Аристофан
Избранные комедии
Творческая судьба Аристофана и его литературного наследия характеризуется удивительной противоречивостью.
Театральные представления в древних Афинах являлись непременной частью всенародных празднеств в честь Диониса и проходили как художественное состязание между несколькими драматургами. В последней трети V века до вашей эры, к которой относится большая часть творческого пути Аристофана, на праздниках Ленеев и Великих Дионисий выступали по три комических поэта, и специально выбранное жюри из представителей десяти аттических округов делило между ними награды: первая премия означала, естественно, крупную победу автора, вторая — достаточно заметный успех, третья — столь же заметный провал. И вот в 427 году, не достигнув еще девятнадцати лет, Аристофан поставил на Ленеях свою первую комедию, — поставил под чужим именем, опасаясь, что должностное лицо, ведавшее в Афинах театральным делом, будет смущено его возрастом, — и удостоился второго места в соревновании с двумя другими, более опытными соперниками. На следующий год, уже на празднестве Великих Дионисий, когда в Афины, центр могущественной морской державы, съезжались послы из союзных городов-государств, Аристофан предложил вниманию зрителей новую комедию — и завоевал первую премию.
В 425 году — комедия «Ахарняне», в 424-ом — «Всадники», и опять триумф за триумфом, причем Аристофан оба раза оставил позади такого признанного мастера жанра, как «неистовый» Кратин, уже свыше четверти века выступавший перед афинянами. Правда, в следующем, 423 году наш поэт потерпел тяжелое поражение, оказавшись на третьем месте с комедией «Облака», которую он считал лучшей из всех; но неудача не обескуражила молодого автора. В 422 году он поставил сразу две комедии: под своим именем («Предварительное состязание» (не сохранилась) и под именем своего друга, актера Филонида, «Осы» — и завоевал два первых места.
Дальнейший творческий путь Аристофана известен нам не столь подробно. Мы знаем, во всяком случае, об успехе комедии «Лягушки», поставленной на Ленеях 405 года и повторенной по требованию публики в том же году, — событие совершенно исключительное в истории афинского театра V века до нашей эры, где для каждого праздника требовались новые произведения. Всего Аристофан за сорок лет своей поэтической деятельности написал не менее сорока комедий. Две последние из них он передал для постановки своему сыну Арароту, желая зарекомендовать его перед афинской публикой; известно, что одна из них, не сохранившаяся до наших дней, принесла Арароту в 387 году до нашей эры желанное первое место — верный показатель не угасших творческих сил стареющего драматурга.
Между тем не прошло и полувека после смерти Аристофана (около 385 г.), как из уст Аристотеля раздалось недвусмысленное осуждение всего жанра древней комедии за свойственную ему идею социального обличения и за беспощадные персональные нападки. Оценка эта стала кочевать из работы в работу античных критиков, найди свое завершение в известном трактате Плутарха «Сравнение Аристофана с Менандром». И опять — парадоксальный поворот судьбы. Примерно в то же время, когда Плутарх выносил свой суровый приговор Аристофану, — во II веке нашей эры, — был произведен отбор для нужд школы наиболее интересных, с тогдашней точки зрения, сочинений древнегреческих авторов. Аристофану удивительно повезло — из его сорока комедий сохранилось целиком одиннадцать, то есть больше четверти всего написанного, в то время как из драм популярнейшего в античности Еврипида была отобрана только одна десятая часть (впоследствии к ней случайно прибавились еще девять пьес), Эсхила — примерно одна двенадцатая, а Софокла — вовсе одна семнадцатая. Комедии Менандра, бывшие идеалом Плутарха, совсем не попали в число отобранных произведений. Комедии же Аристофана, хоть и не все, пережили крушение античной цивилизации и набеги варваров, разрушение памятников языческой культуры и иконоборчество раннего средневековья, сохранившись лишь в рукописях X-XI веков до эпохи Возрождения, когда первое печатное издание венецианца Альда Мануция сделало их доступными широкому кругу гуманистов, а вслед за ними — образованным читателям всей Европы.
Здесь нас снова подстерегают странности. Аристофан стал известен европейскому читателю примерно тогда же, когда были заново открыты Эсхил, Софокл, Еврипид, — в конце XV — начале XVI века. С тех пор такая трагедия, как софокловский «Царь Эдип», стала едва ли не символом всей древнегреческой цивилизации и источником для десятков подражаний, обработок и вариаций. То же самое касается «Электры», «Антигоны», еврипидовской «Медеи». Аристофановская комедия не может похвалиться ничем подобным. Философы уже несколько столетий спорят о сходстве и различии комедийного Сократа из «Облаков» и Сократа исторического; реформаторы и моралисты несколько раз пытались приспособить для своих целей аристофановское «Богатство»: время от времени появляются отмеченные большей или меньшей долей фривольности обработки «Лисистраты», — все это, однако, ни в малейшей мере не достигает уровня произведений, созданных Расином и Гете, Шелли и Гауптманом по мотивам трех великих греческих трагиков.
Почему же так странна и противоречиво сложилась судьба литературного наследия Аристофана, единогласно признаваемого «отцом комедии»? Есть по меньшей мере две причины, объясняющие трудность непосредственного усвоения аристофановской комедии культурой нового времени. Это непривычность ее внешней формы и специфичность внутреннего содержания.
Необычность формы аристофановской комедии открывается читателю, как только он перелистает первые же страницы любой из них.
Каждая комедия начинается
Если назначение пролога — при всем различии в его употреблении у Аристофана и у более поздних авторов — все же вполне понятно современному читателю, то функция следующих за ним частей древней комедии нуждается в более подробном объяснении.
После того как в прологе выяснилась расстановка сил, принимающих участие в действии, орхестру (сценическую площадку) заполнял хор, исполнявший свою вступительную песнь, —
По своему происхождению комедийный агон восходил к ритуальному состязанию двух хоров. В соответствии с этим и в комедии Аристофана хор выказывал живейшую заинтересованность в исходе спора и иногда даже делился на две партии, причем каждая поддерживала своего «героя». Однако решающая роль в агоне уже перешла к индивидуальным противникам, и чаще хор просто побуждал их к мобилизации всех средств убеждения. Последнее слово в споре принадлежало, как правило, тому из персонажей, на чьей стороне находились симпатии автора. Естественно, что и хор принимал сторону этого действующего лица, прославляя в нем удачливого соперника.
Победа в агоне главного персонажа, в сущности, исчерпывала чисто логическое содержание спора, составлявшего идейную основу конфликта в данной комедии. Теперь оставалось только подкрепить примерами правоту победителя, — поэтому всю вторую половину пьесы занимала вереница отдельных сценок — эписодиев (т. е. «привхождений») с участием различных персонажей, которые пытались извлечь для себя выгоды из создавшейся ситуации. Поскольку, однако, герой обычно не выражал ни малейшего желания делиться плодами одержанной победы, а непрошеные любители таскать каштаны из огня чужими руками проявляли назойливость, в дело приходилось пускать кулаки и палки.
Завершалась комедия
Кроме этих, весьма своеобразных композиционных членов аристофановской комедии в ней обычно присутствовала еще одна, наиболее специфическая ее часть, не находящая себе никакого соответствия ни в одном драматическом жанре нового времени. Это была так называемая
Ко всему сказанному следует прибавить, что выступления хора и в пароде, и в парабасе, и в агоне членились на симметричные вокальные и декламационные партии. Хор, состоявший из двадцати четырех человек, делился на два полухория, и песне, исполняемой одной его половиной (
Описанная здесь в самых общих чертах композиционная схема аристофановской комедии отнюдь не играла роли беспощадно-жесткого прокрустова дожа, а, напротив, достаточно свободно варьировалась автором в зависимости от потребностей сюжета. Во «Всадниках» агон выходит далеко за пределы одной части комедии, пронизывая ее от начала до конца; в «Лисистрате» парабаса включается в развитие действия, утрачивая свое основное назначение публицистического отступления; эписодии нередко занимают значительное место в первой половине пьесы, до парабасы и даже до агона. В любом случае ясно, что структуру аристофановской комедии до самого конца V века нашей эры составляли два, по-видимому, совершенно разнородных элемента: хор, являвшийся носителем обличительного начала, и разговорная сценка с участием персонажей бытового плана, поданных в традициях древнейшего народного фарса. Эти две стихии, как видно из уцелевших фрагментов других афинских комедиографов того времени, царили и в их произведениях, и, таким образом, Аристофана мы можем рассматривать как единственного и, очевидно, наиболее яркого представителя целого жанра, который современная наука, вслед за античными филологами, обозначает понятием «древняя аттическая комедия»: «аттическая» — по названию греческой области Аттики с центром в Афинах, «древняя» — для различения между исключительно своеобразной комедией V века и ее более поздними этапами: «средней» и «новой» аттической комедией.
Происхождение древней аттической комедии и ранние стадии ее развития прослеживаются при существующем состоянии наших источников только в самых общих чертах. Ее зародышем явились обрядовые песни, входившие в ритуал весенних празднеств плодородия и в силу этого отличавшиеся достаточной откровенностью выражений: по древнейшим представлениям, сквернословие и всякого рода «срамление» являлись средствами, стимулирующими производительные возможности природы. В период разложения первобытнообщинных отношений эти «срамные» песни оказались очень удобным вместилищем для выражения в них недовольства рядовых общинников произволом родовой знати, которая попирала патриархальные традиции первобытного равенства. И в поддающийся обозрению исторический период существования «древней» комедии (вторая половина V в. до н. э.) «посрамление» вполне конкретных афинских граждан, осмеяние их за корыстолюбие, взяточничество, безнравственное поведение остается одной из существеннейших привилегий комедийных поэтов, — атмосфера праздника в честь бога Диониса освящала самые резкие выражения по адресу неугодных им лиц.
В то же время никакая сила обличения, заключенная в нападках обрядового хора, еще не в состоянии создать драматическое произведение, основу которого всегда составляет действие. Этот элемент древняя комедия должна была искать за пределами хоровой традиции, и она нашла его в фольклорной сменке с участием традиционных героев «народного балагана»: «простака», в действительности более проницательного, чем он кажется; «хвастуна», сильно преувеличивающего свои истинные или мнимые способности; «обжоры», мечтающего о сытной еде и обильной выпивке, и тому подобное. Процесс слияния двух фольклорных стихий в одно художественное целое шел в Афинах V века на протяжении десятилетий и достиг своего завершения как раз в двадцатые годы, когда и Аристофан внес в него свой, достаточно внушительный вклад. Его сохранившиеся комедии остаются для нас единственным памятником этого своеобразнейшего и неповторимого художественного жанра.
Не менее необычно, чем форма аристофановской комедии, ее содержание, которое мы сумеем лучше понять, вспомнив об исторических условиях, сложившихся в Афинах в последней четверти V — начале IV века до нашей эры.
Получилось ли так по замыслу античного редактора, отобравшего одиннадцать комедий Аристофана для «массового издания» тех далеких времен, или по случайному совпадению, только сохранившиеся пьесы охватывают почти все сорок лет его творчества: от 425 до 388 года. В истории древних Афин это были критические десятилетия, поворотный период от их высшего расцвета к началу глубокого кризиса.
Внешним проявлением кризиса афинской демократии явилась Пелопоннесская война (431-404 гг. до н. р.), когда в борьбе за первенство столкнулись два ведущих государства тогдашней Греции — Афины и Спарта. Ход военных действий в первые же годы и внутренняя обстановка в Афинах выявили целый ряд острых противоречий между отдельными социальными группировками.
Прежде всего война с огромной силой ударила по сельскому населению Аттики: спасаясь от вторжения самой сильной в Греции сухопутной армии спартанцев, аттические земледельцы покидали свои скромные владения и переселялись в Афины, где далеко не всем беженцам хватало места и государственного вспомоществования. Отрезанные вражеской армией от родных мест, они с вершины Афинского акрополя с тоской и горечью наблюдали за тем, как гибнут их маслины и виноградники. В то же время для безземельных городских ремесленников, заинтересованных в вывозе своих изделий за пределы Аттики, господство на море афинского флота открывало все более широкие перспективы, и потому именно на эту часть населения опирались хозяева рабовладельческих мастерских и оптовые торговцы, выдвигавшие из своей среды руководящих деятелей афинской демократии. Так наметилось существенное противоречие между стремлением к миру, исходившим от поселян и незначительной прослойки крупных землевладельцев, и ориентацией городских торгово-ремесленных слоев на войну «до победного конца».
Этот основной общественный конфликт повлек за собой и все остальные.
В мирное время аттические крестьяне жили по своим деревням и сравнительно редко заглядывали в город: даже для решения самых важных государственных дел в народном собрании требовался кворум в шесть тысяч голосов при общем числе полноправных мужчин примерно в тридцать тысяч (женщины и обосновавшиеся в Афинах ремесленники из других государств правом голоса не пользовались). Пo этой причине сельские жители были мало или вовсе не искушены в ораторском искусстве и принимали за чистую монету все, что им приходилось отныне выслушивать в народном собрании или судебных заседаниях. Поскольку же выступавшие там опытные ораторы, защищая интересы различных общественных слоев, выдвигали и одинаково доказательно обосновывали прямо противоположные точки зрения, у бедного селянина голова шла кругом и он понимал только, что в любом случае его обводят вокруг пальца и оставляют в дураках. Отсюда — недоверие к речистым лидерам демократии («демагогам»), умеющим подбивать народ на рискованные, а то и вовсе безнадежные предприятия. Отсюда же в широких кругах населения открытая враждебность по отношению к науке убеждения (риторика) и ее носителям — разным философам, сливавшимся в сознании простого человека в собирательный образ некоего зловредного «софиста».
Известно, впрочем, что риторические увлечения софистов были тесно связаны с их представлениями об относительности существующих общественных и нравственных норм. Критическая, а то и откровенно скептическая позиция софистов в отношении традиционной религии и традиционной этики нашла отражение и в самом массовом жанре афинской литературы — в драматическом искусстве. Трагика Еврипида, старшего современника Аристофана, античные филологи называли философом на сцене и считали его даже учеником софистов, — правда, отклик на теории софистов в трагедиях Еврипида достаточно часто носит полемический характер, но интерес драматурга к новым доктринам бесспорен, как не вызывает сомнения новаторство самого Еврипида в содержании и в форме его драм. Поэтому и в наиболее далекой, казалось бы, от насущных забот сфере художественного мышления происходило столкновение различных точек зрении на задачи и границы трагического искусства, на степень его близости к действительности, на способы ее воспроизведения.
Так мы получаем доступ к целому комплексу проблем, волновавших общественное мнение в Афинах в то время, когда Аристофан делал свои первые шаги в драматическом искусстве: воина и мир, богатство и бедность, народ и его вожди, сила публичного слова и моральное право оратора, реальная жизнь и ее отображение на сцене. При этом некоторые проблемы занимают Аристофана сравнительно недолго, другие — едва ли не всю жизнь, третьи всплывают только под самый ее конец, — объяснение этому дает общественно-политическая обстановка в Афинах, резко менявшаяся несколько раз на протяжении сознательной жизни нашего поэта.
Все сохранившиеся комедии Аристофана хронологически делятся на три группы, совпадающие по времени с тремя различными этапами в истории Афин и афинской демократии.
К первой группе относятся произведения, датируемые от 425 до 421 года. Последняя из них, «Тишина» («Мир»), была поставлена накануне подписания мирного договора между Афинами и Спартой: первое десятилетие Пелопоннесской войны не принесло перевеса ни одной из воюющих сторон. И хотя Афины, и особенно их сельское население, пережили за минувшие годы немало трудностей, афинская демократия чувствовала себя достаточно сильной, и осознание этой силы делало беспощадными нападки Аристофана на те общественные явления, которые представлялись ему несовершенствами существующего строя.
Самый яркий пример такого рода сатиры — комедия «Всадники» (424 г.), где под видом наглого и льстивого Кожевника, обманывающего и обкрадывающего своего дряхлого хозяина Демоса (афинский народ), Аристофан вывел всемогущего лидера радикального крыла афинской демократии Клеона. В остро гротескной форме, не боясь смелых гипербол и фантастических ситуаций, поэт поставил вопрос о самой природе демагогии и о социальных причинах, порождающих наивную доверчивость народа. Разумеется, во «Всадниках» было достаточно комических преувеличений, но основная мысль в комедии — глубоко верная для характеристики всякого эксплуататорского общества: власть имущим свойственно откупаться от широкой массы трудящихся видимостью их участия в управлении государством и в дележе доходов.
Другой важнейший мотив комедий этих лет — требование мира. В комедии «Ахарняне» (425 г.) честный афинский крестьянин Дикеополь, разуверившись в возможностях народного собрания, заключает сепаратный мир со спартанцами и убедительными доводами смиряет гнев своих земляков, готовых видеть в нем изменника. Если попутно достается и демагогам, и воинственным «генералам», и всяким послам, прокучивающим государственные денежки, то это только доказывает, что пропаганда мира неотъемлемо связана в сознании Аристофана с критикой недостойных представителей общественной системы.
К этим же годам относится комедия «Облака» (423 г.), как мы помним, провалившаяся. Аристофан попытался ее переделать, но не довел переработку до конца, и в тексте сохранились некоторые неувязки, однако основная цель комедии совершенно ясна: в образе широко известного в тогдашних Афинах Сократа драматург подвергал беспощадному осмеянию всю «новую науку», не делая различия между ее натурфилософскими, грамматическими и этическими течениями. Степень зловредности модных направлений измеряется в «Облаках» глубиной нравственного ущерба, который они наносят воспитанию гражданина, отрывая его от заветов традиционной морали.
Вторая группа сохранившихся комедий Аристофана охватывает 414-405 годы.
После заключения мира Афины не только восстановили разрушенное хозяйство, но и достигли такого процветания, которое сделало возможным зарождение и осуществление самого смелого и самого безрассудного замысла в их истории — Сицилийской экспедиции (415-413 гг.). Огромные средства были затрачены на сооружение невиданного в истории Афин военного флота; отборнейшему войску было доверено покорение Сицилии, с тем чтобы афинская держава обосновалась на западной периферии древнегреческого мира. Кончилось все это осенью 413 года страшным поражением, гибелью всего войска и флота и продажей в рабство уцелевших воинов. К тому же, пользуясь раздроблением сил противника, спартанцы еще весной того же года захватили важное укрепление в самом центре Аттики, используя его как опорный пункт для новых набегов на поля и сады афинских земледельцев. Война возобновилась с еще большим ожесточением, причем на этот раз силы оказались уже неравными, и можно только удивляться тому, что после сицилийской катастрофы афиняне целых девять лет выдерживали натиск противника, а иногда и сами перехватывали инициативу в боевых действиях.
Мы не имеем прямых свидетельств о том, как отнесся Аристофан к идее Сицилийской экспедиции. Неоднократные попытки найти прямую поддержку этого замысла или столь же непосредственное его осуждение в комедии «Птицы» (414 г.) не привели до сих пор к сколько-нибудь убедительному результату. После страшной катастрофы 413 года общественная активность комедий Аристофана значительно снизилась. Из них почти исчезают персональные нападки на политических деятелей, конкретные вопросы внешней и внутренней политики. Единственная общественная проблема, по-прежнему находящая отклик и его творчестве, это потребность в мире для исстрадавшихся Афин, но и она предстает в «Лисистрате» (февраль 411 г.) и таком освещении, которое делает достижение мира еще более иллюзорным, чем когда бы то ни было в произведениях первого десятилетия Пелопоннесской войны.
Внимание поэта в эти годы больше привлекают проблемы эстетики и литературной критики. Сатирическое изображение художественных приемов Еврипида имело место уже в «Ахарнянах», а полет Тригея на Олимп («Тишина») являлся гигантской пародией на сюжет трагедии Еврипида о мифологическом герое Беллерофонте. Теперь Аристофан посвящает целую комедию «Женщины на празднике Фесмофорий» (апрель 411 г.) осмеянию Еврипида, пародируя сюжеты и отдельные сцены из его комедий, принципы построения арий и диалогов. Наконец, после того как в течение одного лишь года уходят из жизни Софокл и Еврипид, Аристофан пишет пьесу «Лягушки» (405 г.) — блестящий образец эстетической полемики, выполненной причудливыми средствами аттической комедии. Есть что-то символическое для жизнеутверждающего духа афинской культуры в том, что всего за несколько месяцев до решающего поражения в Пелопоннесской войне афинский поэт был способен на такое глубочайшее проявление чувства комического, а его аудитория — на такое тонкое его восприятие, которое засвидетельствовано успехом аристофановских «Лягушек».
К последнему периоду творчества Аристофана принадлежат две комедии, очень существенно отличающиеся от всех, упомянутых выше. Годы славы Афин — в далеком прошлом. Правда, к 492 году удается восстановить городские укрепления и собрать флот, но возрождение морского союза наталкивается на сопротивление спартанцев и персов. Правда, известная часть крестьян вернулась к своим садам и крошечным полевым наделам, — но земля, многократно вытоптанная поступью войны, оливковые деревья и виноградные лозы, искалеченные или вовсе вырубленные во время вражеских набегов, с трудом залечивают раны, так что иной афинянин еще три раза подумает, стоит ли начинать заново сельскую жизнь, или лучше остаться в городе, перебиваясь с семьей на гроши, которые он получает за посещение народного собрания. Если героем ранних комедий Аристофана был справный хозяин, противопоставляющий разорению военных лет идеал сельского довольства и обеспеченности, то теперь героем комедии «Богатство» («Плутос», 388 г.) становится по-прежнему честный, но бедный крестьянин, гнущий спину в поле от рассвета до позднего вечера, чтобы кое-как прокормить ораву голодных детей. Фантастические планы прекращения войны и возрождения афинского демоса, придававшие столь красочный размах политической сатире Аристофана в комедиях двадцатых годов, в последнем его произведении оборачиваются утопической мечтой об элементарной сытости бедняка-труженика, да и эта надежда оказывается на поверку очень призрачной.
Попытаемся теперь выявить те эстетические законы, по которым Аристофан создает в своих комедиях совершенно особый, неповторимый мир, похожий и одновременно не похожий на породивший его реальный мир исторических Афин.
Прежде всего обращает на себя внимание фантастичность сюжетов аристофановских комедий. Один афинский земледелец, недовольный военной политикой государства, заключает для себя сепаратный мир со спартанцами, открывает рынок, доступный для жителей всех соседних областей Греции, и, пока вокруг грохочет война, мирно справляет сельский праздник с обязательным участием соблазнительных девиц («Ахарняне»). Другой афинский крестьянин — Тригей, раскормив до размеров хорошего жеребца огромного навозного жука, достигает на нем Олимпа и обнаруживает, что желанная для всех эллинов богиня мира находится в заточении у ненавистного бога войны; пользуясь его временным отсутствием, герой сзывает честных земледельцев со всей Греции, которые без малейших затруднений появляются на Олимпе и, приналегши на канаты, отваливают тяжелый камень от пещеры, где давно запрятана богиня мира («Тишина»). Два афинских горожанина бегут из опостылевшего им города и, встретившись с птичьим царем Удодом, решают основать птичье государство между небом и землей. И вот журавли приносят в зобу камни из Ливии, гуси грузят глину, ласточки подают раствор, — в мгновение ока неприступная стена отгораживает небо от земли. И самим богам приходится идти на поклон к новым владыкам вселенной («Птицы»). Бог театра Дионис в поисках истинного трагического поэта спускается в подземное царство, чтобы вернуть на землю недавно умершего Еврипида. Здесь он становится свидетелем страшного спора, происходящего между Еврипидом и давно скончавшимся Эсхилом, избирается судьей в их поэтическом состязании и, изменив первоначальное решение, забирает с собой на землю Эсхила («Лягушки»). Афинский бедняк Хремил встречает в пути оборванного слепого старика, который оказывается самим богом богатства Плутосом; исцеленный от слепоты, Плутос одаряет своими милостями честных земледельцев, навсегда отворачиваясь от всяких авантюристов, доносчиков и казнокрадов («Богатство»).
Даже если аристофановский сюжет исходит из жизненно возможных ситуаций, практически он может быть осуществлен только в условиях комического театра. Женщины всей Греции, возглавляемые Лисистратой, договариваются отказывать мужьям в супружеских ласках, пока те не примут решения прекратить войну и вернуться к семьям («Лисистрата»). Чтобы избавиться от притесняющего их недавно купленного раба-кожевника, двое слуг афинского Демоса выкрадывают у Кожевника прорицания, предсказывающие его падение, — ситуация, в принципе вполне возможная в Афинах середины двадцатых годов, где всякие пророчества были в большом ходу. Однако, чтобы изгнать Кожевника, оракул предписывает найти еще большего наглеца и пройдоху, способного превзойти нынешнего фаворита нахальством, беспардонной лестью, необразованностью. Когда же необходимый кандидат находится в лице базарного торговца колбасами и в конце концов одолевает противника, он совершает над своим хозяином волшебную церемонию: Демос превращается в молодого, полного сил красавца, каким был афинский народ в годы славных побед над персами при Марафоне и Саламине («Всадники»).
Таким образом, в комедии Аристофана становится возможным невозможное, осуществляется неосуществимое, — дает ли это нам право считать создаваемый им мир порождением одной лишь поэтической фантазии, находящей обоснование в себе самой? Ни в коем случае. Фантастические средства, к которым прибегают герои, фантастическое разрешение конфликта вырастают из конкретных, исторически обусловленных противоречий современной Аристофану действительности. К тому же в его комедиях мы находим множество штрихов и зарисовок из повседневной жизни афинских горожан и земледельцев, богачей и бедняков, судей и военных, жрецов и поэтов, торговцев и ремесленников, стариков и женщин, — собранные вместе, эти детали создают картину афинского быта военных лет, не уступающую по достоверности самым подробным описаниям парижского рынка или банкирской конторы у великих французских реалистов XIX века. Своеобразие мира, создаваемого в комедии Аристофана, состоит не в отрыве от земных конфликтов, а в призрачности предлагаемого для них разрешения. Отсюда не только иллюзорность средств, используемых комедией, не только осознанная утопия, берущая начало в финале «Всадников» и завершающаяся в «Богатстве». Отсюда и глубочайшая противоречивость аристофановской комедии, беспощадно смелой в критике и разоблачении, но беспомощно слабой в утверждении положительного идеала: если в парабасе и финале «Всадников» автор обращается к гражданским чувствам и патриотической гордости зрителей, то «Ахарняне» и «Мир» завершаются прославлением плотских удовольствий, доступных человеку вне всяких общественных установлений и независимо от них. Хотя такой финал и находит объяснение в ритуальных истоках комедии, он, несомненно, уступает разоблачительной силе комедии в целом.
Такой же противоречивостью отличаются образы тех аристофановских героев, которые могут быть — с известной долей условности — названы положительными.
С одной стороны, почти каждый из них выдвигает какую-то новую, неожиданную идею, поражающую своей смелостью: таковы планы Дикеополя, Тригея, Лисистраты. Особенно следует выделить замысел Тригея, ибо его полет на Олимп представляет собой явное нарушение традиционной моральной нормы, давно сформулированной в хоровой лирике. «На небо взлететь, о смертный, не пытайся, не дерзай мечтать о браке с Афродитой», — пел во второй половине VII века до нашей эры хор в «девичьем гимне» спартанского поэта Алкмана. «Не тщись быть Зевсом… смертному подобает смертное», — учил в V веке до нашей эры Пиндар. Мифологических героев, пытавшихся перейти границу между людьми и богами, неумолимо постигало поражение; такова, в частности, была судьба Беллерофонта, который вздумал подняться на Олимп, оседлав крылатого коня Пегаса. Тригею, в отличие от Беллерофонта, сопутствует успех, — не говорит ли это о том, что комическому герою, в противоположность трагическому, «все дозволено»?
Вместе с тем конечным результатом деятельности комического героя, несмотря на всю ее новизну и неожиданность, является чаще всего не новое или хотя бы преобразованное состояние мира, а возвращение к ранее существовавшему: Дикеополь и Тригей водворяют в Греции мир, Лисистрата присоединяет к этому восстановление семьи. Когда же герой пытается не вернуться к прежнему состоянию, а учредить некую новую общественную систему, его обычно постигает или явная, или скрытая неудача (исключение составляют только «Птицы»). Так, в «Богатстве», где Аристофан, казалось бы, целиком разделяет мечты обедневших крестьян о воцарении золотого века, главный герой оставляет без ответа каверзный вопрос богини бедности: откуда возьмутся рабы, чтобы обеспечивать благосостояние земледельцев, если никто не захочет подвергать себя опасности ради их приобретения?
Таким образом, положительный герой Аристофана ставит нас перед явным парадоксом: вся его изобретательность, вся новизна его идей направлены на то, чтобы вернуть мир в состояние, однажды нарушенное чьей-либо злой волей, ибо и сама война представляется ему не закономерным следствием общественных противоречий, а случайностью, вызванной к жизни каким-нибудь декретом Перикла («Ахарняне») или алчностью демагогов.
Особое место среди персонажей Аристофана занимает Колбасник во «Всадниках». Являясь по своей функции положительным героем, призванным избавить афинский Демос от всевластия Кожевника-Клеона и возродить его для прежней славы, Колбасник в то же время наделен всеми качествами, свойственными его антагонисту, отрицательному герою. Здесь мы не только снова сталкиваемся с парадоксальной противоречивостью аристофановского героя, достигающего высокой цели низкими средствами, но и получаем представление о том, каким образом создается у Аристофана обобщенный художественный тип.
Характеристика демагога в комедиях Аристофана отличается достаточной устойчивостью на протяжении всего его творчества. Постоянный способ действия демагога — обман народа, грубая лесть, которыми прикрывается алчность и корыстолюбие, казнокрадство и взяточничество. Этими качествами Аристофан в разной мере наделяет любого лидера радикальной демократии, но концентрацией всех свойств натуры демагога является, конечно образ Кожевника, за маской которого зрители легко угадывали Клеона: ему принадлежала в Афинах кожевенная мастерская, а «происхождение» нового раба из Пафлагонии ассоциировалось у зрителя с глаголом, означавшим «бурлить, кипеть» и напоминавшим о бурном темпераменте реального исторического лица. В отличие от литературы критического реализма, которая наделяет художественный образ суммой индивидуальных психологических свойств и внешних признаков, сатирическая типизация в аристофановской комедии идет по другому пути: поэт прикрепляет устойчивую характеристику социального типа к конкретному, реально существующему и почти всегда названному по имени афинскому гражданину, мало заботясь о соответствии данной характеристики истинным свойствам этого человека.
Такой способ типизации еще отчетливее проявляется в образе Сократа в «Облаках»: достоверно известно, что исторический Сократ не занимался ни геометрией, ни грамматическими теориями, которые приписываются ему в «Облаках». Но он был очень заметной личностью в Афинах — не в последнюю очередь благодаря своей внешности, далекой от идеала красоты, и одно лишь появление на орхестре актера в маске Сократа сразу делало сценический персонаж знакомым для зрителя. К этой чисто внешней «индивидуальности» Аристофан снова прикрепляет устойчивую фольклорную характеристику, на этот раз — ученого-шарлатана, обогащая ее теми конкретными чертами, которые он заимствует у других современных философов. Поэтому лишен смысла длящийся уже столетия спор о том, насколько правдиво изобразил Аристофан Сократа и имел ли он право на искажение реального прототипа, — драматург создавал не портрет исторического лица, а художественный образ «софиста» вообще, лжемудреца, ответственного за порчу добрых старых нравов, и «право» на такую сатирическую типизацию давала ему природа жанра древней комедии.
Интересный пример «индивидуализации» в античном понимании слова дают также в «Лягушках» образы Эсхила и Еврипида, которых трудно с полной уверенностью отнести к категории положительных или отрицательных героев. Правда, в каждом виде состязания Эсхилу принадлежит заключительное слово, и Дионис в конце концов отдает ему предпочтение перед Еврипидом, но нельзя не заметить, что к архаической литературной технике Эсхила Аристофан относится не без иронии и возвращение его поэзии на афинскую сцену принадлежит к сфере уже знакомых нам иллюзорных решений, присущих древней комедии. При всем том ясна глубокая противоположность двух поэтов друг другу, их очевидная «неповторимость». Чем же она достигается? Как правило, противопоставлением образцов их литературного творчества, из которых уже выводятся свойства их характера: замкнутость, напыщенность, «тяжеловесность» Эсхила и доступность, разговорчивость, «демократизм» Еврипида. Как и в явно сатирических фигурах Кожевника и Сократа, Аристофан не стремится воспроизвести психологически индивидуальные черты двух умерших поэтов; материалом для их образов служит то главное свойство, которым они обеспечили себе столь заметное место в гражданском коллективе, — их поэтический дар и формы его проявления.
Было бы, однако, неверным не замечать в комедиях Аристофана определенной тенденции к индивидуализации образов, приближающейся к современному пониманию слова. Ранние комедии этим стремлением совершенно не затронуты: два раба из пролога «Тишины» как две капли воды похожи на рабов из пролога «Всадников» и восходят к одному и тому же фольклорному типу шута. Но в тех же «Лягушках», где Аристофан сурово порицает Еврипида за сочувственное изображение в его трагедиях рабов, появляется яркий образ ловкого, дерзкого и изворотливого раба Ксанфия, способного перехитрить своего хозяина: сквозь традиционную маску клоуна проглядывают черты живого человека. Еще более заметными индивидуальными чертами наделен раб Карион в «Богатстве»: он во много раз активнее и решительнее, чем его хозяин, он проявляет находчивость и проворство, присутствуя в храме при исцелении слепого бога богатства, наконец, он превосходен в величественной наглости, покровительствуя своему бывшему заступнику — богу Гермесу. Фигурой Кариона Аристофан открывает в своей последней комедии путь к тому образу слуги, который станет нормой для римской комедии Плавта, а в новое время — для Мольера и Бомарше.
Впрочем, независимо от того, выводит ли Аристофан положительного героя или отрицательного, торжествующего или побежденного, в изображении его деятельности преобладает ярчайшая конкретность, достигаемая материализацией самых отвлеченных понятий и сведением самых высоких материй к их чувственно осязаемым проявлениям.
Во «Всадниках» Кожевник и Колбасник кидаются в Совет пятисот, чтобы доказать свою неусыпную заботу о благосостоянии народа, но при этом они прибегают не к высоким словам, а к весьма прозаическим доводам, и победу Колбасника обеспечивает его сообщение о том, что на базаре на копейку подешевела соленая рыба. Когда же дело доходит до состязания перед лицом самого Демоса, Колбасник подносит хозяину подушечку для сидения, чтобы отдохнула именно та часть стариковского тела, которая потрудилась в Саламинском бою.
В «Облаках» средствами комической материализации достигается чрезвычайно наглядная характеристика высокопарного мудрствования. Сократ большую часть времени проводит в гамаке, подвешенном высоко над землей, — иначе его возвышенные мысли будут притянуты к земле и утратят свою отвлеченность. Подвижность, изменчивость человеческого мышления, относительность нравственных норм, на чем настаивали софисты, воплощается в облаках, носимых ветром по поднебесью и постоянно меняющих свой вид.
А как поступить Дионису, чтобы с достаточной долей объективности оценить качество стихов Эсхила и Еврипида? Очень просто — взвесить их стихи на весах. Тут и выявляется, что сила убеждения, столь высоко ценимая Еврипидом, ничто перед лицом смерти, торжествующей в трагедии Эсхила, и даже богатырская палица, упоминаемая в стихе Еврипида, не может перетянуть кучи трупов, о которых говорится в стихе Эсхила.
Переходя от деталей к целым эпизодам, мы и здесь найдем ту же конкретность аргументации, взывающей не к уму, а к чувству зрителей. Для Тригея установление мира отождествляется с женитьбой на молодой красавице, полубожественной Жатве, спутнице безоблачных мирных дней. Да и в «Богатстве», безмерно далеком от жизнеутверждающей вольности ранних пьес, справедливость нового порядка вещей подтверждается, между прочим, еще и тем, что теперь молодой человек может отказаться от хорошо оплачиваемого романа с престарелой прелестницей.
Если доказательства этого рода ориентированы на элементарное восприятие комического, то совсем иную сферу захватывает такой прием, как пародирование трагедии, — здесь предполагается хорошая осведомленность зрителей в трагедиях, поставленных по меньшей мере за пять — семь последних лет. Главным источником для пародий Аристофана служит Еврипид; подсчитано, что в сохранившихся комедиях и фрагментах содержатся цитаты едва ли не из полсотни трагедий Еврипида, — разумеется, в комическом контексте или перетолковании. Но наряду с этим пародируются трагедии Эсхила (притом не только в «Лягушках») и Софокла, стихи старых лирических поэтов и дифирамбы современных Аристофану авторов.
От пародирования трагедии один шаг до пародирования мифологии, включая сюда и столь достойных представителей мира мифов, как олимпийские боги. Может показаться противоестественным, что в рамках религиозного празднества, каким были в Афинах Великие Дионисии и Ленеи, раздавались насмешки над богами. Тем не менее это очевидный факт, — прославление производительных сил природы позволяло делать объектом культового, благодетельного смеха самих богов. Лучший пример тому — Дионис в «Лягушках», выступающий в роли шута-простака и использующий весь арсенал незатейливых балаганных средств, свойственных этой роли, — прибаутки, колотушки, комический страх, переодевания невпопад. Прибавим Гермеса-взяточника из «Тишины», и Гермеса-попрошайку из «Богатства», а также делегацию богов, отправленных Зевсом в птичье царство: здесь из трех посланцев только Посейдон принимает всерьез данное ему поручение, в то время как Геракла больше всего привлекает возможность сытно поесть, а лопотанье варварского бога Трибалла каждый может понимать, как хочет («Птицы»).
Стилистические особенности аристофановской комедии, вероятно, уже успели вызвать у читателя аналогии с такими типами народного фарса, как старинные скоморошьи действа или театр Петрушки, итальянская commedia dell'arte1 или новогреческий теневой театр Карагиозиса. Одно это сопоставление с достаточной определенностью указывает, на кого ориентировался Аристофан в идеологическом содержании своих комедий. Вопреки усилиям ряда исследователей зачислить Аристофана в союзники афинских олигархов или вовсе лишить его творчество всякой идеологической направленности, анализ комедийного наследия Аристофана приводит к выводу об отражении в его произведениях мировоззрения и художественных вкусов аттического крестьянства. Не следует только сводить широкую общественную перспективу, в которой предстает перед нами творчество поэта, к узкой социологической дефиниции, малопригодной для оценки большого художника.
Творческому методу Аристофана присуще множество явных противоречий. Его герои и хор прославляют старину, но прибегают к совершенно неизведанным, поражающим своей новизной средствам достижения цели. Они призывают к тихой, мирной жизни, к незатейливому сельскому уюту, не затронутому развращающим влиянием современных нравов, но в своих замыслах выходят за все границы реального и пристойного. Аристофан осуждает Сократа и Еврипида за пристрастие к хитроумным сплетениям слов, но все его герои с блеском используют подобное же словесное искусство для защиты и обоснования своих убеждений и поступков. Аристофан отвергает софистическую апелляцию к природе, оправдывающую в «Облаках» безнравственное поведение молодого Фидиппида, но зову природы подчиняются и Дикеополь и Тригей, и естественное природное влечение порождает и разрешает все конфликты в «Лисистрате». В «Облаках» разоблачается введение новых богов, а в «Птицах» обожествляется не только Писфетер, но и все птичье племя. Аристофан — великолепный лирический поэт, но он не избегает и примитивнейших форм комического, вовлекающих в свою сферу физиологические отправления организма. Не раз в комедиях Аристофана высмеиваются и с негодованием отвергаются дешевые балаганные трюки и пошлые шутки, но они с такой же неизменностью используются едва ли не в каждой комедии.
Ясно, что только часть этих противоречий может быть объяснена противоречивостью социальной позиции мелких аттических землевладельцев в годы Пелопоннесской войны. Другие противоречия аристофановской комедии проистекают из столкновения творческой индивидуальности поэта, воспитанного своим временем, с традиционными зрелищными формами, поступившими в его распоряжение.
Без вдохновенного вмешательства художника эти первоначальные формы остались бы на уровне примитивного фарса и ритуального «срамления». Но и без материала, предоставленного ему фольклорными жанрами, не обрел бы такого простора для своего выражения комический гений поэта. Творчество Аристофана достигает вершины художественного в постоянной борьбе и диалектическом единстве новаторства с традиционализмом, индивидуального начала с фольклорным. Стихией, в которой разыгрывается эта борьба, и одновременно материалом, обеспечивающим, несмотря на всю ее противоречивость, единство аристофановской комедии, является ее язык, впитавший в себя самые разнообразные потоки речи; фольклорную обрядовую лирику и протокольные формулы декретов, возвышенность трагических хоров и непритязательность повседневной болтовни, торжественность пророчеств и подражание щебету птиц или лягушечьему кваканью. Найти меру каждого из этих элементов и создать из мельчайшей мозаики цельную картину дано было только Аристофану. В древности недаром говорили, что музы в поисках храма, не подверженного губительной силе времени, остановили свой выбор на душе нашего поэта.
Исследователи античной культуры, философы и литературоведы давно спорят о том, чем интересны для современного читателя древнегреческие поэты и писатели: своим отличием от художников нового времени или своей схожестью с ними? Одни полагают, что уже в эпических поэмах Гомера можно найти глубину психологической характеристики, мало чем отличающуюся от искусства Льва Толстого, и видят в Еврипиде прямого предшественника Ибсена. Другие, напротив, стараясь выявить специфику античного общественного и художественного мышления, настаивают на ее неповторимости, «невоспроизводимости» в сознании человека нового времени. Изучение комедийного театра Аристофана показывает непригодность односторонних формул и опасность абсолютизации даже самых верных исходных точек зрения.
В истории европейской культуры форма древней аттической комедии осталась воистину неповторимым явлением, хотя многие приемы комедийного обобщения многократно использовались в новое время и с вполне сознательным усвоением опыта Аристофана (Эразм Роттердамский, Рабле, Расин, Гейне, Ромен Роллан), и, вероятно, без осознанной ориентации на его достижения (Салтыков-Щедрин, Маяковский, Брехт). Но и независимо от близости или различия эстетических принципов и художественных приемов благородство целей Аристофана и беспощадную остроту обличения, присущую его комедиям, признавали Фильдинг и Дидро, Герцен и Гоголь, Добролюбов и Луначарский. Всепобеждающую силу придает смеху Аристофана любовь к человеку, имеющему право наслаждаться всем, что даровано ему природой, и ненависть к власть и богатство имущим, готовым ради своей выгоды ввергать народы в пучину обмана и целые страны — в пожар войны. И эти чувства древнего поэта не могут устареть и не устарели почти за две с половиной тысячи лет, отделяющие наше время от времени Аристофана.
Народ афинский — дряхлый старик.
Кожевник (Клеон).
Колбасник (Агоракрит).
1-й раб (Никий).
2-й раб (Демосфен).
Слуги.
Нимфы мира.
Хор из двадцати четырех всадников — знатных афинских юношей.
Иаттатай! Ах, горе мне! Иаттатай!
Пусть пафлагонца, эту язву новую,
С его лукавством сгубят всемогущие!
С тех пор как в дом ворвался он, прохода нет
Нам, домочадцам, от битья и ругани.
Да, да, пускай погубят горькой гибелью
Распафлагонца подлого!
Ну, как живешь?
Да как и ты, прескверно!
Подойди сюда!
Затянем вместе плач Олимпа2 жалостный.
Миу-миу-миу-миу-миу-миу.
Постой, довольно жалоб! Не поищем ли,
Что ж делать нам?
Скажи-ка ты!
Нет, ты скажи,
Чтоб мне не спорить!3
Ни словечка, видит Зевс!
В слова, молю, признанье облеки мое!4
Ну, говори смелее, я потом скажу.
Нет смелости! И слов мне не найти никак
Искусных, скользких, гладких, еврипидовских.
Ах, нет, не надо брюквы еврипидовской!5
Так говори «дерем», слоги подряд связав.
Ну вот, сказал: «Де-рем».
Теперь прибавь еще
«У» перед «де» и «рем».
«У».
Так, пори теперь «Де-рем», а после «у» скороговоркою!
Дерем, у-де-рем, у-де-рем.
Ага, ну что?
Понравилось?
Конечно, только вот боюсь
За шкуру.
Почему же?
Да у поротых
Линяет шкура, знаешь?
Уж не лучше ль нам
К чьим алтарям? Поди, в богов ты веруешь?
Ну да!
А почему же?
Потому, чудак,
Что я богопротивен. Значит, боги есть.
Ты прав! Но все ж иного нет ли выхода?
Не рассказать ли нам о деле зрителям?
Прекрасно, только об одном попросим их:
Пусть откровенно скажут нам, довольны ли
Они рассказом и игрою нашею?
Итак, начну!
Бобов грызун,6 сварливый, привередливый.
Народ афинский, старикашка глухонький.
На рынке прошлом он себе раба купил,
Кожевника, рожденьем пафлагонца. Тот,
Пройдоха страшный, негодяй отъявленный,
Нрав старика тотчас же раскусить сумел,
Кожевник наш, и стал ему поддакивать,
Подкармливать словечками лукавыми,
Подмасливать и льстить: «О государь Народ!
Поешь, попей, а вот тебе три грошика!7
Сварить прикажешь ужин?» Дерзко выхватив
Еду, что мы хозяину состряпали,
Ему он преподносит. Вот недавно так
Крутую кашу заварил я в Пилосе,
Лаконскую. Негодник подскочил, схватил
И господину всю мою стряпню поднес.
Нам не дает прислуживать, всех гонит прочь,
А сам овчину держит над хозяином,
Как опахало, чтобы ей отмахивать
Старик совсем помешан. Отупел совсем.
А тот и рад. Всех нас оклеветал кругом.
Под розги подведет, а после бегает
По дворне и орет и взяток требует:
«Видали вы, как Гила нынче высекли
Из-за меня? Послушными не будете —
Помрете все!» И мы даем, и как не дать!
Не то такого влепит подзатыльника
Ну вот теперь, дружочек, вновь подумаем,
Каким путем и где искать убежища.
Каким? Да тем же, милый, удирать пора!
Ничто от пафлагонца не укроется!
«Все видит он, все знает»…8 Он одной ногой
Уперся в Пилос, а другой — в Собрание,
Расставясь так.
Широкий зад — в Раззявине9,
В Грабильном — руки, а заботы — в Жуликах.
Так, видно, лучший выход — умереть!
Но как?
Но как бы, как бы так, достойным образом?
Напьемся крови бычьей! Мысль прекрасная!
Смерть Фемистокла10 всех смертей завиднее!
Не крови бычьей, нет, винца бы чистого,
Чтоб в голову полезли думы путные!
Ну вот, винца! Тебе бы все о выпивке!
Какие ж думы путные у пьяницы?
Хорош, глядите, жаба пресноводная!
Да ты найдешь ли что вина полезнее?
Кто пьян, тот и богат и тороват во всем,
И счастлив, и догадлив, и находчив он.
Он в тяжбах побеждает и соседям мил.
Живей, живее, притащи бутылку мне,
Чтоб вспрыснуть мозг и до добра додуматься.
Да только проку что от этой выпивки?
Уж будет прок, ступай!
А я улягусь здесь.
И, выпивши, засыплю все как есть кругом
Стянуть тайком бутылку удалось. Никто
И не заметил.
Что же пафлагонец, что?
Храпит вовсю на коже, нализавшись всласть
Да пирожков нажравшись конфискованных.
Тогда налей мне чашу, да чтоб пенилось!
Но не забудь молитвы добрым демонам!
Тяни, тяни дар демона Прамнийского!11
О добрый демон! Честь тебе открытия!
А что, скажи?
Гаданье поскорей стяни12
Бегу.
Ах, как бы добрый демон твой
Со мной чего недоброго не выкинул.
А я налью еще глоток тем временем,
Чтоб вспрыснуть мозг и до добра додуматься.
Такой там поднял пафлагонец храп и гром,
Что утащил я под шумок гадание,
Что больше всех стерег он.
Молодец какой!
Дай, я прочту, а ты вина тем временем
Налей мне кружку.
Что же здесь написано?
О мудрость!
Возьми! А что ж гаданье?
Ну, еще налей!
Так и стоит в табличке: «Ну, еще налей»?
Велик Бакид13!
А что?
Налей мне кружечку!
Любил же, видно, кружку поминать Бакид!
А, подлый пафлагонец! Опасался ты
Вот этого гаданья, о себе?
А ну?
Как он погибнет, вот о чем здесь речь идет.
А как?
Да все отчетливо указано:
В начале всех начал14 пенькой торгующий
Один уж есть торговец. Кто ж потом придет?
Другой, и будет торговать он овнами.
Еще торговец! С этим что же станется?
Пока другого не найдут, мерзейшего,
Он править будет, а потом провалится.
Кожевник-пафлагонец вслед за ним придет,
Буян, горлан, как мельница грохочущий.
Падет овчатник, значит, от кожевника? Так суждено?
Как видишь.
Вот несчастье-то!
Есть и четвертый, с ремеслом изысканным.
А кто он, кто?
Сказать?
Скажи, пожалуйста!
Придет колбасник и сразит кожевника.
Колбасник? Боги, ремесло чудесное!
Ну где же, где же мы найден колбасника?
Поищем!
Погляди, на рынок входит он.
По воле всемогущих.
Эй, любезнейший!
Сюда, сюда, колбасник, подымись скорей!
Стране и нам явился ты спасителем.
Что нужно вам, в чем дело?
Друг мой, выслушай
Пускай лоток он сложит. Ты прочти ему
Пророчество, чтоб он узнал о будущем,
А я пойду посторожу кожевника.
Сперва свою поклажу с плеч долой сними!
Теперь приветствуй землю и богов святых!
Ну вот, что ж дальше?
Здравствуй, муж блаженнейший!
Ничто сегодня, завтра — все! Привет тебе,
Афин властитель, пышных и прославленных!
Колбас не купишь? Что ты издеваешься?
Дурак, при чем кишки тут? Погляди сюда!
Внизу людей ты видишь сотни, тысячи?
Конечно, вижу.
Всеми будешь ты владеть.
И рынком, и Собранием, и гаванью.
Вертеть Советом будешь и стратегов брить,
Судить, рядить и девок в Пританей15 водить.
Все я?
Все ты! Да видишь ты не все еще!
Сюда, повыше, на лоток вскарабкайся!
Все вижу.
Барки, корабли с товарами?
И барки вижу.
Как же не счастливец ты?
Теперь окинь-ка правым глазом Карию,
А левым — Карфаген.
Глаза я вывихну!
И, верно, уж косое счастье ждет меня.
Тобою будет все это распродано!
Все сбудется, как говорят гадания,
О человек могучий!
Только как же так
Я человеком стану из колбасников?
Подлец, наглец, буян, горлан проулочный.
Нет, о себе я мненья невысокого!
Ах, боги, почему же невысокого?
Иль за собой ты знаешь что похвальное,
Иль ты из благородных?
Вот уж это — нет!
Скорее из негодных!
Счастлив жребий твой!
С рождением, я вижу, повезло тебе.
Голубчик, да ведь я же малограмотен.
Читать умею, да и то едва-едва.
Ведь демагогом быть — не дело грамотных,
Не дело граждан честных и порядочных,
Но неучей, негодных. Друг мой, выслушай,
Что возвещают прорицанья Фебовы!
А что?
Да все прекрасно, Зевс свидетель мне,
Темно, премудро и уж очень путано.
«В день, когда волею рока16 кожатник — орел кривокогтый
В схватке смертельной сойдется со змеем балдой кровопийцей.
Скиснет тогда пафлагонская снедь, а колбасников роду
Аще они не восхощут, как встарь, торговать колбасами».
А я-то здесь при чем же? Научи меня!
«Орел-кожатник» — пафлагонца прозвище!
А кривокогтый почему?
Да лапами
Кривыми загребает он добро себе.
А змей при чем тут?
Это уж совсем легко!
Ведь змей же длинен, ну и колбаса длинна,
Змей-«кровопийца» — колбаса кровяная.
Здесь сказано, что змей сразит кожатннка
Ну, аще так, доволен я. А все-таки
Дивлюсь, как заправлять я стану городом.
Заправишь славно.17 Делай то, что делаешь:
Мели, толки, покруче фарш замешивай,
Подперчивай, подсаливай, подмасливай
Да подсласти словечками повкрадчивей.
А в общем, как рожден ты демагогом быть,
С пропойным басом проходимец рыночный,
Всем одарен ты, чтобы стать правителем.
Возьми ж венок и бесу помолись Балде,18
Чтоб одолеть помог тебе противников.
Постой, а где отыщем мы союзников?
Ведь богачи напуганы кожевником,
А бедноте — его противны выходки.
Есть всадников неустрашимых тысяча,
Они-то уж помогут нам наверное;
Да лучшие из граждан — нам союзники,
Да зрители разумные и честные,
Да Аполлон, да я за дело примемся;
Актер на пафлагонца: испугался он!
Но все равно, узнают все и так его:
Ведь зрители у нас народ понятливый.
Ах, горе! Пафлагонец приближается.
Клянусь богами всеми, вы раскаетесь,
Что на Народ умыслили недоброе.
Ага! А чаша здесь зачем халкидская?19
В Халкидике восстанье вы готовите?
Эй, ты, вернись! Куда бежишь, почтеннейший?
Колбасник, милый! Не губи отечества!
Мужи всадники!20 На помощь! Торопитесь, час настал!
Эй ты, Симон! Эй, Панетий! Правым заходи крылом!
Уж идут, а ты сражайся, защищайся, в бой вернись!
Вот и пыль столбом клубится. Помощь, помощь нам близка.
Так смелей, гони, преследуй, в бегство обрати врага!
Бейте, бейте негодяя, коневредного слепня,
Негодяя, негодяя! Дважды, трижды повторю:
Ведь не просто негодяй он, — дважды, трижды негодяй.
Ну, так бей его, преследуй, колоти, гони, лупи!
Плюй, как мы плюем, и с криком нападай на подлеца!
Да смотри, чтоб не удрал он! Он ведь ловок удирать,
Как Евкрат21 когда-то с Пникса с головой нырнул в лабаз.
О старейшины, о судьи! Трехгрошовые друзья!
Я ли правдой и неправдой не растил вас, не кормил?
Помогите, избивают заговорщики меня!
И за дело!22 Ты ведь общий жрешь без жеребьевки пай!
Ты ведь щупаешь, как смоквы, у ответчиков бока,
Ты ведь ищешь среди граждан побогаче дурачков,
Почестнее, поглупее выбираешь простака,
С херсонесского надела вызываешь и в суде
Мигом скрутишь, на лопатки опрокинешь и с сумой
Пустишь по миру скитаться. Всем давно ты омерзел!
Как, и вы меня тесните? Из-за вас меня ведь бьют!
Все за то, что уж давно я собирался предложить
Монументом достославным ваше мужество почтить.
Вот хитрец то, вот проныра! Видишь, что задумал он?
Нет, сюда попробуй сунься, здесь же будешь ты избит,
А туда, так посчитаем ребра мы тебе и там.
Эй! Народ! Эй! город! Волки раздирают здесь меня!
Ты здоров кричать, мы знаем. Криком город ты мутишь.
И тебя я этим криком быстро в бегство обращу.
Коль его перекричишь ты, пальма первенства тебе!
Но когда тебя бахвальством превзойдет он — нам венок!
Этот вот? Да в контрабанде обвиняю я его.
Он колбасы на канаты продает в Пелопоннес.
Чтоб, набивши всякой снедью, полным вынести его.
Да, и снедью запрещенной, хлебом, салом, колбасой.
Угощения такого сам Перикл не получал.
Сдохнешь в миг один от воя.23
Зареву я громче втрое!
Лопнешь ты, как только крикну!
Треснешь ты, чуть только пикну!
Уличу тебя в измене!
Подведу тебя под пеню.
Обойду тебя бахвальством!
Посмотри в глаза мне, двинь-ка!
Что же, вскормлен я на рынке.
Задавлю, чуть залопочешь!
Заплюю, чуть загогочешь!
Я краду, признаюсь, смело,
Не посмеешь ты признаться.
Видит бог, могу умело
Воровать и отпираться.
По чужим не шарь карманам!
Донесу, гляди, пританам,
Ты торгуешь, десятины
В честь богов не уплатив!
Крикун! Твоих дерзких дел
Белый свет полон весь, полон Пникс.
Все суды, все ряды,
Лавки все, рынки все.
Пугало горластое!
Все перевернул вверх дном.
Ты ведь светлые Афины ревом оглушил своим,
Дань союзников, как рыбу, сторожишь ты со скалы.
Знаю, знаю я подкладку вашей брани и угроз!
Коль не знать тебе подкладок, значит — фарша мне не знать,
Мастер ты гнилую кожу за добротную продать
Простакам, крестьянам, срезав вкось ее по-плутовски.
Только суток не проносишь, глядь, разлезся весь сапог.
И со мной недавно шутку он такую же сыграл.
До Пергас24 я не добрался, а уж в стоптанных поплыл.
Разве ты с первых дней
Не был груб, не был глуп.
Нет стыда, чести нет
У таких крикунов.
Грабишь жатву чужеземцев, а в театре первым ты.
Сын же бедный Гипподама25 жмется, сидя наверху.
Все ж нам на радость нашелся другой теперь,
Много подлей тебя, много хитрее,
Бесстыден и бесчестен он
И на выдумки силен.
Теперь, голубчик, покажи, каким ты уродился.
Пусть знают все, что грош цена наукам и ученью.
Каков вот этот гражданин, я расскажу вам тотчас.
Не дашь мне первым говорить?
К чему? Я вор такой же!
А если недоволен он, прибавь: «отродье вора».
Мне говорить не дашь?
Не дам.
Нет, дашь!
Так вот не дам же!
За то, чтоб первым говорить, полезу первым в драку.
Со злости лопнуть я готов.
Ах, почему? Уж это дай! Пусть на здоровье лопнет.
Кто ты таков, наглец, что в спор со мной вступить решился?
Таков, что говорить и лгать, как ты, могу не хуже.
Туда же: «Говорить могу!» Я поглядеть хотел бы,
Как принялся бы ты, дружок, за свеженькое дельце?
Да знаешь ты, кто ты таков? Хоть пруд пруди стадами
Таких, как ты, говорунов. Небось процессии выиграл
У чужеземца-простака,26 бедняги-поселенца.
И то ночами прозубрив, на улицах мурлыча,
И думает — «оратор я». Дурак, а не оратор!
А ты какое зелье пил, что город обморочил?
Что все молчат, а ты один кричишь, не уставая?
А где ты ровню мне найдешь, чтобы без долгих споров,
Подзакусивши балычком да опрокинув кружку
Винца покрепче, прикрутить пилосских полководцев?
А я натрескаюсь рубцов, налопаюсь печенки,
Похлебки выдую горшок, а там, не умываясь,
Взъерошу всех говорунов и Никия взлохмачу.
Мне нравятся слова твои, одно лишь не по вкусу,
Хоть камбалы наешься ты, милетян не осилишь.27
Что? Да нажравшись студня всласть, и рудники куплю я.
Вот погоди, ворвусь в Совет и заору истошно.
Вот погоди, кишки тебе и потроха я вырву.
За двери выброшу тебя, пинками в зад поддавши.
Так заодно уж и меня, я с ним, клянусь богами!
Тебя в колодки закую!
Тебя к решетке притяну!
С тебя покрышку я сдеру!
На стельки раскрою тебя!
Для фарша раскрошу тебя!
Ресницы выщиплю на лоб!
Тебе повыпотрошу зоб!
Ей-богу, да! И пасть потом,
Как повара, колом проткнем,
Язык мясистый оторвем,
Свиную глотку раздерем,
Задище толстый раздвоим,
Уж не паршив ли боров!
Пламеннее пламени огонь нашелся.
Брани той, что была,
Жарче брань и наглей. Ловок был
Мой расчет, и побед
Близок час. Враг уж слаб.
Спуска не давай ему,
Крепче нападай и бей.
В крепости пробита брешь.
Если бросишься на приступ жарче, тверже и смелей,
И таким презренным трусом был всегда он. Молодцом,
Смельчаком казался только. Где не сеял, там он жал.
Вот и те снопы,28 что в город он недавно приволок,
Он гноит сейчас в темнице, чтобы дорого продать.
Не страшусь твоей угрозы, знай, пока живет Совет
И Народ с дурацким видом на собраньях, сидя, спит.
Вот наглец, а с лица,
Как и был, он румян,
Прежних дел и грехов
Не боясь, не стыдясь.
Если ты мне не противен, в драмах Морсима29 играть
И для пьяницы Кратина30 стать подстилкой я готов.
«Ты, словно пчелка, высоко взлетевшая,
С каждой былинки сбираешь по взятке».
Тогда одно я стану петь: «В день веселья пей до дна».
И сын Пулов,31 мой сосед, старик всегда голодный,
И тот, ликуя, завопит: «О Вакх! О Вакх! О Бромий!»
Клянусь богами, вам меня не превзойти бахвальством.
Я ж колотушками клянусь и мясников пинками,
Что с детских лет я получал помногу ото многих,
Тебя бесстыдством превзойду. А нет, так, значит, даром,
Кормясь объедками, таким я вырос молодчиной.
Объедками кормился ты, как пес. Да как ты смеешь
Тогда в борьбу вступать со мной, с самим песьеголовцем32.
Клянусь вам 3евсом, в детстве знал я и другие плутни.
Так надувал я поваров: «Ребята, поглядите,
Нам ласточка весну несет»33. Они уставят бельма,
И впрямь ты, вижу, молодец. Ловка твоя проделка.
Верна пословица: щипал ты до весны крапиву.34
К тому ж я действовал тайком. А если попадался,
Так живо мясо под себя; божусь, что и не видел.
Какой-то с Пникса говорун меня застал за делом.
Так он тогда уж предсказал, что быть мне демагогом.
Он не ошибся, а узнал он по таким приметам:
Украл и отпирался ты и мясо всунул сзади.
Я спесь повыбью из тебя. Повыбью из обоих.
Что гневно над землей ревет и море потрясает.
Что ж. Я колбасы с мачт спущу35 и но волнам попутным
Вперед спокойно поплыву. А на тебя плевать мне.
С тобой и я. А будет течь, я вычерпаю живо.
Клянусь Деметрой,36 не сойдут тебе таланты даром,
Что у афинян ты украл.
Эй, паруса на рифы!
Пахнуло штормом от него, доносами и кляузой.
Талантов десять ты стянул из Потидеи37, знаю. Ну, что ж?
А получив талант, молчать ты согласишься.
Он согласится, он таков.
Заметно ветер ослабел.
Талантов сто, уж подведу,
Заплатишь пени ты суду.
А ты за воровство — пятьсот.
За дезертирство — девятьсот.
Да, да, в тебе, скажу я вновь,
Алкмеонидов злая кровь.38
А я скажу, что прадед твой
Придворным был.
Кого, постой?
«Овчины» — Гинния жены.
Негодник ты.
Лупи его!
Эй! Эй! Эй! Эй!
Убьют меня, сюда скорей!
Тузи, дери, покрепче бей!
По брюху бей, эгей, смелей!
Кишками бей.
Чтоб в нем кишки трещали!
О муж великий и святой, герой неустрашимый.
Пришел ты на спасенье нам и городу на благо.
Ты бранью поразил врага отважно и умело.
Клянусь святой Деметрой, все известно мне:
Все замыслы, что тайно мастерите вы,
И все, что вы стругаете и клеите.
А мы не знаем, что ли, чем ты в Аргосе
Так занят.39
Не союз он заключает там,
Тайком с лакедемонцами торгуется.
Беда, беда! Ты не умеешь плотничать.
И что вы там паяете, мне ведомо:
О пленниках куется соглашение.
И новые крамолы вы клепаете;
И ты меня ни серебром, ни золотом
Не купишь, и друзей не подсылай ко мне.
Скажу о всех делах твоих афинянам.
А я прямой дорогой побегу в Совет
И всех вас обвиню, как заговорщиков.
За покушенья, за ночные сборища,
За заговоры с персами преступные,
За все, что вы в Беотии40 заквасили.
Клянусь Гераклом, в порох искрошу тебя.
А ты свою отвагу и находчивость
На деле докажи теперь. Увидим мы,
Как под себя ты прятал мясо в юности.
В Совет беги сейчас же за кожевником, —
Нас всех он оклевещет, чуть влетит туда,
И рев и крик подымет оглушительный.
Бегу, бегу. А колбасу и ножики
И все мои пожитки положу сюда.
Чтобы от сплетен ускользать проворнее.
Совет хорош. Ты — воспитатель опытный.
Еще и это проглоти.
Зачем?
Затем,
Чтоб, чесноку наевшись, быть отважнее.
Теперь беги!
Уж побежал.
Так помни же,
Кусай, царапай, клевещи, когти его
И, гребень отклевавши, возвратись живей.
Ну, так с богом иди и свой подвиг сверши
Охраняет тебя. И, врага одолев,
Из сраженья скорее к друзьям воротись,
Нагруженный венками победы.
К парабасе теперь, что мы вам пропоем,
Обратите свой слух;
Ведь и раньше уж в стольких искусствах других
Изощрили вы разум и сердце.
Если б в годы минувшие нас кто-нибудь из поэтов комедии прежних
Пригласить захотел с парабасой его перед вами, о зрители, выйти,
Мы б с трудом согласились; но этот поэт и любви и услуги достоин:
Он — друзьям нашим друг и врагам нашим враг, он за правду стоит непреклонно
Удивлялись нередко друзья,43 почему до сих пор не просил у архонта
Для себя он актеров и хора; так вот что просил через нас передать он:
Не без разума так поступает поэт и не в страхе, но так полагая:
Комедийное дело не шутка, но труд. Своенравна комедии муза,
И хоть многие ласк домогались ее, лишь к немногим она благосклонна.
И любви Вашей цену он знает. Она кратковечна, как летние травы.
И любимцев былых, только старость придет, предаете вы быстро забвенью.
Хоть без счета он славных трофеев воздвиг, побеждая противников хоры,
Хоть на разные пел ради вас голоса, по-лидийски играл и на лире,
И по-птичьи порхал, и пчелою жужжал, и веселой лягушкою квакал,
Да себе не помог. Только старость пришла, позабыта победная юность,
Затуманился взор, ослабела рука, и старик беспощадно освистан.
А Кратин45? Не печальна ли доля его? Ведь, бывало, надувшись от славы,
По полям, по лугам он стремился, бурля, неуемным, широким потоком,
Вырывая с корнями платаны, дубы и противников мелкий кустарник.
Только слышно и было, что песни его на пирах, на веселых попойках:
Про «Беру на сандалиях смоквы и лжи»46 да «Искусные зодчие гимнов»,
Когда выпал янтарь из кифары певца, золотые потрескались роги
И ни строю, ни ладу привычного нет. Стариком он скитается жалким
И, как пьяница Конн,47 «хоть в увядшем венке», умирает бедняга от жажды.
А ведь он заслужил ради прежних побед в Пританее теперь напиваться,
Чепухи не болтать, но в почете сидеть впереди, у жреца Диониса.
И Кратет48 ведь не мало от ваших причуд претерпел поношений и горя,
Хоть трапезой не пышной он вас угощал на веселых пирах комедийных,
Но в трезвейших речах до отвала кормил невзыскательной мудростью житной.
Вот таких-то примеров страшился поэт. Да к тому ж полагал он, что прежде,
Чем кормило схватить, должен быть он гребцом, а потом уж и лоцманом зорким,
Чтоб природу ветров своевольных понять и уж после умелой рукою
Самому свой корабль направлять и вести. Так за то, что разумно и скромно,
Не кичась, без забот, не бросаясь вперед, он выходит с комедией в море
Подымите же плеск веселей и дружней, веселее ударьте по веслам,
Чтоб веселый, ленейский, ликующий шум49
Был поэту наградой, чтобы радостным он
И довольным ушел,
Коней владыка! Люб тебе,
О Посейдон,51 четверок храп,
Медных копыт тяжелый звон
И под кормою расписной
Пена триер победных.
И молодежи пышный рой
На колесницах любишь ты,
Суний свят тебе, свят берег Гереста.
В наш сойди хоровод, с грозным трезубцем,
Крона сын и дельфинов царь,
Формиону любезен ты
И Афинам из всех богов
Ныне свят и почтенен.
Восхвалить хотим мы ныне наших дедов и отцов,
Славы города достойных и покрова Госпожи.52
Без числа в сраженьях пеших и борясь на кораблях,
Побеждая, прославляли имя города они.
Силы вражьей не считали наши деды, в бой идя,
Если ж в битве и склонялись, то, как опытный боец,
Отряхали пыль, как будто и не падали они,
И, сражаясь, побеждали. Полководцы в годы те
Угощенья в Пританее не просили, а теперь
И сражаться без награды полководцы не хотят.
Мы же рады бескорыстно за родимую страну,
За родимые святыни подымать копье и меч.
А награды не попросим никакой, иль разве вот:
Пусть, когда война минует и от бед мы отдохнем,
О градодержица, тебя,
Дева Паллада, мы зовем.
Свята земля твоя, и нет
В мире кругом меча острей,
Нет и поэтов слаще.
Ныне приди. И пусть с тобой
Та, что в походах и боях
Спутница наша вечно, —
К нам Победа придет, хоров подруга,
На врагов пусть она с нами восстанет.
В битве мы одолеть должны.
Дай победу сынам твоим
Ныне вновь, как и прежде!
Восхвалить хотим мы коней, наших преданных друзей.
Похвалы они достойны. Много подвигов и битв,
Много схваток и сражений вместе мы перенесли.
Но не подвиги на суше будем славить мы, а то,
Как, на барки погрузившись, в море выплыли они.53
А потом схватили весла, словно были бы людьми,
И поплыли и заржали: «Иго-го! Берись дружней!
Налегайте, не робейте! Да греби, греби, Саврас!»
Вышли на берег в Коринфе. Новобранцы бивуак
Тут копытами вскопали и соломы принесли.
Клевер вовсе позабыли. Ели крабов водяных,
Их по берегу искали и ловили в глубине.
Говорит Феор, воскликнул так тогда коринфский краб:
«Посейдон! Беда! Что делать. Нам от всадников теперь
Привет тебе, о муж победоноснейший,
Любезнейший! Немало нас заботила
Судьба твоя. Но раз ты возвратился здрав,
Скажи нам, как в Совете ты сраженье вел.
Да как? Пришел Совета головою я.
Вот теперь для всех настало
Время ликованья.
Славно говоришь ты, но дела твои прекрасней слов.
Ныне же сраженья ход
Жаркого поведай мне.
Перейти, чтоб услыхать
Твой рассказ; так поспеши же,
Друг любезный, чтоб победе
Мы порадовались все.
Рассказа стоит, право, происшествие.
Бегом сейчас же я догнал кожевника.
Придя в Совет, лавины слов грохочущих
Метать он стал на всадников, в измене их
Изобличая; скалы выворачивал,
Пугая, громыхая, убеждая всех.
Насупил брови грозно, набок рот скривил,
Сидел горчицы горше. Чуть заметил я,
Что речью он опутан клеветнической
И дерзкими обманут ухищреньями,
Взмолился так: «О, Бесы плутен, Жулики,
Ты, Дуриндас, вы, Надувалы мелкие,
Ты, Рынок, ум и сердце воспитавший мой, —
В меня вселите наглость! Речь проворную
И голос зычный и бесстыдный дайте мне!»
Усердно так молился я, и справа тут
Прогрохотал вдруг некий муж обклавшийся.
Решетку задом выставил и заорал
Что было сил: «О граждане! Я с добрыми
Пришел вестями. Первым рассказать хочу.
С тех пор вот, как война на нас обрушилась,
Сельдей на рынке не видал дешевле я».
Тут лица тотчас же у них разгладились,
И был увенчан я за вести добрые.
И внес я снова предложенье тайное:
«Дабы за грош купить селедок дюжину, —
Рукоплескать мужи Совета начали
И, рот разинув, на меня уставились.
Кожевник это видит. Тут уж понял он,
Какою речью угодить советникам,
И внес такое предложенье: «Граждане!
Мне справедливым кажется на радостях,
В знак благодарности за вести добрые
Сто телок в жертву принести владычице».
Тут вновь Совет к нему склонился милостью.
Но одолеть навозом я не дал себя.
Второю сотней телок обогнал его,
Зарезать предложил, когда за грош один
Снеточки продаваться станут сотнями.
И вновь Совет склонился одобрительно
Ко мне. А тот, заслышав это, вздор такой
Загородил, что стражники с пританами
Его стащили силой. А советники
Вскочили с мест и о сельдях заспорили.
А тот их просит подождать немножечко.
«Послушайте посла из Лакедемона,
Принес он снова предложенья мирные».
Прослышали враги, что нынче дешевы
У нас селедки, мира захотелось им.
Нам мир не нужен. Дальше пусть идет война!
Пританы, распустить Совет!» И в стороны
Через канат попрыгали. На рынок тут
Я побежал и, все, что было, луковиц
И зелени скупил. Когда ж к сельдям они
Приправ искали, даром их попотчевал.
Они тут захлебнулись в благодарностях,
И так-то вот за луку горсть и зелени
Совет принес я скрученным и связанным.
Как счастливчик, все удачно
Ты свершил и ловко.
Подлинно нашел подлец противника подлейшего.
В каверзах искусен ты,
В плутнях изощрен и смел
И на лесть ты силен.
Но теперь обдумай здраво,
Как сражаться будешь дальше
И союзников надежных
А вот и пафлагонец приближается,
Вздымая пену, бешенством клокочущий.
Меня вот-вот проглотит! Вот так пугало!
Пусть провалюсь на месте, если хитростью
Моей старинной я не погублю тебя.
Смеюсь твоим угрозам, похвальбе пустой.
Пляшу, скачу, гляди, на голове хожу.
Пусть больше мне не жить, клянусь Деметрою,
Когда тебя не проглочу, не слопаю.
А там пускай хоть лопну, подавлюсь тобой!
Погибнешь ты, клянусь пилосской почестью!
Да, почестью? А вдруг да пересядешь ты
В бесчестье в задний ряд из ряда первого?
Свидетель Зевс, в колодки закую тебя!
Как он свиреп! Ну, что же, покормить тебя?
Но чем его потешить, не мошною ли?
Гляди, ногтями вырву потроха твои!
А я тот корм, что в Пританее слопал ты!
А я — тебя, и наплету с три короба.
Ну, нет, щенок! Тебя он не послушает!
А я его морочу, как захочется.
Уж очень на Народ ты полагаешься!
Его кормлю я, нянчу и баюкаю.
И, точно нянька, кормишь отвратительно.
Пока жуешь кусок, три добрых четверти
Проглотишь сам, — ребенку лишь объедки дашь.
Клянусь богами, в этом так искусен я,
Так что ж? Знаком и я с таким искусником.
Забудешь, что в Совете оболгал меня.
Идем к Народу тотчас!
Что ж, согласен я.
Идем, чего же стал ты? Нет помехи нам!
Народ, о, выйди!
Выйди, господин Народ!
Скорей сюда, Народушка, голубчик мой!
Кто тут кричит? От двери не уйдете вы —
Мою иресиону54 вы растреплете.
Сойди сюда, увидишь, как обижен я.
Кто ж бьет тебя, мой пафлагонец!
И молодежь, и все из-за тебя.
За что?
За то, что я ласкаю и люблю тебя.
Ты кто такой?
Кто я? Его соперник я.
Тебя давно люблю я и давно хочу
Тебе служить, как много граждан доблестных
И благородных. Только он мешает нам.
Ведь ты похож на мальчиков балованных.
Ты благородных гонишь прочь поклонников,
А свечникам, кожевникам, дубильщикам55
Народу я полезен.
Ты? А чем, скажи!
Как чем? Когда стратеги перетрусили,
Поплывши в Пилос, приволок я пленников.
А я, шатаясь этак же, из лавочки
Стянул похлебку, что другой замешивал.
Так объяви немедленно собрание,
Народ мой, и увидишь, кто сильней тебя
И пламеннее любит, а потом суди!
Да, да, суди, прекрасно, не на Пниксе лишь!
Ну нет, не стану заседать я иначе.
Пропал, пропал я, бедный! Ведь старик таков,
Что дома он куда как рассудителен.
Но чуть на этих камешках усядется,
Зевать он начинает и ворон считать.
Теперь на полных парусах ты в море выйти должен.
Воинственным и грозным будь,
В речи неотступным,
Чтобы противника разбить.
Он хитер и ловок.
Непроходимою тропой пройти он умудрится.
Только будь осторожен! И, прежде чем он на тебя нападет, наготове
И багры, и крюки, и дельфины56 держи, и спасательный бот на канатах.
Я владычицу Деву-Афину молю, что хранит этот город и землю,
Если верно заслуги мои велики пред народом афинским (Лисиклу,
Салабакхо и Кинне равняюсь я в них)57, пусть меня, как сейчас, в Пританее
Будут зря угощать. Если ж я тебе враг, если ж я за тебя не сражаюсь
Против многих — один, пусть меня раскроят на ремни, на подвязки разрежут.
О Народ мой! Меня ж, если я тебе враг и тебя не люблю, на кусочки
Пусть покрошат, сварят и в колбасы набьют. А когда ты мне все же не веришь,
И, мясницким крюком вот сюда подцепив, хоронить в Керамик58 поволочат.
О Народ! Как же может другой гражданин тебя жарче любить и сильнее?
Ведь с тех пор, как сижу я в Совете, казну я деньгами наполнил доверху.
Я одних заморил, а других задушил, запугал, обобрал и опутал,
Никого не жалел я из граждан, тебе одному угодить помышляя.
О Народ! В этом подвига нету ничуть. Что ж, и я услужу тебе так же
И, стащив у других из-под носа кусок, поднесу тебе: «Милый, покушай!»
А что враг он тебе и не предан совсем, это тотчас тебе докажу я:
А что ты, кто когда-то индийскую рать отразил на полях Марафона
И, победой прославившись, нам завещал похвальбу и трескучие речи,
Что на голых камнях тебе жестко сидеть, это вовсе его не заботит.
Ну, а я не таков! Я подушку набил и тебе подношу ее! Встань же!
Будешь мягко сидеть ты, и то отдохнет, что страдало в бою Саламинском.
Кто такой ты, о муж? Не Гармодия59 ль ты, демократа, достойный потомок?
Ведь и вправду деянье твое велико, благородно, народолюбиво.
За какую пустую и жалкую лесть полюбил ты пройдоху и плута?
Что же в том? На приманки похуже ловить ты его до сих пор ухитрялся.
Повторяю я все ж: коль найдется другой, кто б Народу был пламенней предан,
Хороша же любовь! Ты ведь видишь его, ведь восьмую он зиму ютится
В подземельях, и в бочках, и в башнях сырых, в погребах, в ястребиных гнездовьях.
И не жалко тебе! Лишь сильнее еще ты его потрошишь, притесняешь.
Архиптолем к нам с миром пришел, так его ты прогнал, да и всех, кто приносит
Договоры и мир, подзатыльника дав, за ворота ты гонишь бесчестно.
Все затем, чтоб владыкой Эллады он стал. Суждено ему, знай, в прорицаньях
Стать в Аркадии дивной присяжным судьей, пять грошей всякий день получая,
Если вытерпит он. А пока я его и поить и кормить не устану
Не о том, чтоб в Аркадии стал он судьей, ты заботишься, Зевс мне свидетель!
Но чтоб грабить ты мог, города прижимать, вымогать приношенья и взятки.
Чтоб Народ в суете и в угаре войны не видал твоих подлых проделок
И глядел тебе в рот, в нищете и беде, и подачек просил, голодая.
Но когда он вернется в деревню домой, и по-старому вновь запирует,
И на каше отъестся, и в силу придет, на бобы и на брюкву наляжет, —
Вот тогда он увидит, какое добро за твои отдавал он подачки.
По-мужицки сердит он придет и тебя провалить, голосуя, сумеет.
Это знаешь ты сам, и затем-то его надуваешь и снами морочишь.
Пред Народом и всеми Афинами ты? А ведь я перед городом больше
Заслужил, госпожою Деметрой клянусь, чем и сам Фемистокл ваш любезный!
О Аргивяне! Слову внимайте его, с Фемистоклом себя ты равняешь?
С Фемистоклом самим, что наш город нашел отощалым и сытым оставил,
Да вдобавок к тому и приморский Пирей примесил, как закуску на завтрак.
И, из прежних богатств не отняв ничего, угостил нас невиданным блюдом.
Ну, а ты, — ты афинян в мещан обратить, в торгашей мелочных замышляешь,
Прорицанья шепча и валы городя. Вот каков Фемистокла соперник!
Помни также, в изгнанье погиб Фемистокл, ты же руки о пряники чистишь!
Мой Народ! Не вдвойне ль мне обидно терпеть от него поношенья такие?
Все за то, что тебя я люблю?
Вижу, вижу, давно ты меня надувал и теперь норовишь обморочить.
Да, Народушка, подло тебя надувал, изощрялся в бесчисленных плутнях.
Чуть задремлешь ты, глядь, он уж удит себе
Корешочки ревизий и в глотку сует.
Так и шарит руками обеими он
Без стыда и без страха в казенном горшке.
Пожалеешь, гляди, обличу я обман!
Тысяч пять, десять, сто положил ты в карман.
Что ты даром ревешь, что ты воду толчешь?
Пред народом афинян. И я докажу,
Вот Деметрой клянусь, пусть мне дня не прожить,
В Митиленах60 сумел, вымогая, добыть
Ты не меньше чем сорок талантов!
Ты человечеству всему спасенье и отрада.
Легкоязычие твое
Зависти достойно.
Свершивши подвиг, станешь ты
Первым на Элладе.
Царить ты будешь, всем вертеть и гнать деньгу без счета.
Но только спуска не давай, ведь он уж поддается!
С такою глоткой, как твоя, его легко осилить.
Ну нет, голубчики, ну нет! До этого далеко.
За мною подвиг есть такой, что всем сумею глотку
Что ни на есть врагам заткнуть. Спокоен я, покуда
Остался цел хотя б один из тех щитов пилосских.61
Зй, на щитах остановись! Вот тут ты промахнулся!
Ты рукояток.
Это все лукавая проделка,
Народ мой, чтоб, когда его ты наказать захочешь,
Тебе остаться ни при чем. Ты видишь, что за толпы
Кожевников вокруг него. Тут сбитенщики рядом,
Творожники и скорняки. Все — одного полета.
Едва нахмуришь брови ты и черепок ухватишь,
В полночный час сорвут щиты и бросятся на приступ
К рядам, да так, что к хлебу нам потом не приступиться.
Уж вот беда! Ты прав, ты прав! Ведь целы рукоятки!
Негодник! Сколько лет уж так Народ ты за нос водишь?
Поклонника верней, чем я. Ведь заговоров сколько
Один сумел я сокрушить. Ничто не ускользнуло.
Чуть затевались мятежи, крик подымал я живо.
Не так ли точно рыбаки угрей гоняют в сети?
Пока залив спокоен, тих, им не поймать ни рыбки!
Но чуть подымут ил столбом н воду взбаламутят,
Так ловля прибыльней идет. Ты тоже в мутном ловишь!
Тревога на руку тебе! Но вот на что ответь мне:
Немало кож ты продаешь, а подарил хоть стельку
Ей-богу, нет! Ей-богу, нет! Не подарил ни стельки!
Теперь его ты раскусил? А я вот туфель пару
Тебе купил и подношу! Носи их на здоровье!
Ну, не несносно ли, скажи, что так всесильны туфли?
А я уж вовсе позабыт? Забыто, как недавно
Я блуд повывел из Афин, предав бесчестью Гритта.
А не несносен разве ты, постельный надзиратель?
Что, блуд ты вывел? Ну, так что ж? Из страха, не иначе!
Но погляди, ведь он уж стар, а ходит без хитона
В такой мороз! А ты ему и телогрейки не дал.
Гляди ж, я плащ тебе дарю. Народушка, согрейся!
Такой премудрости, клянусь, и Фемистокл не ведал,
Хоть и неплох его Пирей. По-моему, так, право,
Вот эта выдумка с плащом Пирею не уступит!
Беда! И обойдешь меня ты плутнями такими?
Твоими ж плутнями, дружок! И на попойке так же,
Нужда погонит, побежишь, не разбирая туфель.
Тебе к плащу тулуп дарю!
Что, взял, подлец?
Фу, пропасть!
Проваливай! Да твой тулуп насквозь воняет кожей!
Нарочно так подстроил он, чтоб в смраде ты задохся.
И раньше погубить тебя старался он. Ты помнишь,
Как сильфий62 вдруг подешевел?
А что? Конечно, помню.
Умышленно на сильфий он тогда понизил цены,
Чтоб вдоволь лакомились им, а после в гелиее63
Друг друга в смраде, в духоте поотравляли судьи.
Клянусь богами, говорил уж мне об этом Смердий.
И это, верно, изобрел вот этот рыжий-красный?
Подлец, каким же плутовством меня поддеть ты хочешь.
Богиня приказала мне тебя убить бахвальством.
Так не убьешь же! Мой Народ! Тебя я обещаю
Кормить, поить и угощать задаром по-пустому.
А вот в бутылочке дарю тебе я притиранье,
Чтоб мазать мог ты лишаи и язвы на коленях.
Седины выщиплю тебе, и станешь вновь ты молод.
Вот заячий пушистый хвост, чтоб прочищал ты глазки.
И о мои! И о мои!
Вот в триерархи64 попадешь,
Казны без счета изведешь!
Корабль достанется гнилой,
Его чинить, его крепить
Не хватит денег никаких.
Уж я добьюсь, уж разорвусь,
Чтоб с браком снасть ты получил!
Кипит, бурлит!65 Уймись, уймись!
Вот ложка, плошка, эй, сними
С похлебки пену похвальбы!
Еще поплатишься, гляди!
Пройму до пота податьми.
Уж я устрою, чтоб попал
Ты в список первых богачей.
А я не стану угрожать.
Одно хочу лишь пожелать:
Пусть рыба варится в горшке,
Дела милетские решать,
Талантов дюжину сорвать.
Да чтоб на Пникс не опоздать —
Суешь живее рыбу в рот,
А тут посыльный подойдет,
Тебя торопит и зовет.
Талант боишься упустить,
Спешишь жаркое проглотить
И на ходу —
Прекрасно! Клянусь Зевсом, Аполлоном и Деметрой.
Мне кажется, теперь уж нет сомнения:
Ты — гражданин отменный. Не видал еще
Подобных я средь трехгрошовой братии.
Ты ж со своей любовью лишь сердил меня.
Отдай назад мой перстень! И отныне ты
Не ключник мне!
Ну что ж, бери! Одно лишь знай:
Подлей меня, гнуснее и негоднее.
Не мой, не мой как будто это перстень! Нет!
Печать совсем другая. Иль не вижу я?
Дай, я взгляну.
А какова печать твоя?
В оливках поросенок доморощенный.
Совсем не то.
Не поросенок? Что ж тогда?
Обжора чайка, с кафедры кричащая.
Беда, беда!
А что?
Подальше брось его!
Совсем не мой то перстень, а Клеонима66.
Возьми ж вот этот и моим будь ключником.
Нет, нет, о господин мой! Подожди еще!
Так и мои послушай!
Чуть доверишься
Вот этому — тебя обреет догола.
А тот тебя обреет и не так еще!
В моих гаданьях, знай, тебе предсказано
Вселенной править, розами венчанному.
Мои ж тебе сулят в порфире вышитой
На колеснице золотой преследовать…
Агирия и Смикифа процессами.
Хозяин их.
Отлично!
Ты ж свои тащи!
Тотчас!
Тотчас!
Беги же!
Нет помехи нам!
Солнца ясного сладкий луч
Воссияет для граждан всех,
Воссияет для всех гостей
В день паденья Клеона.
Слышать, правда, и мне пришлось,
Как толкуют, наморщив лбы,
Старики-ворчуны порой
«Если б в силе не был Клеон,
Не видать бы по всей земле
Двух полезных вещей у нас:
Ни пехтила67, ни ступки».
Но чему я еще дивлюсь, —
Это ловкости рук его.
Говорили мне молодцы,
Что с Клеоном учились:
Он на лире один лишь лад —
«По-дарийски»68 легко постиг,
Рассердил кифариста.
Тот велел увести его:
«Мальчик вовсе и туп и глуп,
Затвердил на один лишь лад:
«Подари, да подай мне!»
Ну, видишь сколько? А несу не все еще!
Ах, надорвусь! А захватил не все еще!
Да что же тут?
Гаданья.
Всё гаданья?
Что?
А у меня чердак с двумя сараями.
Дай поглядеть мне, чьи же тут вещания?
Мои — Бакида!
Вот как!
А твои кого?
Гланида, брата старшего Бакидова.69
О чем же прорицанья?
Да о Городе, О Пилосе, о нас с тобой, о всем другом.
Ну, а твои о чем же?
Да о городе,
О каше, да о Спарте, да о скумбриях,
О рынке, о мошенниках-лабазниках,
О нас с тобой.
Начнемте ж! Прочитайте мне гадания!
И то, что обо мне (оно мне нравится), —
Как воспарю орлом я по поднебесью.70
Так выслушай меня и будь внимателен.
«Ныне внемли, Эрехфид71, прорицаний тропе, что из кельи
Храма, с треножника дивного Феб возвестил многомудрый.
Чтить он тебе заповедал священного пса-скалозуба,
Пса, что рычит за тебя, за тебя огрызается борзо,
Корм добывая тебе, а когда не добудет — издохнет.
Клянусь Деметрой, не понять мне этого.
При чем же пес, и Эрехфид, и галки тут?
Я — этот пес! Ведь за тебя горланю я.
Меня-то, пса, тебе хранить приказано.
Совсем не в этом дело. Словно кости хрящ,
Вот этот пес отгрыз кусок пророчества.
Но от меня про пса узнаешь истину.
Прочти! Но прежде подниму я камешек,
Не то укусит прорицанье псиное.
Льстиво виляя хвостом, за обедом глядит тебе в миску.
Ждет, чтобы цапнуть кусочек, едва ты заснешь иль задремлешь.
В кухню собачьей повадкой тишком прокрадется он ночью,
Вылижет все, и горшки, и судки, и суда, и Киклады».
Гланид, ты много лучше! Зевс свидетель мне!
Сперва послушай, сударь, а потом суди!
«Будет жена, и родит она льва72 в богозданных Афинах!
Станет сей лев за Народ с мириадами мошек сражаться,
Словно за племя свое. Ты хранить его должен надежно
Ты это понял?
Я? Да ничегошеньки!
Велит вам Феб меня хранить заботливо,
Ведь, словно лев рычащий, я служу тебе.
Да как же львом исподтишка ты сделался?
Одно нарочно скрыл он из пророчества,
Что за стена такая с башней медною,
Где повелел нам Локсий73 охранять его?
А что же разумел он?
Приказал нам Феб
Его забить в колодки пятищельные.
«Не доверяй клевете: то завистливо грают вороны.
Ястреба ты возлюби, памятуя в душе благодарной,
Как закогтил и примчал воронят он из Лакедемона».
Дело такое свершил пафлагонец, наверно, с похмелья.
О Кекроппд неразумный! Велик ли тут подвиг, помысли.
Сказано: «Бремя снесет и жена,74 если муж ей возляжет.
Но не сразится жена, а сразится — так с раной вернется».
Слушай теперь, что вещает о Пилосе в Пилосе Локсий:
«Есть кроме Пилоса Пилос…»75
Ну, что ж «кроме
Пилоса Пилос»?
Да говорит, возьмет кропило в бане он.
Украл у нас кропила и лохани он.
Но вот тебе о флоте прорицание.
Его ты должен выслушать внимательно.
Внимать внимаю, только научи меня,
Откуда взять мне деньги корабельщикам?
«О Эгеид! Псолисицы обманов и ков опасайся,76
В кознях искусной, к добыче проворной, коварной и борзой».
Ты понял?
Псолисица — Филострат, ведь так?
За податями у тебя потребует
Вот этот, — не давай ты, запрещает Феб.
Зачем же псолисой триера названа?
Зачем? Быстра триера, — ну а пес не быстр?
Зачем же к псу лиса еще прибавлена?
Солдат тут называет бог лисицами
За то, что рвут по селам виноград они.
Ну, пусть!
А чем платить таким лисицам все-таки?
В три дня тебе и деньги раздобуду я.
Выслушай это еще прорицанье Летоина сына:
Какой Киллены?
Кряжистою назвал Феб
Вот эту лапу,
что о краже думает.
Не так толкуешь! Феб Килленой кряжистой
Назвал, конечно, руку Диопифову.78
Но у меня и другие крылатые есть прорицанья,
Как воспаришь ты орлом и владеть будешь всею землею.
Есть у меня оно также: землею и морем пурпурным.
Будешь судить в Акбатанах79, кормиться коврижкой и медом.
Мне же видение было.80 Воочию зрел я богиню,
Лила она на Народ из лохани богатство и счастье.
Вышла из храма она, а сова на плече восседала.
После облила тебя, мой Народ, из огромного таза
Влагой амвросии дивной, его же-чесночным помоем.
Ого, ого!
Нет в свете мудреца, Гланиду равного.
Тебе себя вверяю я. Ты старому
Поводырем отныне будь и нянькою.
Нет, умоляю! Погоди немножечко!
Чтоб о зерне не слышать мне! Довольно уж
Вы с Феофаном81 так меня морочили!
Так я мукой тебе отдам помолотой.
Я дам тебе лепешек подрумяненных,
Тушеных почек. Поспевай лишь в рот совать.
Поторопитесь принести, что можете.
И кто теперь сытнее угостит меня,
Тому я тотчас Пникса передам бразды.
Так побегу ж я первым!
Народ мой, красна твоя
Держава. По всей земле
И страшен, и славен ты —
Хозяин могучий!
Но слаб и послушен ты,
Но, лестью окутанный,
Но, ложью опутанный,
Чьи б речи ни слышал ты,
С разинутым ртом сидишь,
Нет разума в вас самих,
Что я вам глупцом кажусь.
Ведь я простаком таким,
Ей-ей, притворяюсь.
Я так забавляться рад,
За соской гоняться рад
И вора чиновника
На Пниксе кормить-растить,
Чтоб, брюхо набив ему,
Придумал неплохо ты,
И, видно, разумен ты.
Хитро и затейливо
Казнишь негодяев!
С расчетом на Пниксе их,
Как скот на убой, растишь,
Чтоб там, как нужда придет
И нет под рукой мясца,
Схватить каплуна жирней —
Глядите, как ловко я
Врагов в западню ловлю,
Ученых и умников,
Искусных и хитрых.
Ворам я слепцом кажусь,
Сквозь пальцы на все смотрю.
А сам не спускаю глаз
И все, что украли, вмиг
Добуду из глотки их,
Эй, провались, негодный!
Провались, подлец!
Народ мой, и давно уж приготовил все.
Давным-давно сижу, чтоб угодить тебе.
А я давным-давным-давно. В сто раз давней.
И в тысячу. Давным-давным-давным-давно.
А я вас жду давнее в мириады раз.
Плюю на вас давным-давным-давным-давно.
Теперь что делать, знаешь?
Скажешь, буду знать.
Бежать наперегонки нас двоих пусти.
Что ж, дело! Эй!
Вот тотчас!
Эй!
Не лезь вперед!
Ну, вижу, угостят меня поклонники
Сегодня всласть, чуть поломаться вздумаю.
Гляди же, кресло первым я несу тебе.
Да все ж не стол, а со столом первее я.
А вот тебе лепешку я принес,83 гляди,
Испеченную из зерна пилосского.
Вот корка для похлебки,84 а долбил ее
Самой богини палец беломраморной.
А вот бобы, горячие, румяные —
Паллады дар — Воительницы в Пилосе.
Тебя богиня охраняет явственно85
И над тобой простерла миску с кашею.
А город наш еще б стоял, ты думаешь,
Когда б над ним господней миски не было?
Вот вырезку прислала В Сечах Грозная.86
Вот из похлебки мясо, и рубца кусок,
И требуху подносит Совоокая.
Вот испекла пирог Эгидодержица,
Чтоб вы пеклись о кораблях без отдыха.
Возьми ж и это.
Да на что же ребра мне?
На что они? Богиня с добрым умыслом
Тебе прислала ребра корабельные:
О флоте явно Дивная заботится.
А вот вино, прекрасной смеси, выкушай.
Как сладко, боги! И отменной крепости.
Его В Боях Губящая пригубила.
А от меня и целый расстегай возьми.
Но зайца-то тебе уж не достать никак.
Беда, пропал! Откуда ж мне зайчины взять?
О разум мой, теперь лазейку выдумай!
А это видишь, мерзкий?
Мне и горя нет!
Вот там послы идут ко мне откуда-то
И кошельки с казной несут тяжелые.
Да где же, где?
О мой Народ, вот зайца от меня прими!
Ох, горе, ты бесчестно обокрал меня!
Так что же? А не крал ты, скажешь, в Пилосе?
Скажи мне, как до кражи ты додумался?
От Девы — мысль, а кража — дело рук моих.
Его я изловил, его изжарил я!
Отстань! Награда не тебе — поднесшему.
Беда, беда! В бесстыдстве превзошли меня!
Ну, что ж ты не решаешь, кто из нас двоих
Тебе и брюху твоему полезнее?
Чтоб правосудным показаться зрителям?
Вот мой совет: к корзине подойди моей
Тишком и загляни, что там положено.
Потом к его корзине. Будет правильно!
Взгляну!
Что ж тут?
Пуста корзина, дедушка! Пуста, вот видишь, все тебе я выложил.
Сама корзина — демократка чистая!
Ну, подойди же к коробу кожевника!
Что, видишь?
И добра же здесь наложено!
И расстегая уймищу припрятал он!
Вот так же он и прежде поступал с тобой.
Из прибыли тебе частицу малую
Давал, а больше для себя откладывал.
Негодник, ты и крал, и надувал меня!
К чему ж мои венки и приношения?
О да, я крал, но во спасенье Городу!
Снимай венок живее! Я отдам его
Вот этому.
Снимай живее, висельник!
А вот и нет! Дано мне прорицание.88
Да обо мне и сказано, тут спору нет!
И все ж я по приметам испытать хочу,
Подходит ли богиней предреченное.89
И вот о чем сперва я вопрошу тебя:
Ходил к какому в детстве ты учителю?
На бойне вразумлен я колотушками.
Что ты сказал? Мутится ум от знаменья. Ну пусть!
Чему ж, скажи, в палестре обучался ты?
Укравши, отпираться с дерзкой рожею.
О Феб Ликийский! Что ты совершил со мной?
И передом, и задом, и колбасами.
Ох, я несчастный! Горе! Я — ничто уже!
Одной держусь надежды, как соломинки.
Одно скажи: а торговал колбасами
Ты у ворот или на рынке, в лавочке?
Нет, у ворот, где торг идет селедками.
Увы! Свершилось богом предреченное!
Катите в дом, катите злополучного!
Другой тебя возьмет, тобой украсится,
Не больше вор, а разве что счастливее.
Зевс Эллинов! Тебе, тебе победы честь!
Привет тебе, победоносный. Помни же:
Тебя я в люди вывел. Дай за то теперь
Твоим мне Фаном90 стать, судейским писарем.
А мне скажи, как звать тебя?
Агоракрит91.
За брань на рынке получил я прозвище.
Агоракриту ныне предаю себя.
Теперь увидишь, мой Народ, так тщательно
Teбе служить и стану, что признаешься,
Среди разинян92 никого нет в ровню мне.
Что краше, чем песнь начиная,93
Чем при конце песнопепья,
Петь хвалу
Ристателям коней ретивых?
Полно о Лисистрате!
Полно нам Фуманта бездомного песней
Ядовитой огорчать.
В горючих слезах изливаясь,
И, к луку припав твоему,
От глада спасения просит.
Издеваться над негодным — в этом вовсе нет греха.
В этом честь тому, кто честен, так рассудят мудрецы.
Все же, если тот, кто брани и насмешек заслужил,
Дружен с вами, ради дружбы я не тронул бы его.
Аригнота знает всякий, кто сумеет отличить
Белый день от черной ночи и на лире чистый лад.
Арифрад — подлец. Да, впрочем, брани сам он захотел.
Не простой подлец он (так бы не заметил я его!)
И не расподлец. Придумать и похуже он сумел.
Безобразною забавой губы опозорил он.
Упоенный, увлеченный, все на свете позабыв,
В грязных уличных притонах скверных девок лижет он.
Там же спереди — Эоних, там же сзади — Полимнест.
А кому такой красавец не противен, так уж с тем
Я не стану на попойке пить из кубка одного.
Думой одной я терзаюсь,
Размышляя,
Как ухитряется лопать
Так безбожно Клеоним.
Слух идет, что, в дом богача затесавшись
И налегши на обед,
Он от миски не оторвется никак,
Напрасно хозяева просят:
«У ног твоих молим, уйди,
Почтенный, хоть столу-то дай пощаду».
И одна, других постарше, речь такую повела:
«Не слыхали вы, сестрицы, новых сплетен городских?
Для похода к Карфагену сотню требует из нас
Злополучный полководец, кислый уксус, Гипербол95»,
Нестерпимым и ужасным показалось это всем.
Говорит одна (с мужчиной не пришлось еще ей быть):
«Отвратите, боги, нет же! Мной не будет он владеть.
Лучше праздной мне остаться и состариться и сгнить».
«Мною тоже, Волнорезой, что Летаем рождена.
Если ж так Народ захочет, мой совет, в Тесеев храм96
Плыть и в храм богинь почтенных и с мольбой обнять алтарь.
Нет, не будет, нами правя, город наш морочить он!
Пусть плывет, куда захочет, хоть к собакам, да один,
Пусть лотки свои свечные в море спустит ламповщик!»
В благоречье священном замкните уста, прекратите допросы и тяжбы!
Пусть закроют суды, что Народ возлюбил, и счастливые новые вести
О, привет тебе, светоч священных Афин! Островов покровитель могучий!
Что за добрую весть ты приносишь? 3ачем ликовать нам на рынках и славить?
Я Народ вам сварил в кипятке и его превратил из урода в красавца.
Где ж теперь он? Скажи! О колдун, о ведун, в изумительных чарах искусный!
Он в фиалковенчанных Афинах живет, в первозданных священных Афинах.
Как увидеть его? Он в уборе каком? И каким ныне стал он, поведай!
Да таким же, как некогда трапезу он с Мильтиадом делил, с Аристидом.97
Вы увидите все. Вот уж слышится шум, отворились, скрипя, Пропилеи.
Возликуйте ж! Афины являются вам в незабвенной, невянущей славе.
Красота многопетых, чудесных Афин! 3олотая столица Народа!
«О Афины, Афины, краса городов!98 О Афины, в венке из фиалок!»
Вот и он! С золотою цикадой в кудрях, в облачениях прадедов древнем.
Уж не тяжебным смрадом несет от него, умащен он елем и миром.
О, хвала! О, привет тебе, эллинов царь! А для нас — ликованье и радость!
Вот теперь ты достоин отчизны своей и святых марафонских трофеев.
Агоракрит! Приди сюда, возлюбленный!
Как счастлив я, что юность возвратил ты мне.
Да, друг мой! Позабыл ты, чем недавно был.
И делал что? Не то меня бы богом счел.
Что ж делал, расскажи мне, и каким я был?
Да если речь кто заводил в Собрании:
И о тебе забочусь, и тружусь один».
Едва такие слышал ты речения,
Сейчас же таял, гордо вскинув голову.
Как, я?
А тот обманывал и был таков.
Что ты сказал?
Да, видит Зевс. И тотчас уши зонтиком
Ты расправлял, а после снова складывал.
Каким же был глупцом я, стариком каким!
Один триер постройки новых требовал,
Другой казну на плату расточить хотел,
Так верх бы одержал он над триерами.
Да что с тобой, что голову к земле склонил?
Ах, прегрешений мне прошедших совестно!
Твоей вины и нет тут, не печалься, друг!
Повинны те, кто лгал и соблазнял тебя.
Скажи ж теперь: когда писец негоднейший
Коль обвиненьем дела не закончите!» —
С таким, скажи, что сделаешь оратором?
Подняв на воздух, брошу со скалы его,
На шею подвязав ему Гипербола.
Вот это славно сказано и правильно.
А вообще, скажи, как станешь править ты?
Сперва гребцам отдам я содержание
На кораблях военных, — все сполна отдам.
Задов потешишь много ты мозолистых.99
Теперь гоплита, в списки занесенного,100
Нет, где записан, там и остается пусть.
А, зачесалось под щитом Клеонима.
Пускай молчат в Собранье безбородые!101
А где ж Клисфену речь держать и Стратону?
Я говорю о мальчиках накрашенных.
Что так себе стрекочут, сидя рядышком:
«Феак102 велик, он спас себя умением,
Искусен, смел в сужденьях силлогических,
Отличен риторически, типически,
Ты малому насыплешь
Нет, в поле погоню его охотиться,
Чтобы и думать позабыл о прениях.
Прими ж за это от меня скамеечку.
И мальчика, чтоб за тобой носил ее.
А пожелай, так встанет сам скамеечкой.
Счастливец я, былое возвращается.
Что скажешь ты, как мир я поднесу тебе
На тридцать лет? Эй, нимфы мира, выгляньте!
А можно мне их поприжать, скажи, дружок?
И где ты взял их только?
Пафлагонец, знай,
Скрывал их в доме, чтоб тебе не видеть их.
Так от меня прими их и ступай теперь
В поля и села с ними.
Пафлагонца как
Накажешь ты за все, что он проделывал?
Да пустяки, мое пусть ремесло возьмет,
И у ворот пусть торг ведет колбасами,
Мешая всласть ослятину с собачиной,
И воду из-под бань хлебает мыльную!
Придумано прекрасно! Заслужил подлец
Меж банщиков и девок руготню вести.
Тебя же я за это в Пританей зову
На место, где негодник до сих пор сидел.
Иди ж, наряд одев зеленый, праздничный!
Того ж пусть тащат на работу новую, союзникам, гостям на посмеяние.
Стрепсиад — старик.
Фидиппид — сын его.
Ксанфий — слуга.
Сократ — мудрец.
Ученики Сократа.
Правда, Кривда — спорщики.
Пасий, Аминий — заимодавцы Стрепсиада.
Хор из двадцати четырех женщин-облаков.
На сцене два дома: один — Стрепсиада, другой — Сократа.
Ай, ай, ай, ай!
Владыка Зевс, какая ночь ужасная!
Конца ей нет! Когда же рассветет заря?
Давно уже слыхал я, как петух пропел.
Храпят рабы. Ах, прежде было иначе!103
Война, чтоб ты пропала! Много зла в тебе!
Из-за тебя и слуг не смеем высечь мы.
А этот вот молодчик, ладно скроенный,
Всю ночь без передышки спит, без просыпа,
Ну, что ж, и я закутаюсь, и я вздремну.
Беда мне: не могу уснуть! Грызут меня
Корма, овсы, расходы и долги мои.
Всему виною — сын мой. Закрутив вихор,
В седле гарцует, правит он четверкою,104
Во сне конями бредит. Я же мру живьем,
Считая, как подходит сроки месяцев
И долг растет.
Эй, мальчик, огонек подай!
И книгу принеси мне! Перечесть хочу,
Кому ж я должен?
«Пасни двенадцать мин».
Как, мин двенадцать? Пасни? За что это?
«За жеребца гнедого». Горе, горе мне! Пусть сам бы
Глаз бы вышиб
Плутуешь, Филон! Не виляй! Прямей держи!
Вот, вот оно, несчастье! Вот в чем зло мое! Сын и во сне мечтает о ристаниях.
На сколько едешь ты кругов на празднике?
Отца вконец
«Три мины, за хомут и хлыст, Аминии».
Проезди и в конюшню пригони коня!
Меня из дому скоро вовсе выгонишь!
И тяжбу проиграю, и лихва меня
Сживет со света.
Эй, родитель, что с тобой? Чего ворчишь? Ворочаешься до утра?
Грызет меня из-под перины староста.105
Старик, оставь причуды, не мешай мне спать!
Спи, если хочешь! Только знай: долги мои
Ох, ох!
Пускай бы удавилась сваха подлая,
На матери твоей меня женившая.
Чудесной, тихой жил я жизнью сельскою,
В уюте, и в достатке, и в спокойствии
Средь пчел, вина, оливок и овечьих стад.
Тут в жены взял племянницу Мегаклову,
Родню Кисиры,106 важную, надутую.
Женился, спать пошел с ней, от меня землей
От барышни — помадой, поцелуями,
И Афродитой пахло, и расходами.
Но не была лентяйкой, ткала в две руки.
Свой рваный плащ тогда я ей показывал
И говорил: «Супруга, слишком тонко ткешь!»
Нет масла в ночнике у нас ни капельки.
Проклятье, твой ночник — негодный пьяница! Ступай и лопни!
Для чего же лопаться?
Фитиль купил ты толстый и прожорливый.
Ох, у меня и у любезной женушки.
Тут начались раздоры из-за имени.
Жене хотелось конно-ипподромное
Придумать имя: Каллипид, Харипп, Ксантипп.107
Я ж Фидонидом звать хотел, в честь дедушки.
Так спорили мы долго; согласясь потом,
Совместно Фидиппидом сына назвали.
Ласкала мать мальчишку и баюкала:
«Вот вырастешь, и на четверке, в пурпуре,
Я ж говорил: «Вот вырастешь, и коз в горах
Пасти пойдешь, как твой отец, кожух надев».
Но слов моих сыночек не послушался,
В мой дом занес он лихорадку конскую.
Всю ночь я нынче думал, не смыкая глаз.
Одно придумал средство, но надежное.
Когда сынка уговорю, спасемся мы.
Но прежде разбудить его мне надобно.
Как разбудить поласковей, подумаю.
Мой Фидиппид, сыночек, Фидиппид!
Дай руку мне и поцелуй родителя!
Ну вот! А что?
Скажи, меня ты любишь? Да?
Да, Посейдоном-Конником клянусь тебе!
Oй, oй, oй, ой! Нет, нет, не надо Конника!
Всем огорченьям нашим этот бог виной.
Когда меня от сердца любишь, искренне,
Послушайся, мой мальчик!
В чем же слушаться?
Переменись, привычки позабудь свои!
И поучись, сходи, куда скажу тебе!
Чего ж ты хочешь?
А исполнишь?
Мне Дионис свидетель!
Погляди сюда! Калиточку ты видишь, домик маленький?
Конечно, вижу, но, отец, зачем он нам?
Мыслильня это для умов возвышенных.
Здесь обитают мудрецы. Послушать их,108
Так небо — это просто печь железная,
А люди в этой печке — словно уголья.
Того, кто денег даст им, пред судом они
Обучат кривду делать речью правою.
Но кто ж они?
Мудрило-заводилы благородные.
А, знаю, негодяи бледнорожие,
Бахвалы, плуты, нечисть босоногая,
Дурак Сократ и Херефонт109 помешанный.
Цып, цып, молчи, не говори бессмыслицы!
Когда тебя заботит дом родительский,
Послушайся, от конной откажись езды!
Мне Дионис свидетель, нет! Хотя бы ты
Фазанов подарил мне леагоровых!110
Ступай и поучись!
Чему ж учиться мне?
Рассказывают, там, у этих умников,
Две речи есть. Кривая речь и правая.
С кривою эти речью всяк, всегда, везде
Одержит верх, хотя бы был кругом неправ.
Так, если ты кривым речам научишься,
Из всех долгов, которым ты один виной,
Не заплачу я и полушки ломаной.
Нет, не согласен! Как же показаться мне
Пред всадниками выцветшим и высохшим?
Не дам тебе, ни жеребцам, ни меринам!
К чертям, к воронам, вон из дома выгоню!
Что ж, не потерпит дядя мой Мегакл, чтоб я
Без лошадей остался! Я к нему пойду.
Что ж, кто упал, тому подняться надобно.
Отправлюсь сам в мыслильню, помолясь богам,
И сам начну учиться. Горе, горе мне!
Как голове тупой, седой, забывчивой
Но все ж пойду! Чего мне копошиться здесь
И в дверь не постучаться?
Эй, привратник, эй!
Пошел к воронам! Кто здесь в двери ломится?
Я, из Кикинны111 Стрепсиад, сын Фидона.
Невежда, Зевс свидетель! Несознательно
Стучишься в дверь и выкидышем пагубным
Рождаемому угрожаешь замыслу!
Прости меня! Я — темный, из деревни я.
Ученикам лишь слушать дозволяется.112
Не бойся, друг любезный, я пришел сюда
Как ученик. В мыслильню поступаю я.
Так слушай и считай за тайну страшную!
Недавно Херефонта вопросил Сократ:
На сколько ног блошиных блохи прыгают?
Пред тем блоха куснула Херефонта в бровь
И ускользнула на главу Сократову.
И как же сосчитал он?113
Преискуснейше! Воск растопивши, взял блоху и ножками
Воск остудивши, получил блошиные
Сапожки, ими расстоянье вымерил.
Великий Зевс! Не ум, а бритва острая!
Что ж скажешь ты о новом изобретенье Сократа?
О каком, скажи, прошу тебя?
Мудрец сфетийский Херефонт спросил его,
Как мыслит он о комарином пении:
Трубит комар гортанью или задницей?
И что ж сказал о комарах почтеннейший?
Узка. Чрез эту узость воздух сдавленный
Стремится с силой к заднему отверстию.
Пойдя за узким ходом в расширение,
Из задницы он вылетает с присвистом.
Тромбоном оказался комариный зад!
Мудрец кишечный, дважды, трижды счастлив ты
Избавиться от тяжбы — дело плевое
Для вас, разъявших чрево комариное!
На той неделе истина великая
Погибла из-за ящерицы.
В полночный час, исследуя движение
И бег луны, стоял он, рот разинувши.
Тут с крыши в рот ему наклала ящерка.
Смешно, Сократу в рот наклала ящерка!114
Вчера ж у нас еды на ужин не было.
Ну! ну! И пропитанье как промыслил он?
Зашел в палестру, стол слегка золой покрыл,
Взял в руки вертел, циркулем согнул его
И осторожно… из палестры плащ стянул.115
Открой, открой скорее мне в мыслильню дверь,
Сократа видеть я хочу великого! К нему иду в науку.
Дверь открой скорей!
Геракл великий, это что за чудища?
Чему дивишься. За кого ты принял их?
За спартиатов тощих, взятых в Пилосе.116
Но в землю почему они уставились?
Разыскивают то, что под землей.
Ага,
Чеснок! Не надо, не трудитесь, милые,
Я знаю место, там pacтет отличнейший.
Они глубины Тартара исследуют.
Зачем же в небо этот поднял задницу?
Считает звезды собственными средствами!
Идите в дом, чтоб здесь он не застигнул вас.
Нет, нет, не надо! Пусть они останутся!
Поговорю я с ними о делах моих.
Никак нельзя! Им строго запрещается
Дышать так долго чистым, свежим воздухом.
Вот это — астрономия!
А это, здесь?
А это — геометрия.
К чему она?
Чтоб мерить землю.
Понял я. Надельную?
Ничуть, всю землю.
Очень хорошо, дружок!
Народная наука и полезная.
А здесь — изображенье всей вселенной. Вот
Афины. Видишь?
Пустяки, не верю я:
Присяжных здесь не видно заседателей.117
А дальше, будь уверен, это — Аттика.
Там, позади. А вот — Эвбея118, видишь ты,
Как вытянулась узкая и длинная.
Да, растянули мы с Периклом бедную.
Но где же Лакедемон?
Где он? Вот он где!
Бок о бок с нами? Позаботьтесь, милые,
От наших мест убрать его подалее.
Никак нельзя!
Час не ровён, поплатитесь!
А это кто же в гамаке качается?119
Он сам.
Что значит «сам»?
Сократ.
Привет, Сократ!
Нет, сам кричи, а у меня нет времени.
Сократ!
Сократушка!
Чего ты хочешь, праха сын?
Скажи сначала, чем ты занимаешься?
Паря в пространствах, мыслю о судьбе светил.
В гамак забравшись, о богах гадаешь ты.
Но почему ж не на земле?
Бессильна мысль
Проникнуть в тайны мира запредельного,
В пространствах не повиснув и не будучи
Нет, обретаясь в прахе, взоры ввысь вперив,
Я ничего б не узрел. Сила земная
Притягивает влагу размышления.
Не то же ли случается с капустою?120
Ай, ай,
В капусту влагу тянет размышление!
Сойдя же наземь, милый мой Сократ, сойди,
Тому, зачем пришел я, обучи меня!
Зачем же ты явился?
Красноречию
Худею, чахну, сохну, изведусь вконец.
Но как в долги попал ты так нечаянно?
Болезнь меня заела, язва конская,
Брошу тебя, той речи научи меня,
С которою долгов не платят. Я ж тебя,
Клянусь богами, награжу сторицею.
Каких богов ты разумеешь? Боги здесь
Особого чекана.
Чем же клясться вам?
Железными грошами, как в Византии?
На деле?
Зевс свидетель, если есть он, Зевс!
Вступить в беседу с облаками хочешь ты,
Которых почитаем за богов?
Ну да.
На эти козлы сядь тогда священные.
Вот видишь, сел.
Прими теперь из рук моих
Венок.
Зачем венок мне? Ох, боюсь, Сократ!
Как Афаманта121, вы меня зарежете!
Нимало. То же с каждым посвящаемым
Мы делаем.
А что я получу за то?
Так смирно стой!
И правда, Зевс свидетель мне,
Обсыпанный, я стану тертым, крупчатым.
Не кричи, замолчи, покорись, старичок, и внимай терпеливо молитве.
Господин и владыка, о Воздух святой, обступивший, объемлющий Землю,
О сверкающий, ясный Эфир, Облака громоносные, матери молний!
Поднимитесь, взлетите, царицы, свой лик мудролюбцу седому явите!
Погоди, не спеши, дай закутаться мне, а не то до костей я промокну.
Ах, глупец, ах, несчастный! Сегодня как раз без накидки я из дому вышел!
Облака многочтимые! Слушайте зов, где б вы ни были, ныне явитесь!
На Олимпе ль, на снежной, священной горе залегли вы семьею лучистой,
Или в Нильских далеких верховьях дожди в золотые черпаете ведра,
Залетели ли в топь меотийских болот иль на льдистые гребни Миманта,123
Нас услышьте и жертву примите от нас и порадуйтесь нашей молитве.
Вечные Облака! Встаньте, явитесь, росистые, мглистые, в легких одеждах!
Бездны Отца-Океана гудящие
Кинем, на горные выси подымемся,
С вышек дозорных на сторону дальнюю
Взглянем на пашни, на пышные пажити!
Взглянем на реки, бурливо-журчащие,
Взглянем на море, седое, гремящее!
Око эфирное неутомимо сверкает.
Даль в ослепительном блеске.
Двинемся ж, сбросим туманы волнистые
С тел непорочных и взглядом всевидящим
О священные жены, богини мои, Облака, вы молению вняли!
Ты ведь слышал их песни и пенью вослед грохотанье тяжелое грома?
Да, слыхал и молюсь вам, мои госпожи, и хотел бы на гром ваш ответить
Грохотаньем из брюха: так сильно дрожу, так жестоко я вас испугался!
Вот уже, вот оно, пусть прилично, пусть нет, не могу удержать! Осрамился!
Эти шуточки брось и не смей подражать паяцам — гаерам балаганным!
Благочестья исполнись! Божественный рой продолжает священную песню.
Девы, несущие дождь!
Родину храбрых хотим мы приветствовать.
Там — несказанные таинства правятся,
Там открываются
Пред посвященными двери святилища.
В тесть небодержцев-богов приношения
Там возвышаются, храмы с кумирами.
Шествия движутся там богомольные.
Жертвы приносится пышные, в зиму и лето —
Вот наступила весна, и в честь Бромия125
Песни несутся, хоры состязаются,
Флейты призывно рокочут.
Объясни мне, Сократ, заклинаю тебя, это кто же поет так прекрасно,
Так торжественно, чинно и важно? Скажи, иль слетелись сюда героини?
Да ничуть! Это — дети небес, Облака, а для нас, для мыслителей — боги
Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу сужденья,
Красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку.
Понимаю. Так вот почему, услыхав их напевы, душой я воспрянул
Захотелось на слово ответить тремя и мыслишкою в споре ужалить!
Если можно, прошу, дай воочию мне, дай вблизи величавых увидеть!
Погляди же сюда, на Парнет!126 Началось! Вижу, вижу, спокойно и плавно
К нам нисходят они.
Где же, где? Покажи!
Вот подходят густыми рядами
По расщелинам горным, по склонам лесным. Прямиком.
Удивительно, право!
Ничего я не вижу!
У входа они.
Вот теперь различаю немножко.
Хоть теперь-то ты видишь их, глупый старик, иль ты слеп, или бельма на веках?
Вижу, вижу! Почтенные! Зевс мне судья! Вся площадка полна облаками.
Что ж, а раньше не знал ты, что боги они? Как богов их не чтил и не славил?
Видит Зевс, ошибался ты. 3най же теперь: это вот кто питает ученых,127
И врачей, и гадателей, франтов в кудрях, с перстеньками на крашеных пальцах,
Голосистых искусников в круглых хорах, описателей высей надзвездных,
Вот кто кормит бездельников праздных, а те прославляют их в песнях надутых.
Вот зачем воспевают они облака, буревые, несущие грозы,
«Стоголового смерча летучую прядь»,128 «завывание вихрей ревущих»,
И еще «кривокогтых кочующих птиц заблудившиеся караваны»,
И еще «облаков волокнистых росу», а за это питаются сами
Камбалою копченой, «прозрачной, как сон», и жарким «из дроздов сладкогласных».
Незаслуженно разве?
Облака — эти твари, зачем же тогда на земных они женщин похожи?
Ведь иначе совсем они выглядят.
Как? Расскажи мне, как выглядят тучи.
Хорошенько сказать не могу. Например, как летящие шерсти волокна.
Но совсем не как женщины, Зевс мне судья! А у этих носы, и большие.
А теперь на вопросы мои отвечай!
Говори! Что угодно отвечу.
Никогда ты не видел, скажи, в небесах облаков, на кентавра похожих,
На быка, на пантеру, на волка?
Видал, Зевс свидетель! Видал! Ну так что же?
Как хотят, обернуться умеют они.129 Завитого увидят красавца,
Вот из этих кудрявых, распутных гуляк, из породы козла-Ксенофанта,
Если ж Симон, грабитель народной казны, попадется им, чем они станут?
Подражая разбойной природе его, уподобятся хищному волку.
Понимаю. Недавно толстяк Клеоним повстречался им, щит потерявший,
Увидали трусишку они и тотчас обратились в пугливых оленей.
А теперь повстречали Клисфена они и на женщин похожими стали.
Ну так здравствуйте, слава вам, грозные! Речь обратите ко мне благосклонно!
Если голос ваш прежде слыхал кто-нибудь, пусть его я услышу, богини!
Наш привет тебе, старец с седой головой, за наукой и правдой пришедший!
Ты ж, священнослужитель речей плутовских, объясни нам, чего ты желаешь.
Одного разве Продика130: мудрость его нас пленяет и гордые мысли.
Ты же тем нам приятен, что бродишь босой, озираясь направо, налево,
Ходишь чванно и важно, в лохмотьях, дрожа, вскинув голову, нас обожая.
О Земля, что за голос! Торжественно как он звучит!
Объявилось нам чудо!
Так пойми же: богини они лишь одни, остальное — нелепые бредни!
Ну а Зевс? Объясни, заклинаю Землей, нам не бог разве Зевс Олимпийский?
Что за Зевс? Перестань городить пустяки! Зевса нет!
Вот так так! Объясни мне,
Кто же дождь посылает нам? Это сперва расскажи мне подробно и ясно.
Вот они. Кто ж еще? Целый ворох тебе приведу я сейчас доказательств.
Что, видал ты хоть раз, чтоб без помощи туч Зевс устраивал дождь? Отвечай мне!
Аполлон мне свидетель, отличная речь! Ты меня убедил. Соглашаюсь.
А ведь раньше, и верно, я думал, что Зевс сквозь небесное мочится сито.
Но теперь объясни мне, кто ж делает гром? Я всегда замираю от грома.
Вот они громыхают, вращаясь.
Но как? Объясни мне, скажи мне, кудесник!
До краев, до отказа наполнясь водой и от тяжести книзу провиснув
И набухнув дождем, друг на друга они набегают и давят друг друга.
И взрываются с треском, как бычий пузырь, и гремят перекатами грома.
Кто ж навстречу друг другу их гонит, скажи? Ну не Зевс ли, колеблющий тучи?
Да нимало, не Зевс. Это — Вихрь.
Ну и ну! Значит, Вихрь! И не знал я, деревня,
Только все ж ничего ты еще не сказал о грозе и громов грохотанье.
Ты ведь слышал. Набухнув водой дождевой, облака друг на друга стремятся,
И, как сказано, лопнув, как полный пузырь, громыхают и гулко грохочут.
Как поверить тебе?
Объясню тебе все на примере тебя самого же.
До отвала наевшись рубцов отварных на гулянии панафинейском,132
Ты не чувствовал шума и гуда в кишках и бурчанья в стеснённом желудке?
Аполлон мне свидетель, ужасный отвар! Все внутри баламутится сразу
И гудит, словно гром, и ужасно урчит, и шумит, и свистит, и клокочет.
Для начала легонько, вот этак: бурр-бурр, а потом уж погромче: бурр-бурр-бурр.
Ну, прикинь: если столько грозы и громов в животишке твоем, так подумай,
Как чудовищно воздух безмерно большой и бурчит, и гремит, и грохочет.
Все понятно теперь; так от ветра, от туч говорят у нас: ходим до ветра.
Ну, а молнии ярко горящий огонь, объясни мне, откуда берется?
Попадет и живого до смерти спалит или кожу, одежду обуглит.
Ну, не ясно ль, что молнии мечет в нас Зевс в наказанье за лживые клятвы.
Об одном бы подумал, глупец, стародум, стародедовским верящий басням!
Если мстит за присягу подложную Зевс, почему ж не сожжен еще Симон?
Почему он сжигает свой собственный храм, и предгорье афинское — Суний,
И вершины высоких дубов? Для чего? Ведь лгунов средь дубов не бывает.
Что ответить, не знаю. Пожалуй, ты прав. Расскажи же, в чем молнии тайна!
Если воздух горячий, поднявшись с земли, залетает к заоблачным высям,
Изнутри он вздувает огромный пузырь, а затем, под давлением силы,
Разорвавши пузырь, клокоча и свистя, вылетает и в тренье сгорает,
От полета, от стрепета в пламенный столб обращаясь и в пыль разрушаясь.
Зевс свидетель мне, то же случилось со мной на Диасиях134 нынешних. Помню,
Колбасу кровяную я жарить взялся для родных, да забыл ее взрезать.
Все глаза залепила начинкою мне и сожгла, словно молнией, щеки.
Человек! Пожелал ты достигнуть у нас озарения мудрости высшей.
О, как счастлив, как славен ты станешь тогда среди эллинов всех и афинян,
Если тщателен будешь, прилежен в труде, если есть в тебе сила терпенья,
И, не зная усталости, знанья в себя ты вбирать будешь, стоя и лежа,
Холодая, не будешь стонать и дрожать, голодая, еды не попросишь.
От пирушек уйдешь, от гимнасий сбежишь, не пойдешь по пути безрассудства;
И за высшее счастье одно будешь чтить, как и следует людям разумным:
Силой речи своей побеждать на судах, на собраньях, в советах и в спорах.
Воздержанья во всем, в животе пустоты, на воде и на хлебе сиденья, —
Будь уверен во мне! Чтоб до цели дойти, на себя дам ковать я подковы.
И не будешь иных ты богов почитать, кроме тех, кого сами мы славим?
Безграничного Воздуха ширь, Облака и Язык — вот священная троица!
И словечка другим я теперь не скажу, не признаю, на улице встретив.
Им молиться не буду, вина не пролью, фимиама ни крошки не кину.
Говори же скорее, что надо от нас! Не робей, не получит отказа
Тот, кто нас почитает и молится нам и мыслителем сделаться хочет.
О почтенные женщины! Надо от вас мне немногое, чуточку, крошку!
Мы исполнить согласны желанье твое. С этих пор на собраньях народных
Чаще всех ты сумеешь решенья свои проводить, побеждая речами.
Я решений больших проводить не хочу, и совсем мне не этого надо.
Я закон обвернуть вокруг пальца хочу, обмануть одолживших мне деньги.
Исполненья дождешься стремлений своих. Старичок, ты немногого просишь.
Передай же себя, ничего не страшась, нашим верным, испытанным слугам.
Так и сделаю. Вам доверяюсь во всем. Не охота, нужда меня гонит
Жеребцы вороные, кобылы с клеймом и женитьба меня разорили.
Как хотите, со мной поступайте теперь.
Я согласен на все.
Колотите, дерите, держите без сна,
Рвите заживо, трите, морите меня!
Мне бы только словчить и долгов не платить.
А потом пусть народ называет меня
Негодяем, нахалом, шутом, наглецом,
Шарлатаном, буяном, судейским крючком,
Надувалой, громилой, бузилой, шпиком,
Срамником, скопидомом, сутягой, лгуном,
Забиякой, задирой, бахвалом, клещом,
Подлипалой, прожженным, паршой, подлецом,
Пусть прохожие так окликают меня,
Как хотят, так пускай и поносят меня,
Пусть меня, если надо, Деметрой клянусь,
Изотрут в колбасу
И на ужин дадут мудролюбцам!
Что решил, решил он крепко,
Не робея, пламенея.
Твердо знай:
Нашу науку осилив, до неба прославлен
Что ж делать мне?
Со мной проводи свои дни!
Завиднейшей жизнью
Жить начнешь отныне.
Будет успех? Счастье, удачу увижу?
Будут теперь тесниться у двери твоей
Пришельцев толпы,
В путаных тяжбах своих, в делах опасных
Лишь от тебя добиваясь помощь добыть и совет.
Так начни ж, как обычно: возьми старика и предварительное обученье,
Испытай его разум, сноровку узнай, остроумие, память изведай!
Начнем же! Опиши мне самого себя,
Чтоб, нрав твой изучивши, мог надежнее
Ты на меня готовишь приступ! Зевс-отец!
Ничуть! Порасспросить тебя мне хочется.
Ты памятлив, скажи?
С двойною памятью,
Когда должны мне, помню замечательно,
А должен
Есть у тебя наклонность к красноречию?
К двуречию скорей, чем к красноречию.
Как станешь ты учиться?
Ничего, сойдет!
Теперь вопрос из области возвышенной
Хватать? Как пса, ты хочешь натаскать меня!
Тяжелый случай! Глуп он и невежествен.
Боюсь, старик, понадобятся розги нам!
Чем на побои ты ответишь?
Дамся бить.
Немного жду, друзей зову в свидетели,
Еще немного — в суд тащу обидчика.
Снимай накидку!
Разве провинился я?
Нет. Голыми заведено входить сюда.
Но я же не для обыска в твой дом иду.
Снимай! Болтать довольно!
Когда прилежен и усерден буду я,
Кому я уподоблюсь из учащихся?
На Херефонта будешь ты во всем похож.
Беда, беда мне! Полутрупом сделаюсь!
Не смей болтать! За мной иди и слушайся!
Сюда скорее!
В руки мне вложи сперва
Медовую коврижку. Замираю я.
Мой бог! В пещеру я схожу Трофония.135
Входи, входи! Чего у двери ежишься?
И отважная мысль.
Будет пускай удача с ним!
Он, не глядя на старость,
Не побоясь плеши своей, тяжелый груз новых наук
Вздумал вместить в череп седой,
Хочет постигнуть мудрость.
Зрители, хочу говорить с вами откровенно я,136
Искренне. Свидетелем мне — мой кормилец Дионис!
Так же вас считаю, друзья, за людей понятливых
И игру вот эту мою лучшей среди всех других.
Вам уж я однажды ее предложил. Трудней всего
Мне она досталась, и что ж? Пред толпою грубою
Незаслуженный потерпел я провал. Виной тому
Вы, толковые, знатоки! Ради вас старался я!
Все ж предать я вас не хочу, люди с пониманием.
Ведь и прежде много похвал, зрители разумные,
«Добрый» мoй и «ветреный брат»137 слышали из ваших уст.
И пришлось подкинуть дитя, увидать в чужих руках.
Вы его вскормили тогда бережно и ласково.
С этих пор надежда на вас выросла в груди моей.
Как Электра, мчится сейчас к вам моя комедия,138
Ждет и ищет: зрителей тех нет ли здесь, понятливых?
Вмиг узнает, — только б найти, — брата кудри милые.
Как пристойны нравы ее, сами поглядите вы:139
Твердой кожи плотный кусок не подвешен спереди,
Сверху — красный, толстый, большой, детям на посмешище.
Здесь старик, стихи бормоча, палкой собеседника
Не колотит, чтоб прикрыть соль острот подмоченных.
Не кричат здесь: «Горе, беда!», с факелом не бегают.
Верит в силу песен своих и в себя комедия.
Вот и я, хоть славен везде, длинных не рощу волос.
За новинку выдав старье, надувать не стану вас.
Только с новым вымыслом к вам прихожу я каждый год.
Был когда-то грозен Клеон, я по брюху бил его.
Эти ж, только раз сплоховать стоило Гиперболу,
Затолкали насмерть плута, да в придачу мать его.
Первым Евполид забежал, «Мариканта» вывел он,
Подлый, подло он обокрал наших славных «Всадников»,
Пьяную старуху приплел, вот и все, для кордака.
А старуху Фриних давно на съедение рыбам дал.
Тут к нему Гермипп подскочил, облевал Гипербола.
Подбежали прочие все, чтоб лягнуть Гипербола.
В мутных водах ловят они,140 словом говоря моим;
Тот, кто любит шуточки их, на мои не смотрит пусть!
Прослывете вы навсегда судьями разумными.
В небе высоком грозного
Зевса, богов властителя,
В хор наш зовем мы первым.
С ним и тебя, трезубца царь,
Бог-великан, Синего моря и земли
Яростный колебатель!
Славного кличем родителя нашего,
С ним и тебя, пламенный бог,
В белых лучах мчащий коней
Над простором земли! Велик
Меж богов ты и смертных.
Рассудительные люди, нас послушайте теперь!141
На тяжелую обиду мы пожалуемся вам.
Всех богов опережая, мы лелеем город ваш,
Вы ж из всех богов бессмертных нам не молитесь одним,
Сторожам своим надежным. Если сдуру вы поход
Помните, когда Клеона-скорняка, врага богов,
Вы избрали полководцем, грозно брови мы свели,
Напугали вас, «из тучи с громом молнии неслись»,
И Селена путь привычный позабыла, свой фонарь
Спрятал Гелиос, исчезнув с небосклона и грозя,
Что светить не станет, если будет властвовать Клеон.
Все же вы его избрали: легкомыслие давно
В этом городе оседло; не впервые божествам142
Вашу глупость и беспечность вам на пользу обращать.
А что это справедливо, мы докажем без труда.
Обличите и в колодки закуете наглеца,
Все былое вам простится, позабудутся грехи,
Обернется все на благо, счастлив город будет вновь.
Феб-господин, приди и ты,
Делоса царь, владыка круч
Высокогорных Кинфа!144
Ты, что в Эфесе, в золотом
Доме живешь,
Девы лидийцев служат.
С нами будь, наша родная, владычица,
Горододержица, с грозной Эгидой, Афина,
Ты, что хранишь горный Парнас,
В блеске пляши смольных костров,
О Дионис, веселый бог,
Вождь вакханок дельфийских!
К вам идти мы собирались, да Селена на пути
Повстречалась нам и вот что вам велела передать.
И Афинам, и друзьям их низкий шлет она поклон.
Хоть не на словах, на деле помогает вам она.
Мало ль драхм вам каждый месяц сберегает лунный свет?
Из дому идя под вечер, говорите вы не зря:
«Факелов не покупай мне! Светит месяц в вышине».
И других услуг немало вам оказывает. Вы ж
Дней ее ничуть не чтите, повернули все вверх дном.145
Боги злобно ей грозятся (жалуется нам она)
Всякий раз, когда вернутся, жертву прозевав, домой.
Счет они ведут привычный срокам праздников своих.
А случается, что в сроки наших божеских постов,
В день кончины Сарпедона, в Мемнона146 печальный день
Вы приносите нам жертвы и смеетесь. Вот за то
Гипербол, когда священным выбрали его послом,
Год назад, по воле божьей потерял венок. Теперь
Знать он будет, что по лунам надо году счет вести.
Клянусь Хаосом, Испареньем, Воздухом,
Глупца такого я еще не видывал,
Такого простофилю, никудышника.
Все позабыл он, не успевши вызубрить.
Сейчас сюда, за дверь его я вызову.
Эй, Стрепсиад, иди и вынеси постель!
Ой, не могу! Клопы не отпускают. Ой!
Неси скорей и будь прилежен.
Вот, принес.
С чего же мы приступим к изучению
Тех тайн, которых раньше ты совсем не знал?
С размеров, с диалогов иль с ладов — скажи?147
По мне, начнем с размеров. Вот недавно лишь
Не в этом дело: отвечай, какой размер,
Трехмерный иль четырехмерный, любишь ты.
Я — четверик. Четыре меры полные.
Болтаешь вздор.
Уж в этом извини меня! В четверике четыре меры. Кончено!
Пошел к воронам, груб и не отесан ты!
Ладами мы займемся, их усвой сперва!
На хлеб насущный чем лады помогут мне?
Лады сумеешь различать: военный лад,
И плясовой, и конный, и на пальчиках.
На пальчиках?
Ну да.
Отлично знаю.
Ну!
Вот — пальчик. Этот лад давно я выучил.
Забыл когда, еще мальчишкой маленьким.
Мужик, невежда!
Бросим это, миленький!
Таким вещам учиться не хочу!
Чему ж?
Скорее кривде, кривде научи меня!
Сперва другому научиться должен ты.
Кто из животных мужеского пола? А?
Козел, кобель, жеребчик, хряк, баран, фазан.
Вот видишь, вздор несешь ты. Ведь и самочку,
Как и самца, фазаном называешь ты?
Да, Посейдон свидетель, как же иначе?
Зови «фазыней».148 А самца-«фазелезнем».
«Фазыня»? Превосходно. Испареньями
Клянусь, за это лишь одно учение
Тебе мукой наполню я корзину.
Стой!
Не крепче ль по-мужски сказать: «корзан»?
Корзан?
Но почему ж «корзан»?
Ну, как «фазан». А то,
Как «Клеоним».
Как Клеоним? При чем это?
Фазан, корзан и Клеоним — все родственно.
Ну, нет, корзины мало для Клеонима.
В корыте, в бочке месит он жратву себе.
Но как же говорить теперь мне?
Сказано.
Корзан — фазан. Корзина и фазыня. Вот!
Корзан — фазыня.
Будет это правильно.
Теперь об именах закончим собственных.
Мужские имена пройдем и женские.
Да знаю я про женские.
А ну, скажи.
Геро, Лизилла, Миррия, Деметрия.
Теперь мужские назови мне.
Сотни их. Ну, Филоксен, Милесия, Аминия.
Да это ж не мужские имена совсем.149
Как не мужские? Вот ты как!
Конечно, так.
Ну, как ты скажешь, чтоб пришел Аминия.
Вот видишь, кличешь женщину — Аминию.
И верно: трус он, потому и женщина.
Тому, что всем известно, не учи меня.
Так ляг сюда и растянись!
Зачем это?
В природу погружайся самого себя.
Не здесь прошу, не на лежанке, миленький,
Уж на земле я лучше погружусь.
Нет, нет!
Нельзя иначе!
Горе мне! Несчастный я!
Клопам сегодня уплачу я пошлину.
Будь молодцом, будь остряком,
Грызи науку!
Когда же будет побеждать отчаяние,
Скачи отважно
К другим размышленьям; пусть глаз твоих
Сон-утешитель бежит!
Ай, ай, ай, ай, ай, ай-ай-ай!
Чем болен, что мучит?
Погиб, погиб я, бедный! Вот впились в меня
И бока раздирают, и гложут нутро,
И сосут мою душу, и пьют мою кровь,
И нежнейшие скрытые части грызут,
И по теплым потайным проходам ползут,
И живьем меня жрут.
Не вопи через меру, без меры не вой!
Как же быть? Как же жить?
Где именье — ау! Где здоровье — ау!
Где покой мой — ау! Где подметки — ау!
Погибаю без сна,
Скоро буду и сам я — аушки!
Эй-эй, старик. Ты размышляешь?
Я? Ну да,
Свидетель Зевс!
О чем же поразмыслил ты?
О том, спасу ли от клопов хоть что-нибудь.
Чтоб ты пропал!
Голубчик, я уже пропал!
Не унывай! Залезь в накидку по уши.
Прием измысли мне опровергающий
И опорочь улики.
Как измыслить мне
Теперь посмотрим, что бедняга делает.
Эй, эй, ты спишь?
Свидетель Феб, не думаю.
Ну, что, поймал?
Ах, нет еще!
Как нет еще?
Поймал вот этот хвостик150 в руку правую!
Закройся вновь, продолжи размышления!
О чем же размышлять мне, расскажи, Сократ?
Чего желаешь, для начала сам скажи!
Чего хочу, ты слышал сотню тысяч раз.
Плащом закройся! Основную мысль найди,
Развей ее и расчлени по косточкам,
Определи и сопряги!
Несчастный я!
Не шевелись. Когда же в рассуждениях
Заблудишься, оставь их, после вновь вернись,
Накинься, ухвати и осторожно взвесь!
Сократушка, голубчик!
Что тебе, старик?
Нашел я мысль насчет долгов обманную!
Развей ее!
Скажи, что, если…
Если что?
Что, если я колдунью фессалиянку
И в круглом сундуке запрячу накрепко
Как зеркало, и буду сторожить его?
А польза в чем от этого?
А польза в чем? Пока всходить не будет месяц на небо,
Лихвы, долгов не стану я платить.
Да ну?
Ну да. По месяцам растет лихва моя.
Отлично! Вот другое предложу тебе:
Когда предъявят иск к тебе в талантов пять,
Его ты как сумеешь устранить, скажи?
Сжимать чрезмерно разум ты не должен свой,
Направь свободно мысль свою по воздуху,
Как стрекозу, привязанную за ногу.
Нашел, нашел, как хитро уничтожить иск!
Меня ты сам похвалишь!
Что ж придумал ты?
У лекарей такой видал ты камешек,151
Красивый и прозрачный, добывают им
Огонь они.
Ты говоришь о стеклышке?
Ну да! Что, если я добуду стеклышко
И, подождав, пока напишет иск писец,
И растоплю в руках писца ходатайство?
Харитами клянусь я, ловко!
Счастлив я,
Что в пять талантов уничтожил жалобу.
Возьмись теперь проворней за другое!
Ну?
Как от истца ты будешь защищать себя,
Ни права не имея, ни свидетелей?
Пустое, только плюнуть!
Так скажи!
Скажу.
Когда до дела моего останется
Дурак!
Клянусь богами всеми, так и сделаю!
К удавленнику кто ж предъявит жалобу?
Все вздор! Иди! Тебя учить не стану я.
За что ж? Сократ! Ради богов, прости меня!
Что выучил, сейчас же забываешь ты.
Ну вот, скажи, что первым проходили мы?
Что первым? Ах, припомнить! Что же первым? Что?
Как звать ее, в чем хлеб пекут, ту самую…
Ой-ой! Ну как же звать ее?
Пошел к чертям!
Беда, беда мне! Что со мною станется?
Погиб я, не умею языком молоть!
Вы, Облака, богини, помогите мне!
Старик, тебе мы вот что посоветуем:
Когда толковый, взрослый у тебя есть сын,
Взамен себя пошли его в учение.
Есть у меня сыночек, ладно скроенный,
Да не желает он учиться. Горе мне!
И все ж ты терпишь?
Крепок и отважен он.
Пойду за ним, а если не послушает,
Так выгоню из дома обязательно.
Зайди в свой дом и подожди немножечко!
Видишь теперь, сколько от нас блага тебе. Другие
Бессильны боги!
На все он согласен. Тебе во всем
Теперь послушен.
Свихнулся он, закружился он,
Разум теряет явственно.
Не зевай! Спеши! В деле таком
Все изменяет случай.
Клянусь туманом, в доме не останешься!
Ступай! Столбы грызи Мегакла-дядюшки!
Чудак! Отец! Каким шмелем ужален ты?
Ты не в себе. Свидетель — Олимпийский Зевс!
«Зевс Олимпийский»? Ой-ой-ой! Вот глупости!
Такой большой детина в бога верует!
Чего же ты смеешься?
Младенчик ты, и веришь басням нянькиным.
Но подойди. Сейчас узнаешь важное:
Скажу тебе я что-то — сразу вырастешь.
Зато другим об этом ни гугу, ни-ни!
Ну, говори! В чем дело?
Зевсом клялся ты?
Да, клялся.
Видишь, как важно учение:
Нет никакого Зевса, мой сынок. Царит
Какой-то Вихрь. А Зевса он давно прогнал.
Ай-ай! Вот вздор!
Поверь мне, это правильно.
Да кто сказал?
Сократ, безбожник с Мелоса,152
Так далеко зашел ты в помешательстве,
Что веришь людям, бешеным от желчи?
Цыц!
Не смей бранить людей достойных, доблестных,
Умнейших. Из-за строгой бережливости
Никто из них не мажется,153 не бреется,
Не ходит в баню мыться. Ты ж добро мое
Собрался смылить, словно б я в гробу лежал.
Иди ж туда и за меня урок возьми!
Ах, так! Всему, что называют мудростью.
Поймешь, как неучен, как неотесан ты!
Но погоди немного. И тотчас вернусь.
Что делать мне? Родитель мой с ума сошел.
Суду ли заявлю о слабоумии,
Гробовщику ль скажу, что уж готов старик?
Вот эту птицу как ты назовешь, скажи?
Фазан.
Отлично. Ну, а эту птицу как?
Фазан.
Смешно! Обеих одинаково?
Фазаном. А ее зови фазынею.
Фазынею? Так вот каким премудростям
У этих великанов обучался ты!
И многому другому. Но одна беда:
По дряхлости все забываю тотчас же.
Вот почему и плащ свой там посеял ты?
Нет, не посеял — прогадал, промудрствовал.
А туфли! Горемыка! Их куда ты дел?
Да как Перикл, «на надобности важные»154.
Дашь волю, а сейчас отца послушайся!
Младенцем был ты, лет шести, лепечущим,
А я тебя послушался. За первый грош
Купил тебе тележку на Диасиях.
Пускай! Но после тяжело раскаешься!
Спасибо, что послушался.
Сюда, сюда!
Сократ! К нам выйди! Сына я веду к тебе,
Хотя и против воли.
Он совсем дитя,
Он не вращался в областях возвышенных.
Пошел в болото! Проклинать наставника?..
Вот, вот, «петля». Как грубо произнес он: «тля» —
Язык прижат к гортани. Зубы стиснуты.
Как изучить ему опровержения,
Введенья, заключенья, обобщения?
(А впрочем, за сто мин Гипербол выучил!)
Смелей! Учи! Он у меня понятливый.
Ребеночком еще таким вот крохотным
Кораблики лепил он, клеил домики,
А из кожурок — лягушат. Что думаешь?
Смотри ж, речам обеим обучи его,
Правдивой, честной речи и кривым речам,
Которыми одолевают правые,
Ах нет, одной лишь кривде научи его!
Пусть Правда с Кривдой сами объяснят ему. А я пойду.
Так помни, знать обязан он,
Как побеждают кривдой правду всякую.
Появись, покажись! На народ погляди!
Я готов, выхожу. На глазах у людей
Вдвое легче тебя я в речах погублю.
Ты погубишь? Ты кто?
Речь.
Кривая, прибавь.
Но тебя разобью. Хоть и Правдой себя
Ты зовешь.
Разобьешь? Ухищреньем каким?
Разыщу, изыщу новых мыслей поток.
Процветают теперь эти мысли у них,
У безумных людей.
У разумных людей.
Уничтожу тебя!
Это чем, объясни?
Слово правды скажу.
Возражу, докажу, что по сути вещей
Правды нет никакой.
Правды нет, говоришь?
Где ж она, расскажи!
У всевышних богов.
Если правда не вздор,156 почему тогда Зевс
Не наказан? Ведь в цепи родного отца
Заковал он.
Вот, вот, началась чепуха!
Распирает, тошнит! Дайте тазик скорей!
Ах, дубина, чурбан, стародавний чудак!
Обнаглевший болван! Развращенный дурак!
Сыплешь розы на грудь.
Фимиам мне куришь.
Оскорбитель отца!
Сам не зная, покрыл меня золотом ты.
Это золото прежде мы звали дерьмом.
Я ж зову украшеньем, ценнейшим венцом.
Чтоб ты влип, медный лоб!
Старый гриб, старый гроб!
Ты виною тому,
Что учиться подростки не ходят совсем.
Но узнают афиняне все же, чему
Наставляешь и учишь ты глупый народ.
Как ты грязен и груб!
Ты ж — наряден, ты — люб!
И мисийцем Телефом157 себя называл
И уныло жевал
Панделетовой мудрости крохи.
О разумная речь!
О безумная речь!
Ты припомнил о ней.
О твоей и о том,
Что народ тебя чтил,
Развратителя юношей, язву страны.158
Ты, беззубый, вот этого хочешь учить?
Чтоб в пустой болтовне не погряз он совсем.
Подойди ко мне, мальчик, на вздорного плюнь!
Берегись! Руки дальше от юноши! Прочь!
Перестаньте браниться! Довольно кричать!
Покажи ему ты, как учил молодежь
В дни былые; ты ж прелести новых наук
Перед юным раскрой, чтоб, послушавши вас,
Он наставника выбрал по сердцу себе.
Я с охотой готов.
Я не меньше готов.
Пусть начнет старичок!
Очень скоро запнется он в речи своей
И под градом новейших словечек и слов,
Рассуждений, сомнений без сил упадет.
Напоследок, едва заикнется бедняк,
Налетят на него и вопьются в лицо,
И в глаза, и во всё, словно рой шершеней,
Мои мысли и на смерть зажалят!
Ловких речей орудьем,
Игрой ума, мыслей дождем,
Блеском суждений острых,
Кто из двоих вправе прослыть
Красноречья мастером.
Мудрость, сейчас вовлечена
В яростный ты, в тягостный бой.
Из-за тебя друзья мои
На поединок вышли.
Ты, обычаи дедов и нравы отцов увенчавший блестящей хвалою,
Расскажу вам о том, что когда-то у нас воспитаньем звалось молодежи,
В те года, когда я, справедливости страж, процветал, когда скромность царила.
Вот вам первое: плача и визга детей было в городе вовсе не слышно.
Нет! Учтивою кучкой по улице шли ребятишки села к кифаристу
В самых легких одеждах, хотя бы мукой с неба падали снежные хлопья.
Приходили, садились, колен не скрестив, а почтенный наставник учил их
Стародедовским песням: «Паллада в бою воевода»159 иль «Меди бряцанье»,
Запевая размеренно, строго и в лад, как отцы и как деды певали.
Если б баловать кто-нибудь вздумал, дурить, выводить переливы и свисты,
Как теперь это любят, Фринида160 лады, безобразные трели, коленца,
А в гимнасии, сидя на солнце, в песке, чинно-важно вытягивать ноги
Полагалось ребятам, чтобы глазу зевак срамоты не открыть непристойно.
А вставали, и след свой тотчас же в песке заметали, чтоб взглядам влюбленных
Очертание прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить.
В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себя мальчик не мазал,
И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате.
Не теснились к влюбленным мальчишки тогда, лепеча, сладострастно воркуя,
За обедом без спроса не смели они положить себе редьки кусочек,
Сельдерея до старших стянуть со стола не решались, ни лука головку.
В кулачок не смеялись, не крали сластей, ногу за ногу накрест не клали…
Стариковская чушь! Диполидова рвань! Золотые кузнечики дедов!
Завыванья Кикида, Буфоний161 базар!
Да, конечно. Но это та сила,
Из которой растила наука моя поколенья бойцов марафонских.
Ты ж, негодник, теперешних учишь юнцов до ушей закрываться в хитоны.
Удавиться готов я, когда погляжу, как на празднике Панафинейском,
А поэтому, сын мой, мужайся: меня избери себе в спутники, Правду!
Презирать ты научишься рыночный шум, ненавидеть цырюльни и бани,
Безобразных поступков стыдиться, краснеть, от насмешек — грозой загораться.
Перед старшими с места учтиво вставать, уступая сиденье и кресло.
И почтительным сыном родителю быть, не роптать, не ворчать и не вздорить.
Безрассудств избегать и стыдливости честь не пятнать, не позорить развратом.
Перед дверью танцовщицы зря не стоять, рот разинув, моля о вниманье,
Чтобы, яблока ласки добившись у ней, не лишиться почета и славы.
И отцу-ворчуну не перечить ни в чем, не ругать его рухлядью старой
И за долгие годы забот и трудов не платить ему черствою злостью.
Дионисом клянусь, если вздорной его болтовне ты поверишь, дружок мой,
Да нисколько! Цветущим, блистающим жизнь проводить ты в гимнасии будешь,
А не то чтоб на рынке, как нынче народ, кувыркаться в словах и кривляться
И мытариться зря, извиваясь крючком в пересудах грошовых и тяжбах.
Нет! В тени Академии164, в мирной тиши, в тихо веющих рощах маслинных,
С камышового зеленью в смуглых кудрях ты гулять будешь с другом разумным.
Там цветет повилика, и манит досуг, и трепещет серебряный тополь,
Там услышишь, как ясень весенней порой перешептывается с платаном.
И свой слух обратишь к наставленьям моим,
Будет, друг, у тебя —
Грудь сильна, как меха. Щеки — мака алей.
Три аршина в плечах, за зубами — язык.
Зад — могуч и велик. Перед — мал да удал.
Если ж будешь по новым обычаям жить,
Заведешь ты себе восковое лицо,
Плечи щуплые, щучьи, тщедушную грудь,
Язычок без костей, зад — цыплячий, больной,
Перед — вялый, большой; болтовню без конца.
Ты приучишь себя
Безобразно-постыдное — добрым считать,
В заключенье всех бед преисполнишься весь
Антимаховым165 грязным паскудством.
Привет тебе, мудрых речей,
Славных святынь хранитель!
В словах твоих сладким цветком скромность и честь сияют.
Счастливы, да, счастливы те, кто тебя знал и ведал.
Ты же теперь,
Будь изощрен: противник твой
Спор свой провел на славу!
Чудовищно искусным быть теперь в речах ты должен,
Чтоб переспорить старика, себя не обесчестить.
Давно уж жжет меня в груди, я весь — как на иголках,
Все рассуждения врага я разом опрокину.
Средь образованных затем меня прозвали Кривдой,
Что прежде всех придумал я оспаривать законы,
А бочек с золотом литым не стоит это разве:
Кривой дорогой приводить к победе дело слабых?
Смотри, как опровергну вмиг я все его советы!
Водой горячею тебе он запрещает мыться?
В горячих банях что, скажи, запретного находить?
Я говорю, что бани — зло и для мужчин — отрава.
Остановись! Готов! Тебя уже держу я крепко.
Скажи: из Зевсовых детей кого считаешь лучшим,
Кто всех храбрей и всех сильней и больше всех трудился?
Славней героя, чем Геракл, нет никого на свете.
А кто ж храбрее, чем Геракл?
Вот, вот они, увертки!
Вот то, что делает у нас подростков болтунами,
Гимнасий делает пустым и наполняет бани!
На рынке говорящих речь хулишь ты, я хвалю их.
Когда бы рынки были злом, тогда б Гомер не вывел167
Витией — Нестора царя и остальных героев.
Перехожу теперь к речам. Велишь ты молодежи
Не упражняться в них совсем. Я ж говорю другое.
Где ж видано, чтоб кто-нибудь стал через скромность славен,
Силен, могуч? Ну докажи, ну научи иному!
И докажу. За скромный нрав Пелею меч достался.168
Что? Меч? Великое добро бедняга заработал!
Не то Гипербол-ламповщик. Талантов сто и больше
Обманом, ложью он добыл. Меча ж не заработал.
За скромный нрав свой получил Пелей Фетиду в жены.
Она ж и бросила его. Сбежала. Был он скромник.
Был увалень. И не умел играть с ней ночкой темной.
Смотри ж теперь, мой юный друг, к чему приводит скромность
И сколько радостей себя из-за нее лишишь ты:
Жаркого, мальчиков, сластей, вина, костяшек, женщин!
Без этих сладостей, скажи, зачем и жить на свете?
Пусть! Перейду теперь к тому, к чему влечет природа.
Влюблен ты, соблазнил жену, поспал, попался мужу —
Погиб ты насмерть, — говорить ведь не умеешь. Если ж
Со мной пойдешь — играй, целуй, блуди, природе следуй
Спокоен будь! Найдут тебя в постели, ты ответишь,
И тот ведь уступал любви и обаянью женщин.
Так как же, чадо праха, ты сильней быть можешь бога?
Когда ж ощиплют там его и сзади редьку вставят,
Питомец твой докажет чем, что он не из задастых?
Когда б и был задастым, что плохого в том.
А я спрошу, что может быть постыднее?
Что скажешь, если докажу обратное?
Что мне сказать? Все кончено!
Ответь же мне,
В Собранье судьи из каких?
Из толстозадых.
Правильно!
Из толстозадых.
Именно!
Народоправцы из каких?
Из толстозадых.
Видишь ли,
Свою неленость понял ты.
Теперь из зрителей сочти,169
Кто — большинство?
Сейчас сочту.
Что ж видишь ты?
Клянусь богами, понял все.
Из толстозадых большинство.
Того я знаю, и того,
Что ж скажешь ты?
Я побежден, распутники!
Ради богов,
Примите плащ мой, я бегу,
Я к вам перебегаю.
Ну, что ж, теперь обратно увести сынка
Желаешь иль в науку мне отдашь его?
Учи его, пори его! Старайся, друг,
Мальчишку навострить на обе челюсти,
Чтобы одною грыз он тяжбы мелкие,
Другую ж на большие наточил дела.
Спокоен будь! Искусником вернется он.
Сократ уводит юношу в дом.
Ступай домой, но мнится мне,
После пожалеешь!
Судьи! Если по заслугам отличите вы наш хор,
Выгод тысячу найдете. Выслушайте нашу речь.
Первое: когда начнете вы поля свои пахать,
Первым вам мы дождь подарим, а соседям уж потом.
Будем сад ваш и зеленый виноградник охранять,
Тот же смертный, кто в безумье не уважит нас, богов,
Вот послушайте, узнайте, сколько бед претерпит он.
Пить вина уж он не будет, есть не будет овощей,
Чуть в саду его маслины зацветут и виноград,
Все завянет, тяжкой дробью из пращей собьем мы цвет.
Кирпичи сушить захочет, хлынем на землю дождем,
Все на кровле черепицы летним градом расшибем.
Если ж свадьбу он затеет, или родич, или друг,
До утра разверзнем хляби, так, что взмолится бедняк,
До новолунья пятый, и четвертый день,170
И третий, и второй, и тот, которого
Боюсь и ненавижу и пугаюсь я:
За ним последний — «молодой и старый день».
Заимодавцы кляузу о взыскании
Пританам подадут, чтоб погубить меня.
Я ж буду их просить о снисхождении:
«Дружок, с должишком этим не тесни меня,
Тот — отложи, а тот — прости!» — «Ни в жизнь тогда
Не получу их», — скажут, заругаются,
Судите, сколько влезет! Мне и дела нет!
Кривым речам, наверно, обучен мой сын.
Сейчас узнаю. Постучусь в мыслильню.
Эй!
Эй-эй, откройте!
Стрепсиад, привет тебе!
Тебе привет! Подарок от меня прими!
Уважить мы обязаны наставника.
Скажи мне, сына обучил ты речи той,
Которую недавно здесь показывал?
Да, обучил.
Теперь любую выиграешь тяжбу ты.
А если в долг просил я при свидетелях?
Еще и лучше! Хоть при ста свидетелях!
Кричать, кричать буду я на радостях.
Го-го-го-го-го-го! Смерть, заимодавцы, вам,
Полушкам вашим, и лихве, и прибылям!
Теперь меня ничем вы не ужалите!
Такой в моем доме растет
Чудный сын, диковинный сын!
Хранитель мой, отца оплот, врагов чума!
Дома спаситель он от бесконечных бед!
Так поспеши ж за ним и приведи сюда!
Дитя, сыночек!
Из дома выйди!
Здесь ждет родитель.
Вот он, вот он, твой сын!
Мой дружок, голубок!
Уведи его с собою.
А-я-я! Мой родной!
Как рад я видеть эту кожу желтую.
Донос, крючок на ней так и написаны.
А на губах так и цветет родимое:
«Ты что сказал?»171 Обиженного горький вид,
Хоть сам обидчик, добродетель кляузы,
И взгляд при этом истинно аттический!
Спаси теперь, как прежде погубил меня!
Пред чем же страх?
Пред «молодым и старым днем».
К суду меня потянут в этот самый день.
Истцы отчалят с носом. Как же мыслимо,
Чтоб день один двумя бы днями сделался?
Немыслимо?
Конечно. Разве может быть
Старуха разом молодой девчонкою?
Но так закон определил.
Уверен я,
Закона дух остался скрыт.172
А дух каков?
Старик Солон любил народ поистине.
Определил для жалоб двое суток он;
День старый, а за ним день молодой, чтоб суд
На новолунье начал разбирательство.
А для чего ж тут старый день?
Затем, чудак,
Чтоб накануне доброю охотою
Договориться мог истец с ответчиком.
А нет, так в суд подать на новолуние.
Так почему ж и в новолунье денежки
Берет притан, и в «молодой и старый день».
Как пробник173 поступает он, по-моему.
Чтоб поскорее прикарманить денежки,
Отлично.
Вы, глупцы, чего уставились?
Добыча для ученых, стадо темное,
Толпа — не больше, камни, кружки битые!
За здравие мое и сына-умника
Сейчас спою я праздничную песенку.
«Счастливец ты, Стрепсиад!
И сам хитро, ловко жил, —
Сыночка-хитреца родил», —
Так будут мне петь друзья,
Соседи петь,
Побеждает твой язык.
Войдем же в дом. Тебя я угостить хочу.
Добро свое годится ли растрачивать?
Да ни за что! А, право, лучше было бы
Прогнать его тогда, чем в тяжбу впутаться.
А что теперь? Из-за своих жe денежек
Тебя тащу свидетелем, к тому ж еще
Врагом соседу стану стародавнему.
Покуда жив.
Эй, Стрепсиада в суд зову.
Тебе чего?
На «молодой и старый день».
Свидетель будь: два дня назвал он. Суд зачем?
Двенадцать мин ты должен за саврасого
Коня.
Коня? Чудесно! Ясно слышали?
Ведь знают все, что коней ненавижу я.
Долг возвратить клялся ты Зевса именем.
Свидетель Зевс, в то время ведь не знал еще
Сынок мой кривды, все опровергающей.
А для чего ж другого нам учение?
А если в суд пойдем мы, отречешься ты,
Зовя богов в свидетели?
Каких богов?
Гермеса, Зевса, Посейдона.
Видит Зевс,
И поклянусь, и три гроша в придачу дам!
Так пусть чума возьмет тебя, бесстыдного!
Посыпать солью, выйдет мех отличнейший.
Смеешься надо мною?
На шесть ведер мех!
Великий Зевс и боги мне свидетели,
Так не уйдешь ты!
Презанятно! Зевсом ты
За это все ответишь мне со временем.
Сейчас же говори, отдашь мне денежки,
Иль мне судиться?
Подожди немножечко.
Сейчас тебе наверняка отвечу я.
Что сделает, как думаешь? Отдаст мне долг?
Где тот, кто денег требует с меня? Скажи!
Вот это что?
Корзина, дело ясное.
Такой безмозглый дурень денег требует!
Корзан, мой бог, зовущему корзиною!
Что? Не отдашь?
Нимало, как мне кажется!
А ты не затрудняйся, убирайся прочь
От двери!
Ухожу. Но знай, к Пританам я
Иду, подам к уплате, если буду жив.
Побольше потеряешь, чем двенадцать мин!
А я тебе, поверь мне, не желаю зла,
Хоть и назвал ты зря корзан — корзиною.
Ай-ай-ай-ай!
Эге!
Заголосил, отродье рака — Каркина174.
Что я? Кто я? Узнать вам это хочется?
Я — несчастливец!
Так иди путем своим!
О бог суровый!175 Рок оседробительный!
Моя упряжка!.. О Паллада! Горе мне!
«Но чем тебя обидел Тлеполем, скажи?»
Почтеннейший, не смейся! Прикажи, прошу,
Чтобы вернул мне деньги поскорей твой сын.
Давно я жду, к тому ж сейчас в несчастии.
Какие ж это деньги?
Дела твои прескверны, как мне кажется.
Свидетель бог, свалился с колесницы я.
А мелешь вздор, как будто бы с осла упал.
Как вздор? Хочу я деньги получить свои.
Ты не в своем рассудке. Это ясно.
Что?
Всего вернее — мозга сотрясение.
Всего верней — пойдешь ты в суд, свидетель Зевс,
Когда долгов не возвратишь!
Скажи мне, друг,
Как думаешь, для ливней воду свежую
Вода обратно на небо взбирается?
Не знаю. И нисколько не желаю знать.
А правомочен разве деньги требовать
Невежда в философии и в физике?
Раз денег мало, ты бы хоть лихву на долг
Отдал мне.
Что за зверь такой — лихва, скажи?
А если с каждым месяцем и с каждым днем
Все больше возрастает — возрастает долг,
Пока проходит время.
Верно сказано.
Растет или все то же?
То же, думаю.
Ему расти не подобает.
Бедненький!
Да если море, с столькими притоками,
Не возрастает, как же ты надеешься,
Чтобы твои нежданно деньги выросли!
Ступай, катись! Подальше от дверей моих!
Стрекало дай мне!
Вас зову в свидетели!
Ну не бесстыдство ль это?
Торопись! Не то
Под хвост стрекалом, сивка, подбодрю тебя.
Бежит! А я бы двинул, раскатал тебя
С колесами, осями и заклепками.
Сутяжничать, сквалыжничать —
Большое зло!
Упрямый старичок
Решил зажать, не отдавать
Добра и денег, взятых в долг.
А все-таки сегодня же
Приключатся новости.
И кудесник наш, затеявший обман,
Расплатится жестоко.
Боюсь я, то, чего искал,
Чего желал,
Сегодня он найдет.
Ужасен в споре сын его,
Опровергать, изобличать
Неправдою умеет он.
Всяких собеседников
Переспорит трижды лживой болтовней.
Но скоро, скоро взмолится
Увы! Увы!
Соседи! Домочадцы и приятели!
Спасите! Бьют! Бегите, помогите мне!
О голова седая! Щеки старые!
Отца ты бьешь, негодник?
Да, отца я бью.
Он признает, что бил меня, вы видите!
Ну да!
Злодей, отцеубийца, висельник!
Еще, еще брани меня, хули меня!
Но знай, купаюсь я в твоих ругательствах!
Распутник!
Отца ты бьешь?
Ну да, и докажу тебе,
Что бил по праву.
Вот как, пес негоднейший!
Да кто ж дал право сыну бить родителя?
Послушай, что скажу я, убедишься сам.
Да что ты мне докажешь?
Очень многое.
Какою речью говорить мне, выбери!
Какою речью?
Да, кривой или правою!
На то ль тебя учил я, окаяннейший,
Опровергать законы, чтоб так каверзно
Ты доказал, что нравственно и правильно
И докажу я все же правоту свою,
И ты со мною согласишься с радостью.
Ну, что ж сказать сумеешь ты, послушаю.
Подумай, позаботься, поспеши, старик,
Врага переспорить.
Когда б в себя не верил он, наверное,
Не бил так бесстыдно.
На что-то он надеялся, — в словах его
Из-за чего и почему у вас возникла тяжба,
Пред хороводом объясни. Начни, не заминаясь!
Из-за чего и почему мы начали ругаться,
Вам расскажу. Мы за столом сидели, как известно.
Тут в руку лиру взять его я попросил и песню
Поэта Симонида177 спеть: «Барашек Крий попался».
А он сказал, что песни петь за чашей, под кифару —
Обычай устаревший, баб забота — мукомолок.
Не прав ли был я, наскочив с руками и с ногами
Вот те же самые повел и за столом он речи.
Сказал к тому ж, что Симонид — писатель очень скверный.
С трудом, но все-таки себя я удержал от злости,
И, ветку миртовую взяв, прочесть мне из Эсхила
Я попросил его. А он ответить не замедлил:
«Эсхила почитаю я первейшим из поэтов
По части шума, болтовни, нескладицы и вздора».
Вскипело сердце у меня, представите вы сами,
Но гнев я все же закусил, сказал: «Тогда, голубчик,
Из Еврипида говорить тут начал он,178 о брате
С родной сестрой, избави бог, бесстыдно переспавшем.
Тут удержаться я не мог, накидываюсь в злости
С проклятьем, с криком на него. Потом, как и понятно,
На слово — слово, брань — на брань, он вскакивает с места
И ну душить, и ну давить, и мять меня и тискать!
А не по праву, да? Признать готов ты Еврипида
Мудрейшим из поэтов всех?
Мудрейшим? Ах ты, горе!
Как обругать тебя? Опять меня побьешь?
За дело!
Нескладный детский лепет твой отгадывать умел я.
Едва ты пролепечешь «и» — тебе даю напиться,
А скажешь «мама», уж бегу леплю из хлеба соску,
Кака захочешь — тут как тут, тебя несу я в сени,
Высаживаю там. А ты меня схватил за горло,
Хоть я кричал, хоть я пищал,
Хотел на двор, ты, негодяй,
Не пожалел, за дверь не снес,
Меня душил, и под себя,
У молодых стучится сердце, думаем.
Все ждут его речи.
Когда свои такие безобразия
В речах защитит он,
За шкуру стариков мы не дадим тогда
Пустого орешка.
Выдумщик, слесарь новых слов, твоя теперь забота
Такие доводы найти, чтоб правым показаться.
Наук новейших мастерством как радостно заняться
Пока все помыслы мои ристаньям отдавал я,
Трех слов связать я не умел, неловко не запнувшись.
Теперь от скачек отучил меня вот этот самый,
Сложеньем изощренных слов и мыслей я занялся.
И доказать могу, что сын отца дубасить вправе.
Лошадничай, свидетель Зевс! Уж лучше заведу я
Тебе четверку лошадей, чем от побоев сдохну!
Меня от речи ты отвлек, я к мысли возвращаюсь
И вот о чем тебя спрошу: меня дитятей бил ты?
Да, бил, но по любви, добра тебе желая.
А я добра тебе желать не вправе точно так же
И бить тебя, когда битье — любви чистейшей признак?
И почему твоя спина побоям неповинна,
Моя же — да, ведь родились свободными мы оба?
Ревут ребята, а отец реветь не должен? Так ли?
Ты возразишь, что это все — обязанность малюток.
Тебе отвечу я: «Ну, что ж, старик — вдвойне ребенок»179.
Заслуживают старики двойного наказания,
Ведь непростительны совсем у пожилых ошибки.
А кто обычай этот ввел180 — он не был человеком,
Как ты да я? Не убедил речами наших дедов?
Так почему же мне нельзя ввести обычай новый,
Чтоб дети возвращать могли родителям побои?
А порку, что досталась нам до нового закона,
Смахнем со счетов и простим за давностию срока.
Возьмите с петухов пример и тварей, им подобных,
Ведь бьют родителей у них, а чем они отличны
Но если петухам во всем ты подражать желаешь,
Дерьма не щиплешь почему, на нашести не дремлешь?
Ну, это, друг, совсем не то. Сократ со мной согласен.
И все-таки не бей! Потом винить себя же будешь.
С чего же?
Как теперь меня, потом тебя обидит,
Когда родится, твой же сын.
А если не родится?
Так, значит, бит я даром, ты ж в гробу смеяться будешь?
Приятели, сдается мне, что говорит он дельно.
Должны мы в этом уступить, как видно, молодежи.
И поделом, кто был неправ, пусть на себя пеняет.
Ты новый довод рассмотри!
Быть может, с тем, что претерпел, сейчас ты примиришься?
Да как же? Научи меня. Ты чем меня утешишь?
Я мать свою отколочу, как и тебя.
Что слышу?
Вот дерзость, прежних всех страшней!
Что ж, если словом кривды
Тебя сумею убедить,
Что матерей законно бить?
Когда и это превзойдешь,
Тогда осталось мне одно:
С откоса вниз тебя столкнуть,
К чертям и слово кривды!
Вы всем моим несчастьям, Облака, виной.
Вам, Облака, я вверил все дела мои!
Нет, нет, в своих несчастьях виноват ты сам181:
На ложный путь направил ты дела свои!
Но прежде так со мной не говорили вы?
Слепого дурня, старика морочили?
Мы поступаем так же всякий раз, когда
Погрязшего встречаем в преступлениях.
Чтобы богов бояться научился он.
Жестоко, Облака мои, но правильно.
Я денег тех, что задолжал, не должен был
Зажиливать.
Теперь же, милый мальчик мой,
Пойдем. Сократа с Херефонтом мерзостным
Побьем! Обоих нас они опутали.
Но обижать как смею я наставников?
Смелей, смелее! Чти лишь Зевса прадедов!
Сказал же старый филин: «Зевса прадедов»!
Да Зевса нет!
Да есть!
Какой-то Вихрь, а Зевса он давно изгнал.
Да не изгнал! Хотя и сам я думал так
И в Вихря верил. Слепота куриная!
Принять за бога призрак, остов глиняный!
С собой самим безумствуй и неистовствуй!
Ах я, дурак! Ах сумасшедший, бешеный!
Богов прогнал я, на Сократа выменял.
Гермес, голубчик, не сердись, не гневайся,
Не погуби, прости по доброте своей!
Пошли совет разумный, в суд подать ли мне
На негодяев, отомстить ли иначе?
Так, так, совет прекрасный: не сутяжничать,
А поскорее подпалить безбожников Лачугу.
Ксанфий, Ксанфий! Поспеши сюда!
Беги сюда, топор возьми и лестницу,
И на мыслильню поскорей вскарабкайся,
И крышу разбросай, любя хозяина,
И опрокинь стропила на мошенников!
Сегодня же заставлю расплатиться их
За все грехи: они не что, как жулики!
Ай-ай-ай-ай!
Пылай мой факел! Жги горючим пламенем!
Что делаешь? Несчастный!
Что? Беседую
Красноречиво с крышей дома вашего.
Ай-ай! Кто дом наш поджигает? Горе нам!
Тот самый, у кого накидку сперли вы!
Погубишь нас! Погубишь!
Погубить хочу!
И сам не упаду я, шею вывихнув.
Голубчик, стой! На крыше что ты делаешь?
Парю в пространствах, мысля о судьбе светил.182
О, горе мне, беда мне! Задыхаюсь я!
И мне несчастье! Жарюсь, как на вертеле!
Зачем восстали на богов кощунственно?
Следы Селены вы зачем пытаете?
Коли, руби, преследуй! Много есть причин,
А главное — они богов бесчестили!
Поспешайте, ступайте за мной! А игра
Тригей — виноградарь.
1-й раб Тригея.
2-й раб Тригея.
Девочка — дочка Тригея.
Гермес.
Раздор — бог войны.
Ужас — прислужник Раздора.
Иерокл — прорицатель.
Кузнец.
Горшечник.
Оружейник.
Копейный мастер.
Трубач.
Панцирщик.
Мастер-шлемщик.
Сын Ламаха.
Сын Клеонима.
Тишина — богиня мира, Нимфа Жатва, Нимфа Ярмарка — без речей.
Хор из двадцати четырех поселян.
Живее! Каши колобок жуку подай!
Бери, корми проклятого! Чтоб сдохнул он!
Чтоб слаще корма никогда не жрать ему!
Еще дай каши из добра ослиного.
Бери еще! Куда же делось прежнее?
Все скушал?
Нет, свидетель Зевс, схватил, сглотнул,
Меж лап зажав, с чудовищною жадностью.
Меси покруче, пожирней замешивай!
О мастера золотари! На помощь мне!
Распутного мальчишки нам помет подай!
Нам захотелось нежного.
Пожалуйста!
В одном грехе зато не упрекнуть меня:
Не скажут, что у печки пекарь кормится.
Ой-ой-ой-ой! Еще подай, еще подай!
Меси еще!
Не буду! Нет! Свидетель Феб!
Мне эту лужу мерзкую не вычерпать!
Стащу ему, пусть на здоровье лопает!
Чтоб он пропал, свидетель 3eвс, и ты за ним!
Где нос бы мне купить непродырявленный?
Не видано поденщины чудовищней,
Чем эта: корм давать жуку-навознику!
Свинья или собака свой помет сырьем
Готовы жрать. А этот зверь заносчивый
Воротит морду, к пище не притронется,
Пока не раскатаю, не скручу и корм
Запеченным не дам, как любят женщины.
Ну что, жратву он кончил? Погляжу тишком,
Ну, лопай, трескай, брюхо набивай едой,
Пока не разорвешься ненароком сам!
Да, ну и жрет, проклятый! Как силач-борец,
Налег на корм и челюстями лязгает.
И головою вертит, и ногами мнет.
Так скручивает корабельщик снасть свою,
Когда для барок толстые канаты вьет.
Тварь гнусная, прожорливая, смрадная!
Кто из божеств всевышних произвел его,
И не Хариты также.184
Кто же?
Зевс родил,
Из кучи, не из тучи, громыхнув грозой.
Теперь, пожалуй, спросит кто из зрителей,
Заносчивый молодчик: в чем же драмы суть?
И жук при чем здесь? Тут сидящий рядышком
Заезжий иониец объясненье даст:
«Я понял: на Клеона намекают здесь.185
В аду шметки навозные глотает он…»
Бежать мне нужно и жуку напиться дать.
Подросточкам и взросленьким мужчиночкам,
Мужчинам расскажу великовозрастным,
Мужчинищам великовозрастнейшим всем.
Хозяин наш сбесился, но особенно,
Не так, как вы, иначе и по-новому.
День целый в небо он глядит, разинув рот,
И Зевса кроет руганью ужаснейшей:
«Эй, Зевс, — кричит он, — чем же это кончится?
Оставь метлу! Не то Элладу выметешь».
Ау-ау!
О Зевс! Ты что с народом нашим делаешь?
Ты, как стручки, шелушишь города, глупец!
Вот-вот она, напасть! Об этом речь моя!
Образчик перед вами помешательства.
Когда в нем желчь разлилась, вы послушайте,
Что сам себе сказал он в сумасшествии:
«Как прямиком залезть мне к Зевсу на небо?»
Тут лестницу он смастерил лядащую,
И дырку на затылке проломил себе.
Вчера ж невесть откуда приволок домой
С коня величиной жука этнейского186
И конюхом к жуку меня приставил. Сам
Его он гладит нежно, как жеребчика:
«Пегасик мой!187 Краса моя пернатая!
Взлети, примчи меня к престолу Зевсову!»
Но погляжу, что там внутри он делает.
Беда, беда! Соседи, поспешите, эй!
Сев на жука верхом, парит он в воздухе.188
Тиру-у, стой! Тиру-у, стой! Тише шаг, мой жучок,
Горячиться нельзя, выступая в поход!
Юной силой гордясь, не гарцуй, не кичись.
А сперва разойдись, жар почувствуй в костях,
Сухожилья расправь ветровеющих крыл!
Но в лицо не воняй мне, прошу об одном,
А не то оставайся уж лучше в хлеву!
Замолчи! Замолчи!
Но куда же гребешь ты, воздушный пловец?
Над народами всеми Эллады взлечу.
Небывалый задумал я подвиг свершить.
Но куда ты летишь? Ты в своем ли уме?
В благоречье молчите!189 Ни жалоб, ни слез!
Не вопить — ликовать наступила пора.
Горожанам — язык за зубами держать,
Все навозные ямы и нужники нее
Запечатать и новым покрыть кирпичом
Не замолчу, покуда не расскажешь мне,
Куда лететь собрался?
Да куда ж еще?
К престолу 3евса, на небо.
Зачем это?
Чтобы спросить, что делать затевает он
С народом всем Эллады злополучнейшим.
А если не ответит?
Обвиню его
И заявлю, что предал персам эллинов.190
Не допущу, покуда жив, свидетель Зевс!
Я не могу иначе.
Детишки! Ваш родитель собрался удрать,191
Летит на небо, сиротами бросил вас.
Отца просите, заклинайте, горькие!
Милый отец наш, отец! Справедлива,
Значит, та весть, что несется по дому:
Нас покидая, по образу птичью
Ты улетаешь к воронам, и в пропасть.
Все это правда? Скажи мне, отец, если любишь немножко!
Может быть, так, мои доченьки. Правда, что жаль мне вас, бедных,
В доме же нет ни полушки, ни крошки, ни грошика денег.
Вот когда, дело удачно свершив, прилечу я обратно,
Будет большой каравай вам и к сладкому — пуд колотушек.
Дорогою небесной как доставишься?
Не повезет тебя корабль по воздуху.
Крылатый конь, а не корабль помчит меня.
Скажи, что за причуда — оседлать жука
И воспарить на нем к богам, папашенька?
Не знаешь? В баснях у Эзопа сказано,192
Невероятно это, о отец, отец,
Чтобы богов достигла тварь вонючая.
С орлом враждуя, некогда на небо жук
Взлетел, гнездо разворошив орлиное.
Не лучше ли Пегаса оседлать тебе?
Богам ты показался бы трагичнее.
Да нет, чудачка. Корма мне двойной запас
Тогда б был нужен. А теперь, чем сам кормлюсь,
Добром тем самым и жука кормлю затем.
Он свергнется? Как, окрыленный, вынырнет?
Есть у меня правило194 подходящее:
Челном наксийским будет мне навозный жук.
А свой корабль к какой пригонишь пристани?
В Пирее, в бухте Жучьей бросим якорь мы.
Смотри не покалечься, не сломай костей!
Не то хромцом ты станешь — Еврипид тебя
Подцепит195 и состряпает трагедию.
Об этом позабочусь. До свидания!
Сдержите ветры, отливать помедлите
Три дня. Когда в полете жук почует смрад,
Меня он сбросит, изувечив до смерти.
Подымайся бодрей,196 мой Пегас, веселей,
Шевелись, золотою уздою звеня!
Пусть сверкает зубов белоснежный оскал.
Что с тобою? Что делаешь? Ноздри куда
Повернул? Что почувствовал? Нужника дух?
Подымайся смелей, над землей воспари!
И до Зевсова дома домчись прямиком,
А на всякую пакость наплюй, не гляди!
И про корм свой всегдашний сегодня забудь.
Что ты делаешь? Эй! Кто там сел за нуждой
В Непутевом проулке, в Пирее? Эгей!
Ты погубишь, погубишь меня! Закопай!
И побольше землицы поверху насыпь!
И тимьяна цветущего куст посади,
И душистого масла налей! А не то
Пять талантов заплатит хиосский народ,197
И всему будет зад твой виною!
Ай-ай-ай-ай! Как страшно! Не до шуток мне!
Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!
Какой-то вихрь ужасный вкруг пупка подул.
Спаси меня! Не то жуку на корм пойду!
Но вот уж я в соседство к божествам попал.
И предо мною Зевса двор, как кажется.
Эй эй, привратник Зевса! Отопри живей!
Что за напасть такая!
Это мерин-жук!
Ах, мерзкий! Ах, проныра! Ах, бессовестный!
Подлец, из подлых подлый! Прощелыжина!
Как ты забрался, подлый прощелыжина!
Как звать тебя! Ответь же!
Прощелыжина!
Откуда родом? Ну же!
Прощелыжина!
Отец твой кто?
Отец мой? Прощелыжина!
Клянусь Землей и Небом, не уйдешь живым,
Когда не скажешь имя и откуда ты.
Не чинодрал, не сплетник и не кляузник.
Пришел зачем?
Привез тебе говядины.
Зачем ты здесь, бедняжка?
Видишь, лакомка,
Теперь уж я тебе не прощелыжина!
Ступай покличь мне Зевса.
Нет и нет! Тю-тю!
Богов застать тебя не угораздило.
Нет дома. Со двора вчера уехали.
В страну какую?
Не в страну.
Куда ж?
На край
Вселенной. В мирозданья щель глубинную.
Да стерегу я барахлишко божее:
Горшочки, ложки, плошки, сковородочки!
Но почему все божества уехали?
На эллинов озлившись. Поселили здесь
Они Раздор, чудовищного демона,
И все ему на расточенье отдали,
А сами удалились в выси горние,
Чтобы не видеть ваших непрестанных свар
И жалоб ваших не слыхать назойливых.
За то, что вечно воевать хотели вы,
Хоть боги устрояли мир. Удача чуть
Склоняется к лаконянам, кричат они:
«Уж всыплем мы афинянам, почешутся!»
Когда ж победа снова за Афинами
И просят мира посланцы лаконские,
Тут вы орете снова: «Нас надуть хотят!
Палладою клянемся мы! Не верьте им!
Придут опять. Ведь Пилос — наш. Наплачутся!»
И потому едва ль еще увидите Богиню мира — Тишину.
Да где ж она?
Ее низверг Раздор в пещеру страшную.
Да где ж пещера?
Вон, внизу, каменьями,
Ты видишь, завалил ее он доверху,
Чтоб Тишину никак вам не добыть.
Скажи,
А что он с нами делать собирается?
Одно лишь знаю. Он намедни под вечер
Чудовищную ступку приволок домой.
Все города он хочет в порошок стереть.
Но я пойду. Мне слышится, выходит он.
Ужасный шум донесся изнутри.
Aй-ай!
Давай бог ноги! Побегу. Почудилось
Мне грохотанье ступки истребительной.
Но, народ, народ, народ несчастнейший!
Вот скоро кости затрещат и челюсти.
Чудовищная ступка! О, владыка Феб!
А взгляд его — как гибель. Страшен он, Раздор!
Доспехами грозящий, леденитель ног!
Вам, Прасии чесночные, конец пришел,199
Пятижды, трижды, десять раз проклятые!
А нам, друзья, до Прасий дела вовсе нет!
Лаконяне пусть плачутся. Несчастье — их.
Мегара, а Мегара! Изотру тебя!
Столку, приперчу, станешь кашей луковой.
Oй-oй-ой-ой! Тяжелые и горькие
Мегарцам тут слезищи приготовлены.
Страна какая на творог размолота!
Аттического меда подолью еще.
Другого меда поищи, прошу тебя!
А этот дорог! Пожалей аттический!
Эй, мальчик, Ужас!
Звал меня?
Наплачешься!
Зевал без толку? Кулаки забыл мои?
Кулак сердитый!
Сжалься, господин, ай-ай!
Натер он луком кулаки, наверное!
Достань толкач покрепче!
Толкача еще
Тогда беги, в Афинах раздобудь живей!
Бегу стрелою. А не то побьют опять.
Что ж делать нам, людишки горемычные?
Грозит опасность страшная, вы видите!
Когда толкач добудет он дробительный,
Усядется и в крохи города сотрет.
Не дай ему вернуться, Дионис, спаси!
Эй ты!
Что надо?
Не принес.
Беда, беда!
Пропал толкач афинский200 знаменитейший,
О госпожа Афина, славно сделал он,
Что вовремя подох на благо городу
И кашу заварить не может новую.
Так принеси другой из Лакедемона.
Пошел!
Не медлю.
Приходи скорей назад!
Что с нами будет, граждане, беда идет.
Средь вас тут не найдется ль посвященного
В Самофракийских таинствах?201 Пусть молится,
Чтоб посланец в дороге ногу вывихнул.
Что? Не принес опять ты ничего?
Пропал
Толкач наилучший также в Лакедемоне.
Проклятье! Как же?
Отдали во Фракию
Его на подержание, и пиши — конец!
О боги Диоскуры, славно сделано!
Пока живем! Мужайтесь, люди честные!
Возьми весь скарб, под кровлю отнеси его!
А я пойду и смастерю толкач себе.
Теперь шута Датида202 вспомним песенку.
Как ладно мне, как сладко мне, как весело!
Теперь настало время, братья эллины,
Оставив распри, позабыв усобицы,
На волю вывесть Тишину любимую,
Пока толкач не помешает новый нам.
Эй, пахари, торговцы, люд ремесленный!
Эй, рукоделы, поселенцы, пришлые,
И вы, островитяне, весь народ, сходись!203
Всяк скорей бери лопаты, и канаты, и кирки!
Смело, други, поспешите, избавленья близок день.
О всеэллинское племя! Друг за друга встанем все,
Бросим гневные раздоры и кровавую вражду!
Светит нам весенний праздник, букам-ламахам назло!204
Объясни теперь, что делать, главарем в работе будь!
Все мы твердо порешили: не уйдем домой, пока
Бечевою, рычагами вновь на землю не вернем
Величайшую богиню, покровительницу лоз.
Помолчите ж! Пляской вашей, громко, радостно крича,
Веселимся мы и рады, услыхавши от тебя,
Что еды на трое суток205 призывным не надо брать.
Тише, чтобы в преисподней Кербера206 не разбудить,
Чтобы гомоном и гамом, словно в городе у нас,
Он сладчайшую богиню нам спасти не помешал.
Ну, уж нет! Ничто на свете не отнимет Тишину.
Только бы она досталась в руки нам! Хо-хо-хо-хо!
Враг прискочит и растопчет все тяжелою ногой.
Пусть бушует, сколько хочет, пусть грохочет и стучит!
Не оставим мы веселья в этот расчудесный день!
Вот беда! Сбесились, что ли? Бросьте, ради всех богов!
Нашу славную затею пляской сгубите вконец.
Не хочу плясать я вовсе. Но от радости, гляди,
Хоть стою на месте, ноги сами ходят ходуном.
Но и этому не время. Бросьте, бросьте танцевать!
Вот уж бросили мы, видишь.
На словах. А пляс идет.
Ну, еще разок вприсядку! Скоком-боком хоть разок!
Ну, еще разок — и хватит. Перестаньте же скакать.
Вижу, пляшете вы все же!
Зевс свидетель! Раз еще
Ногу правую поднимем и притопнем — и конец!
Напоследок позволяю, чтобы не ругаться нам.
Левая нога за правой в пляску просится сама.
Счастлив я. Свищу, ликую, и кряхчу, и хохочу.
Словно злую старость сбросил, так я рад, что кинул щит.
Рано, рано веселитесь! Не дался еще успех.
Вот когда спасем богиню, смейтесь, веселитесь все!
И вопите и орите! Будет нам заботой — дрыхнуть,
И по ярмаркам шататься,
Напиваться, наряжаться,
Волочиться
И кричать: «хо-хо-хо-хо!»
Как увидеть я хочу
Этот долгожданный день!
Сколько вынес я невзгод,
На соломе жесткой спал,
Как железный Формион207.
А теперь судьей не буду
Черствым, сумрачным и злым.
Буду ласков, весел, мил,
Буду снова молодым,
Позабыв тревоги войн.
Сколько лет уж мучат нас
Все походы да походы,
Гонят нас туда, сюда,
То в Ликей208, то из Ликея,
Со щитом, с копьем в руке.
Предводитель полухория
Господином и владыкой дал тебя нам добрый рок.
Куда свалить нам камни, погляжу сейчас.
Наглец, негодник, что ты делать думаешь?
Да ничего худого. Словно Килликон.209
Погибнешь, шаромыжник!
Если жребий даст.
Но с жеребьевкой ловок ты мошенничать.
Конец тебе: подохнешь!
Завтра к вечеру?
Сейчас же.
Ничего я не купил себе,
Ни сыра, ни муки. Не приготовился.
Считай себя избитым!
Почему ж это
Не знаешь разве, смерть назначил Зевс тому,
Кто даст свободу Тишине.
Наверное
Мне, значит, надо умереть?
Уверен будь!
Тогда на поросенка дай мне драхмы три!
Принять хочу пред смертью посвящение.
О Зевс, метатель молний!
Ради всех богов
Не выдавай же, господин, молю тебя.
Молчать не стану.
Вспомни о говядинке,
О жертвах, что тебе я приносил, любя!
Когда не буду горло драть, орать, кричать.
Гермесик, горла не дери, прошу, прошу!
Что же с вами сталось, други, что стоите, очумев?
Ну, кричите же, лентяи, чтобы он не закричал!
Ни за что, Гермес владыка, ни за что! Ни-ни-ни-ни!
Сладкую, сочную
Поросятину в подарок принимал ты от меня.
Вспомни о былых угодьях в вашей нынешней беде.
Слышишь, чтут тебя и славят, милосердный государь!
Не гневись на нас, умильных богомольцев!
И дозволь
О щедрейший из богов,
К людям благосклоннейший!
Если ты Писандра210 шлемы ненавидишь и щиты,
Шествия священные,
Жертвоприношения,
Праздники великие
Обещаем вечно мы тебе.
Они сейчас смиренней, чем когда-либо.
Нет, вороватей нынче, чем когда-либо.
Тебе открою тайну очень важную,
Всем божествам большой бедой грозящую.
Ну, говори! Быть может, убедишь меня.
Луна-Селена и мошенник Гелиос
Давно уж против вас готовят заговор,211
Предать хотят они Элладу варварам.
Но почему же?
Потому, свидетель Зевс,
Луне и солнцу. Потому, естественно,
Они хотят нас всех замучить до смерти,
Чтоб у божеств отнять все посвящения.
Крадут они давно уж наши праздники
И гложут дни, катясь без толку но небу.
А потому, любезнейший Гермес, возьмись
За дело с нами, помоги добыть ее!
И в честь тебя Панафинеи справим мы
И все другие празднества великие,
И государства прочие, уйдя от бед,
Молить Гермеса будут, избавителя.
Получишь много всяческих угод. И я
Тебе дарю вот этот золотой кувшин!213
Как жалостлив я сердцем к золотым вещам.
Дело, граждане, за вами! В ход лопаты и кирки!
Поскорее, веселее, оттащите камни прочь!
За работу мы возьмемся, ты ж, мудрейший из богов,
Будь в артели нашей старшим. Приказанья отдавай
Проворней чашу протяни мне! Чашу мы
Винцом наполним и богам помолимся!
Возлиянье! Возлиянье!
Все молчите! Все молчите!
Мы, возлияя, молимся, чтоб радостей
Началом стал для эллинов идущий день.
И кто сегодня за канат хватается,
Пусть не возьмется больше никогда за меч.
О нет! Пусть в мире сладком он проводит жизнь
А кто войну не может разлюбить никак…
Пусть вечно тот занозы копий острые,
Кряхтя, из ребер тащит, с божьей помощью.
А кто к походам страстью одержим, тебя,
Владычица, мешает воскресить на свет…
Пусть с ним случится в битве, что с Клеонимом.
А тот кольчужник или продавец щитов,
Кто мира враг, а друг своей лишь прибыли…
Пусть у разбойников в плену жрет хлеб сухой.
Не тянет с нами, раб, побег замысливший…
На колесо поднять его и выстегать!
А нам пускай поможет сребролукий Феб!
Про лук не надо! Феба одного зови!
Приди, приди к нам! Феба одного зову
И с ним Харит, Гермеса, Афродиту, Ор.214
Но не Ареса?
Нет!
Не Посейдона?
За бечеву возьмемся и потянем, эй!
Еще раз!
Сама пойдет!
Потянем!
Еще разок!
Потянем! Потянем!
Почему же, ребята, не тянете вы,
За канат не схватились? Надулись чего?
Чтоб подохли вы все, беотийцы!215
Еще раз!
Еще разок!
Но вы оба не тянете также?
Запрягаюсь в канат, выбиваюсь из сил.
А работишка все же ни с места.
Эй, Ламах, ты мешаешь, зря расселся здесь!
Нам ни к чему, дружище, это пугало!
Аргивяне нисколько не усердствуют,
Они смеются над трудами нашими.
Сосут двух маток, хлеб едят у двух господ.
Зато лаконцы, милый, тянут здорово.
Но знаешь что? Из них одни колодники
Нет толку и в мегарцах. Тянут врозь они,
Точь-в-точь щенки, вцепившиеся в кости хрящ.
Они от голодухи обессилели.
Так ничего не сделать нам! Смелей, друзья,
Единым духом все возьмемся сызнова!
Еще раз!
Потянем!
Подернем!
Еще разок!
Дело дрянь! Никуда!
Эти тянут вперед, а другие назад!
Эй, аргивяне! будете биты!
Еще раз!
Еще разок!
Затесались предатели, видно, меж нас!
Но хоть вы, ведь по миру давно вас свербит,
Хорошенько возьмитесь, тяните дружней!
Тянем мы. Да другие мешают.
Богиня ненавидит вас. Ей помнится,
Вы чесноком ее натерли первые.216
Вам говорю, афиняне: схватились вы
Не так, как надо, и без толку тянете.
Судить-рядить — одно лишь вы умеете.
Когда богиню воскресить желаете,
Податься ближе к побережью надо вам.
За дело примемся одни! Эй, други-земледельцы!
Работа спорится у вас. На лад идет отлично!
Одни лишь земледельцы мир нам возвратить сумеют.
Раз еще потяни!
Немного остается!
Не отставать! Еще разок!
Потянем здорово! Наддай!
Покончено! Готово!
Еще разок! Пойдет, пойдет!
Сама пойдет! Сама пойдет!
Еще, еще, еще разок!
Где взять мне слово тысячекувшинное,
Чтобы тебя приветить: в доме нет таких!
Здорово, Жатва! Ярмарка, тебе привет!
Как ты красива, Ярмарка любезная!
Как веет от тебя на сердце сладостно —
Концом походов, миром и маслинами.
А заодно солдатским ранцем, может быть?
На воинскую сбрую я плевать хочу.
Воняет чесноком она и уксусом.
Софокла песни, флейты, соловьиный свист,
Стишонки Еврипида.
Замолчи! Не лги
На госпожу. Не может ей понравиться
Поэт сутяг, певец судейской кляузы.
Здесь плющ, овец блеянье, виноградный сок,
В поля идущих женщин груди круглые,
Разлитые ковши, служанки пьяные,
Других утех без счета.
Но гляди сюда!
Друг с другом кротко Города беседуют,
Хотя в ужасных синяках, в царапинах,
С продавленными головами, в ссадинах.
Теперь взгляни на зрителей! Написано
У них на лицах ремесло.
И верно ведь.
Сидит там, видишь, мастер оружейных дел
И рвет в печали волосы.
А рядом с ним
Мотыжник плюнул в рожу оружейнику.
Ковач плугов, ты видишь, как доволен он,
В ребро он двинул мастера копейного.
Услышь, народ! Велим мы земледельцам всем,
Орудья снарядивши, выходить в поля.
Бросьте щит скорей, и дротик, и проклятое копье!
Дышит воздух весь чудесной плодоносной Тишиной.
Все спешите на работу в поле с песнями, вперед!
День счастливый, день желанный для хозяев-поселян!
Увидав тебя, с весельем я встречаю сад родной.
Вижу смоквы, что когда-то я мальчишкой посадил.
Вас приветствовать я счастлив после долгих-долгих лет!
Toй, что нас освободила от султанов и горгон.
На дорогу купим вкусный полоточек балыка
И отправимся в веселье восвояси по домам!
Посейдон свидетель, славной собрались вы здесь толпой!
Встали густо, встали плотно, словно праздничный пирог.
Видит Зевс, блестит мотыга навостренным лезвием
И на солнышке сверкают вилы зубьями тремя!
Как чудесно, как нарядно выстроились их ряды!
Как мне хочется вернуться поскорей на хутор мой
И перекопать лопатой залежалый чернозем!
Мы живали под покровом
Тишины, богини милой!
Вспомните о тех вареньях,
Об изюме, черносливе
И о соке виноградном,
О фиалках у колодца,
О серебряных маслинах,
Ненаглядных,
А за это все Богине
Здравствуй, здравствуй, дорогая,
Славен будь твой приход!
Стосковались по тебе. Страсть томила нас давно
Возвратиться на поля.
Свет и счастье ты для всех,
Кто боронит, сеет, жнет!
Всяким изобилием,
Милостью, щедротами
Нас благословила ты!
Ты — спасенье земледельца, каши ячневой горшок!
Низко кланяются лозы и смоковные побеги,
Все, что зреет, все, что зеленеет на земле,
Тебе шлет привет
Только где ж она скрывалась столько долгих тяжких лет?
Ты, среди богов добрейший, расскажи нам, научи!
К вам, хозяевам, почтенным земледельцам, речь моя.
Слушайте, чтоб знать и помнить, как погибла Тишина.217
Начал Фидий злополучный, первый он нанес удар,
А затем Перикл. Боялся он невзгоды для себя.
Ваших прихотей страшился, ваши зубы злые знал.
Чтобы самому не сгибнуть, в город он метнул пожар.
Бросил маленькую искру — о мегарянах закон.
Выжег дым до слез горючих. Плакал здесь народ и там.
Услыхав про это, лозы грозно начали шуметь,
В гневе бочки застучали, друг на дружку наскочив,
И конца не стало сваре. Так погибла Тишина.
Слов таких, клянусь я Фебом, не слыхал ни от кого.
Не догадывался даже, что якшался Фидий с ней.
Не слыхал и я доселе. Значит, потому она
Так красива, что в родстве с ним. Многого не знаем мы.
Вам подвластные тотчас же услыхали Города,
Стали строить злые козни, испугавшись податей.
Тяжким золотом лаконских подкупили вожаков.
Те — бесчестны и корыстны, лицемерные друзья —
Подло выгнали богиню, жадно подняли войну.
Но и там богатых прибыль стала злом для поселян!
За отместкой полетели стаи наших кораблей
И сожрали у безвинных смоквы спелые в садах.
Поделом! Повырубали смоквы и в моем саду.
Посадил я их, взлелеял, вырастил своей рукой.
Шестиведерную бочку у меня разбили в щепь.
А когда собрался в город, кинув нивы, сельский люд,
Невдомек, что продают их здесь и там одной ценой.
Сад растоптан виноградный, и маслин родимых нет, —
И на болтунов с надеждой стал глядеть бедняк. А те
Знают, что для них находка — нищий и без сил народ,
И дрекольем двуязычным прочь прогнали Тишину.
Та частенько возвращалась, нашу родину любя,
А они купцов союзных, словно яблоню в саду,
Вы ж бросались на опадки и скулили, как щенки.
Побледневший, изможденный, город в ужасе поник,
Жадно клевету любую проглотить он был готов.
А союзники, увидев, как терзают их и бьют,
Стали золотом червонным засыпать горланам рот.
Страшно те разбогатели. Обнищала вся страна.
Ничего-то вы не знали. А кожевник был во всем218
Виноват.
Гермес владыка! Помолчи, не называй!
Под землей, куда ушел он, не тревожь его, оставь!
Все, что про него ты скажешь,
Что плутом он жил негодным,
Болтуном, лгуном, пройдохой,
И задрыгой, и задирой, —
Это все сейчас ты скажешь
Про клеврета своего.
Но ты-то почему молчишь, владычица?
Не подарит она ни слова зрителям:
За муки все она на них разгневана.
Что думаешь о них, скажи мне, милая,
Красавица, Доспехов Ненавистница!
Так, слышу, слышу. Жалуешься? Понял все!
Узнайте, почему она так сердится:
Сама она пришла к вам после Пилоса
С котомкой, договоров полной доверху.
Над ней в Собранье трижды насмеялись вы.
Мы согрешили, верно. Но уж ты прости!
Ушел у нас весь разум в кожу в те поры.219
Из здешних кто ей самый беспощадный враг
И кто ей друг и битв противник яростный?
Всех больше ненавидит Клеоним войну.
А в деле боевом слывет каким у вас
Вот этот самый Клеоним?..
Душою храбр,
Зато не сын он вовсе своего отца.
Подкидыш он, чуть попадет в сражение,
Подкидывает щит свой обязательно.
Еще о чем меня спросила, слушайте!
Гипербол свил гнездо себе на месте том.
Но что с тобою? Вертишь головой зачем?
Да, отвернулась. Ей презренен город ваш
За то, что проходимца вожаком избрал.
За ним никто и не идет. Но город наш
Сейчас остался без опеки, сир и гол,
И с горя проходимцем препоясался.
А городу какая ж в этом выгода?
В Совете нам полезен он.
Но как, скажи?
Порой впотьмах блуждали мы и ощупью,
Сейчас же все решаем в чадном дыме ламп.
Ого-го!
О чем сейчас велела мне спросить.
О чем?
О многом старом, что она оставила. Во-первых, о Софокле. Как он здравствует?
Здоров. Но с ним творятся чудеса.
А что?
Да из Софокла вдруг он Симонидом стал.221
Как Симонидом?
Старец и дряхлец, пошел
Он за наживой в море на соломинке.
А жив Кратин222 хитрейший?
Как был набег спартанцев.
Умер как?
Да так!
Свалил удар. Разбилось сердце старое,
Когда с вином бочонок стали в щепы бить.
А сколько бедствий город испытал других!
Нет, никогда с тобой мы не расстанемся!
Так что же. В жены Жатву ты возьми себе,
На хуторе живи с ней, чтоб росли у вас,
Цвели и зрели грозди виноградные!
Так подойди ж и дай поцеловать тебя,
Поспать мне будет с Жатвой после долгих лет?
Нет, коль запьешь настойкою полынною.
Возьми с собой и Ярмарку. И отведи
Ее в Совет. Там место ей законное!
Совет, блаженство ждет тебя с женой такой!
Какая будет выпивка трехдневная,
Жратва какая: почки, пышки, потрохи!
Гермес дражайший, будь здоров!
И ты, прощай!
Дружок, будь весел и не забывай меня!
Нигде жука не видно.
А куда ушел?
Впряженный в колесницу Зевса, молнии
Влачит.
Бедняга! Чем же он прокормится?
Сыт будет Ганимедовой амвросией.
А как мне вниз спуститься?
Не робей! Вот здесь
Сойдешь, с самой богиней рядом.
Милые!
Сюда за мной скорей идите! Многие
Вас ждут, желаньем налитые сладостным.
Так иди же с весельем на радость! А мы отдадим на хранение слугам223
Здесь воришек не счесть. Так и шарят, чего б утащить им и чем поживиться.
В оба глаза добро караульте! А мы обратимся к собравшимся с речью,
Скажем зрителям все, что пришло нам на ум, и пройдемся дорогами мыслей.
Надзиратели палкой должны б были бить комедийных поэтов, что смеют,
Выходя, пред театром себя восхвалять в анапестах и хвастать бесстыдно.
Но когда справедливо, о Зевсова дочь, превосходного славить поэта,
Кто соперников всех в комедийной игре одолел, став любимцем народа,
То тогда наш учитель высокой хвалы и славнейшей награды достоин.
Из поэтов один он противников всех уничтожил, кропателей жалких,
Кто над хламом тряпичным смеяться привык, кто со вшами отважно воюет,
Он с бесчестием выкинул их, от беды он избавил рабов горемычных,
Суетящихся, строящих плутни везде, а в конце избиваемых палкой.
Чтобы раб-сотоварищ их мог поддразнить, над побоями зло насмехаясь:
«Ах, бедняк, это кто ж изукрасил тебя? Или с тылу с великою ратью
На тебя навалилась треххвостка? Иль ты к лесорубам попал в переделку?»
Вот такую-то рухлядь и пакостный вздор, болтовню балаганную эту
Уничтожил поэт, он искусство свое возвеличил до неба, как башню
Из возвышенных мыслей, из важных речей, из тончайших, но гаерских шуток
Но с Геракловым мужеством в гневной душе он восстал на великих и сильных,
Перебрел чрез ужасный, кожевенный смрад, через злости вонючей угроз;
И без трепета с первых шагов поднялся на чудовище с пастью клыкастой,
На зверюгу. Страшней, чем у Кинны, глаза у него, словно плошки, пылали,
А вокруг головы его лижущих сто языков, сто льстецов извивались.
Его голос ревет, как в горах водопад, громыхающий, гибель несущий.
Он вонюч, словно морж, и задаст, как верблюд, как немытая Ламия, грязен.
Я взглянул на него, не дрожа, не страшась, я вступил с ним в смертельную битву.
Чтобы вы благодарными были сейчас, чтобы помнили старую дружбу.
Я и в прежние годы, в счастливые дни, никогда по палестрам не шлялся,
Угощая красивеньких мальчиков. Нет, я домой убежать торопился.
Редко скучен бывал я, забавен всегда, угодить постоянно стараясь.
Потому-то должны вы друзьями мне быть,
Старики и мужчины и мальчики все,
А вдвойне и особо плешивых прошу
Посодействовать мне и в победе помочь.
А когда победить мне удастся сейчас,
На пирах, на попойках кричать будут все:
И сластей, и орехов! Не жаль ничего
Для него, кто храбрее и доблестней всех,
Для поэта с блистательной плешью!»
Муза, забудь про войну,
К дружку своему подойди,
Пропляши со мною!
Воспой ныне
Свадьбы богов, пиры героев,
Игры блаженных прославь!
Если же Каркин подойдет,
Будет молить поплясать с его сынами,
Не поддавайся, не верь,
Льстивых не слушай просьб!
Все они — помни твердо —
Пигалицы, плясуны-головастики,
Сам их родитель признался, что с муками
Им порожденную драму
Утащила кошка.
Пышноволосых Харит
Заветные песенки пусть
Песенник искусный
Ласточка лепит гнездо,
И Морсим не водит хоров,
И Мелантий молчит.226 Слыхал я
Мерзостный голос, визжащий.
В хоре трагическом шел
Он и почтенный братец,
Оба с Горгоньим зубом,
Лакомки, гарпии, жрущие камбалу,
В рожу плюнь им густою блевотиной,
Муза-богиня! Со мною
В пляс пустись веселый!
Не шутка с неба прямиком сойти сюда!
Малюсенькими сверху вы казались мне.
Эй, люди, с неба поглядеть — ничтожны вы,
А снизу глядя — во сто крат ничтожнее.
Мой господин, вернулся?
Говорят, что да.
А что с тобою было?
Ноги долгий путь
Перестрадали.
Расскажи нам!
Что сказать?
Встречал ли ты, чтоб кто-нибудь другой, как ты,
По небесам шатался?
Нет. Блуждали там
Две-три души певцов дифирамбических.227
А для чего?
Весенне-вейно-мглисто-серебристые.
Скажи, а правду говорят, что на небе,
Когда умрем, становимся мы звездами?
Все правда!
Кто же там звездою сделался?
Хиосец Ион228. Воспевал и прежде он
«Звезду-Денницу». Как скончался, на небе
Его прозвали все «Звездою утренней».
А что это за звезды? Полосой огня
Возвращаются
От богача-звезды с пирушки звездочки
С фонариками, и огонь в фонариках.
Теперь вот эту проводи скорее в дом!
Ополосни лоханку, вскипяти воды
И с нею ложе постели мне брачное.
А, выполнив приказ мой, возвратись сюда!
А я в Совет вот эту проведу сейчас.
Откуда взял девчонок?
Прямиком с небес.
Не дам я и полушки за богов теперь,
Они, как мы здесь, своднями заделались.
Пойдем теперь.
Скажи лишь, чем кормить ее
Мы будем?
Да ничем. Не станет есть она
Ни толокна, ни хлеба. У богов вверху
Она лизать амвросию приучена.
Что ж, полизать найдется для нее и здесь.
Глядите сюда, какой
Счастливейший жребий ждет
А скоро женихом меня увидите блестящим!
Старик, ты завиден нам.
Ты юность вернешь себе,
Лоснящийся маслом!
Еще бы! А когда к груди прижму красотку Жатву…
Блаженней будешь, чем волчки, чем Каркиновы чада!
И по заслугам. Это я
Жука-навозника взнуздал,
Спасенье эллинам принес,
Чтоб все могли по деревням,
Не зная страхов, ночь насквозь
Играть и баловаться.
Помыта спереди и сзади девочка.
Готово все, как есть. За женихом черед!
Но Ярмарку должны мы отвести сперва
И передать Совету.
Это кто ж еще? Та самая, с которой во Бравроне229 мы
Гуляли, нагрузившись молодым вином?
Та самая, добытая в трудах.
Ой-ой!
Не зад у ней, а праздничное шествие!
Эй, кто здесь честный человек? Кому вручить
На сбереженье эту вот красавицу?
А ты чего тут крутишься?
Хочу занять палатку для приятеля.
Никто в опекуны не вызывается?
Иди сюда! Народу передам тебя.
Кивнул ей кто-то.
Кто же?
Арифрад231 кивнул.
Он хочет заиметь ее.
Подлец, да он
Ее обгложет, обсосет, как косточку.
Но ты сперва на землю одежонки скинь!
Совет, пританы! Перед вами Ярмарка!
Взгляните, что за сладость вам вручается,
Раздвинуть ножки стоит лишь немножечко,
А тут, глядите, славная жаровенка.
Понятно, почему она закопчена.
Здесь до войны Совет пыхтел над вертелом.
А с Ярмаркою сможете вы завтра же
Устроить состязанья превосходные.
На четвереньках, на коленках, бок о бок,
Стоймя стоять, бороться врукопашную
И, умастившись, как бойцы кулачные,
По-молодецки драться, жать, долбить, дробить.
На ездока наскочит на лету ездок.
Повозка на повозку рухнет с грохотом,
Помчатся, задыхаясь, тяжело храпя,
И здесь и там возницы, ниц простертые,
Без сил, в бесчестье будут у меты лежать.
Эгей, пританы, получайте Ярмарку!
Гляди, как принял радостно притан ее,
Что значит — не с пустою приходить рукой
К начальству! А не то проходишь без толку.
Всем гражданам верный друг Тригей наш любимый!
Меня оцените вполне,
Когда созреет жатва.
Сейчас уже ясно все.
Спасителем родины
Тебя почитаем!
Что скажешь, нового вина хмельной глоток отведав?
Вслед за богами величать тебя мы будем первым.
Да, вашей стою похвалы.
Я из Афмонии Тригей,
Весь бедный люд
И деревенский весь народ,
Гипербола сразивши.
Все хорошо! Теперь что станем делать мы?
Как что? Кувшины в жертву принесем мы ей.
Кувшины? Как Гермесу захудалому?
Прикажешь с боен привести быка для ней?
Не надо боен! С боем мы покончили.
Тогда свинью упитанную?
Нет!
А что?
Получится так свинство Феагеново.232
Кого же взять нам напоследок?
Нетеля.
Как нетеля?
Ну да!
Словечко!
В самый раз. Когда в Собрании
Начать воину предложат заседатели,
Тут все со страху замычат: нет, нет, нет, нет.
Сказал ты дельно.
Станут все любезными
И кроткими друг с другом, словно телочки,
С союзниками сделаются ласковы.
Так приходи сюда скорее с нетелем!
Как ладится счастливо все, если бог захочет!
Как по маслу идет, все растет и растет
И верно! Вот уже стоит алтарь перед дверями.
Поспешите, пока он силен,
Этот ветер, навстречу войне,
Что послал нам бог милосердный!
Видно явно, на счастье теперь
Изменилась судьба и на радость.
Вот вам корзина с ячменем! Вот вам топор и ленты!
Горит огонь. Готово все. Телка лишь не хватает.
Не то увидит вас Херид.233
Незваным приплетется он.
В дуду дудеть, свистеть, потеть
Начнет он — знаю хорошо, —
Пока не поколотят.
Возьми корзину в руки и кропильницу
И посолонь проворно обойди алтарь,
Готово! Обошел я. Дальше делать что?
Вот факел, живо в воду окуни его!
И широко маши им! Ты ж ячмень возьми
И зрителей осыпь зерном!
Готово все!
Все сделал?
Да, Гермес свидетель, сделано!
В театре сколько ни собралось зрителей,
Ни одного нет, кто б сидел без семени.
И женщинам досталось?
Нынче вечером
Мужья им всыплют!
Ну, тогда помолимся!
Кто здесь собрался?234 Где благочестивый сонм?
Считаешь этих ты благочестивыми?
Да. Сколько ведер мы на них ни вылили,235
Стоят, как пни, и с места не шелохнутся.
Теперь скорей помолимся!
Помолимся!
Пресвятая богиня, царица небес,
Госпожа Тишина! Хороводов владычица, свадеб вожак,
Нашу мирную жертву с любовью прими!
Да, красавица наша, с любовью прими,
Зевс свидетель! И брать не подумай пример
Створку чуть приоткрывши, за дверью стоят
И, головку просунув, глядят плутовски.
Только стоит им сердце отдать хоть на миг,
Убегают тотчас.
А пройдешь, снова выглянут, снова зовут.
С нами так никогда не играй, госпожа!
Нет, во всем обаянье чудесной красы
Дай счастливым влюбленным глядеть на тебя!
Мы взывали к тебе.
От усобиц избавь нас, от свары и драк,
И тебя назовем мы — «Довольно Войны»!
Подозрительность злую сними с наших душ,
Прекрати болтовню,
Под обличьем красивым грызущую нас,
Соком дружбы взаимной, прощеньем обид
Напои, как и встарь,
Нас, прекрасной Эллады счастливый народ!
В наше сердце веселую кротость пролей!
Рынок весь нам до верху добром завали!
Огурцами, гранатами, злым чесноком,
Рубашонками маленькими для рабов.
Беотийцев увидеть позволь нам опять
С куропатками, с кряквами, с гусем, с овцой,
Пусть в корзинках притащат копайских угрей,
А кругом мы толпимся, кричим, гомоним,
Рвем из рук и торгуемся. Жмутся к лоткам
Знаменитые лакомки: Морих, Телей
И Главкет.236 Напоследок Меланфий грядет:
Все распродано. Стонет и плачет бедняк
А потом из «Медеи» протяжно вопит:
«Все погибло, погибло! И я — сирота!
Сельдереевы дети, о, где вы, о, где?
Люди добрые смотрят, смеются».
Так соверши по нашему молению,
Любимая!
Топор возьми! По-поварски
Зарежь овцу!
Никак нельзя!
А почему?
Резни не любит Тишина-владычица,
Там заколи и вынеси нам окорок!
А эту для хорега сохраним овцу.237
Перед дверьми останься сам и выполни что надо!
И дрова наколи, и костер наложи,
Весь обряд соблюди, как пристало!
Ну не по-жречески ль, гляди, накладываю хворост?
Ну еще бы! На все ты мастак!
Ты во всем расторопен и мудр,
Ловок ты и хитер, а беду
Ты встречаешь с отважной душой.
Огонь занялся, запылал. Назло Стильбидам238 разным
Сейчас алтарь я принесу. Без слуг мы обойдемся.
Ну кто не воздаст хвалы
Герою, трудов и жертв
Так много принесшему,
Чтоб город святой спасти?
Навеки будет он для всех
Завиднейшим примером!
Все сделано! Клади на угли окорок,
Уж я-то справлюсь! Что же он копается!
Да вот он — я! Признайся, разве мешкаю?
Теперь поджарим мясо. Погляди, идет
Какой-то щеголь, лаврами увенчанный.
Кто б это был? По виду он — бахвал и шут,
Пророк как будто?
Нет же, просто Иерокл,239
Гадатель из Орея.
Самолично он. Послушаем, что скажет!
Дело ясное:
Кричать он станет против перемирия.
Прикинемся, что мы его не видим!
Да.
Кто жертвы здесь приносит и каким богам?
Молчи и жарь! И жира отгрызать не смей!
Кому здесь жертва? Скажите!
Спекся курдюк?
Хрустит?
И как! О Тишина любезная!
Тогда отрежь початок и отведать дай!
Пускай еще пожарится!
Сойдет и так!
Готово!
Нос не суй, куда не прошено!
Теперь разрежь! Где жертвенник? Неси вино!
Язык отдельно режут.
Ты вот что сделай!
Что же?
Перестань болтать!
Приносят жертву Тишине и Миру здесь.
Смертные, вас охватило безумие.
Сам ты помешан!
Темен ваш разум, богов вы не чуете воли державной.
Мир заключаете с племенем дико глядящих мартышек.
Ха-ха!
Чего смеешься?
Над мартышками.
Вы, простодушные горлицы, верите хитрым лисицам.
Ложь у них в сердце, и ложь у них в мыслях.
Хотя б прокоптился
В глотке твоей бестолковый язык, как вот это жаркое!
Или же смертных Бакид, иль опять-таки нимфы Бакида…
В баки получишь, гляди, перестань завывать о Бакиде!
Боги еще не велят Тишину от неволи избавить
Прежде чем, раньше чем, дондеже…
Пресно! Насыпь еще соли!
Нет, не угодно блаженным богам, чтобы миром и дружбой
Спор вы покончили прежде, чем волк обручится с овцою.
Врун распроклятый! Да как это волк обручится с овцою?
Знай, пока, в бегстве спасаясь, куница смердит тошнотворно,
И непорожняя сука щенится слепыми щенками,
Что же нам делать? Друг с другом вести бесконечные войны?
Или уж бросить нам жребий, кто больше претерпит мученья?
Мы ведь могли бы, связавшись в союз, всей Элладою править.
Нет же, ползти прямиком никогда не понудишь ты рака!
Нет, в Пританее обедать тебе никогда не придется,
Так и того, что свершили мы, ты уж назад не воротишь!
Помни, ежа никогда вам колючего мягким не сделать!
Иль никогда ты не кончишь афинян бахвальством дурачить?
А по какому же слову богам вы приносите жертвы?
Слово чудесное это старинный Гомер заповедал:
Вновь Тишину и с богатыми жертвами к ней обратились.
Тучные бедра сожгли они, сердца и легких вкусили
И возлияли вина. Был вожатым я в шествии славном!
Но прорицателю кубка никто не поднес золотого».
С этим отнюдь не согласен. Не так возвещала Сивилла.242
Правильно, Зевс мне свидетель, великий Гомер заповедал:
«Проклят, поруган и прогнан да будет навек окаянный,
Бдителен будь, берегись, чтобы ястреб даров не похитил,
Хитро тебя обманув…
Стерегись хорошенько от вора!
Явно опасно говядине нашей пророчество это.
Чашу наполни вином, потроха передай мне и сердце!
Чашу наполни и мне и отведать позволь мне жаркого!
Нет, неугодно еще это сонму богов непорочных!
Будем сперва возлиять мы. А ты — уходи поздорову!
Ну, если так, самому управляться придется мне, видно!
Вот — возлияние, вот — возлияние!
Вот — возлияю и я!
Берегись! Получай к возлиянью!
Живо язык мне подай!
О Тишина, ненаглядная! С нами навеки останься!
Кто ж поднесет мне жаркого?
Никак поднести невозможно
Нет тебе потрохов, прежде чем волк обручится с овцою.
Вот я коснулся колен твоих!
Молишь напрасно, бедняга!
Знаешь, ежа никогда нам не сделать колючего мягким.
Эй, зрители, сюда! Здесь угощенье вам
Готово.
А ты — Сивиллу жуй!
Клянусь Землею, вам не пировать одним!
И я урву жаркого! Дело общее!
Лупи Бакида!
Вас зову в свидетели!
И я. Ты — вор, обжора и дрянной бахвал!
Лупи его! Дубась бахвала палкою!
Сам колоти! Я вышелушу подлого,
Как луковицу из кожур, которые
У нас украл святоша! Раздевайся, эй!
Слыхал, ворона мерзкая орейская!
Лети назад, в Элимний243! Торопись! Эй-ей!
Хорошо, хорошо!
Шлемов больше не видать!
Лука нет и сыра нет!
То ли дело у огня
С тем, кто мил, с тем, кто друг и сосед,
Проводить вечерок, наколов
Жарких и сухих дровец,
За лето прогревшихся.
Греть у угольков орешки
И поджаривать жгуточек.
И служанку целовать,
Благо дома нет жены.
Что милей всего на свете? Если славно кончен сев,
«Чем бы нам таким заняться, друг Комархид, отвечай!»
Выпить хочется мне, вот что! С неба шлет ненастье бог!
Женка, эй, бобов отсыпь нам полные пригоршни три,
И муки прибавь пшеничной, и маслин не пожалей!
И Манета пусть покличет Сира с улицы домой.244
Все равно ведь невозможно нынче лозы подрезать
И окапывать напрасно: землю дождик промочил.
Пусть пошлют за перепелкой, двух тетерок принесут!
Если только прошлой ночью не стащила кошка их:
Что-то очень уж стучало, колобродило в сенях.
Два куска неси нам, мальчик, третий дедушке оставь!
Ветку мирт у Эсхинада попроси, да чтоб в цвету!
Заодно и Харимеда по дороге пригласи!245
С нами пусть он нынче выпьет!
Посылает бог удачу
Нашим нивам и садам.
Песней милою цикад,
Я разглядывать люблю,
Не налились ли уже
Грозди лоз с Лемноса.
Прежде всех зреет плод этих лоз.
А потом горстку фиг с ветки рву,
Спелость пробую на вкус.
Фиги тают, так сочны!
«Оры милые» пою я,
И настоечку хлебаю,
И за лето становлюсь
Это лучше, чем военным любоваться (чтоб он сдох!),
С гребнями гремя на шлеме, в алом пламенном плаще:
«Крашен плащ, — бахвал клянется, — в Сардский пурпур,246 в чистый цвет».
Но когда придется драться в этой пурпурной красе,
Тут окрасится накидка в самый подлый рыжий цвет.
Первым франт несется с поля, словно рыжий конь — петух,
Я, как птицелов, глазею. Все три гребня враз дрожат,
А когда домой вернутся, шутки дикие творят.
В список призывной внесут нас, после вычеркнут опять,
А еды не закупили. Ведь не знали ни про что.
К Пандионовой колонне подлетишь и, тут себя
В призывном увидев списке, с горькой злобою уйдешь.
Так-то нас они терзают, сельский люд и городской.
Эти трусы — щитобросы — людям и богам враги.
С ними, если Зевс позволит, расквитаемся за все!
Нам от них беда и слезы,
Львы они в кругу домашнем,
Иу, иу!
На свадьбу, на пирушку привалил народ.
Возьми султаны эти, обмети столы,
А ни на что другое не годны они.
Перепелов неси сюда и рябчиков,
Тащи зайчины, кулебяку пшенную!
Где, где Тригей?
Да здесь я! Шарю рябчиков.
Тригей, дружок любезный! Сколько радости
Принес ты нам, вернувши Тишину! Никто
А нынче за пять драхм я продаю косу.
А тот три драхмы за кувшин с селян берет.
Прими ж в подарок лучшую косу, Тригей,
Кувшин возьми, бери и это! Даром все!
Мы разжились в торговле. И за то теперь
К тебе пришли на свадьбу с подношеньями.
Спасибо! Все сложите и идите в дом!
Спешите на пирушку! Поглядите-ка:
Подходит оружейник. Он ужасно зол.
Чего ты, горемыка? Шлемом рвет тебя?
И ремесла и хлеба ты лишил меня
И вот его, и мастера копейщика!
За эти два султана сколько просишь ты?
А сколько дашь?
Что дам? Мне, право, совестно,
Но, чтоб над вязкой не трудиться веников,
Три мерки фиг за оба дам и со стола
Теперь сметать я буду сор султанами.
Зайди во двор и фиг три мерки вынеси!
Прочь убери, к воронам, этот подлый хлам!
Да из твоих султанов лезут волосы.
За эту дрянь и фиги я не дам тебе!
Куда ж девать мне панцирь замечательный?
С роскошною чеканкой, в десять мин ценой?
На панцире убытка не потерпишь ты.
За ту же цену у тебя куплю его.
Отлично, как стульчак он пригодится мне.
Не издевайся, дерзкий, над моим добром!
Невежа! Как же подтираться думаешь?
Вот так просуну руку через скважину,248
А этак вот другую.
Через обе?
Да!
У кораблей не занимать же скважину!
Уплатишь ты за нужник десять мин, чудак?
Еще бы! Зевс свидетель! Что ж ты думаешь,
Мне десять тысяч драхм дороже задницы?
Иди ж и деньги принеси!
Постой, дружок! Жмет в мягком месте. Не куплю! Пошел! Пошел!
Ведь за нее отдал я шестьдесят пять драхм.
Сюда в воронку жидкого свинца нальем,
Прицепим сверху небольшую палочку,
И коттаб249 превосходнейший получится.
Ты все смеешься?
Вот тебе другой совет:
Налей свинца в воронку, как указано,
Привесь на копчик грузило, бечевкою
Перевяжи как следует, получится
Безмен, чтоб фиги домочадцам взвешивать.
Меня зарезал без ножа, чудовище!
Я заплатил когда-то мину целую
Ступай и шлемы предложи египтянам!250
Слабительное будут в нем размешивать.
Ой-ой, торговец шлемами! Погибли мы!
А с ним какая же беда?
Смешной вопрос,
Кому же может пригодиться шлем теперь?
Такие вот приделай рукоятки к ним,
Пойдет товар гораздо лучше, верь мне, друг!
Пойдем, копейный мастер!
Погоди сперва!
А сколько дашь?
Перепили их надвое.
Возьму для частокола по сто штук за грош.
Уйдем, мой друг, над нами издеваются!
Гостей моих сынишки, глянь, идут сюда,
Чтобы отлить. Да заодно испробовать
Те песни, что решили на пирушке спеть.251
Эй-эй! Мальчишка! Что пропеть ты думаешь?
Поди ко мне, послушать дай мне песенку!
«Воинов вооруженных поем мы…»
«Воины вооруженные» сгибли. О чем же поешь ты?
Ведь Тишина возвратилась в страну. Что за глупый невежда!
«Только друг к другу они подошли, устремляясь на битву,
Тотчас же сшиблись щитами и медью доспехов звенящих».
Что еще, «сшиблись щитами»! Чтоб мне о щитах и не слышать!
«Воинов вопли раздались, а там — ликования крики…»
Это что? «Воинов вопли»? Клянусь Дионисом, завоешь,
Если о воплях ты будешь мне петь и о меди звенящей!
Ну, так о чем запеть? Подскажи мне, чего ты желаешь?
«После быков закололи они, распрягли утомленных
Коней, дымящихся потом. Насытившись тяжкой войною…»
Славно! «Войною насытившись, приналегли на жаркое».
Это вот пой, как, насытившись, жрали и допьяна пили!
«Но, отдохнувши, взялись они снова…»
За песни, наверно?
«Бросились бешено к башням с неистовым воинским криком…»
Чтоб ты пропал, мальчишка, вместе с битвами!
Одно и знаешь — петь войну. Ты кто и чей?
Кто я?
Да, ты, свидетель Зевс!
Ага! Ага!
Не удивительно вовсе мне слышать, что ты — порожденье
Ламахов-мамахов, всяких томильщиков, головоломов.
Уйди! Твои для копьеносцев песенки.
А где еще тут чадо Клеонимово?
Останься здесь и спой нам! Знаю, про войну
Не станешь петь, ты — сын отца разумного.
«Воин Салийский гордится щитом моим. Бросить пришлось мне,
С поля бежав, под кустом свой знаменитый доспех».
«Но сохранил я дыханье…»
Родителям на поношенье…
Войдем же в дом! Уверен я, мой миленький,
Того, что нынче пел нам, как бросают щит,
Не позабудешь. На отца похож сынок.
А вы останьтесь на пиру, друзья, забота ваша —
Отважно взяться за еду! Набить досыта брюхо!
Вгрызайтесь с силой! Раз да раз!
Пусть храбро челюсти жуют! Глупцы! Пустяк никчемный —
Спасибо за советы, друг! Да тут совет не нужен.
Довольно голодали вы. Хватайтесь за зайчину!
Случается не каждый день,
Чтоб без хозяев пироги по улицам гуляли.
Кусайте смело! А не то раскаетесь, да поздно!
Час настал благоречья! Настала пора проводить нам невесту из дома
И поднять огненосные факелы ввысь, всем народам плясать и смеяться.
И с киркой и с сохой возвратиться в поля, в виноградники, на огороды,
Поплясав хорошенько, натешившись всласть и Гипербола вытолкав в шею.
Пусть Элладе обилье и милость пошлют,
Пусть богато ячмень уродится у нас
И хмельное вино и плодятся в садах
Грозди сочные смокв.
Пусть рожают нам жены детей-крепышей,
Пусть сокровища все, что война отняла,
К нам вернутся сторицей! И пусть навсегда
Мы забудем о блеске железном!
Красавица, сладко
Поспим мы с тобою!
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
Счастливчик, по праву ты
Блаженств и утех достиг!
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
Что делать нам с нею?
Что делать нам с нею?
Сорвем ее спелый плод!
Сорви ее спелый плод!
А мы женишка возьмем,
Соседи, и на плечи
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
Живите сытехонько,
Уйдя от тревог войны,
И смоквы сбирайте!
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
Сладка ее смоква!
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
За сытый садитесь стол,
Пусть льется вино рекой!
И пойте: Гимен, Гимен!
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
Желаю вам счастья всем,
Ступайте за мною: ждут
Коврижки и сласти!
Гимен, Гименей, о!
Гимен, Гименей, о!
Лисистрата, Клеоника, Миррина — афинянки.
Лампито — спартанка.
Советник — афинянин.
Кинесий — муж Миррины.
Спартанский вестник.
Спартанские и афинские послы.
Женщины.
Скифы-стражники.
Xор женщин.
Хор стариков.
Когда б на Вакханалии позвали их,252
На праздник Пана иль богини Рожениц,
Так от тимпанов здесь проходу б не было.
Сейчас же ни одной не видно женщины.
Моя соседка вот подходит первою.
Счастливо, Клеоника!
Ты, Лисистрата,
Будь счастлива! Но что ты? Что насупилась?
Стрелами брови морщить не к лицу тебе.
Что делать, Клеоника? Сердце горечь жжет,
Из за того, что у мужчин негодными
Слывем мы.
Да и правда, мы — негодные!
Когда же здесь собраться им приказано,
Чтоб о немалом деле побеседовать,
Так спят и не приходят.
Подожди, дружок!
Придут. Из дома трудно выйти женщине.
Одна, о муже хлопоча, забегалась,
Той — слуг не добудиться, эта — нянчится
С ребенком, та — стирает, у другой — квашня.
Всему.
Какой же, милая Лисистрата?
К чему нас, женщин, нынче собираешь ты?
В чем дело?
О, в великом!
В длинном, может быть?
Ну да, и в длинном.
Так придут наверное!
Не то совсем. А то б сбежались сотнями!
Нет, дело я огромное задумала,
Вся истомилась по ночам, бессонная.
Неплохо, верно, по ночам бессонною?
Еще бы плохо! Слушай, что скажу тебе:
Эллады всей спасенье ныне — в женщинах!
Да, да! В руках у женщин городов судьба.
А нет — погибнут все лакедемоняне…
Отлично, пусть погибнут! Зевс свидетель мне!
Повымрет все живущее в Беотии…
Ну нет! Угрей помилуй из Беотии!253
Что до афинян, говорить не стану я254
О них худого. Ты без слов поймешь меня.
Когда ж всех стран соединятся женщины:
И мы, — так вместе мы поможем эллинам.
Но что же сделать можем мы разумного
И славного, мы, женщины, нарядницы,
В шафрановых платочках, привередницы,
В оборках кимберийских,255 в полутуфельках.
Вот в этом-то и сила и спасение,
В шафрановых платочках, в полутуфельках,
В духах, в румянах и в кисейных платьицах.
Да как же это?
Знай, того добьемся мы,
Сейчас покрашу платье в цвет шафрановый!
Мечей не тронут…
Шаль сошью кисейную!
Доспехов…
Покупаю полутуфельки!
Ну разве не должны прийти бы женщины?
Прийти? Какое, мало! Прилететь должны!
Сейчас увидишь, каковы афинянки!
Все слишком поздно делать — вот привычка их.
Но из поморок тоже не пришел никто.
Никто из саламинянок.
Ну эти-то
И те, в кого я всех сильнее верила,
Ахарнянки,256 их также нет.
Прийти ли ей,
Жена гадала, верно, Феогенова.
Да вот уже подходят, видишь, милая?
А там еще другие! Го! го! го! Сюда!..
Откуда эти?
Поселянки здешние.
Вот почему деревней в нос ударило.
Последними пришли мы, о Лисистрата?
Молчишь? Не отвечаешь?
Не хвалю тебя!
Впотьмах никак не находила пояса.
Когда спешишь, так начинай! Собрались мы.
Не надо! Подождем еще немножечко!
Пусть подойдут сюда пелопоннесянки
И жены беотийцев.
Ты права, дружок!
Да вот, гляди, подходит Лампито257 сюда.
Почтеннейшей спартанке, Лампито, привет!
Какой красою блещешь ты, любезная!
Румяна как, и телом как упитана!
Ну, еще бы нет!
Не зря ж борюсь я, прыгаю и бегаю.
А что за груди! Твердые и круглые!
Ты что ж меня, как жрец голубку, щупаешь?
А эта, молодая, из какой страны?
Семьи прекрасной, родом из Беотии.
Собралась к вам.
В час добрый, беотиянка!
Прекрасны нивы ваши.
И пощипаны
Порядочно. Гречиха гладко выбрита.
А та меньшая?
Добрая девчоночка,
Да уж, конечно, добрая.
Сейчас же видно по тому и этому.
Но кто же этих женщин ото всех сторон
Созвал здесь?
Я.
А для чего, расскажешь, да?
Чего ты хочешь?
Объясни нам, милая!
Открой нам, что сказать желаешь важного!
Сейчас скажу, но прежде об одном спросить
У вас хочу я.
Все, что хочешь, спрашивай.
По тем вы не томитесь, кто детей вам дал?
У каждой муж далеко, без кормильца дом.
Шестой уж скоро месяц, как во Фракию
Мой бедный муж Евкрата сторожить ушел.
А мой — уж восемь месяцев у Пилоса!259
А мой — едва успеет возвратиться в дом,
Опять за щит берется, да и был таков!
Любовники — и те как будто вымерли!
От самого милетского предательства260
И пальчика из кожи я не видела
Хотите ж, если средство я придумаю,
Помочь мне и с войной покончить?
Милая!
Да если надо, хоть сейчас готова я
Продать браслеты и… напиться допьяна.
Да, да, а если надо, так пускай меня,
Как жужелицу, перережут надвое.
А я вползти на скалы Таигетские
Готова, лишь бы там хоть увидать мне мир!
Так я скажу! Скрывать не стану дум моих!
Мужчин понудить к миру долгожданному,
Должны мы воздержаться…
От чего, скажи!
Послушаетесь?
Да! На смерть готовы мы!
Должны мы воздержаться от мужчин, — увы!
Чего ж вы отшатнулись? Что потупились?
Эй вы! Притихли? Головой качаете?
Бледнеете? Ручьями слезы катятся?
Согласны? Не согласны? Отвечайте же!
Я тоже не согласна! Пусть идет война!
Так вот как! Ах ты, жужелица! Только что
Себя разрезать ты давала надвое!
Другое что придумай! Приказанье дай —
В костер я рада прыгнуть. Но не это лишь!
Всего страшнее
А ты что скажешь? Говори!
И я в костер!
О род наш женский, подлый, распролюбленный!
Так правду говорят о нас трагедии:
Лишь Посейдон нам нужен и челнок его.262
Со мною ты осталась, — все спасли бы мы.
О, согласись со мною!
Трудно, трудно, друг,
Без мужа ночью на постели женщине,
Но будь что будет! Мир нам тоже надобен.
О милая! Одна из всех ты женщина!
Но если мы поверим и воздержимся
(Тьфу, да не будет!). Разве мир приблизим мы
Такой ценою?
Да! Клянусь богинями!
Когда сидеть мы будем, надушенные,
В коротеньких рубашечках в прошивочку,
Мужчинам распаленным ласк захочется,
А мы им не дадимся, мы воздержимся.
Тут, знаю я, тотчас они помирятся.
И Менелай, увидя грудки голые
Своей Елены, меч на землю выронил.263
А если бросят вовсе нас мужчины, а?
Припомни Ферекрата264, — и на суку драч!
Все это болтовня и празднословие!
А если схватят нас и в спальню силою
Упирайся, за косяк держись!
А если станут драться?
Против воли дай!
В любви насильной нет ведь вовсе радости.
Да мало ль средств различных! Будь уверена —
Отстанут! Знай, не насладится досыта
Мужчина, если женщине не хочется.
Когда вы так решили, так согласны мы.
Но вот что: наших-то мужей сумеем мы
Принудить к миру доброму и честному,
На землю нашу нападут предательски?
Об этом наше дело позаботиться.
Пока у вас триеры есть и золото
В Акрополе — не быть Элладе мирною.
Не бойся! И об этом мы подумали.
Сегодня ж овладеем мы Акрополем.
Я поручила самым старым женщинам,
Пока мы здесь о деле совещаемся,
Как будто для молитвы в Парфенон войти.
Так почему же то, в чем согласились мы,
Нам не скрепить присягой нерушимою?
Так говори присягу,265 за тобой и мы!
Отлично! Что вы зазевались, скифянки!
Изнанкой кверху щит поставьте на землю
И острый нож мне дайте!
О, Лисистрата! Какою клятвой клясться хочешь?
Древнею,
Эсхиловскою: «Над щитами медными,
Баранов закалая».
Нет, Лисистрата!
Так как же присягнуть нам?
Если б белого
Коня достать и внутренности вырезать!
Где ж белый конь?
Так что же мы придумаем?
Когда хотите, я вам присоветую:
Огромный черный ковш поставим на землю,
Потом заколем мех вина Фасийского
И поклянемся выпить все без примеси!
Вот это мне и не сказать, как нравится!
Так живо мех и ковш несите из дому!
Подружки дорогие, вот так кружечка!
Сюда поставьте и козленка дайте мне!
Владычица Пифо,266 ты, Чаша Дружества,
Явите жертву нам благоприятную!
По цвету и по виду кровь отличная!
И пахнет сладко, боги мне свидетели!
Подружки, присягнуть мне дайте первою!
Нет, нет, клянусь Кипридой! Жребий бросим мы!
И пусть за мною повторяет кто-нибудь,
А вы, другие, присягайте мысленно!
«Вот я клянусь, ни мужа, ни любовника…»
«Вот я клянусь, ни мужа, ни любовника…»
«Не утолять желаний…»
Говори же, ну!
«Не утолять желаний…» Не могу! Ай, ай!..
Колени подгибаются, Лисистрата!
«При муже буду жить невинной девушкой…»
«При муже буду жить невинной девушкой…»
«В шафрановой рубашечке, нарядная…»
«Чтоб в муже распалить хотенье страстное…»
«Чтоб в муже распалить хотенье страстное…»
«Но добровольно мужу не отдамся я…»
«Но добровольно мужу не отдамся я…»
«Когда ж к любви меня принудит силою…»
«Когда ж к любви меня принудит силою…»
«Не двинусь с места и позволю нехотя…»
«Не двинусь с места и позволю нехотя…»
«Не подниму персидских туфель к пологу…»
«Не встану, словно львица над воротами…»
«Не встану, словно львица над воротами…»
«Присягу соблюдая, пью до капли все…»
«Присягу соблюдая, пью до капли все…»
«А изменю, отныне пусть мне воду пить!»
«А изменю, отныне пусть мне воду пить!»
За мной вы все поклялись?
Все поклялись мы!
Вот посвящаю жертву.
Поделись со мной,
Чтобы с тобою впредь мы были дружными.
Что там за вопли?
Что, не говорила ль я?
И храмом Девы. Лампито, к своим вернись!
И все устрой, как надо, в Лакедемоне!
И этих женщин нам оставь в заложницы!
А мы войдем в Акрополь и засовами
Ворота в крепость загородим накрепко.
А против нас, вооружась, ты думаешь,
Мужчины не сбегутся?
Не боюсь я их.
Они в Акрополь не добудут доступа.
Пока того, чего хотим, не сделают.
О, ни за что! А нет, пусть называют нас
Не женщинами — трусами последними!
Иди, Дракет, веди отряд! Пускай потеют плечи
И давит спину толстый ствол маслины серебристой.
Как много дивного нас ждет
В долгой, долгой жизни!
Ну, кто б поверил, Стримодор,
В то, что вот случилось?
Вскормили на беду себе,
Владеют Девы алтарем,
Владеют Городом моим.
Засовами из дуба
Загородили входы.
Скорей же в бой, спеши, Филург! Акрополь перед нами!
Горячим хвороста кольцом мы окружим мятежниц,
Задумавших такое зло, такое зло свершивших.
Своей рукой мы их сожжем, подбросим сами пламя
Клянусь Деметрой, над собой
Я не дам смеяться!
И Клеомен268, что на тебя,
Город, поднял руку,
Сторицей пеню уплатил,
Лаконский закусивши гнев,
Ушел он вспять, отдав мне меч,
Ушел в разорванном плаще,
Нечесаный, небритый.
Его в бою я одолел, могучего стратега.
В четырнадцать рядов у стен его щиты стояли.
А этих тварей дерзкий род, проклятый Еврипидом
И ненавистный всем богам, неужто не сражу я?
Ведь мой трофей на все века стоит над Марафоном.
Но вот до цели я дошел.
Надо мне взойти теперь
На этот скат крутой перед Акрополем.
Но как поклажу подниму?
Я ж не мерин и не мул!
Поспешайте, старички!
Раздувайте угольки!
Чтоб перед концом дороги не погас огонь в золе.
Фуфу!
Ну и дыму, у-у-у!
Геракл владыка, вот так дым!
Так и рвется из горшка!
Как нес из подворотни, мне в глаза впился, —
Дивиться нечему, дружок!
Ах, ничто еще так больно не щипало глаз моих!
К воротам теперь беги
И богине помоги!
Мой Лахет270! Когда не нынче, так когда ж ей удружить?
Фуфу!
Ну и дыму, у-у-у!
Но вот, по милости богов, проснулось, дышит пламя.
Сейчас вплотную у ворот дрова и хворост сложим.
Потом на углях разожжем лозы смолистый факел,
Когда ж засовов и тогда мятежницы не снимут,
Ворота пламенем сожжем, врагов в дыму задушим.
Вязанки наземь бросим, так! А дыму, дыму! Боги!
Уж не позвать ли в помощь нам самосских полководцев?
Теперь давить мне на хребет поклажа перестала.
Твое уж дело, друг-горшок, из искры выдуть пламя,
Чтоб прежде всех я мог разжечь горящий мести факел.
Победа-госпожа, приди! И пусть над злобой женской,
Над глупым женским мятежом мы свой трофей поставим!
Что видим мы?
Подружки!
Пожар! Пожар!
Вихрем сюда! Мчитесь толпой
На помощь!
Лети, лети в битву, Нико!
Сожгут подруг, милых спалят.
Калике смерть, гибель грозит
Грозит им суд власти мужской,
Смертельный гнев злых стариков.
Поздно, боюсь, помощь идет,
Только бы в срок поспеть нам.
Встав до зари,
Воду набрать
Я к роднику спустилась.
Там у ручья гомон и гам,
Ругань и крик,
Служанок визг, плеск родника,
Пинки, толчки, локти, бока.
Живо в кувшин воду набрав,
Прочь я бегу, милым помочь,
Тем, кто в огне, в черном дыму,
Несу в кувшинах воду.
Глухих, гнилых, злых стариков
Видела я, в город бредут,
Еле дыша, хворост несут
Словно топить баню хотят,
Страшно бранясь, так говорят:
«Пламенем мы женщин сожжем
И на углях поджарим».
Зевсова дочь,
Зло отврати!
Женщин не дай изжарить!
Пусть они в дом мир возвратят,
Пусть от войны
За тем одним в храм твой святой
Они теперь, Дева, вошли.
Затем тебя в помощь зову,
Города мать! Если к стене
Бросит огонь мужа рука,
Носи кувшины с нами.
Оставьте, эй! За что взялись, чего хотите, воры?
Не добрых, набожных людей, не граждан это дело!
Такой беды уж мы никак, никак не ожидали!
Дрожите, трусы! Страшно вам? Что, много нас? А мы ведь
Едва и тысячная часть великих воинств женских.
О Федрий, друг! Неужто ж мы ругаться им позволим?
И ртов крикливых не заткнем, и не побьем их палкой?
Подружки дорогие! С плеч и мы кувшины снимем,
Чтоб не мешало нам ничто, когда придется драться.
Когда бы в зубы дали им разочка три-четыре,
Как дал Буналу Гиппонакт,271 тотчас бы замолчали.
Но знай же, так, как я, в тебя не вцепится и сука.
Молчи, не то ударю так, что старость позабудешь!
Вот — Стратиллида я! Посмей меня хоть пальцем тронуть.
Ударю в ребра кулаком, так чем ты мне ответишь?
Тебе я горло перерву и выгрызу печенку.
Теперь я вижу, Еврипид — мудрейший из поэтов.
Ведь он про женщину сказал, что твари нет бесстыдней.
С водой кувшины наши где? Подымем их, Родиппа!
А у тебя на что огонь? Себе костер готовишь?
А я вот этим огоньком сожгу твоих подружек.
А я вот этою водой залью твой огонечек!
Огонь мой хочешь загасить?
Сейчас покажет дело.
В руках, вот видишь, факел, им тебе прижгу я глотку.
Мочалку доставай! Сейчас тебе устрою ванну.
Ах ты, гнилушка! Ванну мне?
Да, свадебную ванну!
Какая дерзость, слышишь, друг?
Свободной я родилась.
Тебя от крика отучу!
В последний раз судил ты.272
Эй! Косы подожгите ей!
Ай, ай, ай, ай!
Тепло тебе?
Тепло? Какое! Стой! Уймись!
Полью, и розой расцветешь.
И так дрожу, насквозь промок.
Так что ж, ведь у тебя огонь.
У огонька согрейся!
Когда ж конец придет распутству женскому
Тимпанам женским, праздникам Сабасия
И оргиям на крыше в честь Адониса?273
За Демостратом слово. Предлагает он
Отправить флот в Сицилию, а женщины
Вопят и пляшут: «Ай, ай, ай, Адонис мой!»
Набор в Закинфе предлагает Демострат,
А женщины на крыше скачут пьяные:
«Увы, увы, Адонис!» Так-то женщины
Перекричали горбуна негодного.
Вот каково оно, злонравье женское!
А что б сказал ты, если б этих тварей нрав
Водою из кувшинов. Видишь — мокрые
Трясем рубашки, как пеленки детские.
И поделом нам, Посейдон свидетель мне!
Ведь сами помогаем мы распутничать
Своим же женам и разврату учим их,
А после их проделкам удивляемся.
Один заходит к золотых дел мастеру
И говорит: «Кузнец! Вчера за танцами
В любимом ожерелье у жены моей
А мне на Саламин уехать надобно.
Так ты ко мне зайди сегодня под вечер
И половчее ключик вставь жене моей».
Другой приходит к рослому сапожнику,
Не по летам здоровому и крепкому,
И говорит: «Сапожник! У жены моей
В подъеме что-то жмет и тесно пальчику.
А пальчик нежный! Так к полудню, милый мой,
Ты к ней зайди и растяни немножечко».
В заботах о деньгах для корабельщиков
Я, ваш Советник, прихожу к Акрополю,
И что ж — войти мне запрещают женщины!
Но нечего тут медлить. Ломы дать сюда!
Я научу их быстро, как распутничать.
Негодник, рот разинул, ты куда глядишь?
Одно и знаешь — кабаки высматривать.
Под низ проденьте ломы и потом зараз
Упритесь об ворота, а отсюда я
Вам помогу.
Напрасно вы стараетесь,
Не лом тут нужен, а сознанье здравое.
Так вот как, а, негодница! Эй, стражники!
Схватить ее и руки за спиной связать!
Вот Артемидою клянусь, рукою лишь
Меня коснись — заплачешь, хоть и стражник ты!
Боишься, трус! Хватай ее у пояса!
И ты за ним! Вдвоем ее вяжите, эй!
Вот я Пандросою клянусь, мизинцем хоть
Что, мокрыми? Подать другого стражника!
Сперва вяжите эту вот, болтливую!
Вот я Фосфорою клянусь, ударить лишь
Ее попробуй, и попросишь пластыря!
Еще чего? Эй, стражник! Волоки ее!
Я научу вас, как бежать, негодные!
Вот Таврополою274 клянусь, коснись ее,
Все волосы по одному я выдеру!
Опять несчастье: разбежались стражники.
Смелее, скифы! Мы в ряды построимся
И бросимся на приступ.
Так узнайте же,
Есть и у нас четыре роты целые
Вооруженных до зубов афинянок.
Эй, скифы! Руки ей скрутите за спину!
Сюда, сюда, воинственные женщины!
Молочницы, колбасницы, горшечницы,
Селедочницы, зеленщицы, ключницы!
Тащите, волоките, рвите волосы,
Довольно, стойте, трупов не бесчестите!
Беда, беда! Проиграно сражение!
Чего ж ты ждал? Иль встретить ты надеялся
Рабынь пугливых? Иль не знал, что яростной
И женщина бывает?
О, еще бы нет!
В особенности выпившая женщина.
Довольно ты потратил слов, почтеннейший Советник!
Зачем же с этими зверьми вступаешь в разговоры?
Забыл, как обижали нас, водою обливали,
Вот видишь, миленький, рукам давать не надо воли!
А тронешь, тут уж не сердись на синяки и шишки.
Скромненько, тихонько сидеть, как девушка, хочу я,
И не обижу никого, травинки не задену,
Пока не трогают меня и, как осу, не дразнят.
3евс-Отец! Как сразить
Чудищ злых подлый род?
Как стерпеть столько бед?
Дай совет, как узнать,
Для чего, почему захватили они
Город наш? Для чего
На высокой горе, недоступный, святой
Твоей дочери храм?
Так задай им вопрос, и не слушайся их, и до корня во всем допытайся!
Ведь постыдно бы было убраться ни с чем, отступить без суда и допроса.
Зевс свидетель, вы правы, и прежде всего об одном их спросить я желаю,
Для чего захватили Акрополь они и засовами заперли входы?
Для того, чтобы золотом вашим владеть и чтоб вы воевать перестали.
Так ты думаешь, золото — корень войны?
Для того, чтобы мог наживаться Писандр275 и другие правители ваши,
Постоянно возню затевают они. Ну и пусть и кричат и хлопочут,
Как хотят, что есть сил, только денег теперь не видать уж им больше — и баста!
Что же делать вы станете?
Что за вопрос? Управлять будем вашей казною.
Что? Казной управлять собираетесь вы?
Что ж ты странного в этом находишь?
А доныне домашнею вашей казной мы, хозяйки, не правили разве?
Это вовсе не то.
Почему же не то?
Для войны нам нужны эти деньги.
Да войну-то вам вовсе не надо вести.
Как себя защитим мы иначе?
Мы спасем вас и мы защитим.
Вот так так! Вы спасете?
Конечно!
О боги!
Хоть ты хочешь не хочешь, а будешь спасен!
Что за речи?
То, что сделать должны мы, то сделаем, знай!
Милый Зевс, вы насилья хотите?
Не насилья — спасенья.
Не просим о нем.
Но нуждаетесь в нем тем сильнее.
Да у вас-то откуда взялась, расскажи, о войне и о мире забота?
Расскажу.
Поспеши, чтоб беды не нажить.
Ты же выслушай речь терпеливо.
И сдержать потрудись свои руки.
Как быть? Не могу, поднимаются сами:
Справедливая ярость клокочет в груди.
Осторожней, поплатишься вдвое.
Нет, старуха, себе это каркаешь ты! Говори же!
Сейчас начинаю.
Ты ведь помнишь, в начале войны и невзгод терпеливо нужду мы сносили.
Запрещала нам женская скромность тогда в ваше дело мужское мешаться.
Только вскоре узнали мы вас хорошо — и как часто, за прялками сидя,
Приходилось нам слышать о новой беде и о новых безумиях ваших,
И, печаль глубоко затаивши, вопрос задавали мы, будто с улыбкой:
«Что же нового слышно о мире у вас? Что о мире решили сегодня
На собрании вы?» — «Что за дело тебе? — отвечали мужчины сердито. —
Ты молчи себе знай». Приходилось молчать.
Ну а я б никогда не смолчала!
Не молчала б, так криком кричала, поверь!
Мы молчали и дома сидели.
Но порой уже мы и о худших делах, о постыдных делах узнавали.
И у мужа хотели спросить, почему поступили вы так безрассудно?
А не то берегись, заболит голова. А война — это дело мужское!»276
Аполлоном клянусь, справедливая речь!
Справедливая? Ах ты, несчастный!
Так совет и тогда мы не вправе вам дать, если ваше безумно решенье?
Но когда уже говор открытый пошел и на всех перекрестках роптали,
Что уж вовсе мужчин не осталось в стране, видит бог, никого не осталось, —
Вот тогда-то мы, женщины всех городов, заключили союз нерушимый
И поклялись Элладу спасти сообща. Да чего ж еще ждать оставалось?
И теперь, если слушаться станете вы благодетельных наших советов
И начнете молчать, как молчали и мы, вам помочь мы тогда обещаем.
Это вы-то помочь? Безрассудная речь! Безобразная речь!
Ах, проклятая, хочешь, чтоб я замолчал! Перед кем же, мой бог, перед тварью
В покрывале цветном на пустой голове? Никогда!
Если в этом помеха,
Не горюй, от меня покрывало прими!
Окрути покрывало вокруг головы
И теперь уж молчи!
Да в придачу с куделью корзинку возьми,
Обвяжись пояском и куделю чеши
Да бобы шелуши,
А война — это женское дело!
Чтобы товаркам дорогим в веселой пляске вторить.
В пляске мне не устать.
В песне мне не отстать.
И в ногах хватит сил,
И в груди жарок пыл.
Я готова на все
Ради милых. В душе у них доблесть живет,
Справедливость, отвага, к отчизне любовь
И разумная мысль.
О царица родильниц и женщин оплот, ты, чьи речи крапивы колючей,
Будь отважней в бою и врага не щади! Парус ставь по попутному ветру!
Но когда убеждающий сладко Эрот и Киприда, рожденная морем,
Золотую тоску в наши груди вдохнет и расплавит желаньями члены,
И упругую силу мужам подарит и протянет их руки к объятьям,
Вот тогда назовут нас Эллады сыны Разрешительницами сражений.
А за что?
Да за то хоть, что прежде всего вас отучим мы бегать по рынкам,
Обнаживши мечи и щитами стуча.
Да, отучим! Клянусь Афродитой!
А теперь, погляди! По горшечным рядам, по зеленному ряду несутся
Видит Зевс, так и надо! Отважный народ!
Да ведь это же просто забавно,
Когда воин с Горгоной на медном щите о снетках торговаться приходит.
Зевс свидетель, вчера еще видела я, как военный, верхом и кудрявый,
У старухи торговки яички купил и в свой шлем боевой положил их.
А недавно фракиец, косматым щитом и копьем, как Терей277, потрясая,
Чуть не до смерти бедную тварь напугал и наелся оладий досыта.
Ну, а как же распутать надеетесь вы государства запутанный узел,
На земле и на море направить дела?
Очень просто.
Ну, как, расскажи мне!
Если пряжа затянется в узел у нас и комками собьется на прялке,
И войну точно так же распутаем мы, если вы нам распутать дадите,
Заключив договор, полномочных послов мы пошлем и сюда и отсюда.
Это что ж, или пряжей считаете вы, или шерстью овечьей на прялке
Государственный труд? Неразумный народ!
Да, когда б вы разумными были,
С государством своим обращались бы вы, как мы, женщины, с шерстью овечьей.
Как же так! Расскажи!
Вот что сделать бы вам! Как сначала в корытах и чанах
Промываем мы шерсть и счищаем репьи, так и вам бы из Города надо
Негодяев и трусов повычесать вон и повыдергать злые колючки.
Все повычесать вон, что свалялось в комки, что в погоне за теплым местечком
А почистив, порядочных граждан собрать и навить их на прялку союза.
Поселенцев навить и союзных друзей, если нам они преданы верно.
Должников государства — и тех не забыть и прибавить к кудели гражданской,
А потом поглядеть, как живут города, что от нашей державы родились,
Как в забвенье они сиротливо лежат, словно хлопья разбросанной пряжи.
Их должны мы заботливо всех подобрать и навить на единую прялку.
Вот тогда-то спрядем мы единую нить и великий клубок намотаем.
И, основу скрепивши, соткем из него для народа афинян рубашку.
Возмутительно, право, что ткать и прясти вы хотите дела государства.
Да какое вам дело, скажи, до войны?
Это нам что за дело?
Знай, для женщин война — это слезы вдвойне! Для того ль сыновей мы рожаем,
Чтоб на бой и на смерть провожать сыновей?
Замолчи! О, не надо про горе!
И к тому же в года, когда юность цветет, когда хочется радость увидеть,
Из-за ваших походов, как вдовы, мы спим. Ну, про нас говорить я не стану.
Наших девушек бедных мне жалко до слез, что стареются, сидя за прялкой.
Но мужчина ведь тоже стареется, а?
У мужчин это дело другое.
Он домой возвратится с седой головой и возьмет себе девочку в жены.
А у женщины бедной пора недолга, и, когда не возьмут ее к сроку,
Уж потом не польстится никто на нее, и старуха сидит и гадает.278
Ну, а ты-то чего? И когда ты помрешь?
Закажи себе гроб, а могилка уж ждет!
А кутью, так и быть, для тебя я сварю!
Вот держи, я дарю тебе венчик!
А вот это на саван прими от меня!
Эти ленты к венку от меня получи.279
Так чего же ты ждешь? К челноку поспеши!
Отплывает Харон. Он тебя и зовет и торопит.
Ну как стерпеть такое оскорбление?
Пусть все увидят, что со мною сделали.
Обижен, что тебя не отпевали мы?
Утешься, друг, на третьи сутки поутру
Мы по тебе поминки справим славные.
Дольше спать нам не годится! Мы от граждан рождены.
Нет, плащи мы наземь скинем, приготовимся к борьбе.
Пахнет здесь большой бедой.
Худшим, чем казалось, злом.
Хитрый план виден тут.
Ах, боюсь, подошли
От спартанцев сюда
Хитрые и злые люди и, с Клисфеном281 сговорясь,
Этих женщин ненавистных подучили воровски
Завладеть казною нашей.
Боги, чем же
Я теперь стану жить?
Разве дело, чтобы стали граждан женщины учить,
Чтобы женщины посмели о доспехах рассуждать.
А ведь в пасти волка злого больше правды, чем у них.
Нет, сограждане, тирана против нас плетется сеть.
Но не дам тирану править над собой, остерегусь.
Меч отточенный я буду в ветви миртовой носить282
И по рынку, как Гармодий, при оружии гулять.
Рядом с ним пускай поставят и меня. Ведь подвиг мой
Так же славен: злой старухе по зубам хочу я дать.
Осторожней! Не признает и родная мать тебя.
О подружки, о старушки, так разденемся ж и мы!
Граждане афинские:
В честь земли нам родной,
Что в свободе и в веселье с детства воспитала нас.
Семь годков было мне,283
В сумке шерсть я несла.
В десять лет зерно молола для владычицы святой.
В платье алом, во Бравроне, я медведицей была.
Дочь отцовская,
Потом я шла с корзиной,
Если я советом добрым Городу помочь могу,
Хоть я женщина, с презреньем не смотрите на меня:
Ведь и я свой вклад любовно в дело общее вношу,
Вклад мой лучший, дар мой ценный — я детей рожаю вам.
А у вас, беззубых, старых, в чем заслуга, в чем ваш дар?
Где он? Дедов клад мидийский284 расточить сумели вы,
Ну а сами в возмещенье и полушки не внесли?
Погодите, доведете нас до гибели еще!
Что, ворчите? Берегитесь! Если тронете меня,
Разве ж это не насилье злое?
И чем дальше, тем все хуже, все растет их дерзость.
Так конец стыду положим, если мы еще сильны!
Наземь скинем мы рубашки, пусть мужчиной от мужчин
Пахнет прямо, пахнет честно, тут нам нечего скрывать.
Волчья стая, смело в бой,
Как в Липсидрий285 по лугам
Молодыми мчались мы.
Кости старые размять,
Тело снова окрылить.
Если мы им поддадимся, если палец им дадим,
И с руками и с ногами к нам привяжутся они.
Корабли они построят, в море выйдут и на нас
Поплывут, как в дни былые Артемисия286 плыла.
А не то — так в конском строе нападут, тогда беда.
Нет того, кто б пересилил женщин в верховой езде.
Из седла уж их не выбить. Амазонок вспомни рать,287
На конях, мужей разящих, как их Микон написал.
И ввернуть в гнилые доски наш испытанный бурав.
Если злить меня не перестанешь,
Вот свинью моей отваги на тебя спущу я!
Почешу тебя! Соседей криком напугаешь ты.
Но и нам пора одежды наземь скинуть. Пусть от нас
Пахнет женщиной взбешенной и готовой укусить.
Тронь меня, коснись меня,
Луку уж не есть тебе,
Черных не видать бобов!
Словно жук в орла,288 вцеплюсь
Бабкой повивальной.
Не боюсь я вас нисколько! Ведь со мною Лампито
И Исмения, подружка беотийская моя.
Ты ж набрать попробуй войско. Прикажи хоть двадцать раз,
Не пойдут к тебе, негодный! Всем соседям гадок ты!
А когда Гекатин праздник справить захотелось мне
И товарища к детишкам от соседей пригласить,
Благонравного ребенка, беотийского угря, —
От таких постановлений вас отучим мы, гляди,
Взяв за пятки и встряхнувши289 и затылок вам свернув.
Начальница великого деяния,
О, почему выходишь ты печальная?
Постыдный нрав ваш женский, слабый разум ваш
Виной тому, что я брожу в раздумии.
Что сказала ты, что?
Ах, горькую правду!
Но в чем беда? Подругам расскажи своим!
Промолвить слово стыдно, тяжелей смолчать!
Взбесились по мужчинам наши женщины.
О Зевс! Зевс!
К чему взываешь к Зевсу? Ах, что есть, то есть!
Я не могу удерживать их более,
Они бегут, таятся, расползаются.
Одну едва от щели оттащила я,
Что под стеной у Панова святилища.290
Та по канату выбраться задумала,
Та просто убежала, та воробушком
Порхнуть решила к Орсилоху291 в гнездышко, —
Ее едва я ухватила за косы.
Чтобы домой вернуться. Вот идет одна.
Эй, ты куда, остановись!
Домой иду.
Оставила я дома шерсть милетскую:
Боюсь, чтоб моль не съела.
Что за моль еще?
Ступай обратно!
Возвращусь я скоренько.
Немножко на лежанке поваляю…
Нет!
Не поваляешь! Никуда не выйдешь ты!
Пропади она!
Ой, горе, ой, несчастье, полотно мое
Некатаное дома!
Вот еще одна
Спешит домой, за полотном некатаным!
Назад! назад!
Клянусь тебе владычицей,
Чуть-чуть лишь покатаю и назад приду.
Катать тебе тут нечего. Одной позволь —
За то же все сейчас возьмутся женщины.
Молю, богиня, роды задержи мои,292
Пока дойду до места подходящего.
Сейчас рожу, сейчас рожу!
Вчера ты вовсе не была беременной!
Зато сегодня! Отпусти, Лисистрата!
Найти позволь мне бабку повивальную.
А это что так твердо?
Мальчик, милая!
Клянусь Кипридой, странно! Что-то медное
И звонкое. Сейчас посмотрим, что это.
Негодная! Ты шлем себе подсунула,
А говоришь: беременна.
Беременна!
При чем же шлем?
Когда бы здесь же в крепости
Тогда родила, как голубка в гнездышко.
Все выдумки пустые. Дело ясное!
На именины шлема оставайся здесь!
Нет, спать я больше не согласна в крепости,
С тех пор как змея в капище увидела.293
А вот меня сживают совы со свету:
Кричат, пугают, стонут, не дают уснуть.
Оставьте небылицы! Ах вы, дурочки!
Не сохнут разве? О, поверьте, черные
Они проводят ночи! Потерпите же!
Еще немножко продержитесь, милые!
Когда не разойдемся, обещает нам
Победу прорицанье; так гласит оно.
Прочти нам прорицанье!
Помолчите же!
«В день, когда ласточки стаей294 слетятся в единое место,
Грубых удодов оставив, удодовых ласк избегая,
В бедах спасенье дарует и низшее сделает высшим
Зевс громовержец!..»
«…Если же, крылья раскинув, от сени священного храма
Ласточки врозь разлетятся, тогда прослывут эти птицы
Между пернатых презренной и самою падкою тварью».
Все ясно, Зевс свидетель!
Так не станем же,
Подружки, расходиться в малодушии.
Вернемся в крепость! Ведь постыдно было бы
Не соблюсти священное пророчество.
Сказку
Расскажу вам в назиданье; эту сказку
Слышал я в детстве.
Жил на свете молодой Миланион.295
В дебри он жить ушел. Сети, капканы плел,
Зайцев, лисиц ловил,
Другом собаку взял.
И домой не возвращался,
И не примирился.
Вот что!
Так он женщин ненавидел,
Вот и мы ничуть не меньше.
Не глупей.
Поцелуемся, дружок?
Заревешь без чеснока!
Так поленом в ребра дам!
Что за рощей ты оброс!
Был и Миронид296 таков,
Был космат и волосат.
Был угрозою врагам,
Формиону другом.
Сказку
Про Миланиона.
Жил был Тимол, был он зол и ядовит,
Как репейник, неприступен и колюч.
Вскормлен Эринией.
Черною желчью полн,
Тимон в леса ушел,
В мрачной пещере жил
Вас, мужчин негодных.
Вот что!
Так всю жизнь он ненавидел
Подлый род мужчин негодных,
А для женщин был всегда
Нежный друг.
Хочешь в зубы получить?
Ох, не надо, ох, боюсь!
Так ногой ударю в бок!
Все откроешь, берегись!
Не увидишь ты волос:
Гладко все и чисто все,
Выжжено на свечке.
Сюда, сюда, подружки, поскорей ко мне
Бегите!
Что случилось? Что за крик? Скажи!
Вот, вот, мужчина! Он бежит как бешеный,
Охвачен Афродитиным неистовством.
Царица Кипра, Кифереи, Пафоса,
Веди его и впредь такой дорогою!
А кто и где он?
Да вот он, вот он! Видит бог! Но кто ж это?
Глядите, не признаете ль?
Свидетель Зевс,
Признала я! Да это же Кинесий298 мой!
Так стойкой будь! Поджарь и подрумянь его!
Дразни его, люби и не люби его!
Но помни то, о чем клялась над чашею.
Все помню, будь покойна.
Ну, так я сперва
Его приму и встречу доброй шуткою.
Уж я его поджарю! Ты ж уйди пока!
Какие рези! Как на дыбе рвут меня!
Стой! Кто идет? Здесь караулы!
Я иду.
Мужчина?
Ох, мужчина!
Убирайся прочь!
Ты кто ж сама, что гонишь?
Здесь на страже я.
Так позови Миррину, я прошу тебя.
Позвать тебе Миррину, вот как? Кто же ты?
Я — муж ее, Кинесий, из Пеония.
Так здравствуй же, любезный! Не безвестен ты!
Твое имя нам всем знакомо славное.
Яйцо ли ест иль грушу: «За здоровие
Кинесия!» — прибавит.
Ax ты, милая!
Клянусь Кипридой! Если ж разговор зайдет
О вас, мужчинах, говорит жена твоя:
«Щенята все перед моим Кинесием».
Зови ж ее!
Ну вот! А что подаришь мне?
Я хоть сейчас согласен, если хочешь ты.
Одно имею, — что имею, дам тебе.
Так я пойду и позову.
Скорей иди!
С тех пор, увы, как из дому ушла жена,
И в дом входить противно. Все мне кажется
Несносною пустыней. Удовольствия
В еде не нахожу я. Как в огне горю.
Его люблю, люблю я. Но любви моей
Ему не надо. Лучше не зови меня!
О чем ты там, Мирриночка, любовь моя? Сойди ко мне скорее!
Ни за что! Нет, нет!
На голос мой ты не придешь, Мирриночка?
Что говоришь — не нужно? Нужно до смерти!
Прощай же!
Не меня, так хоть ребеночка
Послушайся! Зови, сыночек, мать свою!
Ай, мама, мама, мама, мама!
Что, жаль тебе? Ведь это ж твой ребеночек,
Шестой уж день не мытый и не кормленный.
Ах, мне-то жаль! Но вот отцу до бедного
И дела нет.
Сойди, возьми дитя свое.
Сойду! Как быть! О, сердце материнское!
Теперь она мне и моложе кажется,
А этот холодок ее и прихоти
С ума меня сведут от страсти бешеной.
Отца-злодея маленькое дитятко!
Дай, поцелую, приласкайся к матери!
Ах, глупая! Зачем ты это делаешь?
Послушавшись подруг, меня ты мучаешь
Да и себя изводишь.
Мне и дела нет!
Нет дела до того, что вышивание
Твое растащат куры?
И Афродита от тебя давно уже
Не видит угожденья. Возвратись домой!
Не возвращусь, пока вы не помиритесь
И воевать не кончите.
Так, может быть,
Мы сделаем и это.
Ну так, может быть,
И мы к вам возвратимся. А сейчас нельзя!
Но ты пока приляг со мною, милая!
Нет, нет! И все ж люблю тебя без памяти.
Ты любишь, любишь? Так приляг, Мирриночка!
Нет, нет! Манет! Ребенка отнеси домой.
Вот видишь — нет сыночка, не видать его.
Приляг же поскорее.
Где же ляжем мы,
Глупец?
В пещере Пана, превосходно там.
Но как в Акрополь я вернусь нечистою?
Что за беда, в Клепсидре299 ты помоешься.
Ты хочешь, чтобы клятву я нарушила?
Грех на меня! О клятве позабудь своей!
Так коврик принесу я.
А на что его?
И на земле мы можем.
Чтоб на земле лежал ты. Видят боги, нет!
Меня, конечно, любит эта женщина.
Ну вот, ложись! Ты видишь, раздеваюсь я.
Ай, ай! Как быть? Перинка нам нужна теперь!
К чему ее? Не надо!
Надо, миленький!
Так жестко будет.
Радость, поцелуй меня!
Ну вот!
Ай, aй! Как сладко! Возвращайся же!
Ну, вот перинка! Ляг же! Раздеваюсь я!
Ай, ай! Как быть? Что делать? Ведь подушки нет!
Не надо мне подушки!
О друг мой, как Геракла, угощают нас!
Ну вот, привстань, готово! Будто все теперь.
Конечно, все! Приди ж скорее, золотце!
Сейчас, снимаю пояс. Ну так помни же
О мире. И не вздумай обмануть меня!
Пускай погибну!
Боги! Покрывала нет!
Не надо покрывала! Я тебя хочу!
Вот погоди, успеешь! Я тотчас вернусь.
Приподнимись немного!
Все уж поднято!
Натремся маслом, хочешь?
Не хочу, нет, нет!
Клянусь Кипридой, все равно натру тебя!
Владыка Зевс! Пусть масло разольет она!
Ну, протяни же руки и натри себя!
Геракл свидетель, масло мне не нравится!
Оно чем хочешь пахнет, а не свадьбою.
Что принесла я? Масло деревянное!
Оставь его, отлично!
Что за глупости!
Ну вот, прими же склянку!
Вот где скляночка!
Ложись ко мне и больше ничего уже
Не приноси!
Дружочек, так и сделаю.
Вот видишь, разуваюсь. Но за договор
Голосовать ты будешь?
Да, клянусь тебе!
Несчастный я! Женой замучен до смерти!
Дразнила, изнурила и оставила.
Ах, куда мне спешить и кого мне любить?
Та, что мне всех милей, обманула меня.
Филострат,300 Филострат!
Кормилицу найди мне!
Велика твоя скорбь, тяжела твоя боль,
Мой несчастный, мой бедный, обманутый друг!
Ай-ай-ай, я тебе сострадаю.
Чье железное сердце снесет эту боль?
Чьи стальные бока, чей упрямый хребет?
Чья печенка, чьи бедра, чей нежный цветок,
Если с каждой зарей
Что за жгучая боль, что за рези, о Зевс!
Ну а кто виноват, кто обидел тебя?
Ненавистная, низкая, мерзкая тварь!
Нет, прелестная, нежная, сладостней всех!
Что за нежная, — нет! Безобразная, грязная, вот что!
О Зевс!
Как песчинку с земли к облакам ее взвей!
В урагане и буре, в грозе и огне,
Закрути ее вихрем, столбом заверти,
Чтоб обратно на землю упала она
И, с размаху насев,
Наскочила к мужчине на вертел.
Афинян где Собранье и старейшины?
Пританы где? Пришел я с важной новостью.
Ты кто такой? Мужчина иль чудовище?
Глашатай — я, свидетель Зевс! Пришел сюда
Из Спарты, чтоб о мире разговаривать…
Да нет же, видят боги!
Что ты вертишься?
Накидкою закрылся! Или опухоль —
С дороги?
О мой Кастор! Привязался же,
Болтун!
Да ты жениться хочешь, бедненький!
Нисколько, 3евс свидетель! Что за вздор еще!
А это что же!
Трость лакедемонская!
Тогда и это — трость лакедемонская?
Все знаю я, ты видишь. Расскажи же мне,
Как вам теперь живется в Лакедемоне?
Поднялись. «Дай Пеллану!» — восклицают все.
Но кто ж виновник бедствия народного?
Неужто Пан?
Нет, нет! От Лампито пошла
Зараза. А потом, ее послушавшись,
Все женщины поклялись в Лакедемоне
Не подпускать мужчин к своим смоковницам.
Ну, как же вы?
Одна беда! По городу
Как со свечами бродим, спотыкаемся.
Ведь женщины к себе и прикоснуться нам
Не заключим мы мира и согласия.
Так вот оно! По всей Элладе женщины
О том же сговорились. Понимаю все!
Скажи же в Спарте, чтоб послов отправили
Сюда скорее, и с правами полными.
А я в Совете нашем объясню беду
И предложу послов избрать немедленно.
Бегом бегу. Сказал ты слово здравое!
Зверя нет сильнее женщин ни на море, ни в лесу.
Вот и видно! Потому-то и воюешь ты со мной?
А ведь мы с тобой могли бы в нерушимой дружбе жить.
Вечно женщин ненавидеть обещаю и клянусь!
Как угодно! Только все же видеть не могу тебя
Оголенным. Погляди-ка, все смеются над тобой!
Подойду и душегрейку на тебя надену я.
Хорошо ты поступила, видит бог, не ожидал!
Распалившись в жарком споре, наземь сбросил я ее.
Вот теперь и ты — мужчина. Не смеются над тобой.
Злого вытащила зверя, что давно уже сидит.
Потому-то так чесалось у меня. Возьми кольцо.
Прогони из глаза зверя, только покажи сперва,
Что так грызло и свербило мой несчастный старый глаз.
Так и сделаю, хоть был ты не любезен и сердит.
Зевс великий, ну и зверь же! Погляди, какой комар!
Из Трикорифа302, должно быть, родом он. Ну что, хорош?
Зевс свидетель, вот спасибо! Буравом сверлил он
И сейчас еще, ты видишь, слезы катятся ручьем.
Прочь, не надо!
Поцелую все равно!
Отойди, меня не трогай! Все вы льстивы, кошки все!
В старой, мудрой поговорке правда сказана о вас:
«Ах, и с ними невозможно — и без них никак нельзя».
Будем все-таки мириться! Сговоримся, и уж впредь
Ни тебя я не обижу, ни меня не тронешь ты.
Подойдите ж к нам, и вместе песню новую начнем!
Зла не помним, зло забудем.
Братья, говорить не будем
Мы добры, мы щедры
Делом и советами.
Без того много бед
Боги посылают нам.
Каждый пусть скажет нам,
Женщина, мужчина ли,
Не хотите ли вы денег:
Мины три или четыре
Кошельки полны у нас.
А когда настанет мир
И вернуть вы долг решите,
Ни полушки
Не придется вам платить.
Мы знакомых из Кариста303
Поджидаем на пирушку,
Милых, дорогих гостей.
Есть у нас щей горшок,
С кашей поросенок есть.
Только что заколот он.
Просим в дом, всех зовем:
Вместе приходите к нам!
Утром сразу после бани,
И детей с собой берите,
И знакомых! Заходите смело в дом,
Проходите, не спросясь,
Чувствуйте себя как дома,
Только знайте —
Вот идут, погляди, с бородою по грудь, — то посланцы народа лаконян.
Что за ужас у них: между ребер забор-частокол, чтоб привязывать cвиней.
Привет мой вам, Лакедемона граждане!
Что скажете и как живете, милые?
К чему слова, о чем еще рассказывать?
Как мы живем, сейчас вы сами видите.
Ой-ой-ой-ой, раздулась страшно опухоль
И воспаленье сильно увеличилось.
Найти того, кто может возвратить нам мир!
И здешние сюда подходят жители
С накидкою, приподнятой у пояса
Как будто бы для бега. Право, кажется,
Что их болезнь природы гимнастической.
Кто нам расскажет, где найти Лисистрату?
Мужчины мы, и наша боль неслыханна.
Вот-вот, и здесь болезни той же признаки.
И вы под утро судорогой мучитесь?
И если мира не добудем тотчас же,
Так берегись, Клисфен, не попадайся нам!
Подолами прикрыться не мешает вам,
Чтобы, как Герму304, вас не обесчестили.
Совет разумный.
Полидевк свидетель мне!
Совет прекрасный. Вот плащом закрылись мы.
Привет, спартанцы! Боль мы терпим страшную.
О да, и мы! И как такую опухоль
Соседям мы покажем, и не знаю я.
Зачем вы здесь?
За миром нас отправили.
Отлично! Для того и мы пришли сюда.
Так почему ж нам не позвать Лисистрату?
Ведь примирить она одна сумеет нас.
Прекрасно, позовите же Лисистрату!
И звать ее как будто не приходится.
Она нас услыхала и сама идет.
О владычица женщин, мы славим тебя! Покажи себя снова царицей.
Непреклонной и кроткой, искусной, прямой, величавой, прелестной и мудрой!
Доверяя тебе, поручая тебе разрешить свое горе и беды!
Совсем это нетрудно, если мучатся
Они тоской и страстью ненасытною.
Сейчас мы все увидим. Тишина, ко мне!
Возьми сперва лакедемонян за руки,
Не грубо, не насильно, не назойливо —
Как делали мужчины наши глупые, —
Как женщина, учтиво и приветливо.
Вот так! Теперь афинян приведи ко мне!
За то возьми их, что тебе дадут они.
Ко мне приблизьтесь, граждане лаконские!
И вы, другие! Что скажу вам, слушайте!
Я женщина и рождена разумною.
Меня природа наградила знанием:
От старших, от отца немало доброго
Слыхала я и научилась многому.
Вас побранить хочу я, взявши за руки,
И справедливо. Как родные, кровные,
На алтари — у Фермопил, в Олимпии,
В Пифо,305 да где еще, не перечесть всего!
И вот, перед лицом враждебных варваров,
Поля Эллады вы опустошаете!
Меня, увы, опустошают колики!
Одно я вам сказала — дело важное!
К вам речь моя теперь, лакедемоняне!
Забыли вы,306 как алтари афинские
С мольбою обнял Периклид лаконянин,
И помощи просил. А вся Мессения
Тогда востала, и земли дрожанием
Казнил вас бог. Щитов четыре тысячи
Повел наш Кимон в Спарту, и пришел — и спас.
И чем же отплатили вы афинянам?
Вы землю, вам помогшую, сжигаете!
Обида, Зевс свидетель, о Лисистрата!
Обида, да!
Какие грудки круглые.
Ты думаешь, афинян я не выбраню?
Пришли к нам в город, в дни, когда ходили вы
В рубашке рабьей? Как наймитов Гиппия
Прогнали прочь и фессалийских всадников?
Они одни в тот год друзьями были вам
И вас спасли и, рабье скинув рубище,
Народу возвратили гражданина плащ.
Нигде разумней я не видел женщины!
А я прелестней стана не видал нигде!
Зачем же, дружбу позабыв старинную,
Не заключите мира? Что мешает вам?
Мириться мы согласны, возвратите лишь
Колечко наше!
Что? Колечко?
Пилос наш!
Мы по нему давно уже соскучились!
Свидетель Зевс, колечка мы не выдадим!
Отдайте им!
Стоянку превосходную?
Взамен его другое что потребуйте!
Отлично! Так сперва нам дайте, как его?..
Да, Эхинунт! Потом бугры Мегарские
Не все зараз! Всего отдать не можем мы!
Из-за косы неужли спорить станете?
Ах, я б рубашку скинул и пахать пошел!
А я сперва навоз бы вывез на поле!
Вот помиритесь — и за соху приметесь.
Ну, если так, приступим к совещанию
И заодно уж пригласим союзников.
Союзников? На что их? Все пылаем мы.
Ты думаешь, что не хотят союзники
Того же?
Клянусь богами, даже и каристяне!
Отлично! Так идите и очиститесь!
Потом к себе вас пригласим мы, женщины
И, чем богаты, угостим вас с радостью.
Друг другу там вы присягнете в верности,
А после каждый вновь возьмет жену свою
И в дом свой возвратится. Так ступайте же!
Иди вперед, а там и мы!
Скорей! Скорей!
Есть у нас ковры цветные,
Покрывала и платки.
Нам не жаль ничего!
Уносите все с собой.
Мальчик ваш, дочка — пусть
В праздник нарядится в них.
Все для вас, все даем!
Выбирайте все, что есть!
Что в ларях у нас найдете.
И замочков и печатей
Рвите смело красный воск!
Что найдете — ваше все!
Но чтоб что-нибудь найти там
И увидеть,
Надо зорче быть, чем я!
Если хлеба в доме мало,
На руках семья большая,
У меня тот пускай
Заберет пшеницы куль.
Хватит меры одной,
Чтобы каравай испечь.
Кто в беде, кто в нужде,
Приходите все ко мне!
Поспешите за пшеницей
С коробами и с мешками,
Все насыплет
Вам до верха мой Манет.
Близко вас не подходить:
Знайте, в доме
На цепи сердитый пес.
Кто там? Откройте двери! Ты чего стоишь?
С дороги прочь, не то вот этим факелом
Прижгу тебя, хоть эта шутка грубая!
Конечно, да, но чтобы вам понравиться,
Когда угодно, пострадать согласен я.
С тобою, друг, согласны пострадать и мы.
Пошли с дороги! Вот прижгу вам волосы!
Могли спокойно выйти, пообедавши.
Такой пирушки мы еще не видели!
И как спартанцы нынче были вежливы!
Мы ж, как всегда, за чашей всех находчивей.
Вот-вот! А в трезвом виде — безрассудней всех,
Когда б меня афиняне послушались,
Они б вели переговоры выпивши.
Теперь же в Спарту мы приходим трезвые,
Того и ищем, что бы замутить еще,
И то подозреваем, что не сказано,
Потом доносим то, чего и не было.
Теперь же все отлично; и пускай они,
Запев «Аянта», кончат «Клитагорою»,307 —
Похвалим мы и присягнем с охотою!
Но вот они уж снова возвращаются.
Пошли, пошли, с дороги прочь, негодные!
Свидетель Зевс, выходят гости из дому!
Возьми, дружочек, флейту и играть начни!
А я станцую и спою вам песенку —
Да, да, возьми дуделку и сыграй на ней!
Как рад я слышать песенку лаконскую!
Мнемосина!308
Памяти нашей
Голос дай, вспомнить дай,
Как с афинянами рядом
Дружно мы бились.
Артемисия видели воды
И бежали персы.
Помню, в битву Леонид
Нас повел, кабанов стаю.
Крепкие мы наточили клыки.
Струи
Пота текли по щекам,
И сковывал холодный страх колена.
Столько, столько было персов,
О Артемида, охотница славная,
К нам приди, дева лесов!
Мира желанного, доброго, долгого,
Радости долгой, согласия вечного
Нам положи начало!
Пусть лукавство лисье, норов волчий
Навсегда теперь забудем мы!
Приди же, приди же,
Дева охотница!
Теперь, когда счастливо все покончено,
А вы — своих! Пусть к мужу подойдет жена
И муж — к жене. Сейчас, друзья, на радостях
Богам во славу спляшем мы, а в будущем
Остерегайтесь, не грешите более!
Пойте, пляшите,
Зовите прекрасную
К нам Артемиду, Харит призывайте!
Хоров водителя светлого славьте Иэя,
Славьте владыку Нисийского
Зевса зовите, держащего молнию,
Зевса супругу державную,
Все божества призывайте в свидетели,
Вечные, зоркие, мудрые,
Нашего мира, согласия нашего,
Властной Кипридой рожденного!
Ала-ла-ла! иэ! пеан!
Скачите все, иэ!
Эвой! эвой! эва! эва!
Теперь о новом спойте песню новую!
Милый склон оставив Тайгета,
К нам приди, о муза спартиатов!
Прославь Амиклейского бога,309
Владычицу в капище медном
И Тиндарея детей,
Пляшущих возле Эврота.
Кружитесь дружно, ноги поднимайте!
Свою мы Спарту славим.
Над Эвротом дочери Спарты ведут хоровод.
Разом в землю ногами бьют,
Кружатся быстро.
Косы порхают, как у вакханок,
Поднявших в воздух легкий тирс.
Дочь Леды впереди их
Ведет веселый хоровод.
Вплетите в волосы цветы, скачите выше, выше,
Как в поле молодой олень! В ладони ударяйте!
Прославьте грозную в боях Богиню в медном храме!
Дионис — бог театра.
Ксанфий — его слуга.
Геракл.
Покойник.
Xарон — перевозчик в царство мертвых.
Плутон — бог преисподней.
Эсхил — трагический поэт.
Еврипид — трагический поэт.
Эак — слуга Плутона.
Служанка Персефоны.
Первая торговка.
Вторая торговка.
Хор лягушек.
Хор из двадцати четырех мистов.
Сказать ли, сударь, шуточку привычную
Из тех, что вечно потешают зрителей?
Скажи! Не говори лишь: задыхаюсь я!
Уж это — шутка чрезвычайно старая.
Так что ж сказать?
Не говори: ой, лопаюсь!
Вот шуточка отличная!
Скажи смелей! Не говори лишь одного.
Чего еще?
Что, ношу перекладывая, треснешь ты.
А это: издыхаю я под тяжестью.
Снимите, а не то в штаны…
Не продолжай! Давно уже тошнит меня.
Зачем же я поклажу на себе тащу,
Когда и пошутить нельзя, как водится
У Фриниха, у Ликида с Амипсием?310
У них рабы таскают груз в комедиях.
Не надо лучше! Всякий раз, как вижу я
В театре эти штучки знаменитые,
Иду домой, на целый год состарившись.
Вся в синяках, а пошутить не велено.
А разве не нахальство, не разврат сплошной:
Я как-никак, а Дионис, Бочонка сын,311
Тружусь пешком, а этого — верхом везу,
Чтоб не устал он и не нес бы тяжестей!
Я разве не несу?
Ничуть, ведь едешь ты!
Несу же вот!
Да как же?..
Еле-елешки!
Да ведь не ты поклажу, а осел везет.
Я и везу, я и несу, свидетель Зевс!
Не знаю, но плечо совсем раздавлено.
Раз никакой нет пользы от осла тебе,
Слезай живее, на себе тащи осла!
Ай-ой, зачем я не сражался на море!312
Тогда б — шалишь! — плевать я на тебя хотел!
Слезай, негодный! Вот уже добрались мы
До двери. Здесь нам остановка первая.
Эй, мальчик! Эй, скорее! Открывай, эй-эй!
Кто в дверь стучит? Что за кентавры ломятся?313
Да что это такое? Говори, ты кто?
Эй, Ксанфий!
Что?
Ты не заметил?
Как испугался он меня?
С ума сойти!
От смеха удержаться не могу никак,
Кусаю губы, а смеюсь. Хо-хо-хо-хо!
Чудак, послушай, подойди! Ты нужен мне.
Да не могу отделаться от хохота.
На женской рубашонке шкура львиная!314
Вот вздор! В чем дело? Туфельки и палица!
Куда собрался?
Воевал с Клисфеном315 я.
И на море сразился?
И пустил ко дну
Кто? Ты?
Да, Зевс свидетель!
Тут проснулся я!316
На корабле я перечел трагедию,
Творенье Еврипида «Андромеду»317.
Тут
Желанье прямо в сердце мне ударило.
Желанье?
Ростом с великана Молона318.
По женщине?
Нисколько.
По мальчишке?
Нет.
Так по мужчине?
Ой!
С Клисфеном спутался?
Не смейся, брат, а лучше пожалей меня!
Томление такое душу жжет мою.
Какое ж, братец?
Но попытаюсь разъяснить сравнением.
Тоску по каше ты знавал когда-нибудь?
По каше, ну, еще бы! Тридцать тысяч раз.
Сказал я ясно, или объяснить еще?
Про кашу? Нет, не надо! Понимаю все.
Такое же грызет меня томление
По Еврипиду.
Что ты, по покойнику?
Да, и ничто меня не остановит, знай!
Иду за ним.
И даже в глуби Тартара?
Зачем?
Ищу поэта настоящего.
«Одних уж нет, а те, кто есть, — ничтожество»319.
Как, разве умер Иофонт320?
Один лишь он
Чего-нибудь да стоит. Да и то вопрос,
И в этом не уверен я как следует.
Софокл ведь лучше Еврипида. Что же ты,
Когда идти собрался, не за ним идешь?
Нет, нет, сначала поглядеть мне хочется,
Что без отца сумеет Иофонт создать.321
Удрать из преисподней приспособится.
А тот и здесь был тихим, и остался тих.
А Агафон322? Где этот?
Он ушел от нас,
Поэт отличный и друзьям примерный друг.
Куда ж?
Куда Макар не загонял телят.
А где Ксенокл323?
Чтоб сгинул он, свидетель Зевс!
Пифангел где?
А про меня и речи нет.
А плечи я натер почти что до крови.
Да разве нет у вас мальчишек множества?
Трагедии они строчат по тысяче
Все это пустоцветы, болтунишки, мразь,
Сороки бестолковые, кропатели!
Как однодневки сгинут, получивши хор,
Один разочек переспав с трагедией.
Но днем с огнем не сыщешь прирожденного
Поэта с величавым, зычным голосом.
Какого величавого?
Такого вот,
Чтоб отколол коленце позабористей:
«Эфир — квартира Зевса»324, «лапа времени»,
И стал язык без мысли лжесвидетелем.
И это все ты любишь?
До безумия!
По-моему, так это — вздор и глупости.
Не залезай мне в голову, своей живи!
Но, право, это просто надувательство!
Учи меня обедать!
Обо мне — ни-ни!
Вот почему, наряд надев диковинный,
В тебя переодевшись, я пришел. Прошу,
Якшался ты, когда ходил за Кербером,325
Все перечисли: булочные, гавани,
Ручьи, колодцы, перекрестки, тропочки,
Мосты, местечки, бардачки, гостиницы —
Там, где клопов поменьше.
Обо мне ни-ни!
И ты идти дерзаешь, сумасшедший?
Друг!
Об этом ни полслова. Назови скорей
Дорогу, чтоб сойти мне в преисподнюю,
Ни жаркую, ни чересчур холодную.
Какую же назвать тебе дорогу? А?
Одна дорожка — волоком: на бечеве
Дорожка слишком душная!
Другая есть: короткая и торная…
Взять ступку…
На цикуту намекаешь ты?326
Ну да!
Холодный, мерзлый и ненастный путь.
Тотчас закоченеют обе голени.
Еще есть путь, не длинный: стремя голову…
Скажи, прошу, ведь я ходок неопытный.
Сперва на Керамик327 приволокись…
И что?
На столп высокий поднимись…
Гляди и жди, чтоб факелов начался бег.
Когда же заторопят шумно зрители:
«Валяй!» Тогда и ты валяй!
Куда же?
Вниз!
Мозги свои порастрясу, пожалуй, так.
Дорогой этой не пойду.
Какою же?
Какою ты когда-то шел.
Велик тот путь.
Сперва увидишь озеро огромное,
Бездонное.
Кто ж будет мне паромщиком?
На челночишке маленьком старик седой,
Ого!
Как всемогущи всюду эти два гроша.
Да как в Аид они попали?
Ввел Тесей.329
Потом увидишь змей и чудищ полчища
Страшнейшие.
Не ври и не пугай меня! Не запугаешь!
Дальше — грязь ужасная,
Навоз бездонный. В нем зарыты грешники.330
Кто чужеземца оскорбил заезжего,
Кто мальчика облапив, не платя, удрал,
Кто мать родную обесчестил, кто отца
Да, да, и с ними вместе тот несчастнейший,
Кто песнопенья выучил Кинесия331
И выписал на память стих из Морсина.
А дале — флейт услышишь дуновения
И свет увидишь дивный, как надземный день.
И рощи мирт, и радостные сонмища
Мужей и жен, и рук неисчислимых плеск.
А это кто ж такие?
Посвященные.
Я ж, право, как осел при посвящениях.332
Довольно, положу поклажу на землю.
Сейчас же по соседству с их жилищами
Идет дорога ко дворцу Плутонову.
Прощай теперь!
И ты, братишка, будь здоров!
А ты мешки клади обратно на плечи.
Да я и снять их не успел.
Живее, ну!
Нет, нет, не надо! В помощь мне найми, прошу,
Покойника, из тех, кто нам попутчиком.
А вдруг никто не встретится?
Так я тащу.
Согласен!
Погляди, выносят мертвого.
Эй ты, тебе я говорю, покойничек!
А ноша тяжела?
Гляди!
Две драхмы дашь?
А меньше?
Живо, трогайте, могильщики!
Постой, чудак, давай же поторгуемся!
Две драхмы, баста! Понапрасну слов не трать!
Ну, скинь хоть три обола!
Чтоб мне вновь ожить!
Как важничает, подлый. Погоди же, плут!
Я понесу.
О, честный, благородный муж! Пойдем же к перевозу!
Эй, причаливай!
Что? Озеро.
Свидетель Зевс! То самое. А вот и челночок на нем.
Да, видят боги! Тут же и старик Харон.
Сюда, Харон, сюда, Харон, сюда, Харон!
Кому в места блаженного успения?
Кому в равнину Леты, в долы ужаса,
В юдоль печалей, в яму, к черту, к дьяволу?
Мне!
Заходи живее!
Поплывем куда?
Неужто к черту?
Только для тебя, входи!
Эй, мальчик!
Стой, рабов не перевозим мы,
Мне не пришлось. Ячмень над глазом выскочил.
Так обежать тебе придется озеро.
А где вас ждать?
У пристаней отчаянья,
В ущельях мрака.
Понял?
Понимаю, да!
И что я встретил, бедный, выйдя из дому!
Садись на весла! Кто еще плывет, входи!
Эй, эй, ты что?
Как что? Да это самое.
Сел на весло, как ты мне сам приказывал.
Сюда, сюда садись, брюхан!
И вытяни ладони, и держи!
Держу.
Довольно балагурить! В дно упрись ногой,
Греби, натужься!
Как же мне грести, чудак,
Юнцу, береговому, сухопутному?
Сгребешь отлично. Пение услышишь ты —
И в лад ударишь веслами.
Чье пение?
Лягушек-лебедей. Чудесно!
Дай же знак!
Начинай, начинай!
Брекекекекс, коакс, коакс!
Брекекекекс, коакс, коакс!
Затянем гимн, дружный хор,
Протяжный стон, звонкую нашу песню.
Коакс, коакс!
Нисийского бога так
Мы чествуем Бромия333
На древних болотах,
В час, когда пьяной толпою,
Праздник справляя Кувшинов,334
Народ за оградою нашей кружится.
А я мозоль себе натер,
А вам шутить! Коакс, коакс!
А вам плевать, а вам играть!
Брекекекекс, коакс, коакс!
Чтоб сдохнуть вам, крича: коакс!
Заладили одно: коакс!
Ты просто — трус, болтун, лентяй!
Любят наше пение сладостные музы,
Аполлона форминга напевам нашим вторит,
В нашей утешительной болотине
Певучий зыблется тростник.
Брекекекекс, коакс, коакс!
Я в пузырях, я в волдырях,
Измученный потеет зад,
Еще лишь миг — и прогремит…
Брекекекекс, коакс, коакс!
Квакучий род, тише вы! Молчите!
Вдвое громче. Так мы скачем
Яркосолнечными днями
Меж аира и кувшинок,
Прорезая тишь веселой
Переливчатою песней.
Так пред Зевсовым ненастьем
В час дождливый в глуби водной
Блещет след проворных плясок,
Лопающихся пузырьков.
Брекекекекс, коакс, коакс!
Обижаешь нас ужасно.
Вы — меня. Гребу и дохну.
Чуть не лопаюсь, гребу.
Брекекекекс, коакс, коакс!
Пищите, мне и дела нет!
Будем голосить, горланить,
Сколько в зычных, громких глотках
Хватит силы, день-деньской.
Брекекекекс, коакс, коакс!
А твой нам и подавно жалок.
Посмотрим, буду выть, вопить,
День целый не закрою рта,
Пока не пересилю ваше кваканье.
Брекекекекс, коакс, коакс!
Что ж замолчали? Квакайте, ну, квакайте!
Постой, довольно! К пристани причаливай!
Слезай! Плати паромщику!
Возьми обол!
Ау!
Иди живее!
Вот и я, ау!
Ну, что ты видел?
Грязь и тьму кромешную.
А видел ты, скажи мне, лжесвидетелей?
Отцеубийц и взяточников?
Да, а ты?
Конечно, видел. Вижу и сейчас еще.
Что ж делать нам?
Пойдем вперед, я думаю.
Ведь мы в местах, где чудища страшнейшие.
Так он сказал нам.
Он просто хвастал, чтобы напугать меня.
Он знал, как я отважен, и завидовал,
Бахвал известный, пустослов и трус Геракл.
А я хотел бы встретить приключение,335
Достойное меня и путешествия.
Какой-то шум и странный шорох слышится.
Где, где?
Да сзади.
Ну, так позади иди!
Нет, спереди как будто.
Впереди иди!
О боги, вижу чудище ужасное.
Какое?
Дивное. Оно меняется.
Прелестная.
Но где же? Я прижму ее.
И вот уже не женщина, а страшный пес.
Эмпуса336, верно.
Да, ужасным пламенем
Лицо пылает.
Да, а ноги медные?
Одна. Другая же нога — навозная.
Чудовищно!
Куда бежать?
А мне куда?
О жрец мой,337 защити же божество свое!
Погибли мы, Геракл, владыка!
Замолчи!
Не называй меня Гераклом, миленький.
Ну, Дионис!
Тогда ступай! Хозяин мой, сюда, сюда!
А что?
Мужайся, снова все наладилось,
И можем мы, как бедный Гегелох338, сказать:
«Из бездны волн спасло нас… привидение».
Эмпуса смылась.
Поклянись!
Свидетель Зевс!
Клянись еще раз!
Видит Зевс!
Клянись!
Ей, Зевс!
Я, право, побледнел, ее увидевши.
А плащ со страху порыжел как будто бы.
За что напастей столько на меня, ой-ой!
«Эфир — квартира Зевса», «лапа времени».
Эй-эй!
Ты что?
Не слышишь ничего?
А что?
Играют на свирелях.
И от факелов
Пахнуло духом смольным. Как таинственно!
Давай в сторонку встанем и послушаем.
Иакх,339 о Иакх! Иакх, о Иакх!
Да это — те места, где посвященные
Поют и пляшут. Говорил Геракл о них;
Ты не ошибся. Тихо постоим теперь
И разузнаем все во всех подробностях.
Иакх наш, снизойди к нам, золотых стен обитатель!
Иакх, о Иакх!
К нам приди, на святой луг, на зеленый!
С нами будь рад, в наш вступи ряд!
Пусть венок мирт многоцветных
Попляши, бог! И ногой в лад бей о землю!
Восхити дерзновенный
И веселый хоровод,
Наших игр сонм, наших плясок богомольных череду,
Песни мистов посвященных!
Деметры дочь святая и великая!
Как сладостно пахнуло поросятиной!341
Сиди и нишкни! Хрящик заработаешь.
Раздуй свет искряных смол, подымай ввысь знойный витень.
Ты, ночных хороводов пламеносец!
Запылал луг, заалел лог,
Рвется в пляску стариков сонм,
Позабыв груз огорчений.
Прожитых лет, роковых бед злую тяжесть
Отогнал час торжества.
Выше витень подымай,
Выводи рой молодежи
На цветистый, травянистый
Пусть молчат нечестивые речи! Пускай наши пляски святые оставит,
Кто таинственным нашим речам не учен, не очистился в сердце и в мыслях,
Непричастен к высокому игрищу муз, не плясал в хороводах священных,
Быкобойцы Кратина342 неистовых слов не любил, величавых и буйных,
Кто дурацкими шутками тешиться рад, недоступный высокому смеху,
Кто смирить не стремится борьбу и мятеж, не желает отчизне покоя,
Кто лихву вымогает и взятки берет, правя городом в годы ненастья,
Кто корабль или крепость врагу передал иль запретный запас из Эгины
Вывозил, как бессовестный Форикион, откупщик злополучный и мытарь,
Наши снасти, уключья, смолу, паруса в Эпидавр343 для врагов отправлявший,
Кто за золотом едет в чужие края, на отчизну врагов призывая,
Кто в часовню Гекаты зайдет за нуждой, хороводную песню мурлыча,
Кто в отместку за шутку на играх святых,344 на веселых пирах Диониса,
На собранье потребует хлеба кусок у поэтов отгрызть комедийных, —
Налагаю запрет, и еще раз запрет, вновь и снова запрет налагаю
Затяните, приличную часу и дню и возвышенным праздникам нашим.
Пусть все прилежно пляшут,
Стуча ногой о землю,
Топча святые травы
В ночных лугах.
Шутите, тешьтесь, смейтесь,
Набив живот досыта!
Пляшите, песней громкой
Спасительницу нашу
Она хранит
Страну вовеки эту,
Назло Форикиону.
Затяните теперь особливую песнь, возвеличьте владычицу жатвы,
Нашу матерь Деметру — в высоких словах величавое имя почтите!
Деметра, таинств пресвятых
Царица! Ныне с нами будь,
Твой богомольный хор храни,
Нам без помехи дай весь день
Плясать и забавляться!
Смешного много нам позволь
Потешившись и поиграв
Достойно праздников твоих,
Дай победить на славу!345
Эво!
И бога-юношу теперь песней призовите!
Пускай приходит, с нами пусть празднует и пляшет!
Иакх любезный, радость наших празднеств
Сладчайшая, поводырем будь нашим
И покажи, что долгий путь
Нам легок и короток.
Иакх, владыка плясок, проводи меня!
Ты любишь смех. И пусть в лохмотьях платья,
Подметки рвутся, скаредность забыта.
Ты лоскуты
Благословил, чтоб без забот
Плясать могли мы и шутить.
Плясунья быстроногая, подружка,
Красавица, одежку растрепала.
Из лоскутов
Глядит девическая грудь
Цветком розоволистым.
Иакх, владыка плясок, проводи меня!
Где мир, там я. Жить не могу без общества.
Хочу плясать, хочу гулять!
И я хочу!
Хотите, будем вместе
Шутить над Архидемом!347
Семи годочков был он без родителей.
Теперь он верховодит
Главарь бродяг, воров и всякой сволочи.
Я чую, копошится
Клисфен в своей могиле.
В печали чешет зад, лицо царапает,
Колотится, согнувшись,
И плачет, и взывает
К Ядриле, чтобы в страсти он помог ему.
А Каллий знаменитый,
Сыночек Гиппоблуда,
Прошу вас, объясните:
Где тут дворец Плутона?
Мы — странники и только что пришли сюда.
Не отходи далеко,
Не спрашивай нас больше,
Но знай, у двери ты стоишь Плутоновой.
Возьми поклажу,348 мальчик!
Час от часу не легче.
Ступайте
На луг богини, в круг святой,
Где цветы и травы.
Играйте и ликуйте там, с вами милость вышних,
Со мной идет пусть хоровод девушек и женщин,
В сиянье факелов всю ночь пусть богиню славят.
Пойдем туда, где купы роз,
Цветов благоуханье.
Забавы прелестных игр,
Чудеснейших плясок рой
Там ждут нас. Лелеют нас
Сияет солнце нам одним.
Для нас лишь горний пламень дня.
Священные мисты — мы,
Мы чисто сквозь жизнь идем,
Союзу друзей верны
И милых сограждан.
Но как же в дверь мне постучаться, как мне быть?
Когда б я знал, как в дверь стучатся мертвые!
Не размышляй! По двери двинь как следует!
Эй! Эй!
Кто там?
Геракл, силач известнейший.
Ах, мерзкий, ах, треклятый, ах, негоднейший!350
Подлец! Из подлых подлый, распреподлейший!
Ты уволок у нас собаку Кербера.
Душил ее, давил и бил, с собой увел
Мою собачку милую. Постой же, вор!
Теперь утесы Стикса чернодонные
И Ахеронта гребень окровавленный,
Чудовищной ехидны будут грызть тебя
И рвать твою утробу. А нутро пожрет
Тартесская мурена. Потроха твои
И черева твои кровоточивые
Горгоны сгложут, страшные тифрасские.
Я к ним, не медля, быстрый направляю бег.
Эй! что с тобой?
Обклался. Призови богов!
Чудак! Вставай живее! Подымайся, эй!
Нет сил!
Я в обмороке. Губку положи на грудь.
Ну, вот возьми!
Да где же?
Боги чистые!
Где сердце у тебя?
Наверно, екнуло
И в пятки соскочило и запряталось.
Последний трус ты из богов и смертных!
Я?
Какой же трус? Ведь губку я потребовал,
А кто б другой был столь отважен?
Где ему!
Лежал бы трус в навозе, не посмел бы встать,
Храбрец ты, Зевс свидетель!
Да, поистине.
А ты не испугался слов ужаснейших
И страшной брани?
Я? Да вот ни чуточки!
Когда ты так отважен, впереди иди
И богом будь! Возьми и шкуру львиную,
И палицу, храбрец неустрашимейший!
А я, как твой носильщик, позади пойду.
Отлично, я согласен. Поменяемся!
Ну, погляди же на Геракло-Ксанфия,
Отнюдь! Ты прямо из Мелитты352 каторжник.
Иди вперед! Поклажу подниму я сам.
Геракл милейший, здравствуй, заходи сюда!
Богиня, чуть услышала, что прибыл ты,
Лепешки замесила, два иль три горшка
Сварила каши, полбыка зажарила,
Коврижек, колобочков напекла. Входи!
Отлично, одобряю.
Видит бог, не дам
Тебе уйти голодным. Птичьи крылышки
Поджарены. Печенье подрумянено,
Вино разлито по ковшам сладчайшее,
Я сейчас.
Все шутишь ты.
Не отпущу я, так и знай. Флейтисточка
Хорошенькая ждет нас и танцовщицы,
Не то ли две, не то ли три.
Танцовщицы?
Молоденькие, только что побритые.
Входи скорее! Повар приготовился
Вносить копченье. И столы расставлены.
Им расскажи, что сам я за тобой иду.
Эй, раб, скорей поклажу понеси за мной!
Постой, дружок, за правду, вижу, принял ты,
Что я шутя Гераклом нарядил тебя.
Меня не разыграешь, Ксанфий миленький!
Остановись и на плечи взвали мешки!
Да что это? Отнять ты собираешься,
Что сам же дал?
Не собираюсь, делаю.
Снимай наряд!
Вас всех зову в свидетели
И обращаюсь к божествам.
К каким богам?
Ты, смертный, раб, Алкмены354 сыном назвался.
Что ж, отнимай, отлично. Все же, думаю,
Меня еще попросишь, если бог велит.
Видно сразу хитроумца,
Ловкача и остромысла,
Много повидавшего.
Извиваться и вертеться,
Нос всегда держать по ветру —
Это лучше, чем стоять
Разрисованной статуей.355
Поворачиваться бортом,
Как удобней, как помягче —
Это умников достойно
Разве ж не потешно было б,
Если б Ксанфий, раб негодный,
На милетские ковры
Лег, с танцовщицей балуясь
И в посудину рыгая.
Я бы дураком глядел,
Он же, вор и проходимец,
Дал мне в скулы кулаком,
Трахнул в челюсть, двинул в зубы,
Выбил целый огород.
Платана, эй, беги, держи! Мошенник тут,
Ввалившийся намедни в нашу лавочку
И дюжину сожравший калачей.
Он — этот самый.
Попадет кому-то здесь!
Стащил он двадцать пять кусков говядины
По три гроша кусок.
Побьют кого-нибудь!
И чесноку без счета.
Брешешь, женщина! Не знаешь, что болтаешь.
Туфли на ноги
Надел и думал, от меня укроешься?
Еще чего! Сельдей уж не считаю я.
Да, видят боги, а сыры зеленые!
Он проглотил их заодно с корзинами.
Он глянул дико, зарычал чудовищно.
Его проделки, нрав его всегда таков.
И вынул нож, прикинулся помешанным.357
Ай-ай, ужасно!
Мы же, перетрусивши,
Вбежали в сени и в сундук запрятались.
А он удрал, подстилки и мешки забрав.
Его повадка! Что ж вы делать станете?
Ступай, покличь сюда Клеона-пристава!
Уж мы его потешим!
Пасть обжорная!
С какой охотой выбью я булыжником
Твои клыки, мое добро пожравшие.
А я бы в ров тебя, как падаль, сбросила.
А я бы нож взяла и глотку взрезала,
Куда грудинку и рубцы запрятал ты.
Бегу, зову Клеона. Он сегодня же
Тебя облупит и ощиплет начисто.
Оставь, оставь! Все вижу, понимаю все.
Не буду больше я Гераклом!
Миленький,
Не зарекайся!
Как же называться вдруг
Алкмены сыном мне, рабу и смертному?
Сердит ты, знаю. Что ж, сердись, ты прав, ты прав!
Ударь меня — тебя не трону пальчиком.
И если впредь тебя обижу чем-нибудь,
Пускай погибну с корнем,359 и жена, и с ней
Сиротки-детки, с ними Архидем-Бельмо.
Докажи теперь на деле,
Что недаром нарядился.
Снова неприступным будь,
Важным, чванным и надутым,
Вкруг поглядывай сердито,
Что ты бог, не забывай,
Раз уж нарядился богом.
Если струсишь, сковырнешься
Или сдуру маху дашь,
Снова тотчас же придется
На плечи поклажу взять.
Но и сам я умным вырос,
Раскумекал все я сам.
Если встретится удача,
Знаю, он захочет снова
Свой подарок отобрать.
Буду все-таки отважным,
Будет взгляд полыни злее,
Буду лих и буду смел.
Время настает. У двери
Шорох слышится и шум.
Скорей вяжите, бейте вора псиного!
Уж я его! Спешите!
Кто-то влипнет здесь!
К чертям, не подходите!
Он грозит еще?
Эй-эй, Удав, эй, Дыба, эй, Ярыга, эй!
Сюда, сюда, хватайте распроклятого!
Нахал и вор вдобавок!
Возмутительно!
Бессовестно и дерзко!
Зевс свидетель мне,
Пусть сдохну, если прежде приходил сюда
И обокрал тебя хотя бы на волос.
Постой, вот предложенье благородное.
Вот мой слуга.
Бери его, пытай его!360
Вину мою докажет, так казни тотчас!
Но как пытать?
По-разному: плетями бей,
Души, дави, на дыбу вздерни, жги, дери,
Класть кирпичи на брюхо. Можешь все! Прошу
Лишь об одном: не бей его былинкою!
Совет разумный. Если ж изувечу я
Раба на пытке, деньги возмещу сполна.
Не надо денег, уводи, пытай его!
Пусть здесь он признается, на глазах твоих.
Снимай скорей поклажу! И смотри не смей
Ни слова лгать!
Постойте! Запрещаю я
Меня пытать! Я — божество бессмертное!
А тронете — пеняйте на себя!
Я заявляю, что я — бог и бога сын.
Я — Дионис, а это — раб.
Ты слышишь?
Что ж?
Тем более его пытать вам следует.
Ведь если бог он, боли не почувствует.
Ну, что же, богом ведь и ты зовешь себя?
Так почему же и тебя не выпороть?
Совет отличный!
Тот же из обоих нас,
Кто первым перетрусит и вопить начнет
Под розгами, считай, что тот совсем не бог.
И мыслишь справедливо. Раздевайтесь же!
Как испытаешь нас, по справедливости?
Отменно! Буду бить поочередно.
Так.
Готовься!
Погляди же, и не двинусь я.
Ну, вот ударил.
Да ничуть, свидетель Зевс!
Теперь того ударю.
Ну, когда же ты?
Да я ж ударил!
Не сморгнул и глазом я.
Загадка! Этого опять попробую.
Чего же ты медлишь!
Ай-ай-ай!
Что, ай-ай-ай?
Задело за живое?
Когда ж Геракла празднества в Диомиях361?
Вот муж благочестивый!
Твой черед теперь.
Ой-ой!
Что, больно?
Всадников увидел я.
Чего ж ты плачешь?
Чеснока нанюхался.
Ни чуточки не режет?
Ни вот столечко!
Пора приняться сызнова за этого.
Ай! aй!
А что?
Занозу вынь, пожалуйста!
Ну и дела! Опять примусь за этого.
Великий Феб! Владыка Дельф и Делоса!
Отнюдь!
Мне просто ямбы Гиппонакта362 вспомнились.
Не так сечешь. Под душку и в подвздошье бей!
Да, вижу.
Поворачивайся передом!
О Посейдон!
Что, больно?
Господин зыбей,
И скал эгейских, и седых глубин морских!
Клянусь Деметрой, разобрать не в силах я,
Кто бог из вас обоих. Так войдите в дом —
Пусть сам хозяин признает родню свою
Благая мысль. Досадно лишь, что этого
Ты не придумал прежде, чем избить меня.
Муза, к святым хороводам приблизься,
На голос приди и услышь
Песни зов!
Глянь на великие толпы народа.
Мудрость в них
И высокий разум.
Болтун, на губах у него
В щебете темном и злом
Варварскую песню
Тянет ласточка, гостья фракийских трущоб.
Под стать соловью она стонет и плачет
О том, что погибнет
Муж на жеребьевке.
Дело праздничного хора — город доброму учить364
И давать совет разумный. Вот и мы вам говорим:
Уравнять должны вы граждан, снять с души тревожный страх.
Если кто и поскользнулся в хитрой Фриниха сети,
Случай дайте им загладить стародавнюю вину.
Говорим еще: бесчестьем граждан нечего казнить.
Стыд и срам! Рабов, однажды лишь сражавшихся в бою,
Как платейцев благородных, вы подняли до господ.
(Впрочем, этого нимало не хотим мы осудить.
Нет же, хвалим, только это вы и сделали с умом.)
Все же тех, кто с вами рядом воевал не раз, не два,
Чьи отцы за город бились, кто вам кровная родня,
Нет, злопамятство оставьте, по природе вы мудры.
Всех, кто близок нам, кто в битву рядом с нами выйти рад,
С них бесчестие мы снимем, званье граждан возвратим,
А побрезгуете просьбой, чванно стороной пройдя,
Вас, родной доведших город до пучины черных бед,
Умными и мудрецами впредь не будем мы считать.
Если умен я и правильно вижу
Людскую судьбу и людской
Злой конец,
Вор негодный,
Всем надоевший,
Этот банщик проклятый,
Владыка золы,
Земли кимолийской, песка,
Щелочи, шаек, мочал
И грязных обмылков,
Не проживет уже долго. И вот почему:
Он мира не любит
И ходит с дубинкою всюду, чтоб одежек
Вор с него не сдернул.
Часто кажется, что город граждан и сынов своих,
Как старинную монету и сегодняшний чекан.
Настоящими деньгами, неподдельными ничуть,
Лучшими из самых лучших, знаменитыми везде
Среди эллинов и даже в дальней варварской стране,
С крепким правильным чеканом, с пробой верной, золотой
Мы не пользуемся вовсе. Деньги медные в ходу,
Дурно выбитые, наспех, дрянь и порча, без цены.
Так и граждан благородных, славных домом и умом,
Справедливых, безупречных, убеленных сединой,
Выросших в хорах, в палестрах, знающих кифарный строй,
Подлых и отродье подлых, ловких новичков из тех,
Кто на виселицу прежде пригодился бы едва.
Хоть сейчас-то измените свой обычай вы, глупцы,
Верьте тем, кто стоит веры, сразу все похвалят вас.
Если ж и случится злое, так не попусту, не зря,
А на дереве хорошем366 и повеситься не жаль.
Свидетель Зевс, мужчина благороднейший
Хозяин твой.
Еще б не благороднейший!
А странно, что тебя не изувечил он,
Когда ты, раб, назвал себя хозяином.
Попробовал бы только!
Это сказано,
Как слугам подобает. Так и я люблю.
Ты любишь?
Да, себя царем я чувствую,
Чуть выбраню исподтишка хозяина.
А любишь ты ворчать, когда посеченный
Идешь к дверям?
Мне это тоже нравится.
А суетиться попусту?
Еще бы нет!
Подслушивать?
Люблю до сумасшествия!
И за дверьми выбалтывать?
И как еще!
Мне это слаще, чем валяться с бабою.
О Феб! Так протяни мне руку правую,
И поцелуй, и дай поцеловать тебя!
Но ради Зевса, во плетях нам общего,
Скажи мне, это что за крик ужаснейший
И ругань?
Еврипид с Эсхилом ссорятся.
Да ну?
Дела, дела пошли великие.
А что?
Закон старинный установлен здесь
Для всех искусств, могучих и прославленных:
Кто всех сильней и выше в мастерстве своем,
Тем в Пританее угощенье дарится
И трон с Плутоном рядом.
Понимаю все.
Когда другой придет, сильнее прежнего,
Соперники в искусстве состязаются.
Эсхила что ж так сильно опечалило?
Трагическим престолом он давно владел,
Как величайший мастер.
Когда сошел под землю Еврипид, собрал
Вокруг себя воров он и налетчиков,
Отцеубийц, грабителей и взломщиков —
Их в преисподней множество. Наслушавшись
Словечек ловких, доводов и выдумок,
Они взбесились и мудрейшим мастером
Его признали. Возгордившись, занял он
Эсхила трон.
Его избили до крови?
Ничуть! Народ судилища потребовал,
Вот негодяи!
И какие! Подлые!
Но разве не нашел Эсхил союзников?
Людей не много честных на земле и здесь.
А что ж Плутон намерен предпринять теперь?
Велел он к состязанию готовиться
И к тяжбе из-за трона.
Почему, скажи,
Престола и Софокл себе не требовал.
И не подумал даже. Снизойдя в Аид,
Поцеловал Эсхила он и руку дал,
Теперь же обещал он (Кледемид367 сказал)
Быть очередным. Если победит Эсхил,
Не тронется он с места. Если ж нет, тогда
Он с Еврипидом вступит в состязание.
Когда ж начало?
Скоро, Зевс свидетель мне.
Вот здесь, пред нами, совершится судьбище.
Здесь на таланты будут весить музыку.
Они подвесят на безмен трагедию?
Они линейки вынесут, и гири слов,
И слитки изречений.
И рычаги и клинья. Еврипид клялся,
Что по словечкам разберет трагедии.
Я думаю, Эсхил ужасно сердится.
Как грозный бык взглянул он и нахмурил лоб.
А кто ж судьею будет?
Много спорили.
Людей с рассудком не легко нигде найти,
К тому же брать афинян не хотел Эсхил.
Воров нашел бы много и налетчиков.
А остальные все — невежды круглые
Тут обратились. Он знаток художества.368
Но в дом войдем! Где господа дерутся, там
Достаточно и нам перепадает слез.
Желчью чудовищной здесь изойдет369 громоносный вития
В час, как увидит врага, наточившего едкие зубы,
С острым оскалом. Тогда в исступленье и злобе
Завращаются глаза.
Спор шлемоблещущий вспыхнет словес, оперенных султаном.
С колкими стружками шустрых острот и с занозами мыслей
Хитрого мужа. Подымется он против силы
Всхолмив чудовищных косм золотую летучую гриву,
Страшно морщины стянув и насупив тяжелую складку,
Этот взревет и речений, окованных медью,
Исполинский вырвет вздох.
Тот же — расчетливый фокусник слов, изощренный искусник, —
Гибкий язык наточив, раскидает словечки, расщепит
Зычную бурю речей и запутает петли,
Губы ядовито сжав.
Не откажусь от трона, уговоры брось!
Я говорю, что в мастерстве сильней его.
Сначала станет важничать. Ведь всякий раз
Чудачит точно так же он в трагедии.
Постой, дружок, не городи напраслину!
Его давно я знаю, раскусил давно.
Певца невежд, горластого, строптивого,
С безудержным, неистовым, безумным ртом,
Бахвала, витьеватого, трескучего.
Богини огородной порождение,370
Тряпичников властитель и лоскутьев швец!
Не будешь рад отваге!
Замолчи, Эсхил!
Не раздувай дыханье в жаркой ярости!
Отнюдь, сперва изобличу я этого
Творца уродов. Кто он? И насколько нагл?
Овцу, овцу, рабы, ведите черную!371
Грозит нагрянуть ураган чудовищный.
Изобретатель песенок изнеженных,
Замолкни, удержись, Эсхил почтеннейший!
А ты, несчастный Еврипид, покуда жив,
Беги от бури и от градобития,
Чтобы, метнув увесистым речением,
Не размозжил он темени и «Телефа»!373
А ты, Эсхил, без ярости, но с кротостью
Доказывай, доказывай! Не дело ведь,
Чтоб трагики бранились, как разносчики.
Ты ж сразу вспыхнул, словно подожженный дуб.
Кусать и получать укусы, взвесив все:
Стихи и песни и костяк трагедии.
«Эола» и «Пелея» отдаю на суд,
И «Мелеагра», и, конечно, «Телефа».
А ты что делать хочешь, говори, Эсхил?
Не препираться — вот мое желание.
Здесь не равны мы в споре.
Почему ж это?
Моя со мной не умерла поэзия.
Его же — с ним скончалась, под рукой она.
Сюда огня нам дайте и кропильницу.
Я помолюсь пред тем, как в состязании
Судить начну. Пусть будет мудр и прям мой суд.
А вы начните песню, восхвалите муз.
Зевсовы дочери, чистые девы,
Музы, о дивные девять! Вы видите замысел смелый
Этих мужей, созидателей слов. Они ринутся в битву
Ярую, в споре сойдутся, метнутся в словесном ристанье.
Музы, явитесь и силу вселите
В страшную распрю речей,
Мудрость вступила в великую битву. Час приходит.
Вы оба помолитесь перед прением.
Деметра матерь, разум мой вскормившая,374
Твоих мистерий даруй мне достойным быть!
Возьми и ты кропильницу, молись!
Готов!
Но я богам молюсь совсем особенным.
Как? Собственным и нового чекана?
Что ж! Помолись особым божествам своим!
Эфир, питатель мыслей, языка рычаг,
Со мною будь! Ищейки — ноздри чуткие,
Слова хватать и расщеплять позвольте мне!
Мы пришли и здесь собрались
Выслушать от хитроумцев,
Как из-за стихов и песен
В боевой пойдут поход.
Распален язык отвагой,
Нрав свиреп, ужасно сердце,
Мысли быстры и легки.
Знаем, будет спор жестокий,
Утонченно, изощренно
Будет говорить один,
А другой, с корнями вырвав
Бросит их. И хруст промчится
По ристалищу речей.
Для прений время настает. Так говори ж искусно,
Не подражая никому, по-своему и тонко.
Каков я сам и каково мое искусство, после
Я всесторонне разъясню. Сперва ж его ошибки
Разоблачу и докажу, что он — бахвал и гаер
Морочил нас. Сперва, лицо закутав покрывалом,
Сажает в одиночку он Ахилла иль Ниобу —
Трагические чучела. Они молчат, не никнут.
Клянусь богами, да!
А хор четыре песни кряду,
Топоча оземь, пробубнит. Актеры ж все ни слова.
А мне вот нравилось, клянусь, молчанье их не меньше,
Чем нынешняя болтовня.
Ты глуп и неотесан,
Поверь мне!
Видимо, что так. Зачем же так чудит он?
От шарлатанства, для того чтоб зритель ждал смиренно,
Каков мошенник! Нагло как обмануты мы были!
Чего ж мычишь ты, что рычишь?
Боится обличений.
Покуда он дурачит вас, подходит к середине
Потеха. Дюжину еще словес прибавит бычьих,
С бровищами, с хвостищами, как пугала ребячьи,
А зрители ни бе, ни ме.
О, горе!
Помолчи ты!
Не скажет слова в простоте.
Да не скрипи зубами!
Скамандры всё,376 и крепости, и на щитах звенящих
Орлы-грифоны, медь и блеск речей головоногих, —
Понять их — величайший труд.
Да, видит Зевс, вот так же
Что значит рыжий конь-петух. Ну что это за птица?
Невежда! Знак на кораблях такой изображают.
Я ж коне-петухом считал павлина Филоксена.
А ты, посмешище богов, какие пишешь драмы?
Да не про коне-петухов, не про козлов-оленей,
Как любишь ты, как чертят их на завесах мидийских.377
Ничуть! Когда из рук твоих поэзию я принял,
Сперва ее я подсушил, от тучности избавил
Пилюлями истертых слов, слабительным из мыслей
И кислым соком болтовни, настоянным на книжках.
Потом на песнях воспитал Кефисофонта378 тонких.
Герой не мямлит у меня и вздора не городит,
Нет, выходя, он всякий раз свое происхожденье
Сперва рассказывает.
Да, твое намного хуже.
С начала драмы ни один актер не остается
Без дела. Всем даю слова: и женщинам, и слугам,379
И девушкам, и господам, старухам даже.
Боги!
Зевс свидетель!
Любовь народа — цель моя!
Дружок, молчал бы лучше,
Тебе не очень-то к лицу такие разговоры!
Витийствовать я научил вас всех.
Ну да, негодный!
А лучше прежде, чем учить, ты сам бы разорвался.
Безмены ввел я и углы и меры красноречья,
Чтоб можно было весить, жать поэзию и мерить,
Стругать, слесарничать, паять.
Вот-вот, паять, — согласен.
Заговорил я о простом, привычном и домашнем.
Мог уличить. Но я не врал, не фанфаронил вздорно,
Не надувался как индюк, не надувал сограждан,
Кичливых Кикнов выводя, Мемнонов-пустозвонов.380
Теперь его учеников с моими вы сравните.
Его — отпетый Меганет и рукосуй Формизий,
Удар-ярыго-дракуны, трескун-ревун-редеди.
Мои же — умник Клитофонт и Ферамен глумливый.381
Да, Ферамен — премудрый ум и мастер на все руки,
Пускай товарищи в беде, пусть поскользнется ближний, —
Умело их я обучил,
Пример для жизни показал,
В поэзию науку ввел
И здравый разум. Рассуждать
Теперь способны все про все,
И в государстве, и в домах,
Хозяйничать на новый лад
Способен всяк, и всяк кричит:
Уж я задам, уж я вас!
Афинянин, в свой дом войдя,
На домочадцев и на слуг
Кричит: подать сюда горшок!
Кто голову у пескаря
Отгрыз? На рынке прошлый год
Кувшин купил я, он погиб.
Позавчерашний где чеснок?
Оливку кто тут надкусил?
А домочадцы-дурачки,
Как фатюки, как малюки,
Это видит твой взор, блестящий Ахилл,382
Что же ты на это скажешь?
Но держи себя в поводьях,
Чтобы грохочущий гнев
Не умчал тебя за вехи.
Издевался враг ужасно.
Ты же, милый, воздержись,
Паруса свернувши, в море
Осторожно выплывай!
Бег ускорив понемногу,
Зорко бодрствуй,
Чтоб устойчиво и ровно
Легкий ветер вел корабль!
Ты ж, средь эллинов первый, кто важных речей взгромоздил величавые башни,
Кто трагедию вырядил в блеск золотой, дай излиться ключу красноречья!
Эта встреча ярит меня. Злоба горит, распаляется сердце от гнева.
Неужели с ним спорить я должен? Но все ж, чтоб меня нe считал побежденным,
Отвечай мне: за что почитать мы должны и венчать похвалою поэтов?
За правдивые речи, за добрый совет и за то, что разумней и лучше
Если ж ты поступал по-иному,
Если честных, разумных, почтенных людей негодяями низкими делал,
Так чего ты тогда заслужил, говори!
Лютой казни! Не спрашивай дальше!
Погляди, поразмысли, какими тебе передал я когда-то сограждан.
Молодцами двужильными были они, недоимок за ними не знали,
Шалыганами не были, дрязг не плели, как сейчас, не водились с ворами.
Нет, отвагой дышали они и копьем и шумящим султаном на шлемах,
Как огонь были поножи, панцирь как блеск, бычье мужество в пламенном сердце.
Заварилась беда, завелась болтовня! Ведь не в лавке мы здесь оружейной,
Расскажи нам толково, как добрыми ты и достойными делал сограждан.
Создал драму я, полную духа войны.
Но какую же?
«Семь полководцев».383
Кто увидит ее, тот о львиной душе затоскует и сердце отважном.
В этом очень ошибся ты. Сделал фиван и воинственней всех, и храбрее,
И в осадах сильнее, — обида для нас. Получай поделом пораженье!
Вы могли бы сравниться, героями стать не слабей, не хотите, однако.
Я трагедию «Персы»384 поставил потом, чтоб вложить в вас стремленье к победе,
К превосходству великую волю вдохнуть. Я одел ее в блеск и величье.
До упаду смеялся я, помню, тогда, про покойника Дария слыша,
Вышел хор и в ладони захлопал, завыл и протяжно заплакал: «Иайой!»
Чтоб полезными быть, чтобы мудрость и честь среди граждан послушливых сеять.
Исцеленью болезней учил нас Мусей385 и пророчествам. Сельскую страду,
Пахотьбу, и посевы, и жатвы воспел Гесиод. А Гомер богоравный
Потому и стяжал восхваленье и честь, что прославил в стихах величавых
Битвы, воинский подвиг, оружье мужей.
У Гомера напрасно учился
Пантаклей386, злополучный левша. Прошлый год, выступая на праздниках в хоре,
Шлем сперва он навьючил, а после султан навязать собирался на гребень.
Но припомни о многих, о славных других! О воителе Ламахе387 вспомни!
И Патроклов и Тевкров,388 с душой как у льва. Я до них хотел граждан возвысить,
Чтобы вровень с героями встали они, боевые заслышавши трубы.
Но, свидетель мне Зевс, не выдумывал я Сфенебей или Федр389 — потаскушек.
И не скажет никто, чтоб когда-нибудь я образ женщины создал влюбленной.
Ну, еще бы, тебе незнакома была Афродита!
Пускай незнакома!
Но зато и тебе, и всему, что с тобой, она слишком уж близко известна.
Оттого-то навеки ушиблен ты ей.390
Это верно, свидетели боги!
Что о женщинах выдумал подлого, все по своей это знаешь ты шкуре.
Тем, что женщин примерных, отличных супруг соблазняли страстям нечестивым
Предаваться и зелья цикутные пить из-за всяческих Беллерофонтов.
Или, скажешь, неправду и с жизнью вразрез рассказал я о Федре несчастной?
Зевс свидетель, все — правда! Но должен скрывать эти подлые язвы художник,
Не описывать в драмах, в театре толпе не показывать. Малых ребяток
Наставляет учитель добру и пути, а людей возмужавших — поэты.
О прекрасном должны мы всегда говорить.
Это ты, с Ликабет воздвигая
И с Парнеф391 громоздя словеса, говоришь о прекрасном и доброму учишь?
Человеческим будет наш голос пускай!
Злополучный, сама неизбежность
Подобает героям и дивным богам говорить языком превосходным.
Одеянием пышным и блеском плащей они также отличны от смертных.
Но законы искусства, что я утвердил, изувечил ты.
Чем изувечил?
Ты царей и владык в лоскуты нарядил и в лохмотья, чтоб жалкими людям
Показались они.
Ну, и что ж? Нарядил. Объясни, что плохого я сделал?
Из богатых и знатных не хочет теперь ни один выходить в триерархи.
Они рубища носят, как ты им велел, сиротами безродными плачут.
Да, Деметрой клянусь, а внизу, под тряпьем — из отменнейшей шерсти рубашку.
И, разжалобив всхлипом и ложью народ, выплывают в садках живорыбных.
Научил ты весь город без толку болтать, без умолку судачить и спорить.
Превратил молодежи прекраснейший цвет. Ты гребцов обучил прекословить
Полководцам и старшим. А в годы мои у гребцов только слышны и были
Благодушные крики над сытным горшком и веселая песня: «Эй, ухнем!»
От натуги вдобавок воняли они прямо в рожу соседям по трюму,
У товарищей крали похлебку тишком и плащи у прохожих сдирали.
Нынче спорят и вздорят, грести не хотят и плывут то сюда, то обратно.
Сколько зла и пороков пошло от него:
Это он показал и народ научил,
Как сестрицам с родимыми братьями спать,
Как про жизнь говорить очень дерзко — не-жизнь.
Вот от этих-то мерзостей город у нас
Стал столицей писцов, крючкотворов, лгунов,
Лицемерных мартышек, бесстыдных шутов,
Что морочат, калечат, дурачат народ.
Средь уродов и кляч не найдешь никого,
Кто бы с факелом гордо промчался.
Никого! Видят боги! До колик на днях
Вздумал в беге участвовать кто-то, кривой,
Белотелый и пухлый. Он страшно отстал,
Он пыхтел и хрипел и сопел. У ворот
Керамика народ колотить его стал
По загривку, по заду, под ребра, в бока.
Отбиваясь от палок, щелчков и пинков,
Навоняв, пропотев,
Он свой факел задул и умчался.
Спор сердитый, гнев великий, бой жестокий закипел.
Кто рассудит злую тяжбу,
В десять ртов один грохочет,
Ждать нельзя, не время мешкать,
И сноровок, и уловок, и лазеек много есть.
Если вышли состязаться,
Говорите, спорьте, ссорьтесь
Об искусстве старом, новом.
Постарайтесь поизящней, помудрее говорить.
Если страшно вам, боитесь, что невежественный зритель
Попечения оставьте! Не заботьтесь! Страх смешон.
Здесь сидит народ бывалый,
Книгам каждый обучался, правду каждый разберет.
Все — испытанные судьи,
Изощренные в ристаньях,
Так не бойтесь, спорьте смело,
Состязайтесь. По заслугам
Зрители отплатят вам.
Сперва твоими я займусь прологами —
Твое искусство взвешу достохвальное.
А что ты будешь весить?
Все и всячески. Сперва из «Орестеи» прочитай стихи!
Все замолчите, тише! Говори, Эсхил!
«Бог недр, Гермес,393 отца наместник властного,
Спасителем явись мне и союзником!
В страну сию притек и возвратился я…»
Ну что? Нашел ошибку?
Сразу дюжину.
Но в каждой строчке два десятка промахов.
Бесстыдно лжешь!
Болтай, болтай, мне дела нет!
Прошу тебя, молчанье сохрани, Эсхил.
Не то в трех строчках триста он грехов найдет.
Пред ним молчать?
Прошу, меня послушайся!
Да сам же нагрешил он гору целую.
В чем грех, скажи!
Сначала повтори стихи!
«Бог недр, Гермес, отца наместник властного…»
Ведь это говорит Орест как будто бы?
Перед могилой мертвого отца?
Ведь пал отец его, рукою женскою
Коварно убиенный? Почему ж тогда
Гермеса величает он наместником?
Совсем не так! Гермеса-благодетеля,
Владыку недр, зовет он, подтверждая тем,
Что власть от Зевса тот приял, родителя.
Тогда твоя ошибка тяжелей вдвойне,
Раз над гробами властен он и недрами…
Выходит, был Орест гробокопателем?
Читай сначала!
Промахи подсчитывай!
«…Союзником явись мне и спасителем!
В страну сию притек и возвратился я…»
Эсхил достопочтенный повторяется!
Но как?
В стихи вглядись! Я объясню тебе.
Тут сказано: «Притек и возвратился я».
Притек и возвратился — в чем тут разница?
И верно. Кто ж соседа станет спрашивать:
Квашонку одолжи мне и корчажину?
Здесь нужные слова и верно выбраны.
Да почему? Будь добрым, научи меня!
Притечь в страну не значит возвратиться вспять.
Притечь спокойно можно, без опасности,
А тот, кто изгнан, в дом свой возвращается.
И верно! Что ты скажешь, Еврипид, на то?
Я утверждаю, что Орест не мог «притечь».
Тайком, у власти не спросясь, явился он.
И верно! Впрочем, вовсе я запутался.
Ну, продолжай!
А ты грехи по-прежнему выслеживай!
«…На холме, пред гробницей, я молю отца
Услышать, внять…»
Опять он повторяется!
Услышать, внять — здесь тождество бесспорное.
Чудак, ведь он же говорит с покойником:
Хоть трижды повторяй, не докричишься тут.
А как же ты прологи строишь?
Расскажу.
И если слово лишнее разыщешь ты
Иль повторенье, смело мне в глаза наплюй!
Насколько речь в твоих прологах правильна.
«Счастливейшим из смертных был Эдип сперва…»394
Свидетель Зевс, неверно! Был несчастнейшим.
Еще не родился он и не начал жить,
А Феб отца зарезать предсказал ему.
Так почему ж зовешь его счастливейшим?
«…А после стал среди людей несчастнейшим…»
Еще бы: чуть родился, в стужу зимнюю
На черепице выбросили мальчика,
Чтоб, выросши, не стал отцеубийцей он.
Едва дополз на костылях к Полибию.
Потом старуху в жены взял, молоденький,
К тому ж вдобавок — мать свою родимую, —
И выколол себе глаза.
Счастливчик, да,
С Эрасинидом395 только что не бился он.
Все брешешь, я прологи хорошо пишу.
Свидетель Зевс, тебя щепить не думаю
По строчке, по словечку. С божьей помощью,
В бутылочку меня?
В пустую скляночку.
Так пишешь ты, что можно без труда влепить
Бутылочку, подушечку, корзиночку
В твои стихи. На деле докажу сейчас.
Ну, докажи!
Конечно!
Начинай пролог!
«Египт, который, славясь многочадием,396
С пятьюдесятью сыновьями корабли
Направил в Аргос…»
Потерял бутылочку.
При чем же здесь бутылочка? Не клеится!
«Бог Дионис, который, тирс в руке подъяв397
И шкурою покрывшись, в блеске факелов
У Дельфов пляшет…»
Потерял бутылочку.
Ой-ой, опять побиты мы бутылочкой.
Пустое дело! Я другой пролог прочту.
К нему уж не приклеится бутылочка.
«Не может смертный быть во всем удачливым:398
Один, достойный, погибает в бедности,
Другой, негодный…»
Потерял бутылочку.
Эй, Еврипид!
Ну, что тебе?
Опасною становится бутылочка.
Клянусь Деметрой, не боюсь ни чуточки.
Его обезоружу я немедленно.
Так начинай сначала, без бутылочки.
«Могучий Кадм,399 великий сын Агенора,
Сидон покинув…»
Потерял бутылочку.
Чудак, пусть он продаст тебе бутылочку,
Пока прологи в порох не истер твои.
Мне у него просить?
Меня послушайся!
К которым ни за что он не привяжется.
«Пелоп, дитя Тантала,400 на лихих конях
Примчавшись в Пизу…»
Потерял бутылочку.
Опять уж он вогнал тебя в бутылочку.
Милейший, нам по дружбе уступи ее,
За грош другую ты добудешь, лучшую.
Да нет, прологов у меня большой запас.
«Эней однажды…»401
Потерял бутылочку.
Дай до конца сперва договорить строку.
С земли поднявши…»
Потерял бутылочку.
Во время жертвы? Кто же подобрал ее?
Оставь его, я для тебя продолжу стих.
«Бессмертный Зевс, как говорят поистине…»402
Погибнешь? Скажет: потерял бутылочку.
Бутылка на твоих прологах выросла,
Как на глазах припухлых ячмени растут.
Во имя бога, песнями займись теперь!
Отлично. Докажу, что отвратительно
Что же теперь приключится?
Мы в раздумье, какой порок
В песнях поэта найдет он.
Среди тех, кто живет и жил,
Он в создании хоров.
Отличнейшие хоры! Вот увидите!
Я все его напевы к одному сведу.
Подсчитывать готов я. Вот и камешки!
«Герой Ахилл! Звяку внимая убийственной сечи,
Почто не спешишь на подмогу усталым?
Народ по-над озером молится богу Гермесу,
Почто не спешишь на подмогу усталым?..»
Вторая уж подмога. Берегись, Эсхил!
«Ахейцев вождь, скажи, многомудрое чадо Атрея,
Почто не спешишь на подмогу усталым?»
«Все молчите, подходят к вратам Артемиды священные пчелы,
Почто не спешишь на подмогу усталым?
Я возвещаю о счастье, что силу вселила в героя,
Почто не спешишь на подмогу усталым?..»
Великий Зевс, подмога невозможная!
Бежать мне в баню нужно и попариться.
Теперь другое песнопенье выслушай!
Оно из гимнов взято кифарических.
Ну, начинай, но без подмог, пожалуйста!
«Когда вожди юного воинства славной Эллады,
Флатофраттофлатофрат,
Сфингу, постылую суку, губящую душу, наслали,
Флатофраттофлатофрат,
Флатофраттофлатофрат,
На бой зовя хищных, летающих в тучах чудовищ,
Флатофраттофлатофрат,
На погребенье Аянта,
Флатофраттофлатофрат».
А что такое флатофрат? С каких болот
Пеньку собрал он для напевов крученых?
Прекрасное собрал я из прекрасного
В единое искусство, чтобы Фриниха
А он, как шлюха, натаскал со всех сторон
Мелета прибаутки, песни Кариев,
Заплачки, плясы, все он обобрал, и все
Сейчас разоблачу я. Дайте лиру мне!
На что тут лира, впрочем? Где гремки твои,
О муза Еврипида? В побрякушки бей!
Под бубен твой споем мы эти песенки.
Да, эта муза родилась не в Лесбосе403.
«Чайки, над вечно подвижными волнами404
Перья крыл ослепительных
Вы росой увлажняете.
А в углах, по карнизам, у притолок
Ни-и-и-и-ти, томи-и-и-тельно прядут
Пауки тонконогие.
Засновал по утку челнок,
Заиграл песнелюб дельфин,
Прижимаясь к цветным килям,
Понеслись прорицанья.
Гроздь усладительных ягод.
О, дитя, протяни мне ручонки!»
Видишь, что за размер?
Ну, да!
Этот слышишь стишок?
Ну, да!
Такою дрянью полон ты весь,
И все же смеешь гимны мои
Порочить? Девка, на сто ладов
Собой торгуешь ты в песнях?
Вот хоры каковы твои! Хочу теперь
«О ты, с черным сияньем ночь!
Поведай, зачем
Тяжелую грезу
Из поддонных глубин
Первозданного ада
Прислала душе бездушной?
Ее мать ты, ночь! Твой мрак,
Смерть, страх, блеск глаз дал ей,
Чернодонно одетой,
Ужасно, ужасно, ужасно!
На руках ее страшные когти.
Девы-прислужницы, свечи подайте мне,
Влагу из речки в кувшинах сберите и воду согрейте!
Ио, бог океанов!
Вот он, эй, соседи!
Что за чудо, поглядите!
Петуха подлянка Глика из сарая
Утащила.
Нимфы — владычицы скал!
Девка Мания, держи!
А я, горе мне, ушла из дому,
Своими руками
Холстин белых корзину
Соткала, чтоб в город
На рынок, с зарею,
Снести на продажу.
Упорхнул, упорхнул он и скрылся,
Легкие крылья его понесли.
Мне остались рыданья, рыданья.
Слезы да слезы текут из глаз.
Кинул, ах, кинул меня петух.
Э-эй, критяне, дети гор,
Спешите на помощь со стрелами, с луками,
Скачите, безумствуйте, дом окружите воровки!
С ними ты, дочь Лето,
Артемида!
Обыщи дом и двор!
И ты, дочь Зевса, смолистые факелы
В руках подымая,
Геката, явись, озари
Глики дом! Я войду,
Все добро перерою».
Довольно петь, прошу тебя!
И я устал.
Его сейчас я на весах испробую.
Последнее осталось испытание:
Стихов и слов теперь мы тяжесть взвешаем.
Ну, что ж, начнем! Никак не собирался я
Ум на выдумки хитер:
Диво новое нас ждет —
Чудо чудное идет.
Кто б другой сумел придумать,
Рассказал бы мне об этом
Кто-нибудь из очевидцев, —
Видят боги, я б не верил,
Думал бы, что враки.
Эй, становитесь оба у весов!406
Ну, вот!
Схватившись за стихи свои, читайте вслух
Готовы мы!
Кидайте на весы стихи!
«О, если б бег Арго остановила свой…»
«Поток Сперхей, через луга лиющийся…»
Ку-ку! Довольно! Тяжелей во много раз
Его строка.
Но чем же тяжелей, скажи?
Поток метнул он. Как торговец войлоком,
Он подмочил стихи свои, как шерсти куль.
А ты нам бросил легкий, оперенный стих.
Опять начнем! Повторим состязание!
Еще раз приготовьтесь!
Мы готовы.
«Нет сил сильней, чем слово убеждения…»
«Не ищет приношений и не просит смерть…»
Довольно, до земли он наклонил весы.
Он смерть поверг, из бедствий тяжелейшее.
Я ж кинул убежденье, речь разумную.
Без веса убежденье и без разума.
Нет, поищи другой, потяжелее стих,
Увесистый, и плотный, и объемистый!
Где ж у меня стихи такие, где?
А вот!
Начните ж! Состязание конечное.
«Окованную медью взял он палицу…»
«Повозка на повозке и на трупе труп…»
Опять тебя он переплюнул.
Как же так?
Два трупа взгромоздил он и повозки две.
Египтян сотни столько не стащили бы.
Да не в стихах тут дело. На весы пускай
Детей, жену, раба Кефисофонта с ней
Пускай положит, сам пусть сядет с книгами,
Друзья мои, судить их не желаю я.
Обоим и не буду и не был врагом.
Считаю мудрым этого,
того — люблю.
Зачем пришел, ты, стало быть, не выполнишь?
А если объявлю свой приговор?
Тогда
Избранника с собою уведешь наверх.
Спасибо, друг! Вы оба помогите мне!
Сюда пришел я за поэтом.
Для чего?
Того из вас, кто городу совет подаст
Мудрейший, поведу с собой на землю я.
Скажите же, какого мненья держитесь
Насчет Алкивиада407. Город болен им.
Что ж город думает о нем?
Что думает?
Желает, ненавидит, хочет все ж иметь.
А вы какого мненья, расскажите мне?
Мне ненавистен гражданин, что медленен
На помощь государству, на беду же скор.
Отлично, видят боги!
Ты что думаешь?
Не надо львенка в городе воспитывать.
А вырос он — себя заставит слушаться.
Свидетель Зевс, я снова в нерешимости.
Один ответил мудро, а другой — мудрей.
Другой совет подайте мне, пожалуйста,
Про город: где и в чем найдет спасенье он?
Я знаю и хочу сказать.
Скажи скорей!
Когда считать неверным будем верное,
Неверное же верным…
Не так учено, объясни отчетливей.
Когда не будем верить тем, кто городом
Сейчас владеет, и вручим правление
Тому, кто нынче не у дел, спасемся все,
Наверно будем, действуя навыворот.
Прекрасно, хитрый Паламед408, лукавый дух!
А ты что скажешь?
Город наш, ответь сперва,
Кем правится? Достойными людьми?
Отнюдь!
Достойные в загоне.
А в чести воры?
Да не в чести, выходит поневоле так.
Да кто ж спасти сумеет государство то,
Где ни дерюга, ни парча не по сердцу.
Там, на земле, отвечу. Здесь нельзя сказать.
Тебя я умоляю, здесь ответ нам дай!
Когда страну враждебную своей считать
Не станем, а свою — пределом вражеским,
Доход увидим в кораблях, в налогах — вред.
Доходы сгложут все равно присяжные.
Ну, что ж, решил?
Готово уж решение.
Кого душа избрала, я того возьму.
Богов припомни, пред богами клялся ты
Не я, язык поклялся.409 Избран мной Эсхил.
Что сделал ты, последний из людей?
А что?
Эсхилу я победу присудил. Что, взял?
Обидев кровно, смеешь мне в глаза смотреть?
В чем грех, когда его не видят зрители.
Несчастный, ты над мертвым издеваешься.
Кто знает, жить не то же ли, что мертвым быть?
А жизнь не то ль, что выпивка, а смерть — тюфяк?
Друг Дионис, войди с Эсхилом в дом!
А что?
Хочу вас угостить перед отъездом.
Отказываться не люблю, свидетель Зевс!
Счастлив тот, в ком ясный ум,
Мудрость, опыт, дух прямой,
Вправе он толпу учить.
Доказав свой острый разум,
Вновь поэт идет на землю,
Всем согражданам на благо,
Самому себе на благо,
Всем друзьям и кровным близким.
Не сидеть у ног Сократа,410
Не болтать, забыв про муз,
Позабыв про высший смысл
Трагедийного искусства, —
В этом верный, мудрый путь.
Слов громоздких и пустых
Городить забор воздушный,
Празднословьем заниматься —
Это могут лишь глупцы.
Сохрани и спаси государство свое,
Научи и наставь, дай хороший совет
Неразумным, их много, их целый народ!
Передай от меня Клеофонту кинжал!
Городским казначеям и мытарям всем,
Никомаху и Мирмеку — петлю вручи!
Археному же — яд!411
Передай, чтоб ко мне торопились прийти,
Чтоб не мешкали больше; скажи им, что жду.
Заклеймив и связав,
Адиманту, Левколофа сыну, вослед
Я велю их согнать в преисподню.
Так и сделаю, помни! А ты мой престол
Передай под охрану Софоклу, пускай
Он блюдет мое место! Пускай меня ждет!
Я вернусь, а Софокла поэтом вторым
Я считаю. Высок и велик его дух.
Берегись, чтобы вор, чтоб обманщик и плут,
Без меня на престоле моем не воссел.
Чтобы случай ему не помог бы!
Подымите священные факелы ввысь,
Проводите на землю гостей дорогих!
Из напевов поэта прекрасную песнь
Пропоем мы во славу поэта.
Песней напутственной, радостной412 души подземного царства
Городу славному счастья, добра и удач пожелаем.
Скоро от бед и жестоких скорбей мы спасемся, забудем
Тяготу воинских сборов. Пускай Клеофонт уберется!
Пусть на далекой отчизне своей продолжает он битвы!
Комедия масок (
Текст комедий Аристофана перепечатывается в настоящем однотомнике с издания: Аристофан. Комедии, тт. I-II. Перевод, вступительные статьи и комментарии Адр. Пиотровского. М. — Л., «Academia», 1934. Внесены изменения только в членение комедий, соответствующее современным научным представлениям о структуре древней аттической комедии.
Адриану Пиотровскому, проработавшему над переводами Аристофана свыше десяти лет, принадлежит несомненная заслуга приобщения русского читателя к духу и стилю древнего оригинала. Перевод Пиотровского отмечен прежде всего художественной цельностью, единством колорита, пониманием композиционных и стилистических особенностей древней аттической комедии. С выходом в свет в 1934 г. двухтомника Аристофана читатель не только впервые получил в руки полный перевод его комедий, — по нему он впервые мог составить себе представление о яркой образности, богатой метафоричности, сложности и пестрой ритмической структуре оригинала. Разговорные сцены в ямбических триметрах, речитативы в восьмистопных хореях, торжественные анапесты корифея в парабасе или двух спорщиков в агоне, лирические строфы хора и комически звучащие эпические гексаметры в пародийных пророчествах, — все это передает сочетание вдохновенной лирики с оживленной перебранкой речевых дуэтов, столь обычное в комедиях Аристофана. Переводчик часто находит удачные эквиваленты, чтобы воспроизвести по-русски плоды необузданной словотворческой фантазии древнего поэта, придуманные им названия местностей («Раззявино», «Грабильное», «Жулики»); он имитирует вслед за автором стиль официальных или эпических формул, воспроизводит «многоступенчатые» анафоры или рифмованные концовки стихов. Пиотровский, несомненно, во многом добился поставленной им перед собой цели — дать сегодняшней аудитории живого, не хрестоматийного Аристофана.
Вместе с тем читатель, не владеющий древнегреческим языком, должен быть предупрежден и о некоторых увлечениях переводчика, который, стремясь воспроизвести живость и яркость языка Аристофана, а также компенсировать утраченные сценические эффекты, в отдельных местах значительно отступал от оригинала. Так, он прибегал к распространению аристофановских речевых образов путем накопления излишних синонимов. Например, в «Лисистрате» хор женщин, торопящихся на выручку подругам, осажденным в Акрополе, сообщает, что им с трудом удалось набрать воды у городского колодца «из-за толпы, шума и стука горшков; отовсюду толпами служанки и клейменые рабы» (ст. 339-341). У Пиотровского: «Там у ручья гомон и гам, ругань и крик, хохот и стук кувшинов, служанок визг, плеск родника, пинки, толчки, локти, бока». Переводчик создает весьма оживленную картину, но в ней он использует двенадцать образов там, где автор обходится пятью.
Наряду с этим Пиотровский иногда модернизирует текст, вводя не свойственные античности понятия, нарочито усиливает эмоциональное звучание оригинала: там, где есть только презрительное удивление и насмешка, у него звучит порой и негодование и брань. По-видимому, то же стремление к повышенной выразительности русского текста является причиной многочисленных вульгаризмов в переводе. В оригинале персонажи Аристофана «едят», «спят», «бродят», «кричат», «умирают», — в переводе Пиотровского они нередко «жрут», «лопают», «дрыхнут», «шляются», «орут», «подыхают». Неистощимый в нападках на объекты осмеяния, Аристофан достаточно часто называет их «негодниками», «подлецами» и «расподлецами», «трижды мерзкими» и т. п., но Пиотровский еще усиливает эту лексику, вводя слова типа «сволочь», «задрыга», «падаль» и т. д., — весь этот арсенал ругательств читатель должен отнести целиком за счет переводческой установки Адр. Пиотровского.
Комедия была поставлена на Ленеях 424 г. до н. э. Аристофан впервые выступил в ней под собственным именем и был удостоен первой премии. Второе место заняла комедия Кратина «Сатиры», третье — «Лесорубы» Аристомена.
«Всадники» были направлены персонально против лидера радикальной демократии Клеона, владельца кожевенной мастерской. В частности, Аристофан изображает здесь в пародийном плане недавнюю победу Клеона под Пилосом. В мае 425 г. до н. э. афиняне захватили гавань Пилос на юго-западе Пелопоннесского полуострова, в тылу у Спарты. Однако спартанцы обложили афинский гарнизон в Пилосе с суши и заняли остров Сфактерию, загораживавший выход к морю. Клеон, обвинивший в народном собрании афинского стратега Никия в бездействии, должен был взять на себя командование под Пилосом. При энергичной поддержке другого стратега — Демосфена — ему удалось организовать высадку афинян на Сфактерию и разгромить спартанцев. Захватив в плен сто двадцать оставшихся в живых спартиатов, Клеон с триумфом возвратился в Афины и был избран стратегом на 424 г.
Этот факт Аристофан изображает как покупку афинским народом — Демосом — нового раба. Пафлагонцем он назван по двум причинам: во-первых, из малоазиатской области Пафлагонии в Афины действительно привозили рабов, хотя и не часто; во-вторых, слово Пафлагония ассоциируется с греческим глаголом «пафлазо» — «бурлить, кипеть», который дает представление о характере нового раба.
В композиционном отношении для «Всадников» характерно наличие двух агонов (ст. 301-498 и 755-995). К каждому из них примыкает небольшая диалогическая сценка. За малой парабасой следует эксод, включающий диалог Агоракрита с Демосом.
Ст. 9.
Ст. 14.
Ст. 15.
Ст. 19.
Ст. 41.
Ст. 51.
Ст. 77 сл.
Ст. 83.
Ст. 107.
Ст. 109.
Ст. 123.
Ст. 129 сл.
Ст. 167.
Ст. 197.
Ст. 213.
Ст. 221.
Ст. 238 сл.
Ст. 244.
Ст. 254.
Ст. 258.
Ст. 284.
Ст. 321.
Ст. 328 сл.
Ст. 347 сл.
Ст. 361.
Ст. 392.
Ст. 398 сл.
Ст. 404.
Ст. 416.
Ст. 419.
Ст. 422.
Ст. 432 сл.
Ст. 434 сл.
Ст. 438.
Ст. 446 сл.
Ст. 464.
Ст. 478.
Ст. 490.
Ст. 510.
Ст. 512 сл.
Ст. 520 сл.
О
Ст. 529 сл.
Ст. 534 сл.
Ст. 537.
Ст. 547.
Ст. 550.
Ст. 551 сл.
Ст. 566.
Ст. 599.
Ст. 728.
Ст. 739.
Ст. 762.
Ст. 765.
Ст. 768.
Ст. 786.
Ст. 834.
Ст. 847 сл.
Ст. 895.
Ст. 897.
Ст. 912.
Ст. 919.
Ст. 958.
Ст. 984.
Ст. 989.
Ст. 1002 сл.
Ст. 1012.
«Радуйся ныне, Паллады-владычицы город блаженный,
Много страдавши и много изведав и много увидев,
Словно орел к облакам возлетишь ты на многие годы».
Ст. 1015.
Ст. 1036.
Ст. 1047.
Ст. 1056.
Ст. 1059.
Ст. 1068.
Ст. 1080.
Ст. 1085.
Ст. 1088.
Ст. 1089.
Ст. 1103.
Ст. 1150.
Ст. 1166 сл.
Ст. 1168.
Ст. 1173.
Ст. 1177 сл.
Ст. 1180.
Ст. 1229.
Ст. 1248 сл.
Ст. 1256.
Ст. 1257.
Ст. 1263.
Ст. 1264 сл.
Ст. 1290 сл.
Ст. 1304.
Ст. 1311.
Ст. 1325.
Ст. 1329.
Ст. 1368.
Ст. 1369.
Ст. 1373 сл.
Ст. 1377.
Комедия была поставлена на Великих Дионисиях 423 г. до н. э. и заняла третье место. Победу в состязании одержал Кратин с комедией «Бутылка», вторую премию получил Амипсий за комедию «Конн». Впоследствии Аристофан стал переделывать «Облака», но так и не сумел осуществить вторичную постановку.
Сцена Стрепсиада и Сократа (ст. 263-438) написана в анапестах — традиционном размере агона — и завершается блестящим речитативом Стрепсиада (ст. 439-456), напоминающим заключительные части агонов в других комедиях. Таким образом, первоначально содержание агона составляла дискуссия на естественнонаучные темы.
Второй же спор — между Правдой и Кривдой (ст. 889-1104) — был написан, по-видимому, для новой постановки, и принятый во второй половине размер (восьмистопный ямб) не является характерным для агона. Два агона, не вызванные необходимостью, как во «Всадниках», в свою очередь свидетельствуют о незавершенности редакционной работы Аристофана над этой комедией.
В «Облаках» отсутствует эксод, а вступительный монолог корифея в парабасе написан не анапестами, как обычно, а так называемым евполидовым стихом.
Ст. 5.
Ст. 15.
Ст. 37.
Ст. 47.
Ст. 65.
Ст. 94.
Ст. 104.
Ст. 108.
Ст. 134.
Ст. 141.
Ст. 148.
Ст. 174.
Ст. 179.
Ст. 186.
Ст. 208.
Ст. 211.
Ст. 218.
Ст. 234.
Ст. 257.
Ст. 260.
Ст. 270 сл.
Ст. 300.
Ст. 311.
Ст. 323.
Ст. 331.
Ст. 336 сл.
Ст. 348 сл.
Ст. 361.
Ст. 380.
Ст. 387.
Ст. 400.
Ст. 408.
Ст. 508.
Ст. 518.
Ст. 529.
Ст. 534.
Ст. 538 сл.
Ст. 558.
Ст. 576.
Ст. 588.
Ст. 591.
Ст. 597.
Ст. 616.
Ст. 622.
Ст. 638.
Ст. 665 сл.
Ст. 687.
Ст. 734.
Ст. 766.
Ст. 829.
Ст. 836.
Ст. 859.
Ст. 900.
Ст. 904.
Ст. 922 сл.
Ст. 925.
Ст. 966.
Ст. 969.
Ст. 984-985.
Ст. 990.
Ст. 1000.
Ст. 1005.
Ст. 1022.
Ст. 1050.
Ст. 1056.
Ст. 1063.
Ст. 1094.
Ст. 1131 сл.
Ст. 1174.
Ст. 1188.
Ст. 1199.
Ст. 1261.
Ст. 1265 сл.
Ст. 1300.
Ст. 1356.
Ст. 1371.
Ст. 1417.
Ст. 1421.
Ст. 1454.
Ст. 1503.
Комедия была поставлена на Великих Дионисиях 421 г. до н. э. и удостоилась второй награды. Первое место завоевал Евполид с комедией «Льстецы», третье — Левкон с комедией «Земляки».
В «Тишине» нашла отражение военно-политическая обстановка, сложившаяся в Греции осенью и зимой 422/21 г. В сентябре 422 г. афинское войско во главе с Клеоном направилось во Фракию, где в это время находились спартанцы под командованием энергичного полководца Брасида. В сражении у города Амфиполя, где афиняне потерпели поражение, погибли и Клеон и Брасид — два наиболее активных сторонника войны до победного конца. Поскольку за десять лет военных действии ни одной из сторон не удалось добиться решающего успеха, зимой 422/21 г. начались переговоры о мире, которые завершились в апреле 421 г. — т. е. через несколько дней после Великих Дионисий — подписанием так называемого Никиевого мира.
Сюжет комедии строится в плане пародирования трагедии Еврипида «Беллерофонт». Согласно мифу, легендарный герой Беллерофонт попытался взлететь на крылатом коне Пегасе на Олимп. Однако Пегас сбросил нечестивца, который при падении охромел.
Композиция комедии примечательна тем, что еще до парода разыгрываются два рапсодия: сцены Гермеса с Тригеем (ст. 180-235) и Тригея с Раздором (ст. 230-288). После парода, включающего вызволение богини мира Тишины (Ирины), развертывается сцена: рассказ Гермеса о причинах войны и его «беседа» с богиней. Агона нет. Впервые у Аристофана встречается парабаса без эпиррем (ст. 775-818).
Ст. 20.
Ст. 40-41.
Ст. 47.
Ст. 73.
Ст. 76.
Ст. 81.
Ст. 95.
Ст. 107.
Ст. 113.
Ст. 129.
Ст. 140-141.
Ст. 142 сл.
Ст. 147.
Ст. 155 сл.
Ст. 171.
Ст. 190.
Ст. 242 сл.
Ст. 269 сл.
Ст. 278.
Ст. 289.
Ст. 294. Тригей сзывает на помощь представителей различных сословий и состояний Афин, представителей крестьянства, купечества, ремесленников, непривилегированных новоселов-поселенцев, чужеземцев
Ст. 304.
Ст. 312.
Ст. 313.
Ст. 348.
Ст. 355.
Ст. 363.
Ст. 395.
Ст. 406 сл.
Ст. 418 сл.
Ст. 424 сл.
Ст. 456.
Ст. 468 сл.
Ст. 502.
Ст. 604 сл.
Ст. 647.
Ст. 669.
Ст. 690.
Ст. 697.
Ст. 700.
Ст. 729.
Ст. 740 сл.
Ст. 771.
Ст. 802.
Ст. 828.
Ст. 835.
Ст. 873.
Ст. 880.
Ст. 884.
Ст. 928.
Ст. 951.
Ст. 969.
Ст. 972.
Ст. 1008.
Ст. 1022.
Ст. 1032.
Ст. 1045.
Ст. 1070.
Ст. 1090.
Ст. 1095.
Ст. 1127.
Ст. 1146.
Ст. 1158 сл.
Ст. 1173.
Ст. 1230.
Ст. 1232.
Ст. 1244.
Ст. 1251.
Ст. 1268.
Комедия поставлена Аристофаном на Ленеях 411 г. до н. э. под именем Каллистрата. Имена двух других участников состязания и его результат неизвестны.
Осенью 413 г. полным поражением окончилась Сицилийская экспедиция афинян. Погибло больше 150 триер и лучшая часть сухопутного войска (около 2700 гоплитов); катастрофически опустела казна. Еще раньше, весной 413 г., спартанцы, заняв селение Декелею, в двадцати километрах от Афин, начали новые набеги на аттическую землю. Крестьянам снова пришлось оставить родные поля, на которые они вернулись после Никиева мира.
В этих условиях стали переходить в наступление противники демократии. Под их давлением афиняне вынуждены были создать чрезвычайную коллегию «пробулов» (в данном переводе — Советник), сильно ограничивавшую полномочия Совета пятисот и народного собрания. Олигархи не гнушались и прямым физическим уничтожением демократических лидеров. Одним из главарей олигархического заговора был Писандр, изменивший демократам (ст. 510-512).
В композиционном отношении «Лисистрата» представляет собой наиболее стройное произведение Аристофана. Поэт подчиняет все традиционные составные элементы комедии идейному замыслу. Хор почти до самого конца пьесы является активным действующим лицом, не нарушая ни в чем театральной иллюзии. В парабасе отсутствует вступительный монолог корифея, и она строится на четырех парах симметричных строф (по две оды, антоды, эпирремы и антэпирремы). Враждующие полухория стариков и женщин объединяются лишь незадолго до финала. В отличие от других комедий, где эписодии обычно демонстрируют положение после победы одной из сторон в агоне, в «Лисистрате» действие продолжает развиваться и после агона.
Имя героини комедии (Лисистрата) значит по-русски «распускающая войско» или «прекращающая походы».
Ст. 1-2.
Ст. 35.
Ст. 37.
Ст. 44 сл.
Ст. 58 сл.
Ст. 77.
Ст. 89-90.
Ст. 103 сл.
Ст. 108 сл.
Ст. 130.
Ст. 139.
Ст. 155.
Ст. 158.
Ст. 183 сл.
Ст. 203.
Ст. 270.
Ст. 272.
Ст. 300.
Ст. 304.
Ст. 379.
Ст. 399.
Ст. 407 сл. Первая часть монолога Советника относится к году Сицилийской экспедиции, когда ораторы воинствующей партии, в том числе и упомянутый здесь Демострат, вели в народном собрании агитацию в пользу похода.
Ст. 454 сл.
Ст. 511.
Ст. 541.
Ст. 585.
Ст. 619.
Ст. 626 сл.
Ст. 640.
Ст. 643.
Ст. 655.
Ст. 664 сл.
Ст. 676.
Ст. 687.
Ст. 695.
Ст. 698.
Ст. 711.
Ст. 722.
Ст. 736.
Ст. 739.
Ст. 758.
Ст. 776.
Ст. 787.
Ст. 799 сл.
Ст. 816 сл.
Ст. 850.
Ст. 853.
Ст. 926.
Ст. 972.
Ст. 994 сл.
Ст. 1047 сл.
Ст. 1075.
Ст. 1114.
Ст. 1151 сл.
Ст. 1158 сл.
Ст. 1264.
Ст. 1273.
Ст. 1324 сл.
Комедия была поставлена автором под именем Филонида на Ленеях 405 г. до н. э. и удостоена первой награды. Второе место занял Фриних с комедией «Музы», третье — Платон с комедией «Клеофонт». «Лягушки» встретили столь восторженный прием, что были поставлены вторично — либо тут же на Ленеях, либо на Великих Дионисиях в том же году.
За шесть лет, прошедших после постановки «Лисистраты», в Афинах произошли крупные события. В мае 411 г. олигархи захватили власть в стране и ограничили число полноправных граждан пятью тысячами человек. Но уже осенью того же года демократическая конституция была восстановлена и главари заговора (Фриних, Антифонт, Писандр) устранены. Ряд лиц, замешанных в олигархическом перевороте, был лишен гражданских прав.
С большим трудом афинянам удалось восстановить флот, который под командованием возвратившегося в Афины Алкивиада одержал ряд побед над спартанцами у побережья Малой Азии и вернул Афинам ключевые позиции в районе проливов. К этому же периоду относятся успешные действия афинского флота при Аргинусских островах (406 г.). Однако людские резервы Афин были настолько истощены, что пришлось призвать на военную службу рабов.
С точки зрения композиции, «Лягушки» принадлежат к числу наиболее архаических комедий Аристофана. В них отчетливо различаются три плана, никак между собой не связанные: путешествие Диониса в подземное царство и его приключения, в которые вклиниваются анапесты корифея (ст. 351-371); высказывания по политическим вопросам, содержащиеся в парабасе; и, наконец, литературный спор Эсхила с Еврипидом, облеченный в форму агона. Впрочем, спор их продолжается и после того, как агон формально заканчивается (ст. 1098).
Ст. 14.
Ст. 23.
Ст. 34.
Ст. 38.
Ст. 46.
Ст. 48.
Ст. 51.
Ст. 53.
Ст. 55.
Ст. 72.
Ст. 73.
Ст. 79.
Ст. 83.
Ст. 86-87.
Ст. 99 сл.
Ст. 111.
Ст. 123.
Ст. 129 сл.
Ст. 140.
Ст. 142.
Ст. 146 сл.
Ст. 152.
Ст. 157.
Ст. 215 сл.
Ст. 283.
Ст. 292.
Ст. 297.
Ст. 303.
Ст. 318.
Ст. 320.
Ст. 338.
Ст. 354.
Ст. 362 сл. Снова чередование серьезных и балаганно-шуточных строк.
Ст. 368.
Ст. 393.
Ст. 400.
Ст. 417 сл.
Ст. 438 сл.
Ст. 450 сл.
Ст. 462.
Ст. 470 сл.
Ст. 501.
Ст. 520.
Ст. 531.
Ст. 536.
Ст. 540.
Ст. 563.
Ст. 569-570.
Ст. 588.
Ст. 618.
Ст. 651.
Ст. 661.
Ст. 681.
Ст. 688 сл.
Ст. 710.
Ст. 736.
Ст. 791.
Ст. 811.
Ст. 815 сл.
Ст. 840.
Ст. 847.
Ст. 850.
Ст. 863-864.
Ст. 883 сл.
Ст. 910.
Ст. 927.
Ст. 938.
Ст. 944.
Ст. 949.
Ст. 964.
Ст. 967.
Ст. 992.
Ст. 1022.
Ст. 1026 сл.
Ст. 1032.
Ст. 1037.
Ст. 1039.
Ст. 1041.
Ст. 1043.
Ст. 1048.
Ст. 1057.
Ст. 1080 сл.
Ст. 1128.
Ст. 1182.
Ст. 1196.
Ст. 1206.
Ст. 1211.
Ст. 1217.
Ст. 1225.
Ст. 1232.
Ст. 1240.
Ст. 1244.
Ст. 1308. Остров
Ст. 1309.
Ст. 1330.
Ст. 1378.
Ст. 1424.
Ст. 1452.
Ст. 1471.
Ст. 1491.
Ст. 1504.
Ст. 1529.
Историко-литературные справки к комедиям принадлежат В. Ярхо. Конкретные комментарии — Адр. Пиотровскому (сокращенный текст из упомянутого выше издания 1934 г.). Нумерация строк в тексте и комментариях соответствует греческому оригиналу.