Низами Гянджеви
Семь красавиц

Тот, кто стражем сокровенных перлов тайны был,

Россыпь новую сокровищ в жемчугах раскрыл.

На весах небес две чаши есть. И на одной

Чаше —камни равновесья, жемчуг — на другой.

А двуцветный мир то жемчуг получает в дар

Из небесных чаш, то — камня павшего удар.

Таково потомство шахов. Перлом заблистать

Может шахский сын — и камнем тусклым может стать.

Не во всем отцу подобен сын и не всегда.

И жемчужину рождает камень иногда.

Дан такой пример был в прошлом, в поученье нам, —

Ездигирд был грубым камнем, жемчугом—Бахрам.

Тот — карал, казнил, а этот одарял добром, —

Был булыжник рядом с перлом, острый шип с плодом.

Тем, кто в кровь о тот булыжник ноги разбивал,

Сын его для исцеленья свой бальзам давал.

И когда в глазах Бахрама первый луч дневной

Омрачен был этой ночи славою дурной,

Мудрецы и звездочеты вещие страны,

Искушенные в деяньях солнца и луны,

Взвесили созвездья неба, думая, что тут

Лишь дешевый блеск свинцовый вновь они найдут.

Но они чистейшей пробы золото нашли,

Жемчуг в море, драгоценность в камне обрели.

И увидели величье, славный путь побед,

Лучезарный свет в тумане предстоящих лет.

Пламенел тогда в созвездье Рыбы Муштари,

А Зухра горела справа, под лучом зари.

Поднялась в ту ночь к Плеядам месяца глава,

Апогей звезды Бахрама был в созвездье Льва.

Утарид блеснул под утро в знаке Близнецов,

А Кейван от Водолея отогнал врагов.

Встал Денеб против Кейвана, отгоняя тень,

Мирно в знак Овна входило Солнце в этот день.

Так сошелся в гороскопе вещий круг светил.

Муштари в созвездье Рыбы счастье возвестил.

Со счастливым гороскопом, что описан вам,

При благоприятных звездах родился Бахрам.

Ездигирд — его родитель, неразумный шах,

Стал раздумывать в прискорбье о своих делах.

Что ни делал он — все тщетно, прахом все ушло,

Ибо семена насилья порождают зло.

Хоть имел детей и раньше этот властелин,

Умирали все, остался лишь Бахрам один.

И к решенью звездочеты мудрые пришли,

Что воспитывать Бахрама надобно вдали,

Что его в страну арабов надо отослать,

Что его у мужа чести надо воспитать.

Молвили, что там, быть может, счастье он найдет

И друзей в Арабистане верных обретет.

Вопреки установленьям строгой старины,

Перенесть росток решили в сад иной страны.

Ездигирд себялюбивый сына не любил,

Он спокойно на чужбину сына отпустил.

Для него решил в Йемене он поставить трон,

Чтоб от смут земли Аджама был он удален.

И в страну Йемен к Нуману он послал гонца,

Чтобы царь Нуман Бахраму заменил отца.

Он просил, чтобы Бахрама взял к себе Нуман,

Чтоб в саду Нумана вырос и расцвел тюльпан,

Чтоб его наукам царским обучили там,

Чтоб страною научился управлять Бахрам.

Сам Нуман за ним приехал и увез домой

Сына шаха, — скрыл в чертоге месяц молодой.

Тот родник, чей морем позже разлился поток,

Сохранил и как зеницу ока он сберег.

Минуло четыре года; мальчик подрастал;

Как степной онагр, он резвым и красивым стал.

И тогда Мунзиру — сыну — молвил властелин:

«Он растет, но огорченьем скован я, мой сын.

Климат здесь сухой, весь край наш солнцем раскален.

Он же — с севера, и нежен по натуре он.

Нам возвышенное место надо отыскать,

Нам его в прохладе горной надо содержать,

Где бы северный лелеял тело ветерок,

Где бы отдых был приятен, сон ночной глубок,

Чтобы в климате хорошем рос он, как орел,

Чтобы крылья он и перья крепкие обрел,

Чтобы запятнать природу шаха не могли

Этот зной и сухость праха, дым и пыль земли».

Ездил шах Нуман с Мунзиром среди гор и скал,

Мест хороших для Бахрама долго он искал,

Где б от солнечного зноя не было вреда,

Где бы ветерок прохладу приносил всегда.

Не могли в стране такого места отыскать,

Где бы вырастить Бахрама им и воспитать.

И решили светлый замок с башней возвести.

Нужно было для постройки зодчего найти.

Много было иноземных зодчих и своих,

А для дела не годился ни один из них.

Но однажды до Нумана долетела весть:

«Шах! Такой, тебе пригодный, мастер в Руме есть.

Слава дел его по странам катится рекой;

Словно воск, податлив камень под его рукой.

Строить быстро и красиво он имеет дар,

Он из рода Сима, имя славному — Снмнар.

Красотой его построек всякий изумлен,

В Сирии в горах Ливанских зданья строил он,

И в стране, где Нил лазурный падает с небес,

Каждое его созданье — чудо из чудес.

Хоть себя Симнар лишь зодчим скромно называл,

Он художников славнейших миру воспитал.

Стоя там, где строить зданье он предполагал;

Паутину балок в небе взором он свивал.

Он, как Булинас из Рума, разумом глубок;

Открыватель талисманов, маг и астролог,

Знает он о нападенье яростной луны

И о мести солнца — тайну звездной вышины.

Он для вас дворец, как платье царское, соткет.

На дворце такой высокий купол возведет,

Что созвездья, словно пояс, купол обовьют,

И ему Плеяды сами светоч отдадут».

Сердце вспыхнуло в Нумане, жгли его, как жар,

Эти вести, это имя чудное — Симнар.

Он послал гонца, который бойко говорил

По-румийски. Тот Си-мн-ара быстро соблазнил

Бросить Рум. И вот к Нуману зодчий привезен.

Услыхав, чего хотели от него, и он

Воспылал желаньем — дело начинать скорей,

Возвести дворец, достойный отпрыска царей.

Пятилетие трудился над постройкой он.

Был рукою златоперстой дивно возведен

Замок, башенки вздымавший к звездам и луне,

Сновиденьем возникавший в синей вышине.

И второй Каабой в мире этот замок стал.

Был резьбой он весь украшен, золотом блистал,

Горною лазурью, краской, что красней зари.

Наподобье неба сделан купол изнутри;

Опоясывали небо девять сфер вокруг,

Полный образов, что создал Север, создал Юг, —

Купол был тысячеликим, сказочным Лушой.

Созерцая свод, усталый отдыхал душой.

Дивною дарил прохладой он и в летний зной.

А когда горел, как солнце, купол под зарей,

Гурия завязывала очи полотном.

Словно рай, красив, удобен был прекрасный дом.

Будто небо в славе солнца, свод горел огнем.

Бычьей кровью камень с камнем скован в своде том.

Был подобен купол небу, влаге и огню;

Трижды цвет свой и сиянье он менял на дню.

Как невеста, он одежды пышные сменял.

Синим, золотым и снежным светом он сиял.

Пред зарей, когда лазурным небосвод бывал,

Плечи мглою голубою купол одевал.

А когда вставало солнце над земной чертой,

Свод пылал, как солнце утра, — ало-золотой.

Тень от пролетающего облачка падет —

Снежно-белым делается весь дворцовый свод.

Цвета неба — он миражем в воздухе висел,

То румийцем белым был он, то, как зиндж, чернел.

Вот Симнар работу кончил — снял леса со стен,

Красотой своей постройки взял сердца он в плен

Стен и купола сиянье разгоняло мрак.

Замку новому названье дали — «Хаварнак».

И великую награду шах Симнару дал.

Половины той награды он не ожидал.

С золотом и жемчугами длинный караваи

Тяжко вьюченных верблюдов дал ему Нуман,

Чтоб и в будущем работал на него Симнар.

Если впору не раздуешь ты в тануре жар,

Злополучное жаркое будешь есть сырьем,

Но сторицей возвратится, что за труд даем.

А когда такую милость зодчий увидал,

Молвил: «Если б ты мне раньше столько обещал,

Я, достойное великой щедрости твоей,

Зданье создал бы — красивей, выше и пышней!

Багрецом, лазурью, златом башни б расцветил,

И поток столетий блеска б их не погасил.

Коль желаешь — будет мною зданье начато

Завтра ж! Этот замок будет перед ним ничто.

В этом здании — три цвета, в том же будет сто!

Это — каменное; будет яхонтовым то.

Свод единственный — строенья этого краса,

То же будет семисводным — словно небеса!»

Пламенем у падишаха душу обняла

Эта речь и все амбары милости сожгла.

Царь — пожар; и не опасен он своим огнем

Только тем, кто в отдаленье возведет свой дом.

Шах, что розовый кустарник, ливнем жемчугов

Сыплет. Но не тронь — изранит жалами шипов.

Шах лозы обильной гроздья на плечи друзей

Возложив, их оплетает силою ветвей.

И, обвив свою опору, верных слуг своих, —

Из земли, без сожаленья, вырвет корень их.

Шах сказал: «Коль этот зодчий от меня уйдет,

Он царю другому лучший замок возведет».

И велел Нуман жестокий челяди своей

Зодчего схватить и сбросить с башни поскорей.

О, смотри же, как судьбою кровожадной он

Сброшен с купола, который им же возведен!

Столько лет высокий замок он своей рукой

Строил. И с него мгновенно сброшен был судьбой!

Он развел огонь и сам же в тот огонь попал.

Долго восходил на кровлю — вмиг с нее упал.

В высоте ста с лишним гязов замыкая свод,

Он не знал, что, труд закончив, гибель там найдет.

Выше хижины он замка строить бы не стал,

Если бы свою кончину раньше угадал,—

Возводя престол, расчисли ранее всего,

Чтобы не разбиться, если упадешь с него.

И взвилось петлей аркана до рогов луны

Имя грозное Нумана с дивной вышины.

И молва, что он волшебник, с той поры пошла,

И владыкой Хаварнака шаха нарекла.

Хаварнак, когда он домом для Бахрама стал,

Чудом красоты в подлунном мире заблистал.

И прославленный молвою, окружен хвалой,

Назвался «Кумирней Чина», «Кыблою второй»

Сотни тысяч живописцев, зодчих, мудрецов

Приходили, чтоб увидеть лучший из дворцов.

Тот, кто видел, восхищенья удержать не мог

И вступал с благоговеньем на его порог.

Там — на всех дверях чертога, что вздымался ввысь,

Изречения узором золотым вились.

Над Йеменом засияла вновь Сухейль-звезда

Так светло, как не сияла прежде никогда.

Поли красавиц, как под звездным куполом Йемен,

Стал тот замок, словно полный жемчуга Аден.

И, прославленный молвою, стал известен всем

Хаварнаком озаренный берег, как Ирем.

Как Овен на вешнем небе ярко светит нам,

Хаварнак светил, и рядом с ним светил Бахрам.

Проводил Бахрам на кровле ночи до утра.

В небе чашу поднимала за него Зухра.

Видел стройные чертоги в отсветах зари,

Полная луна — над кровлей, солнце дня — внутри.

В глубине палат сияли факелы в ночи,

С кровли путникам светили, как луна, в ночи.

И всегда отрадный ветер веял меж колонн,

Запахом садов, прохладой моря напоен.

Сам Бахрам, лишь постепенно обходя дворец,

Дивное его величье понял наконец.

За одной стеной живую воду нес Евфрат,

Весь в тени дерев цветущих и резных оград.

А за башней, что, как лотос, высока была,

Молока и меда речка, скажешь ты, текла.

Впереди была долина, сзади — свежий луг,

Пальмы тихо шелестели и сады вокруг.

Сам Нуман, что здесь Бахраму заменил отца,

Часто с ним сидел на кровле своего дворца.

Над высокой аркой входа он на зелень нив

Любовался с ним часами, светел и счастлив.

Даль пред ними — вся в тюльпанах, как ковер, цвела,

Дичью полная — к ловитве души их звала.

И сказал Нуман Бахраму: «Сын мой, рад ли ты?

Хорошо здесь! Нет подобной в мире красоты».

Рядом был его советник. Чистой веры свет

Мудрому тому вазиру даровал Изед.

И сказал вазир Нуману: «В мире все пройдет,

Только истины познанье к жизни приведет.

Если свет познанья брезжит в сердце у тебя,

Откажись от блеска мира — правду возлюби'!»

И от жара этой речи, что, как пламя, жгла,

Содрогнулся дух Нумана, твердый как скала.

С той поры как семь небесных встали крепостей,

Не бывало камнемета этих слов сильней.

Шах Нуман спустился с кровли в час полночной мги,

Молча он, как лев, к пустыне устремил шаги.

Он отрекся от сокровищ, трона и венца.

Прелесть мира несовместна с верою в творца.

От богатств, какими древле Сулейман владел,

Он отрекся; сам изгнанья он избрал удел.

Не нашли нигде ни шаха, ни его следов,

Он исчез, ушел от мира, словно Кей-Хосров.

Хоть Мунзир людей на поиск тут же снарядил,

Не нашли, как будто ангел беглеца укрыл.

Горевал Мунзир, потерей удручен своей,

Он провел в глубокой скорби много долгих дней.

Выпустил кормило власти из своей руки...

Стал дворец его высокий черным от тоски.

Но утихло в скорбном сердце горе наконец;

Власть его звала, к правленью призывал венец.

Он искоренил насилье твердою рукой,

Ввел законы, дал народу счастье, мир, покой.

А когда он полновластным властелином стал,

Ездигирд ему признанье и дары послал.

А Бахрама, словно сына, шах Мунзир растил.

Был отцом ему. Нет, больше и роднее был.

Сын Нуман был у Мунзира; вырастал, как брат,

Он с Бахрамом. Оба шахский радовали взгляд.

Ровня был Бахрам по крови, одногодок с ним,

Он не разлучался с братом названым своим.

Вместе обучаться стали грамоте они,

За игрой веселой вместе проводили дни,

На охоту выезжали вместе в дни весны,

Никогда, как свет и солнце, не разделены.

Так Бахрам в высоком замке прожил много лет?

Помыслы его премудрый направлял мобед.

К знанью был Бахрама разум с детства устремлен.

Как достойно сыну шаха, был он обучен.

Изучал Бахрам арабский, греческий язык.

Старый маг его наставил тайне древних книг.

Сам Мунзир, многоученый и разумный шах,

Объяснял ему созвездий тайны в небесах.

Ход двенадцати созвездий и семи светил

Ученик его прилежный вскоре изучил.

Геометрию постиг он, вычислял, чертил.

Алмагест и сотни прочих таинств изучил.

Он, ночами наблюдая звездный небосвод,

Стал читать светил движенье и обратный ход.

Ум его величьем мира стройным был объят.

Знанья перед ним раскрылись, как бесценный клад.

И, увидя в восхищенье, что его Бахрам

Зорок мыслью, в постиженье знания упрям,

Все, что разум человека за века постиг,

Все, чем стал он перед небом и землей велик, —

Все Мунзир законов стройных кругом вместе слил

И, как книгу, пред Бахрамом наконец открыл.

И Бахрам, учась прилежно, стал в конце концов

Искушен во всех науках — даре мудрецов.

Были внятны все таблицы звездные ему,

Сокровенное он видел сквозь ночную тьму.

Астролябией и стержнем юга он владел,

Он узлы деяний неба развязать умел.

И когда наукой книжной был он умудрен,

Боевым владеть оружьем стал учиться он.

Он игрою в мяч, искусством верховой езды

Мяч выигрывал у неба и его звезды.

А когда в степи он ветер начал обгонять,

На волков и львов с арканом начал выезжать.

А в степи заря рассвета и лучи ее

Пред копьем его бросали на землю копье.

Вскоре он в стрельбе из лука равного не знал,

Птицу в высоте небесной он стрелой пронзал.

Полный весь колчан порою посылал он в цель.

Каждою своей стрелою попадал он в цель.

Так пускал он стрелы густо, так рубил мечом;

Что никто бы не укрылся от него щитом.

На скаку, в пылу охоты он копье метал,

На скаку в кольцо копьем он метким попадал.

Острием копья колечко с гривы льва срезал

И кольцо с замка сокровищ он мечом снимал.

На ристалище, когда он лук свой брал порой,

В волосок он — за сто гязов попадал стрелой.

Все, что в поле на ловитве взгляд его влекло,

От летящих стрел Бахрама скрыться не могло.

Так в науках и в охоте перед ним всегда

Реяла его удачи яркая звезда.

Доблестью его гордились ближние царя,

С похвалою о Бахраме всюду говоря.

Говорили: «То он в схватку с ярым львом вступил.

То он барса на охоте быстрого сразил».

И такие о Бахраме всюду речи шли,

И его «Звездой Йемена» люди нарекли.

В Хаварнак однажды прибыл из степей Бахрам,

Предался отдохновенью, лени и пирам.

По бесчисленным покоям как-то он блуждал,

Дверь закрытую в проходе узком увидал.

Он ее дотоль не видел и не знал о ней;

Не входил в ту дверь ни ключник и ни казначей.

Тут не медля шах от двери ключ у слуг спросил.

Ключник тотчас появился, ключ ему вручил.

Шах открыл и стал на месте — сильно изумлен;

Будто бы сокровищницу там увидел он,

Дивной живописью взоры привлекал покой.

Сам Симнар его украсил вещею рукой.

Как живые, семь красавиц смотрят со стены.

Как зовут, под каждой надпись, из какой страны.

Вот Фурак, дочь магараджи, чьи глаза черны,

Словно мрак, и лик прекрасней солнца и луны.

Вот китайского хакана дочерь — Ягманаз, —

Зависть лучших дев Китая и твоих, Тараз.

Назпери — ее родитель хорезмийский шах.

Шаг ее, как куропатки горной, легкий шаг.

В одеянии румийском, прелести полна,

Насринуш, идет за нею — русская княжна.

Вот магрибского владыки дочь Азариюн,

Словно утреннее солнце девы облик юн.

Дочь царей румийских.— диво сердца и ума.

Счастье льет, сама счастлива, имя ей — Хума.

Дочь из рода Кей-Кавуса, ясная душой

Дурасти — нежна, как пальма, и павлин красой

Этих семерых красавиц сам изобразил

Маг Симнар и всех в едином круге заключил.

А посередине круга — будто окружен

Скорлупой орех — красивый был изображен

Юный витязь. Он в жемчужном поясе, в венце.

И усы черны, как мускус, на его лице.

Словно кипарис, он строен, с гордой головой.

Взгляд горит величьем духа, ясный и живой.

Семь кумиров устремили взгляды на него,

Словно дань ему платили сердца своего.

Он же ласковой улыбкой отвечает им,

Каждою и всеми вместе без ума любим.

А над ним Бахрама имя мастер начертал.

И Бахрам, себя узнавши, надпись прочитал.

Это было предсказанье, речь семи светил:

«В год, когда воспрянет в славе витязь, полный сил, —

Он добудет семь царевен из семи краев,

Семь бесценных, несравненных, чистых жемчугов.

Я не сеял этих зерен, в руки их не брал;

Что мне звезды рассказали, то и написал».

И любовь к семи прекрасным девам день за днем

Понемногу овладела молодым царем.

Кобылицы в пору течки, буйный жеребец —

Семь невест и льву подобный юный удалец.

Как же страстному желанью тут не возрастать.

Как же требованьям страсти тут противостать?

Рад Бахрам был предсказанью звездному тому,

Хоть оно пересекало в жизни путь ему.

Но зато определяло жизнь и вдаль вело,

Исполнением желаний дух его влекло.

Все, что нас надеждой крепкой в жизни одарит,

Силу духа в человеке удесятерит.

Вышел прочь Бахрам и слугам дал такой наказ:

«Если в эту дверь заглянет кто-нибудь из вас,

Света солнечного больше не видать тому:

С плеч ему я без пощады голову сниму».

Стражи, слуги, и вельможи, и никто другой

Даже заглянуть не смели в тайный тот покой:

Только ночь прольет прохладу людям и зверям.

Взяв ключи, Бахрам к заветным подходил дверям,

Отпирал благоговейно и, как в рай, вступал:

Молча семь изображений дивных созерцал.

Словно жаждущий, смотрелся в чистый водоем.

И, желаньем утомленный, забывался сном.

Вне дворца ловитвой вольной шах был увлечен,

Во дворце же утешался живописью он.

Только в золотой короне утро над землей

На подножии рассвета трон воздвигло свой,

Полководцы и вельможи шахов поднялись

И с войсками на майдане ратном собрались.

Все войска Арабистана ожидали там,

Против них войска Аджама тоже стали там.

Стражи царского зверинца из глубоких рвов

Вывели двух разъяренных людоедов-львов.

Приковали львов цепями рядом к двум столбам,

Чтоб меж ними невредимо не прошел Бахрам.

Тут зверинца главный сторож, богатырь-храбрец

Под охрану львов могучих положил венец.

Золотой венец меж черных этих львов лежал,

Словно между двух драконов месяц заблистал.

Но не таза гром драконов черных испугал,

Таз судьбы и меч Бахрама тьму с небес прогнал.

По земле хвостами били, яростью горя,

Эти львы, они рычали, будто говоря:

«Кто посмеет подойти к нам и корону взять?

Кто посмеет у дракона клад его отнять?»

Но рожден с железным сердцем славный был Бахрам,

Много львов убил, дракона победил Бахрам.

На цепях те львы ходили, растерзать грозя,

На полет стрелы к ним было подойти нельзя.

По условию мобедов, должен был Бахрам

Первым выйти за короной к двум огромным львам.

Если, мол, возьмет корону — будет шахом он,

Примет чашу золотую и взойдет на трон.

Если ж не возьмет — от трона отречется пусть

И туда, откуда прибыл, вновь вернется пусть.

То условие без спора принял шах Бахрам,

Он спокойно с края поля подошел ко львам.

Он охотником в Йемене самым первым слыл,

Он за жизнь свою до сотни львов степных убил.

И арканом львов ловил он, и стрелой стрелял,

И копьем своим, и сталью острой убивал.

Разве сотню львов убивший побоится двух?

Он, как сталь, в охоте львиной закалил свой дух.

Он своей кольчуги полы за кушак заткнул,

Подошел, как вихрь палящий, прямо к львам шагнул.

Сам на львов, как лев пустыни, грозно зарычал

И венец рукою левой между ними взял.

Эти львы, увидя доблесть львиную его,

И бесстрашье и отваги львиной торжество,

Ринулись, как исполины, на него. Скажи:

Острые мечи в их пасти, в лапах их — ножи.

Захотели шахской кровью свой украсить пир,

Захотели миродержцу тесным сделать мир.

Но Бахрам зверей свирепых грозно проучил,

Кровью этих львов свой острый меч он омочил.

Обезглавил их и злобе положил конец.

Он живым ушел с майдана и унес венек

Возложил его на темя и воссел на трон,

Так судьбой своей счастливой был он одарен.

Тем, что он неустрашимо взял венец у левов,

Сверг Бахрам лису с престола древнего отцов.

Гороскоп, что о рожденье шаха возвестил,

Исполнялся благосклонной волею светил.

И по звездам, хоть не видя шаха самого,

Звездочеты наблюдали путь судьбы его.

Видели, что трон Бахрама был в созвездье Льва,

Совершались предсказанья давнего слова.

В сочетанье с Утаридом, солнце в апогей

Поднималось — обещаньем долгих, славных дней.

В знак Овна Зухра входила, Муштари вставал

Со Стрельцом. И дом Бахрама раем расцветал.

Месяц был в десятом знаке, а Бахрам в шестом

Знаке неба. С чашей — месяц, а Бахрам — с мечом.

А рука Кейвана стала чашею весов,

Чашею сокровищ мира и его даров.

С добрым предзнаменованьем, счастьем одарен,

Добронравный шах Ирана поднялся на трон.

То не трон, корабль удачи морем перлов плыл.

Столько подданным своим он перлов раздарил,

Столько вынесть он сокровищ слугам приказал,

Так он сам великодушьем царственным блистал,

Что сидевший на престоле шахом до него,

Одеяние носивший и венец его,

Увидав великолепье нового царя,

Слыша, как он мудро судит, милостью даря,

Первый подошел и молвил: «Славься, государь!

Истинный ты шах вселенной и над нами царь!»

И мобеды: «Шах великий» — нарекли его,

Венценосные — «владыкой» нарекли его.

И Бахрама всяк, по мере разума и сил,

Всюду — тайно или явно — славил и хвалил.

Так Бахрам венцом высоким в мире заблистал,

Так он шахом горизонтов и владыкой стал.

И, прославивши молитвой небо и судьбу,

Справедливости своей он прочитал хутбу.

Он сказал: «На отчий трон я возведен судьбой,

Бог мне даровал победу и никто другой.

Я хвалу и благодарность небу воздаю.

Тот, кто верит в бога, милость обретет мою.

Я о милости не должен вечного молить,

Бога я могу за милость лишь благодарить.

Я у львов корону отнял. Меч ли мне помог?

В этом подвиге помог мне всемогущий бог.

И когда обрел венец я и высокий трон,

Должен быть я справедливым, чтоб одобрил он.

Если даст он, так во всем я буду поступать,

Чтоб никто не мог в обиде на меня пенять.

Вы друзья мои, вельможи моего дворца,

Пусть дороги ваши будут прямы до конца.

Знайте, кто из вас от кривды низкой отойдет,

В справедливости спасенье верное найдет.

Если кто не будет ухо правое держать,

У того придется уху левому страдать.

Я для всех, как подобает истому царю,

Правосудья и защиты двери отворю.

Мы теперь во имя правды в руки власть берем,

Злом за зло платить мы будем, за добро — добром.

И пока стоит на месте синий небосвод,

Слава тем, кто в край блаженный с миром отойдет.

А живущим всем мы будем, как надежный щит,

Одарим добром, надеждой, не творя обид.

Где вину простить возможно, лучше там простить.

Зла не делай там, где можно милость допустить».

Так намеренья благие обнаружил он,

И ему вельможи низкий отдали поклон.

С приближенными беседу час иль два он вел,

А потом, сойдя с престола, отдыхать пошел.

Правил он страною мудро, правый суд вершил,

И народ был благодарен, бог доволен был.

Для совета звал он светлых разумом мужей,

Не было в стране раздоров, смут и мятежей.

Счастливо на трон Ирана шах Бахрам взошел,

Совершенством и величьем озарил престол.

На семи златых подножьях трон его стоял,

Поясом с семью значками стан он повязал.

Был венец двуцветный Чина на кудрях его,

Из парчи кафтан румийский на плечах его.

Он добром с пределов Рума подати взимал,

Благом он с хакана Чина обложенье брал.

Он законы правосудья учредил в стране,

Злобу покарал, а правду наградил вдвойне.

Справедливых и гонимых сам он ограждал,

Угнетателей унизил, алчных покарал.

И ключом к замку печалей стал его дворец,

Благоденствие настало в царстве наконец.

Государство процветало, обретя покой,

И при нем дышать свободно стал народ простой.

Овцы множились, богатый расплодился скот,

На полях лилось живое изобилье вод.

Всякий плод пошел обильно на деревьях зреть,

Чистым золотом монеты начали звенеть.

Шах Бахрам вникал повсюду сам во все дела;

Если видел зло, искал он тайный корень зла.

И последовали шаху все князья земли,

И окраины Ирана также расцвели.

Все, что глохло в запустенье в дни его отца,

Расцвело и разрешилось у его дворца.

Стражи кладов и владельцы замков крепостных

Крепости ему вручили и ключи от них.

Дневники приказов свыше каждый обновлял,

Каждый жизнь свою на службу шаху отдавал...

Шах делами государства окружал себя,

Подданным добра желая, утруждал себя.

Разоренные хозяйства вновь обогатил,

Беглецов в родное лоно лаской возвратил.

Он овец своих от волка злого защитил,

Сокола своею властью с голубем сдружил.

Оболыценья старой смуты он изгнал навек,

Хищничество, лихоимство всякое пресек.

Сокрушил, разбил опоры он врагов своих.

Поддержал друзей надежных он в делах мирских

Человечность он законом для себя избрал.

«Лучше благо, чем обида», — людям он сказал.

«Оскорбленье унижает. Лучше убивать

Ненавистников, но душу их не оскорблять.

Лучше смерть, чем оскорбленье. Коль нельзя простит!

Нераскаянных злодеев, лучше уж казнить.

И бичи и униженье — гибели лютей».

Справедливостью своею он привлек людей.

Был он щедр. И по величью духа своего

Не оставил без вниманья в царстве никого.

Видел он: лишь пыль печали, скорби и забот

Древняя обитель праха мудрому несет.

Но душой своей в печали не поник Бахрам,

Предался веселью, неге, ласкам и пирам.

Да, в непрочности вселенной убедился он,

И душою в наслажденья погрузился он.

Он лишь день один в неделю отдавал делам.

Шесть же дней — любви и неге отдавал Бахрам.

Без любви теперь не мог он даже дня дышать,

В ворота любви стучал он. Как же не стучать?

Есть ли смертный, что любовью не был бы пленен?

Кто лишен любви, ты скажешь, жизни тот лишен.

И любви провозгласил он в мире торжество,

И четы влюбленных стали свитою его.

Жизнь беспечно принимал он — с чистою душой,

Правосудье совершал он — с чистою душой.

При Бахраме не в почете были плеть и меч.

А в казну богатство стало отовсюду течь.

Стал Аджам, как плодоносный сад в цвету ветвей,

А Бахрам, как солнце, лаской одарял людей.

То, что явно властелину, не понять рабу,

Уповал завистник алчный все же на судьбу.

Но погибнет тот, кто бога вечного забыл,

Тот, кто в сердце состраданье к людям истребил.

И всегда, когда нечестье низкие творят

И за свой достаток бога не благодарят,

То в конце концов богатство их скудеть начнет,

Будут их пытать железо, пламя, кровь и пот.

Были в некий год жарою спалены поля,

И зерна не уродила щедрая земля.

Был такой во всем Иране страшный недород,

Что голодный пахарь начал есть траву, как скот.

Мир от голода в унынье голову склонил,

Хлеб у скупщиков богатых страшно дорог был.

Весть о бедствии народном шаху принесли,

Молвили: «Простерся голод по лицу земли.

Смерть, страданья, людоедство на земле царят;

Словно волки, люди падаль и людей едят».

И Бахрам решил немедля бедствие избыть.

Двери всех своих амбаров он велел открыть.

А правителям окраин отдал он приказ,

Чтобы людям царских житниц роздали запас.

Написал: «Во всех селеньях пусть и в городах

Люди хлеб берут бесплатно в наших закромах.

У богатого за деньги забирайте хлеб,

Голодающим бесплатно раздавайте хлеб.

А когда не будет ведать голода страна,

Птицам высыпьте остатки вашего зерна.

Чтоб никто в моих владеньях голода не знал,

Чтоб никто от недостатка пищи не страдал!»

А когда голодных толпы к житницам пришли

И домой мешки с пшеницей царской унесли,

Шах зерно в чужих владеньях закупить велел

И закупленное снова раздавать велел.

Он усердствовал, сокровищ древних не щадя,

Милости он сыпал гуще вешнего дождя.

Хоть подряд четыре года землю недород

Посещал, зерно от шаха получал народ.

Так в беде он истым Кеем стал в своих делах,

И о нем судили люди: «Подлинный он шах!»

Так избыл народ Ирана горе злых годин;

Все ж голодной смертью умер человек один.

Из-за этого бедняги шах Бахрам скорбел,

Как поток, зимой замерзший, дух в нем онемел,

И, подняв лицо, Яздана стал он призывать,

И о милости Яздана стал он умолять:

«Пищу ты даруешь твари всяческой земной!

Разве я могу сравняться щедростью с тобой?

Ты своей рукой величье малому даешь,

Ты величью истребленье и паденье шлешь.

Как бы я ни тщился, хлеба в житницах моих

Недостанет, чтоб газелей накормить степных,

Только ты — победоносной волею своей

— Кормишь всех тобой хранимых — тварей и людей.

Коль голодной смертью умер человек один,

То поверь, я неповинен в этом, властелин!

Я не ведал, что бедняга жил в такой нужде,

А теперь узнал, но поздно, не помочь беде».

Так молил Бахрам Яздана, чтобы грех простил,

И Бахраму некий тайный голос возвестил:

«За твое великодушье небом ты прощен,

И в стране твоей отныне голод прекращен.

Да! Подряд четыре года хлеб ваш погибал,

Ты ж свои запасы людям щедро раздавал,

Но четыре года счастья будет вам теперь,

Ни нужда, ни смерть не будут к вам стучаться в дверь!»

И четыре круглых года, как сказал Яздан,

Благоденствовал и смерти не видал Иран.

Счастлив шах, что добротою край свой одарил

И от хижин смерть и голод лютый удалил.

Люди новые рождались. Множился народ.

Скажешь: не было расхода, был один доход.

Умножалось населенье. Радостно, когда

Строятся дома; обильны, людны города.

Дом за домом в эту пору всюду возникал,

Кровлею к соседней кровле плотно примыкал.

Если б в Исфахан из Рея двинулся слепец,

Сам по кровлям он пришел бы к целям наконец.

Если это непонятно будет в наши дни,

Ты, читатель, летописца — не меня — вини.

Народился люд, явилось много новых ртов,

Пропитанья было больше все ж, чем едоков.

На горах, в долинах люди обрели покой,

Радость и веселье снова потекли рекой.

На пирах, фарсанга на два выстроившись в ряд,

Пели чанги и рубабы и звучал барбат.

Что ни день — то, будто праздник, улица шумна.

Возле каждого арыка был бассейн вина.

Каждый пил и веселился, брань и меч забыл,

И, кольчугу сняв, одежды шелковые шил.

Ратный шум, бряцанье брани невзлюбили все,

О мечах, пращах и стрелах позабыли все.

Всякий, у кого достаток самый малый был,

Радовался, услаждался и в веселье жил.

Ну, а самым бедным деньги шах давать велел

На потехи. Всех он видеть в радости хотел.

Каждого сумел приставить к делу он в стране.

Чтобы жизнь была народу радостна вдвойне,

На две части приказал он будний день разбить,

Чтоб сперва трудиться, после — пировать и пить.

На семь лет со всей страны он подати сложил,

Ствол семидесятилетней скорби подрубил.

Тысяч шесть созвать велел он разных мастеров:

Кукольников, музыкантов, плясунов, певцов.

Он велел их за уменье щедро наградить

И по городам, по селам им велел ходить, —

Чтоб они везде ходили с песнею своей,

Чтобы сами веселились, веселя людей.

Меж Тельцом и Близнецами та была пора, —

Рядом шла с Альдебараном на небе Зухра.

Разве скорбь приличествует людям той порой,

Как Телец владычествует на небе с Зухрой?

Поохотиться, порыскать захотел Бахрам

По долинам травянистым, по глухим горам.

В степь рассветною порою он коня догнал

И, пустив стрелу, в онагра быстрота попал.

Вровень с Муштари звездою в небе плыл

Стрелец, Муштари достал стрелою царственный стрелец.

А загонщики из поля дальнего того

Стадо легкое онагров гнали на него.

И охотник, нетерпеньем радостным томим,

Сдерживал коня на месте, что играл под ним.

Вот пускать он начал стрелы с тетивы тугой.

В воздухе стрела свистела следом за стрелой.

Промаха не знал охотник, прямо в цель он бил,

Пробегающих онагров много подстрелил.

Если есть онагр убитый и кувшин вина —

Полная огня жаровня алчущим нужна.

Дичь степную настигали за стрелой стрела

И без промаха пронзали, словно вертела.

Даже самых быстроногих шах не пропускал,

Настигал, и мигом им он ноги подсекал.

Шах имел рабу, красою равную луне;

Ты такой красы не видел даже и во сне.

Вся — соблазн, ей имя — Смута, иначе — Фитна,

Весела, очарованьем истинным полна.

Петь начнет ли, на струнах ли золотых играть —

Птицы вольные слетались пению внимать.

На пиру, после охоты и дневных забот,

Шах Бахрам любил послушать, как она поет.

Стрелы — шахово оружье. Струны — стрелы дев.

Как стрела, пронзает сердце сладостный напев.

Стадо вспугнутых онагров показалось там,

Где земля сливалась с небом. Поскакал Бахрам

По долине в золотистый утренний туман,

Сняв с крутой луки седельной свой витой аркан,

На кольцо он пусковое положил стрелу,

Щелкнул звонкой тетивою и пустил стрелу.

В бок онагру мчащемуся та стрела вошла,

И, целуя прах, добыча на землю легла.

За короткий срок он много дичи подстрелил;

А не стало стрел — арканом прочих изловил.

А рабыня, отвернувшись, поодаль сидела, —

От похвал воздерживалась — даже не глядела.

Огорчился шах, однако слова не сказал.

Вдруг еще онагр далеко в поле проскакал.

«Узкоглазая тюрчанка! — шах промолвил ей, —

Что не смотришь, что не ценишь меткости моей?

Почему не хвалишь силу лука моего?

Иль не видит глаз твой узкий больше ничего?

Вот — онагр, он быстр на диво, как поймать его?

От крестца могу до гривы пронизать его!»

А рабыня прихотливой женщиной была,

Своенравна и упряма и в речах смела.

Молвила: «Чтоб я дивилась меткости твоей,

Ты копытце у онагра с тонким ухом сшей».

Шах, ее насмешки слыша, гневом пламенел,

Он потребовал подобный ветру самострел.

И на тетиву свинцовый шарик положил.

В ухо шариком свинцовым зверю угодил.

С ревом поднял зверь копытце к уху, на бегу,

Вырвать он хотел из уха жгучую серьгу.

Молнией, все осветившей, выстрел шаха был.

Он копыто зверя к уху выстрелом пришил.

Обратись к рабыне: «Видишь?» — он спросил ее.

Та ответила: «Ты дело выполнил свое!

Ремесло тому не трудно, кто постиг его.

Тут нужна одна сноровка — только и всего.

В том, что ты сейчас копыто зверя с ухом сшил, —

Лишь уменье и привычка — не избыток сил!»

Шаха оскорбил, озлобил девушки ответ,

Гнев его блеснул секирой тем словам вослед.

Яростно ожесточилось сердце у него,

Правда злобою затмилась в сердце у него.

Властелин, помедли в гневе друга убивать,

Прежде чем ты вновь не сможешь справедливым стать!

«Дерзкую в живых оставлю — не найду покоя.

А убить — женоубийство дело не мужское.

Лишь себя я опозорю», — думал гневно шах.

Был у шаха полководец, опытный в боях.

Шах сказал: «Покончи с нею взмахом топора —

Женщина позором стала моего двора.

Нам не дозволяет разум кровью смыть позор».

Девушку повез вельможа в область ближних гор.

Чтобы, как нагар со свечки, голову ее

С тела снять, привез рабыню он в свое жилье.

Дева, слезы проливая, молвила ему:

«Если ты не хочешь горя дому своему,

Ты беды непоправимой, мудрый, не твори,

На себя моей невинной крови не бери.

Избранный и задушевный я Бахраму друг,

Всех рабынь ему милее я и всех супруг.

Я Бахрама услаждала на пирах досуг,

Я вернейших разделяла приближенных круг.

Див толкнул меня на шалость — дерзок и упрям,

Сгоряча, забыв про жалость, приказал Бахрам

Верную убить подругу... Ты же два-три дня

Подожди еще! Сегодня не казни меня.

Доложи царю обманно, что раба мертва.

Коль обрадуют владыку страшные слова, —

О, убей Фитну тогда же! Жизнь ей не нужна!

Если же душа Бахрама будет стеснена

Сожаленьем, то бесследно отойдет беда.

Ты избегнешь угрызений совести тогда.

Кипарис судьбы напрасно в прах не упадет.

Хоть Фитна теперь ничтожна, но — пора придет —

За добро добром тебе я возмещу сполна!»

Ожерелье дорогое тут сняла она,

Полководцу семь рубинов лучших отдала.

А цена тому подарку велика была,

Дань с Омана за два лета — полцены ему.

Полководец внял совету мудрому тому.

И не сделал ни на волос он вреда Фитне.

Молвил: «Будешь в этом доме ты служанкой мне.

Ни при ком Бахрама имя не упоминай.

«Наняли меня в служанки», — всюду повторяй.

Данную тебе работу честно выполняй.

О тебе я позабочусь — не забуду, знай!»

Тайный договор скрепили, жизнью поклялись;

Он от зла, она от ранней гибели спаслись.

Пред царем предстал вельможа через восемь дней,

Стал Бахрам у полководца спрашивать о ней.

Полководец молвил: «Змею я луну вручил

И за кровь ее рыданьем выкуп заплатил».

Затуманились слезами шаховы глаза,

И от сердца полководца отошла гроза.

Он имел одно поместье средь земель своих —

Сельский замок, удаленный от очей мирских.

Стройной башни над холмами высился отвес,

Омываемый волнами голубых небес.

Шестьдесят ступеней было в башенной стене,

Кровля башни поднималась к звездам и луне.

С сожаленьями своими там — всегда одна —

Постоянно находилась бедная Фитна.

В том селении корова родила телка,

Ласкового и живого принесла телка.

А Фитна телка на шею каждый день брала;

За ноги держа, на башню на себе несла.

Солнце в мир несет весну — и несет Тельца.

А видал ли ты луну, что несет тельца?

Женщина же молодая, хоть и с малой силой,

Каждый день тельца на кровлю на себе вносила,

За шесть лет не покидала дела. Наконец

Стал быком шестигодовым маленький телец.

Но красавица, чье тело легче лепестка,

Каждый день наверх вносила грузного быка.

Шею нежную, как видно, груз не тяготил,

Бык жирел, и у рабыни прибывало сил.

С полководцем тем сидела вечером одна

Узкоглазая с душою смутною Фитна.

И четыре крупных лала — красных, как весна,

Из ушных своих подвесков вынула она.

Молвила: «Ты самоцветы ценные продай

И, когда получишь плату, мне не возвращай;

Накупи баранов, амбры, розовой воды,

Вин, сластей, свечей, чтоб ярко осветить сады.

Из жарких и вин тончайших, амбры и сластей

Пиршественный стол воздвигни в замке для гостей.

Как приедет к нам властитель, ты встречать поди,

На колени стань пред шахом, на землю пади;

Под уздцы коня Бахрама хоть на миг возьми!

Душу распластай пред шахом — позови, прими!

Нрав хороший у Бахрама — ласковый, простой.

Коль приедет он, довольны будем мы с тобой.

Здесь, на башне, достающей кровлей облаков,

Пир устроим мы, прекрасней дарственных пиров.

Если замысел удастся, то, клянусь тебе:

Ожидает нас великий поворот в судьбе».

Полководец самоцветов брать не захотел,

Ибо тысячей таких же ценностей владел.

Из казны своей он денег сколько надо  взял.

Царственный припас для пира скоро он достал.

Все там было, чем богаты Фарс и Индостан:

Птица, рыба, дичь, корица, перец и шафран,

И рейхан, и вин кувшины, и гора сластей,

Чтоб суфра благоухала амброй для гостей.

Все хозяин изготовил. И остался там

Ожидать, когда на ловлю выедет Бахрам. 

В дни ближайшие делами утомленный шах

Поохотиться, порыскать захотел в горах.

Но пред тем как он в ущельях дичи настрелял,

Дичи собственной добычей сам нежданно стал.

Поутру он меж холмами ехал налегке

И увидел зелень, воды, замок вдалеке.

Густолиственный тенистый он увидел сад,

Словно край обетованный мира и услад.

На ветру листва играет, утешая взгляд.

Шах воскликнул: «Чье все это? Кто же так богат?»

Чуть   селения властитель это услыхал, —

Он у стремени Бахрама в этот миг стоял,—

На колени пал и землю он облобызал.

«Ласковый к рабам владыка! — шаху он сказал, —

Здесь моя земля. Тобою мне она дана.

Пала капля из фиала твоего вина

В дом раба, и благом стала для него она.

Коль тебе пришлись по сердцу тень и тишина

Моего угла простого — тем возвышен я!

Ты с простыми — прост. Природа счастлива твоя.

Я молю: войди в калитку сада моего!

Старому слуге не надо больше ничего.

От твоих щедрот великих раб твой стал богат.

И построил здесь я замок с башней до Плеяд.

Башня свежими садами вся окружена.

Если шах на башне выпьет моего вина.

Звезды прах у входа в башню будут целовать,

Ветер амброй вдоль покоев будет провевать.

Муха принесет мне меду, буйвол — молока!»

Понял шах: чистосердечны речи старика.

«Быть по-твоему! — сказал он. — Нынче же приду

Отдохнуть после охоты у тебя в саду».

И Бахрам со свитой дальше в поле ускакал.

Приказал хозяин слугам чистить медь зеркал.

Все проверил, был порядок всюду наведен.

Словно рай, коврами кровлю изукрасил он;

Из диковинок индийских — лучшие достал,

Из китайских и румийских — лучшие достал,

И — ковер к ковру — на землю прямо разостлал,

Как песок по ним рассыпал адамант и лал.

Вот, ловитвой насладившись, подскакал Бахрам,

И скакун хутгальский шаха прыгал по коврам.

Шах на верхнюю ступеньку лестницы встает.

Видит — купола над башней несказанный взлет,

Свод высок, — от Хаварнака он свой род ведет,

Пышностью он попирает звездный небосвод.

А суфра благоухает розовой водой,

Амброй, винами и манит сладостной едой.

И когда Бахрам свой голод сладко утолил,

Начал пир и вкруговую винный ковш пустил.

А когда он пить окончил гроздий алый сок,

Капельки росы покрыли лба его цветок,

Молвил он: «О, как радушен ты, хозяин мой!

Чудно здесь! Твой дом обилен, как ничей иной.

И настолько эта башня дивно высока,

Что арканом ей обвили шею облака.

Но на шестьдесят ступеней этой высоты

В шестьдесят годов — как станешь подыматься ты?»

Тот ответил: «Шах да будет вечен! И при нем

Кравчим гурия да будет, а Замзам — вином!

Я мужчина, я привычен к горной крутизне,

И по лестнице не диво подыматься мне.

А вот есть красавица — обликом луна,

Словно горностай султана, словно шелк, нежна:

Но она быка, который двух быков грузнее,

Каждый день на башню вносит на девичьей шее,

Шестьдесят ступеней может с ношею пройти

И ни разу не присядет дух перевести.

Этот бык — не бык, а диво; то не бык, а слон,

Жира своего громаду еле тащит он;

В мире из мужчин сильнейших нет ни одного,

Кто бы мог хоть на полпяди приподнять его;

Но быка того на плечи женщина берет

И на кровлю башни вносит — под высокий свод».

Шах Бахрам от удивленья палец прикусил.

«Где ты взял такое диво? — старца он спросил.—

Это ложь! А если правда — это колдовство!

И покуда не увижу чуда твоего,

Не поверю я!» И тут же привести велел

Эту женщину; мгновенья ждать не захотел

Вниз по лестнице хозяин быстро побежал,

Женщине, быка косящей, все пересказал.

Сребротелая все раньше знала и ждала,

И она готова с шахом встретиться была;

Одеяньями Китая стан свой облекла,

И своих нарциссов томность розам придала,

Обольщения сурьмою очи подвела,

Тайных чар огнями взоры томные зажгла.

Плечи, как венцом, одела амброю кудрей;

Локоны черны, как негры, на щеках у ней,

Родинка у ней индуса темного темней, —

Рвутся в бой индус и негры — воинов грозней.

Маковка в венце жемчужин южной глубины,

Покрывало словно Млечный Путь вокруг луны.

А в ушах они рубинов и камней зеленых

Превратили в буйный рынок, скопище влюбленных,

Применила семь она снадобий сполна

И как двухнедельная поднялась луна.

Вот она к быку походкой легкой подошла,

Голову склонив, на шею чудище взяла,

Подняла! Ты видишь — блещет самоцвет такой

Под быком! При этом блеске, словно бык морской,

Он бы мог на дне пучины по ночам пастись

И — ступенька за ступенькой — побежала ввысь

Женщина и вмиг на кровлю круглую вбежала,

У подножия престола шахского предстала

И, смеясь, с быком на шее перед ним стояла.

Шах вскочил, от изумленья ничего сначала

Не поняв. Воскликнул: «Это — наважденье сна!»

С шеи на пол опустила тут быка Фитна,

И, лукаво подмигнувши, молвила она:

«Кто снести способен наземь то, что я одна

Вверх благодаря чудесной силе подняла?»

Шах Бахрам ответил: «Это сделать ты могла

Потому, что обучалась долгие года,

А когда привыкла, стала делать без труда;

Шею приноравливала к грузу день за днем.

Тут — лишь выучка одна, сила — ни при чем!»

А рабыня поклонилась шаху до земли

И сказала: «Терпеливо истине внемли!

Ты за долг великой платой должен мне воздать.

Дичь без выучки убита? А быка поднять —

Выучка нужна? Вот — подвиг совершила я!

В нем не сила, в нем видна лишь выучка моя?

Что же ты, когда онагра подстрелить умел,

Ты о выучке и слова слышать не хотел?»

Милую по тем упрекам вмиг Бахрам узнал;

В нетерпенье покрывало он с луны сорвал,

Ливнем слез ланиты милой жарко оросил.

Обнимал ее, рыдая, и простить просил.

Выгнал прочь и злых и добрых, двери притворил,

Молвил: «Хоть тебе темницей этот замок был,

Я, послав тебя на гибель, убивал себя.

Ты цела, — а я разлукой истерзал себя».

Села дева перед шахом, как сидела встарь

И сказала: «О смиривший смуту государь!

О разлукою убивший бедную Фитну!

О свиданьем ожививший бедную Фитну!

Пыл моей любви меня же чуть не задушил.

Шах когда с копытом ухо у онагра сшил

Не пернатою стрелою — шариком свинца,

Небеса поцеловали руку у стрельца.

Я же, если в сдержанности доброй пребыла,

От любимого дурное око отвела;

А всему, что столь прекрасно кажется для нас,

Нанести ущерб великий может вредный глаз.

Я ль виновна, что небесный прилетел дракон

И любовь затмил враждебным подозреньем он?»

Взяли за сердца Бахрама милые слова,

Он воскликнул: «О, как верно! О, как ты права!

Был бы этот перл навеки камнем раздроблен,

Если б он слугою честным не был сбережен».

И призвавши полководца, наградил его,

И рукой, как ожерельем, шах обвил его.

Как никто теперь не дарит из земных царей,

Одарил его и отдал целый город Рей.

Ехал шах домой, весною реял над страной,

Сахар на пиру рассыпал. В брак вступил с Луной.

И пока не завершили долгий круг года,

В наслажденье, в ласке с нею пребывал всегда.

Всей душою в наслажденья погрузился шах,

Ибо он устал в походных пребывать трудах.

Судьбы подданных устроил сам сперва Бахрам,

А уж после приступил он и к своим делам.

Он попрал врагов Ирана твердою пятой

И предался неге мира с чистою душой.

И пристрастие былое стал он вспоминать,

Что в трудах — за недосугом — начал забывать.

Как Аржанг, семи блиставший мира поясам,—

Хаварнак и семь портретов вспоминал Бахрам.

И в душе БахрамаТура разгорелась вновь

К этим гуриеподобным девушкам любовь.

Семь волшебных эликсиров в мире он открыл

И семью огнями пламя страсти погасил.

Первая была — царевна Кесза дворца,

Но у ней в живых в ту пору не было отца.

Он засватал перл бесценный рода своего

И за тысячи сокровищ получил его.

А потом к хакану Чина он послал гонцов

И письмо с угрозой, скрытой средь любезных слов.

Дочь просил он у хакана и казну с венцом

И вдобавок дань двойную на году седьмом.

Отдал дочь хакан Бахраму и послал дары:

Груз динаров и сокровищ, чаши и ковры.

Вслед за тем Бахрам кайсару вдруг нанес удар, —

Вторгся с войском в Рум. Немалый там зажег пожар.

Спорить с ним не стал объятый ужасом кайсар,

Выдал дочь свою и с нею дал богатый дар.

И людей в Магриб к султану шах послал потом

С чистым золотом в подарок, с троном и венцом.

Что ж! Магрибскую царевну получил Бахрам.

Посмотри, как в той женитьбе ловок был Бахрам.

А когда был кипарис им стройный увезен,

В край индийский за невестой устремился он.

Разумом раджу индусов так пленил Бахрам,

Что и дочь индийца в жены получил Бахрам.

И когда в Хорезм направил шах Бахрам посла,

Хорезм-шаха дочь женою в дом к нему вошла.

Он царя, саклабов даром дорогим почтил,

Дочь его — алмаз чистейший — в жены попросил.

Так вот — от семи иклимов — у семи царей

Взял он в жены семь прекрасных перлов-дочерей;

И привез к себе, и с ними в счастье утопал,

Юности и наслажденью полностью воздал.

В некий день, едва лишь солнце на небо взошло,

Небосвод в сребристом блеске обнажил чело.

Радостен и лучезарен, ярко озарен.

Был тот день. Да не затмится он в чреде времен!

В это утре шах собранье мудрецов созвал.

Как лицо прекрасной девы, дом его блистал.

Не в саду садились гости, а входили в дом,

Ибо день тот был отрадный первым зимним днем.

Все убранство в дом из сада унесли.

И сад Опустел, погасло пламя множества лампад.

Смолкли соловьи на голых, мокрых деревах.

Крик ворон: «Держите вора!» — слышится в садах.

От индийца родом ворон, говорят, идет —

Диво ль, что индиец вором стал и сам крадет.

Вместо соловьев вороны царствуют в садах,

Вместо роз шипы остались на нагих кустах.

Ветер утренний — художник, что снует везде,

Он серебряные звенья пишет на воде.

Холод у огня похитил мощь, — и посмотри:

Из воды мечи кует он под лучом зари.

И с копьем блестящим вьюга всадником летит,

Над затихшей речкой острым снегом шелестит.

Молоко в кувшинах мерзнет, превращаясь в сыр.

Стынет в жилах кровь живая, воздух мглист и сыр.

Горы в горностай оделись, долы — в белый пух,

Небосвод в косматой шубе дремлет, хмур и глух.

Хищник зябкий травоядных стал тропу следить,

Чтоб содрать с барана шкуру, чтобы шубу сшить.

Голова растений сонно на землю легла,

Сила их произрастанья в глубь земли ушла.

Мир-алхимик на деревьях лист позолотил

И рубин огня живого в сердце камня скрыл.

В благовонья тот алхимик розы превратил

И в кувшине под печатью крепкой заключил.

Словно ртуть, вода густая стынет на ветру

И серебряной пластиной скрыта поутру.

Теплый шахский дом, блистая стеклами окон,

Совмещал зимою свойства четырех времен.

Золотым углем жаровен и живым огнем

Леденящий зимний воздух нагревался в нем.

А плоды и вина сладко усыпляли мозг,

Дух и сердце умягчали, словно мягкий воск.

На углях горел алоэ, жарко тлел сандал;

Как индийцы на молитве, дым вокруг вставал.

Для поклонников Зардушта рдел живой огонь,

Был источником веселья золотой огонь.

В устье каменном, в жаровнях ярко рдел огонь,

Словно шелк золотоцветный, пламенел огонь.

Пламя — ягода грудная — угли разожгло,

Киноварью сердцевину угля налило.

Яблоком без сердцевины красный уголь рдел,

В сердцевине он гранатом спелым пламенел.

Россыпью он тлел янтарной, окроплен смолой,

Жарко искрился, подернут пеплом и золой.

Чернотою раскаленной пламенел сандал,

Как тюльпаны в косах гурий, кровенел сандал.

Тюрком — но румийской крови — яркий был огонь,

Чтил народ наш от Зардушта и любил огонь.

Пламя жизни — свет Юнуса, купина Мусы.

Сад чудесный Ибрагима, пиршество Исы.

Черным мускусом ложились грани на углях,

Словно пятна на старинных медных зеркалах.

И пылал огонь рубином в тусклой черноте;

Скажешь: так рубин в пещерной блещет темноте.

Пламя обостряло зренье, словно самоцвет,

Открывая взгляду желтый, красный, синий цвет.

Был живой огонь невесты юной веселей,

В блеске искр и в ожерелье мускусных углей.,

В золоте, в дыму алоэ брачный был чертог

Пиршественный, как гранатный розовел цветок.

Ярко убран был шелками пировой покой,

Куропатка с перепелкой в нем — рука с рукой —

Над огнем вертелись. Вместе с ними, чередой,

Оперенье сняв, кружился вяхирь молодой.

Желтый пламень дров горящих, дымом окружен,

Кладом золотым казался, дым на нем — дракон.

Адом был огонь и раем. В суть огня вникай:

Ад он — жаром пепелящим, ярким светом — рай.

Обитателям кумирен он — горящий ад.

Сад он райский для прошедших узкий мост — Сират.

Древний Зенд Зардушта гимны пламени поет,

Маг, как мотылек крылатый, вкруг огня снует.

Лед сверкающий водою делается в нем;

Жалко мне! Зачем назвали мы огонь — огнем?

Над дворцом, как кипарисы, кровли поднялись;

Вина, словно кровь фазана, красные лились.

Цвета перьев голубиных, рея, облака

С неба вяхирей бросали вниз для шашлыка.

Старое вино в кувшине глиняном тогда

Было влажно, словно пламя, сухо, как вода.

И слепцы в ту пору пили — полглотка хотя б,

И хребтовый из онагра жарили кебаб.

В славный зимний день с друзьями пировал Бахрам.

Пил вино, как подобает пить вино царям.

Вина сладкие, жаркое, музыка, друзья, —

Это зимнею порою одобряю я.

Как улыбка уст румяных, в чаше блеск вина,

Коль вином горячим в стужу чаша та полна.

Музыкой разгорячен был у застольцев мозг,

Сердце в теплоте отрадной таяло, как воск.

Мудрецы путем веселья за вином пошли.

Искрящийся остроумьем разговор вели.

Каждый радостно, открыто шаху говорил

То, что в сердце благородном ото всех таил.

Словно звенья золотые, потекли слова,

Полилась рекой живою общая молва:

«Государь, престол твой в мире подлинно велик,

Славы, прежде небывалой, ныне ты достиг.

И законов столь разумных не было и нет

В царствах нынешних и в царствах отошедших лет,

Фарром над твоей главою озарил ты нас,

Счастьем, доброю судьбою одарил ты нас.

Стал у каждого наполнен изобильем дом;

Отстоял ты нас, возвысил царство над врагом.

Все дано нам: безопасность, изобилье, честь.

Остальное — все пустое, коль основа есть.

Если есть достаток в доме, мир и благодать,

Ни рубинов нам, ни перлов незачем искать.

Если есть у нас великий, щедрый шах такой,

Все имеем мы для счастья — мир, добро, покой.

Молим мы, чтоб нас небесный гнев не посетил,

Чтоб от глаза нас дурного вечный защитил.

Обращаемся с молитвой к светлым небесам,

Чтоб вовеки благосклонны звезды были к нам,

Чтобы счастье и в грядущем осеняло нас,

Чтобы радостью и миром озаряло нас.

Чтоб вовек из дома шаха, волей мудрых звезд,

Урожая наслаждений ветер не унес.

Да живет наш царь! Веселье да пребудет с ним!

За него и жизней наших мы не пощадим!»

Так на том пиру гласила общая молва.

Каждый из гостей одобрил сердцем те слова.

Собеседованье мудрых радостно текло,

Всем казалось — дом согрело этих слов тепло.

Некий славный иноземец среди них сидел,

Князь по крови, благородством духа он владел.

Светлый ликом, словно солнце, звался он Шида;

Живописец — чувств исполнен, вдохновлен всегда,

Геометр и математик, врач и астроном,

Был он в зодчестве прославлен дивным мастерством.

Словно воск, податлив камень был в его руках,

Яркий блеск его мозаик не погас в веках.

Он узорною резьбою зданья украшал,

И по извести картины красками писал.

На дворцы, что он построил, сведущий, взгляни! —

Восхитил бы он Фархада сердце и Мани.

Разума ему Язданом дан был дивный дар,

Обучал его искусству прежде сам Симнар.

Он расписывать Симнару стены помогал

В дни, когда Симнар Нуману замок воздвигал.

Тот Шида Бахрам а сразу полюбил душой,

Он увидел в шахе разум, чувства блеск живой.

Поднялся он из застолья, перед шахом встал,

Поклонился, сел на место вновь и так сказал:

«Если будет мне согласье шаха и указ —

Устраню я от Ирана наговор и сглаз.

Я ученый и астролог. До высоких звезд

Мною знанья тайн небесных перекинут мост.

Был провидения дан мне при рожденье дар,

Зодчеству меня премудрый научил Симнар.

Зрел я тайное, на звездный глядя небосвод,

Что планет стеченье шаху зла не принесет.

И пока в кумире праха жить он обречен,

Пусть светил небесных гнева не страшится он.

Тело шаха будет цело, как его душа,

На земле он будет, словно на небе Луна.

Предначертано мне было, чтобы я пришел

И для шаха семь высоких здесь дворцов возвел.

Чтобы семь цветов небесных радуги я взял,

Чтобы дом семи чертогов семицветным стал.

Семь прекрасных жен Бахраму судьбами даны,

Семь красавиц; каждой свойствен цвет ее страны.

Надо, чтоб дворец у каждой ей по цвету был,

Чтобы с цветом сочетался цвет семи светил.

В соответствии с движеньем неба и планет,

За семь дней своих неделя изменяет цвет.

И в согласии с движеньем вечных звезд и дней

Каждый день пускай приходит шах к жене своей.

И в то время как пирует шах с одной из жен,

Пусть он будет в цвет планеты этой облачен.

Если шах душой высокой примет мой совет,

Озарит его поступки немрачимый свет.

И деяния он будет царские свершать,

И от жизни безмятежно радости вкушать».

Шах ответил: «Я согласен. Эти семь дворцов

Златоверхих ты построишь средь моих садов.

Но и мне в свой срок придется к богу отойти,

Так зачем же здесь заботы лишние нести?

Говоришь, что семь чертогов мне построишь ты,

Что внутри, подобно раю, их устроишь ты?

В тех чертогах поселится только страсть моя,

Ну, а где же буду бога славословить я?

Коль в семи чертогах славить буду божество,

Где же будет храм? Где бога встречу моего?»

Но подумал про себя он: «Заблуждаюсь я,

Маловер, во всюду сущем сомневаюсь я.

Тот, кто землю наполняет и небесный свод,

Слово искренней молитвы всюду он поймет».

И с Шидой, премудрым зодчим, спорить шах не стал,

Неким новым вожделеньем дух его пылал.

То, что в росписях Симнара прежде видел он,

Где он был семью земными пери окружен,

То свершилось; он исполнил данный им обет,

Семь красавиц взял он в жены, словно семь планет.

Он слова Шиды глубоко в сердце заключил,

Ибо тот в деяньях мира тайных сведущ был.

Он с ответом торопиться в этот день не стал,

Ничего Шиде на это он не отвечал.

Но, душою покорившись звездам и судьбе,

Зодчего через неделю вызвал он к себе.

Чертежи семи строений сам он рассмотрел,

Все, что нужно для постройки, дать он повелел.

Выдал деньги для постройки, отрядил людей

И велел Шиде постройку начинать скорей.

Выбор для закладки зданья все же был не прост,

Выждал зодчий сочетанья благосклонных звезд.

Гороскоп сперва составив, зодчий-звездочет

Выбрал наконец счастливый первый день работ.

Вознеся сперва молитву пред лицом творца,

Заложил Шида основу первого дворца.

Семь чертогов он два целых года возводил,

Ежедневно на рассвете на леса всходил.

Да! Поистине — ты скажешь — зодчий был велик!

Семь невиданно прекрасных он дворцов воздвиг.

Был у каждого свой тайный гороскоп, свой цвет.

С честью выполнил строитель данный им обет.

Шах Бахрам, придя, увидел средь своих садов

Семь дворцов, как семь небесных светлых куполов.

Знал он, что достигли слухи отдаленных стран,

Как безжалостно с Симнаром поступил Нуман.

Был Нуман за то сурово всюду осужден,

Что премудрого Симнара смерти предал он.

Чтоб Шида был им доволен, счастлив был весь век,

Шах ему богатый город подарил — Бабек.

Он сказал: «Нуман ошибку тяжкую свершил,

Я судить его не волен, — знал он, что творил».

Не по скупости Нуманом был Симнар убит,

Не по щедрости так щедро и Бахрам дарит.

Таково предначертанье в жизни сей земной, —

Здесь всегда один в убытке, с прибылью — другой,

Этот жаждою томится, гибнет тот в воде,

И награду за Симнара воздают Шиде.

Мудрый ведает: грядущий день от нас закрыт.

Поражен своей судьбою — человек молчит.

В дни, когда — в венце Кубада — шах после войны

Фарр сияния хосрова поднял до луны,

Под усильями упорных мастерских резцов,

Семь — подобных Бисутунам — поднялось дворцов.

Встало семь дворцов — до неба — в пышных куполах,

Каждый купол был воздвигнут на семи столбах.

Окружил дворцы стеною зодчий. И Бахрам

Поднялся на эту стену, словно к небесам.

Семь дворцов Бахрам увидел, словно семь планет.

В соответствии планетам у дворцов был цвет.

И во всем Шида премудрый дал отличья им

В соответствии великим поясам земным.

Первый купол, что Кейвану зодчий посвятил,

Камнем черным, словно мускус, облицован был.

Тот, который был отмечен знаком Муштари,

Весь сандаловым снаружи был и изнутри.

А дворец, что был Бахрамом красным озарен,

Розовел порфиром, красен был в основе он.

Тот, в котором зодчий знаки солнца усмотрел,

Ярко-желтым был, как солнце, золотом горел.

Ну, а купол, чьим уделом был венец Зухры,

Мрамором лучился белым, как венец Зухры.

Тот же, чьею был защитой в небе Утарид,

Бирюзой горел, как в небе Утарид горит.

А построенный под знаком молодой Луны,

Зелен был, как счастье шаха, как наряд весны.

Так воздвиг Шида для шаха славных семь дворцов,

Семь цветных, как семь планетных в мире поясов.

Цвет свой семь пределов мира шаху принесли.

Как хозяйки семь царевен в семь дворцов вошли.

Каждая царевна замок выбрала себе

По ее происхожденью, цвету и судьбе.

Внутреннее все убранство в каждом из дворцов

Свойственных ему оттенков было и цветов,

В те дворцы по дням недели шах Бахрам входил

И с одною из красавиц время проводил.

Он в субботу, в день Кейвана, в черный шел дворец,

Как ему по гороскопу предсказал мудрец.

В воскресенье — желтый замок посещал Бахрам,

И по очереди в каждом пировал Бахрам.

И в каком дворце за чашей ни садился он,

В цвет дворца и цвет планеты был он облачен.

И полна очарованья, блеска и ума,

Госпожа дворца садилась близ него сама.

Каждая хотела сердце шахское пленить,

Привязать его, халвою шаха накормить.

И они ему, за пиром тайным без гостей,

Рассказали семь волшебных старых повестей.

Хоть воздвиг Бахрам когда-то дивных семь дворцов,

Но не спасся все ж от смерти он в конце концов.

Низами! От сада жизни отведи свой взгляд!

В нем шипами стали розы, и шипы язвят.

Вспомни: в ад поверг Бахрама рай его страстей

В этом царстве двух обманных, мимолетных дней.

Образы семи красавиц сердцем возлюби,

Шах Бахрам в неволю страсти отдал сам себя.

В башню черную, как мускус, в день субботний он

Устремил стопы к индийской пери на поклон.

И в покое благовонном до ночной поры

Предавался он утехам сладостной игры.

А когда на лучезарный белый шелк дневной

Ночь разбрызгала по-царски мускус черный свой,

Шах у той весны Кашмира сказки попросил —

Ароматной, словно ветер/, что им приносил

Пыль росы и сладкий запах от ночных садов, —

Попросил связать преданье из цветущих слов,

Из чудесных приключений, что уста слюной

Наполняют, приклоняют к ложу головой. 

Вот на мускусном мешочке узел распустила

Та газель с глазами серны и заговорила:

«Пусть литавры шаха будут в небесах слышны

Выше четырех подпорок золотой луны!

И пока сияет небо, пусть мой шах живет.

Пусть к его ногам покорно каждый припадет.

Пусть не будет праздно счастье шахское сидеть,

Пусть он все возьмет, чем хочет в мире овладеть!»

Восхваленье кончив, пери — роз кашмирских куст –

Начала бальзам алоэ источать из уст.

Рассказала, взор потупя в землю от стыда,

То, о чем никто не слышал в мире никогда.

«Мне поведал это родич царственный один,

Величавый старец, в снежной белизне седин:

«Некогда сияла в сонме райского дворца

Гурия с печальным складом нежного лица.

Каждый месяц приходила в замок наш она,

И была ее одежда каждый раз черна.

Мы ее расспрашивали: «Почему, скажи,

В черном ты всегда приходишь? Молвим: удружи

И открой, о чем горюешь, слиток серебра?

Черноту твоей печали выбелить пора!

Ты ведь к нам благоволеньем истинным полна;

Молви, почему ты в черном? Почему грустна?»

От расспросов наших долгих получился толк.

Вот что гостья рассказала: «Этот черный шелк

Смысл таит, имеет повесть чудную свою,

Вы узнать ее хотите? Что ж, не утаю,

А от вас расспросов многих я сама ждала..,

Я невольницею царской некогда была.

Этот царь был многовластен, справедлив, умен;

В памяти моей живет он — хоть и умер он.

Скорби многие при жизни он преодолел

И одежду в знак печали черную надел.

«Падишах в одежде черной» — в жизни наречен,

Волей вечных звезд на горе был он обречен.

Весел в юности — печальным стал он под конец.

Смолоду он наряжался в золото, в багрец;

И за ласку и радушье всюду восхвален,

Людям утреннею розой улыбался он.

Замок царский подымался до Плеяд челом.

Это был гостеприимный, всем открытый дом.

Стол всегда готов для пира — постланы ковры.

Гостю поздней или ранней не было поры.

Знатен гость или не знатен, беден иль богат —

Всех равно в покоях царских щедро угостят.

Царь расспрашивал пришельца о его путях,

Где бывал и что изведал он в чужих краях.

Гость рассказывал. И слушал царь его рассказ,

До восхода солнца часто не смыкая глаз.

Так спокойно, год за годом мирно протекал.

От закона гостелюбья царь не отступал.

Но однажды повелитель, как Симург, пропал.

Время шло. Никто о шахе ничего не знал.

Горевали мы; в печали влекся день за днем,

Вести, как о птице Анка, не было о нем.

Но внезапно нам судьбою царь был возвращен;

Словно и не отлучался, снова сел на трои.

Молчалив он был и в черном — с головы до пят.

Были черными — рубаха, шапка и халат.

После этого он правил многие года,

Только в черное зачем-то облачен всегда,

Без несчастья — одеяньем скорби омрачен,

Как вода живая, в вечном мраке заключен.

С ним была я, и светили мне его лучи...

И однажды — с глазу на глаз — горестно в ночи

Он мне голосом печальным жаловаться стал:

«Посмотри, как свод небесный на меня напал,

Из страны Ипема силой он меня увлек

И навеки в этот черный погрузил поток.

И никто меня не спросит: «Царь мой, где ты был?

Почему седины черной ты чалмой покрыл?» 

И, ответ обдумывая и словам его

Молча внемля, прижималась я к ногам его.

Молвила: «О покровитель вдов и горемык...

О властитель справедливый, лучший из владык!

Искушать тебя — что небо топором рубить, —

Кто дерзнет? Один ты волен тайное открыть».

Что достойна я доверья, понял властелин —

Мускусный открыл мешочек, просверлил рубин

И сказал: «Когда я в мире сделался царем,

Возлюбил гостеприимство, всем открыл свой дом.

И у всех, кого я видел, — добрых и дурных, —

Спрашивал о приключеньях, что постигли их.

И пришел однажды ночью некий гость в мой дом,

Были плащ, чалма и туфли — черные на нем.

По обычаю, велел я угостить его.

Угостивши, захотел я расспросить его.

Начал: «Мне, не знающему повести твоей,

Молви, — почему ты в платье — полночи темней?»

Он ответил мне: «Об этом спрашивать забудь.

Никогда к гнезду Симурга не отыщешь путь».

Я сказал: «Не уклоняйся, друг, поведай мне,

Что за чудеса ты видел и в какой стране?»

Отвечал мой гость: «Ты должен, царь, меня простить,

Мне ответа рокового в слово не вместить.

Не поймут, не разгадают люди тайны той,

Кроме смертных, облаченных вечной чернотой».

Умолял его я долго правду рассказать,

Моего томленья, видно, он не мог понять.

Всем мольбам моим как будто он и не внимал.

Предо мной завесы тайны он не подымал.

Но, увидев, как встревожен я, как угнетен,

Своего молчанья словно устыдился он.

Вот что он поведал: «Город есть в горах Китая.

Красотой, благоустройством — он подобье рая,

А зовется «Град Смятенных» и «Скорбен Обитель».

В нем лишь черные одежды носит каждый житель.

Люди там красивы; каждый ликом, что луна,

Но, как ночь без звезд, одежда каждого черна.

Всякого, кто выпьет в этом городе вина,

В черное навек оденет чуждая страна.

Что же значит одеяний погребальный цвет, —

Не расскажешь, но чудесней дел на свете нет.

И хотя бы ты велел мне голову снести,

Больше не могу ни слова я произнести».

Молвил это и пожитки на осла взвалил,

Двери моего желанья наглухо закрыл.

Был мой дух его рассказом странным омрачен.

Я вернуть велел пришельца. Но уж скрылся он.

Свет погас. Рассказ прервался. Наступила тьма...

Стало страшно мне. Боялся я сойти с ума.

Продолжение рассказа начал я искать,

Пешку мысли так и этак начал подвигать.

Но, чтоб стать ферзем, у пешки не нашлось дорог,

Я взобраться по канату на стену не мог.

Обмануть себя терпеньем я хотел тогда.

Ум еще терпел, а сердцу горшая беда.

Проходила предо мною странников чреда.

Всех я спрашивал. Никто мне не открыл следа...

И решил я бросить царство, — хоть бы навсегда!

Родичу вручил кормило власти и суда,

Взял запас одежд и денег я в своей казне,

Чтоб нужда в пути далеком не мешала мне.

И пришел в Китай. И многих встречных вопрошал

О дороге — и увидел то, чего искал.

Город, убранный садами, как Ирема дом.

Носит черные одежды каждый житель в нем.

Молока белее тело каждого из них.

Но как бы смола одела каждого из них.

Дом я снял, расположился отдохнуть с пути

И присматривался к людям целый год почти.

Но не встретил я доверья доброго ни в ком,

Губы горожан как будто были под замком.

Наконец сошелся с неким мужем-мясником.

Был он скромен, благороден и красив лицом.

Чистый помыслами, добрый, смладу он привык

От хулы и злого слова сдерживать язык.

Дружбы с ним ища, за ним я следовал, как тень.

И встречаться с новым другом стал я каждый день.

А как с ним сумел я узы дружбы завязать,

Я решил обманом тайну у него узнать.

Часто я ему подарки ценные дарил,

Языком монет о дружбе звонко говорил.

С каждым днем число подарков щедро умножал,

Золотом — весов железных чаши нагружал,

День за днем свои богатства другу отдавал,

Исподволь и осторожно им завладевал.

И мясник, под непрерывным золотым дождем,

Стал к закланию готовым жертвенным тельцом.

Так подарками моими был он отягчен,

Что под грузом их душою истомился он.

Наконец меня однажды он в свой дом привел.

Был там сказочно богатый приготовлен стол.

Всех даров земных была там — скажешь — благодать.

Хорошо умел хозяин гостю угождать.

А когда мы, пир окончив, речи повели, —

Множество подарков ценных слуги принесли.

Счесть нельзя богатств, какие мне он расточил.

Все мои — к своим подаркам присоединил.

Отдав мне дары с поклоном, сел и так сказал:

«Столько, сколько ты сокровищ мне передавал,

Ни одна сокровищница в мире не вмещала!

Я доволен и своею прибылью немалой.

Друг, зачем же нужно было столько мне дарить?

Чем могу за несказанный дар я отплатить?

Стану, как ты пожелаешь, я тебе служить.

Жизнь одна во мне, но если смог бы положить

Десять жизней я на чашу тяжкую весов, —

Я не смог бы перевесить данных мне даров!»

«Разве душу перевесит этот жалкий хлам?» —

Молвил я и сделал бровью знак моим рабам,

Чтоб они в мое жилище быстро побежали,

Чтоб еще в подвале тайном золота достали.

Золотых монет, в которых чистый был металл,

Дал ему я много больше, чем дотоль давал.

Он же, не угадывая, что хитрю я с ним,

Мне сказал смущенно: «Был я должником твоим, —

Отдарить тебя, я думал, мне пришла пора...

Ну — а ты в ответ все больше даришь мне добра...

Устыжен я. И не знаю, как теперь мне быть.

Не затем, чтобы обратно в дом твой воротить,

Все твои дары сегодня я тебе поднес,

А затем, что в нашем скромном доме не нашлось

Ничего, чем за щедроты мог бы я воздать.

Но к богатству ты богатство даришь мне опять.

Слушай же — отныне буду я твоим рабом,

Иль свои дары обратно унеси в свой дом».

И когда я убедился в дружбе мясника,

Увидал, что бескорыстна дружба и крепка, —

Я ему свою поведал горестную повесть,

Ничего не скрыв, поведал, как велела совесть.

Рассказал ему, что бросил трон и царство я

И тайком ушел в чужие дальние края,

Чтоб узнать, зачем в богатом городе таком

С радостями ни единый житель не знаком.

Почему, не зная горя, горю преданы

Горожане здесь — и черным все облачены...

А когда мясник почтенный выслушал меня,

Стал овцой. Овцой от волка, волком от огня —

Он шарахнулся, и, словно сердце потерял,

Словно чем-то пораженный, долго он молчал.

И промолвил: «Не о добром ты спросил сейчас.

Но ответ на все должник твой нынче ж ночью даст».

Только амброй оросилась к ночи камфара

И к покою обратились люди до утра,

Мой хозяин молвил: «Встанем, милый гость, пора,

Чтоб увидеть все, что видеть ты хотел вчера.

Встань! Неволей в этот день я послужу тебе,

Небывалое виденье покажу тебе!»

Молвил так, со мною вышел из дому мясник,

Вел меня средь сонных улиц, словно проводник.

Шел он, я же — чужестранец — позади него.

Двое было нас. Из смертных с нами — никого.

Вел меня он, как безмолвный некий властелин.

За город привел в пределы сумрачных руин.

Ввел в пролом меня, где тени, как смола, черны,

Словно пери, скрылись оба мы в тени стены.

Там увидел я корзину. И привязан был

К ней канат. Мясник корзину эту притащил

И сказал: «На миг единый сядь в нее смелей,

Между небом и землею будешь поднят в ней.

Сам узнаешь и увидишь: почему, в молчанье

Погруженные, мы носим ночи одеянья.

Несказанная корзине этой власть дана,

Сокровенное откроет лишь она одна».

Веря: искренностью дружбы речь его полна,

Сел в корзину я. О — чудо! Чуть ногами дна

Я коснулся — слоено птица поднялась она,

Понеслась корзина, словно вихрем взметена,

И в вертящееся небо повлекла меня.

Чары обвили корзину поясом огня.

До луны вздымавшаяся башня там была.

Сила чар меня на кровлю башни подняла.

В узел, черною змеею, свился мой канат.

Брошен другом, там стоял я, ужасом объят.

Я стонал, об избавленье господа моля.

Сверху небо — и во мраке подо мной земля.

Высоко на кровле башни, в страхе чуть дыша,

Я сидел. От этой казни в пуп ушла душа.

Было страшно мне на небо близкое взглянуть,

 А глядеть на землю с неба как я мог дерзнуть?

И от ужаса невольно я глаза закрыл,

И покорно темным силам жизнь свою вручил,

Н раскаивался горько я в своей вине.

Горевал я об отцовском доме и родне...

Не было от покаянья радостнее мне.

Полный горьких сожалений, я горел в огне.

Надо мною проплывало время, как во сне,

 Вдруг примчалась птица с неба, села на стене,

Где один я плакал в горе. Села, как гора,

Велика, страшна, громадна, — черного пера.

Хвост и крылья, как чинары — густы и тенисты.

Лапы, как стволы деревьев, толсты и когтисты.

Как колонна Бисутуна — клюв ее велик,

Как дракон в пещере — в клюве выгнулся язык.

И чесалась эта птица, перья отряхала,

Расправляла хвост и шумно крыльями махала,

И когда она подкрылье черное чесала, —

Раковину с перлом алым на землю бросала,

Пыли мускусной вздымала облако до звезд

Каждый раз, как расправляла крылья или хвост.

Вскоре   птица погрузилась надо мною в сон,

И в ее пуху дремучем был я схоронен.

Думал: «Коль за птичью ногу крепко ухвачусь,

С помощью ужасной птицы наземь я спущусь,

Пусть внизу беду любую для себя найду...

Силой же своей отсюда вовсе не сойду.

Злобный человек со мною подло поступил,

Предал мукам, клятву дружбы низко преступил.

Или он моим богатством завладеть желал —

И затем меня на гибель верную послал?..»

Так томился я, покамест не зардела высь.

 Смутно голоса земные снизу донеслись.

Сердце птицы застучало бурно надо мной.

Птица крыльями всплескала бурно надо мной.

Крылья шире корабельных поднятых ветрил.

Встал я, лапу страшной птицы крепко обхватил,

А она поджала лапы, крылья развела

И, как буря, сына праха к солнцу понесла.

И меня с утра до полдня птица та носила.

Солнце гневно жгло. От зноя я лишился силы.

Вдруг — увидел: небо стало надо мной вращаться;

То — огромными кругами начала спускаться

Птица на землю. Земная тень ее влекла:

И когда копья не выше высота была,

Возблагодарил я птицу: «Ну, спасибо, друг» —

И ее кривую лапу выпустил из рук.

Словно молния, упал я на цветущий луг, —

Весь в росе благоуханной он блестел вокруг. 

Добрый час, смежив зеницы, я в траве лежал.

Где я, что со мною дальше будет, я не знал.

В сердце у меня тревога улеглась не вдруг.

Наконец открыл я веки, поглядел вокруг.

Бирюзы небес лазурней почва там была.

Пыль земная на густую зелень не легла.

Сотня тысяч разновидных там цветов цвела.

Зелень листьев бодрствовала, а вода слала.

Тысячами ярких красок взоры луг пленял.

Ветер, полный благовоний, чувства опьянял.

Гиацинт петлей аркана брал гвоздику в плен.

Юной розы рот багряный прикусил ясмен.

И язык у аргавана отняла земля,

Амброю благоуханной там была земля.

Был там золотом песок, камни — бирюзой,

В ложе яшмовом поток — розовой водой.

У его кристально-светлых и холодных вод

Блеск и цвет, как подаянье, клянчил небосвод

Как во ртути, в струях рыбы ярче серебра,

Берега, как два огромных сказочных ковра.

Изумрудные предгорья в полукруг сошлись.

Лес в предгорьях — дуб индийский, кедр и кипарис.

Там утесы были чистым яхонтом, опалом.

Дерева горели цветом золотым и алым.

Сквозь кустарники алоэ, смешанных с сандалом,

Ветер веял по долине и окрестным скалам.

Верно— сонм небесных гурий создавал ее

И от засухи и бури укрывал ее.

Небосвод «сапфирной чашей» называл ее.

А Ирем «усладой нашей» называл ее.

Ничего нигде я краше в мире не видал.

Ликовал я и дивился, словно клад считая.

Вдоль и вширь прошел долину, все я оглядел.

И хвалу творцу над нею, радостный, пропел.

Чащей шел и, чуя голод, рвал плоды и ел.

Отдохнуть под кипарисом свежим захотел.

Лег, уснул, тревог не зная и докучных дел,

Небеса благословляя за такой удел.

Только полночь погрузила землю в синь и тьму

И, убрав багрец, на тучи нанесла сурьму,

Мне в лицо пахнул отрадно с горной вышины

Легковейный и прохладный ветерок весны.

Пронеслась гроза, апрельской свежестью полна,

Быстрым дождиком долину взбрызнула она.

Напоился дол широкий свежестью ночной

И наполнился красавиц молодых толпой,

Прелестью была любая гурии равна,

Шли они передо мною, как виденья сна.

Будто чудом породила ночи глубина

Мир красавиц светозарных, свежих, как весна,

Мир пьяней и чародейней рдяного вина.

Тела белизна у каждой хной оттенена,

Уст рубин алей тюльпана, — кровь не так красна

Выкуп, взятый с Хузиетана, тем устам цена.

Золотых запястий змеи на руках у них.

Перлы звучные на шее и в серьгах у них.

А в руках красавиц свечи яркие горят;

Хоть нагара не снимают, — свечи не коптят.

Стана гибкостью любая в плен брала мой взгляд,

Обещая и скрывая тысячи услад.

И ковер и трон, звездою блещущий вдали,

Эти гурии-кумиры на плечах несли..

На траву ковер постлали, водрузили трон.

Ждал я, что же будет дале, — словно видел сон.

Только время миновало малое с тех пор,

Нечто ярко засияло, ослепляя взор.

Будто бы луна спустилась наземь с высоты,

Легким шагом приминая травы и цветы.

То владычица красавиц — не луна была.

Эти пери лугом были, а она была

Кипарисом среди луга, и над их толпой,

Словно роза, возвышалась гордой головой.

Вот воссела, как невеста, госпожа на трон,

Спал весь мир, а только села — мир был пробужден.

Еле складки покрывала совлекла с лица —

Некий падишах, казалось, вышел из дворца, 

Белое румийцев войско впереди него,

Черное индийцев войско позади него.

А когда одно мгновенье, два ли, миновало,

Девушке, вблизи стоявшей, госпожа сказала:

«Я присутствие чужое ощущаю здесь.

Чую — существо земное между нами есть.

Встань скорее и долину нашу обойди

И, кого ни повстречаешь, — всех ко мне веди».

Та, рожденная от пери, мигом поднялась,

Словно пери над долиной темной понеслась.

Изумись, остановилась, лишь меня нашла,

За руку меня с улыбкой ласково взяла

И сказала: «Встань скорее, полетим, как дым!»

Ждал я этих слов, ни слова не прибавил к ним.

Как ворона за павлином, я за ней летел,

Перед троном на колени встать я захотел.

Стал я в самом нижнем круге средь подруг ее

Молвила она: «Ты место занял не свое.

Не к лицу тебе, я вижу, выглядеть рабом;

Место гостя — не в скорлупке, а в зерне самом.

Подымись на возвышенье, рядом сядь со мной

Ведь приятно и Плеядам плыть перед луной».

Я ответил: «О царица из страны зари,

Своему рабу подобных притч не говори!

Трон Балкис ему не место, это знает он.

Только Сулейман достоин занимать твой трон»,

Молвила: «Здесь ты хозяин. Подойди и сядь.

Станешь ты у нас отныне всем повелевать.

Буду властна над тобою только я одна.

Сокровенное открою только я одна.

Ты мой гость, а мой обычай — почитать гостей»

Понял я, что мне осталось покориться ей,

Чувствовал, что я лишаюсь воли... И на трон

За руку служанкой юной был я возведен.

И с прекрасной девой рядом на престоле том,

Речью ласковой утешен, сел я. А потом

Стол для пира повелела госпожа принесть.

Принесли нам стол служанки, — яств на нем не счесть.

Чаши были — цельный яхонт, стол же — бирюза.

Вызывал он вожделенье, радовал глаза.

А когда я сладкой пищей голод утолил

И напитком благовонным сердца жар залил, -—

Появились музыканты, кравчие ушли.

11 неведомое бедным жителям земли

Счастье, думал я, доступно, близко стало мне...

Нежно песня дев хвалою зазвучала мне.

Струны руда зазвенели, бубен забряцал.

Вихрь веселой многоцветной пляски засверкал.

Не касаясь луга, несся легкий круг подруг.

Будто ввысь их поднимали крылья быстрых рук.

А потом — поодаль сели девы пировать.

Кравчие не успевали чаши наполнять.

От вина и сильной страсти обезумел я.

Мне казалось — закипала в жилах кровь моя.

К госпоже сахарноустой руки я простер,

И у ней живым согласьем засветился взор.

Подкосила ноги эта дивная краса.

Я упал к ногам желанной, как ее коса.

Начал я у девы милой ноги целовать,

Возразит — я с большей силой стану целовать.

Уж надежды птица пела мне из тьмы ветвей,

Если б двести душ имел я, — все бы отдал ей.

«О скажи,  услада сердца, — я молил ее, —

Кто ты, сладостная? Имя назови свое!»

«Я тюрчанка с нежным телом, — молвила она, —

Нежною Тюркназ за это в мире названа».

Молвил я: «Как дивно сходны наши имена!..

Звуком имени со мною ты породнена.

Ты — Тюркназ, что значит — Нежность. Я —

 Набег — Тюрктаз.

Я молю тебя: немедля нападем сейчас

На несметных дивов горя — их огнем сожжем,

Утолим сердец томленье колдовским вином!

Все забудем... Обратимся к радости любви...

И душою погрузимся в радости любви!»

Я прочел в ее улыбке и в игре очей:

«Видишь — счастие судьбою занялось твоей!..

Видишь, час благоприятен... Нет вокруг людей...

Снисходительна подруга— так целуй смелей!»

Предо мною дверь лобзаний дева отперла —

Тысячу мне поцелуев огненных дала.

Вспыхнул я от поцелуев, словно от вина.

Шум моей кипящей крови слышала луна.

«Нынче — только поцелуи, — молвила она, —

Взявши в руку эту чашу, пей не вдруг до дна.

И пока еще ты можешь сдерживать желанье —

Кудри гладь, кусай мне губы, похищай лобзанье.

Но когда твой ум затмится страстью до того,

Что узды уже не будет слушать естество, —

Из толпы прислужниц, — в коей каждая девица,

Словно над любовной ночью вставшая денница, —

Ты какую бы ни выбрал, я освобожу,

И служить твоим желаньям я ей прикажу,

Чтоб она в укромном месте другу моему

Предалась, была невестой и слугой ему,

Чтобы притушила ярость твоего огня,

Но — чтобы в ручье осталась влага для меня.

Каждый вечер, только с неба сгонит мрак зарю,

Я тебе один из этих перлов подарю».

Молвив так, толпу прислужниц взором обвела.

Ту, которую для ласки годною сочла,

Мановеньем чуть заметным к трону позвала

И ее, с улыбкой нежной, мне передала.

И луна, подаренная мне, меня взяла

За руку и в сумрачную чащу увела.

Был пленен я родинкою, стал рабом кудрей.

Под навесом листьев шел я, как во сне, за ней.

И меня в шатер укромный привела она.

Я поладил с ней, как с нижней верхняя струна.

Там постель была роскошно раньше постлана,

Легким шелком и коврами ярко убрана.

И затылками подушки ложа смяли мы.

Целовались и друг друга обнимали мы.

Отыскал я роз охапку между ивняков.

Потонул в охапке белых, алых лепестков.

Перл бесценный, сокровенный в раковине был,

Снял с жемчужницы печать я, створки отворил.

Я ласкал свою подругу до дневной поры,

В ложе, амброю дышавшем, полном камфары.

Встал я из ее объятий при сиянье дня.

Приготовила проворно дева для меня

Водоем златой, сиявший яхонтовым дном.

И водой благоуханной я омылся в нем.

Знойный полдень был, когда я вышел из шатра.

Гурии, что пировали на лугу вчера,

Все исчезли. Я остался там у родника

Одинокий — наподобье желтого цветка,

Утомленный и с похмельем тяжким в голове,

Влажным лбом своим склонился я к сухой траве.

От полудня до заката продремал я там.

Счастье бодрствует, покамест спит счастливец сам.

Только мускусный мешочек ночь-газель раскрыла

И на небо мускус черный с амброй положила,

Из носилок сна я поднял голову тогда.

Встал я, как побег кленовый, где журчит вода.

Как минувшей ночью, туча с ветром пронеслась,

И жемчужным над долиной ливнем пролилась.

Ветер подметал долину, ливень поливал.

Ветер сеял розы, ливень лилии сажал.

А когда в долине встала амбровая мгла,

Розовая — в сто потоков — влага потекла.

Это вновь минувшей ночи гурии пришли,

Трон с покровом драгоценным снова принесли

На лугу опять поставлен трон был золотой,

Занавешенный шелками, дорогой парчой. 

Вновь пошел у них веселый, беззаботный пир.

Смехом, пеньем и волненьем был разбужен мир

Встали девушки в сиянье факелов ночных.

 Села грабящая сердце госпожа средь них.

Девушкам она велела, чтоб меня нашли,

Чтобы снова к ней с почетом гостя привели.

Я на зов пришел охотно. И на трон меня

По обычаю былого усадили дня.

Бирюзовый стол для пира принесли они,

Яства подали и вина и зажгли огни.

Был утишен голод, жажда мной утолена,

Сладко, стройно сговорилась со струной струна.

Голову вино вскружило, жилы обожгло.

И опять вино с любовью дружбу завело.

И моя Тюркназ явила милость мне опять,

Своего раба решила снова обласкать.

И дала она подругам знак движеньем глаз,

Чтоб они ушли, оставив с глазу на глаз нас.

Тут огонь любви из сердца бросился мне в мозг.

Сразу мозг мой растопился, словно мягкий воск.

В нетерпенье я рукою стан ее обвил,

Деву взял на грудь к себе я и себя забыл.

Но владычица сказала мне, как и вчера:

«Эта ночь — не мне с тобою. Нынче — не пора.

Если можешь быть доволен леденцами ты, —

В эту ночь со мной сливайся лишь устами ты.

Знай: кто требует немного — много тот возьмет.

А страстей своих невольник — в нищету впадет».

Я воскликнул: «Пусть же средство госпожа найдет,

Ибо скрыт я с головою глубиною вод.

Как смола, черны и цепки змеи кос твоих,

Я же стал умалишенным, я достоин их.

Посади меня ты на цепь, чтоб не бушевал,

Чтоб невольник исступленный путы не порвал.

Видишь: ночь проходит, брезжит за горой заря,

Я конца речам не вижу, ночь проговори!

Иль убей меня... Не жаль мне жизни для тебя,

Вот мой меч, под ним склоняю голову, любя.

Нет, я знаю: от рожденья ты мне не чужда,

Если ты ручей гремучий, я — в ручье вода.

Жажду я; не дашь мне влаги — я тогда умру.

Станет жизнь моя летучим прахом на ветру.

Помоги... я погибаю... О, спаси меня!

Воду я искал, а воды унесли меня.

Мукой долгих ожиданий не томи меня,

Хоть глотком блаженной влаги напои меня!

Пусть игла скорей вонзится в шелковые ткани,

Иль золы горячей брошу я в глаза желаний...

Не упал еще осел мой, цел бурдюк на нем.

Птица в ночь на ветку села, но умчится днем».

«Нынче будь покорен! — дева отвечала мне. —

Пусть Шабдизова подкова полежит в огне.

Если к цели вожделенной нынче не придешь,

Яркий свет свечи бессмертья завтра обретешь,

Так не продавай за каплю весь источник вод.

Все, что нынче яд, то завтра превратится в мед

Нынче ты свои желанья на замок замкни,

И за это счастлив будешь в будущие дни.

Ты целуй меня сегодня, локоны мне гладь,

В нарды же с моей рабою будешь ты играть.

Сад есть у тебя — зачем же сада избегать?

Птица есть — зачем же птичье молоко искать?

И хоть я тебя покину скоро, — знай — я тоже

И сама тебе достанусь, но достанусь позже.

Если в сеть поймаешь рыбу в глубине пруда,

То луну поймать рукою можно не всегда».

Как увидел я, что медлит в той игре она,

Осторожен стал, сговорчив; чашами вина

Стал перемежать лобзанья, и, смирясь в беде,

Пост блюсти решил я, жарясь на сковороде.

Но от огненных лобзаний и огня вина

Стала вновь душа Меджнуна пламенем полна. 

И опять моя тюрчанка, в сердце у меня

Увидавши исступленье ярого огня,

Из своих прислужниц юных мне одну дала,

Чтоб опять ее служанка жар мой уняла.

Я в шатер пошел с другою девой, как вчера,

И опять гасил желанья сердца до утра.

На коврах водил до света с пери хоровод,

А когда одежды неба выстирал восход

И разбила ночь-красильщик с краскою кувшин,

Очутился я сидящим на лугу — один;

И в груди моей желанье было лишь одно:

Чтобы ночь пришла скорее, чтобы пить вино

Мне с кумирами Китая, пери обнимать,

И ласкающую сердце — к сердцу прижимать.

Ночь вернулась с полной чашею услад.

Снова трон мой был превыше блещущих плеяд...

Так за ночью ночь летели, полные весельем,

Пеньем, хмелем поцелуев, сладостным похмельем.

С вечера — огни и песни, радости вина,

А к рассвету — гостю в жены гурия дана.

Днем мне свежий сад — жилище, а ночной порой —

Рай, где мускусная почва, дом же — золотой.

В нем, как царь страны блаженства, я владел луной.

Все, чего хотел, являлось мигом предо мной.

Ну а я — неблагодарный — хмурился, вздыхал

И, блаженством обладая, большего искал.

Время шло... И вот тридцатый вечер настает,

Кроя мускусною тенью синий небосвод.

Амброю — кудрявый облак — вея в вышину,

За косы к себе с любовью притянул луну.

И гроза с благоуханным ветром пронеслась.

Освежающим в долину ливнем пролилась.

Шум раздался, звон запястий, слышный до небес.

Факелами озарился дол и влажный лес.

Вновь поставили рабыни трон на свежий луг,

И певицы и плясуньи трон обстали вкруг.

Солнцеликая явилась между них луна,

Мускусом кудрей прикрыла грудь свою она.

И свирели зазвенели, зазвучал напев.

Рдяное вино разлили руки кравчих-дев.

И царица гурий свите молвила своей:

«Разыщите, приведите друга поскорей...»

У ручья меня служанки на лугу нашли

И меня к своей царице снова привели.

Поклонился ей и сел я справа от нее,

Ожило во мне желанье прежнее мое.

С опьяненьем вспыхнул в сердце и любовный пыл

Я рукою черный локон, как канат, схватил.

Дивы похоти с каната снова сорвались,

Бесноватого канатом связывать взялись,

В паутине кос тяжелых мухой я застрял,

В эту ночь канатоходцем я невольно стал.

Бесновался, как осел я, видящий ячмень,

Или словно одержимый в новолунья день.

И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,

Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.

Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было.

Руку на руку тогда мне дева положила.

Руку эта зависть гурий мне поцеловала,

Чтоб убрал от клада руку я. И так сказала:

«Не тянись к запретной двери, ибо коротка,

Чтоб ее достигнуть, даже длинная рука.

Вход в рудник закрыт печатью, и печать крепка,

И нельзя сорвать печати с двери рудника.

Пальмою ты обладаешь — так терпи, крепись,

Фиников незрелых с пальмы рвать не торопись.

Пей вино и знай: жаркое скоро вслед придет.

На зарю гляди, за нею солнца свет придет».

Я ответил ей: «О солнце сада моего,

Свет очей моих, услада взгляда моего!

Словно роза вертограда — щек твоих заря,

Я умру с тобою рядом, пламенем горя. 

Жаждущему показала чистый ты ручей,

А потом ему сказала: «Рот замкни, не пей».

Жизнь моя тобою снова брошена в огнь.

Вновь заветная подкова брошена в огонь.

Как луны набег свирепый отразить могу?

Как пылинкой малой солнце я закрыть могу?

Отведу ли руку — если ты в моих руках?

И пойду ль на муку — если ты в моих руках?

У меня душа, ты видишь, подошла к губам,

Жарче поцелуй!.. Не надо слов холодных нам.

Как мне быть, коль вьюк с верблюда моего упал?

Помоги, избавь от муки, ибо час настал.

Скоро волк свирепых высей — хищный небосвод —

И по-волчьи и по-лисьи нападать начнет.

Словно лев голодный, прянет прямо на меня.

И повергнет ниц, как пардус пламенный, меня.

Если дверь не отопрешь мне нынче, знай, к утру

От томления и муки жгучей я умру.

Как цари и падишахи к гостю снизошли б,

Снизойди к моим моленьям, ибо я погиб!..

Изнемог я... И терпенья у меня не стало!»

«Руку удержи... Все будет... — госпожа сказала,—

Увенчать твое желанье — в том моя судьба.

 Ибо ты — мой повелитель, я — твоя раба.

Бедный дар такому гостю будет ли хорош?

Все же — то, что ищешь ныне, позже обретешь.

У меня бери сегодня все, что сердцу любо:

Щеки, грудь я губы, — кроме одного, что грубо.

Кроме перла одного лишь — всей моей владей

Кладовой. И помни: ждет нас тысяча ночей,

Полных счастья. Но коль сердце пышет от вина,

Дам тебе служанку, словно полная луна,

Но чтоб нынче ты подол мой выпустил из рук».

Я, не разумея смысла, слышал только звук

Сладкой речи. Сам себе я говорил: «Не тронь!»

Но железо было остро я горяч огонь.

Молвил я: «Ты, струны тронув, их лишила лада,

Тысячи погибли с горя, не нашедши клада.

Но когда ногой наткнулся я на самый клад,

Удержу ли руку, видя даже сто преград?

Как свечу на этом троне, ты зажги меня,

Или четырьмя гвоздями пригвозди меня.

Или на ковре услады предо мной пляши,

Иль на кожаной подстилке головы лиши.

Ты моя душа и сердце, зренье и сознанье,

Без тебя мрачнее смерти мне существованье.

Коль желаемого мною нынче я добьюсь,

Даром получу, — хоть жизнью даже расплачусь.

Ты зажги меня сегодня ночью, как свечу.

В горе я. И, лишь сгорая, горе излечу.

Слышишь? Кровь во мне бушует... Так поторопись

С казнью, чтоб палач скорее оборвал мне жизнь!»

Тут — как мне кипенье крови и безумья пыл

Повелели — на цветок я натиск совершил.

Страсть мою, что пламенела, не утолена,

Страсть мою меня молила удержать она.

И она клялась мне: «Это будет все твое.

Завтра ночью ты желанье утолишь свое.

Потерпи одни лишь сутки. Завтра, — говорю, —

Дверь к сокровищу сама я завтра отворю.

Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет.

Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!»

Так она мне говорила. Я же, как слепой

Иль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой,

И во мне от просьб желанной девы возросло

Во сто раз желаний пламя. До того дошло,

Что рванул я и ослабил пояс у нее.

А царица, нетерпенье увидав мое,

Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.

Отомкну сейчас сама я двери кладовой.

Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой...»

И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной!»

Я на сладкую уловку эту пойман был,

Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл.

И — доверчиво — ей сроку дал я миг, другой.

И когда услышал слово тихое: «Открой...» —

Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд,

Увидал: пустырь, корзину и над ней канат.

Ни подруги близ, ни друга не увидел я.

Вздох горячий да холодный ветер — мне друзья.

Как отставшая от солнца тень в закатный час, —

Тень-Тюркназ отстал от солнца своего — Тюркназ..

А перед моей корзиной друг мясник предстал.

Заключил меня в объятья, извиняться стал.

«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал, — Т

Я бы не поверил, если б сам не испытал.

Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнать

Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?»

И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,

В знак тоски и утесненья черное надел.

Я сказал: «О угнетенный горем, как и я,

Бедный друг мой! Мне по нраву стала мысль твоя, -

Пребывающим в печали черной и в молчанье —

Черное лишь подобает это одеянье».

Шелк на голову набросив черный, словно ночь,

Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.

С черным сердцем появился я в родном дому.

Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому1

И скорблю, что из-за грубой похоти навек

Потерял я все, чем смутно грезит человек!»

И когда мой шах мне повесть эту рассказал, —

Я — его раба — избрала то, что он избрал.

В мрак ушла я с Искендером за живой водой!..

Ярче месяц — осененный неба чернотой.

И над царским троном черный должен быть покров.

Черный цвет прекрасен. Это лучший из цветов.

Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.

Кудри черные и брови юности даны.

Чернотой прекрасны очи и осветлены.

Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.

Коль шелка небесной ночи не были б черны, —

Их бы разве постилали в колыбель луны?

Каждый из семи престолов свой имеет цвет,

Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».

Так индийская царевна в предрассветный час

Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.

Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,

Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый

В час, когда нагорий ворот и пола степей

Позлатились ярким блеском солнечных лучей,

В воскресенье, словно солнце поутру, Бахрам

В золотое одеянье облачился сам.

И подобен солнцу утра красотой лица,

Он вошел под свод высокий желтого дворца.

Сердце в радости беспечной там он утопил,

Внемля пенью, из фиала золотого пил.

А когда померк лучистый тот воскресный день

И в покое брачном шаха воцарилась тень,

Шах светильнику Китая нежному сказал,

Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лад.

Попросил кумир Турана повесть рассказать

Сказочную, — дню, светилу и дворцу под стать.

Просьбу высказав, он просьбы исполненъя ждал.

Извинений и уверток шах не принимал.

И сказала дочь хакана Чина — Ягманаз:

«О мой шах, тебе подвластны Рум, Туран, Тараз.

Ты владык земли встречаешь пред дворцом твоим,

И цари хвалу возносят пред лицом твоим.

Кто тебе не подчинится дерзостной душой,

Под ноги слону да будет брошей головой». 

И рассказ царевны Чина зазвучал пред ним;

Он струился, как кадильниц благовонный дым.

«В некой городе иракском, я слыхала, встарь

Жил и правил добрый сердцем, справедливый царь.

Словно солнце, благодатен был и ясен он,

Как весна порой новруза, был прекрасен он.

Всякой доблестью в избытке был он наделен,

Светлым разумом и знаньем был он одарен.

Хоть, казалось, от рожденья он счастливым был,

В одиночестве печальном жизнь он проводил.

В гороскопе, что составил для него мобед,

Он прочел: «Тебе от женщин угрожает вред».

Потому и не женился он, чтоб не попасть

В бедствие, чтоб не постигла жизнь его напасть.

Так вот, женщин избегая, этот властелин

Во дворце и дни и ночи проводил один.

Но владыке жизнь такая стала докучать,

По неведомой подруге начал он скучать.

Несколько красавиц юных он решил купить.

Только не могли рабыни шаху угодить.

Он одну, другую, третью удалить велел,

Ибо все переходили данный им предел.

Каждая хотела зваться — «госпожа», «хатун»,

Жаждала богатств, какими лишь владел Карун.

Б гоме у цяря горбунья старая жила,

Жадной, хитрой, словно ведьма, бабка та была.

Стоило царю рабыню новую купить,

Как старуха той рабыне начинала льстить.

Начинала «госпожою Рума» называть,

Принималась о подачке низко умолять.

И была любая лестью гой обольщена,

И владыке неприятна делалась она.

А ведь в мире этом речи льстивые друзей

Многим голову кружили лживостью своей.

Лживый друг такой — в осаде, не в прямом бою,

Как баллиста, дом разрушит и семью твою.

Шах иракский, хоть и много разных он купил

Женщин, но средь них достойной все не находил.

На которую свой перстень он ни надевал,

Видя: снова недостойна, — снова продавал.

С огорченьем удаляя с глаз своих рабынь,

Шах прославился продажей молодых рабынь.

Хоть кругом не уставали шаха осуждать,

Не могли его загадки люди разгадать.

Но в покупке и продаже царь, от мук своих

Утомившись, утоленья страсти не достиг.

Он, по воле звезд, супругу в дом ввести не мог,

И рабыню, как подругу, в дом ввести не мог.

Провинившихся хоть в малом прочь он отсылал,

Добродетельной рабыни, скромной он искал.

В этом городе в ту пору торг богатый был,

И один работорговец шаху сообщил:

«От кумирен древних Чина прибыл к нам купец

С тысячей прекрасных гурий, с тысячей сердец.

Перешел он через горы и пески пустынь,

Вывез тысячу тюрчанок — девственных рабынь.

Каждая из них улыбкой день затмит, смеясь,

Каждая любовь дарует, зажигает страсть.

Есть одна средь них... И, если землю обойти,

Ей, пожалуй, в целом мире равных не найти.

С жемчугом в ушах; как жемчуг, не просверлена.

Продавец сказал: «Дороже мне души она!»

Губы, как коралл. Но вкраплен жемчуг в тот коралл

На ответ горька, но сладок смех ее бывал.

Необычная дана ей небом красота.

Белый сахар рассыпают нежные уста.

Хоть ее уста и сахар сладостью дарят,

Видящие этот сахар люди лишь скорбят.

Я рабынями торгую, к делу приучен,

Но такою красотою сам я поражен.

С веткой миндаля цветущей схожая — она

Верная тебе рабыня будет и жена!»

«Покажи мне всех, пожалуй, — шах повеселел. —

Чтобы я сегодня утром сам их посмотрел!»

Тот пошел, рабынь привел он. Шах при этом был,

Осмотрел рабынь, с торговцем долго говорил.

И, хоть каждая прекрасна, как луна, была,

Но из тысячи — прекрасней всех одна была.

Хороша. Земных красавиц солнце и венец, —

Лучше, чем ее бывалый описал купец.

Шах сказал торговцу: «Ладно! Я сойдусь с тобой!

Но скажи мне — у рабыни этой нрав какой?

Знай, купец, когда по нраву будет мне она,

И тебе двойная будет выдана цена...»

Отвечал купец китайский шаху: «Видишь сам —

Хороша она, разумна, речь ее — бальзам.

Но у ней — дурная, нет ли — есть черта одна:

Домогательств не выносит никаких она.

Видишь ты: тюрчанка эта дивно хороша,

Истинно она, скажу я, во плоти душа.

Но откроюсь я: доныне, кто б ни брал ее,

Вскоре — неприкосновенной — возвращал ее.

Кто б ее ни домогался, шах мой, до сих пор,

Непреклонная, давала всем она отпор.

Коль ее к любви хотели силою склонить,

На себя она грозила руки наложить.

Нрав несносный у рабыни, прямо я скажу,

Да и сам, о шах, придирчив ты, как я гляжу.

Если так ты непокладист нравом, то навряд

С ней дела пойдут, о шах мой, у тебя на лад.

Если ты ее и купишь и к себе возьмешь,

То, поверь, ко мне обратно завтра отошлешь.

Прямо говорю — ты эту лучше не бери,

Из моих рабынь другую лучше присмотра,

Если выберешь согласно нраву своему,

То с тебя я за покупку денег не возьму».

Шах всю тысячу красавиц вновь пересмотрел,

Ни одной из них по сердцу выбрать не сумел.

Вновь он к первой возвратился. В сердце шаха к ней

С каждым взглядом страсть живая делалась сильней.

Полюбил ее, решил он в дом рабыню взять,

 Хоть не знал еще, как в нарды будет с ней играть.

Раз увидев, не хотел он расставаться с ней.

Ласково решил он мягко обращаться с ней.

Он свою предосторожность в сердце усыпил,

В нем любовь возобладала, деву он купил.

И велел он казначею заплатить скорей

Серебром за ту, чьи ноги серебра белей.

Чтоб убить змею желанья, взял рабыню он,

Но ему разлуки с нею угрожал дракон.

Периликая, в гареме шахском поселясь

Как цветок на новой почве в доме прижилась.

Как бутон, она раскрылась — в ярких лепестках,

Но ни в чем ее влюбленный не неволил шах.

И в домашние заботы вся погружена,

Исполнительной хозяйкой сделалась она.

Все она в своих покоях двери заперла,

Только дверь одна — для шаха — отперта была.

Хоть вознес ее высоко шах, как кипарис,

Но она, как тень, клонилась головою вниз,

И явилась та горбунья и взялась ей льстить,

Чтоб согнуть тростник высокий и ее сгубить.

Что ж рабыня? Волю гневу тут дала она;

Разбранив в сердцах, старуху прогнала она.

«Я невольница простая, не царица я,

Быть не госпожой, служанкой доля здесь моя!»

Падишах, когда все это дело разобрал,

Понял все он и старуху из дому прогнал.

А к невольнице такая страсть горела в нем,

Что своей рабыни вскоре сам он стал рабом.

И, прекрасную тюрчанку сильно полюбя,

Он любви не домогался, сдерживал себя.

Хоть в ту пору, несомненно, и сама она

Уж была, должно быть, втайне в шаха влюблена.

С нею был в опочивальне как-то ночью шах,

Завернувшись в шелк китайский, кутаясь в мехах.

Окружил ее — как крепость, скажешь, ров с водой,

Страстью изнывал влюбленный рядом молодой.

И не менее, чем в шахе, страсть пылала в ней.

И, открыв уста, с любовью так сказал он ей:

«О трепещущая пальма в шелесте ветвей,

О живое око сердца и душа очей!

Кипарис перед тобою крив, — так ты стройна!

Как отверстие кувшина пред тобой луна!

Знаешь ты сама — тобою я одной дышу...

На вопрос мой дать правдивый я ответ прошу.

Если от тебя услышу только правду я,

То, как стан твой, распрямится и судьба моя».

Чтоб ее расположенье разбудить верней,

Розы свежие и сахар стал он сыпать ей.

И такую рассказал он притчу: «Как-то раз

О Балкис и Сулеймане слышал я рассказ.

Радостью их и печалью сын прелестный был,

Только не владел руками он и не ходил.

Молвила Балкис однажды: «О любимый мой,

Посмотри — здоровы телом оба мы с тобой.

Почему же сын наш болен? Силы рук и ног

Он лишен! За что так горько покарал нас бог?

Надо средство исцеленья для него открыть.

Ты премудр, и ты сумеешь сына исцелить.

И  когда придет от бога Джабраил к тебе,

Расскажи ему о нашей бедственной судьбе.

А когда от нас на небо вновь он улетит,

Пусть в скрижаль запоминанья там он поглядит:

Есть ли средство исцеленья сына твоего?

Пусть он скажет: что за средство? Где достать его?

Может быть, наш сын любимый будет исцелен,

Может — жар моей печали будет утолен!»

Сулейман с ней согласился и поклялся ей

Все исполнить. Джабраила ждал он много дней.

И когда к нему спустился с неба Джабраил,

Он его об исцеленье сына попросил.

Скрылся ангел и вернулся вскоре в дом его,

От кого же? Да от бога прямо самого.

Джабраил сказал: «Два средства исцеленья есть—

Редкие, но под рукою оба средства здесь, —

Это — чтобы, сидя рядом со своей женой,

Был ты с ней во всем правдивым, а она с тобой.

Коль правдивыми друг с другом сможете вы быть,

Вы сумеете мгновенно сына исцелить».

Встал тут Сулейман поспешно и Балкис позвал,

Что от ангела он слышал, ей пересказал.

Радовалась несказанно тем словам Балкис

И что средства исцеленья сыну их нашлись.

Молвила: «Душа открыта пред тобой моя!

Что ни спросишь ты, отвечу только правду я!»

Сулейман — вселенной светоч — у нее спросил:

«Образ твой желанья будит, всем очам он мил.

Но скажи мне, ты желала только ли меня

Всей душой и сердцем, полным страстного огня?»

И ответила царица: «Верь душе моей:

В мире ты источник света! Кто тебя светлей?

Но хоть молод и прекрасен ты и мной любим,

Хоть никто с тобой в подлунном мире несравним,

Хоть красив ты, добр и нежен, повелитель наш,

Хоть велик и лучезарен, ,словно: райский страж,

Хоть над явным всем и тайным назван ты главой,

 И хоть властен над вселенной дивный перстень твой

Хоть прекрасен ты, как солнце яркое в лучах,

Хоть счастливый ты владыка и вселенной шах,

Но коль юношу-красавца вижу — то, не лгу:

Побороть своих желаний все ж я не могу!»

И едва лишь прозвучало слово тайны сей,

Сын ее безрукий с ложа руки поднял к ней:

«Мать! Руками я владею! — громко крикнул он. —

Исцелен я и от чуждой помощи спасен!»

Потрясенная смотрела пери на него,

Исцелившегося видя сына своего.

И сказала: «О владыка духов и людей,

Ты всех доблестней, всех выше в мудрости своей!

Ты открой мне тайну, сына нашего любя!

Ноги исцелить — зависит ныне от тебя.

На единственный вопрос мой дай ты мне ответ:

Счета нет твоим богатствам, и числа им нет.

Горы золота собрал ты, перлов, серебра,

Молви: втайне ты чужого не хотел добра?»

И пророк творца вселенной так ответил ей:

«Да, богат я, всех богаче я земных царей.

И сокровища от Рыбы все и до Луны

Под моей лежат печатью в тайниках казны.

Здесь меня богатством щедро вечный одарил,

Но и все же, кто б с поклоном в дом мой ни входил,

На руки ему смотрю я: с чем, мол, он идет?

 И хороший ли подарок мне, царю, несет?»

Только Сулейман великий те слова сказал,

Сын пошевелил ногами, поднялся и встал.

Он сказал: «Отец! Взгляни-ка, вот я стал ходить!

Ты меня сумел, премудрый, словом исцелить!»

«Если сам посланник бога, — деве шах сказал, —

Сухоруких и безногих дивно исцелял,

То правдивыми, конечно, нам не стыдно быть

И стрелу в добычу прямо с тетивы спустить.

О единственная в мире, о моя луна,

Я люблю тебя, но что же так ты холодна?

Я страдаю и тоскую, мукой я горю,

На тебя в томленье сердца издали смотрю.

Ты прекрасна несравненной, дивной красотой!..

Почему же так сурова и жестка со мной?»

И красавица владыке своему вняла,

B ответа лучше правды чистой не нашла.

«Это все, — она сказала, — не моя вина!

А у нас в роду, к несчастью, есть черта одна:

Мать, и бабка, и прабабка у меня, о шах,

Все, едва лишь выйдя замуж, умерли в родах.

Знать, на нас  на всех проклятье — в браке умирать,

Потому — мужчине сердце я боюсь отдать.

Не хочу я, мой владыка, — я не утаю, —

Ради радостей мгновенных жизнь губить свою.

Жизнь дороже мне. И лучше мне безмужней жить,

Чем испить отраву страсти и себя сгубить.

Не любви, о шах, я жажду — жизни жажду я!

Вот тебе и явной стала тайна вся моя.

Крышку с тайны сняв, как хочешь, так и поступай,

У себя оставь, коль хочешь, а не то продай.

Вот, о царь, я все сказала, правду возлюбя,

Я не спрятала, не скрыла тайны от тебя.

Я надеюсь, шах вселенной, что и ты теперь

Предо мной своей загадки приоткроешь дверь:

Почему рабынь прекрасных падишах берет

В дом к себе— и их меняет чуть не сотню в год?

И недели не живет он ни с одной из них,

И души не отдает он ни одной из них?

Приголубит и приблизит к своему лучу,

А потом ее поспешно гасит, как свечу?

До небес сперва возносит, холит и дарит,

И с презрением отбросит, и не поглядит?»

Шах ответил: «Путь возвратный открывал я им,

Так как не был ни одною искренне любим.

Поначалу все бывали очень хороши;

А потом — куда девалась доброта души?..

В царском доме, как царицы, привыкали жить.

Мне они переставали преданно служить.

Ведать меру должен каждый, кто душой не слеп,

Не для всякого желудка годен чистый хлеб.

Нет, железный лишь желудок может совладать

И с несвойственною пищей, чтоб не пострадать.

Если к женщине мужчина страстью ослеплен,

Много ей недостающих свойств припишет он.

Но ведь женщина — былинка, ветер мчит ее, —

Как же сердцем положиться можно на нее?

Если золото увидит, то — в конце концов —

Голову она склоняет чашею весов.

Скажем: жемчугом незрелый полон был гранат,

А когда созрел он — зерна лалами горят.

Женщина, что виноградник, — нежно зелена,

Недозрев; когда ж созрела, то лицом черна.

Наполняет ночь сияньем яркий блеск луны,

И в достоинстве мужчины чистота жены.

Все рабыни, что бывали здесь перед тобой,

Были заняты всецело только лишь собой.

Мне из всех из них служила только ты одна,

Вижу — истинным усердьем ты ко мне полна.

Хоть любви твоей лишен я, все же я не лгу, —

Без тебя теперь спокойно жить я не могу».

Много шах своей рабыне слов таких сказал,

Но к желаемому ближе ни на пядь не стал.

От него она, как прежде, далека была.

Как и прежде, не попала в цель его стрела.

И под бременем печали этот властелин

Шел по каменистым скалам день за днем один.

Рядом был родник желанный, жаждой он горел

Нестерпимой. Проходило время, он терпел.

Та горбунья, что когда-то во дворце жила

И которую рабыня в гневе прогнала,

Услыхала, что несчастье дома терпит шах,

Что пред собственной рабыней он склонен во прах,

Что лишился, околдован, сил могучий муж,

И сказала: «Ну, старуха! Мудрость обнаружь!

Не пора ли на гордячку чары навести

И заставить эту пери в дивий пляс пойти?

Я то в паланкине солнца живо брешь пробью!

Не гордись, луна! Разрушу крепость я твою,

Чтобы мною не гнушались, чтоб ничья стрела

Угодить в мою кривую спину не могла!»

Весь свой ум пустила бабка в ход и наконец

Умудрилась и проникла к шаху во дворец.

Чтобы пал и посрамился гордый тот кумир,

К хитрости она прибегла древней, словно мир.

Шаху молвила: «Неужто с молодым конем

Ты не сладишь, чтоб ходил он под твоим седлом?

Ты послушайся старуху: два-три дня пред ней

Ты оседлывай бывалых под седлом коней.

Иль тебе не приходилось самому, видать,

Норовистого трехлетка в табуне хватать?»

И попался шах на хитрость и подумал:

«Что ж, Из такой колодки будет и кирпич хорош!..»

Вскоре новая явилась дева во дворце —

Огнеокая, с улыбкой милой на лице.

Хороша она, учтива и ловка была,

Нравом добрая, живая, всем она взяла.

В доме живо осмелела, осмотрясь, она,

И игрой азартной с шахом занялась она.

Сам хозяин ставить нарды стал проворно ей

И проигрывать все игры стал притворно ей.

С первой девою, как прежде, дни он проводил,

Со второй — в опочивальню на ночь уходил.

Целый день бывал с одною, ночь бывал с другой.

Нежен был с одной, желанья утолял с другой.

Оттого, что со второю уходил он спать,

Стала первая пожаром ревности пылать.

И хоть шаха ревновала все сильней она

И мрачилась, как за тучей ясная луна,

Но она ему, как прежде, преданной была,

Ни на волос от служенья шаху не ушла.

Думала: «Судьба, как видно, чудеса творит!

Не из печки ли старушки мне потоп грозит?»

И терпела и таила жар она в крови,

Но — ты знаешь — от терпенья пользы нет в любви.

Улучивши время, к шаху раз она пришла

И такую речь смущенно с шахом повела:

«Ты со мной однажды начал правду говорить,

Так со мной и дальше должен ты правдивым быть.

Если радостны и ясны дни весны с утра,

Так зачем же так ненастны, мглисты вечера?

Я хочу, мой шах, чтоб вечно дни твои цвели,

Чтоб тебе любовь и счастье вечера несли.

Поутру ты мне напиток сладкий дал...

Так что ж Ты мне этот едкий уксус вечером даешь?

Не вкусив, ты мной пресыщен и меня отверг.

В жертву льву меня ты отдал, в пасть дракона вверг.

Был так нежен ты, но что же стал ты так жесток?

Иль не видишь, что от муки дух мой изнемог?

Ты змею завел, — ты хочешь гибели моей?

Коль убить меня задумал, так мечом убей!

В дом к себе меня привел ты, сильно полюбя...

Кто такой игре жестокой научил тебя?

Так открой же мне всю правду! Я изнемогла! —

Коль не хочешь, чтобы здесь я тут же умерла!

Заклинаю, шах мой, жизнью и душой твоей —

Если правду скажешь — снимешь ты замок с дверей, -

Я и свой замок открою, небом я клянусь,

Что во всем тебе, о шах мой, нынче ж покорюсь!»

Шах, ее в своих оковах крепких увидав,

Эти речи, эти клятвы девы услыхав,

Ничего от милой сердцу укрывать не стал,

Все, что нужно и не нужно, он ей рассказал:

«Страсть к тебе — давно, как пламя, обняла меня,

Довела до исступленья и сожгла меня.

Я терпел, но все сильнее сердцем тосковал,

Я от муки нестерпимой полумертвым стал.

И горбатая старуха мне помочь пришла

И, как зелье колдовское, мне совет дала.

И велела мне похлебку бабка та сварить,

Той похлебкою сумел я душу исцелить.

Но была тебе, как видно, ревность тяжела.

Ты ее душой и сердцем, видно, не снесла.

А ведь воду нагревают только над огнем,

И железо размягчают только над огнем.

С горечью на это средство все ж решился я,

И прости — твоею болью исцелился я.

Охватил от малой искры жизнь мою пожар,

А старуха, как колдунья, раздувала жар.

Но теперь, когда со мною ты чиста, как свет,

Больше в старой той колдунье надобности нет.

Надо мной сегодня солнце подошло к Тельцу.

И, как видно, зимний холод не грозит дворцу».

Так он много слов прекрасных деве говорил

И вниманием тюрчанки очарован был.

Звезды счастья над главою шахскою сошлись,

Он с любовью тонкостанный обнял кипарис,

Соловей на цвет, росою окропленный, сел,

И расцвел бутон, певец же сладко опьянел.

Попугай взлетел из клетки, как крылатый дух,

И поднос сластей увидел без докучных мух.

Рыба вольная из сети в водоем ушла,

Сладость фиников созревших в молоко легла.

Сладостна была тюрчанка, прелести полна,

Отвечала страстью шаху своему она.

Шах завесу с изваянья золотого снял,

Под замком рудник, сокровищ полный, отыскал,

Драгоценностей нашел он много золотых,

Золотом своим богато он украсил их.

Золото нам наслажденья чистые дарит,

И халва с шафраном, словно золото, горит.

Не гляди на то, что желтый он такой — шафран!

Видишь смех, что вызывает золотой шафран?

Золото зари рассветной по душе творцу,

Поклонялись золотому некогда тельцу.

И в румийскнх и багдадских банях — только та

Глина ценится, что, словно золото, желта». 

Так кумир прекрасный Чина сказку завершил,

Шах Бахрам ее с любовью обнял и почил.

В некий Дея месяца день, что был короче Ночи

Тира месяца, самой краткой ночи,—

Хоть все дни недели он красотой затмил,

Это пуп недели был — красный вторник был,

День Бахрама — рдел он, блеском равен был огню,

Ну, а шах Бахрам был тезка и звезде и дню...

В этот день все красное шах Бахрам надел,

К башне с красным куполом утром полетел,

Там розовощекая славянская княжна —

Цветом сходна с пламенем, как вода — нежна —

Перед ним предстала, красоты полна,

Словно заблистала полная луна.

Только ночь высоко знамя подняла

И на своде солнца шелк разорвала,

Шах у девы-яблони, сладостной, как мед,

Попросил рассказа, что отраду льет

Слушателю в сердце. И вняла она

Просьбе, и рассказывать начала она:

«Ясный небосвод — порог перед дворцом твоим,

Солнце — только лунный рог над шатром твоим!

Кто стоять дерзнет пред лучом твоим?

Пусть ослепнет тот под лучом твоим!»

И, свершив молитву, яхонты раскрыла

И слова, как лалы, к лалам приобщила.

Начала: «В земле славянской был когда-то град,

Разукрашен, как невеста, сказочно богат.

Падишах, дворцы и башни воздвигавший в нем,

Был единой, росшей в неге, дочери отцом,

Околдовывавшей сердце, чародейноокой,

Розощекой, стройной, словно кипарис высокий.

Чье лицо, как светлый месяц, нет — еще милей.

Дан был солнцем и Бурджейсом светлый разум ей.

И от зависти великой мускус изнывал

И слабел, когда дыханье кос ее впивал.

Словно сон нарцисса, томна темь ее очей,

Аромат цветка несрина — раб ее кудрей.

А вздохнет — и кипарисом всколыхнется стан;

Лик прекрасный разгорится, как заря румян.

Не улыбкой   сладкой только и красой она, —

Нет, — она в любой науке столь была сильна,

Столь искушена, что в мире книги ни одной

Не осталось, не прочтенной девой молодой.

Тайным знаньям обучалась; птиц и тварей крик

Разумела, понимала, как родной язык.

Но жила, лицо скрывая кольцами кудрей,

Всем отказом отвечая сватавшимся к ней.

Та, которой в мире целом равной не сыскать,

Разве станет о безвестном женихе гадать? —

Но когда молва по свету вести разнесла,

Что с высот Ризвана к людям гурия сошла,

Что ее луна и солнце в небе породили,

А созвездья и планеты молоком вскормили, —

Каждый был великой страстью к ней воспламенен,

И мольбы любви помчались к ней со всех сторон.

Взять один пытался силой, золотом другой,

Ничего не выходило. Падишах седой,

Видя дочки непреклонность, выбился из сил, 

Но спастись от домогательств средств не находил.

А красавица, которой был на свете мил

Только мир уединенья, чьей душе претил

Пыл влюбленных, отыскала гору в тех краях —

Крутобокую, с вершиной, скрытой в облаках.

Замок на горе воздвигла, где клубится мгла...

Скажешь ты: на круче горной выросла скала.

И она отца просила — отпустить ее,

Тот, хоть не желал разлуки, детище свое

Отпустил: как соты меда, спрятал в замке том,

Чтоб назойливые осы не влетали в дом.

Этот замок над обрывом каменным стоял,

В небо бронзовые башни грозно он вздымал.

В высоте над облаками он витал, как сон,

Опоясан пропастями, крепко защищен.

И оттоль княжна разбою тропы заперла,

Глотки алчные заткнула, хищных изгнала.

Ведь она в любой науке сведущей была,

Чудеса умом крылатым совершать могла.

Тайну всех светил небесных, мудрая, прочла,

И на тайну тайн арканом мысль ее легла.

Знала, что сухим и влажным делать надлежит,

Отчего вода пылает, пламя холодит,

Знала, что даруют звезды, что судьба творит,

Отчего, как яркий светоч, разум наш горит.

Отчего он, словно солнце, светит нам в пути;

Знала все, что может людям пользу принести.

Но когда в том замке стихли все тревоги в ней,

Диво-дева отвратила душу от людей.

И поставила у входа в горное нутро

Много грозных талисманов, созданных хитро.

Из гранита и железа — замка сторожа

Высились, мечи в ладонях кованых держа.

Смельчака, который входа в замок тот искал,

Талисман — меча ударом — тут же рассекал.

Кто дерзнул проникнуть в замок, сразу погибал.

Лишь один привратник тайну талисманов знал.

Этот, в тайну посвящений верный страж ворот,

Знал, куда ступать, и шагу вел особый счет.

Если бы со счета сбился хоть однажды он,

Сталью грозною мгновенно был бы поражен.

А врата твердыни, к небу высившей отвес,

Для людей незримы были, как врата небес.

Если б самый мудрый зодчий их сто дней искал.

Все же их, как врат небесных, нам не указал.

И была хозяйка замка — пери красотой —

Рисовальщицей китайской царской мастерской.

Челке гурии подобной — был калам ее

Полем раковин, дающим перлам бытие.

И княжна однажды краски и калам взяла,

В рост на белый шелк свой образ светлый нанесла.

На шелку, как бы из света, тело соткала,

И в стихах прекрасных надпись, как узор, сплела:

«Если в мире кто желает мною обладать

И твердынею, которой силою не взять,

Пусть, как бабочка, бесстрашно он летит на свет,

Пусть он будет храбрым. Места здесь для труса нет,

Жаждущий добычи этой, знай — тебе нужна

Жизней тысяча и больше, а не жизнь одна.

Пусть вся жизнь на трудный будет путь устремлена,

И четыре ты условья соблюди сполна:

Имя доброе, во-первых, доброту имей.

Во-вторых, умом раскинув, победить сумей

Чары грозных талисманов, ставших на пути,

В третьих, — коль, разрушив чары, сможешь ты пройти,

То найди ворота. Мужем станет мне лишь тот,

Кто ко мне не через крышу, через дверь войдет.

И четвертое: направься в город. Буду там

Ждать тебя я и загадки трудные задам.

Только тот, кто все условья выполнит вполне,

Только тот отважный витязь мужем будет мне,

Тот, кто все мои условья превозможет, — он

Сокровенным камнем счастья будет одарен.

Но погибнет тот, кто, взявшись, дела ее свершит.

Пусть он был велик, — унижен будет и убит.

И, в таком порядке надпись заключив, она

Слуг покликала. И, свиток им вручив, она

Отдала приказ: «Идите к городским вратам,

Этот свиток пригвоздите к городским вратам.

Пусть любой — и кто б он ни был, — лик увидев мой,

Пожелает, чтобы стала я его женой.

Пусть прочтет мои условья и сюда придет,

Овладеет мной и замком или же умрет».

К городским воротам лунный образ прикреплен,

Кто его хоть раз увидел — навсегда влюблен.

И молва о нем все страны мира обошла,

Вновь князей и падишахов с места подняла.

Бросив трон, презрев величье, из любой страны

Скачут, притчей необычной воспламенены.

Этих нрав сгубил горячий, молодость — других.

Всякий жизнь бросал на ветер. И не стало их.

Всякий, встав на путь опасный, был уж обречен.

Радуя врагов, несчастный — шел на гибель он.

Как бы кто ни домогался, как бы ни хитрил, —

Ни единый талисманов тайну не открыл.

А иной, познавший мощь их, муж — умом глубок —

Разбивал два-три, но прочих превозмочь не мог.

Свой позор, свое бесславье видя, шел под меч.

Там голов прекрасных, юных много пало с плеч.

Избавленья иль пощады было ждать нельзя:

учителю поведал, ничего не скрыл.

И старик его заветным знаньем подарил.

И всезнающего витязь возблагодарил.

Был слепой — вернулся зрячим он в родной предел,

Стал готовиться на подвиг, праздно не сидел.

Все обдумал, все припас он нужное в пути,

Чтоб опасным подземельем без вреда пройти.

Он волшебных талисманов силу разгадал,

Против каждого — особо — средство он достал.

В путь он выступил, одежды красные надев —

Крови знак и гневных жалоб на небесный гнев.

Ты сказал бы: в море крови плащ он обагрил,

И глаза его горели, как в ночи берилл.

Обуздал свои желанья, в помыслах велик,

И о горе и позоре мира вопль воздвиг.

Объявил: «Не для себя я путь пробить хочу,

Я за кровь ста тысяч храбрых отомстить хочу!

Или головы живущих сразу излечу

От безумья, иль своею жизнью заплачу!»

Вот за городской чертою, под пятою гор,

Пред   железным замком девы он разбил шатер.

И едва о том в народе протекла молва,

Что явился юный мститель мужественней льва,

Всяк ему в великом деле помогать хотел,

Чтоб скорее он чудесным замком овладел.

Так заботами народа и умом своим

Он облекся, как надежным панцирем стальным.

И затем идти на подвиг разрешенья он

Испросил у падишаха, как велел закон.

Вот в ущелье талисманов удалец шагнул,

Брешь пробил и заклинанье первое шепнул.

Разом чары талисмана первого разбил,

Связи прочих талисманов он разъединил.

Друг за другом их арканом в пропасть повалил;

К башням замка несказанным путь себе открыл.

Он от чар очистил гору. И из всех мечей —

Только верх горы оставил, что меча острей.

И искать в стене ворота начал он, ремянной

Колотушкой ударяя в шкуру барабана.

Вслушался, как отдается звук вокруг стены.

И по отзвуку ворота были найдены.

Откликаясь барабану, пел подземный ход.

Он подвел подкоп и выше к створам тех ворот.

Лишь о том хозяйка замка мудрая узнала,

Тут же человека с вестью к витязю послала:

«О, подкопы подводящий, что тебя вело?

Знать, тебе достигнуть цели счастье помогло.

Если ты сумел осилить чары сторожей,

А потом нашел ворота крепости моей,

Ты теперь направься в город и еще два дня

Потерпи, — прошу об этом; подожди меня.

Я тебя в дому отцовском повстречать хочу, —

Я загадками твой разум испытать хочу,

У тебя четыре тайны стану я пытать;

Коль ответы на вопросы ты сумеешь дать, —

О, навек тогда ты другом будешь для меня.

И желанным и супругом будешь для меня».

И когда свою удачу витязь увидал,

Повернул коня и в город быстро поскакал.

Шелк сорвал с ворот высоких и рабу вручил,

Оживил в сердцах веселье, горе умертвил.

Головы со стен на землю опустить велел,

И оплакать, и с почетом схоронить велел.

И, благословляем всеми, воротясь домой,

Горожан велел к себе он звать на пир большой.

Люди толпами до ночи в дом его текли,

И дареными шелками стены расцвели.

И пред ним все горожане клятву принесли:

«Если шах тебе не выдаст Дочку, то внемли:

Шаха мы убьем и бросим шахский труп в пыли,

А тебя поставим шахом всей своей земли.

Ибо шах жестокосердный нас мечом казнил,

Ты ж от злого наважденья нас освободил».

А прекрасная невеста, как и весь народ,

Радовалась, что удачно сватовство идет...

Лишь растерла черный мускус меж ладоней ночь

Над ладьей луны, с подушек стала шаха дочь,

С сердцем радостным уселась в паланкин она.

И, дорогу озаряя, шла пред ней луна.

Во дворец подземным ходом дева прибыла,

Встретив деву, даже челядь замка расцвела.

И отец расцвел, как роза, детище обняв,

По единственной в разлуке дочке заскучав.

И рассказывала дева все, что было с ней,

Что судьба за это время совершила с ней.

Вспоминала тех, что в битве соиты ею были,

Яму рыли ей и сами в яму угодили.

О влюбленных, что отважно, словно львы, рвались

И вотще теряли силы и теряли жизнь.

Молвила, что бросить замок ей пришла пора,

Что пришел и стал пред нею витязь, как гора

Коль из четырех условий он исполнил три

И, разрушив талисманы, отыскал внутри

Скал — подземный ход и замка замкнутую дверь, —

Пусть четвертое условье выполнит теперь.

Шах спросил ее: «А в чем же трудности его?

И зачем условий столько? Хватит одного!»

Дочь сказала: «Коль рассудком он не обделен —

Пусть четыре мне загадки разгадает он.

Не скрываю — разгадать их очень тяжело.

Разгадает — увенчаю я его чело.

Но пускай, где знает, станет витязь на постой,

Коль его осел застрянет на дороге той.

Поутру, когда заблещет солнцем небосклон,

Пусть мне шах окажет милость и взойдет на трон;

Пусть придет и витязь, ставший женихом моим.

Лик закрывши покрывалом, сяду я пред ним.

И безмолвные вопросы буду задавать,

Он же мне без замедленья должен отвечать».

Шах сказал: «Все так и будет, — это решено

Все, что ты ни пожелаешь, будет свершено!»

Так старик отец беседу с дочкой завершил

И, уйдя в свои покои, мирно опочил.

Лишь эмалевое небо озарило мир, —

Утром, по обычаям кеев, шах устроил пир.

Много старых, именитых пригласил гостей,

Мудрых, в жизни искушенных, праведных людей.

Витязя того он принял на пиру своем

И его своим алмазным увенчал венцом.

Стол богатый был в чертоге для гостей накрыт,

Как столы у падишахов ставить надлежит.

Скажешь: все дары земные украшали стол.

Блюда, чаши золотые украшали стол.

И когда поели гости всласть ото всего,

И вкушавших утолилось пищей естество, —

Шах велел перед диваном, что был мудр и стар,

Златом тайн о камень знаний нанести удар.

Вот жених перед невестой сел лицом к лицу, —

Мол, в какой игре лукавый спор придет к концу?

Вот за витязем царевна стала наблюдать,

Им, как куклою таразской, начала играть.

Из ушей своих два перла вынула сперва

И такие казначею молвила слова:

«Гостю нашему два перла эти отнеси —

И ответа на вопрос мой у него проси».

И посланец не замедлил выполнить приказ.

Гость объем жемчужин смерил, взвесил их тотчас.

И из драгоценных перлов, что с собой носил,

Три других, подобных первым, сверху положил.

Дева-камень, вместо первых двух увидев пять,

Взявши гирьку, также стала вес их измерять,

Взвесив и узнав, что равен вес у пятерым,

Той же гирькой раздавила, в пыль растерла их.

Пыли сахарной щепотку бросила туда,

Все смешала и послала гостю вновь тогда.

Но ему была загадка трудная легка,

У прислужника спросил он чашу молока,

Сахар с жемчугом в ту чашу всыпал, размешал.

Принял все гонец и чашу к госпоже помчал.

Этот дар пред ней поставил. Выпила невеста

Молоко, а из осадка замесила тесто.

И на пять частей, по весу равных, разделила.

И сняла свой перстень с пальца и гонцу вручила.

То кольцо надел на палец витязь и в ответ

Отослал пославшей перстень — дивный самоцвет,

Яркий, чистый и блестящий, как полдневный свет,

Изнутри лучил он пламень, блеском был одет.

Этот камень положила дева на ладонь,

Ожерелье распустила. Яркий, как огонь,

Самоцвет в нем отыскала, первому во всем

Равный, блещущий во мраке солнечным лучом:

Третьего не подобрать к ним, их не подменить:

На одну их нанизала золотую нить.

И послала перлы морю иль — сказать верней —

Солнцу отдала Плеяды в щедрости своей,

И когда на них разумный взоры обратил, —

Самоцвет от самоцвета он не отличил.

Дать себе он голубую бусину велел,

С самоцветами на нитку бусину надел.

Воротил их той, что с пери спорит красотой.

Та же — бусину на нитке видя золотой —

Сладко рассмеялась, губок распечатав лалы, —

Бусину на ожерелье тут же навязала,

Самоцветы в уши вдела и отцу сказала:

«Встань, отец, и делай дело, — спор я проиграла!

Но я рада, ибо рада счастью своему!

Вижу: счастье дружелюбно мне, как моему

Ныне избранному другу. Вижу: по уму

И красе нет в целом мире равного ему.

Мудры мы, и с нами дружат мудрые умы;

Но его познанье выше, чем достигли мы».

Падишах был околдован медом слов ее

И сказал: «О ты! Ты — ангел, детище мое!

Каждый твой вопрос я видел и его ответ,

Но молчанья покрывалом был их смысл одет.

По порядку, друг за другом, я прошу открыть,

Что вопросы и ответы те могли таить».

Вскормленная в поклоненьях, в холе, в неге сладкой,

Складки занавеса тайны над своей загадкой

Приоткрыла, отвечала: «Я с ушей сняла

Перлы и вопрос свой первый ими задала.

Две жемчужины послала я ему сначала:

«Жизнь — два дня лишь! Понимаешь?» — я ему сказала.

К двум моим он три прибавил. Это говорит:

«Если даже пять — так тоже быстро пролетит».

Я растерла и смешала сахар с жемчугом,

И в ответ ему послала сахар с жемчугом.

Пыль жемчужная, что с пылью сахарной смесилась,

Означает жизнь, что сильной страстью омрачилась,

Оторвать их друг от друга, разлучить нельзя,

Ни заклятьем, ни наукой отделить нельзя.

В чашу молока тогда он всыпал эту смесь,

И на дно тяжелый жемчуг опустился весь,

И растаял легкий сахар в чаше молока.

И была ему загадка трудная легка.

А как молоко из чаши этой испила,

Я Себя пред ним дитятей малым назвала.

А когда ему я перстень свой отослала,

Тем на брак со мной согласье витязю дала.

Самоцвет мне дав бесценный, он хотел сказать,

Что ему во всей вселенной пары не сыскать.

Я вернула вместе с первым равный самоцвет,

«Видишь, мы с тобою пара», — мой гласил ответ.

К самоцветам этим третий подбирать он стал,

Третьего ж на белом свете он не отыскал,

Бирюзой меня решил он чистой одарить,

Чтобы счастье от дурного глаза защитить.

И украсилась я тою светлой бирюзой,

Пред его склонилась волей, словно пред судьбой.

На моей сокровищнице вещая печать, —

Бусина любви да будет грудь мне украшать!

А за то, что пять сумел он кладов отыскать,

Музыку царей могла бы я пять раз сыграть».

Шах, увидев, что объезжен конь и укрощен,

Что под плеткой сыромятной выровнялся он,

По обрядам брачных празднеств, тут же поутру

Приготовил все, рассыпал сахар на пиру.

Как звезду Зухру Сухейлю, отдал дочь свою.

Пир устроил несказанный, как пиры в раю.

Благовоньями в чертоге пол осыпан был.

Там он кипарис и розу рядом посадил.

Вот последний гость покинул падишахский дом,

Витязь наконец остался с милою вдвоем.

И когда искавший лалы россыпей достиг,

Умирал и воскресал он в свой предсмертный миг.

Целовал в ланиты, в губы он стократ ее,

Он покусывал то финик, то гранат ее.

Совладел алмаз прекрасный с перлом красоты.

Сокол сел на грудь фазану, павши с высоты.

Талисман свой он увидел на груди ее.

Он любовь, и мир, и счастье в ней нашел свое.

Жил он в радости с любимой, лучшей не просил.

Цвета щек ее — он платья красные носил.

Ибо тою красотою он рассеял мрак.

Предзнаменованьем  выбрал  красные одежды,

Ибо тою красотою он рассеял мрак.

Он всегда имел убранство красное, что мак.

«Шах в багряных бармах» — был он прозван потому,

Что в багряном цвете радость выпала ему.

Красный цвет красою блещет, коей в прочих нет,

Этим лал ценней алмаза — алый самоцвет.

Золото «червонной серой» называешь ты;

Нет у золота одежды лучше красоты.

Кровь, с душою связанная, оттого красна,

Что тонка, легка в полете, как душа, она.

Если красоты телесной в мире ищешь ты,

Помни: розы щек — основа всякой красоты.

Роза лучшая не будет ханшею садов,

Если нет у ней горящих кровью лепестков!»

А когда рассказ царевна кончила чудесный,

Словно россыпь роз, зарею вспыхнул мрак небесный.

И лицо Бахрама в этом блеске алых роз

Стало красным, с ароматным сходно соком роз.

Он к славянской красной розе руку протянул,

Обнял стан ее и в неге близ нее уснул.

В пятницу, когда светило, вставши из-за гор,

Белым светом озарило ивовый шатер,

Шах — в одежде белой, в блеске белого венца -.

Устремил шаги к воротам белого дворца.

В пятом знаке Зодиака белая Зухра

Пять поклонов пред Бахрамом отдала с утра.

И покамест не напали Зинджи на Хотан,

Шах счастливый не покинул радостей майдан.

А когда сурьмой небесной сумрак обострил

Взгляд луны прекрасноликой и глаза светил,

Стал Бахрам подругу ночи нежную просить —

Сладостный рубин речений перед ним открыть

Чтобы эхом, отраженным от дворцовых стен,

Пела повесть, забирая слух и сердце в плен.

И царевна, славословье трону вознеся

И о шахском долголетье небосвод прося,

Прочитав сперва молитву вечному творцу,

Чтобы дал сиянье счастья трону и венцу,

Молвила: «Коль шаху сказка надобна моя,

То — поведать все, что знаю, рада буду я».

«Мать моя была душевной доброты полна,

Сред старух была ягненком истинным она.

Чтобы мне не скучно было, помню, как-то днем

Мать моих веселых сверстниц пригласила в дом.

К трапезе она радушно всех их позвала,

Кушаньям — как говорится — не было числа.

Дичь, баранина и с тмином всяческая снедь, —

Перечислить угощений мне и не суметь.

Не припомню я названий лакомств дорогих,

Розовой халвы, миндальной — и сластей других

Все там было, чем осенний урожай богат —

Яблоки из Исфахана, рейский виноград.

Но о гроздьях и гранатах речь я отложу,

Лучше о гранатогрудых девах расскажу.

Сыты лакомой едою были все давно

И пригубливать устали сладкое вино.

Смех, веселье, разговоры тут пошли у нас.

За смешным рассказом новый следовал рассказ.

Та — про чет, а та про нечет, — все наперебой...

Каждой рассказать хотелось о себе самой.

Очередь до среброгрудой девушки дошла,

Хороша она, как сахар с молоком, была.

Лишь она заговорила — птичий хор в саду

Смолк и рыбки золотые замерли в пруду.

Упоительный открыла слов она родник,

А язык ее рассказа — был любви язык.

Нас она повеселила повестью такой:

«Жил-был юноша — любезен и хорош собой.

Юному Исе в науках был подобен он,

Как Юсуф, был светел сердцем и беззлобен он.

Люди знанья за ученость славили его,

Верующие примером ставили его.

Сад был у него — прекрасный, как Ирема сад,

Амброю благоухавший, радовавший взгляд.

В нем рождались, раскрывались райский плод и цвет,

Шла молва, что им подобных в целом мире нет.

Все сердца тянуло в этот лучший из садов,

Где росли и расцветали розы без шипов.

Если поискать, — конечно — шип один нашли б,

Но защитою от сглаза вырос этот шип.

Под тенистыми ветвями там ручьи текли.

Там нарциссы   над ручьями, лилии цвели.

Пеньем птичек оглашался лиственный шатер,

Звонкий щебет их сливался в сладкозвучный хор.

Кипарисы возвышались кровлями дворца,

В говор горлинок вплетались возгласы скворца.

У подножий кипарисов сладостная тень

В сад на отдых призывала, навевая лень.

Этот сад благоуханный с четырех сторон

Был высокою стеною крепко огражден!

Окружил свой сад хозяин глиняной стеной,

Чтобы в тень его проникнуть глаз не мог дурной.

Не один богач о саде сказочном вздыхал

И завистливые взгляды издали бросал.

Юноша-хозяин часто заходил в свой сад —

Отдохнуть от шума, зноя городского рад.

Подрезал он кипарисы и сажал жасмин,

Мускус смешивал и амбру сада властелин.

На лужайках сам фиалки сеял он весной,

Новые сажал нарциссы там он над водой.

Проводил в саду хозяин целый день порой

И лишь поздно возвращался вечером домой.

Вот однажды ранним утром в сад он свой пошел,

Изнутри калитку сада запертой нашел.

Но в саду своем он звуки чанга услыхал,

Хоть вчера к себе он в гости никого не звал.

Песни радости услышал он в саду своем,—

Веселились, и смеялись, и играли в нем.

Множество в саду звучало женских голосов,

Изнутри закрыты были двери на засов.

Горожанки молодые, видно, здесь сошлись;

Знать, они в его владенья с ночи забрались.

Долго он стоял у двери сада своего...

Ключ — на сторожа надеясь, он не взял его.

В двери, стража вызвать силясь, он стучал и звал.

Гости — слышно, веселились, а садовник спал.

Вкруг стены своей высокой юноша пошел,

Трещину в углу дувала ветхого нашел.

И, увидев, что не может он войти в свой дом,

В собственной своей ограде сделал он пролом.

Так проник он потихоньку в сад, и, осмотрясь,

Словно вор, в своих владеньях он пошел таясь,

Чтоб увидеть, что за гости у него гостят,

И проведать, что за повод был для входа в сад,

Чтоб разведать потихоньку, что за шум в саду,—

Не попал ли уж садовник-старичок в беду?

Среди этих — озарявших сад его — цветов,

Наполнявших свод зеленый звоном голосов,

Были две жасминогрудых, привлекавших взгляд,

Вдоль стены они ходили, охраняя сад,

Чтоб не перелез ограду дерзкий кто-нибудь

И не мог луноподобных гурий тех спугнуть.

Только он пошел в пределы сада своего,

Эти девушки за вора приняли его.

Палками его избили; на землю потом

Повалив, его связали крепким кушаком.

Но незнанью — в преступленье ими обвинен, —

Был избит, и исцарапан, и унижен он.

Девушки, связав беднягу, перестали бить, —

Но они его словами начали казнить:

«Был бы всяк твоим поступком дерзким возмущен!

Нет хозяина на месте! Жаль — в отлучке он!

Если дерзкий вор посмеет брешь в стене пробить —

То садовник властен вора палками избить!

Ты немного поцарапан. В цепи заковать

Надо бы тебя, негодный, и властям предать.

Ах ты, вор, сломавший стену! — не уйдешь теперь!

Если бы ты вором не был, ты вошел бы в дверь!»

А хозяин им ответил: «Этот сад — мой сад.

Я захлебываюсь дымом — от своих лампад.

Как лиса, в дыру пролез я... И к чему слова —

Вход сюда открыт всегда мне шире пасти льва.

Если кто в свои владенья входит воровски—-

Упустить их быстро может из своей руки».

Сильно девушки смутились. Все же — им пришлось

О приметах разных сада повести расспрос.

Верно он на все ответил. Повиниться им

Приходилось. И осталось помириться им.

Девушки владельца сада впрямь признали в нем,

Он красив был, юн, любезен и блистал умом.

Если женщина такого видит, ты ее

Не удержишь, откажись ты лучше от нее.

И по духу был им близок и приятен он,

Был от плена тут же ими он освобожден.

Живо крепкий развязали шелковый кушак,

Всхлипывая — извини, мол, если что не так...

Умоляя, чтоб хозяин юный их простил,

Расторопность проявили и великий пыл.

Чтобы гнев он свой на милость к ним сменил вполне,

Принялись пролом поспешно затыкать в стене.

В щель терновник набивали, камни и тростник,

Чтобы вор и впрямь в ограду сада не проник.

И, в смущении краснея, к юноше пришли,

В оправдание — рассказы длинно завели:

«Так хорош твой сад, что в мире все затмит сады, —

Пусть обильны будут сада этого плоды!

Молодые горожанки — ото всех тайком —

Полюбили собираться тут — в саду твоем.

Все красавицы, чья прелесть славится у нас,

Луноликие — утеха и отрада глаз,

Как светильник, полный ярких недымящих свеч, —

Очень любят это место наших тайных встреч.

Ты простишь ли нас, что были мы с тобой дерзки

И что воды возмутили чистые реки?

Но сейчас ты на красавиц наших поглядишь

И с любой из них желанье сердца утолишь.

В этот час они все вместе, верно, собрались.

Так — скорее к ним, смелее с нами устремись!

И которая из гурий взгляд твой привлечет,

Укажи нам, чтобы нечет превратился в чет;

Только скажем мы два слова — и придет она.

И к ногам твоим покорно упадет она!»

Услыхал хозяин речи эти, и огнем,

Пробудившись, вожделенье запылало в нем.

Страсть его природе чистой не чужда была,

Шум затеяли и хохот, слышный до луны.

Видел он: средь них задорней всех одна была —

Весела, лицом румийским розово-смугла,

Подбородок — словно солнце утренних высот,

Губы нежные, как пальмы финиковой плод.

Быстрый взгляд ее стрелою острой поражал,

Смех ее — веселый, звонкий — сахар расточал.

Этот кипарис гранаты в воду уронил,

А свои гранаты влагой щедро напоил.

Всякому, кто в эти чары попадал, как в сеть,

Овладеть хотелось ею или умереть.

И таким гореть лукавством взгляд ее умел,

Что терял свой ум разумный, трезвенник пьянел.

Был пленен хозяин юный красотой луны —

Больше, чем огнем индийцы в храмах пленены.

От души его преграды веры отошли...

Праведник, кляни неверье! Верных восхвали!

Через час те девы-стражи вновь пришли вдвоем.

Быстрые, любовным сами полные огнем.

В ту беседку две газели легкие пришли,

Что газелей к водопою барса привели.

Прибежали, нетерпеньем  пламенным полны

Пред хозяином любезным искупить вины.

Не сошел еще хозяин с места своего,

прем стали, как хаджибы. спрашивать его:

«О хаджа! Из тех красавиц, что ты видел здесь,

Опиши скорей — какую нам к тебе привесть?»

Юноша словами живо им нарисовал

Ту, чей облик так в нем сильно сердце взволновал.

Только молвил, те вскочили и расстались с ним,

Уподобясь не газелям, а тигрицам злым.

И в саду неподалеку вмиг нашли ее,

Лаской, хитростью, угрозой привели ее.

Ни одна душа их тайны не могла узнать'

А узнала бы, так, верно б, ей несдобровать.

Привели луну в беседку — и смотри теперь —

Чудо: заперли снаружи на щеколду дверь...

А настроили сначала, словно чанг, на лад

Эту пери, что хозяйский так пленила взгляд.

Рассказали по дороге девы обо всем —

О хозяине прекрасном, добром, молодом.

И не видевши ни разу юношу, она

Уж была в него — заочно — страстно влюблена.

А взглянула — видит: лучше, чем в расказе, он:

Видит — золото, в рассказе ж был он посребрен.

Юношу лишил терпенья, жег любовный пыл.

Он со стройным кипарисом в разговор вступил.

«Как зовут тебя?» — спросил он. «Счастье», — та в ответ.

«Молви, пери, чем полна ты? — «Страстью!» — та в ответ.

«Кто красу твою взлелеял?» — Отвечала: «Свет!»

«Глаз дурной да не коснется нас с тобою!» — «Нет!»

«Чем ты скрыта?» — «Ладом саза», — девушка сказала.

«В чем твое очарованье?» — «В неге», — отвечала.

«Поцелуемся?» — спросил он. «Шесть десятков раз!»

«Не пора ли уж?» — спросил он. — «Да, пора сейчас!»

«Будешь ли моей?» — «Конечно!» — молвила она.

«Скоро ль?» — «Скоро», — отвечала юная луна.

Дальше сдерживать желанье не имел он сил.

Скромность он свою утратил, стыд свой погасил.

Как она свой чанг, за кудри гурию он взял.

Обнял стан ее и к сердцу горячо прижал.

Целовать он начал страстно сладкие уста —

Раз, и десять раз, и двадцать, и еще до ста.

Поцелуи распалили вожделенье в нем,

Запылала пуще жажда наслажденья в нем.

Он целебного напитка захотел испить,

Он живой воды в потоке захотел добыть.

Скажешь ты, что на онагра черный лев напал,

Всеми лапами онагра мощными подмял.

Но беседка эта ветхой, дряхлою была

И под тяжестью двойною трещяну дала.

И обрушилась внезапно, с треском развалясь.

Так не кончилось их дело дурно в этот раз.

Он раскаянья избегнул, хоть и был смущен.

Прянула она направо, а налево—он.

Чтобы люди их увидеть вместе не могли,

Вмиг они разъединились, в стороны ушли.

Скрылся юноша в чащобе лиственных купин;

Тосковал он и томился горько там один.

И к подругам воротилась тюркская луна,

Хмуря брови, сожалений искренних полна.

Музыкантшей и певицей девушка была;

Села грустная — ив руки чанг она взяла.

И из струн исторгла звуки. И у ней сама

Песнь сложилась, что влюбленных свесть могла б с ума:

«Пусть поет, рыдает чанга моего струна

Всем, кто болен тем недугом, чем и я больна.

Кто влюблен, тот в сердце носит тягостный недуг,

Я больна, неразделенной мукой я полна!

О, доколь скрывать я стану жгучую любовь?

Горе мне! — я говорю вам. Да — я влюблена!

Разума меня лишает, мучит страсть меня.

Нет терпенья мне. Любовью я опьянена.

Хоть влюбленных презирает этот злобный мир,

Но раскаянье?.. Об этом даже мысль грешна!

Грех раскаиваться в сильной, искренней любви!

Я раскаиваться в страсти сердцем не вольна.

Только тот влюблен, кто душу за любовь отдаст.

В мире истинным влюбленным гибель не страшна!»

Так она, в газели страстной сетуя судьбе,

Всю невольно разболтала правду о себе.

Те два перла, что держали нить в своих руках,

Смысл сокрытый понимали в песнях и стихах.

Поняли они, что грустен юноши удел,

Что меж ними там разлуки ветер пролетел.

И они нашли Юсуфа бедного того, —

Словно Зулейха, вцепились вновь они в него.

Повели они расспросы — что произошло?..

Рассказал он все, как было. Горе их взяло,

Что расставленные ими сети порвались.

И налаживать все дело вновь они взялись.

«Ночевать в саду придется нам сегодня всем.

Мы займемся лишь тобою, более — ничем.

А придумать уж сумеем повод мы любой, —

Никого мы не отпустим ночевать домой.

И наедине ты будешь вновь с луной своей.

И бери в свои объятья ты ее смелей!

Обнаруживает белый день дела людей, —

Все скрывает ночь завесой темною своей».

Так сказали и расстались эти девы с ним.

И скорей пошли к подругам молодым своим.

Только ночь куницей черной скрыла наконец

Вечер — красный, как буртасский   шелковый багрец,

Только солнца гвоздь укрылся за чертой степей

И зажглась кольчуга ночи тысячей гвоздей,

Исполняя обещанье, девы те пришли

И хозяину тюрчанку-пери привели.

Тополь жаждущие корни окунул в волну,

Солнце знойное настигло робкую луну.

Рядом — гурия, и больше никого кругом, —

Тут пещерный бы отшельник согрешил тайком

Юношу любовь палящим вихрем обвила,

От желания в кипенье кровь его пришла.

То, о чем не подобает разговор вести,

Говорю тебе, читатель; бог меня прости.

С нею он свое желанье утолить хотел,

Он жемчужину рубином просверлить хотел.

Кошка дикая по ветке кралась той порой,

Наблюдая за мышиной земляной норой.

Кошка прыгнула и с шумом вниз оборвалась,

А влюбленным показалось, что беда стряслась,

Что неведомым несчастьем угрожает ночь...

И, вскочив, они в смятенье убежали прочь.

Бросили они друг друга, шума устрашась.

Посмотри: опять лепешка их недопеклась.

Грустная — к своим подругам девушка пришла,

Полная тоски сердечной, чанг она взяла

И запела песню, струны трогая рукой:

«Снег растаял. Аргаваны расцвели весной.

Горделиво стан свой поднял стройный кипарис,

И со смехом вкруг ограды розы обвились.

Соловей запел. Веселья вспыхнули огни.

И базара наслаждений наступили дни.

И садовник сад украсил, радующий взгляд.

И державный шах явился, осмотрел свой сад.

Чашу взяв, вина из чаши он испить решил.

Но упал внезапно камень, чашу ту разбил.

О, ограбивший мне сердце! Множишь только ты

Муки сердца. Дать мне радость можешь только ты.

Я стыжусь тебе признаться, как терзаюсь я,

Сердце без тебя уныло, жизнь темна моя!»

Знающие тайну лада этих грустных слоч

Тайну пери вновь узнали из ее стихов.

И печалясь и вздыхая, двинулись опять

Эти девы в чащу сада — юношу искать.

Словно вор, укравший масло, страхом удручен,

Возле брошенной сторожки притаился он.

Там, где ивы нависали низко над ручьем,

Он лежал в глубокой муке, наземь пав лицом.

Еле-еле отозвался он на голос их,

Пораженный этим градом неудач своих.

Две наперсницы в тревоге повели расспрос,

И в досаде были обе чуть ли не до слез.

Но подумали: «Не поздно! Еще длится ночь...»

И пошли, чтобы влюбленным в деле их помочь.

Успокоили подругу, что, мол, нет беды...

И цветку послали кубок розовой воды. 

Вот к возлюбленному пери та явилась вновь,

В ней еще сильней горела к юноше любовь.

За руку ее хозяин, крепко взяв, повел

В чащу сада и глухое место там нашел.

Где был густо крепких сучьев свод переплетен,

Будто на ветвях деревьев был поставлен трон.

Он красавицу в укромный этот уголок,

Нетерпением пылая, как в шатер, увлек.

Пышную траву, как ложе, для нее примял,

И, горя восторгом, к сердцу милую прижал.

Как жасмин — на саманидских шелковых коврах

Наконец была тюрчанка у него в руках.

Вновь он вместе был с прекрасной девой молодой.

Млея, роза истекала розовой водой.

Наконец была в объятьях у него луна.

Он ласкал ее. В обоих страсть была сильна.

Быстро кости продвигал он, клетки захватил,

Он соперницу, казалось, в нардах победил.

Миг один ему остался — крепость сокрушить

И бушующее пламя влагой потушить.

Полевая мышь на ветке, возле лежа их,

Подбиралась осторожно к связке тыкв сухих,

Что на дереве подвесил садовод-старик.

Мышь веревку этой связки перегрызла вмиг.

На землю упала связка; раскатясь кругом,

Загремели тыквы, словно барабанный гром,

Будто грянул отступленья грозный барабан*

На ноги вскочил хозяин, страхом обуян.

С грохотом вторая связка наземь сорвалась –

И опять газель от барса вихрем унеслась.

А хозяин думал: «Стража в барабаны бьет,

Мухтасиб, стуча в литавры, с гирями идет...»

Бросив туфли, он в смятенье — тоже наутек.

Где бы спрятаться, искал он в чаще уголок.

Задыхаясь от испуга, трепеща, бледна,

К двум подругам прибежала бедная луна.

Время некое молчала; дух перевела,

В руки чанг взяла, завесу тайны подняла.

Так запела: «Я слыхала, смущена душой,

Что влюбленный повстречался с девой молодой.

Он желанного добиться от нее хотел,

Знойною объят любовью, истомлен тоской.

К сердцу юную тюрчанку он хотел прижать, —

Быть в объятьях кипариса лилии весной.

Яблоков ее, гранатов жадно он хотел,

Всей душою он тянулся только к ней одной.

Чтобы двери клада перлов наконец открыть,

Прикоснуться к тайной двери он хотел рукой,

Иву красную прозрачной кровью обагрить

И смешать на чистом блюде леденцы с халвой.

Вдруг напрасная тревога, страшный стук и гром...

Налетел и все развеял ветер ледяной.

По цветку в тоске остался робкий мотылек,

Умирающий от жажды — без воды живой.

Почему в неверном ладе песню ты ведешь?

Заиграй же в верном ладе наконец со мной!

Милый, ты в неверном ладе свой настроил чанг!

Но зато уж буду верно я играть с тобой!»

Лишь газель свою пропела пери, в тот же миг

Быстрый ум ее наперсниц правду всю постиг.

Снова обе побежали юношу искать,

Чтоб исправить и наладить их дела опять.

Страшно пристыжен, испуган, — где-то под кустом —

С вытянутыми ногами он лежал ничком.

Девы ласково беднягу подняли с земли

И расспросы осторожно, мягко повели.

Он ответил, что ни в чем он тут не виноват,

Что холодный адский ветер вторгся, видно, в сад...

А наперсницы, воскликнув: «Это ничего!» —

Все рассеяли сомненья в сердце у него.

Развязали этот узел живо. И — гляди —

Ожила опять надежда у него в груди.

В поучение сказали: «Опыт свой яви!

И настойчивее надо быть в делах любви!

Выбери небезопасней место для гнезда,

Чтоб напасть не прилетала новая туда.

Зорко вас теперь мы сами будем охранять,.

Тут на подступах, как стражи, будем мы стоять».

И к подруге воротились и опять взялись

Уговаривать прекрасный, стройный кипарис.

Чтоб она набег свой тюркский совершила вновь,

Чтоб пошла и подарила юноше любовь.

И пошла она, всем сердцем юношу любя.

Увидав ее, хозяин позабыл себя.

Он за локоны, как пьяный, ухватил ее.

В угол сада потаенный потащил ее.

Там укромная пещера вырыта была, —

Куполом над ней сплетаясь, жимолость росла.

И жасмины поднимали знамя над стеной.

Сверху — заросль, а под нею — вход пещеры той.

Места лучшего хозяин больше не искал;

Местом действия пещеру эту он избрал.

Разорвав густую заросль, путь он проложил

И красавицу проворно за собой втащил.

Расстегнул на ней он платье, позабыв вро стыд.

Расстегнул и то — о чем мой скромный стих молчит.

Обнял эту роз охапку, все преграды смел...

И уверенной рукою приступ он повел.

Палочка не окунулась в баночку с сурьмой,

А уж свод горбатый новой занялся игрой;

Несколько лисиц в пещере пряталось на дне,

Чтобы позже на охоту выйти при луне.

Выследил их волк свирепый; голоден он был,

А на этих лис давненько зубы он точил.

В этот миг, прокравшись к лисам, начал он их рвать.

Лисы в ужасе от волка бросились бежать,

Выскочили из пещеры. Волк за ними вслед,

Прямо по чете счастливой, здесь не ждавшей бед.

Рухнул столп любви хозяйской. Рать увидел он,

На ноги вскочил он, визгом, лаем оглушен.

Весь в земле, в пыли, метался он по сторонам.

Что в его саду случилось — он не ведал сам.

В ужасе не понимал он, что ему начать,

Где спастись теперь не знал он — и куда бежать?

Девы, что взялись усердно помогать ему,

Что от всей души хотели счастье дать ему,

Что стояли, словно стражи, на его пути,

Милую его схватили, не дали уйти.

«Что за подлые уловки? — ей они кричат. —

Ах ты этакая! Бесы, что ль, в тебе сидят?

Долго ли еще ты будешь этак с ним шутить?

Иль по злобе хочешь вовсе в нем любовь убить?

Да ведь даже с незнакомым так шутить нельзя!

А тебе, злодейка, это извинить нельзя.

На какие ты уловки хитрые пошла,

Сколько раз его ты за ночь нынче прогнала?»

Та клялась, что невиновна, начала рыдать.

Но подруги не хотели клятвам тем внимать.

Услыхал хозяин звуки гневных голосов,

Подоспел — свечу увидел между двух щипцов.

Их упреки и угрозы услыхал хаджа,

На лице любимой слезы увидал хаджа.

«Стойте! — крикнул он. — Не смейте больше обижать

Ту, что нужно, как дитятю, нежно утешать.

Берегитесь вы и знайте — нет на ней вины,

Но дела судьбы и в малом кознями полны.

Как ни ловок муж проворный на пути* земном

Но является он неба вечного рабом.

И сегодня нам не дьявол, а пречистый бог

Помешал и удержаться от греха помог.

Нам препятствия решило небо возвести,

И несчастью преградило все оно пути.

Тот, кого с дороги правды див не совратит,

Сердцем чист. А чистый сердцем зла не совершит

Кто к греховному привязан от рожденья, тот

Стороною от дороги праведных идет.

Эту деву был бы каждый в жены взять счастлив.

Поступать нечестно с нею мог бы только див.

И неужто эту пери может оскорбить

Тот, кто мужествен, способен искренне любить!

По пути греха не может верный муж пойти,

Если встанет добродетель на его пути.

Если яблоню весною сглазит глаз дурной,

То никто плодов не вкусит с яблони такой.

Твари здесь на нас смотрели сотней тысяч глаз,

И поэтому не вышло ничего у нас.

Что прошло, — пускай. Не будем плохо поминать.

В том же, что осталось, должен честь я сохранять.

Клятвой тайною и явной здесь поклялся я,

Перед небом и землею обещался я:

Если ночь благополучно наконец пройдет

И охотницу добычей дичь сама возьмет, —

То отныне я пред богом обручаюсь с ней

И по всем законам брака сочетаюсь с ней».

Девушки его речами были смущены,

Набожностью столь примерной были сражены.

Две сообщницы склонились перед ним главой,

Восклицая: «Слава чистой совести такой,

Что посеяла благие в сердце семена,

Что дурному совершиться не дала она!

О, как много мнимых тягот видим мы кругом,

Что нежданно озаряют счастьем и добром!

О, как часто от несчастий человек храним

Тем, что горько называл он бедствием своим!»

А. когда светильник мира над горами встал

И сияньем с горизонта глаз дурной прогнал,—

Астролябии рассвета стрелка замерла

И столпы небес паучьей сетью оплела,

С ярким факелом в деснице ветер прискакал,

И хозяина из сада в город он умчал.

От непрошеных помощниц тех освобожден,

Вновь султана знамя поднял по-хозяйски он.

Но вчерашней ночи пламя тлеющим костром

Вспыхивало — и сильнее пламенело в нем.

В городской свой дом вернувшись, слово он сдержал.

Цели он своей немедля добиваться стал.

С той ночной луною браком сочетался он,

Уплатил калым достойный, как велит закон.

Чистый перл непросверленный лалом просверлил,

И когда петух проснулся, Рыбу усыпил.

Погляди: от птиц до Рыбы — и теперь и встарь —

Жаждут именно того же человек и тварь.

Он счастливцем был, что воду чистую открыл,

И в дозволенное время сам ее испил.

Он нашел родник, как солнце чистый, — в нем —

добро, — Как жасмин чистейший, белый, словно серебро.

Происходит свет прекрасный дня — от белизны.

И от белизны небесной светел блеск луны.

Чистых нет цветов. С изъяном каждый в мире цвет,

Кроме белого, — в одном лишь в нем изъянов нет.

Все, что чистотой блистает, все, что запятнать

Невозможно, мы привыкли «белым» называть.

И в часы служений богу, перед алтарем

Вечного, мы в одеянье белом предстаем».

А когда жасминогрудой пери смолкла речь,

Шах Бахрам ее в объятья поспешил привлечь.

И таких ночей счастливых много славный шах,

Веселясь, провел в прекрасных тех семи дворцах.

И его высокий этот свод благословил,

И семи небес ворота перед ним раскрыл.

В день, когда хакан услышал о делах царя,

Отойти от зла решил он, благо сотворя.

Распрю он закончить миром поручил послам,

Написал письмо, надеясь, что простит Бахрам.

Он писал: «Виновник смуты наконец казнен;

В нем был корень всех напастей, им я был смущен.

Он хитрил и льстил; он миру и тебе вредил.

Подлой ложью, на вражду он дух мой возбудил.

Простодушного — он ловко обманул меня,

На войну с тобой —великим — он толкнул меня.

Он писал: «Страна богата, путь тебе Открыт.

Как прочтешь письмо — не медли. Скорый — победит.

Шах страной не управляет, только пьет вино. 

Все дела его — пустое хвастовство одно.

Я с тобой теперь на дружбу пояс повяжу,  

Приходи с мечом, а шаха сам я поражу».

О твоих деяньях славных я, мой шах, узнал  

И увидел, что изменник мне бесстыдно лгал.

В пору брани, в пору мира все вершит Бахрам,  

Что великим подобает совершать царям.

Я, как прежде, раб твой верный. В Чине — у себя —  

Я хакан. Но эфиопский раб я для тебя!

Дочь моя — раба, служанка твоего дворца;  

Прах твоих порогов выше моего венца.

Все послания злодея, что писал он мне,

Где о падишахе мира дерзко лгал он мне,

Я свернул и отдал в руки преданных послов,  

Чтобы их прочел великий царь мой и хосров».

А когда Бахрам те письма принял от гонца,  

Их прочтя, он разъярился, как калам писца.

Воздал богу он, что правду наконец обрел.  

Все дела рукою твердой в царстве он повел.

И когда в дурном и добром суть увидел он,  

Справедливостью одною был Бахрам пленен.

Как красавицу, он правду страстно полюбил,

Отпустил он семь красавиц и о них забыл.

Корни всех других стремлений подрубил в себе,

Ради правды жил и счастлив был в своей судьбе.

Нанизавший лалы нити повести нетленной,

Что немолчным наполняет звоном слух вселенной.

Так сказал: «Когда семь башен, с чашами вина,

Перед шахом заключили сказок круг сполна,

Разум в куполе, что замком был его уму,

О летящем своде мира подал весть ему:

«Мудрый, удались от капищ идольских земли!

Убегай уничтоженья: вечному внемли!»

Этот голос у Бахрама дух воспламенил.

Шах от сказки и обмана взоры отвратил.

Видел: свертывают звезды бытия ковер,

Золотые своды замков превращая в сор.

Он семь куполов отвеял от очей, как сон;

В дальний — к куполу иному — путь собрался он.

Ведь один тот купол тленьем будет пощажен;

В нем до дня Суда правдивый дремлет, опьянен.

Семерых седых мобедов шах призвать велел,

Семь дворцов семи мобедам передать велел;

Вечный пламенник под каждым сводом засветил;

В храмы пламени жилища страсти превратил.

Стал шестидесятилетним старцем властелин;

Забелел в кудрях-фиалках седины жасмин.

Стал служить Бахрам, как богу, истине одной,

И чуждался неизменно радости земной.

Но однажды, чуждым ставший ловле и пирам,

С избранными на охоту выехал Бахрам.

Но не ловля, не добыча в степь царя влекла:

Сделаться добычей неба — цель его была.

Рать рассыпалась по степи. Каждый повергал

Или гура, или ланя. Лишь Бахрам искал

Одинокую могилу для жилья себе.

Убивал порок и злобу бытия в себе.

Не охотился на ланя, в лани — зло таится...

В солонцах, где лань к потоку в полдень не стремится 

Вдруг онагр, резвей, красивей прочих, в облаках

Пыли показался, — мчался в сторону, где шах

Ждал его. Он понял: этот ангелом хранимый

Зверь — ему указывает неисповедимый

Путь в селения блаженных. Устремил коня

За онагром. И могучий — с языком огня

Схожий легкостью и мастью — конь его скакал

По пескам, глухим ущельям, средь пустынных скал.

Конь летел, как бы четыре он имел крыла.

А охрана у Бахрама малая была, —

Отрок или два — не помню. Вот — пещеру шах,

Веющую в зной прохладой, увидал в горах.

Кладезем зиял бездонным той пещеры зев.

И онагр влетел в пещеру; шах вослед, как лев,

В щель влетел, в пещере ярый продолжая лов;

Скрылся в капище подземном, словно Кей-Хосров.

Та пещера стражем двери стала для Бахрама,

Другом, повстречавшим друга в тайном месте храма.

Вдруг обвал пещеры устье с громом завалил

И Бахрамову охрану там остановил.

И хоть поняли: в пещеру эту нет пути,

Но обратно не решались отроки идти.

Вглядывались в даль степную, тяжело дыша, —

Не пылит ли войско в поле, шаху вслед спеша

Так немалое в тревоге время провели.

Наконец к ним отовсюду люди подошли,

Увидали: вход в пещеру камнем заслонен

И в мозгу змеи — змеиный камень заключен.

Отроки им рассказали все, что знали сами;

Как Бахрам влетел в пещеру, как потом камнями

Завалился вход. Не верил отроков словам

Ни один: «Глупцы-мальчишки вздор болтают нам!

Как слоноподобный телом богатырь Бахрам

Поместился в щель, где впору жить одним кротам?»

И не ведали, что, вещий увидавши сон,

В Индостан ушел скучавший на чужбине слон.

Он — слону подобный силой — скован роком был,

А расторгнуть цепи рока нет под солнцем сил.

Но чтоб местопребыванье шахское узнать,

Плетками юнцов несчастных начали стегать.

Громко закричали слуги, плача и божась,

Вдруг, как дым, из той пещеры пыль взвилась, клубясь

И раздался грозный голос: «Шах в пещере, здесь!

Возвращайтесь, люди! Дело у Бахрама есть».

Но вельможи отвалили камни и зажгли

Факелы и в подземелье темное вошли.

Видят: замкнута пещера в глубине стеной.

Много пауков пред ними, мухи — ни одной.

Сотню раз они омыли стену влагой глаз.

Шаха звали и искали сто и больше раз

И надежду истощили шаха отыскать.

И о горе известили государя мать.

И перед пещерным зевом стали, как змея,

Вереницею, в безмолвье реки слез лия.

И, истерзанная скорбью, мать пришла Бахрама.

И она искала сына долго и упрямо;

Сердцем и душой искала, камни взглядом жгла,

Розу под землей искала — острый шип нашла.

Кладезь вырыла, но к кладу не нашла пути;

В темном кладезе Юсуфа не могла найти.

Там, где мать, ища Бахрама, прорывала горы,—

До сих пор зияют ямы, как драконьи норы.

И пещерою Бахрама-Гура до сих пор

Это место именуют люди здешних гор.

Сорок дней неутомимо глубь земную рыли.

Уж подпочвенные воды в ямах проступили

Под лопатами, но клада люди не нашли.

Небом взятого не сыщешь в глубине земли.

Плоть и кость земля приемлет, душу — дар небесный —

Небеса возьмут. У всех, кто жив под твердью звездной,

Две есть матери: родная мать и мать-земля.

Кровная лелеет сына, с милым все деля;

Но отнимет силой сына мать-земля у ней.

Двух имел Бахрам богатых сердцем матерей,

Но земля любвеобильней, видимо, была:

Так взяла его однажды, что не отдала

Никому, ни даже кровной матери самой!..      

Разум матери от горя облачился тьмой.

Жар горячечный ей душу иссушил, спалил.

И тогда старухе голос некий возгласил:

«О неистовствующая, как тигрица, мать!

Что несуществующего на земле искать?

Бог тебе на сохраненье клад когда-то дал;

А пришла пора — обратно этот клад он взял.

Так не будь невежественна, не перечь судьбе,

С тем простись, что рок доверил временно тебе!

Обратись к делам житейским. Знай: они не ждут.

И забудь про горе, — это долгий, тщетный труд...»

И горюющая гласу вещему вняла;

От исчезнувшего сына думы отвела,

Цепи тяжких сожалений с разума сняла

И делами государства разум заняла.

Трон и скиптр Бахрама-Гура внукам отдала.

В памяти потомков слава их не умерла:

Повествующий, чье слово нам изобразило Жизнь

Бахрама, укажи нам — где его могила?

Мало молвить, что Бахрама между нами нет,—

И самой его могилы стерт веками след.

Не смотри, что в молодости именным тавром

Он клеймил онагров вольных на поле! Что в том?

Ноги тысячам онагров мощь его сломила;

Но взгляни, как он унижен после был Могилой.

Двое врат в жилище праха. Через эти — он

Вносит прах, через другие — прах выносит вон...

Слушай, прах! Пока кончины не пришла пора:

Ты — четыре чашки с краской в лавке маляра.

Меланхолия и флегма, кровь и желчь, от ног

До ушей, как заимодавцы, зиждут твой чертог

Не навечно. И расплаты срок не так далек.

Что ж ты сердце заимодавцам отдаешь в залог?

Умершие, что в могиле темной лица скрыли,

Взятый в долг свой цвет и запах персти воротили.

И до дня Суда, годины грозной и великой,

Ни один из них живущим не откроет лика...

Нашей жизни ночь — опасность; на путях у нас

Страх, и страж уснул, и шарит вор в домах у нас.

Пусть землею обольщенный землю ест. Но что ж,

Сильный, ты ножу слабейших сердце предаешь?

Хочешь, чтоб тебе подвластно стало небо, — встань

И, поправ его пятою, над землей воспрянь!

Не оглядывайся только, — в высоту стремясь

Неуклонно, — чтоб на землю с неба не упасть.

Твой кушак — светило неба. Ты — Танкалуша

Звездных ликов. Цепи снимет с них твоя душа.

В каждом лике, как в зерцале, сам витаешь ты.

Что же знаменьями тайны их считаешь ты?

Но хоть ты от ощущений звезд всегда далек, —

Дух твой, разум твой навеки светы их зажег.

Кроме точки изначальной бытия всего,

Все иное— только буквы свитка твоего.

Знай: ты страж престола бога и его венца.

Ведома тебе дорога мудрости творца.

Ты гляди на добродетель, только ей внемли,

Не уподобляйся гаду, что ползет в пыли.

Помни: все, чем обладаешь, — ткали свет и тьма.

Помни: все, чего желаешь, — яркий луч ума!

О, скорей от рынка скорби отврати лицо!

Огнь, вода, земля и воздух здесь свились в кольцо.

Хоть четыре дымохода в хижине, — тесна

И темна для глаз и сердца и душна она.

Две есть двери в мире, словно в воровском дому.

Этот мир мы тащим, словно странничью суму.

Помни: до того, как будешь изгнан из села, —

Собери свои пожитки и навьючь осла.

В путь возьми с собою душу, тело позабудь:

Тело — тяжкий груз, и труден будет дальний путь.

В мир вступая, ведай: скоро должен ты уйти Прочь.

Так будь же осторожен на своем пути

Через этот мир. Умом он быстрым наделен, —

Медленный в борьбе с тобою, быстр в убийстве он.

Пусть неправосудно пленник будет им убит, —

В списке смерти ни единый им не позабыт.

Хоть сто тысяч раз сыграешь ловко, — все равно

Благ земных не вкусишь больше, чем предрешено.

Льдом окованный, есть в чаще неба водоем.

Чтобы не застыть навеки в дивно ледяном

Воздухе высот, куда мы скоро отойдем, —

Надо сделаться живыми, прежде чем умрем!

Царь земной, стоящий в славе, словно небосвод,

В час негаданный утратит славу и умрет.

Никому не подначальный мир убил его;

Ни за что — бегущим диском раздавил его

Но росы медвяной капли с терна бытия

Смертный, собирай — покамест длится жизнь твоя,

Чтоб о них у двери мрака ты не пожалел —

В час, когда исторгнут душу меч и жала стрел.

Ты отринь отраду мира, прежде чем уйти

В смерть, чтобы успеть от смерти душу унести.

Человек двумя делами добрыми спасет

Душу: пусть дает он много, мало пусть берет.

Много давшие — величья обретут венец.

Но позор тебе, обжора алчный и скупец.

Только тот достоин вечной славы, кто добра

Людям хочет, ценит правду выше серебра.

Можно ль привязаться к службе, — даже у царей, —

Что беременна опалой близкою твоей?

Не гляди на взлет надменный башни в облаках,

Помни, что и эти стены превратятся в прах.

Что ты мнил своим минбаром — плахою твоей Делается.

Что ж робеешь? Будь смелей пред ней!

Смертный пусть до зведной сферы вознесет венец,

Но земное вниз земного свергнет наконец.

Пусть хосров, достигнув неба славой дел своих,

Дань берет с семи великих поясов земных, —

Все же в некий день увидишь мертвым и его,

Обездоленным, лишенным на земле всего.

Нападений тьмы избегнуть не вольна земля.

На сокровищнице мира бодрствует змея.

Сладкий сок имеет финик и шипы свои.

Где целительный змеиный камень без змеи?

Все, что доброго и злого судьбы нам дарят, —

Это суть: услада в яде, и в усладе яд.

Был ли кто, вкусивший каплю сладкого сначала,

Вслед за тем не ощутивший мстительного жала?

Мир, как муха, у которой медом впереди

Полон хоботок; а жало с ядом — позади.

Боже! Дай всегда идти мне правильным путем,

Чтобы мне раскаиваться не пришлось потом!

Двери милости отверзни перед Низами!

Дом его крылом — хранящим в бурю — обними!

Дал ему сперва ты славу добрую в удел;

Дай же под конец благое завершенье дел!