

Знакомый юноша; и оба, оба

Старалися довольными казаться,

Однако же на их устах улыбка,

Едва родившись, томно умирала;

И юноша спокойный, мнилось, был,

Затем что лучше он умел таить

И побеждать страданье. Взоры девы

Блуждали по листам открытой книги,

Но буквы все сливалися под ними…

И сердце сильно билось – без причины, —

И юноша смотрел не на нее,

Хотя об ней лишь мыслил он в разлуке,

Хотя лишь ею дорожил он больше

Своей непобедимой гордой чести;

На голубое небо он смотрел,

Следил сребристых облаков отрывки

И, с сжатою душой, не смел вздохнуть,

Не смел пошевелиться, чтобы этим

Не прекратить молчанья; так боялся

Он услыхать ответ холодный или

Не получить ответа на моленья.

Безумный! ты не знал, что был любим,

И ты о том проведал лишь тогда,

Как потерял ее любовь навеки;

И удалось привлечь другому лестью

Все, все желанья девы легковерной!

Мы пьем из чаши бытия

С закрытыми очами,

Златые омочив края

Своими же слезами;

Когда же перед смертью с глаз

Завязка упадает,

И все, что обольщало нас,

С завязкой исчезает;

Тогда мы видим, что пуста

Была златая чаша,

Что в ней напиток был – мечта,

И что она – не наша!

У ног других не забывал

Я взор твоих очей;

Любя других, я лишь страдал

Любовью прежних дней;

Так память, демон-властелин,

Все будит старину,

И я твержу один, один:

Люблю, люблю одну!

Принадлежишь другому ты,

Забыт певец тобой;

С тех пор влекут меня мечты

Прочь от земли родной;

Корабль умчит меня от ней

В безвестную страну,

И повторит волна морей:

Люблю, люблю одну!

И не узнает шумный свет,

Кто нежно так любим,

Как я страдал и сколько лет

Я памятью томим;

И где бы я ни стал искать

Былую тишину,

Все сердце будет мне шептать:

Люблю, люблю одну!

Я не достоин, может быть, [82]

Твоей любви: не мне судить;

Но ты обманом наградила

Мои надежды и мечты,

И я всегда скажу, что ты

Несправедливо поступила.

Ты не коварна, как змея,

Лишь часто новым впечатленьям

Душа вверяется твоя.

Она увлечена мгновеньем;

Ей милы многие, вполне

Еще никто; но это мне

Служить не может утешеньем.

В те дни, когда, любим тобой,

Я мог доволен быть судьбой,

Прощальный поцелуй однажды

Я сорвал с нежных уст твоих;

Но в зной, среди степей сухих,

Не утоляет капля жажды.

Дай бог, чтоб ты нашла опять,

Что не боялась потерять;

Но… женщина забыть не может

Того, кто так любил, как я;

И в час блаженнейший тебя

Воспоминание встревожит!

Тебя раскаянье кольнет,

Когда с насмешкой проклянет

Ничтожный мир мое названье!

И побоишься защитить,

Чтобы в преступном состраданье

Вновь обвиняемой не быть!

Моя мать – злая кручина,[83]

Отцом же была мне – судьбина;

Мои братья, хоть люди,

Не хотят к моей груди

Прижаться;

Им стыдно со мною,

С бедным сиротою,

Обняться!

Но мне богом дана

Молодая жена,

Воля-волюшка,

Вольность милая,

Несравненная;

С ней нашлись другие у меня

Мать, отец и семья;

А моя мать – степь широкая,

А мой отец – небо далекое;

Они меня воспитали,

Кормили, поили, ласкали;

Мои братья в лесах —

Березы да сосны.

Несусь ли я на коне —

Степь отвечает мне;

Брожу ли поздней порой —

Небо светит мне луной;

Мои братья, в летний день,

Призывая под тень,

Машут издали руками,

Кивают мне головами;

И вольность мне гнездо свила,

Как мир – необъятное!

Опять, опять я видел взор твой милый,[84]

Я говорил с тобой. И мне былое, взятое могилой,

Напомнил голос твой. К чему? – другой лобзает эти очи

И руку жмет твою. Другому голос твой во мраке ночи

Твердит: люблю! люблю!

Откройся мне: ужели непритворны

Лобзания твои? Они правам супружества покорны,

Но не правам любви;

Он для тебя не создан; ты родилась

Для пламенных страстей.

Отдав ему себя, ты не спросилась

У совести своей.

Он чувствовал ли трепет потаенный

В присутствии твоем;

Умел ли презирать он мир презренный,

Чтоб мыслить об одном;

Встречал ли он с молчаньем и слезами

Привет холодный твой,

И лучшими ль он жертвовал годами

Мгновениям с тобой?

Нет! я уверен, твоего блаженства

Не может сделать тот,

Кто красоты наружной совершенства

Одни в тебе найдет.

Так! ты его не любишь… тайной властью

Прикована ты вновь

К душе печальной, незнакомой счастью,

Но нежной, как любовь.

Зови надежду сновиденьем,[85]

Неправду – истиной зови,

Не верь хвалам и увереньям,

Но верь, о, верь моей любви!

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего;

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того.

Прекрасны вы, поля земли родной,[86]

Еще прекрасней ваши непогоды;

Зима сходна в ней с первою зимой,

Как с первыми людьми ее народы!..

Туман здесь одевает неба своды!

И степь раскинулась лиловой пеленой,

И так она свежа, и так родня с душой,

Как будто создана лишь для свободы…

Но эта степь любви моей чужда;

Но этот снег летучий, серебристый

И для страны порочной слишком чистый

Не веселит мне сердца никогда.

Его одеждой хладной, неизменной

Сокрыта от очей могильная гряда

И позабытый прах, но мне, но мне бесценный.

Метель шумит, и снег валит,

Но сквозь шум ветра дальний звон,

Порой прорвавшися, гудит;

То отголосок похорон.

То звук могилы над землей,

Умершим весть, живым укор,

Цветок поблекший гробовой,

Который не пленяет взор.

Пугает сердце этот звук,

И возвещает он для нас

Конец земных недолгих мук,

Но чаще новых первый час…

Ликуйте, друзья, ставьте чаши вверх дном,

Пейте! На пиру этой жизни, как здесь на моем,

Не робейте.

Как чаши, не бойтесь все ставить вверх дном.

Что стоит уж вверх дном, то не может мешать

Плутам! Я советую детям своим повторять

(Даже с прутом):

Что стоит уж вверх дном, то не может мешать.

Я люблю очень дно доставать на пирах

В чаше! И даже в других больше нежных местах

У П…е. На дне лишь есть жемчуг в морских глубинах!

Чисто вечернее небо,

Ясны далекие звезды,

Ясны, как счастье ребенка;

О! для чего мне нельзя и подумать:

Звезды, вы ясны, как счастье мое!

Чем ты несчастлив,

Скажут мне люди?

Тем я несчастлив,

Добрые люди, что звезды и небо —

Звезды и небо! – а я человек!..

Люди друг к другу

Зависть питают;

Я же, напротив,

Только завидую звездам прекрасным,

Только их место занять бы желал.

Не робей, краса младая,

Хоть со мной наедине;

Стыд ненужный отгоняя,

Подойди – дай руку мне.

Не тепла твоя светлица,

Не мягка постель твоя,

Но к устам твоим, девица,

Я прильну – согреюсь я.

От нескромного невежды

Занавесь окно платком;

Ну – скидай свои одежды,

Не упрямься, мы вдвоем;

На пирах за полной чашей,

Я клянусь, не расскажу

О взаимной страсти нашей;

Так скорее ж… я дрожу.

О! как полны, как прекрасны

Груди жаркие твои,

Как румяны, сладострастны

Пред мгновением любви;

Вот и маленькая ножка,

Вот и круглый гибкий стан,

Под сорочкой лишь немножко

Прячешь ты свой талисман;

Перед тем, чтобы лишиться

Непорочности своей,

Так невинна ты, что мнится,

Я, любя тебя, – злодей.

Взор, склоненный на колена,

Будто молит пощадить;

Но ужасным, друг мой Лена,

Миг один не может быть.

Полон сладким ожиданьем,

Я лишь взор питаю свой;

Ты сама, горя желаньем,

Призовешь меня рукой;

И тогда душа забудет

Все, что в муку ей дано,

И от счастья нас разбудит

Истощение одно.

Когда б в покорности незнанья

Нас жить создатель осудил,

Неисполнимые желанья

Он в нашу душу б не вложил,

Он не позволил бы стремиться

К тому, что не должно свершиться,

Он не позволил бы искать

В себе и в мире совершенства,

Когда б нам полного блаженства

Не должно вечно было знать.

Но чувство есть у нас святое,

Надежда, бог грядущих дней, —

Она в душе, где все земное,

Живет наперекор страстей;

Она залог, что есть поныне

На небе иль в другой пустыне

Такое место, где любовь

Предстанет нам, как ангел нежный,

И где тоски ее мятежной

Душа узнать не может вновь.

Кто видел Кремль в час утра золотой,

Когда лежит над городом туман,

Когда меж храмов с гордой простотой,

Как царь, белеет башня-великан?..

Я видел тень блаженства: но вполне,[87]

Свободно от людей и от земли,

Не суждено им насладиться мне.

Быть может, манит только издали

Оно надежду; получив, – как знать? —

Быть может, я б его стал презирать

И увидал бы, что ни слез, ни мук

Не стоит счастье, ложное как звук.

Кто скажет мне, что звук ее речей

Не отголосок рая? что душа

Не смотрит из живых очей,

Когда на них смотрю я, чуть дыша?

Что для мученья моего она,

Как ангел казни, богом создана?

Нет! чистый ангел не виновен в том,

Что есть пятно тоски в уме моем;

И с каждым годом шире то пятно;

И скоро все поглотит, и тогда

Узнаю я спокойствие, оно,

Наверно, много причинит вреда

Моим мечтам и пламень чувств убьет,

Зато без бурь напрасных приведет

К уничтоженью; но до этих дней

Я волен – даже – если раб страстей!

Печалью вдохновенный, я пою

О ней одной – и все, что чуждо ей,

То чуждо мне; я родину люблю

И больше многих: средь ее полей

Есть место, где я горесть начал знать,

Есть место, где я буду отдыхать,

Когда мой прах, смешавшися с землей,

Навеки прежний вид оставит свой.

О мой отец! где ты? где мне найти

Твой гордый дух, бродящий в небесах?

В твой мир ведут столь разные пути,

Что избирать мешает тайный страх.

Есть рай небесный! – звезды говорят;

Но где же? вот вопрос – и в нем-то яд;

Он сделал то, что в женском сердце я

Хотел сыскать отраду бытия.

О, не скрывай! ты плакала об нем —

И я его люблю; он заслужил

Твою слезу, и если б был врагом

Моим, то я б с тех пор его любил.

И я бы мог быть счастлив; но зачем

Искать условий счастия в былом!

Нет! я доволен должен быть и тем,

Что зрел, как ты жалела о другом!

Ты слишком для невинности мила,[88]

И слишком ты любезна, чтоб любить!

Полмиру дать ты счастие б могла,

Но счастливой самой тебе не быть;

Блаженство нам не посылает рок

Вдвойне. Видала ль быстрый ты поток?

Брега его цветут, тогда как дно

Всегда глубоко, хладно и темно!

Кто в утро зимнее, когда валит

Пушистый снег и красная заря

На степь седую с трепетом глядит,

Внимал колоколам монастыря;

В борьбе с порывным ветром этот звон

Далеко им по небу унесен, —

И путникам он нравился не раз,

Как весть кончины иль бессмертья глас.

И этот звон люблю я! – Он цветок

Могильного кургана, мавзолей,

Который не изменится; ни рок,

Ни мелкие несчастия людей

Его не заглушат; всегда один,

Высокой башни мрачный властелин,

Он возвещает миру все, но сам —

Сам чужд всему, земле и небесам.

По небу полуночи ангел летел,[89]

И тихую песню он пел;

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов

Под кущами райских садов;

О боге великом он пел, и хвала

Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез;

И звук его песни в душе молодой

Остался – без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Я не могу ни произнесть,[90]

Ни написать твое названье:

Для сердца тайное страданье

В его знакомых звуках есть;

Суди ж, как тяжко это слово

Мне услыхать в устах другого.

Какое право им дано

Шутить святынею моею?

Когда коснуться я не смею,

Ужели им позволено?

Как я, ужель они искали

Свой рай в тебе одной? – едва ли!

Ни перед кем я не склонял

Еще послушного колена;

То гордости была б измена:

А ей лишь робкий изменял;

И не поникну я главою,

Хотя б то было пред судьбою!

Но если ты перед людьми

Прикажешь мне унизить душу,

Я клятвы юности нарушу,

Все клятвы, кроме клятв любви

Пускай им скажут, дорогая,

Что это сделал для тебя я!

Улыбку я твою видал,

Она мне сердце восхищала,

И ей, так думал я сначала.

Подобной нет – но я не знал,

Что очи, полные слезами,

Равны красою с небесами.

Я видел их! и был вполне

Счастлив – пока слеза катилась,

В ней искра божества хранилась,

Она принадлежала мне.

Так! все прекрасное, святое,

В тебе – мне больше чем родное.

Когда б миры у наших ног

Благословляли нашу волю,

Я эту царственную долю

Назвать бы счастием не мог,

Ему страшны молвы сужденья,

Оно цветок уединенья.

Ты помнишь вечер и луну,

Когда в беседке одинокой

Сидел я с думою глубокой,

Взирая на тебя одну…

Как мне мила тех дней беспечность!

За вечер тот я б не взял вечность.

Так за ничтожный талисман,

От гроба Магомета взятый,

Факиру дайте жемчуг, злато,

И все богатства чуждых стран:

Закону строгому послушный,

Он их отвергнет равнодушно!

Ужасная судьба отца и сына[91]

Жить розно и в разлуке умереть,

И жребий чуждого изгнанника иметь

На родине с названьем гражданина!

Но ты свершил свой подвиг, мой отец,

Постигнут ты желанною кончиной;

Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец

Того, кто был всех мук твоих причиной!

Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,

Что люди угасить в душе моей хотели

Огонь божественный, от самой колыбели

Горевший в ней, оправданный творцом?

Однако ж тщетны были их желанья:

Мы не нашли вражды один в другом,

Хоть оба стали жертвою страданья!

Не мне судить, виновен ты иль нет;

Ты светом осужден? Но что такое свет?

Толпа людей, то злых, то благосклонных,

Собрание похвал незаслуженных

И стольких же насмешливых клевет.

Далеко от него, дух ада или рая,

Ты о земле забыл, как был забыт землей,

Ты счастливей меня, перед тобой

Как море жизни – вечность роковая

Неизмеримою открылась глубиной.

Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне

О днях, потерянных в тревоге и слезах?

О сумрачных, но вместе милых днях,

Когда в душе искал ты, как в пустыне,

Остатки прежних чувств и прежние мечты?

Ужель теперь совсем меня не любишь ты?

О, если так, то небо не сравняю

Я с этою землей, где жизнь влачу мою;

Пускай на ней блаженства я не знаю,

По крайней мере я люблю!

Пусть я кого-нибудь люблю:

Любовь не красит жизнь мою.

Она как чумное пятно

На сердце, жжет, хотя темно;

Враждебной силою гоним,

Я тем живу, что смерть другим:

Живу – как неба властелин —

В прекрасном мире – но один.

Забудь опять

Свои надежды;

Об них вздыхать

Судьба невежды;

Она дитя:

Не верь на слово;

Она шутя

Полюбит снова;

Все, что блестит,

Ее пленяет;

Все, что грустит,

Ее пугает;

Так облачко

По небу мчится

Светло, легко;

Оно глядится

В волнах морских

Поочередно;

Но чужд для них

Прошлец свободный;

Он образ свой

Во всех встречает,

Хоть их порой

Не замечает.

Пора уснуть последним сном,

Довольно в мире пожил я;

Обманут жизнью был во всем,

И ненавидя и любя.

Напрасна врагов ядовитая злоба,[92]

Рассудят нас бог и преданья людей;

Хоть розны судьбою, мы боремся оба

За счастье и славу отчизны своей.

Пускай я погибну… близ сумрака гроба

Не ведая страха, не зная цепей.

Мой дух возлетает все выше и выше

И вьется, как дым над железною крышей!

Я не для ангелов и рая[93]

Всесильным богом сотворен;

Но для чего живу, страдая,

Про это больше знает он.

Как демон мой, я зла избранник,

Как демон, с гордою душой,

Я меж людей беспечный странник,

Для мира и небес чужой;

Прочти, мою с его судьбою

Воспоминанием сравни

И верь безжалостной душою,

Что мы на свете с ним одни.

Взгляни на этот лик; искусством он

Небрежно на холсте изображен,

Как отголосок мысли неземной,

Не вовсе мертвый, не совсем живой;

Холодный взор не видит, но глядит

И всякого, не нравясь, удивит;

В устах нет слов, но быть они должны:

Для слов уста такие рождены;

Смотри: лицо как будто отошло

От полотна, – и бледное чело

Лишь потому не страшно для очей,

Что нам известно: не гроза страстей

Ему дала болезненный тот цвет,

И что в груди сей чувств и сердца нет.

О боже, сколько я видал людей,

Ничтожных – пред картиною моей,

Душа которых менее жила,

Чем обещает вид сего чела.

Настанет день – и миром осужденный,

Чужой в родном краю,

На месте казни – гордый, хоть презренный

Я кончу жизнь мою;

Виновный пред людьми, не пред тобою,

Я твердо жду тот час;

Что смерть? – лишь ты не изменись душою

Смерть не разрознит нас.

Иная есть страна, где предрассудки

Любви не охладят,

Где не отнимет счастия из шутки,

Как здесь, у брата брат.

Когда же весть кровавая примчится

О гибели моей,

И как победе станут веселиться

Толпы других людей;

Тогда… молю! – единою слезою

Почти холодный прах

Того, кто часто с скрытною тоскою

Искал в твоих очах…

Блаженства юных лет и сожаленья;

Кто пред тобой открыл

Таинственную душу и мученья,

Которых жертвой был.

Но если, если над моим позором

Смеяться станешь ты

И возмутишь неправедным укором

И речью клеветы

Обиженную тень, – не жди пощады;

Как червь, к душе твоей

Я прилеплюсь, и каждый миг отрады

Несносен будет ей,

И будешь помнить прежнюю беспечность,

Не зная воскресить,

И будет жизнь тебе долга, как вечность,

А все не будешь жить.

Будь со мною, как прежде бывала;[94]

О, скажи мне хоть слово одно;

Чтоб душа в этом слове сыскала,

Что хотелось ей слышать давно;

Если искра надежды хранится

В моем сердце – она оживет;

Если может слеза появиться

В очах – то она упадет.

Есть слова объяснить не могу я,

Отчего у них власть надо мной;

Их услышав, опять оживу я,

Но от них не воскреснет другой;

О, поверь мне, холодное слово

Уста оскверняет твои,

Как листки у цветка молодого

Ядовитое жало змеи!

Желтый лист о стебель бьется

Перед бурей:

Сердце бедное трепещет

Пред несчастьем.

Что за важность, если ветер

Мой листок одинокой

Унесет далеко, далеко,

Пожалеет ли об нем

Ветка сирая;

Зачем грустить молодцу,

Если рок судил ему

Угаснуть в краю чужом?

Пожалеет ли об нем

Красна девица?

Скажи, для чего перед нами

Ты в кудри вплетаешь цветы?

Себя ли украсишь ты розой

Прелестной, минутной, как ты?

Зачем приводить нам на память,

Что могут ланиты твои

Увянуть, что взор твой забудет

Восторги надежд и любви?

Дивлюсь я тебе: равнодушно,

Беспечно ты смотришь вперед;

Смеешься над временем, будто

Нэеру оно обойдет.

Ужель ты безумным весельем

Прогнать только хочешь порой

Грядущего тени? ужели

Чужда ты веселью душой?

Пять лет протекут: ни лобзаньем,

Ни сладкой улыбкою глаз

К себе на душистое ложе

Опять не заманишь ты нас.

О, лучше умри поскорее,

Чтоб юный красавец сказал:

«Кто был этой девы милее?

Кто раньше ее умирал?»

Три ночи я провел без сна – в тоске,[95]

В молитве, на коленах, – степь и небо

Мне были храмом, алтарем курган;

И если б кости, скрытые под ним,

Пробуждены могли быть человеком,

То, обожженные моей слезой,

Проникнувшей сквозь землю, мертвецы

Вскочили б, загремев одеждой бранной!

О боже! как? – одна, одна слеза

Была плодом ужасных трех ночей?

Нет, эта адская слеза, конечно,

Последняя, не то три ночи б я

Ее не дожидался. Кровь собратий,

Кровь стариков, растоптанных детей

Отяготела на душе моей,

И приступила к сердцу, и насильно

Заставила его расторгнуть узы

Свои, и в мщенье обратила все,

Что в нем похоже было на любовь;

Свой замысел пускай я не свершу,

Но он велик – и этого довольно;

Мой час настал – час славы иль стыда;

Бессмертен иль забыт я навсегда.

Я вопрошал природу, и она

Меня в свои объятья приняла,

В лесу холодном в грозный час метели

Я сладость пил с ее волшебных уст,

Но для моих желаний мир был пуст,

Они себе предмета в нем не зрели;

На звезды устремлял я часто взор

И на луну, небес ночных убор,

Но чувствовал, что не для них родился;

Я небо не любил, хотя дивился

Пространству без начала и конца,

Завидуя судьбе его творца;

Но, потеряв отчизну и свободу,

Я вдруг нашел себя, в себе одном

Нашел спасенье целому народу;

И утонул деятельным умом

В единой мысли, может быть напрасной

И бесполезной для страны родной;

Но, как надежда, чистой и прекрасной,

Как вольность, сильной и святой.

В избушке позднею порою[96]

Славянка юная сидит.

Вдали багровой полосою

На небе зарево горит…

И, люльку детскую качая,

Поет славянка молодая…

«Не плачь, не плачь! иль сердцем чуешь,

Дитя, ты близкую беду!..

О, полно, рано ты тоскуешь:

Я от тебя не отойду.

Скорее мужа я утрачу.

Дитя, не плачь! и я заплачу!

Отец твой стал за честь и бога

В ряду бойцов против татар,

Кровавый след ему дорога,

Его булат блестит, как жар.

Взгляни, там зарево краснеет:

То битва семя смерти сеет.

Как рада я, что ты не в силах

Понять опасности своей,

Не плачут дети на могилах;

Им чужд и стыд и страх цепей;

Их жребий зависти достоин…»

Вдруг шум – и в двери входит воин.

Брада в крови, избиты латы.

«Свершилось! – восклицает он, —

Свершилось! торжествуй, проклятый!..

Наш милый край порабощен,

Татар мечи не удержали —

Орда взяла, и наши пали».

И он упал – и умирает

Кровавой смертию бойца.

Жена ребенка поднимает

Над бледной головой отца:

«Смотри, как умирают люди,

И мстить учись у женской груди!..»

Есть у меня твой силуэт,

Мне мил его печальный цвет;

Висит он на груди моей,

И мрачен он, как сердце в ней

В глазах нет жизни и огня,

Зато он вечно близ меня;

Он тень твоя, но я люблю,

Как тень блаженства, тень твою.

Как дух отчаянья и зла,

Мою ты душу обняла;

О! для чего тебе нельзя

Ее совсем взять у меня?

Моя душа твой вечный храм:

Как божество, твой образ там;

Не от небес, лишь от него

Я жду спасенья своего.

Я не люблю тебя; страстей[97]

И мук умчался прежний сон;

Но образ твой в душе моей

Все жив, хотя бессилен он;

Другим предавшися мечтам,

Я все забыть его не мог;

Так храм оставленный – все храм,

Кумир поверженный – все бог!

Мгновенно пробежав умом[98]

Всю цепь того, что прежде было, —

Я не жалею о былом:

Оно меня не усладило,

Как настоящее, оно

Страстями бурными облито

И вьюгой зла занесено,

Как снегом крест в степи забытый.

Ответа на любовь мою

Напрасно жаждал я душою,

И если о любви пою —

Она была моей мечтою.

Как метеор в вечерней мгле,

Она очам моим блеснула

И, бывши все мне на земле,

Как все земное, обманула.

Вверху одна[99]

Горит звезда;

Мой ум она

Манит всегда;

Мои мечты

Она влечет

И с высоты

Меня зовет!.

Таков же был

Тот нежный взор,

Что я любил

Судьбе в укор.

Мук никогда

Он зреть не мог,

Как та звезда,

Он был далек.

Усталых вежд

Я не смыкал,

Я без надежд

К нему взирал!

К чему мятежное роптанье,

Укор владеющей судьбе?

Она была добра к тебе,

Ты создал сам свое страданье.

Бессмысленный, ты обладал

Душою чистой, откровенной,

Всеобщим злом не зараженной,

И этот клад ты потерял.

Огонь любви первоначальной

Ты в ней решился зародить

И далее не мог любить,

Достигнув цели сей печальной.

Ты презрел все; между людей

Стоишь, как дуб в стране пустынной,

И тихий плач любви невинной

Не мог потрясть души твоей.

Не дважды бог дает нам радость,

Взаимной страстью веселя;

Без утешения, томя,

Пройдет и жизнь твоя, как младость.

Ее лобзанье встретишь ты

В устах обманщицы прекрасной;

И будут пред тобой всечасно

Предмета первого черты.

О, вымоли ее прощенье,

Пади, пади к ее ногам,

Не то ты приготовишь сам

Свой ад, отвергнув примиренье.

Хоть будешь ты еще любить,

Но прежним чувствам нет возврату,

Ты вечно первую утрату

Не будешь в силах заменить.

Поверхностью морей отражена,[100]

Богатая Венеция почила,

Сырой туман дымился, и луна

Высокие твердыни серебрила.

Чуть виден бег далекого ветрила,

Студеная вечерняя волна

Едва шумит под веслами гондолы

И повторяет звуки баркаролы.

Мне чудится, что это ночи стон,

Как мы, своим покоем недовольной,

Но снова песнь! и вновь гитары звон!

О, бойтеся, мужья, сей песни вольной.

Советую, хотя мне это больно,

Не выпускать красавиц ваших жен;

Но если вы в сей миг неверны сами,

Тогда, друзья! да будет мир меж вами!

И мир с тобой, прекрасный Чичизбей,

И мир с тобой, лукавая Мелина.

Неситеся по прихоти морей,

Любовь нередко бережет пучина;

Хоть и над морем царствует судьбина,

Гонитель вечный счастливых людей,

Но талисман пустынного лобзанья

Уводит сердца темные мечтанья.

Рука с рукой, свободу дав очам,

Сидят в ладье и шепчут меж собою;

Она вверяет месячным лучам

Младую грудь с пленительной рукою,

Укрытые досель под епанчою,

Чтоб юношу сильней прижать к устам;

Меж тем вдали то грустный, то веселый

Раздался звук обычной баркаролы:

Как в дальнем море ветерок,

Свободен вечно мой челнок;

Как речки быстрое русло,

Не устает мое весло.

Гондола по воде скользит,

А время по любви летит;

Опять сровняется вода,

Страсть не воскреснет никогда.

Я видел раз ее в веселом вихре бала;[101]

Казалось, мне она понравиться желала;

Очей приветливость, движений быстрота,

Природный блеск ланит и груди полнота —

Все, все наполнило б мне ум очарованьем,

Когда б совсем иным, бессмысленным желаньем

Я не был угнетен; когда бы предо мной

Не пролетала тень с насмешкою пустой,

Когда б я только мог забыть черты другие,

Лицо бесцветное и взоры ледяные!..

Не смейся, друг, над жертвою страстей,[102]

Венец терновый я сужден влачить;

Не быть ей вечно у груди моей,

И что ж, я не могу другой любить.

Как цепь гремит за узником, за мной

Так мысль о будущем, и нет иной.

Я вижу длинный ряд тяжелых лет,

А там людьми презренный гроб, он ждет,

И до него надежды нет, и нет

За ним того, что ожидает тот,

Кто жил одной любовью, погубил

Все в жизни для нее, а все любил.

И вынесть мог сей взор ледяный я

И мог тогда ей тем же отвечать.

Увижу на руках ее дитя

И стану я при ней его ласкать,

И в каждой ласке мать узнает вновь,

Что время не могло унесть любовь!..

Довольно любил я, чтоб вечно грустить,

Для счастья же мало любил,

Но полно, что пользы мне душу открыть,

Зачем я не то, что я был?

В вечернее время, в час первого сна,

Как блещет туман средь долин.

На месте, где прежде бывала она,

Брожу беспокоен, один.

Тогда ты глаза и лицо примечай,

Движенья спеши понимать,

И если тебе удалось… то ступай!

Я больше не мог бы сказать.

Повесь ее в дому против окна,

Чтоб ветер осени играл над ней

И чтоб ему ответила она

Хоть отголоском песен прошлых дней;

Но не проснется звонкая струна

Под белоснежною рукой твоей,

Затем что тот, кто пел твою любовь,

Уж будет спать, чтоб не проснуться вновь.

На темной скале над шумящим Днепром

Растет деревцо молодое;

Деревцо мое ветер ни ночью, ни днем

Не может оставить в покое;

И, лист обрывая, ломает и гнет,

Но с берега в волны никак не сорвет.

Таков несчастливец, гонимый судьбой;

Хоть взяты желанья могилой,

Он должен влачить одинок под луной

Обломки сей жизни остылой;

Он должен надежды свои пережить

И с любовию в сердце бояться любить!

Когда зеленый дерн мой скроет прах,

Когда, простясь с недолгим бытием,

Я буду только звук в твоих устах,

Лишь тень в воображении твоем;

Когда друзья младые на пирах

Меня не станут поминать вином. —

Тогда возьми простую арфу ты,

Она была мой друг и друг мечты.

Повесь ее в дому против окна,

Чтоб ветер осени играл над ней

И чтоб ему ответила она

Хоть отголоском песен прошлых дней;

Но не проснется звонкая струна

Под белоснежною рукой твоей,

Затем что тот, кто пел твою любовь,

Ужбудет спать, чтоб не проснуться вновь.

Не знаю, обманут ли был я,

Осмеян тобой или нет,

Но клянуся, что сам любил я

И остался от этого след.

Заклинаю тебя всем небесным

И всем, что не сбудется вновь,

И счастием мне неизвестным,

О, прости мне мою любовь.

Ты не веришь словам без искусства,

Но со временем эти листы

Тебе объяснят мои чувства

И то, что отвергнула ты.

И ты вздохнешь, может статься,

С слезою на ясных очах

О том, кто не будет нуждаться

Ни в печали чужой, ни в слезах.

И мир не увидит холодный

Ми желанье, ни грусть, ни мечты

Души молодой и свободной,

С тех пор как не видишь их ты.

Но если бы я возвратился

Ко дням позабытых тревог,

Вновь так же страдать я б решился

И любить бы иначе не мог.

У беса праздник. Скачет представляться

Чертей и душ усопших мелкий сброд,

Кухмейстеры за кушаньем трудятся,

Прозябнувши, придворный в зале ждет.

И вот за стол все по чинам садятся,

И вот лакей картофель подает,

Затем что самодержец Мефистофель

Был родом немец и любил картофель.

По правую сидел приезжий <Павел>

По левую начальник докторов,

Великий Фауст, муж отличных правил

(Распространять сужденья дураков

Он средство нам превечное доставил).

Сидят. Вдруг настежь дверь и звук шагов:

Три демона, войдя с большим поклоном,

Кладут свои подарки перед троном.

Вот сердце женщины: она искала

От неба даже скрыть свои дела

И многим это сердце обещала

И никому его не отдала.

Она себе беды лишь не желала,

Лишь злобе до конца верна была.

Не откажись от скромного даянья,

Хоть эта вещь не стоила названья.

«C'est trop commun!»[104] – воскликнул бес державный

С презрительной улыбкою своей. —

«Подарок твой подарок был бы славный,

Но новизна царица наших дней;

И мало ли случалося недавно,

И как не быть приятных мне вестей;

Я думаю, слыхали даже стены

Про эти бесконечные измены».

На стол твой я принес вино свободы;

Никто не мог им жажды утолить,

Его земные опились народы

И начали в куски короны бить;

Но как помочь? кто против общей моды?

И нам ли разрушенье усыпить?

Прими ж напиток сей, земли властитель,

Единственный мой царь и повелитель.

Тут все цари невольно взбеленились,

С тарелками вскочили с мест своих,

Бояся, чтобы черти не напились,

Чтоб и отсюда не прогнали их.

Придворные в молчании косились,

Смекнув, что лучше прочь в подобный миг;

Но главный бес с геройскою ухваткой

На землю выплеснул напиток сладкой.

В Москву болезнь холеру притащили,

Врачи вступились за нее тотчас,

Они морили, и они лечили

И больше уморили во сто раз.

Один из них, которому служили

Мы некогда, вовремя вспомнил нас,

И он кого-то хлору пить заставил

И к прадедам здорового отправил.

Сказал и подает стакан фатальный

Властителю поспешною рукой.

«Так вот сосуд любезный и печальный,

Драгой залог науки докторской.

Благодарю. Хотя с полночи дальней,

Но мне милее всех подарок твой».

Так молвил Асмодей и все смеялся,

Покуда пир вечерний продолжался.

Я видел сон: прохладный гаснул день,

От дома длинная ложилась тень,

Луна, взойдя на небе голубом,

Играла в стеклах радужным огнем;

Все было тихо, как луна и ночь,

И ветр не мог дремоты превозмочь.

И на большом крыльце, меж двух колонн,

Я видел деву; как последний сон

Души, на небо призванной, она

Сидела тут пленительна, грустна;

Хоть, может быть, притворная печаль

Блестела в этом взоре, но едва ль.

Ее рука так трепетна была,

И грудь ее младая так тепла;

У ног ее (ребенок, может быть)

Сидел… ах! рано начал он любить,

Во цвете лет, с привязчивой душой,

Зачем ты здесь, страдалец молодой?

И он сидел и с страхом руку жал,

И глаз ее движенья провожал.

И не прочел он в них судьбы завет,

Мучение, заботы многих лет,

Болезнь души, потоки горьких слез,

Все, что оставил, все, что перенес;

И дорожил он взглядом тех очей,

Причиною погибели своей…

Ты понимал, о мрачный гений,[105]

Тот грустный безотчетный сон,

Порыв страстей и вдохновений,

Все то, чем удивил Байрон.

Я вижу лик полуоткрытый

Означен резкою чертой;

То не беглец ли знаменитый

В одежде инока святой?

Быть может, тайным преступленьем

Высокий ум его убит;

Все темно вкруг: тоской, сомненьем

Надменный взгляд его горит.

Быть может, ты писал с природы,

И этот лик не идеал!

Или в страдальческие годы

Ты сам себя изображал?

Но никогда великой тайны

Холодный не проникнет взор,

И этот труд необычайный

Бездушным будет злой укор.

О, полно извинять разврат![106]

Ужель злодеям щит порфира?

Пусть их глупцы боготворят,

Пусть им звучит другая лира;

Но ты остановись, певец,

Златой венец – не твой венец.

Изгнаньем из страны родной

Хвались повсюду как свободой;

Высокой мыслью и душой

Ты рано одарен природой;

Ты видел зло и перед злом

Ты гордым не поник челом.

Ты пел о вольности, когда

Тиран гремел, грозили казни:

Боясь лишь вечного суда

И чуждый на земле боязни,

Ты пел, и в этом есть краю

Один, кто понял песнь твою.

Прости, прости!

О сколько мук

Произвести

Сей может звук.

В далекий край

Уносишь ты

Мой ад, мой рай,

Мои мечты.

Твоя рука

От уст моих

Так далека,

О, лишь на миг,

Прошу, приди

И оживи

В моей груди

Огонь любви.

Я здесь больной,

Один, один,

С моей тоской,

Как властелин,

Разлуку я

Переживу ль

И ждать тебя

Назад могу ль?

Пусть я прижму

Уста к тебе

И так умру

Назло судьбе.

Что за нужда?

Прощанья час

Пускай тогда

Застанет нас!

Мой друг, не плачь перед разлукой

И преждевременною мукой

Младое сердце не тревожь,

Ты сам же после осмеешь

Тоску любови легковерной,

Которая закралась в грудь.

Что раз потеряно, то, верно,

Вернется к нам когда-нибудь.

Но невиновен рок бывает,

Что чувство в нас неглубоко,

Что наше сердце изменяет

Надеждам прежним так легко,

Что, получив опять предметы,

Недавно взятые судьбой,

Не узнаем мы их приметы,

Не прельщены их красотой;

И даже прежнему пристрастью

Не верим слабою душой,

И даже то относим к счастью,

Что нам казалося бедой.

Оборвана цепь жизни молодой,

Окончен путь, бил час, пора домой,

Пора туда, где будущего нет,

Ни прошлого, ни вечности, ни лет;

Где нет ни ожиданий, ни страстей,

Ни горьких слез, ни славы, ни честей;

Где вспоминанье спит глубоким сном

И сердце в тесном доме гробовом

Не чувствует, что червь его грызет.

Пора. Устал я от земных забот.

Ужель бездушных удовольствий шум,

Ужели пытки бесполезных дум,

Ужель самолюбивая толпа,

Которая от мудрости глупа,

Ужели дев коварная любовь

Прельстят меня перед кончиной вновь?

Ужели захочу я жить опять,

Чтобы душой по-прежнему страдать

И столько же любить? Всесильный бог,

Ты знал: я долее терпеть не мог;

Пускай меня обхватит целый ад,

Пусть буду мучиться, я рад, я рад,

Хотя бы вдвое против прошлых дней,

Но только дальше, дальше от людей.

Волны катятся одна за другою

С плеском и шумом глухим;

Люди проходят ничтожной толпою

Также один за другим.

Волнам их воля и холод дороже

Знойных полудня лучей;

Люди хотят иметь души… и что же? —

Души в них води холодней!

Что за звуки! неподвижен, внемлю[107]

Сладким звукам я;

Забываю вечность, небо, землю,

Самого себя.

Всемогущий! что за звуки! жадно

Сердце ловит их,

Как в пустыне путник безотрадной

Каплю вод живых!

И в душе опять они рождают

Сны веселых лет

И в одежду жизни одевают

Все, чего уж нет.

Принимают образ эти звуки,

Образ милый мне;

Мнится, слышу тихий плач разлуки,

И душа в огне.

И опять безумно упиваюсь

Ядом прежних дней,

И опять я в мыслях полагаюсь

На слова людей.

Между лиловых облаков

Однажды вечера светило

За снежной цепию холмов,

Краснея, ярко заходило,

И возле девы молодой,

Последним блеском озаренной,

Стоял я бледный, чуть живой,

И с головы ее бесценной

Моих очей я не сводил.

Как долго это я мгновенье

В туманной памяти хранил.

Ужель все было сновиденье:

И ложе девы, и окно,

И трепет милых уст, и взгляды,

В которых мне запрещено

Судьбой искать себе отрады.

Нет, только счастье ослепить

Умеет мысли и желанья,

И сном никак не может быть

Все, в чем хоть искра есть страданья!

Я, голову подняв с лафета,

Товарищу сказал:

«Брат, слушай песню непогоды:

Она дика как песнь свободы».

Но, вспоминая прежни годы,

Товарищ не слыхал.

В ребячестве моем тоску любови знойной

Уж стал я понимать душою беспокойной;

На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,

При свете трепетном лампады образной,

Воображением, предчувствием томимый,

Я предавал свой ум мечте непобедимой.

Я видел женский лик, он хладен был как лед,

И очи – этот взор в груди моей живет;

Как совесть душу он хранит от преступлений;

Он след единственный младенческих видений.

И деву чудную любил я, как любить

Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.

Когда же улетал мой призрак драгоценный,

Я в одиночестве кидал свой взгляд смущенный

На стены желтые, и мнилось, тени с них

Сходили медленно до самых ног моих.

И мрачно, как они, воспоминанье было

О том, что лишь мечта и между тем так мило.

Всю ночь у пушек пролежали

Мы без палаток, без огней,

Штыки вострили да шептали

Молитву родины своей.

Шумела буря до рассвета;

Я, голову поднял с лафета,

Товарищу сказад:

«Брат, слушай песню непогоды:

Она дика, как песнь свободы».

Но, вспоминая прежни годы,

Товарищ не слахал.

Пробили зорю барабаны,

Восток туманный побелел,

И от врагов удар нежданный

На батарею прилетел.

И вождь сказал перед полками:

«Ребята, не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали».

И мы погибнуть обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в бородинский бой.

Что Чесма, Рымник и Полтава?

Я, вспомня, леденею весь,

Там души волновала слава,

Отчаяние было здесь.

Безмолвно мы ряды сомкнули,

Гром грянул, завизжали пули,

Перекрестился я.

Мой пал товарищ, кровь лилася,

Душа от мщения тряслася,

И пуля смерти понеслася

Из моего ружья.

Марш, марш! пошли вперед, и боле

Уж я не помню ничего.

Шесть раз мы уступали поле

Врагу и брали у него.

Носились знамена, как тени,

Я спорил о могильной сени,

В дыму огонь блестел,

На пушки конница летала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

Живые с мертвыми сравнялись,

И ночь холодная пришла,

И тех, которые остались,

Густою тьмою развела.

И батареи замолчали,

И барабаны застучали,

Противник отступил;

Но день достался нам дороже!

В душе сказав: помилуй боже!

На труп застывший, как на ложе,

Я голову склонил.

И крепко, крепко наши спали

Отчизны в роковую ночь.

Мои товарищи, вы пали!

Но этим не могли помочь.

Однако же в преданьях славы

Все громче Рымника, Полтавы

Гремит Бородино.

Скорей обманет глас пророчий,

Скорей небес погаснут очи,

Чем в памяти сынов полночи

Изгладится оно.

Мой дом везде, где есть небесный свод,

Где только слышны звуки песен,

Все, в чем есть искра жизни, в нем живет,

Но для поэта он не тесен.

До самых звезд он кровлей досягает,

И от одной стены к другой —

Далекий путь, который измеряет

Жилец не взором, но душой.

Есть чувство правды в сердце человека,

Святое вечности зерно:

Пространство без границ, теченье века

Объемлет в краткий миг оно.

И всемогущим мой прекрасный дом

Для чувства этого построен,

И осужден страдать я долго в нем,

И в нем лишь буду я спокоен.

Ласкаемый цветущими мечтами,

Я тихо спал, и вдруг я пробудился,

Но пробужденье тоже было сон;

И думая, что цепь обманчивых

Видений мной разрушена, я вдвое

Обманут был воображеньем, если

Одно воображение творит

Тот новый мир, который заставляет

Нас презирать бесчувственную землю.

Казалось мне, что смерть дыханьем хладным

Уж начинала кровь мою студить;

Не часто сердце билося, но крепко,

С болезненным каким-то содроганьем,

И тело, видя свой конец, старалось

Вновь удержать души нетерпеливой

Порывы, но товарищу былому

С досадою душа внимала, и укоры

Их расставанье сделали печальным.

Между двух жизней в страшном промежутке

Надежд и сожалений, ни об той,

Ни об другой не мыслил я, одно

Сомненье волновало грудь мою,

Последнее сомненье! Я не мог

Понять, как можно чувствовать блаженство

Иль горькие страдания далеко

От той земли, где в первый раз я понял,

Что я живу, что жизнь моя безбрежна,

Где жадно я искал самопознанья,

Где столько я любил и потерял,

Любил согласно с этим бренным телом,

Без коего любви не понимал я.

Так думал я и вдруг душой забылся,

И чрез мгновенье снова жил я,

Но не видал вокруг себя предметов

Земных и более не помнил я

Ни боли, ни тяжелых беспокойств

О будущей судьбе моей и смерти:

Все было мне так ясно и понятно,

И ни о чем себя не вопрошал я,

Как будто бы вернулся я туда,

Где долго жил, где все известно мне,

И лишь едва чувствительная тягость

В моем полете мне напоминала

Мое земное, краткое изгнанье.

Вдруг предо мной в пространстве бесконечном

С великим шумом развернулась книга

Под неизвестною рукой. И много

Написано в ней было. Но лишь мой

Ужасный жребий ясно для меня

Начертан был кровавыми словами:

Бесплотный дух, иди и возвратись

На землю. Вдруг пред мной исчезла книга,

И опустело небо голубое;

Ни ангел, ни печальный демон ада

Не рассекал крылом полей воздушных,

Лишь тусклые планеты, пробегая,

Едва кидали искру на пути.

Я вздрогнул, прочитав свой жребий.

Как? Мне лететь опять на эту землю,

Чтоб увидать ряды тех зол, которым

Причиной были детские ошибки?

Увижу я страдания людей,

И тайных мук ничтожные причины,

И к счастию людей увижу средства,

И невозможно будет научить их.

Но так и быть, лечу на землю. Первый

Предмет могила с пышным мавзолеем,

Под коим труп мой люди схоронили.

И захотелося мне в гроб проникнуть,

И я сошел в темницу, длинный гроб,

Где гнил мой труп, и там остался я.

Здесь кость была уже видна, здесь мясо

Кусками синее висело, жилы там

Я примечал с засохшею в них кровью.

С отчаяньем сидел я и взирал,

Как быстро насекомые роились

И жадно поедали пищу смерти.

Червяк то выползал из впадин глаз,

То вновь скрывался в безобразный череп.

И что же? каждое его движенье

Меня терзало судорожной болью.

Я должен был смотреть на гибель друга,

Так долго жившего с моей душою,

Последнего, единственного друга,

Делившего ее печаль и радость,

И я помочь желал, но тщетно, тщетно.

Уничтоженья быстрые следы

Текли по нем, и черви умножались,

И спорили за пищу остальную,

И смрадную, сырую кожу грызли.

Остались кости, и они исчезли,

И прах один лежал наместо тела.

Одной исполнен мрачною надеждой,

Я припадал на бренные остатки,

Стараясь их дыханием согреть

Иль оживить моей бессмертной жизнью;

О, сколько б отдал я тогда земных

Блаженств, чтоб хоть одну, одну минуту

Почувствовать в них теплоту.

Напрасно, Закону лишь послушные, они

Остались хладны, хладны как презренье.

Тогда изрек я дикие проклятья

На моего отца и мать, на всех людей.

С отчаяньем бессмертья долго, долго,

Жестокого свидетель разрушенья,

Я на творца роптал, страшась молиться,

И я хотел изречь хулы на небо,

Хотел сказать…

Но замер голос мой, и я проснулся.

Мне любить до могилы творцом суждено!

Но по воле того же творца

Все, что любит меня, то погибнуть должно

Иль, как я же, страдать до конца.

Моя воля надеждам противна моим,

Я люблю и страшусь быть взаимно любим.

На пустынной скале незабудка весной

Одна без подруг расцвела,

И ударила буря и дождь проливной,

И как прежде недвижна скала;

Но красивый цветок уж на ней не блестит,

Он ветром надломлен и градом убит.

Так точно и я под ударом судьбы,

Как утес, неподвижен стою,

Но не мысли никто перенесть сей борьбы,

Если руку пожмет он мою;

Я не чувств, но поступков своих властелин,

Я несчастлив пусть буду – несчастлив один.

Люблю я солнце осени, когда,

Меж тучек и туманов пробираясь,

Оно кидает бледный, мертвый луч

На дерево, колеблемое ветром,

И на сырую степь. Люблю я солнце,

Есть что-то схожее в прощальном взгляде

Великого светила с тайной грустью

Обманутой любви; не холодней

Оно само собою, но природа

И все, что может чувствовать и видеть,

Не могут быть согреты им; так точно

И сердце: в нем все жив огонь, но люди

Его понять однажды не умели,

И он в глазах блеснуть не должен вновь,

И до ланит он вечно не коснется.

Зачем вторично сердцу подвергать

Себя насмешкам и словам сомненья?

Источник страсти есть во мне

Великий и чудесный;

Песок серебряный на дне,

Поверхность лик небесный;

Но беспрестанно быстрый ток

Воротит и крутит песок,

И небо над водами

Одето облаками.

Родится с жизнью этот ключ

И с жизнью исчезает;

В ином он слаб, в другом могуч,

Но всех он увлекает;

И первый счастлив, но такой

Я праздный отдал бы покой

За несколько мгновений

Блаженства иль мучений.

Не ты, но судьба виновата была,[108]

Что скоро ты мне изменила,

Она тебе прелести женщин дала,

Но женское сердце вложила.

Как в море широком следы челнока,

Мгновенье его впечатленья,

Любовь для него, как веселье, легка,

А горе не стоит мгновенья.

Но в час свой урочный узнает оно

Цепей неизбежное бремя.

Прости, нам расстаться теперь суждено,

Расстаться до этого время.

Тогда я опять появлюсь пред тобой,

И речь моя ум твой встревожит,

И пусть я услышу ответ роковой,

Тогда ничего не поможет.

Нет, нет! милый голос и пламенный взор

Тогда своей власти лишатся;

Вослед за тобой побежит мой укор,

И в душу он будет впиваться.

И мщенье, напомнив, что я перенес,

Уста мои к смеху принудит,

Хоть эта улыбка всех, всех твоих слез

Гораздо мучительней будет.

В чугун печальный сторож бьет,[109]

Один я внемлю.

Глухо лают

Вдали собаки.

Мрачен свод

Небес, и тучи пробегают

Одна безмолвно за другой,

Сливаясь под ночною мглой.

Колеблет ветер влажный, душный

Верхи дерев, и с воем он

Стучит в оконницы.

Мне скучно,

Мне тяжко бденье, страшен сон;

Я не хочу, чтоб сновиденье

Являло мне ее черты;

Нет, я не раб моей мечты,

Я в силах перенесть мученье

Глубоких дум, сердечных ран,

Все, – только не ее обман.

Я не скажу «прости» надежде,

Молве не верю; если прежде

Она могла меня любить,

То ей ли можно изменить?

Но отчего же? Разве нету

Примеров, первый ли урок

Во мне теперь дается свету?

Как я забыт, как одинок.

Шуми, шуми же, ветер ночи,

Играй свободно в небесах

И освежи мне грудь и очи.

В груди огонь, слеза в очах,

Давно без пищи этот пламень,

И слезы падают на камень.

Как я хотел себя уверить,

Что не люблю ее, хотел

Неизмеримое измерить,

Любви безбрежной дать предел.

Мгновенное пренебрежешь

Ее могущества опять

Мне доказало, что влеченье

Души нельзя нам побеждать;

Что цепь моя несокрушима,

Что мой теперешний покой

Лишь глас залетный херувима

Над сонной демонов толпой.

Душа моя должна прожить в земной неволе

Недолго. Может быть, я не увижу боле

Твой взор, твой милый взор, столь нежный для других,

Звезду приветную соперников моих;

Желаю счастья им. Тебя винить безбожно

За то, что мне нельзя все, все, что им возможно;

Но если ты ко мне любовь хотела скрыть,

Казаться хладною и в тишине любить,

Но если ты при мне смеялась надо мною,

Тогда как внутренно полна была тоскою,

То мрачный мой тебе пускай покажет взгляд.

Кто более страдал, кто боле виноват!

Колокол стонет,

Девушка плачет,

И слезы по четкам бегут.

Насильно,

Насильно

От мира в обители скрыта она,

Где жизнь без надежды и ночи без сна.

Так мое сердце

Грудь беспокоит

И бьется, бьется, бьется.

Велела,

Велела

Судьба мне любовь от него оторвать

И деву забыть, хоть тому не бывать.

Смерть и бессмертье,

Жизнь и погибель

И деве и сердцу ничто;

У сердца

И девы

Одно лишь страданье, один лишь предмет:

Ему счастья надо, ей надобен свет.

Пускай поэта обвиняет

Насмешливый, безумный свет,

Никто ему не помешает,

Он не услышит мой ответ.

Я сам собою жил доныне,

Свободно мчится песнь моя,

Как птица дикая в пустыне,

Как вдаль по озеру ладья.

И что за дело мне до света,

Когда сидишь ты предо мной.

Когда рука моя согрета

Твоей волшебною рукой;

Когда с тобой, о дева рая,

Я провожу небесный час,

Не беспокоясь, не страдая,

Не отворачивая глаз.

К чему ищу так славы я?

Известно, в славе нет блаженства,

Но хочет все душа моя

Во всем дойти до совершенства.

Пронзая будущего мрак,

Она, бессильная, страдает

И в настоящем все не так,

Как бы хотелось ей, встречает.

Я не страшился бы суда,

Когда б уверен был веками,

Что вдохновенного труда

Мир не обидит клеветами;

Что станут верить и внимать

Повествованью горькой муки

И не осмелятся равнять

С земным небес живые звуки.

По не достигну я ни в чем

Того, что так меня тревожит:

Все кратко на шару земном,

И вечно слава жить не может.

Пускай поэта грустный прах

Хвалою освятит потомство,

Где ж слава в кратких похвалах?

Людей известно вероломство.

Другой заставит позабыть

Своею песнию высокой

Певца, который кончил жить,

Который жил так одинокой.

Когда садится алый день

За синий край земли,

Когда туман встает и тень

Скрывает все вдали, —

Тогда я мыслю в тишине

Про вечность и любовь,

И чей-то голос шепчет мне:

Не будешь счастлив вновь.

И я гляжу на небеса

С покорною душой,

Они свершали чудеса,

Но не для нас с тобой,

Не для ничтожного глупца,

Которому твой взгляд

Дороже будет до конца

Небесных всех наград.

Унылый колокола звон

В вечерний час мой слух невольно потрясает,

Обманутой душе моей напоминает

И вечность и надежду он.

И если ветер, путник, одинокой,

Вдруг по траве кладбища пробежит,

Он сердца моего не холодит:

Что в нем живет, то в нем глубоко.

Я чувствую – судьба не умертвит

Во мне возросший деятельный гений;

Но что его на свете сохранит

От хитрой клеветы, от скучных наслаждений,

От истощительных страстей,

От языка ласкателей развратных

И от желаний, непопятных

Умам посредственных людей?

Без пищи должен яркий пламень

Погаснуть на скале сырой:

Холодный слушатель есть камень,

Попробуй раз, попробуй и открой

Ему источники сердечного блаженства,

Он станет толковать, что должно ощутить;

В простом не видя совершенства,

Он не привык прекрасное ценить,

Как тот, кто в грудь втеснить желал бы всю природу,

Кто силится купить страданием своим

И гордою победой над земным

Божественной души безбрежную свободу.

Хоть давно изменила мне радость,

Как любовь, как улыбка людей,

И померкнуло прежде, чем младость,

Светило надежды моей,

Но судьбу я и мир презираю,

Но нельзя им унизить меня,

И я хладно приход ожидаю

Кончины иль лучшего дня.

Словам моим верить не станут,

Но клянуся в нелживости их:

Кто сам был так часто обманут,

Обмануть не захочет других.

Пусть жизнь моя в бурях несется,

Я беспечен, я знаю давно,

Пока сердце в груди моей бьется,

Не увидит блаженства оно.

Одна лишь сырая могила

Успокоит того, может быть,

Чья душа слишком пылко любила,

Чтобы мог его мир полюбить.

Клоками белый снег валится,

Что ж дева красная боится

С крыльца сойти,

Воды снести?

Как поп, когда он гроб несет,

Так песнь метелица поет,

Играет,

И у тесовых у ворот

Дворовый пес все цепь грызет

И лает…

Но не собаки лай печальный,

Не вой метели погребальный

Рождают страх

В ее глазах:

Недавно милый схоронен,

Бледней снегов предстанет он

И скажет:

«Ты изменила», – ей в лицо,

И ей заветное кольцо

Покажет!..

О, полно ударять рукой

По струнам арфы золотой.

Смотри, как сердце воли просит,

Слеза катится из очей;

Мне каждый звук опять приносит

Печали пролетевших дней.

Нет, лучше с трепетом любви

Свой взор на мне останови,

Чтоб роковое вспоминанье

Я в настоящем утопил

И все свое существованье

В единый миг переселил.

Как землю нам больше небес не любить?

Нам небесное счастье темно;

Хоть счастье земное и меньше в сто раз,

Но мы знаем, какое оно.

О надеждах и муках былых вспоминать

В нас тайная склонность кипит;

Нас тревожит неверность надежды земной,

А краткость печали смешит.

Страшна в настоящем бывает душе

Грядущего темная даль;

Мы блаженство желали б вкусить в небесах,

Но с миром расстаться нам жаль.

Что во власти у нас, то приятнее нам,

Хоть мы ищем другого порой,

Но в час расставанья мы видим ясней,

Как оно породнилось с душой.

Дай руку мне, склонись к груди поэта,

Свою судьбу соедини с моей:

Как ты, мой друг, я не рожден для света

И не умею жить среди людей;

Я не имел ни время, ни охоты

Делить их шум, их мелкие заботы,

Любовь мое все сердце заняла,

И что ж, взгляни на бледный цвет чела.

На нем ты видишь след страстей уснувших,

Так рано обуявших жизнь мою;

Не льстит мне вспоминанье дней минувших,

Я одинок над пропастью стою,

Где все мое подавлено судьбою;

Так куст растет над бездною морскою,

И лист, грозой оборванный, плывет

Но произволу странствующих вод.

За дело общее, быть может, я паду,[110]

Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу;

Быть может, клеветой лукавой пораженный,

Пред миром и тобой врагами униженный,

Я не снесу стыдом сплетаемый венец

И сам себе сыщу безвременный конец;

Но ты не обвиняй страдальца молодого,

Молю, не говори насмешливого слова.

Ужасный жребий мой твоих достоин слез,

Я много сделал зла, но больше перенес.

Пускай виновен я пред гордыми врагами,

Пускай отмстят; в душе, клянуся небесами,

Я не злодей, о нет, судьба губитель мой;

Я грудью шел вперед, я жертвовал собой;

Наскучив суетой обманчивого света,

Торжественно не мог я не сдержать обета;

Хоть много причинил я обществу вреда,

Но верен был тебе всегда, мой друг, всегда;

В уединении, среди толпы мятежной,

Я все тебя любил и все любил так нежно.

Не медли в дальней стороне,

Молю, мой друг, спеши сюда.

Ты взгляд мгновенный кинешь мне,

А там простимся навсегда.

И я, поймавши этот взор

И речь последнюю твою,

Хотя б она была укор,

Их вместе в сердце схороню.

И в день печали роковой

Твой взор, умеющий язвить,

Воображу перед собой

И стану речь твою твердить.

И вновь мечтанье сблизит нас,

И вспомню, вспомню я тогда,

Как встретились мы в первый раз

И как расстались навсегда.

Погаснул день на вышинах небесных.

Звезда вечерняя лиет свой тихий свет;

Чем занят бедный мой сосед?

Чрез садик небольшой, между ветвей древесных,

Могу заметить я, в его окне

Блестит огонь; его простая келья

Чужда забот и светского веселья,

И этим нравится он мне.

Прохожие об нем различно судят,

И все его готовы порицать,

Но их слова соседа не принудят

Лампаду ранее иль позже зажигать.

И только я увижу свет лампады,

Сажусь тотчас у своего окна,

И в этот миг таинственной отрады

Душа моя мятежная полна.

И мнится мне, что мы друг друга понимаем,

Что я и бедный мой сосед,

Под бременем одним страдая, увядаем,

Что мы знакомы с давних лет.

Не могу на родине томиться,[111]

Прочь отсель, туда, в кровавый бой.

Там, быть может, перестанет биться

Это сердце, полное тобой.

Нет, я не прошу твоей любови,

Нет, не знай губительных страстей;

Видеть смерть мне надо, надо крови,

Чтоб залить огонь в груди моей.

Пусть паду как ратник в бранном поле.

Не оплакан светом буду я,

Никому не будет в тягость боле

Буря чувств моих и жизнь моя.

Юных лет святые обещанья

Прекратит судьба на месте том,

Где без дум, без вопля, без роптанья

Я усну давно желанным сном.

Так, но если я не позабуду

В этом сне любви печальный сон,

Если образ твой всегда повсюду

Я носить с собою осужден;

Если там в пределах отдаленных,

Где душа должна блаженство пить,

Тяжких язв, на ней напечатленных,

Невозможно будет излечить;

О, взгляни приветно в час разлуки

На того, кто с гордою душой

Не боится ни людей, ни муки,

Кто умрет за честь страны родной;

Кто, бывало, в тайном упоенье,

На тебя вперив свой влажный взгляд,

Возбуждал людское сожаленье

И твоей улыбке был так рад.

Собранье зол его стихия;[112]

Носясь меж темных облаков,

Он любит бури роковые

И пену рек и шум дубров;

Он любит пасмурные ночи,

Туманы, бледную луну,

Улыбки горькие и очи,

Безвестные слезам и сну.

К ничтожным, хладным толкам света

Привык прислушиваться он,

Ему смешны слова привета

И всякий верящий смешон;

Он чужд любви и сожаленья,

Живет он пищею земной,

Глотает жадно дым сраженья

И пар от крови пролитой.

Родится ли страдалец новый,

Он беспокоит дух отца,

Он тут с насмешкою суровой

И с дикой важностью лица;

Когда же кто-нибудь нисходит

В могилу с трепетной душой,

Он час последний с ним проводит,

Но не утешен им больной.

И гордый демон не отстанет,

Пока живу я, от меня,

И ум мой озарять он станет

Лучом чудесного огня;

Покажет образ совершенства

И вдруг отнимет навсегда

И, дав предчувствия блаженства,

Не даст мне счастья никогда.

Хоть бегут по струнам моим звуки веселья,

Они не от сердца бегут;

Но в сердце разбитом есть тайная келья,

Где черные мысли живут.

Слеза по щеке огневая катится,

Она не из сердца идет.

Что в сердце, обманутом жизнью, хранится,

То в нем и умрет.

Не смейте искать в сей груди сожаленья,

Питомцы надежд золотых;

Когда я свои презираю мученья, —

Что мне до страданий чужих?

Умершей девицы очей охладевших

Не должен мой взор увидать;

Я б много припомнил минут пролетевших,

А я не люблю вспоминать!

Нам память являет ужасные тени,

Кровавый былого призрак,

Он вновь призывает к оставленной сени,

Как в бурю над морем маяк,

Когда ураган по волнам веселится,

Смеется над бедным челном

И с криком пловец без надежд воротиться

Жалеет о крае родном.

Кларису юноша любил

Давно тому назад.

Он сердце девы получил:

А сердце – лучший клад.

Уж громкий колокол гудет,

И в церкви поп с венцами ждет.

И вдруг раздался крик войны,

Подъяты знамена:

Спешат отечества сыны —

И ноги в стремена!

Идет Калмар, томим тоской,

Проститься с девой молодой.

«Клянись, что вечно, – молвил он,

Мне не изменишь ты!

Пускай холодной смерти сон,

О дева красоты,

Нас осеняет под землей,

Коль не венцы любви святой!»

Клариса клятву говорит,

Дрожит слеза в очах,

Разлуки поцелуй горит

На розовых устах:

«Вот поцелуй последний мой —

С тобою в храм и в гроб с тобой»

«Итак, прости! жалей меня:

Печален мой удел!»

Калмар садится на коня

И вихрем полетел…

Дни мчатся… Снег в полях лежит..

Все дева плачет да грустит…

Вот и весна явилась вновь,

И в солнце прежний жар.

Проходит женская любовь,

Забыт, забыт Калмар!

И должен получить другой

Ее красу с ее рукой.

С невестой под руку жених

Пирует за столом,

Гостей обходит и родных

Стакан, шипя вином.

Пир брачный весело шумит;

Лишь молча гость один сидит.

На нем шелом избит в боях,

Под хладной сталью лик,

И плащ изорван на плечах,

И ржавый меч велик.

Сидит он прям и недвижим,

И речь начать боятся с ним…

«Что гость любезный наш не пьет,

Клариса вдруг к нему, —

И что он нить не перервет

Молчанью своему?

Кто он? откуда в нашу дверь?

Могу ли я узнать теперь?»

Не стон, не вздох он испустил —

Какой-то странный звук

Невольным страхом поразил

Мою невесту вдруг.

Все гости: ах! – открыл пришлец

Лицо свое: то был мертвец.

Трепещут все, спасенья нет,

Жених забыл свой меч.

«Ты помнишь ли, – сказал скелет,

Свою прощальну речь:

Калмар забыт не будет мной;

С тобою в храм и в гроб с тобой!

Калмар твой пал на битве – там,

В отчаянной борьбе.

Венец, девица, в гробе нам:

Я верен был тебе!..»

Он обхватил ее рукой,

И оба скрылись под землей.

В том доме каждый круглый год

Две тени, говорят

(Когда меж звезд луна бредет,

И все живые спят),

Являются, как легкий дым,

Бродя по комнатам пустым!..

Люблю я цепи синих гор.

Когда, как южный метеор,

Ярка без света и красна

Всплывает из-за них луна,

Царица лучших дум певца

И лучший перл того венца,

Которым свод небес порой

Гордится будто царь земной.

На западе вечерний луч

Еще горит на ребрах туч

И уступить все медлит он

Луне – угрюмый небосклон;

Но скоро гаснет луч зари…

Высоко месяц. Две иль три

Младые тучки окружат

Его сейчас… вот весь наряд,

Которым белое чело

Ему убрать позволено.

Кто не знавал таких ночей

В ущельях гор иль средь степей?

Однажды при такой луне

Я мчался на лихом коне

В пространстве голубых долин,

Как ветер, волен и один;

Туманный месяц и меня,

И гриву, и хребет коня

Сребристым блеском осыпал;

Я чувствовал, как конь дышал,

Как он, ударивши ногой,

Отбрасываем был землей;

И я в чудесном забытьи

Движенья сковывал свои,

И с ним себя желал я слить,

Чтоб этим бег наш ускорить;

И долго так мой конь летел…

И вкруг себя я поглядел:

Все та же степь, все та ж луна:

Свой взор ко мне склонив, она,

Казалось, упрекала в том,

Что человек с своим конем

Хотел владычество степей

В ту ночь оспаривать у ней!

Как солнце зимнее прекрасно,

Когда, бродя меж серых туч,

На белые снега напрасно

Оно кидает слабый луч!..

Так точно, дева молодая,

Твой образ предо мной блестит;

Но взор твой, счастье обещая,

Мою ли душу оживит?

Я счастлив! – тайный яд течет в моей крови,

Жестокая болезнь мне смертью угрожает!..

Дай бог, чтоб так случилось!.. Ни любви,

Ни мук умерший уж не знает;

Шести досок жилец уединенный,

Не зная ничего, оставленный, забвенный,

Ни славы зов, ни голос твой

Не возмутит надежный мой покой!..

– Не уезжай, лезгинец молодой;[113]

Зачем спешить на родину свою?

Твой конь устал, в горах туман сырой;

А здесь тебе и кровля и покой —

И я тебя люблю!..

Ужели унесла заря одна

Воспоминанье райских двух ночей;

Нет у меня подарков: я бедна,

Но мне душа создателем дана

Подобная твоей.

В ненастный день заехал ты сюда;

Под мокрой буркой, с горестным лицом;

Ужели для меня сей день, когда

Так ярко солнце, хочешь навсегда

Ты мрачным сделать днем?

Взгляни: вокруг синеют цепи гор,

Как великаны, грозною толпой;

Лучи зари с кустами – их убор;

Мы вольны и добры; зачем твой взор

Летит к стране другой?

Поверь, отчизна там, где любят нас;

Тебя не встретит средь родных долин,

Ты сам сказал, улыбка милых глаз:

Побудь еще со мной хоть день, хоть час,

Послушай! час один!

– Нет у меня отчизны и друзей,

Кроме булатной шашки и коня;

Я счастлив был любовию твоей,

Но все-таки слезам твоих очей

Не удержать меня.

Кровавой клятвой душу я свою

Отяготив, блуждаю много лет:

Покуда кровь врага я не пролью,

Уста не скажут никому: люблю.

Прости: вот мой ответ.

Она была прекрасна, как мечта[114]

Ребенка под светилом южных стран;

Кто объяснит, что значит красота:

Грудь полная, иль стройный гибкий стан,

Или большие очи? – Но порой

Все это не зовем мы красотой:

Уста без слов – любить никто не мог;

Взор без огня – без запаха цветок!

О небо, я клянусь, она была

Прекрасна!.. я горел, я трепетал,

Когда кудрей, сбегающих с чела,

Шелк золотой рукой своей встречал,

Я был готов упасть к ногам ее,

Отдать ей волю, жизнь, и рай, и все,

Чтоб получить один, один лишь взгляд

Из тех, которых все блаженство – яд!

Время сердцу быть в покое

От волненья своего

С той минуты, как другое

Уж не бьется для него;

Но пускай оно трепещет —

То безумной страсти след:

Так все бурно море плещет,

Хоть над ним уж бури нет!..

Неужли ты не видала

В час разлуки роковой,

Как слеза моя блистала,

Чтоб упасть перед тобой?

Ты отвергнула с презреньем

Жертву лучшую мою.

Ты боялась сожаленьем

Воскресить любовь свою.

Но сердечного недуга

Не могла ты утаить;

Слишком знаем мы друг друга,

Чтоб друг друга позабыть.

Так расселись под громами,

Видел я, в единый миг

Пощаженные веками

Два утеса бреговых;

Но приметно сохранила

Знаки каждая скала,

Что природа съединила,

А судьба их развела.

Склонись ко мне, красавец молодой!

Как ты стыдлив! Ужели в первый раз

Грудь женскую ласкаешь ты рукой?

В моих объятьях вот уж целый час

Лежишь – а страха все не превозмог…

Не лучше ли у сердца, чем у ног?

Дай мне одну минуту в жизнь свою…

Что злато? – я тебя люблю, люблю!..

Ты так хорош! Бывало, жду, когда

Настанет вечер, сяду у окна…

И мимо ты идешь, бывало, да, —

Ты помнишь? – Серебристая луна,

Как ангел средь отверженных, меж туч

Блуждала, на тебя кидая луч,