На Востоке не было принято ставить памятники, тем более женщинам.
Время не сохранило изображения Мехсети Гянджеви, первой азербайджанской поэтессы, современницы великого Низами, не оставило полных сведений о ее судьбе, не донесло всего творчества ее. Но разве скудность биографических сведений не покрывается с лихвой щедростью народных преданий и легенд? А из тех произведений, которыми располагаем мы, вырастает женственный и мужественный образ вольнолюбивой мятежницы! Восставать против мракобесия и ханжества, подрывать основы основ исламизма, коран и шариат, — на такое отваживались немногие из самых бесстрашных мужей Востока. Но когда подобный подвиг совершала женщина, да еще восемь веков назад, он должен быть признан трижды и трижды великим.
Имя азербайджанской поэтессы, жившей в XI–XII вв., и ее четверостишия-рубаи славились так, что многие строки, созданные Мехсети в Гяндже, приписывались Омару Хаяму из далекого Нишапура и наоборот.
На Востоке не было принято ставить памятники, тем более женщинам. Но Мехсети Гянджеви бессмертными четверостишиями сама себе воздвигла памятник. И я приношу к его подножию, как скромный букет, томик ее стихов, впервые переведенных на русский язык.
БАКУ.
Владимир КАФАРОВ.
На колесе судьбы не год, не два
Распята, ни жива и ни мертва,
Я вместе с ним вращаюсь непрестанно.
Вот почему кружится голова.
Тот, кто любви навек предаться смог,
Не смеет говорить: «Мой жребий плох».
Я спутника себе всю жизнь искала.
Им оказался собственный мой вздох.
Богат безмерно — не подкупишь смерть.
Она сумеет всех смести, стереть.
Один старик сказал мне в Харабате:
«Живи счастливо, належишься впредь».
Внесли свечу, любимицу молвы,
А на рассвете вынесут — увы!
Так не гордись своею головою.
Взгляни — свеча сгорает с головы.
Душой кривя, не станешь ты правей,
Судьба твоя — кривой разлет бровей,
Ну что же, помни мудрость вековую:
Ставь чашу криво, только не пролей.
Коран и шариат мужей и жен
Соединяют браком испокон.
Мой брачный договор — четверостишье.
Религии какой подвластен он?
В воде погибнет пламя все равно.
Как жить, коль пустотой дышать дано?
Мы все землею станем, так пускай
Певец поет, а кравчий льет вино.
Целуй меня. За разом раз еще,
И шесть, и семь, и девять раз еще.
В десятый раз целуй меня скорее,
А после сразу десять раз еще!
Тебя целую, чувства не тая.
Весны моей долина — грудь твоя.
У нас с тобой два тела, но отныне
Единым сердцем стали — ты и я.
Кровопускатель, будь нежней чуть-чуть,
Любимого леча, не позабудь:
Конец иглы, ему входящей в руку,
Вонзается в мою больную грудь.
Ты — как чинара возле родника,
Задумчива, безмолвна и кротка.
Я с кувшином иду не за водою —
Чтоб на тебя взглянуть издалека.
Любви предамся ночью без забот.
Мечту мою исполни, небосвод:
Пусть длится ночь, хотя она печальна,
Пусть медлит день, хоть счастье он несет!
Прекрасна роза средь родных ветвей.
Прекрасен одержимый соловей.
Удивлена коротким веком роза.
А соловей — своей разлуке с ней.
Ты, сын хабита, должен верить мне.
Как я верна — реши наедине.
Из-за меня в огонь готовы люди,
А я хочу сгореть в твоем огне.
От постоянства ты далек, я знала.
Готов нарушить свой зарок, я знала.
Начнешь любовью — завершишь враждой.
Конец я знала с самого начала.
Печален небосвод, уйдя во тьму.
Дай мне вина, быть может, боль уйму.
Никто не любит так, как я, веселья.
А небо шлет мне горе! Почему?
Разлукой сердце полня, жить нельзя.
Как полночи без полдня жить нельзя.
Спокойно ты живешь, меня не помня.
А мне, тебя не помня, жить нельзя.
Тебе враги твердили вразнобой:
«Не связывай судьбу с ее судьбой».
Ты хочешь, чтобы их труды пропали?
Давай же завтра встретимся с тобой!
Не верь, что без тебя живу счастливо,
Нет, обессилев, я клонюсь, как ива.
Я поняла: терпенье — мой удел.
Но что поделать — жду нетерпеливо.
Не убежать — тоска стоит на страже,
А радость не поспорит с каплей даже.
С тобой разлучена, считаю дни,
Жизнь без тебя — бессчетные пропажи.
От горя не спасает и броня.
Я боль сношу, терпение храня.
Не сердце у тебя, а тяжкий камень,
И камень тот на сердце у меня.
Я на базаре видела: подкошен
Лежал под куропаткой мертвый коршун.
Она твердила: кто терзал других,
Тот под ноги вот так же будет брошен.
Румяный хлебопек возник в окне,
Игриво подает чуреки мне.
Он превратил меня печалью в тесто,
Боюсь — теперь поджарит на огне.
Мне дорог шерстобит румянолицый.
То грудь его — души моей темница,
О боже, дай поцеловать его,
Я перестану, может быть, томиться.
Мой шапошник умел и остроглаз,
Он шапки шить атласные горазд.
Из четырех одна хвалы достойна,
А я хвалила каждую сто раз.
Ты — словно месяц, ученик портного.
Я, Мехсети, служить тебе готова.
Я нитью стать хочу, чтоб припадать
К губам твоим, что выглядят медово.
Богатство мира — страсть. Пою о ней.
Сын ювелира, ты — знаток камней.
На камень я как будто не похожа,
Так что же взглядом ты прильнул ко мне?
Не счесть ни ядов и ни жал любви,
Надежду искромсал кинжал любви,
Любви бокал я выпила, но тщетно:
Он существа не содержал любви.
Ужель и вправду мужем должно звать
Того, кто не умеет жен ласкать?
Мой поцелуй, учти, в полцарства ценят,
А ты не хочешь даром целовать?